Розанов Василий Васильевич
Витте и Победоносцев

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

В.В. Розанов

Витте и Победоносцев
(К недавнему юбилею гр. С.Ю. Витте)

I

   Две фигуры, Витте и Победоносцев, ярко выделялись на тусклом и суетливом фоне петербургской и всероссийской "государственной службы" в последние двадцать лет. Я помню восклицание одного умного, идейного, энергичного, но "по судьбе" маленького чиновничка одного из петербургских департаментов в 1895 или 1896 году:
   -- Это черт знает что... Витте сговорился с Победоносцевым... И теперь, когда они действуют вместе...
   Он остановился. Разговор был на улице, "возвращаясь со службы".
   -- Ну? -- спросил я.
   -- Это черт знает что, -- повторил он еще энергичнее и плюнул. -- Вместе делают, что хотят. Что задумают, то и проводят в правительстве. Теперь другие министры -- только пешки около них. И так как Победоносцев ничего не делает...
   -- Ну? Отчего?!
   -- Как же?! Только "охраняет", т.е. стоит при "делах минувших", и ни шага дальше. И выходит, что "все новое" в правительстве делает один Витте.
   -- Может быть, другие не хотят?
   -- Не могут. Не в силах. Витте всегда сумеет ответить о всяком новом начинании, которое, естественно, нельзя привести в исполнение без ассигнования, что на ассигнование нет денег в казне. Кто же его усчитает? Он сам считает все деньги! Он и "приводит в исполнение" только то, что им задумано или по его совету, указанию; во всяком случае, задумано не иначе, как предварительно "поговорив с ним".
   -- Зачем же ему нужен Победоносцев? Все лежащий на одном боку и даже не перевертывающийся никогда на другой бок. Кит и ноль -- что общего?
   -- Оттого и нужен, что "кит". Это у вас удачно сказалось. Витте -- молодая сила в правительстве. Он только что свалил Вышнеградского. Но свалить другого и самому утвердиться -- большая разница. Витте умен, ловок, предприимчив... Может лететь далеко, очень далеко... Теперь-то явно, что он и полетит далеко, заручившись союзом с Победоносцевым. Но до "сегодня" было совершенно неясно, куда и далеко ли он полетит, потому что, именно как молодая сила, он не имел никакого авторитета в осторожном правительстве. Всякое правительство осторожно, -- большая ответственность... Т.е. осторожно, если не гениально... Но у нас давно не было гениального правительства. Но теперь и Витте полетит, и Россию понесет за собою. Союз с Победоносцевым -- гениальный шаг, но только это черт знает что такое...
   И он опять плюнул.
   Он был радикал в церковных вопросах и либерал-националист-земец в государственных, и потому, естественно, "союз Витте и Победоносцева" казался ему "крышкою" на всякое движение вперед России, на всякое улучшение ее дел и положения вне "личных видов Витте".
   Эти "личные виды": Бог весть откуда, как и почему, но с первого же выявления Витте на государственном поприще, как только произносилось его имя, где бы оно ни произносилось, кем бы ни произносилось, непременно за именем следовало и упоминание о "личных видах" его. С первого же шага и, кажется, до сих пор Витте был всегда окружен этою глухою подозрительностью и недоверием, и именно в отношении личном... Для всех как будто было "очевидно и доказано", что "этот человек" все принесет в жертву личному своему эгоизму, "звезде" своей, государственной или служебной, судьбе своей, и что в этих счетах "большого игрока" судьба России не особенно много значит. Передаю, как слышал, и много раз слышал; передаю стоустую молву вокруг в пору наибольшего блеска "звезды Витте"... Ни на чем не настаивая, ничего не прибавляя от себя.
   -- Посмотрите, -- говорил в департаменте, держа две бумаги с подписью "Витте", на великолепной толстой бумаге, на которой пишутся "отношения" только от министров и на имя министров и которая в магазинах так и именуется "министерскою", -- вот Сергей Юльевич подписал "за" Вышнеградского, в пору, когда был еще его товарищем; а вот когда он сделался министром финансов.
   Действительно, нельзя было не поразиться разницею в психологии писавшего, которая всегда передается в почерке. Как "товарищ" или "заведующий министерством", он писал имя свое на бумаге резко, с большим нажимом и с некоторым росчерком... "Мало! Мало!" -- так и говорил почерк захлебывающегося в энергии человека. "Мало воздуха, задыхаюсь!" "Мало дела, ничего не делаю, в сто раз больше хочу делать". И вдруг Витте -- "министр финансов". Тогда "Витте" на бумагах стало ложиться мягко, успокоенно, как красавица лежит и качается в тысячной коляске на совершенно мягких рессорах.
   -- Нисколько не качает! Какие рессоры...
   "Росчерк" вовсе исчез, вобрался внутрь и атрофировался, как "хвост" у головастика, когда он превращается в то, "чем ему должно стать". Ничего, кроме букв "В", "и", "тте". И так мягко, без задора, без спора... "Отныне верь, Тамара", и
   
   Здесь я владею, я люблю...
   
   -- припоминались разрозненно стихи из лермонтовского "Демона".
   Может быть, и не без причины: с Витте в старую рухлядь нашего "правительственного механизма", с его ужасною наивностью, засорением, бессилием, сном и покоем какого-то уездного захолустья, ворвалось, в самом деле, что-то демоническое, случайное, громадно-личное, ворвалось как ураган, как ветер, и ломающий, и обновляющий, и грозящий, и обещающий:
   "Нового будет много... Только как бы голову не сломать".

* * *

   Мне по приезде в Петербург захотелось увидеть "всю министерию", и так как где же ее увидеть, то я пошел в Исаакиевский собор в один из "высокоторжественных дней" и стал на спуске той стороны, откуда "будут выходить особы".
   ...С кем-то разговаривая, Витте, не торопясь, выходил и стал спускаться по ступеням, весь расшитый в золото. Молодой, огромный, сильный, с какою-то хорошею гибкостью в спине и неустанностью в ногах.
   -- Этот конь не устанет...
   -- Эта спина приноровится ко всяким обстоятельствам...
   -- Он если прямо не поборет, грудью, то поборет каким-нибудь "американским приемом". Потому что, очевидно, все другие министры суть только "тайные советники" и такие "русаки", точно ни о какой "загранице" никогда и не слыхали. Этот, наоборот, точно "приехал в Россию" искать "судьбы своей"... В ней для него ничего нет родного, и этот не в идеях "западник", а по натуре "западный человек" вступит в "союз" или "mesalliance" с чем и с кем угодно, глядя по моменту, выгоде и ходу "звезды своей"... И только. Способный человек, и совершенно новый!!
   В департаментах говорили завистливо, ненавидя, шипя:
   "Сергей-то Витте" (без отчества). "Ну, посмотрим"... "Новоиспеченный действительный статский советник, и уж министр"... "Поглядим"...
   В ту пору был взрыв против него в директорах и вице-директорах департаментов, ни с чем не сравнимый. Если бы можно было, -- его съели бы в виде окрошки. И на "невысокий его чин" указывали именно либералы, казалось бы презиравшие всякие чины.
   Когда, однако, я рассматривал его лицо, меня неприятно поразило следующее: безыдейность, невыразительность. Фигура -- да, "говорит"; спина, руки, корпус "полны речей". Но лицо безмолвно или говорит и может говорить только шаблонные слова "в общем духе", "в общем течении".
   Буквально -- конь.
   Который рыскает.
   Но не говорит.
   "Деловой министр". И хотя я чужд совершенно финансов, но я, признаюсь, любил Витте отвлеченною любовью за его вечную предприимчивость, вечно "новое и новое", что у него "само рождалось" под руками. За его неугомонность, предприимчивость, вечный полет.
   Боже! В нашей сонной жизни до чего это нужно!
   Но мне было в высшей степени антипатично его безыдейное лицо. "Черт знает что; по делам, по кипению -- вулкан, а лицо как у счастливейшего преображенца или семеновца, даже не офицерских чинов, а у поручика и, может быть, даже фельдфебеля. Здоровое, сильное, молодцеватое, без следа мысли. Точно его ничего даже не заботит, не "омрачает". Совершенно непонятный человек.
   Министры финансов не покупают дружелюбии личными пожертвованиями. В тот самый год, когда маленький и зоркий чиновничек, плюясь, говорил о "союзе Витте с Победоносцевым", -- личный друг Победоносцева, бывший на "ты" с ним, Рачинский, говорил мне:
   -- Вы знаете, Витте оказался прекрасным человеком... прекрасным русским человеком и, несмотря на молодость, зрелым и дальновидным государственным мужем... Он ассигновал четыре миллиона на вспомоществование церковно-приходским училищам.
   "Пассия" Победоносцева, "дитя сердца" Сер. Ал. Рачинского. Вместе, в уединении Татева (имение Смоленской губернии), куда приезжал Победоносцев отдохнуть от дел к своему университетскому товарищу, они задумали эти училища и "решили" их как естественную и историческую, как народную и охранительную школу для России. Сказав "четыре миллиона", может быть, я ошибаюсь в цифре. Витте, во всяком случае, могущественно поддержал советом, одобрением и рублем "церковную политику" Победоносцева...
   Это не было, как Рачинский передавал, "холодное" ассигнование денег. Нет, в Совете Министров, в Государственном Совете, везде, где мог и ожидалось, Витте идейно поддерживал "школьное дело" Победоносцева, говорил за него, говорил о нем. А в противоположность личному у меня впечатлению, Витте, оказывается, говорил хорошо: сжато, мотивированно, молодо и... так "зрело"... "Зрелый государственный муж с дальновидными взглядами".
   Рачинский, лично не знавший Витте, мог взять эту фразу только из уст Победоносцева.
   Победоносцев же и по возрасту, и по высокому образованию, и, наконец, по своему служебному прошлому, по своей государственной деятельности, заключавшейся в государственной бездеятельности, был, конечно, "в высшей степени зрелый, опытный и осторожный государственный муж". Так если с кем можно было не опасаться "головы сломить", кто не напоминал собою "ветра" и "урагана", то это -- Победоносцев... любитель Пушкина и Рёскина, стихов и философии.

* * *

   И пронеслись годы... И "ураганы", развитые Витте, унесли и Победоносцева. Унесли тот вековой "стул" в консистории и Государственном Совете, на котором он сидел.
   Когда, -- мне рассказывали очевидцы, -- у гроба Победоносцева, на Литейной улице, столпились сановники государства, давая "последний поцелуй" своему сотоварищу-другу-врагу-кумиру, то между ними, естественно, был и Витте. Все шли, немного теснясь, "гуськом". Вдова покойного обер-прокурора Синода, которая сама стоила двух обер-прокуроров и была гордее и властительнее своего мужа, стояла тут же, склонив уже седеющую голову. Когда Витте, которого раньше она не замечала (на панихиде), поднялся на ступеньку и протянул губы с "последним прости" к лицу усопшего, она случайно подняла голову и увидела его.
   -- Ах! Убийца!! -- вскрикнула она на весь зал и, кажется, повалилась на руки окружающих или впала в истерику.
   Историческая минута, историческое восклицание. Конечно, Витте, проводя "17-е" октября, ронял все, над чем стоял стражем Победоносцев до 17 октября. Конечно, он убивал все "сердечные радости" Победоносцева, лишил его старость "покоя и утешения". Но не совершенно ли дико представлять себе, что Россия существует для сохранения "доброго здоровья" Победоносцева, который сам палец о палец не ударил и не пожертвовал ни одним часом своего покоя для сохранения "доброго здоровья" России. Победоносцев был великой интеллигентности человек, но, как многие люди с "перепроизводством ума", он был ленив, бездеятелен, притом самоуверенно-бездеятелен, и варился в меду своей золотой мысли и золотого слова, как гурман-любитель и сладкоежка.
   Всегда в мысли своей я сопоставлял эти две фигуры. Всякий раз, когда я упорно думал об одной, около нее тенью становилась и другая. Они поясняли друг друга.
   Грустную сторону Витте составляет то, что он вовсе не интеллигентен. Именно, как математик (по образованию) и финансист (по призванию). Это вещи вовсе не идейные, не духовные. Витте вовсе не духовен. Это -- бронза, "бык", "столп", что угодно, как угодно, но, вероятно, он даже "Птички Божией" Пушкина не читал никогда или забыл, что она есть; и едва ли он мог бы, не заснув, прочитать хотя одну страницу из Паскаля, Канта, Эмерсона или Рёскина. Точно философия и поэзия не рождались при нем, или он не рождался при поэзии и философии. "Не заметили друг друга".
   Это вполне в нем отвратительно. Мне кажется, Россия, давшая от Пушкина до Толстого столько поэтов и мыслителей, несмотря на все недочеты, есть великая духовная страна, велика идейная страна. И "Витте в России" есть какой-то случай и недоразумение, в конце концов и распавшееся на свои элементы: "Россия" осталась одна и пошла в одну сторону, а "Витте" тоже остался один и пошел в другую сторону.
   Безыдейность отвратительна. Но энергия?
   Здесь беспристрастный зритель должен сказать, что за весь XIX век он не находит в русской истории фигуры более интересной, более привлекательной, наконец, более способной вызвать восторг и восхищение, как Витте. Совершенно он не знал устали!.. Совершенно не знал неудач, разочарований, страха, недоумений, растерянности. Тут, нельзя оспорить, помогала ему и "безыдейность". Он, скажу, немного преувеличив дело для яркости, не "двоился в мысли", потому что у него не было и "одной мысли". Или, во всяком случае, никогда не умещалось в голове более одной мысли, которая от этого становилась упорной, дьявольской, работоспособной в высшей степени. Вообще же говоря, Витте весь стихиен, слеп, силен; "прет", "ломит"... В нем был осколочек Петра Великого, тоже над "философскими мыслями" не останавливавшегося. Во всяком случае, ни один человек в России за XVIII, за XIX и вот за десять лет XX века так не напоминает Петра, так не родствен ему по всему составу даже костей своих, нервов своих, мускулов своих, как Витте...
   Все -- новое... Каждое утро всякого дня что-нибудь новое.
   И все с успехом. Доводя до конца.
   Это -- небывалое зрелище в нашей русской истории. Со времен Петра еще небывалое. Нельзя было 15 лет не восхищаться им.
   Все время прибавляя в душе:
   -- Ах, если бы он был и образован. Развит, духовен.
   Но этого не было.

* * *

   Константин Петрович Победоносцев, будучи юристом по образованию, не преобразовал даже духовных консисторий, совершенно чудовищных, не заменил чем-нибудь "Устав духовных консисторий"... Вместо нового "Устава духовных консисторий", который он обязан был дать по должности, он дал вне должности "Московский сборник", собрание изречений своих и переводных из Эмерсона, из Карлейля, из Рёскина и проч. Книга поэтическая, вдохновенная, но которая подобна сахару, а не хлебу. За всю свою долгую-предолгую жизнь он ничего не делал и только останавливал всех, кто еще что-нибудь мог бы сделать. Даже к церковно-приходским школам толкнул его Сергей Алекс. Рачинский, а практически провел их в дело Владимир Карлович Саблер. Победоносцев есть именно тот человек, о котором сказал Фридрих Великий мудрую притчу: "Если бы я хотел разорить страну, я отдал бы ее в управление философам". Весь период русской истории, который можно окрестить именем "время Победоносцева", -- весь этот период, в той части, в которой он зависел от Победоносцева или был под давлением его, говоря словами поэта:
   
   ...Достоин слез и смеха...
   
   Но вся эта глубокая бесполезность и даже прямая вредность Победоносцева для государства скрадывалась и затушевывалась его великою интеллигентностью. Можно без преувеличения сказать, что за весь XVIII, XIX и тоже десять лет XX века в составе высшего нашего правительства не было ни одной подобной ему фигуры по глубокой духовной интересности, духовной красивости, духовной привлекательности, но оказывавшейся только "здесь в комнате". Это был комнатный человек, комнатный ум, но не площадной, не казарменный, не канцелярский, не городской: требования политики. Он был именно не политик, поставленный судьбою на совершенно ошибочное место политика. Поставленный сюда естественно, так как у нас все зависело от "личного усмотрения", от личного "нравиться", а не вытекало из сознания государственной нужды и сообразования с государственною нуждою. А на вопрос, "нравится ли", чарующий ум Победоносцева отвечал в высшей степени утвердительно. Обычное представление о Победоносцеве: "строгий, сухой чиновник", "враг всего нового", "беспощадный гаситель света" -- совершенно обратно действительности. Имей он немножко "интриги" в уме и душе, немножко "пролазничества" или сколько-нибудь "царедворства", -- конечно, он сумел бы посредством самых нетрудных манипуляций и безвредных для себя слов, речей, изречений получить и популярность в обществе, и захватить наверху гораздо больше власти, и, главным образом, власти продолжительной, чем это было, чем сколько он имел. Иногда мелкий факт убедительнее длинных доказательств. В самые первые годы XX века (до японской войны) он хотел устранить от должности зарвавшегося в денежных манипуляциях чиновника своего ведомства; чиновник этот был антипатичен всей России, и об его взяточничестве громко везде говорили. Но, -- смелый и дерзкий взяточник, -- он пригрозил Победоносцеву, что, в случае отставки, он опубликует письма к себе Победоносцева с теми отзывами обер-прокурора Синода об епархиальных архиереях и вообще о духовных особах, какие в этих письмах содержатся. Победоносцев вынужден был оставить его на службе, притом в той значительной близости к себе, в какой он состоял ранее. Можно представить себе всю тяжесть подобной близости и отчасти зависимости от презираемого человека... И ради чего? Почему? Ради того, что в служебной торопливой переписке он не удержался употребить выражения, характеристики, мнения, очевидно совершенно несовместимые с официальными отношениями и "казенной бумагой". Вот вам и "сухой, строгий чиновник"... На высокой, худой (но не сухой) фигуре Победоносцева был узкий петербургский мундир, не особенно расшитый золотом. Но зоркий взгляд мог заметить, что не все пуговицы его застегнуты и что через мундир проглядывает узорный бухарский халат, шитье которого -- целая поэма... Сам Победоносцев отрицал бы это. Он любил мысленно сравнивать себя с Иосифом при фараонах (записочки его к г. Тверскому, по поводу духоборов в Америке). Но это не так. Никакого в нем "Иосифа" не было, и ни при каком "фараоне" он не состоял: все было "по-русски", и эпизод с Ольгою Штейн показал, что в нем скорее бежала кровь неудержимых сынов Турана и Ирана. .. под старость лет.

* * *

   Я всегда любил физику замечательных людей. И когда на каком-то торжественном представлении в Малом театре мне сказали: "Здесь, в ложе, сидит Витте, -- хотите видеть?", то я выразил радостное согласие и захватил бинокль. Он был в это время уже "поверженным львом". Я прошел немного назад, чтобы долго насладиться зрением, не беспокоя тех, на кого смотрю. Витте сидел в глубине ложи, почти не видный публике. Впереди сидели дамы и "кто-то" из военных или штатских. Я навел бинокль... и, лишь с небольшими перерывами, просмотрел на него весь антракт. Раза два, может быть, под гипнозом, он повертывался в сторону моего бинокля, но я уже бесстыдно продолжал глядеть на него, думая: не выскочит же он из ложи и не закричит мне: оставьте.
   Я думаю, уверен, что ухватил его в творческую, вдохновенную минуту. Как уже я сказал, он был "незаметен" для публики, а "гости в ложе" все смотрели в партер. Поэтому он был один... Театром он, конечно, скучал, и как он "вечно в работе", то, очевидно, и отдался какой-то внутренней работе, ушедши глубоко в кресло.
   Грузен... почти толст. Нос маленький, с перешибленностью посредине... некрасив, Боже, до чего некрасив!..
   Но я лучше стану продолжать словами, которые говорил жене, вернувшись домой, и которые помню как вырвавшуюся формулу:
   -- Что красота, пластика, эти гладкие щеки и не нужные никому "греческие носы". Как все это пусто и... ничтожно, неинтересно. Ты знаешь, у меня никогда не было завидования к людям, но, когда я смотрел сегодня на Витте, у меня душа заныла впервые каким-то темным заввдованием, -- представь, к лицу его, представь, к красоте его. Я весь смущен и взволнован, как девушка, увидевшая великана. Великан подавил бы девушку массою своею. Вот так Витте подавил меня массою своего духа, огромностью своего духа... И прямо я взволнован... Такого прекрасного человека, прекрасного лица, прекрасной фигуры я никогда не встречал... А нос с "перешибленностью"... Черт с ними, и с носом, и с "перешибленностью"... Разве в них дело: дайте Витте "греческий нос", -- и все испортите. Витте, как есть, и должен быть безобразен; это у него "таран" сломался, как у броненосца в сшибке, от мин, от атак, от подводных лодок. Что такое красота? Сегодня только я понял, что красота не в линиях, не в пластике, что для человека красота -- в силе. Просто -- в силе. И Витте закружил мою душу, как не закружили ярые красавицы с открытыми бюстами. Все это были горничные, старавшиеся понравиться госпоже своей, своей публике, а он, как темный монумент, стоял в стороне и не замечал ничего...
   В самом деле, он будет жить века в памяти... Ведь он покачнул всю Россию; один человек покачнул всю страну. Попробуйте, господа, попробуйте кто-нибудь.
   А все остальное, бывшее в театре, как снежинки в воздухе... Принес их на пальто в комнату, и нет белых сверкающих искр, а только видишь перед собою мокрое пальто.
   
   Впервые опубликовано: Русское слово. 1910. 16 июня. No 136.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru