Розанов Василий Васильевич
Театр и юность

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

В.В. Розанов

Театр и юность

   Рассматриваю рисунки "Китайского театра" в Царском Селе по приложенью к "Ежегоднику Императорских театров" {Вып. III за 1910 г.} -- и мысль присмирела, а воображение широко раскрыло крылья. Царское Село, Петербург, лед, холод, отвратительное небо, гвардейцы, чиновники, дело, служба, -- и около этой возмутительной прозы, может быть как бунт против нее, воля настойчиво, упорно, наконец отчаянно создала мир безудержной фантазии, совершенно детской, совершенно наивной, совершенно невинной! "Мы отдали день черту, вечером -- зажигаются огни, и мы опять дети, в маленькой детской комнате, окружены ангелами ли, феями ли, крошечными гениями, куколками, с которыми ведем притворные разговоры, и шаля в них, и веря им; и отдыхаем... чтобы наутро опять проснуться чертом и приняться за чертовские дела, именуемые службою и работою". В детской комнате, как я наблюдал у себя дома, собственно громоздится целая мифология, и познание "древних религий", может быть, всего лучше было бы начинать с внимательного изучения детской комнаты и того, что в ней творится... Она наполнена мифами; в ней есть религия -- именно языческая, состоящая в принятии неодушевленного за одушевленное; есть страхи, есть надежды; религия беспечальная еще и вместе таинственная и прелестная. Полусказка, полу-"страх Божий". Театр и инстинкт театра, -- по крайней мере в наше время, убийственно-прозаичное и скучное, -- есть великий талант временами возвращаться к детству и творить все, что творят дети, т.е. выдумывать, сочинять и верить сочиняемому, как действительному.
   
   Над вымыслом слезами обольюсь, --
   
   как сказал Пушкин, -- сказал незадолго до смерти, утомленный жизнью, -- о чудном даре фантазировать и верить.
   И вот в Царском Селе создался Китайский театр. "Мы будем как китайцы, -- сидеть в китайской обстановке, смотреть китайское небо, следить за деликатной неуклюжей походкой китаянок... ей-ей с минутным желанием устроить маленький роман с ребенком-женщиной неведомого Востока". -- Почему не Париж, не Берлин? -- "О, это слишком близко!" -- Почему не Эллада? -- "Нет, это все-таки похоже на нас: ведь мы все вышли из Эллады, ее искусства и наук. Нужно совершенно другое, новое: вот -- Китай! С ним мы уже не имеем ничего родственного, ни одной нити реальной связи. Сюда-то мы и уйдем"...
   Совершенно как дети в детской: чем дальше от теперь и здесь -- тем лучше! Чем непохожее на действительность -- тем правдоподобнее и реальнее в том новом мире, который имеет законы существования, отрицательные в отношении законов, по которым движется действительная жизнь... Тем ближе, наконец, -- к подлинной, настоящей мифологии и религии!
   И вот тайный советник, который утром говорил наставительные слова коллежскому асессору, вечером глядит на эти пагоды с такими странными параллельными дощечками, на зеленых драконов и гирлянды голубеньких огней... А главное -- воздух и небо, и эта гладь воды настоящего Янтце-Кианга! Сон и религия... Право, -- язычество вокруг!
   Хоть бы малюсенький "крестик" где напомнил, что мы -- в христианской стране и сами христиане. Но всякий "крестик" предусмотрительно убран. В "Китайском театре" Царского Села Христос не приходил на землю, ап. Павел не проповедывал, "пап" не совершалось и митрополитов тоже, а есть только... голубой Янтце-Кианг и над ним голубое небо и смертная охота влюбиться в какую-нибудь китаянку.
   Назавтра тайный советник опять будет распекать коллежского асессора. Да, но это -- завтра! Теперь 11 часов ночи, и мы -- в Китае!
   Все хорошо, если бы не подагра: пробуждает к действительности. Хочется загрезить, заснуть, но ни грёза, ни сон не держится:
   
   Облетели цветы
   И угасли огни...
   
   В шестьдесят лет нет ни крепкого сна, ни золотых сновидений. И как часто можно услышать шепот в креслах: "Настоящее удовольствие я чувствую не в театре, а после театра. Теперь -- это все-таки усталость. Но дома, но теплый халат, горячая чашка чаю и постель -- это да, и лучше всего именно после театра, т. е. сверх-утомившись. Вот как вечерний моцион перед сном, я употребляю иногда театр".

* * *

   Это -- другое дело. И Черномор говорил перед Людмилою: "Ох, старость непоправима".
   Как-то в суете, заботах и той уторопленности жизни, которая на минуту разрушает такт и предусмотрительность, я отправил небольшую дочь-подростка на утреннее представление "Пиковой Дамы" в Консерваторию. За это потом очень бранил меня Л.Б. Бертенсон и упрекал такими серьезными упреками, от которых совестно было во мне "гражданину", "литератору" и "отцу". Все три конфузились. Но осталось незабываемым впечатление от явной и грубой педагогической ошибки.
   Вернулись. И благоразумная немка, которая была с детьми в театре, доложила, что все было хорошо, музыка хороша, пение хорошо, публики немного и достаточно, ничего из вещей не забыли в театре и проехали туда и обратно недорого. Вся проза была в исправности, и сели обедать с той мыслью, что дочь не повредила себя за те часы, в которые, по стечению обстоятельств, было "не до нее". Отправлена она была на оперу случайно, за какое-то недоданное и обещанное другое удовольствие или в уравнение с другим удовольствием, какое всем досталось кроме ее. Мотивов не помню. Наступал вечер, и надо было позвать ее пить обычное "молоко".
   В комнате, однако, ее не было, и на оклики она также не отзывалась. Недоумение. И наконец, при более подробном осмотре, уже в вечернем сумраке, заметили, что из-под стола торчит кусок юбки. -- "Вера, ты тут?" -- "Ну, что вам?" -- "Что ты там делаешь?" -- Молчание. -- "Да вылезай же, Вера". -- "Оставьте меня в покое, оставьте!" -- Не понимаем. -- "Чего оставьте: вылезай пить молоко". Еще какая-то возня, уговоры, сопротивление, -- конечно, недолго: и девочка поднялась с полу, вся опухшая от слез, с сверкающими глазами, то поднимаемыми на окружающих с гневом, то опускаемыми в какой-то стыдливости. Все были изумлены и ничего не поняли. На вопрос: "не обидел ли кто ее?" -- все ответили отрицательно. "Не было ли ссоры с другими детьми?" Но и этого не было. Сама она не давала ответа ни на какие вопросы, кроме одного, раздраженного: "Оставьте меня в покое".
   Что же делать, -- "оставили". Может быть, и это было не педагогично, но ведь не вытаскивать же из детей клещами педагогически-необходимые признания. В что-то она затаилась, сделалась неразговорчива, со всеми вообще неразговорчива. Но вот чего я не мог не заметить, когда полушутя, полуиграя говорил с детьми домашним житейским языком, естественно прозаичным и иногда грубо-прозаичным. В то время как другие дети сливались с тоном разговора и шуток, эта отстранялась. Я говорил житейски-низким тоном, но у нее, очевидно, встал в душе какой-то другой тон отношения к действительности, да, может быть, и другая действительность; во всяком случае, -- стояли в душе другие слова, другие мысли, другие чувства...
   Пока все не разъяснилось: случайно нашли среди задачников, "Закона Божия" и диктанта клочок бумаги, где еще детскими большими буквами было записано впечатление от "Пиковой Дамы". Я его спрятал куда-то, и он хранится, но только теперь долго искать. Не могу выразить лучше его смысла и впечатления от него, -- т.е. для меня, читателя, -- как сравнить с тем, что я испытал, когда впервые услышал музыку Чайковского в "письме Татьяны" (опера "Евг. Онегин")... Девочка ничего не поняла в опере, как и Татьяна ведь ничего не понимала в Онегине. Но на душу ее пахнуло что-то неизмеримо могущественнейшее, чем эта душа и ее слабые силенки, и она вся встала в каком-то трепете и дрожании, навстречу "неведомому миру", с этим ожиданием, что он убьет и осчастливит, что теперь она "уже совсем другая", чем до этой встречи, до этого узнания... Смятение, испуг и невыразимое счастье плелись в безграмотных строках. И вот, читатель не поверит, но это факт, чем они кончились: "Вера останется, как и Мария, вечною девою и не выйдет замуж". О "Марии" она узнала из Закона Божия: факт замужества ей, вероятно, был известен в общем очерке, конечно, без малейщего знания сущности. "Быть девою" значило "быть одинокою", "быть одною"; напр., залезть под стол и не играть с детьми. Явно было из безграмотных строк, что опера пахнула на нее невероятным очарованием и подняла "на дыбы" ее душу, -- к героизму, к великому. "Только Мария, Божия Матерь: и ничто -- менее... Вот чем стану я, хочу быть я, должна быть я"... Но во всяком случае и бесспорно, это было то самое чувство, которое старинных рыцарей уносило к великим обетам и посвящениям. Из этих рыцарей многие ведь были не грамотнее нашей Верочки и столь же наивны, как она.
   
   Он имел одно виденье,
   Непостижное уму...
   
   Мы смеялись и разговаривали о клочке бумаги. Было явно, что она не только не поняла сюжета оперы, но и всех мест в ней, не относившихся "до дела"; даже их, в сущности, не заметила. Как ведь и Татьяна не заметила в Онегине многих существенных сторон, впившись душою только в одно, что он -- "герой". Не заметила в нем прозы, не заметила в нем сухости, не заметила в нем изношенности. Наша Верочка также не заметила, что суть дела в опере заключается в картежной игре. Суть для нее была в том, что девушка в каком-то горе бросилась в реку, а Герман что-то поет в невыразимой тоске. Тоска здесь, и тоска там: эта сшибка тоскующих душ, беспредметно (для нее) тоскующих, и затем страшно разбившихся и погибших -- для нее и составляли "сюжет оперы", -- то, о чем она написана, -- то, что выражала музыка Чайковского. Все остальные действующие лица, в том числе и великая бабушка, были для нее хламом. "Только мешают смотреть и слушать, -- следить за главным". Все, как в Онегине для Татьяны, которая "разгадки" его искала в заметках на полях прочитанных книг, а не в фактическом сообщении слуги, что "барин всего больше любит играть в карты"...
   
   Прошло лет пять. Эта же девочка прочла уже всего Пушкина, Лермонтова, Диккенса (кроме "Пикквика") и, ища "чего-нибудь" еще, часто рылась в моих книгах. Она уже образовала у себя вкус к чтению и каким-то художественным чутьем угадывала, что хорошо и что плохо. В смысле вот этой художественной оценки я был однажды очень разочарован, когда она сказала, что "даже больше Пушкина ей нравится Лакмэ"...
   -- Лакмэ? Что такое? Я не понимаю.
   -- Да. Я нашла уголок, где спрятаны все оперы. И одну прочла. Это такая прелесть!
   -- "Либретто" опер?! Эта чепуха?! Фуй"...
   Я наудачу сказал "Лакмэ", -- потому что на самом деле не помню, что именно ей понравилось. Но сейчас же я взял либретто и пробежал конец, -- обычно самое интересное и "трагическое" в опере. Ну, конечно: чудная дева умирала в священном лесу; солнце заходило; грудь ее теснили такие чувства, что не выразить. Тут -- "вечная разлука", "загробные обещания", "коварные враждебные силы".
   "Ах, Господь мой, -- подумал я, -- да ведь тут, однако, весь Жуковский. Девочка полюбила в "Лакмэ" (или чем-то) Жуковского, его тон, его грезы, его сюжеты... Именно -- привидения, загробный мир, вечные обещания, -- и чувства до того возвышенные, что земля не вынесет. Для нас, похолодевших в жизни, уже износившихся и безверных, -- все это есть несносный хлам, чепуха и ложь; но ведь, кто знает, может быть, жизнь и заключается именно в ниспадении души от истины ко лжи, от великого к мелочному. Но первоначальная душа, "по вылете из рая", состоит именно в обещаниях вечных, в чувствах "великих, каких земля не выносит", и, наконец, она в родстве с "таинственным тамошним", раем ли, преисподнею ли, но только всего менее -- с землею, куда родилась и пришла. Дети -- великие реалисты, но только они соотносятся не с теми реальностями, с какими мы соотносимся. Не имея опыта жизненного, они берут вещи прямо без излома; напр., ведь клятва дается, конечно, не для обмана, а для исполнения; клятва в самой идее своей есть непременно вечная клятва. Дети так и берут ее: "какая же клятва, если она не вечна". Но точь-в-точь так берет дело и опера. Детский и оперный мир вполне гармонируют: и оба мира представляют "ложь" для 50-летнего возраста, для Петербурга и государственной службы, но представляют некоторую великую истину в самой себе, и -- в детской комнате, до "грехопадения и слабости человеческой", до порога отцовского кабинета и матерней гостиной, где дела и разговоры ведутся несколько в ином тоне и не с тою правдою, как в этой детской комнате.
   Опера есть продолжение и развитие детской комнаты; дети, именно они, а не мы, находятся в глубочайшем родстве с оперою. Что касается до "либретто", то ведь и дети говорят афоризмами, отрывочными фразами, прямыми (т. е. правдивыми и реальными) словами, без душевных изгибов и переходных оттенков, без той бытовой лжи, деланности и притворства, не находя которых в либретто оперы мы и называем его "глупым" и "неестественным". Но ведь и детей мы называем "еще глупыми" за их коротенькие суждения. Дети разговаривают оперными либретто, а не разговаривают языком Толстого и Достоевского; все у них -- прямо, все -- фактично, все в высшей степени правдиво, а отнюдь не психологично, не идейно, отнюдь не с тою "бахромою", какую отращивает на наших речах быт, испытания и вообще "грехопадение". Либретто -- не наш мир, не наш язык; но и язык Левина и Раскольникова, каковым говорим мы, -- не детский язык. В либретто говорят правдивые Дон-Кихоты, неопытные Пятницы (индеец, друг Робинзона Крузо), люди XI века, люди, освобождавшие Иерусалим. Но ведь это все вполне реально, и только мы никак не могли бы принять участия в этой чужой реальности, и оттого называем ее "чепухою"; тогда как дети называют ее "героическою правдою", в которой охотно и страстно приняли бы участие.
   -- "Страстно"... вот это-то и нехорошо!.. Дети должны пить в свое время молоко и ложиться спать.
   Я и не спорю, и вообще моя мысль заключается не в сближении театра с буквальными детьми, а -- с подростками, и, во-вторых, -- в сближении, допустимом иногда, а отнюдь не в сближении обыденном или даже частом. Но иногда пусть посмотрят грезу; пусть взволнуются не обычным волнением; пусть пройдет перед ними небесное видение; с подлинно голубыми небесами и вечными обещаниями. Ах, да за что же ведь и мы любим оперу, как не за то, что она нас уносит в "мир иной": но мы уже не можем унестись, тела отяжелели и крыл нет. Отрочество -- это крылья в самой натуре. Перенесемся к Жуковскому: рассуждать по педагогам и по Бертенсону -- то не надо бы нарождаться и Жуковскому. "Зачем тревожить спокойствие жителей столицы и губерний". Удивительно, как высшие педагогические соображения и мудрая медицина совпадают в советах с Дуббельтом и Бенкендорфом. "Зачем гражданам тревожиться, к чему им мечта? Это опасно. Пусть спят спокойным сном без сновидений".

* * *

   Уже когда вышенаписанное было написано, я пережил лично впечатление, которое еще более укрепило меня в убеждении, что надо детям дать "грёзу Жуковского", с которою я сближаю оперу. Шла "Манон" в прелестном исполнении Смирнова и особенно Кузнецовой-Бенуа. На мое почти немое желание взять в театр которую-нибудь девочку из двух, 15 и 14 лет, было отвечено протестом, столь категорическим, что я и не заикался далее. Но в опере я все время приноровлялся смотреть на сцену детским взглядом, спрашивая, как подействовала бы она на подростков 14 -- 15 лет. То оставлял, то возвращался к этим "примериваниям". Наконец, я унесся сам в грёзу и был истинно восхищен беспримерно благородным сюжетом. Сюжет мне так же нравился, как музыка, как все. Начиная с первого момента, где Манон сидит возле дерева, и до конца, -- она дает такую массу художественных положений, художественных поз, художественных движений, что я подумал:
   -- Боже, да ведь опера стоит университета! Недаром мои товарищи в Москве, в 1878 -- 1882 гг., пропуская часто лекции, всякий лишний рубль тащили в кассу театра, а потом дома неудержимо орали вместо Цицерона:
   
   И будешь ты царица мира,
   Подруга вечная моя -
   (из "Демона", тогда недавно появившегося).
   
   Или напевали себе под ус:
   
   Но-о-ченька,
   Ночь темная...
   (оттуда же).
   
   Университет из красок и звуков... Университет в таком сочетании пластических образов, возвышенных слов, западающих в душу мотивов, как это решительно недоступно для кафедры с ее сухопарым профессором. Я посмотрел на оперу, как на остаток того древнего, могущественного просвещения, когда еще -- не умея говорить книгами -- оно говорило линиями, формами, пластикою; пока, еще не разрушенное в настроении газетами, оно дышало тем цельным вдохновением, которое, выдохнуло готику и соборы. Опера -- конечно, языческий храм или, вернее, -- волшебный храм, где молятся дохристианскими чистыми словами, отношениями; молятся самою жизнью, возвышенною жизнью! Ведь именно такова была древняя мифология: молились не читаемою молитвою, а подвигом! и -- подвигом без оттенка христианского мученичества, -- а героическим, или народно полезным, или лично благородным.
   "Вот я, прекрасный человек, стою перед богами: и это -- моя жертва им!"
   Впрочем, страдание как элемент мученичества входит во все оперы, но только без христианского привкуса. Страдают за любовь. Страдают за верность. Страдают, исполняя клятвы. Везде -- за человеческое достоинство; везде человек страдает за себя и за героическое в себе, против "низших сил" начинающейся пошлости, почти, можно сказать, -- начинающегося "нашего времени".
   Под этим углом опера есть возврат "к доброй старине"; и светское общество, особенно высшего круга, потому же любит смотреть ее, почему народ любит слушать былины. Ведь именно этот круг общества и создал и пережил все формы героической любви, героических отношений и т.д. Дворцовая жизнь Екатерины была весьма похожа на оперу; жизнь ее века вся была какою-то оперною мифологиею. Для нас эта жизнь непонятна и непереносима; не те нервы, не те мускулы; не тот стиль зданий, зал, гостиных. Самая душа уже не та. Орлов поубавилось, куриц -- прибавилось. Но и курица иногда взлетает; или, прижавшись к земле, закидывает набок головку и следит за ястребом в небе. Увы, эти грустные и некрасивые взгляды напоминают бинокли, направленные тайными советниками из лож и партера на шум и блеск сцены. Не те зрители, не те... Я кончу пожеланием, чтобы больше всего юность и отрочество, со своей способностью к героическому, со своим вкусом героического, -- хлынула в широко распахнутые ворота Мельпомены.

1910 г.

   
   Впервые опубликовано: "Ежегодник императорских театров". 1910. Т. 1. С. 46 -- 55 .
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru