Розанов Василий Васильевич
Из дел нашей школы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

В. В. Розанов

Из дел нашей школы

   "Когда назначили Шварца, все обрадовались. "Слава Богу, - говорили все, - наконец-то нашли живого педагога". И действительно, было с чего возлагать на него надежды. Ему ли было, с его опытом, не знать и не любить юношество, ему ли было не знать школы: он был ведь и директором гимназии, и ректором университета, был попечителем округа, - и на последней должности не раз был"...
  
   Кажется, - ректором университета он не был: это - выборная должность, а на выборной должности г. Шварц ни на одной не был. Он двигался единственно "по назначению", - от директора гимназии до министра.
  
   "Выбор им товарища себе, в лице Георгиевского, бывшего директора лицея Цесаревича Николая в Москве, живого педагога, сразу показал, каким он будет. Я помню мою часовую беседу с ним. Он меня очаровал; и, между прочим, говоря о средней школе, признавал рескрипт Государя Зенгеру выражением именно ее нужд. В его речи слышались вера и звуки сердечного настроения. Но затем проходит месяц, проходит другой, третий, четвертый, пятый, шестой, год проходит, - и все, обрадовавшиеся назначению Шварца, с печалью задают себе вопрос: "Да что же с ним? О нем ничего не слышно, кроме войны с университетскою автономиею и с евреями и усиления уроков французского языка... Слышно, что он среднюю школу подготовляет совсем не в том виде, в каком собирался это предпринять вначале, когда признавал для себя обязательным следовать указаниям Государева рескрипта; слышно, что он не посетил ни одного университета и с учащеюся молодежью никаких жизненных отношений не имеет; слышно, наконец, что вся эта многотысячная русская молодежь, увы, по-старому, существует для министерства только на бумаге. Вот что слышно, и вот что зловеще"...
  
   А в самом деле, чины центральных частей министерства просвещения знают "гимназиста" и "студента" только приблизительно, по тем "проектирующим рисункам", какие министру, без сомнения, представляются в моменты перемены формы:
   - Так, ваше высокопревосходительство, будет одет гимназист...
   - Хорошо.
   - А вот это, ваше превосходительство, студент.
   - Хорошо.
   Но будем слушать:
  
   "Чем же объяснить такую роковую метаморфозу человека, когда он стал министром? Увы, все тем же: злыми духами, пребывающими в министерстве народного просвещения...
  
   Тем, что в нем говорится, я принимаю за смелость объяснить страшный рост самоубийств среди учащейся молодежи.
  
   Они брошены в школу учиться на произвол судьбы, как в чужую среду, где не слышно никогда сердечного зова начальника к тому, у которого есть скорбь, есть гнет на душе, есть минута уныния, сомнения, отчаяния. Таким образом, значительная часть молодежи находится, в самый впечатлительный возраст, между семьею, к ней равнодушною (?!), и между школою, где всякий учащийся знает, что ее главному начальнику так же мало до него дела, как до всякого уличного мальчугана. И это в какое время?.."
  
   Следуют дальше слова, ради которых я делаю эту большую выдержку и которые останутся или должны остаться историческими:
  
   "Я обращаю особенное внимание на нынешнее время и потому ставлю в тесную связь страшное учащение самоубийств в учащейся молодежи с министром народного просвещения (не с министерством, а именно с лицом министра, - говорит автор заметки), что в данную минуту начинается, хотя в слабых еще размерах первых сумерек утренней зари, самовольный протест некоторых молодых душ против поклонения кумирам революции. Да, этот протест слышен, и есть молодые души, рвущиеся на свет и на волю, чтобы быть сынами своего Бога и своей родины... Это есть, это факт; а если это факт, то можно ли мириться с предположением и с зловещею догадкою, что единственное лицо, которого это пробуждающееся в молодежи стремление к Богу, к родине и к Государю вовсе не касается, есть министр народного просвещения?
  
   "Вчера еще он мог, хотя неосновательно, махать рукою на молодежь, под предлогом, что с нею ничего не сделаешь, но сегодня грех большой берет на себя министр народного просвещения, не признавая себя лично обязанным перед Богом, перед страною и перед Царем вступить в борьбу с духовною эпидемиею самоубийств и всю душу вложить в эту борьбу. Для этой борьбы нужно, во что бы то ни стало, прежде всего, чтобы министра видели в университете и в гимназиях постоянно, чтобы дом его был открыт для всякого учащегося, чтобы он закрыл свои уши для уст разных ставленников около себя, отравляющих его духовно, и открыл их для детских и юношеских душ.
  
   И все думается: если бы министр народного просвещения, вместо того чтобы целые дни тратить на мертвые бумаги и доклады, предоставил это дело своему товарищу, а сам отдался бы весь сближению ежедневному с молодежью в школе, он не стал бы ей близким и родным и не получил бы от самой молодежи чудотворной силы доверия для действия на ее душу и для помощи каждому в минуту отчаяния или тоски? Ведь уж потому самоубийств было бы тогда меньше, что из десяти идущих на самоубийство больше половины вспомнят, что есть человек, в котором можно найти сочувствие горю или отчаянию, понимание горя и отчаяния, и к этому человеку пойдут прежде, чем решиться на последний выход. И пойдут. И выйдут от него ободренные, и этим человеком мог бы быть министр народного просвещения.
  
   А теперь больно, жутко и грустно. Наша школа - точно пустыня аравийская".
   Автор этих строк - князь Мещерский... enfant terrible [ужасное дитя (фр.)] нашей печати, не раз говаривавший возмутительные вещи на страницах своего "Гражданина", но который имеет мужество иногда сказать и сверкающую правду.
   В данном случае он сказал последнее... Он сказал ее, как старец-мечтатель... и, собственно, без всякого знания конкретного положения вещей в министерстве просвещения. Положение это, увы, гораздо хуже и нравственно гораздо отвратительнее, чем предполагает кн. Мещерский. Дело не в "равнодушии"; оно не действует так активно, как, во всяком случае, сейчас "действует" министерство и лично министр. Дело в чувствах и отношениях совсем другого порядка.

* * *

   Пожилые москвичи помнят бывшего помощника попечителя учебного округа Кон. И. Садокова: в раннее зимнее утро он выходил, бодрый, свежий и умный старик (было ему уже за 60 лет), в гимназию, и громкий, отчетливый, уверенный голос его раздавался среди учеников, которых он любил живою, очевидною любовью и которые около него теснились и хотели тесниться. Выстаивал он долгие часы церковных служб, когда говел, - тихо, один, в маленькой приходской церкви. Он был "как Шварц", - раньше помощника попечителя директором нижегородской гимназии; и еще раньше, там же, простым учителем латинского языка и существовавшего в 60-е годы "законоведения". Вся жизнь его прошла, собственно, на службе в провинции, и в Москве он уже "увядал", прежде всего, по преклонному возрасту и, что столь же важно, по положению совершенно независимому. Ибо "помощник попечителя", естественно, своей инициативы не имеет и не может никак проявить свою личность в управлении. Ему оставалось одно: привет, ласка к окружающему миру. Ее он дал. Но в годы зрелости он показал себя удивительным человеком в управлении. Что такое "директор гимназии" в составе губернских властей, наконец, в губернском обществе? Тусклое имя, а для общества - антипатичное лицо. Ни власти, ни значения, - кроме как над гимназистами. Но Садоков сумел, удивительным умом и тактом, необыкновенно поднять авторитет гимназии, всего гимназического, всех забитых ее учителей - и делая добро этим учителям, додумываясь активно и сам, как и какое каждому сделать добро, - и управляя всем без крикливости, гнева, без мелкой злобы, без тени мести, властительно, гордо, с оттенком какой-то благородной и прекрасной гордости. Между прочим, у него в Нижнем Новгороде не было ни капли робости, заискивания перед наезжавшими из Москвы ревизорами и сановниками: и ученики, как и учителя, подозрительным глазом замечали все это и не могли не уважать своего великолепного директора. Около него был какою-то тенью, без значения и интереса, барон Розен - директор дворянского института в Нижнем же... Он, бывало, или говорил глупости, или молчал на редких "общих советах" обоих средних учебных заведений в Нижнем...
   Между тем, чему просто не верилось, Садоков даже не был в университете. Он был семинарист, из старой "бурсы" Помяловского. И раньше директорства он был чем-то вроде инспектора народных школ в уезде и потом в губернии; может быть, год-два даже был простым сельским учителем где-нибудь в Макарьеве или Мискове.
   Город Нижний, с его огромным, богатым и, естественно, самолюбивым купечеством, с его многочисленным дворянством, выбрал его городским головою. И городские дела он взял в свои руки, твердые и прекрасные. И везде, где бы ни появился, он "правил", а не разваливался на кресле. Встает рано - и все работает. И все с песенкой. У него был прекрасный голос, сильный и приятный, и, бывало, приходя в гимназию часов с восьми утра, он, идя по нижнему коридору, около учительских квартир, запевал громко что-нибудь и будил учителей... Или уже со вставшими заочно здоровался этим собственным способом.
   И никогда никто его не видал не только злым, но и унылым. Происходило это просто от напора энергии, творческих сил.
   Не будь он "зависимым и ничтожным" лицом в Москве, около глупого и равнодушного графа-начальника, - несомненно, в 5, 8, 10 лет он великолепно "организовал" бы московский учебный округ. Именно организовал бы. В призвании к "организации" и был его талант. Но, поди же, никогда не вспомнят солнце над Русью. Как сделать "попечителем учебного округа" человека, в сущности, без образования! Как поставить "над университетом" семинариста, не бывшего в университете!
   Между тем, изумительный такт и ум, да и чувство достоинства своего, наконец, достойное и горделивое поведение никогда никому не позволили даже подозревать, что он человек без университетского образования, и это знали только сослуживцы гимназии по послужному его списку.
   Как сумел бы он поклониться таким старцам науки, как тогдашние Буслаев и Тихонравов, как теперешний Ключевский; сумел бы деликатно дать университету свободу, без безобразия, и "автономию" (на деле) без ссоры с Петербургом. И все бы сорганизовал, и все бы одушевил. Конечно, он не дал бы студентам, "своим бывшим гимназистам", умирать с голоду, доходить до отчаяния.
   Но печальна Русь. Замечательный человек был позван на Москву, чтобы умирать... Умирать в тени, собственно, совершенно глупой пешки, над ним поставленной, но с титулом, красивыми бакенбардами и университетским дипломом, ни о чем особенном не свидетельствовавшим...
   Бог с ним. Я увлекся воспоминаниями. Вернусь к кн. Мещерскому.
   Г-н Шварц "тоже прошел все ярусы службы"... и, будто бы, от этого "всех любит и понимает". Так мечтает 78-летний князь Мещерский, всего полчаса видевший министра просвещения... Но мы его студентами видели в Москве в 1878-1882 годах: около блестевшего талантом Ф.Е. Корша, всегда окруженного студентами, знавшего (так говорили) около 12 мертвых и живых языков, - уныло проходил в аудиторию А.Н. Шварц, и за ним следовало 5-6 студентов, "издателей лекций", которые уже приняли на себя работу всех слушать и все слушать; записывать, литографировать и продавать...
   Заработок... Род "уроков"...
   Но никто решительно из студентов этого "любимого профессора" не слушал... На первую лекцию собралось много, весь курс. Назначена была к годовому чтению "Речь о венке" Демосфена. Мы знали, конечно, что Демосфен был соперник Филиппа Македонского, и ожидали на первой лекции освещения эпохи, в которой поразительный оратор Афин столкнулся с жестоким и хитрым политиком-тираном северной малоизвестной области... Какие судьбы, какой перелом истории, какие таланты столкнулись...
   Голосом, почему-то напоминающим ненамыленную мочалку, т.е. сухим, дерущим уши и не дающим ничего ласкового душе слушателя, лектор, прочитав по-гречески строк 13 по тексту немецкого издателя Демосфена, остановился на следующем... Передаю вполне точно и с извинением за подробность. Демосфен употребил в первый же строке глагол в неопределенном наклонении: "акроасатай" (аорист), но по смыслу мог бы употребить и "акроастай" (настоящее), и таковая, именно, форма в части из сохранившихся манускриптов его речи значилась. Но в части рукописей имелась еще и форма будущего времени: "акроасестай"... Запомнил же, врезалось в ум... Да и всем студентам, я думаю, врезалась: потом припоминали с год. И вот сухая мочалка начала тереться около трех форм: ".. .састай" или просто "...стай". Трудится немец: т. е. трудились их два. Один - настоящий и большой, в Берлине, который, конечно, и изучал все рукописи, и открыл три надписания, и, приставив палец ко лбу, едва ли, однако, гениальному, задался вопросом: нельзя ли открыть и догадаться, которую единственно форму употребил Демосфен 2300 лет тому назад? "Что тогда прозвучало в Афинах: акроастай, акросастай или акросестай?"... И другой немец, совсем небольшой, директор московской гимназии, допущенный и к чтению лекций студентам, - который, все взяв у берлинского немца, начал излагать это юношам-москвичам.
   И излагал не три-пять минут, а с четверть часа... И еще два-три таких же пункта, все грамматического разбора.
   Ни Афин... Ни лица Демосфена, ни лица Филиппа... Ни величия исторического перелома.
   Трет сухая немецкая мочалка наши голые спины, с волей довольно нетерпеливой.
   "Ну, издатели пусть слушают... А мы по изданным лекциям к экзаменам приготовим перевод и комментарий".
   Но произошел единственный и исключительный случай за все четыре года, с 1878 по 1882 (и по всем курсам, по всем наукам): сбежали с лекций даже издатели!!!
   Это все помнят, все могут меня подтвердить, в том числе теперешние профессора Московского университета: М.К. Любавский, А.Е. Грузинский, Матв. Н. Розанов, слушатели тогдашнего курса. Мы ахнули всем курсом, к ужасу узнав весною, что "лекций проф. Шварца не будет издано, так как издатели часть их не посещали, а остальные части - клоки бумажек -куда-то девали и вообще потеряли". Мы явились гурьбою к проф. А.Н. Шварцу и заявили, что никак не можем сдать ему экзамена, иначе как в виде простого перевода текста Демосфена, который приготовим сами, но без всякого к переводу комментирующего дополнения, т.е. без самой сути лекций, ради которой они и читались.
   Мы тогда объяснили себе, что наши издатели "закутили"... И "манкировали" обязанностями, в сущности, очень ответственными. Однако это было наивно: отчего издатели лекций никакого другого профессора, решительно ни одного, за четыре года не "загуляли"? Явно, дело заключалось не в этом, а в такой нестерпимой скуке и, наконец, поразительной бессодержательности лекций, их безыдейности, что даже связанные обязательством перед товарищами, да и гонимые нуждою (годовой заработок издающих студентов не удержал их, не сманил их), они разбежались.
   Так мы все до весны не имели духа прийти на лекцию Шварца... Шестьдесят минут, и все: "акроастай", "акросастай", "акросестай".
   Конечно, этого слишком разительного случая не забыл и сам А.Н. Шварц. "Как не запомнить"...
   Нет, конечно, что тут ломаться. Ни мы его не любили, ни он не имел причин "любить" нас...
   Кн. Мещерский ничего, в сущности, не понимает в А.Н. Шварце. Он видел "схему" карьеры, человека, министра; слышит говор вокруг и с изумительной точностью "телеграфирует" читателям своей газеты его статьи, точный смысл. "Все раздражены и поражены деревянностью"... Он, наконец, мечтает, как старец и человек, никогда не видевший министерства народного просвещения. И, как старый публицист, верно указывает: "Тут дух аппартаментов"...
   Ах, эти "аппартаменты" около Чернышева моста. Но о них когда-нибудь потом. Договорю о Шварце.
   Да, суть "увеличения уроков французского языка" (нужно же такое выдумать), к чему свел творческую деятельность министра народного просвещения А.Н. Шварц, - заключается, вообще, в полной безыдейности его... Нет мысли. Нет идеи. Ничего не "выдумывается". Во "французских уроках" не коварство какое-нибудь, а полная чистосердечность. Почему "французские уроки"? Сам он преподавал в гимназии и в университете греческий язык. Наконец, по природе или предкам он - делец, и уже скорее бы ожидалось "увеличение уроков немецкого языка". Но, как известно, все немцы немного конфузятся немецкого своего рода, зная, что на Руси немцев считают "тупоголовыми", и от этой застенчивости, вероятно, и не появилось циркуляра об "увеличении уроков немецкого языка", что естественнее ожидалось бы, так как немецкий язык для русских практичнее и в университете нужнее. "Французский язык" просто с неба свалился, - чтобы "что-нибудь выдумать".
   - Ничего не выдумывается... Сижу три года и думаю, но ничего не идет в голову.
   - Тогда не попробовать ли французский язык?
   Слишком просто для государственного человека и государственных отношений. Не могу не сказать этой легкой критики. Как бывший слушатель и ученик, не могу не добавить про себя: "Боже, да это те же наши акроастай, акроасестай и акроасастай... Ведь и тогда ничего не выдумывалось... И было не по злому умыслу затомить нас, а по невольному и страдальческому положению, когда ничего еще не вылезает из головы"...
   Так о Химере сложил какой-то древний поэт:
  
   Из уродливого чрева вышло уродливое чудовище.
  
   Как известно, Химера - мифическое существо - состояла из козы, льва и змеи. Ее все пугались, и вместе с тем она ничего не могла сделать. В таком "химерическом" соединении сливаются и у нас, изумляя публику: 1) сокращение автономии, 2) изучение французских слов и 3) не пускать жида в школу. Что может быть и основательно, но в каком же порядке это находится и с которого конца тут читать сначала?
  
   Впервые опубликовано: "Новое Слово". 1910. Август. No 8. С. 23-27.
   Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_iz_del_nashey_shkoly.html.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru