Нет такого горького, такого страшного места теперь на Руси, как Бологое... Помню я эти маленькие уездные местечки, где, если покажется какое увеселение, -- весь город спешит на него, и вот непременно "и с малыми детьми", целой семьей, иногда с прислугой. "И с гостями", и еще "с приезжими"... Читая описание, я так вспомнил городок Белый Смоленской губернии...
Долгую зиму, целые годы в забросе, забытье. "Некому и вспомнить о нас". Вдруг из столицы "наезжает удовольствие", -- цирк, странствующая труппа, что-нибудь, ну, что-нибудь. "Тогда все спешим".
Но вот что хочется отметить в этом ужасе: благородство смерти! О, смерть не всегда бывает благородна, вовсе нет! Помните пожар на какой-то благотворительной выставке в Париже: кавалеры ударами кулака в лицо отбивались от хватавшихся за них женщин: отбивались каблуками, царапались, только чтобы остаться "одному", свободному и сильному, и вырваться из гибели.
Бологое есть что-то великое. Девятилетний мальчик почти первым выбежал из пожара; но с криками: папа! папа! -- бросился назад и погиб. Другой вытащил уже многих, и бросается еще в огонь, и также гибнет. Еще: слышит голос сзади: "Папа, мне больно" (очевидно, чужой), бросается назад и погибает. В те десять минут, когда совершился весь ужас, была "свалка" жалости, жалости больше, чем ужаса. И вот где можно сказать: "Любовь победила смерть".
Любовь очень простых людей, "тетушек", "дяденек", мастеровых, "торговцев галантерейным товаром". Всю жизнь, кажется, жмется около гривенника: а пришел час, и умер, как великий человек, таща одного на плечах, "но забыл другого" -- и вернулся, и погиб. В пересказе мелькает множество этих случаев, и есть еще, конечно, другие, безмолвно и безвидно совершившиеся там, внутри, в горниле ужаса.
"И никто не увидел, никто не расскажет".
Но как узнаешь этот наш "уездный дух", такой реальный, теплый, живой. Читая, просто и "руками ощупывал" ту психологию, ту самую, какую знавал, видал, ощущал в городках Смоленской и Орловской губерний. Вот маленький рассказ прачки (мать гимназистика) на улице:
"Слышим мы с мужем, что кто-то царапается в ворота. Ужинали. Он вышел на двор. Слышу я крик, выбегаю. Муж сидит на волке, -- бешеный, -- кричит: "Кинь топор, а сама не подходи! Меня покусал! Бешеный". -- "Что ж, думаю: тебе умирать, а мне зачем жить". Кинулась на волка, и он мне щеку-то и скусил". Прачка эта была с сорванной щекой и рассказала мне на вопрос об уродстве. Я спросил: "Что у тебя, милая, щека?" Она ответила: "Морда-то?" Так что она даже и не знала, что у нее "лицо", а полагала быть У человека только "морде". Но пришла минута, и душа сказалась у нее, как У римской матроны.
Я к тому делаю эту заметку, что уж очень расписались господа литераторы, будто за чертою Петербурга живут только одни "Передоновы". -- Ну, так-таки сплошь, и об этом сплошь все пишут, "с январских книжек журнала". "Колупаевы", "Разуваевы", -- "гражданственности" нет, "христианская душа" умерла, и все, кажется, потому, что "не шлют нам приветствий", когда мы говорим, шумим и протестуем. И нет им средства защититься; они без голоса, не литераторы.
И вдруг великий час, как вот в Бологом: и мы узнаем, хоть поздно, истину. Великие люди, с великою душою, под корявой наружностью.
Опомнитесь и "перекреститесь", гг. литераторы, хоть потихоньку, хоть наедине, дома.
Впервые опубликовано: Русское слово. 1911.19 февраля. No 40.