Розанов Василий Васильевич
Письма к А. С. Суворину

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
   М.: Республика, Алгоритм, 2006.
   

Письма В. В. Розанова к А. С. Суворину

1

   <до 17 августа 1893 г.>
   Милостивый Государь, Господин Редактор!
   Прилагая при сем, на Ваше рассмотрение, статью "Свобода и вера", вызванную толками последнего времени о пределах религиозной свободы {Статья Л. Тихомирова в "Русском Обозрении" и возражения ему Вл. Соловьева, Саламона, Н. Аксакова и др.}, я желал бы видеть ее помещенною в Вашей уважаемой газете на следующих условиях:
   1) текст ее не должен быть в чем-либо изменяем,
   2) гонорар = 15 к. за строку,
   3) форма -- 3 фельетона (1-й фел.: гл. I, 2-й фел.: гл. II, III, IV, 3-й фел.: гл. V-XIII), из которых два первые будут весьма короткие и последний -- очень большой; в случае неудобства для Вас большого фельетона, третий фельетон может быть разделен на 2, причем главы XII и XIII отделятся в третий фельетон, но зато первые два фельетона (главы I, И, III, IV) должны быть соединены в один фельетон, и он не будет велик. Появление нескольких фельетонов, представляющих части одной статьи, для газеты вообще неудобно, но в "Новом Времени" уже были таким образом помещаемы нередко статьи, как Д. Самарина ("Глашатай вселенской правды"), Н. Страхова ("Три ступени нравственности") и пр. Что касается вознаграждения, то размер его Вы не найдете излишним, если примете во внимание, что фельетон по самой своей задаче требует значительной литературной обработки, и по крайней мере так оценивался мой труд в "Московских Вед." (где в 1893 и 92 гг. мною было помещено 6 фельетонов). Что касается условия не изменять текста, то это для меня необходимо ввиду возможности возникновения полемики, причем, в случае изменения моих выражений, я, конечно, не мог бы их отстаивать и вообще принять спора. Наконец, относительно качества работы моей (которую и впредь, при случае, я желал бы продолжать на страницах Вашей уважаемой газеты), я не думаю, чтобы Вы нашли ее неудовлетворительною, так как до сих пор все органы, в каких мне случалось сотрудничать (в "Русском Вестнике" мне принадлежат статьи: "Легенда о Великом инквизиторе" 1891 г., "Эстетическое понимание истории" 1892 г., "Сумерки просвещения" 1893 г., в "Русском Обозрении" -- "О трех формах в развитии русской критики", в "Вопросах Философии" -- "Цель человеческой жизни" и пр.), всегда помещали мои статьи без какого-либо неодобрения и изменения моего текста. Прошу Вас о решении своем уведомить меня в возможно непродолжительном времени (ибо самое время интереса общества к возбужденному вопросу может ослабнуть, и тогда появление ее будет запоздалым) по адресу: в С.-Петербурге: Петербургская сторона, Павловская улица, д. 2, кв. 1, Василью Васильевичу Розанову.
   Примите уверение в совершенном моем к Вам почтении.

В. Розанов

   Прошу Вас извинить меня за некоторые помарки в рукописи -- плод усилий тщательнее сделать статью.
   

2

   29 января 1894
   Милостивый Государь,
   Алексей Сергеевич!
   Посылаю Вам при сем маленький критический очерк "Андерсен", написанный по поводу появления в нашей литературе первого перевода с оригинала всех его главных сочинений. Собственно, очерк этот касается не столько Андерсена, сколько связи его творчества с историческими, бытовыми и другими сторонами его родины; и в случае, если бы Вы нашли удобным помещение его у себя, я не имел бы ничего против того, чтобы, найдя другое, более узкое и соответствующее для него заглавие (какое мне не приходит на ум), Вы это заглавие изменили. Без сомнения, в более или менее продолжительном времени перевод Ганзена вызовет и много других критических статей об Андерсене в наших журналах (я уже и слышал, что разные авторы их готовят); в них с разных сторон и в разных своих элементах будет оценено художество Андерсена; между этими элементами и тот один, на который я указываю, имеет свое значение, и моя точка зрения имеет право на выражение. Как очень общая, к тому же едва ли не более всякой другой, она уместна, чтобы с нее начать.
   Впрочем, все это Вам станет яснее из самой статьи, которую я желал бы поместить у Вас в виде фельетона (на условиях, на которые в принципе Вы выразили согласие месяца 2 назад в письме своем). В случае, если Вы не признаете ее удобною для себя, прошу Вас не отказать мне в ее возвращении по адресу:
   С.-Петербург, Петербургская сторона, Павловская улица, д. 2-й, кв. 1-я. Василью Васильевичу Розанову.
   С уважением остаюсь

В. Розанов
29 янв. 94 г.

3

   <до 15 июля 1897>
   Многоуважаемый
   Алексей Сергеевич!
   Я заменил конец статьи о Пушкине и Спасовиче, который Вы не нашли ясным и доказательным, -- совершенно другим. Пришлось несколько, но очень немного, удлинить статью. Убедительно прошу Вас ее напечатать.
   Преданный Вам

В. Розанов

   

4

   <после 12 августа 1898>
   Глубокоуважаемый Алексей Сергеевич!
   Что делать -- придется фельетоны разобрать, спасибо Вам, что Вы каждый раз даете отзыв о непринимаемом фельетоне, т. е. даете лишь со стороны судить себя. Крадущийся и недоговаривающий тон фельетона о Толстом выходит из опасности (даже от цензуры) темы. Вы знаете, что я очень (всегда был) религиозен и по сие время через 1-2 недели бываю у себя в приходской церкви; вообще люблю все церковное: итак, это не есть ни легкомыслие во мне, ни преднамеренная и тенденциозная враждебность к установлениям церкви, если я скажу, что в христианстве есть неполнота, и в таком пункте, что лишает его силы и даже надежды когда-либо овладеть жизнью. Эта неполнота и лежит в воззрении на семью и брак: в сущности, церковь не "брак" признает "святым", а только свое действие над брачущимися ("внутрь-храмовое венчание"), а самый брак, самое течение жизни семейной стоит полным недоумением среди характерно бесплотных доктрин христианства. Об этом и плачет Позднышев -- Толстой: "Мы повенчались -- а затем что?" Толстой спрашивает, и церковь не умеет ответить. Не умеет, потому что в этом пункте начинается в церкви зияние, дыра; нет положительного научения. Какие-то неприличности ("карамазовщина" Достоевского), но из которых, во-первых: 1) рождаются дети, т. е. характерно невинные существа, и даже -- excusez du peu {ни больше ни меньше (фр.).} -- единственно на земле святые, непорочные существа; и, во-2), "неприличности", на коих и держится вся реальная связанность рода человеческого: ибо что значит работа около нас и наших нужд, горестей и проч, священников и "милостивых самарян" перед работой, заботами, боленьем наших незаметных жен? Таким образом, "семья", "неприличности" спальни, рождаемые дети -- суть религия же; и мы подходим к вопросу или о второй религии возле христианства, или к глубочайшему преобразованию христианства, и третьего выбора нет. В том и другом случае мы стоим перед религиозною реформою, которая задевает более существенные стороны, чем спор между Лютером и католиками о том, делами ли и верою или одной верою ("благодатью") спасается человек. Слава Богу, Алексей Алексеевич дал мне провести 4 фельетона, где я уже глубоко шевельнул этот вопрос; может быть, неумело, азартно -- я все порываюсь к этой же теме. Тема именно колебания нашей цивилизации. Тут бы нужна ясность А-та (Петерсена); могучее слово Толстого; был бы жив Достоевский (бессознательно всю жизнь работавший над этою темою), он бы ухватился за тему. Рано ли, поздно ли, я найду для нее "язык простой и голос мыслей благородный" (простите, что перевираю цитату). Я упомянул о сфинксах, ибо, к удивленью своему, нахожу религиозную истину в египетской, да и всех языческих религиях: это и были религии брачно-религиозные, в отличие от христианства, которое одно только берег человека в одиночку, как Симеона на столпе, и говорит: "Вот так можно спасаться"; а по-моему (и по язычеству, да и по Толстому в тайниках его мысли), -- спасаться не только можно, но и преимущественно можно "друг с другом", "вместе", "репка за репки", с детишками и "потрохами". Меняется теизм -- и меняется культура. Но я пытаюсь в самом христианстве найти для этого зацепку: это -- Вифлеем, который (как и все, в сущности, таинства) нисколько не разработан в церкви. Божия Матерь -- конечно, стала таковою не в покровах своих, не в плате, накинутом на главу, но именно и специально как матерь и дева в органических своих чертах. Как только мы это примем во внимание, т. е. отбросим с Девы покровы, совершенно ложно поклоняемые, -- мы вдруг получим слияние христианства со всем язычеством; останется Бого-"родительница" -- Дева, Божество в девственноженских своих частях; и моментально мы постигнем, почему брак каждого смиренного и каждой смиренной есть "религиозное таинство", о чем лишь фиктивно учит церковь ("не в вашем браке -- тайна, но в моем вас венчании"). Религия совершенно преобразуется: она станет кровною религиею "кровных отношений", "семьи", "чадорождения", а не Соловок и Валаама. Тут только и возможна теитизация всей жизни, всего жизненного уклада. -- Фельетоны Вы прикажите разобрать, а если Бог внушит мне переделать в понятную форму о Толстом, это будет новый фельетон, и я его принесу к Вам как новый.

Преданный Вам В. Розанов

   

5

   Август 1898
   Глубокоуважаемый Алексей Сергеевич!
   Вы лучше меня знаете, т. е. жизненно испытали, значение стиха:
   
   В те дни, когда мне были новы
   Все впечатленья бытия --
   
   и оцените, что Кавказ и Крым, тысячу раз описанный устало-насыщенным пером писателей, все-таки может представить кой-что новое и свежее, когда на него смотрит человек, ранее никогда не спускавшийся южнее Орловской губернии. Поэтому, никого не повторяя и единственно надеясь на свежесть смотрящего впервые глаза, я позволяю себе дать Вам несколько очерков: один -- посвященный Кавказу (теперь посылаемый); один -- Крыму; один размышлениям о Востоке в его характерном отличии от Запада. Думаю, это будет просто и занимательно для читателей, не говоря о наших бесчисленных обитателях юга.

Преданный Вам В. Розанов

   Как хороша была Ваша статья об Ал. II по полноте очерка; как точна граница его способностей; гениальность (относительная) эпохи; недостаток у него сотрудников (ужасно важное замечание, чрезвычайно много объясняющее: в "сферах" это была бездарнейшая эпоха, государю не у кого было спросить совета; ведь он, при заметной негениальности его способностей, все же был даровитее каждого из своих министров, между коими некоторые были прямо уморительны). Да, этой гениальной по свежести эпохе, этой бы весне -- да такт "матушки Екатерины", ее уменье схватить настроение и властительно повести людей за собою, царственно их повести, а не демократически поплестись "в толпе" за вожаками толпы же. И Вы верно отметили, что в ту же эпоху общество выдвинуло огромные умственные силы: тут-то общество, сияя умом, и вырвалось впервые из-под дирижерства сфер, частью, как я сказал, "юмористических". Ну, да Вы это все "во-очию" видели. Только слово "рабство" я не употребил бы: было ли у нас "рабство"? Мягкость -- сверху и ширь -- снизу русской натуры не допускала, кажется, никогда рабства в западных, в американских или в римских формах.
   

6

   <1899?>
   Глубокоуважаемый Алексей Сергеевич!
   Очень я измучен жизнью, оттого так дурно пишу. Все Ваши упреки -- правда; все чувствую сам, и спасибо, что, уже старый и утомленный человек, Вы пишете длинное "учительное" письмо. Ужасный у Вас почерк только, и я пишу этот ответ, разобрав лишь 1 страницу иероглифов. Но в Вас есть доброта, живость, отзывчивость -- совершенно выдохшиеся в нас всех качества. Ну, простите, -- посылаю эту писульку и с увеличительным стеклом буду разбирать дальше. -- Да, вот большое дело: если б Вы мне дали в "Нов. Вр." богато разработать, правда, щекотливую тему -- о поле и половом. Алексей Алексеевич ею стесняется. Как-то в разговоре с Вами я услышал от Вас заметку: "Нет, Ницше очень интересен; Вы не читали его "Антихриста" -- это поразительно". Теперь я Вам отвечу, о чем промолчал тогда, что в Евангелии есть странная сторона: совершенная бесплотность, полное умолчание о кровных отношениях между людьми, т. е. родстве, семье и т. д.; о том, что составляет 7 * 9/ю жизни. Это вещь ужасная потому, что Евангелие по смыслу нашей христианской цивилизации есть для нее фундаментальная книга. Размышляя очень упорно над этою темою, я пришел к выводам очень печальным для нашего христианства и думаю, что изумительное загрязнение нашей жизни и бездна индивидуального несчастия вытекает из этого странного евангельского умолчания. Собственно говоря, мы имеем очень двусмысленного характера семью и брак. Евангелие не имеет никакого на это взгляда и даже в решительный момент говорит: "лучше не жениться". Отсюда, из этой ужасной строки, потекло 2000-летнее отрицательное воззрение на пол, и, как мне думается, с этою строкою вошли под видом "кротости" и "чистоты" существенно демонические струи в нашу цивилизацию. Обратите внимание на недопущение развода, когда фактически брак уже расторгнут; от этого -- и страх перед браком, и отказ молодежи вступать в так часто неудачный, но юридически нерасторжимый союз; на % "незаконнорожденных", на детоубийства "из стыда" девушек, на вытравление плода девицами, вдовами и монахинями. Кровь именно детская неустанно льется: это какие-то вифлеемские избиения под покровом "искания Христа", искания осуществить Христову "бесплотность". Вот точка, из которой полезла ужасная грязь нашей цивилизации и на которой эта цивилизация просто могла бы быть потрясена, т. е. потрясена в том аскетически-монашеском идеале, которым она руководится, а не руководясь -- остается на воззрении, что все это -- "животное". Между тем можно открыть и доказать, что пол и половое как родник семьи и родства есть религиозное, священное; и что даже вообще религиозные веяния в человеке веют отсюда. Завтра или послезавтра я буду у Вас, и поговорим об этом. А сейчас бегу на службу.

Преданный Вам В. Розанов

   

7

   <март 1899>
   Глубокоуважаемый Алексей Сергеевич!
   Приношу Вам самую горячую благодарность за повышение гонорара, и приношу эту благодарность от детей своих и усталой жены. Дай Бог мне на деле отплатить Вам за нее, т. е. хорошо и удачно, счастливо работать для газеты Вашей. Это не всегда выходит преднамеренно, т. е. часто мы имеем наилучшие намерения в литературе, но чего-то нет, вдохновение ли не приходит -- и тогда ничего не выходит. И раньше я слыхал о Вашей доброте к рабочим в типографии, о пенсии Коршу, соиздателю "Петербургских Ведомостей", и вот мне самому пришлось увидеть то же. Так как этот шаг Ваш был чисто доброволен, не связан ни с какою нуждою собственно для Вас, то тем паче я ценю свободное движение Вашего сердца. А в скольких "высоких богословах" я обманулся в жизни, в "высоких христианах"; и вот мне протянул руку помощи человек, который никогда не говорил о своей религиозности.
   Еще раз крепко благодарю Вас и крепко жму руку.

В. Розанов

   

8

   <до 18 апреля 1899>
   Простите, глубокоуважаемый Алексей Сергеевич, что я допустил себе сделать все и всякие поправки, какие, так сказать, невольно завязли у меня в языке и капнули с пера -- при чтении Вашего объяснения. Про себя и у себя Вы объективно увидите, угадал ли я нужное или заметил пустое; и, словом, объективно меня поправите, как я объективно поправляю Вас, издали, присматриваясь к речи и голосам ее. -- Ну, дай Вам Господь всего лучшего. Почти -- Христос Воскресе, -- обнимаю и целую Вас.

Ваш В. Розанов

   

9

   <апрель 1899>
   Многоуважаемый Алексей Сергеевич!
   Подлецы, очевидно, хотят запугав запутать Вас и обмарать: посему я и сделал все так в рукописи, что Вы держите голову прямо и при попытке противозаконно обмарать Вас -- прямо им же угрожаете. Поверьте, что шакалы спрячут хвост, как только Вы не выкажете им робкого сердца. Они для того предварительно и травили Вас в печати, чтобы, доведя морально до истощения, отнять у Вас силу сопротивления на возможном и верно тогда же задуманном, в качестве последнего удара, "суде чести".

Ваш В. Розанов

   Вы, как смущенный человек, едва ли видите ясно положение карт и точные границы игры. Распуская под рукою и шепотом "Суворин бесчестен", после суда и присуждения они получат право громко говорить: "Да, Суворин бесчестен, это признала литература, мы". Поговорили бы Вы с Плющик-Плющевским о возможности жалобы на диффамацию и вообще о технической стороне моей им угрозы.
   

10

   <до 25 июня 1899>
   Многоуважаемый Алексей Сергеевич!
   Есть у нас пословица: "Правда светлее солнца". Когда ее услыхал, давно и от одной старушки-вдовы, подумал: "Жив русский народ", т. е. он жив, имея в душе такие верстовые столбы нравственности, как эта поговорка. -- Много я получаю частных писем и не смею ими утомлять ни Вас, ни Алекс. Алекс., ибо от работы у Вас, конечно, голова идет кругом, но вот я только что получил 1 письмо по поводу "Элементов брака", и решаюсь Вам его представить, и еще другое прилагаю, ранее полученное. Вы с Анной Ивановной лежите себе "к сторонке" и говорите: "Нам тепло!" -- а ведь кой-кому "ой, как холодно". Не верю я, чтобы на "святой Руси" нельзя было для всякого добиться правды, да пока нет правды, я самую "святую Русь" под надзор беру и в "подозрительные" записываю.
   Я, может быть, дурак и до крайности наивный человек, но решительно не могу поверить, чтобы я родился под неправду, в неправду и для неправды. Тогда незачем было родиться. Ведь даже Филарет написал:
   
   Не напрасно, не случайно
   Жизнь от Бога мне дана.
   
   А когда Филарет написал, то неужели Розанов не вправе поднять вопрос: да неужели такое множество рождаемых малюток (в Петербурге 1/3 всех рождаемых) суть
   
   Дар напрасный, дар случайный...
   
   Чер-р-р-т знает что такое! Да ведь это мировой пессимизм, когда так. Вопрос о браке меня вовсе интересует не практической стороною (хоть и она важна), а метафизическою, ибо ниоткуда нельзя заглянуть так глубоко в корень вещей и, между прочим, в корень христианства. Содержится пол в религии или не содержится? Если нет, само собою нечего и говорить о браке как таинстве, и церковь должна, но явно и громогласно, отречь от себя семью и сама от нее отречься; поместить, так сказать, семью в разряд "отреченных, апокрифических книг". Но без семьи -- сама церковь умрет: кто же пойдет в нее молиться, если не малютки, не матери. Ведь тогда ей останутся одни купцы, да и то только холостые. Итак, церковь от семьи никогда не откажется, но тогда она должна не мнимо и фальшиво, а в самом деле радостно и "во вся" принять в себя семью, принять ее не в закон церковный, но в душу свою религиозную, в молитвы свои, в эктении, в весь строй и во всю поэзию. Где же у нас семейные, для семьи написанные молитвы? Есть молитвы политические, там разные "победы даруя"; есть молитва даже против нигилистов (Победоносцевым сочиненная); есть молитва перед путешествием. А вот когда женщина пугается в приступе родов, то бедной нечего и прочесть к Богу: только глазами поведет на образ. И мы имеем политическую церковь, а не семейную церковь, мы имеем консисторскую церковь, а домашней церкви у нас нет. Вот начало анализа. Никто не догадывается, что мы живем в антагонизме семьи и церкви, и это разрушает как одну, так и другую. Церковь без семьи гибнет, холодеет, становится пуста; а семья без церкви гибнет, ибо зашаталось в ней все. Неужели не великая реформа гармонизовать церковь и семью. Церковь и согласна бы, но при условии: "Я почванлюсь, а вы меня поносите"; это, помните, как в истории сказали послы древлянские мужам киевским: "Не хотим ни пешком идти, ни на конях ехать, а несите нас в лодках" (в которых приехали по Припяти). Тут начинается гордыня церкви, а где гордость, там "лукавый" и все "от лукавого". Повторяю, этот анализ важен. Повторяю, рождение метафизично, как и Филарет сказал; а когда так, церковь не имеет права сохранить свое учение о браке как о каком-то апокрифе, который она чуть-чуть допускает, а 100% его боится пропустить в себя. "Умру"... Как Вы с вашим умом не спохватились, что брак похож у нас на собаку, которую ущемили в дверях, и именно в дверях церковных. Голову-то по сю сторону, внутри храма держат: "без головы собачьей умрем", "без брака, хотя по имени, -- умрем". Им отвечают: "Ну, так пустите всю собаку, а то ей больно, визжит". Церковь странно отвечает: "Нет, когда всю собаку пропустим, то тоже умрем, нам нужно только 1/2 собаки и даже одна голова ее, одна даже кличка". Ну, "собака в дверях" и издыхает, то есть издыхает семья, весь семейный быт, вся семейная поэзия и вся семейная религия, "не пускают в церковь!". Как Вы не видите, что это мировой вопрос, только что начавшийся, и он поважней реформы Лютера с его пустым недоумением: "Верою одною или верою и делами оправдан будет человек перед Богом". Я верю, что правдивому русскому сердцу предлежит, отряхнувшись до конца от Византийской рухляди, сказать в христианстве свое огромное, новое слово. И вот точное допрашивание, как церковь учит о рождении:
   
   Дар напрасный, дар случайный
   
   или
   
   Не напрасно, не случайно
   Жизнь от Бога мне дана
   и есть коренной вопрос, откуда можно начать гениальный анализ всей византийской церкви. Ну, а пока прочтите 2 письмеца.

Ваш преданный В. Розанов

   А пока я Вам напишу хорошую передовицу о нашем теперешнем промозглом стоянии. Вот удел "великие стояния", какие бывают в посту.
   Пожалуйста, письма мне верните, т. е. не затеряйте их.
   

11

   <до 14 сентября 1899>
   Тронули Вы меня, многоуважаемый Алексей Сергеевич, Вашим письмом и Вашей чуткостью. Сколько молодости еще у Вас в душе, если есть позыв отозваться. Слово Ваше дорого и как ценителя (литератора) и приятно мне словом от редактора сотруднику, всегда имеющему причины сомневаться, не даром ли он хлеб ест. Да, успокоили Вы меня, и не знаю, как Бога благодарить и какое горячее сказать Вам спасибо за устроение меня в "Нов. Вр.". Ведь я все нервы вымотал с большой семьей на 150 р. жалованья, когда эти самые "150 р." получал одиноко, в уездном городе, в 1-й год государственной службы. И сколько ни бить пороги "христолюбивых" людей, Т. Филиппова, Аф. Васильева, -- все видели мою нужду, прямо слезную, видели болезнь и смерть детей и невозможность купить другой раз лекарства -- никто и пальцем не шолохнул. Да, узнал я наше православное "христолюбив" и ужаснулся. Но оставим горькие воспоминания. Теперь я весел, счастлив (прямо душевно счастлив: до того с "душой" связано тело и все подробности жизни), и вся моя семья расцвела. И охота трудиться. Да когда весело -- как не трудиться.
   Алекс. Алекс, крайне предан газете, и это упрочает все дело. Что делать, нечего таить от себя и Бога, что Вы уже -- стары, что Вы уже -- в закате, а не восходе, хоть Бог и поддержит Ваши силы. Но "Н. Вр." дело десятилетий, если и не вековое дело (хотя отчего бы и не стать ему вековым даже?). Алекс. Алекс, не будет вести газету экспансивно, с художественными эпизодами; но у него есть даже преимущество перед Вами именно в сторону устойчивости и постоянства: программа, которая едва ли изменится, которую он не обещает изменять. Это тоже дело важное. Самое время Ваше есть 60-70-80-е годы, т. е. именно десятичные вулканические извержения, и людей тоже вулканической, а не нептунической породы. Так и Вы: все на свете видели, бездну пережили; какие люди, какие настроения перед Вами прошли! Сколько колебаний! Сколько самоувереннейших решений, на которые позднее смотрели как на сумасшествие. Эпоха ходила, и люди ходили, как льдины в ледоход. В зависимости от этого вот -- Вы, и вот -- Ваши образы, и вот -- Ваша судьба. Что же, время красивое и живучее. Теперь -- много скучнее жить. Теперь все пошло в отстой: точно наливка на солнце у трудолюбивой хозяйки: "Пускай, матушка, постоит". Да, совсем другое время, признаюсь, мне не особенно по сердцу. Но, как бы то ни было, к этому историческому отстою идет тихий и обдуманный темперамент Вашего сына, и, я думаю, "Н. Вр." с ним начнет линию стойкого и дальнего плавания. Он всем интересуется и в этом смысле крайне помогает сотрудникам (выбор тем, установка точки зрения, и, словом, он вовсе не пассивный и даже с излишествами активности редактор). Думаю -- все это ладно, все это не лишнее в куче разнообразных плюсов, которые уже имеет "Н. Время".
   Крайне горько было в сегодняшнем "Мал. письме" прочесть о хлебе и дождях. Если Бог уродит у меня мысль -- должно быть, я кой-что об этом тоже напишу. Прощайте -- и да сохранит Вас Бог.

Ваш преданный В. Розанов

   

12

   <до 30 марта 1900>
   Многоуважаемый Алексей Сергеевич!
   Я поправил, что Вы отметили в статье. Взял заглавие: "Думы и впечатления". Списочек журналов, о которых Вы мне говорили, я обдумываю: это нужно зрело обдумать. Тогда представлю Вам.
   Ваш преданный В. Розанов
   

13

   <после 6 июня 1900>
   Да, многоуважаемый Алексей Сергеевич: когда пишешь, то впадаешь в субъективную иллюзию. Закон писателю: проветривайся и проветривайся; это как белье после стирки выносят на воздух проветриваться. Оттого такие "внутреннего изделия" журналы, как "Русский Труд", и выходят смешны. Прочитал сам автор -- и сунул в машину: никто на него со стороны не посмотрит. Но не все авторы таковы, чтобы сказать: а ну-ка, не сидит ли у меня на спине сюртука какой дряни; если да, -- сними, братец, пожалуйста. Самолюбие авторов -- бич их, враг их и об них памяти в потомстве.
   Ужасный у Вас почерк: как иероглифы или славянская вязь. Мы здесь в трудах. Отдыхайте. Просто меня удивляют Ваши длинные письма (конечно, -- спасибо): вот человек еще не устал писать. Я почти не пишу частных писем; просто не могу; в статье -- заиграет мысль, и забываешься. А вообще чернильница -- Горгона для писателя. И рожа у ней черная, скверная. Все в фельетоне выправил; просто от субъективной иллюзии не замечаешь, как, напр., надоедают одни и те же имена (Коновалова, Маслова). Милое -- становится противным. Великое дело -- незабудка под кустом, великое счастье и правда неизвестности. Ну, простите, дорогой {Не сердитесь за обмолвки бесправные.}, жму руку. Поклонитесь доброй Анне Ивановне; дочь -- почти меня не знает, а то бы и ей поклон.

Ваш В. Розанов

   Еще письмо Ваше только до 1/2 дочитал. Буду "страдать и наслаждаться". Простите, простите за шутки: ведь писателю только пошутить -- и отдохнуть душевно. А то очень мы трудимся, очень серьезны: надоело.
   

14

   <13 августа 1900>
   Многоуважаемый
   Алексей Сергеевич!
   Дабы не ввести Вас в недоумение, считаю долгом Вам сообщить, что под беллетристическим фельетоном "Декадент" я выставил другой псевдоним -- Старый провинциал взамен не нравящегося мне "Ибиса".

Ваш преданный В. Розанов

   Очень бы мне хотелось, чтобы в воскресенье пошел который-нибудь из моих фельетонов, беллетристический или "Возрасты любви". Они оба не трудны для чтения.
   

15

   <до 17 января 1901>
   Многоуважаемый
   Алексей Сергеевич!
   Я думаю, для "Нового Времени" будет удобно и до известной степени нужно поместить мой ответ Мережковскому, с признанием прав древнего эллинизма и иудейства в христианстве; поместить хотя бы уже для того, чтобы отойти в сторону от самых неприятных соседств. По горячности Мережковский дал совершенно неудачную формулу своим, конечно не монашеским, а эллинским тенденциям, и синодалы наши самым смешным образом обрадовались случаю пойти следом за Мережковским. Все это возможно и нужно исправить.

Ваш преданный В. Розанов

   

16

   <2-я половина марта -- апрель 1901>
   Многоуважаемый и дорогой
   Алексей Сергеевич!
   Пишу за полночь, простите, что на block-note, но захотелось мне поблагодарить Вас за то, что Вы мне дали возможность, без Вас, наверное бы, никогда не исполнившуюся, увидать свет. Знаете, о чем я думаю непрерывно здесь: а что, если бы что я вижу -- увидал Пушкин. Ведь какие бы еще толики прибавились к его творениям?! Ведь Гоголь в Риме вспомнил "Мертвые души". Заграница -- целый университет. Хорошо потрогать историю руками, мало о ней читать. Спасибо Вам, дорогой, и Бог Вас наградит за беззаботно (уж простите) доброе сердце. Послезавтра выезжаю в Флоренцию, дней на 8, потом 2 дня в Венеции и -- домой прямо.

Ваш В. Розанов

   

17

   <июнь 1901>
   Ответно здравствуйте, дорогой и неоцененный Алексей Сергеевич! Прочел еще первые только строки Вашего письма, и захотелось и Вам сейчас сказать: "Здравствуйте!" Ведь Ваше письмо разбирать -- часы и мука, и я не утерпел.
   Об Италии: глаз у меня не усталый от впечатлений, я ничего ведь в мире не видел, а потому вижу много нового. Ах, если бы больше простора, просто физического, бумажного: я бы мало-помалу заново поставил вопрос об отношении к католицизму. Ведь мы как решили?
   1) Вечная вражда. Ну, что же, сиди и грызи ногти -- ничего не получится. Это = 0.
   2) Примирение как отречение католичества от папства и слияние с нами в качестве простого епископства. Да как же, когда папы сделали католичество? Ну, как вы будете мириться с Россией, исключая из нее русского Государя? Невозможно. Пустые разговоры. Пустые надежды.
   3) Примирение как отречение от православия (Вл. Соловьев). Да, но разве можно убить добрый русский дух, отразившийся многими добрыми и простыми и мудрыми чертами и на православии. Несправедливо.
   Итак, в отношении к католичеству мы до сих пор доработались до 0, невозможного и несправедливого.
   Мне казалось, что я в силах сдвинуть вопрос с этой мертвой точки. В Италии свежим, неутомленным взглядом я подглядел многое, чего раньше, кажется, не видели путешественники. Нужно просто начинать знать друг друга и понимать друг друга, помните, как у Пушкина:
   
   что чувства добрые я лирой пробуждал --
   
   и вот капля по капле сам собою начнется синтез Востока и Запада. Ведь я видел у них обряд крещения: отвратительная бедность, нищенство сравнительно с нами: ребенка привезли в Баптистерию (во Флоренции) и, сняв чепчик, полили из ковша водицы на голову, что-то прочли, и довольно -- вези назад. Мы с женой просто ахнули. Это -- нищенство, это -- убогость против православия. Но около этого католичество имеет бездну обдуманности и всестороннего развития. В чем, как -- ну, этого в письме не напишешь.
   Мы уткнулись носом в filioque и папство, т. е. в непонятную словесную прибавку и в зависть наших архиереев к римскому архиерею, который "обошел их чином", -- и тронуться с места не можем. А что за дело русскому народу и до filioque, и до зависти наших архиереев? Католичество -- великая культурная сила, вот чего нам терять из виду нельзя. -- Уморительно я с одним францисканцем в вагоне разговаривал о плохом, опасном положении христианства во всем мире: и что же, на полулатинском, полуфранцузском, полуитальянском языке мы говорили как друзья. Мне больно и ему больно -- и друг другу плачемся. И мы были просты -- т. е. католик был без высокомерия и русский -- без зависти. Кстати, я в Италии всем говорил "io russo" {"я русский" (ит.).}. Какое-то прямо хвастовство напало. Мне казалось, что после "io russo" все должны на меня смотреть как из золота сделанного. И знаете -- до трогательности везде милое отношение. Но тут -- опять в письме не упишешь.

-----

   Пишете о национ. школе. Конечно, мы через край загибаем, это я чувствовал в "Н. Вр." не теперь, но и прошлый и запрошлый год. Отрицать древний мир невозможно по красоте его жизни, мышления и литератур. Без Платона и Эврипида не обходился еще ни один народ. Отрицать вовсе солидарность народов -- невозможно. Дойдешь до самого куцего и тупоумного русизма; станешь предпочитать "Сад Неметти" Comedie Franèaise. -- Но вот в чем наше право: право оскорбленного. 30 лет презирали "они" причину, указания, самые доброжелательные, крик общества, действительную муку и действительное несчастие детей. "Они" так согнули дерево в одну сторону, что перегиб его в другую сторону на такой же градус стал исторической необходимостью, стал нравственным удовлетворением, в своем роде "реваншем". Но реформа, при всех насмешках Мещерского (сознаюсь, -- ядовитых и удачных), кажется, пойдет отлично, и просто потому, что ее все любят. Великое дело: "все меня любят". Это дает крылья, это дает почву для поправки. Д. Толстой никогда не хотел поправиться, ибо его все ненавидели, и он замер в гордости и оскорблении (ибо он думал и надеялся устроить хорошее): "Ничего не хочу поправлять! Все -- совершенно! Они дураки и не понимают". Как дело стало на эту почву, а оно стало на нее с 1870 года, оно стало делом, обреченным смерти.
   Реформа Ванновского пойдет отлично, ибо ее все хотят, все любят, и она сто раз понравится. Большинство у нас статей писал, кажется, Карпов, мне они казались только что только сносными, а национальное беснование на другой же день стало надоедливым, наивным и смешным. И все же я твердил себе и другим: "Отлично! Отлично! Они -- мальчишки, но эти мальчишки отличное сделают дело, свежее, здоровое, с силами роста в себе". Литература так развита теперь, да и так стал скептичен русский ум, что застояться наивному не дадут, сейчас все стряхнут иронией. Ну, нужно доверие между школой и обществом, гимназией и родителями, и это доверие вдруг родилось и есть. А это великая вещь!
   Ну, устал писать. И насчет женщин Мещерскому ответили. Как Вы верно пишете, что если продолжать Мещерского, то нужно запретить танцы; а ведь под его пером танцы описались бы так: "Девушка и молодой человек, полуобнажившись, скачут по зале! и так все!! парами!!! Содом -- хуже, чем у меня в кабинете". И пакостник же он: 30 лет пишет о нравах курсисток и студенток, когда сам "превзошел все нравы".
   Как грустно, что Вы нездоровы. Как вообще грустно, что я узнал Вас на закате, когда Вы уже устали и Вам трудно и говорить и действовать. Без лести скажу, что Ваш светлый и добрый и открытый характер скрасил мне много дней, прибавил доброго мнения о людях. А я знал в этой сфере много разочарований. Крепко, крепко жму руку. Укрепляйтесь. Да знаете ли что: читал я лет 20 назад, в журналах, письмо знаменитого тогда Карла Фохта: "Вот -- был стар, боли, усталость и сонливость настала; мой друг профессор такой-то стал меня лечить Броун-Секаровскими впрыскиваниями -- и я опять тружусь, свеж, хочется работать". Знаете, ведь всех волшебств природы мы не знаем. Впрочем, Вы, кажется, лечиться не любите.
   А в "Нов. Вр." можно исподволь поправиться в сторону устойчивости и серьезности и неокончательного похоронения культуры античной. Об этом я с Геем поговорю. Да скоро ли Вы приедете? Анне Ивановне поклон.

Ваш преданный В. В. Розанов

   

18

   <конец июля 1901>
   Горько мне было, многоуважаемый Алексей Сергеевич, получить от Вас письмо, и, разумеется, я жалею, что поместил рецензию о Меньшикове. Но вот в Вене, в Троицу и Духов день, я с 9 часов вечера видел улицы уже совершенно пустынными; т. е. все сидели дома или сидели в театрах; того гулянья, вечернего и ночного, как у нас, -- нет. А там гражданский брак и даже смешанные браки между евреями и христианами, без перехода еврея-- жениха или еврейки-невесты в христианство. В Риме -- упразднена уличная проституция и -- тоже гражданский брак. В церквах везде Мадонны, но вот поразительно: на окнах эстампов я не видал полуобнаженных балетчиц. А между тем, когда в Италии и Австрии вводился гражданский брак, и там тревожились, и серьезно тревожились, что эта проповедь идет к разрушению семьи. У нас семью так охраняют, а ее почти нет; там почти разрушилась "христианская семья", а между тем только очистились уличные нравы. Кто любит свою жену -- будет сидеть с нею, и кто любит своего мужа -- будет сидеть с ним. Таким образом, нужно добиваться не свободной любви, но чтобы брак был фактически любящим и основывался на факте любви. Да ведь это и входит в чин венчания: по каноническому праву я очень хорошо знаю, что единственное условие для священника есть свободное согласие жениха и невесты на брак; а по католической догме брак считается состоявшимся, если перед священником жених и невеста воскликнут: "Мы по свободному желанию становимся мужем и женою". Нужно только, чтобы это было сказано перед священником (авторитет церкви), и, если даже священник ничего не сказал, не совершил никакого чина венчания, -- брак уже есть, состоялся. Римляне точны в определениях и расчленяют то, что у нас слитно и смутно.
   От чего зависит серьезность семейных, да и всяких нравов? От серьезного настроения вообще, от серьезного настроения общества, от серьезного настроения человека. Но довольно справедливо можно сказать, что где чувство Бога, там и серьезность. А где оно, это чувство, в ком? Времена изменчивы, и есть целые поколения безрелигиозные и целые поколения религиозные. Безрелигиозное целое поколение еще не есть падение, крах цивилизации: через 15-20 лет может все стать неузнаваемо. "Где я ни был, -- пишет Геродот, -- есть народы без правительства, без царя; а без Бога нет народа". Вот как это древне, вот как вечно в человеке чувство Бога. Да отчего оно вечно? А оттого, что умираем, а оттого, что рождаемся, "света от света, духа истины от духа истины", как поется в Символе веры. Откуда-то что-то такое идет, от звезд ли, но, кажется, более всего от смерти и рождения, но в силу чего мы ощущаем Бога. Бог в нас, как искра в кремне: ударило событие -- и мы верим, а еще вчера смеялись, и нам казалось, что никогда не поверим. Так что страх перед развращенностью людской мне кажется неосновательным. Ведь ничто так не надоедает скоро, как разврат: посмотрите, люди 60-х годов, как они тихо сидят и отличные теперь семьянины, и есть даже верующие. А уж, кажется, та эпоха со всем покончила, и с семьей, и с Богом. Вечное -- как "Ванька-встанька"; ты его уронишь -- а оно встанет. Да и что бы оно было и за "Вечное", если бы лежало после первого удара.
   Во всяком случае, важно, чтобы семейных людей судили семейные. Ну, образуйте параллельно аскетическому Синоду -- из протопресвитеров Синод; ну, как хотите, думайте, нажимайте лбы, но судить детей, судить женщин, матерей, девушек людям, которые ребенка и женщину видели только на рисунках "Нивы", просто страшно и прямо недобросовестно. Суд "перов" (= "равных") для каждого. Генрих VIII из-за Анны Болейн тряхнул католицизм в Англии; мудрые "как змии" не оценили все-таки урока. Поразительно, что в сфере брака -- первые христианские богословы путаются и перестают что-нибудь понимать; в христианстве действительно есть какая-- то природная слепота к браку и семье, неискоренимая, но которую нужно же потрясти. Папа проклял Генриха VIII, назвав развратником; он назвал таким же именем и Лютера, женившегося на монахине. Но в воздухе напрасно прозвучали эти проклятия: и Германия, и Англия -- образцы семейной чистоты, и уже не XVII-XVIII вв. во Франции, Италии и Австрии сравниться с ними. А между тем, казалось, торжество разврата; уж на что более "проповеди свободы любви", как не монах, женящийся на монахине. Но Бог -- вечен; но Вечное -- "Ванька-встанька". Все доброе -- сохранилось; а злое (= легкомысленное) отпало само собою.
   По моему убеждению, в христианство брак вовсе не входит. Монахи не заблуждаются. "Суть скопцы... могий вместити -- да вместит" -- этого не переменишь, это слово Христово; да и с ним согласно все Евангелие: "Кто не оставит отца и мать, и жены и детей, и не возненавидит самую жизнь свою -- несть Меня достоин". Шел сын похоронить отца: "Оставь мертвым погребать мертвых, ты же иди и благовествуй царство Небесное". Всех этих слов никак не переменить. Все поэтому попытки связать брак с христианством ни к чему не ведут, неискренни и разрушительны как для христианства, так и для брака. Брак они -- оскопляют; а не выходит этого -- то они ополяют (пол) христианство. Или христианство -- не скопческо, не духовно, телесно; или брак -- оскоплен, духовен только, сводится к отношению сестры милосердия к больному (Татьяна) или к заключению удобного обоюдного хозяйства и логовища (физиологический и коммерческий брак). Где же спасение, т. е. поэзия и религия семейной жизни. Выйдя из-под папы и попав в руки гражданского чиновника, он уже начал воскресать. Но есть путь далее. Какой? Да по точному учению церкви Иисус есть Вторая Ипостась, Второе Лицо. Есть Первое, "Отец-Бог", и еще третье, "Дух Святой". Вот где спасение.
   Что мы о них знаем? Где мы их видим? Как мы их чувствуем? Никак. Нигде. Ничего. Бог-Отец -- старец на потолке церквей. Да почему по крайней мере "старец". Он -- Стар, "Ветхий деньми" (поименование в Библии), "Седяй на херувимах" (там же). Старее мира, древнее мира. Где оно? в чем? Да вот образ -- пень, из которого вырос зеленый прутик. Всякое "вчера" есть Бог-Отец каждого "сегодня". Преемство времен, поток времен, из дня рождается ночь -- из ночи день. Воображение отцов церкви было поражено: да куда все это деть? Неужели отнести к Иисусу? какая связь?! И они сказали: есть Сын, а есть еще Отец, другой, "древний". Что Он -- рождающий, об этом утверждает Символ веры: "рожденна, не сотворенная постановили о Сыне в отношении к Отцу отцы Никейского собора. Но прошли века. Сомнения отцов, пастырей европейской цивилизации, о том, можно ли все в мире отнести к Иисусу, заглохло и умерло почти, и мы ничего не умеем о Боге-Отце сказать, как только нарисовать его почему-то старым. Как и о св. Духе ничего не можем, кроме как нарисовать Его в виде "голубя". Не много же... Какое отношение христианства к браку? -- отрицательное. В Кане Галилейской Иисус был, но ничего не благословил и даже не видел новобрачных. Нельзя же министерство финансов основывать на "динарие", о котором Он сказал, что "воздайте его кесарю". Посылая в мир апостолов, Он не сказал: "идите и соединяйте юношей и дев в браке". А когда так, при чем хлопоты папы, заботы его об Анне Болейн и Генрихе. Докука со стороны. Да ведь, в сущности, и фальшивил папа: возродить любовь Генриха к Екатерине Аррагонской он не мог, запретить флирт Генриха с Анной Болейн он тоже не мог и едва ли имел в виду. О чем же хлопочет старец Римский: о самой постыдной вещи, о конкубинате (Генриха с Анной) при соблюдении внешности и видимости брака с Екатериной. Знакомая нам картина, вечное и неумирающее явление Европы -- Генрих и утерся: не хочу я вашего конкубината, из-под полы советуемого, а -- женюсь, и уж на этот раз без вашего благословения.
   Но я увлекся примерами.
   Раз в мысль Иисуса не входил брак, а одно "строгое девство", то и кажется с первого взгляда, что царство Иисуса начинает колебаться, когда начинаем говорить о браке и требовать брака в христианстве. "Не можем! не можем!" -- вот единственный честный ответ девственников. Что тут говорить: конечно, Ванновский не может вводить классицизма, а профессор-грек муштровать полки. Брак есть таинство Ветхого Завета ("обрезание"), и, женясь, брачась, семействуя, -- мы, конечно, выходим из Нового, уклоняемся, "не можем вместить" и возвращаемся к пророкам, к Синаю, к пустыням Месопотамии и Сирии. Но ведь вольно же было их так радикально разрушить, как разрушили "отцы". Они сказали: "Отец -- рождающий", а между тем Он-то и был там, в Месопотамии, Сирии, даже чуть-чуть в Греции, хотя ослабленный, разжиженный, почти забытый. Но истинен Сын, истинен и Отец; что за Сын без Отца? Возвращаясь к Отцу, мы нимало не погрешаем, не выходим из пределов Символа Никейского, и вместе в нас как будто начинает оживать весь древний мир. Вот отчего вопрос о браке -- великий, мировой вопрос. В нем начало прозрения на истину иудейства ("весь Израиль спасется -- слова ап. Павла), на вечность Эллады, на ограничение Европы, которая знала религию Сына, но странным образом отторгла Его и от Отца, и от св. Духа. Вообще, начиная с анализа брака, мы входим в огромное раздвижение религиозных горизонтов Европы и собственно входим в построение и дебри "Апокалипсического", "Откровенного", тайного и нового христианства. "Будет еще Откровение", "снова приду к вам" -- это сказал Иисус ученикам. Если Его земная жизнь, 33 года, всему и окончательно научила людей, если тут конченое обрублено, то зачем еще приходить и еще что-то сказать!! Но, очевидно, Иисус знал, что и почему обещал.
   Не в мои 48 лет и при довольно скромном характере (и вовсе остывших страстях -- между нами) заниматься "свободной любовью". Не знал этого в молодости, а теперь и Бог не велел. Ни одной девушки в жизни я не обидел. Государству детей своих на воспитание не сдавал. Но, верьте же, тут вопрос -- мировой. Сказать, что христианство не девственно -- значит потрясти христианство, значит сразу и одним словом погнать и папство, и всех его монахов, и весь строй церкви вон. Нет, оно девственно. А тогда все остается на месте. Но брак как же, и он девственен? Ни один папа этого не скажет, этому засмеются куры. Но он говорит: "Мой брак, я -- венчаю". Тут-то и начинается ограничение, введение монашества в его естественные границы. "Никак вы этого повенчать не можете, это -- уже не ваше, вовсе это и не христианское, но не тревожьтесь и не волнуйтесь, это просто религия Бога-Отца, которого и вы чтите, но неполно и неумело, и вот вам предстоит около себя допустить развиться второй, Отчей, Апокалипсической церкви, которую Иоанн Богослов предсказал в заключении своего Откровения и назвал ее "Новым Иерусалимом, сходящим с небес". Но что это такое, но как она устроится -- это не в первые же ее минуты решать. "Будут другие, будут сильнее".
   Мы теперь одни. Богд. Вениамин, уехал. Как Вам кажется газета? Стараемся, сколько есть сил: боимся, что Вы очень критикуете нас, но, знаете, издали всякое дело кажется хуже, чем в центре. Сапожнику всегда сшитый сапог нравится, а заказчику -- часто жмет ногу. Но, кажется, все усердно стараются, и Фед. Ил. неусыпно за всем следит. Ну, простите. Все же я жалею, что напечатал статью о Меньшикове. Книжка его -- неважная, и больше всё пребывает в музыкальных сферах.

Ваш преданный В. Розанов

   Порадуйте меня добрым письмом, я так их люблю от Вас, и у меня тоже на душе "скучно" при мысли, что Вы недовольны мною.
   

19

   <лето 1901?>
   "Ну, Суворин, удивил", -- подумал я, читая (еще не дочитал) "Мал. письмо". Вы, батюшка, вспорхнули и заглянули за горизонт. Главное -- совершенно неожиданно даже для Вас: Вы последние годы все "хронику писали", а теперь и сейчас, и вдруг брося "сейчас" к черту, -- выглянули за черту. Действительно, все поразительно неожиданно эти 2 года. Во время Эстергази и Ко никаким нюхом нельзя было пронюхать буров. И буры, и Китай -- вдруг и неожиданно и, с нашей точки зрения (европейской), -- беспричинно! Да, новым полна история, как семенем, и новые государи -- их юные годы со счетов не скинешь. И какой отличный, надеющийся у Вас тон. А то мы прокисли между Эстергази и церковно-приходскими школами.

Ваш В. Розанов

   И до чего у Вас чутко об "углах, и яркости красок, и смутности" -- в душах и завтра, т. е. в политике. Чуткое письмо.
   

20

   <январь 1902>
   Многоуважаемый
   Алексей Сергеевич!
   Возвращаю Вам брошюру "Absit omen" {"Да не послужит дурным знаком" (лат.).} Рачинского и прилагаю статью -- вообще о реформе и вообще о Рачинском и, в частности, о брошюре этой. Тема смутная и осторожная, и мне казалось, нельзя ее просто рубить. Ваш преданный В. Розанов.
   Вы еще спите, и потому я и не передаю лично статью. А уже поздно, 7-й час.
   

21

   <1902?>
   Многоуважаемый
   Алексей Сергеевич!
   Вчерашний наш разговор о живом преподавании русского языка очень мне понравился, и я набросал статейку, поставив себя в роль собеседника с Григорьевым. Пробегите, может, Вам понравится, и, может быть, это хорошо для "Маленького фельетона". Ваш преданный В. Розанов.
   

22

   <1903>
   Удивительное Вы сегодня "Мал. письмо" написали, Алексей Сергеевич. Не помню у Вас такого. И стиль, и важность темы и речи, и смелость (в отношении к Витте): и все в меру, с таким достоинством. Ожидаю, что Вы получите много писем, но пусть это будет первое. Начиная со ссылки на Кузьму Пруткова -- восхитительно. И взяли этим тоном, в сущности, верх над таким умницей (Витте), взяли, -- но не отнеся к своему уму, а к возрасту ("ты сер, а я, приятель, сед" -- у Крылова). Удивительно.
   И конечно, важно, чтобы у исходящей кровью центральной Руси не брали в мечту какую-то последнюю кровь, рубль и рабочую силу, а главное --заботу и талант. -- Местами слова Ваши жестки до сухости и похожи на "ревизию верноподданного": нам все равно, кто у Вас воровал, средние или высшие: нам существенно единственно то, что уворованного рубля уже не лежит у нас в кармане.
   Мне кажется, Витте очень худо, неловко себя почувствует после Вашего "М. письма". Это -- настоящая политическая речь. И как хорошо о комитетах. Ну, умудрил Вас Бог. И Вы жаловались, что устарели: это -- речь 30-летнего темперамента, и только по мысли, а не по одушевлению -- старье.

Ваш В. Розанов

   

23

   <декабрь 1903>
   Многоуважаемый Алексей Сергеевич!
   Большого труда мне стоит это письмо писать. Но нет моих сил выносить долее. Целое лето и зиму, едва я приношу статью, Булгаков говорит: "На сколько настрочили", и этот упрек, что "строчишь ради платы", решительно подрезывает крылья. И сколько раз, написав статью и уже подписав фамилию, -- так и оставишь у себя на столе, при мысли: "Опять скажет -- ради денег". Сколько я ни бился сказать за свящ. Петрова слово (когда его травила часть прессы, а часть защищала) -- Булгаков решительно запретил что-либо писать, со словами: "Пожалуйста, не приносите мне ничего о духовенстве -- я о нем слышать не хочу". Между тем чтения Петрова волновали весь Петербург. Приношу летом, по поводу закрытия во Франции конгрегаций, фельетон: "Изгнание богов", -- с той мыслью, что преувеличенные о себе представления католического духовенства, как бы закрывшие от людей непосредственное к Богу отношение, -- подняли это движение не против религии вообще, но именно против духовенства. Булгаков отказался даже и читать фельетон, и не читал. Статья о 60-х годах, помещенная в "Нов. Пути", была мною принесена ему как возражение Энгельгардту: и снова он отказался ее даже прочесть, сказав только: "Энгельгардт написал, а Розанов сейчас же ему возражает: Вы пользуетесь случаем, чтобы что-нибудь набить построчного". Как можно при этом подозрении и унижении писать одушевленно. Руки отваливаются. Во вторник он потребовал меня к себе и, указав на фельетон, одобренный к печатанию Викт. Петр. Бурениным, опять при Демчинском и при метранпаже насмеялся, что я пишу ради строк, что только для этого увеличиваю объем фельетонов (часто ли они идут? Фельетон был величины с фельетон Эльпе). Я выбросил то, что было посуше. Оказывается, что он его еще не читал. Увидев в первых строках передачу разговора о дарвинизме, он говорит: "Вы не имеете о нем права писать, что Вы знаете о дарвинизме, это все надо выпустить". Но у меня это был пример, что, по Дарвиновой теории, всякое новое явление, новая травка в поле хорошо прививается, растет неудержимо, и также растет молодое и свежее женское образовательное движение. Вы знаете, как я люблю женщин, и эту-то часть именно я написал с одушевлением. Что это за отношение к делу, к литературе, к сотруднику, что со словами: "Это написано для денег" -- берут ножницы и отстригают увлечение Ваше, любовь Вашу. Точно сердце выстригают из окружающих его жил. Скотство это, а не литература, скотское отношение к писателю, который есть друг другого писателя, и они могли бы помогать друг другу, вдохновлять друг друга. Спасибо дорогому Викт. Петр., который лаской своей столько раз утешил сердце. Меня вызвал в это время Афанасьев, -- и я вышел из комнаты Булгакова и ушел домой, видя, что он хочет искорежить фельетон, и боля сердцем. Сегодня получаю газету -- и все сердце оборвалось. Каждый писатель говорит с читателем: я хотел и имел повод сказать все милое трудящимся и учащимся женщинам, что о них думал, хотел прямо и их ответной любви к себе (ведь это простительно), и я вижу -- прямо фельетон начинается с суши, с дела, без тех вводных и, кажется, красивых мыслей, какие были. Что же он мне кричал, что "дарвинизм не относится к сельскохозяйственному институту": есть красота мысли и слова, тонкие узоры изложения, которые нравятся сами по себе и уж которые автор сумеет связать с темой. Что за платье без кружев. Спросите в типографии (или я Вам пришлю), пробегите три первые выпущенные столбца и решите сами: лишние ли они? Я до последней степени не только измучен, но и оскорблен: он говорит и поступает со мною, как Андрей с подручными сторожами. Вы сделали большую милость Меньшикову, став в непосредственные к нему отношения, без посредства Булгакова. Прошу и умоляю Вас, Алексей Сергеевич, не отказать мне в этом. Еще Меньшиков упорен в разговорах; но я, при моем характере, только обливаюсь внутренними слезами, когда меня мает и унижает Булгаков. Моя просьба к Вам: поставить передовые мои статьи под контроль исключительно Богдана Вениаминовича, а фельетоны и небольшие подписанные статьи (маленькие фельетоны) под контроль исключительно Буренина. Просто я не могу обращаться к Булгакову, говорить с ним. Лопнули силы. И, зная мою молчаливость, он точно за всех на мне вымещает, совершенно крича, как сторож на сторожей. Не в силах и не в силах больше терпеть. Простите.

Ваш В. Розанов

   

24

   <17 февраля 1904>
   Дорогой
   Алексей Сергеевич!
   Выберите одно из следующих заглавий:
   1) Психология войны.
   2) Война в истории.
   3) Историческое значение войн.
   4) Мистика войны.
   5) Поучительное в войне.
   Лично я склоняюсь к последнему заглавию; оно просто, многое обнимает, и ничего ясного (т. е. суживающего) заглавием еще не говорится.
   И -- с Богом пускайте сегодня.
   Крепко жму руку. Ваш В. Розанов
   

25

   <май 1904>
   Должен перед Вами извиниться, дорогой Алексей Сергеевич, что так поздно Вам отвечаю: я был уверен, что Вы не в имении своем, а где-то в Москве, ибо в редакции мне сказали, что "папаша вызвал в Москву Бориса Алексеевича по телеграфу". -- Спасибо Вам от всей души за предложение мне, на летнее время, критического фельетона по пятницам. Постараюсь. А как будет старание -- увидите.
   Русскую литературу, при всех ее "текущих недостатках", я очень люблю. В разные времена своей жизни я верил или пытался верить в разные стороны нашей жизни: то -- в государство, то -- в церковь. А кончил, казалось бы, самой вульгарной верой -- в литературу. Главное, тут меня трогает ее старательность: чего-чего она не видит, о чем только не заботится?! Это, в сущности, превосходный штат ненанятых чиновников. Первородный ее грех -- самолюбивость, самолюбие, но и тот парализуется безвредностью этих самолюбий, которые у всех на виду вызывают на смех, а ядовитого вреда не приносят.
   Итак, вне этого первородного греха, притом не вовсе всем присущего, она есть вполне нравственное явление, и вот это всего более к ней привлекает. И притом нравственное -- без ханжества, без подхалимства, а просто на самой работе и вследствие работы. Вот отчего литература заняла такое огромное место в жизни Европы, и хотя "гг. литераторы" не в ризах, а в сущности священники. Прочел в воспоминаниях Фаресова о Лескове его (Л-ва) горячий отзыв о Вашем, очевидно стародавнем, новогоднем рассказе, как г-жа NN, в кою влюблен полковник, принимает к себе на ночь любовника-офицера, а ночью возвращается ее муж, она любовника спрятала в трюмо, и он задохся. Об этом знает лакей -- и навязывается уже насильно (шантаж) ей в любовники. Ужасное положение, и возможное. Лесков говорил, что знал такой случай в Орловской губернии, где барыня, через узнание ее тайны, попала в руки конюха и сошла с ума: она все, бедная, мылась, боясь, что от нее лошадиным потом пахнет. Какие бывают истории! Ну, дорогой, отдыхайте на даче. Особенно сюда не торопитесь: копите силы на зиму. Ведь Вы "Маленькими письмами" за войну тысячи гонорару заработали. Кстати, до чего, я думаю, технически неловко, что Вы за статьи свои гонорара не получаете: прямо неудобно работать. Я бы на Вашем месте завел особую графу хозяйства. Ведь имеет же свое хозяйство у Вас типография, издания, газета, магазин. И для литературы бы тоже. -- Ну, простите за шутку:
   
   Как уст румяных без улыбки
   
   и проч.
   Крепко жму руку.

Ваш В. Розанов

   

26

   <конец мая 1904>
   Многоуважаемый Алексей Сергеевич!
   Препровождаю Вам фельетон, о коем вчера говорил, и возвращаю два тома соч. Хомякова. Ваш

В. Розанов

   

27

   <после 25 января 1905>
   Дорогой Алексей Сергеевич! Кельсиева я Вам вернул, продержав месяца четыре, -- уже лет 5 назад (даже больше), ибо Вы очень дорожились этою книгою и просили быть внимательным не только сбережением ее, но и в сроке чтения. У меня из Ваших книг есть несколько (сейчас перед глазами, на особой полке "Чужих книг", но не перечисляю), но Кельсиева нет. Пусть хорошо посмотрят в Вашей библиотеке, она должна быть там, если не давали другому. -- Бедного м. Антония затравили с рабочими; если он не умен -- это не причина рубить голову; я и написал насмешливую статью, что рабочих увещать от имени церкви должен был Победоносцев или послать Саблера, ибо они управляют и руководят церковью, митрополит же, да и все прочие суть молчальники не только с рабочими, но и ни с кем не умеющие говорить. Статья по нашим временам, пожалуй, даже цензурна: а главное, -- сейчас бы заставила подумать о возвращении авторитета духовенству. Диво в самом деле: век не зовут к политике духовных; а вышел бунт -- поди и усмиряй. -- Написал же я по поводу слов Мещерского: "Отчего митрополит Петербургский не вышел 9 января к рабочим на площадь Зимнего дворца".
   Сегодня опять Вы хор. написали "Мал. п.": спокойно и осторожно, с запасом свободы и позади сказать -- смотря по течению обстоятельств -- и так, и иначе. Интеллигентные забастовки и меня возмущают. Это -- ужасная лень в основе всего. Русское шалопайство (у Вас хорошо отмечено, что окраинцы -- трудолюбивее нас). Я только себя утешаю тем, что и Германия после 30-летней войны (по Иловайскому) пришла на 1/2 века в состояние совершенной дикости, бесшкольности.
   Вообще большие и благодетельные в конце концов внутренние движения дорого стоят (что делать!): временная безработица, нищета, дикость, грубость нравов -- вот "счет" революции ли, реформации ли, да даже и больших реформ. Но зато потом, как после бури, -- удвоенный цвет, утроенный плод от переработки всех соков. Я человек спокойный; конечно, революции не хочу; но как-то смотрю на "события". Уж очень долго мы дремали. Пусть пошумят. От шума не умирают. Ну, простите, если написал вздор. Ваш всем сердцем

В. Розанов

   

28

   <до 27 января 1905>
   Ну, что же, дорогой Алексей Сергеевич, я уже до получения Вашего письма в сущности решил тоже, что Вам неудобно и неприятно писание мое в 2-х газетах и что нужно от этого отказаться. Буду всеми мерами искать толстый журнал: но едва ли найду. Крайняя наивность, или либеральный ригоризм, или <партийное?> бешенство -- везде царствуют, а я во все эти 3 двора не подхожу. О Ваших 70 летах: если я смел что-нибудь о них иметь, то -- жалость (откуда насмешка -- как Вы предположили, -- кто над этим смеется?!!). Ведь старость -- дробь болезни или скорей ее легкая тень. Не Вы ли писали по поводу книги Мечникова: на что мне жить 100 лет? дайте мне 60 свежих. Под старость жизнь тяжела. Мне 49 лет, а уже чувствую себя не так, как в 38 (золотое время). От этого я всегда мысленно берегся от лишних впечатлений; и, напр., когда Мережковский меня просил устроить свидание с Вами или его "с Зиной", я отводил в сторону разговор, говоря, что это ужасно трудно, что можно попасть в минуту, когда Вы "кейфуете" (far niente), а можно попасть -- когда Вы озабочены: и, рискуя последним, я ничего в этом направлении (устроить свидание) -- не могу. Сколько раз меня манила мысль познакомить Вас с Тернавцевым -- и не решался Вам предложить. Материальная сторона (о ней Вы пишете) от сотрудничества в "Слове" -- была, но, даю слово, занимала Ч4 общего (литературного) желания. Подумал: "Ну, теперь можно еще съездить в Швейцарию", да и вообще "увидеть мир", которого я, в сущности, вовсе не видел, а только мечтал о нем. Вот и все. Возвращаюсь к делу. Нужно заметить, я никогда не знал техники жизни и жил не по законам, а по естественному праву: т. е., грешный человек, делал решительно все, что мне вздумается, не справляясь с законами Росс, империи, лишь бы чувствовать внутреннее, "естественное" право. Поэтому в первый раз, когда мне представилась мысль (т. е. заговорили об этом в редакции) о праве сотрудничать только в одной газете, -- это меня поразило удивлением. Но когда прошли дни, я привык к этой мысли и вижу, что вообще так делается. Это другое дело. Не думайте, что я не хотел бы послужить "Нов. Вр." публицистикой: думаю, что я все еще не нашел тона, формы, манеры; потом очень уж я мысленно живу "по естественному праву" (т. е. отчасти как дикарь, как Робинзон): а мысль -- это техника, и публицистика есть глубокое и особенно отчетливое проникание в ход этой техники. Вы в "Мал. письмах" нашли форму сливать частное с общим, говоря "по поводу", не впадать в мелочи и говорить о будущем. Но ведь это "эврика", которая не всякому дается. Тут -- удача. Ну, дай Господи поработать. Жму руку.

Ваш В. Розанов

   Еще о 70 годах я говорил в смысле факта: т. е. что Вы лично уже не держите кормило корабля с той силой, как оно держится даже в 60 лет: все же Вы изумляете -- вдохновением (напр., последнее "Мал. письмо"), а не работой. А ведь и работа газетная -- это "мелочи" и "мелочи", техника; каждый день -- внимание, вхождение в подробности. Сотрудники газеты это и не могут не чувствовать, "схватываются за голову": "Где голова?" А вместо головы иногда одна шапка. Впрочем, это тяжело и, может быть, глупо писать. Я хочу сказать: что, будь Вам 60 лет, я пошел бы наверх, долго говорил бы с Вами, положим, о фельетоне, о теме передовой, и, может быть.
   Вы разрешили бы или допустили бы оттенок моей мысли, хотя она точно не совпадает с Вашим взглядом. Вы же склонны к этому. Вообще, в Вас нет упорства и нет этой задней мысли: "А, он спорит, значит, признает меня глупее себя: вон!" Причина гибели 1000 золотых оракулов, золотых мыслей на Руси, вообще -- придавленности таланта на Руси. Вы впечатлительны. Ну, а есть люди упорные (к ним и Алексей Алексеевич принадлежит), стоит колом мысль: "Он спорит и, значит, считает, что я не знаю", "не понимаю" и пр. Право, вся Русь отравлена этим. Я сторонник республики не в смысле беспорядка, а вот в смысле этого товарищества талантов. Талант сам за себя отвечает, и, мне думается, в нем же ео ipso {вследствие этого (лат.).} таится столько внутреннего счастья и есть настолько благородства, что гадить он не способен (тема "Моцарт и Сальери"). Федор Ильич очень устал: и уже от этого опять-таки в очень пространные объяснения с ним не приходится входить. Так. обр., для сотрудничества вообще всех в "Нов. Вр." очень узенькие стулья: не всегда отвечает ширине ж..., уж, простите за бесцензурность. Впрочем, может быть, я и совершенно ошибаюсь: и Фед. Ил., и Вы оба литераторы, а не издатели и даже не редакторы, не только редакторы: литератор в оценку приносимой статьи вносит не один свой нюх, "что нужно и удобно для публики", а свою физиономию литературную как сумму отличий, вкусов и убеждений. Может, от этого мы все, сотрудники, и жалуемся, и жмемся. Физиономию -- физиономия, душа -- душу давит: это уже роль всемирной истории, так совершается история. Если эта точка зрения верна, то считайте все, сказанное мною на этом листке, -- неверным, ошибочным. Может быть, и я заблуждаюсь. Может быть, газета вообще не должна же быть tabula rasa {чистым листом (лат.).}, на которой "сотрудники пишут что угодно". Тогда, конечно, все мое рассуждение не только неверно, но и невежливо, но вообще примите это так, как "думается сотруднику в 1 час ночи за письменным столом", и тоже сложите в свой "Архив". Все можно понять хорошо при добром друг к другу отношении, и я уверен, мы всегда будем так кончать свои дела. В "лыко" не всякую мою строку ставьте. Жму руку. У меня дочка захворала, 8 лет: и потому не иду лично поговорить.
   

29

   <после 16 марта 1905>
   Многоуважаемый
   Алексей Сергеевич!
   Очень печально для меня, что фельетон мой о Леонтьеве не понравился, но, конечно, я нахожу вполне справедливыми основания, по которым Вы его не печатаете: все, что вызывает недоумение и вопрос у редактора, вызовет еще большее недоумение у тысяч читателей газеты и ео ipso невозможно, не нужно, не достигает никакой цели и, след., вредно. Почему Леонтьев велик? Потому что одна мысль наполняла его жизнь (о гибели западной цивилизации и необходимости новой), потому что этою мыслью он не чванился, не расписывал ее, не драпировался в нее, не читал о ней рефератов, и, подумайте, сколько бы шуму сделали из `Лоо этой мысли Кареев, Грот, даже Бестужев-Рюмин, Ламанский, как бы они ломались с нею, чтобы признать, что Леонтьев был велик в своей простоте и скромности. Пишу это, чтобы оправдать перед Вами свои слова о Леонтьеве и вовсе не в защиту фельетона своего, где я, думая всё о 600 строках, действительно даже не оговорил, почему Леонтьев велик, просто забыл об этом. Вы скажете, что мысль Л-ва о разложении всего в истории -- слишком проста и элементарна (она и в действительности такова), но ведь это же не просто: разве не просто, что тела небесные взаимно притягиваются или проповедь Толстого -- любите друг друга. Но велик человек становится, когда простое, но многоценное делает делом своей жизни, весь наполняется мыслью о нем etc. Леонтьева лично я не видал, был лишь в заочной с ним переписке, и попеременно и ненавидел и любил его, ненавидел за "жестоковыйность" его суждений, любил -- за верность им, за героизм характера, за правильность многих его взглядов. Но оканчиваю я разочарованием в нем. Нет сил опровергнуть его логически, как натуралист-историк -- он прав, и, чтобы побороть его, остается одно: указать на церковь И. Христа и сказать: "Безумец, монах, да ты забыл о ней, в своих тревогах о человечестве -- ты язычник". Это, я убежден, единственное средство преодолеть Леонтьева, отвергнуть его и его "жестоковыйные" теории. Это я в фельетоне и сделал, который по отношению к Л-ву, несмотря на слова об его "величии" и "благородстве", ничего, в сущности, не значащие, -- отрицателен.
   Простите, что утомляю Ваше внимание, я знаю, до чего Вы заняты. Писать у Вас -- меня крайне соблазняет, ибо о чем говорит Ваша газета -- Россия думает, и кто хочет иметь аудиторию -- должен стремиться и стремится невольно к Вам.
   Как честному и "ветхому деньми" публицисту -- скажу открыто, что во многом, по многим вопросам -- не совпадаю я с Вами (напр., о классицизме), не совпадаю и в колорите мысли, в подробностях душевного строя. Перед великим Вашим здравым смыслом -- преклоняюсь и завидую простоте и ясности Вашей речи. Не всякому это дано, и не будьте так строги в этом ко всякому, также и ко мне, бедному: вижу, чувствую и сознаю, что пишу как-то темно, и при всем том -- великая страсть убеждать, убеждать именно множество, толпу, собственно -- ее переделывать. Меня не столько печалит неудача этого фельетона, сколько Ваши слова о "языке понятном, простом и ярком". О, конечно, это так, Вы правы, да иначе Вы и права не имеете относиться к читателю и, след., требовать от писателя. Все так, но -- вот я, в моих ограниченных средствах, с содержанием, которое так хочется передать, которое не незаслуживает, чтобы быть переданным. Пишу это, чтобы Вам дать понять, что не упорство и не самомнение заставляет меня писать так, а не этак, а природа моя, из которой возьмите то, что Вам удобно, Вашим идеям не противоречит, и чуть-чуть иногда дайте выразиться моему личному колориту (в суждениях о религии etc.). Вот все, чего мне хотелось бы от Вас, и я счел долгом это сказать, чтобы не было неясности и напрасного неудовольствия в наших взаимных отношениях.
   Вас искренно уважающий

Розанов

   

30

   <после 12 мая 1906>
   Дорогой
   Алексей Сергеевич!
   Мне думается, следовало бы напечатать эту статейку двинского коменданта: она умна и будет полезна как предостережение со стороны.

Ваш В. Розанов

   

31

   <май 1905?>
   Дорогой
   Алексей Сергеевич!
   Я исполнил Ваше желание -- как умел. Я думаю, это должно пойти в виде передовой, как мнение газеты, а не как мнение лица, которое в данном случае может быть и не интересно католикам и русским. Они нуждаются в голосе "свыше", а лицо -- свой брат, а не "свыше". Газета же <нрзб> "лицо вообще" -- "свыше" <нрзб>.

В. Розанов

   

32

   <до 3 октября 1906>
   Дорогой Алексей Сергеевич!
   Мне показалось в книжке Чамберлэна интересного не только главная тема (нееврейство Христа), но и побочные стороны, и, собственно, сама книга: как он трактует предмет, этот новый тон и язык в религиозных темах. Для наших грубых русских нравов это очень полезно. И я решил задержать читателя 2-мя статьями (и вторая, о нееврействе Христа, мною сейчас отсылается в набор). Право, это не хуже и не неинтереснее, чем лихорадка политики.

Ваш В. Розанов

   

33

   <не ранее 8 февраля 1908>
   Дорогой Алексей Сергеевич!
   Среди всяких книжных новинок -- Вам следует иметь на столе "Основы христианства" М. Тареева, -- а просматривать книгу можно с 4-го тома, состоящего из 2-х отделов.
   I. "Истина и символы в области духа".
   II. "Христианская проблема и русская религиозная мысль".
   Но мне тоже очень нравится его брошюрка "От смерти к жизни". Кажется, ее в продаже нет. Посылаю Вам. Со страницы 9-й много интересного о Вел. Княгине Анастасии, работавшей в Киеве; со стр. 148 много интересного о Толстом.
   Что касается язычества, то тут я уже вклеил от себя и радуюсь, что Вам эта "отсебятина" понравилась. Отчего русским не выдумывать, когда немцы, французы и проч, выдумывают. Ей-же-ей, Ренан при всей учености, которая от него не отнимается, о религии и христианстве говорит младенческие вещи. Мы просто сердечнее французов и оттого лучше умеем "разнюхивать" эти вещи. Разве не великие христиане умирали при Цусиме? Да и без конца подобного.

Ваш В. Розанов

   

34

   <август 1910>
   Дорогой и глубокоуважаемый
   Алексей Сергеевич!
   С апреля минувшего пошел 11-й год моего постоянного сотрудничества в "Нов. Вр.", и, вследствие нашей революции или смуты, все вздорожало страшно: мясо было 18 коп. фунт, теперь --28 коп. фунт; и все пропорционально этому. Затем, в минувшем году я отдал в школы 2-х младших детей; теперь учатся 5 человек. Поэтому жить мне стало трудно. И если Вас не затруднит, не откажитесь мне прибавить жалованье: теперь я получаю 350р. в месяц, а мне хотелось бы получать 500 руб. Затем это будет последняя мне прибавка: более до конца моей жизни и, вероятно, сотрудничества в "Нов. Вр." я не буду ничего никогда просить. Так я буду совершенно устроен...
   После дела "литература": Юр. Дм. Беляев рассказывал, что Вы ходите в резиновых галошах и в них же ездите, равно в халате. Нельзя сказать, чтобы красиво, но, верно, удобно. А в Ваши и даже мои годы удобство предпочитаешь уже всему. Сейчас вернулся от П. А. Столыпина Мих. Алексеевич: Столыпин ему говорил, что нужно поднимать дух в населении, бодрить его. Так-то это так, и Столыпин прекрасный и благородный человек, но уж очень они все вялы, и Столыпин тоже. Большой барин, "успокоил" Россию, но дальше просто кажется, он не может придумать, что же дальше. В нем какой-то неизобретательный ум, -- как и в нашем Столыпине, которому помогает хоть остроумие и шутка. Но решительно нельзя жить без чего-нибудь нового, и даже без шуток и остроумия. В воздухе царит ужасная скука, -- это чувствуется. Чувствуется, что не "рассвет", а вечер или скучный обеденный час, 6 вечера, когда -- ни зари, ни звезд, ни горячего солнца, а просто клонит ко сну. "Нынешние" не умеют устроить хорошую погоду, секрет чего не в делах, а в какой-то вялости духа. И Столыпин -- хороший и честный, но похож на горшок с гречневой кашей, а не на бутылку с шампанским. Занимаются "делопроизводством": но этим и Полина Яковлевна занимается, и не для чего ради этого называться министром, да еще "premier". Premier так уж premier: первая голова в стране, первая энергия в государстве. Этого-то и нет.
   А давно нет "Мал. писем": Вы бы что-нибудь о деревне написали, я думаю, теперь это интереснее всего, и можно бы даже начать новую рубрику: "Письма из деревни" или "Из глуши России". Ну, жму руку, отдыхайте. Ждем Вас к концу сентября. Мы здесь в поту, в пыли и при отвратительной погоде целое лето.

Ваш В. Розанов

   

35

   <после 29 сентября 1911>
   Ну вот, дорогой Алексей Сергеевич, прошло "целое время" (как говорят в народе) после Вашего милого письма ко мне о профессуре: и прошли какие события. Жаль Столыпина: могу ошибаться, но мне кажется, он был первый министр-гражданин и даже, чуть-чуть, министр-обыватель: так мне прямо почудилось, когда я на него смотрел в гробу, когда видел его такую милую в детях семью, скромную, почти провинциальную, дворянскую, помещичью. Ей-ей, о больной девочке, которой расшибло ноги (и она до сих пор не поправилась), я подумал как о Татьяне:
   
   А мне, Онегин, пышность эта --
   
   и проч., и проч.: и все она готова отдать за "полку книг" и "могилу няни". Вот это-то я лично в нем и любил, всегда себе представляя на Аптекарском острове, немножко как Цинцината (Рим) с его огородом. Во всяком случае -- Столыпин не канцелярия; во всяком случае -- он не мундир, чин и орден. Для нас, "людей старого порядка", и это -- слава Богу, величайшее слава Богу.
   И все-таки "слава Богу", что есть Дума и, что бы там ни говорили, все-- таки есть конституция. Посмотрите, какое оживление; как смело говорят Коковцеву: "От национальной политики -- ни на шаг", и он, изгибаясь, все-- таки вынужден говорить: "Шагов в сторону не будет". Общественное мнение, голос "воздуха", а не кабинета, голос улицы, площади, деревни, в конце концов, народный голос, -- окреп, не пятится, не прячется, а говорит, требует и диктует. Без Думы это было бы невозможно, этого бы не случилось. Обратите внимание, Алексей Сергеевич, на следующее: никто не говорит сейчас, и не болеет, и не трепещет сейчас об упадке центра, о котором такая тоска была при старом режиме, и этот "упадок центра" казался какой-то наступающей смертью. Что же такое случилось? Россия страшно помолодела за эти 7 лет, и болезнь хилости, хирости и старости прошла. "Упадок центра" был каким-то склерозом артерий. Я плохой публицист: но плакал об этом "центре", этих 36-ти губерниях, которые суть все родное и все старое на Руси. "Что делать? Что делать?" -- твердил себе: "центр" беднеет, тупеет, школ нет и так как-то не прививаются они, а окраины подымаются все в молодом цвету, в торговле, фабриках (Лодзь, Варшава, Рига).
   И вдруг -- прошло.
   Как?
   Да, действительно, "центр России" встал из-под пресса и оправился в 7 лет. Тут все сыграло роль: и Думы, даже 2 из них анархические, и аграрные беспорядки, и даже московское восстание. Может, все врозь и было вредно и глупо, -- глупо наверно: но ведь и всякий "кутеж" есть чепуха, а, однако, он время от времени необходим. За 7 лет Россия "вскочила и побегала", -- побегал старичок и стал опять мальчиком. Этот политический моцион, или "социально-политический", был ужасно полезен. "Ноги размялись", "косточки расправились", -- и слава Богу.
   Летом мы ужасно тревожились о Вашей болезни, но операция прошла отлично (здесь все говорят), и мы все успокоились. Хорошо, что Вы имели твердость на нее решиться и что не мямлили, не колебались, не запускали. Ум же Ваш свеж и кипит. Я давал Мазаеву прочесть Ваше письмо ко мне. "Чем это не Маленькое письмо, -- сказал он, -- хоть сейчас в печать". Да, я думаю, и вообще крупные люди не стареют, по крайней мере не дряхлеют. И Толстой "кипел" до последних ночей в Астапове. Это преимущество умного. Тело стареет, а душа никогда не стареет; и эта "еще не старая душа", в сущности, поддает пару и телу, отчего "большие люди" и живут в общем долговечнее обыкновенных. Слышал -- Вы хорошо чувствуете себя, катаетесь и вообще не скучаете и не хандрите. И приходится сказать не только с Коковцевым, но и с Вольтером: "Этот мир не из худших миров".

В. Розанов

   Крепко жму руку. Кланяйтесь Мих. Ал. и Конст. Сем., если они там.
   

36

   <без даты>
   Это мысль! Дорогой Алек. Сергеевич -- Россия -- Турция -- Китай. Как Вам пришло на ум! Вы первый сказали, а ведь -- в самом деле так! Это был бы мировой союз, мировой факт, а уж не дипломатическое виляние. Вся дипломатия наша в целый век просто ничтожна, вертится -- не зная, чего хочет. Чистая развратница. А Россия -- Китай -- Турция -- это целый необозримый Восток; и ведь тогда мы вышибли бы и из Индии Англию. Мне ужасно эта мысль нравится. Умственно даже нравится. Тут кое-что есть огромное.

Ваш В. Розанов

   

КОММЕНТАРИИ

   Печатаются впервые полностью по рукописям (РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 3627). Публикация С. В. Шумихина.
   15 писем Розанова к А. С. Суворину из представленных здесь 36 были опубликованы в книге: Письма русских писателей к А. С. Суворину (Подготовка к печати Д. И. Абрамовича). Л.: ГПБ, 1927. С. 145-167. Это No1,4, 5, 6, 7, 9, 10, 17, 22, 23, 25, 27, 29, 34 и 35 настоящего издания (с уточнениями по автографам). Датировка писем Розанова, не имевшего обыкновение ставить даты на своих письмах, проведена на основе писем Суворина и упоминаемых публикаций статей Розанова в "Новом Времени".
   

1

   Письмо датируется на основе ответного письма А. С. Суворина от 17 августа 1893 г.
   ...6 фельетонов. -- Речь идет о шести статьях Розанова в "Московских Ведомостях" за 1891-1892 гг.: "Почему мы отказываемся от наследства?" (7 июля
   1891) , "В чем главный недостаток "наследства 60-70-х годов"?" (14 июля 1891), "Два исхода" (29 июля 1891), "Европейская культура и наше отношение к ней" (16 августа 1891), "Может ли быть мозаична историческая культура?" (20 июля 1892), "Еще о мозаичности и эклектизме в истории" (17 октября 1892).
   

2

   ...очерк "Андерсен" -- не был опубликован. Речь идет о Поли. собр. соч. Г. X. Андерсена в переводе А. и П. Ганзен (СПб., 1894-1895. Т. 1-4).
   

3

   ...статьи о Пушкине и Спасовиче. -- В. Д. Спасович напечатал статью "Дмитрий Мережковский и его "Вечные спутники" (Вестник Европы. 1897. No 6); Н. А. Энгельгардт откликнулся статьей "Спасович и Пушкин" (Новое Время. 1897. 27 июня), прочитав которую Розанов напечатал статью "Два вида "правительства" (Новое Время. 1897. 15 июля), в которой вернулся к теме "Пушкин и В. Д. Спасович".
   Письмо является ответом на письмо Суворина от 12 августа 1898 г.
   ...тон фельетона о Толстом -- статья Розанова "Гр. Л. Н. Толстой" по поводу 70-летнего юбилея писателя напечатана в "Новом Времени" 22 сентября 1898 г.
   Алексей Алексеевич -- сын А. С. Суворина.
   ..."язык простой и голос мыслей благородный"... -- у М. Ю. Лермонтова: "Мысль обретет язык простой / И страсти голос благородный" ("Журналист, читатель и писатель", 1840).
   

5

   В те дни, когда мне были новы... -- А. С. Пушкин. Евгений Онегин, VIII, 1.
   ...несколько очерков... -- имеются в виду статьи Розанова, печатавшиеся позднее в его сборнике "Литературные очерки" (1899) под заглавием "С юга" и написанные в результате поездки на Кавказ и в Крым в июне -- начале августа 1898 г. Три из этих очерков печатались в "Новом Времени": "В Кисловодском парке" (14 июля 1898), "Горе от ума" (24 июля 1898) и "Военно-Грузинская дорога" (2 сентября 1898).
   ...Ваша статья об Ал. II. -- "Маленькое письмо" Суворина в "Новом Времени" 16 августа 1898 г. по поводу открытия памятника Александру II в Москве.
   

6

   "Антихрист" -- книга Ф. Ницше, вышедшая в 1888 г. (рус. пер. -- 1907). ..."лучше не жениться" -- Мф. 19, 10.
   

7

   ...благодарность за повышение гонорара. -- В 1898 г., до поступления на службу в "Новое Время", литературный заработок Розанова составил 1756 руб. за год. В 1899 г., работая в "Новом Времени", Розанов получил за год 5670 руб., а в следующем, 1900 г. уже 9631 руб.
   

8

   Ответ А. С. Суворина на это письмо Розанова см. в наст. изд. на с. 293-294 (письмо IV).
   Весной 1899 г. Суворин был привлечен к суду чести комитетом Союза взаимопомощи писателей как возможный виновник циркуляра Министерства внутренних дел от 17 марта 1899 г., которым запрещалась всякая полемика о волнениях среди учащейся молодежи.
   

10

   "Правда светлее солнца" -- эту пословицу Розанов услышал от своей тещи А. А. Рудневой, о чем он писал позднее в "Уединенном".
   "Элементы брака" -- статья Розанова опубликована в "Новом Времени" 21 ноября 1899 г. (вошла в книгу "Семейный вопрос в России").
   ...дар напрасный, дар случайный -- одноименное стихотворение А. С. Пушкина (1822).
   

12

   "Думы и впечатления" -- статьи Розанова под таким названием публиковались в "Новом Времени" 30 марта, 2 и 15 апреля, 11 мая 1900 г.
   

13

   Ответ на письмо А. С. Суворина от 6 июня 1900 г.
   "Русский Труд" -- петербургский журнал, в котором Розанов печатался в 1897-1899 гг.
   Анна Ивановна -- жена А. С. Суворина.
   

14

   "Декадент" -- статья Розанова в "Новом Времени" (13 августа 1900 г. No 8786). Подпись: В. Колосов.
   "Возрасты любви" -- статья Розанова напечатана в "Новом Времени" 23 августа 1900 г. с редакционными сокращениями.
   

15

   ...мой ответ Мережковскому -- статья Розанова "Маленькая историческая поправка" (Новое Время. 1901. 17 января), написанная по поводу очерка Д. С. Мережковского "Л. Толстой и Достоевский" (Мир Искусства. 1900. No 17/18. С. 71-84).
   ...что чувства добрые я лирой пробуждал -- А. С. Пушкин. "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." (1836).
   "Сад Неметти" -- театр Неметти находился в Петербурге на Петербургской стороне.
   

18

   ...поместил рецензию о Меньшикове. -- Рецензия Розанова на книгу М. О. Меньшикова "Начала жизни: Нравственно-философские очерки" (СПб., 1901) напечатана в иллюстрированном приложении к "Новому Времени" 25 июля 1901 г.
   "Кто не оставит отца и мать..." -- Мф. 10, 37.
   "Оставь мертвым погребать мертвых..." -- Мф. 8, 22.
   Богд<ан> Вениамин<ович> -- Б. В. Гей, заведующий иностранным отделом "Нового Времени".
   

23

   Эльпе -- псевдоним фельетониста "Нового Времени" Лазаря Константиновича Попова.
   

24

   Поучительное в войне -- под таким заглавием статья Розанова опубликована в "Новом Времени" 18 февраля 1904 г.
   

25

   Борис Алексеевич -- сын А. С. Суворина.
   ...в воспоминаниях Фаресова о Лескове -- Фаресов А. И. Воспоминания о Н. С. Лескове // Исторический Вестник. 1902. No 5. С. 551-583.
   Как уст румяных без улыбки... -- А. С. Пушкин. Евгений Онегин. III, 28.
   

27

   Ответ на письмо Суворина от 25 января 1905 г.
   ...Кельсиева я Вам вернул... -- Речь идет о книге "Сборник правительственных сведений о раскольниках" (1860-1863), изданной В. И. Кельсиевым.
   

28

   Федор Ильич -- Булгаков, сотрудник "Нового Времени".
   Ответ на письмо Суворина от 16 марта 1905 г.
   

32

   ...о нееврействе Христа. -- Речь идет о статьях Розанова "Был ли Христос евреем по племени (Гаустон Стюарт Чемберлен. Явление Христа. Пер. с немецкого. СПб., 1906)" и "Еще о нееврействе И. Христа", опубликованных в "Новом Времени" 4 августа и 3 октября 1906 г.
   

33

   "Основы христианства" М. Тареева. -- Розанов написал статью об этой книге -- "Новый труд профессора Тареева" (Русское Слово. 1908. 8 февраля).
   ...его брошюрка "От смерти к жизни". -- Тареев М. М. От смерти к жизни. Вып. 1. Живые души. Сергиев Посад, 1907.
   

34

   Мих. Алексеевич -- сын А. С. Суворина.
   ...в нашем Столыпине -- Александр Аркадьевич Столыпин, брат премьер-- министра, сотрудник "Нового Времени".
   ...при отвратительной погоде целое лето -- лето 1910 г. семья Розанова провела в Луге.
   

35

   Ответ на письмо Суворина от 29 сентября 1911 г.
   А мне, Онегин, пышность эта... -- А. С. Пушкин. Евгений Онегин. VIII, 46.
   ... "Этот мир не из худших миров" -- ср.: Вольтер. Кандид. Гл. 30. У Вольтера при дословном переводе: "Все к лучшему в этом лучшем из миров".
   Конст<антин> Сем<енович> -- К. С. Тычинкин, служащий издательства А. С. Суворина.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru