Розанов Василий Васильевич
Трагическое остроумие

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (О Дм. Мережковском).

  

В. РОЗАНОВ

  

Трагическое остроумие

  
   Серия "Русский путь"
   Д. С. Мережковский: Pro et contra
   Личность и творчество Д. С. Мережковского в оценке современников. Антология
   Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 2001
  
   Безо всякого намерения быть остроумным, поэт Блок невольно сострил; и верно оттого, что самое дело, о котором он пишет, заключает остроумие внутри себя, остроумно само по себе... В статье с приглашающим заглавием: "Мережковский", он пишет: "Открыв или перелистав его книги, можно прийти в смятение, в ужас, даже -- в негодование. "Бог, Бог, Бог, Христос, Христос, Христос", -- положительно, нет страницы без этих Имен, именно Имен, не с большой, а с огромной, что она все заслоняет, на все бросает крестообразную тень, точно вывеска "Какао" или "Угрин" на Загородном, и без нее мертвом поле, над холодными волнами Финского залива, без нее мертвого".
   Подвернулось же сравнение поэту и другу... Именно, как "Какао" и "Угрин" тычутся вам в глаза, когда вы подъезжаете к городу отнюдь не затем, чтобы напиться там какао, а за чем-то нужным, дельным, важным, наконец, тревожным, и оно никому не нужно, кроме торгующего ими, -- так точно и Мережковский поступает с религиею, страшно ее понижая, страшно от нее отталкивая. Своим невольно удачным сравнением (дело за себя говорит) Блок чрезвычайно много разъяснил и сделал почти излишним тот комментарий, о каком просит поднявшееся вкруг Мережковского недоумение. Именно, как "Угрин", "Какао", "Угрин", "Какао", чередуются священные имена... Гадко, невыносимо.
   Забыл он древнее: "имени Господа Бога твоего не произноси всуе"... Забыл и другое: что страшное Имя никогда даже и не писалось народом, знавшим вкус в этих вещах. Позволяю употребить грубое слово: "вкус". Да, есть вкус и к религии, к религиозным вещам; не эстетический вкус, а другой, высший и соответственный. Можно быть глубоко безвкусным человеком в религии, хлопоча вечно о религии, не спуская ее с языка. Ведь не таковы ли ханжи и все ханжество? На совершенно противоположном полюсе с ханжеством, в другом совершенно роде, но Мережковский есть также религиозно-безвкусный человек, и, придя к этой мысли, начинаешь почти все разгадывать в нем.
   Да... Буквы огромные, слова всегда громкие: но кроме слов, букв, видности -- и нет ничего.
   Бог -- в тайне. Разве не сказано было сто раз, что Он -- в тайне? Между тем Мережковский вечно тащит Его к свету, именно как вот рекламы -- напоказ, на вывеску, чтобы все читали, видели, знали, помнили, как таблицу умножения или как ученик высекшую его розгу. Что за дикие усилия! "Бог в тайне": иначе Его нельзя. Не наблюдали ли вы, что во всем мире разлита эта нежная и глубокая застенчивость, стыдливость, утаивание себя, -- что уходит, как в средоточие их всех, в "неизреченные тайны Божия" и, наконец, в существо "Неисповедимого Лица"? От этого все глубокие вещи мира не выпячиваются, а затеняются, куда-то уходят от глаза, не указывают на себя, не говорят о себе. По этим качествам мы даже оцениваем достоинство человека. Но это -- качество не моральное, а космологическое, хотя оно простирается и в мораль, властвуя над нею. Мне прямо не хотелось бы жить в таком плоском мире, где вещи были бы лишены этой главной прелести своей, что они не хотят быть видимы, что они вечно уходят, скрываются. Это во всей природе. Брильянты и все драгоценные вещи глубоко скрыты внутри каменной твердыни гор, и без науки, без искусства, без труда, работы -- недостижимы, как фараоны, уснувшие в пирамидах. Вот пример этой тайны мира: она начинается в камнях, а оканчивается в человеке, который творит поэзию и мудрость в глубоком уединении, в одиночестве, точно спрятавшись, никогда не на глазах другого, хотя бы самого близкого человека: "Нужно быть одному", -- тогда выходит святое, лучезарное, чистое, целомудренное! Но в человеке это еще не кончено: есть Бог, которого "нигде же никто видел", как говорится в книгах. Бог как бы впитал в себя всю мировую застенчивость и ушел в окончательную непроницаемость. Вспомним закон устроения Святого Святых, где было Его присутствие. Вечная тьма там. Никому нельзя входить. Вот -- закон. Да, "закон Божий" -- застенчивость. Без нее тошно жить, без нее невозможно жить. Цена человека сохраняется, пока он "не потерял стыд", т. е. вот затененности поступков и лица, скромности, вуалированности всего около себя и в себе... Как будто все скрыто под вуалью: ест, действует, но -- невидимо. Это и в быте, это и в лице. "Падение" начинается с "наглости", со сбрасывания одежд -- не физических, а вот этих бытовых, личных, психологических...
   Что же такое делает Мережковский со своими вывесочными криками? Он как бы арестует Бога и требует от Него отречения от извечной сущности Его -- скрытности, тайны... Не безнаказанно г-н Мережковский столько времени возился с "белыми дьяволицами" (в романе "Леонардо-да-Винчи") да с Юлианом Отверженным. Конечно, он теперь совсем на других путях. Но прием мысли, но испорченность привычек осталась, и он как бы просит Бога "раздеться и показаться". Так выходит. Иначе нельзя понять его "Угри-Какао-Бог". Соглашаюсь, что это безвинно, ненароком, "так вышло", но признаю, что все-таки отвратительно и несносно.
   Кто не знает особенным таинственным постижением ночи -- не может постигнуть или приблизиться к постижению и существа Божия. И кто, как бы вкогтившись глазом в звездную глубь, не забывал вовсе о земле, до недоверия к ее существованию, -- тот не знает ни молитв, ни алтарей, сколько бы ни стоял перед медными алтарями. Это уже почувствовали греки, у которых "элевсинские таинства" происходили ночью; те таинства, в которых что-то, доселе неизвестное, открывалось во Боге. С таким же инстинктом у нас все службы церковные приноровлены не ко дню: поздняя обедня -- в снисхождение лености богатых верующих. Но настоящая обедня -- рано утром; заутреня, и всенощная -- или до света, или после света. Все подобно тому ландышу, который у Лермонтова "из-под куста таинственно кивает головой"... У ночи совсем другая душа, чем у дня, у которого душа суетная, мелочная, заботливая, трезвая, позитивная. Огюст Конт родился днем и сам будто никогда не видел ночи. Точно так вот и наш ученый и всеначитанный Д. С. Мережковский точно родился днем и закрывает глаза к вечеру, а открывает их, когда уже совсем рассвело. К числу магически-позитивных особенностей его относится то, что неодолимая дремота одолевает его в 11 1/2 час. ночи; и в 12, когда начинаются "чудеса", -- он непременно спит, как младенец. Такого трезвого и аккуратного писателя я еще не встречал. Несмотря на вражду к позитивизму, чисто словесную, на вражду как пьяницы к погубившему его вину, он на самом деле весь позитивен, трезв, не опьянен, не задурманен, не заражен никакими чарами. Темноты в его книгах много, но это просто путаница мысли. В его книгах нет ночи, а от этого нет и тайны Божией. Сумрака много, но это просто -- чердак, куда не пробивается дневной свет от плохого устройства, а не оттого, чтобы чердак имел какое-нибудь родство с ночью. И уж если сделать экскурсию к давно-прошлому Мережковского, -- то на этом чердаке и всегда-то водились одни мыши, а отнюдь не "интересные" демоны.
   Все это страшно грустно. Он так много читал... Так много учился, знает... Все обещало в дальнейшем хотя и трезвую, позитивную, немного мещанскую работу, однако отличного ученого. На Руси их так мало! Никто не умеет так хорошо сопоставлять и критиковать идеи; таким верным глазом оценивать недостаточность какой-нибудь идеи для того-то и того-то или способность идеи к тому-то и тому-то; так разбирать источники идей; исходные пункты грядущих умственных и нравственных переворотов. Я говорю, может быть, не ясно, но в подробностях знаю и видел эту превосходную способность Мережковского. Но он -- не пророк, именно не пророк. Он ученый, мыслитель, писатель, и только. Мне все это печально говорить, ибо дружба, как и вражда, имеет в себе что-то, уже никогда не улетучивающееся: в долгие годы дружбы мне были видны такие стороны его, которые пробуждали к нему если не любовь (как к абсолютно холодному человеку) и не уважение (ибо у него всегда была путаница и "Угрин"), то что-то, заменяющее вполне их и им равноценное. В нем есть человеческие качества в таком особенном оттенке и сочетании, как мне не приходилось встречать в других людях, -- и от этих качеств его и не любишь, и не уважаешь, а привязан; находишь смешным, бессильным, неудачным, и ценишь и уважаешь гораздо более, чем удачных и счастливых людей. В нем есть стиль, какая-то своя порода. Эту холодную блестящую вещицу кладешь в особенное место той внутренней сокровищницы, какая есть у каждого и куда каждый складывает все лучшее... Но... Мережковский сам себе изменил, сам себя предал, сам от себя отказался: в каком-то новом обольщении он решил привлечь к себе и Христу марксистов, эсдеков и проч. и проч., слив политику и Евангелие, и притом просто то Евангелие от Матфея, Марка и Луки, какое читает церковь, с учением Карла Маркса из Берлина, без всякой новой мечты об Апокалипсисе, о грядущем Христе и Третьем Завете. Здесь я должен определенно назвать тот важнейший мотив, который побуждает меня сказать, что "Мережковский отрекся от себя": именно он мне сказал, что находится теперь совсем в других мыслях, нежели прежде, что я, должно быть, не читал его последних книг, а если бы читал, то знал бы, что ни о каком грядущем Мессии теперь он не думает, ни о каком Третьем Завете. Когда же я изумился и спросил: "Как же он раньше об этом говорил", то он ответил: "Это было так, слова!" позволю себе этот единственный и последний раз сказать нечто из личных бесед, во-первых, по крайней важности этого для всех, кто заинтересован его проповедью, во-вторых, потому что это будто бы (чему я не верю) уже сказано где-то у него в книгах (вероятно, в намеках), и, наконец, оттого, что однажды в "Русской Мысли" он допустил изложить в целом диалоге мой очень ответственный разговор с ним, который, вероятно, был, хотя я его и не помню. Так что я не нарушаю "стыдливости бесед" более, чем он это сделал. Когда же он о всем "прежнем Мережковском" выразился, что это были "одни слова", мне осталось подумать или повторить за Блоком:
   -- Э, и Бог, и вывесочные крики, и Второе Пришествие, и все Заветы для него -- есть только огромный забор среди пустыни, где саженными буквами для всемирного прочтения начертано одно:
  

Д. С. Мережковский

  
   Мне осталось проститься, задвинув урну с пеплом моего друга в самый далекий уголок сердца, хоть все же капризно грустящего.
  

КОММЕНТАРИИ

  
   Впервые: Новое время. 1909. 9 февраля.
   "Мережковский" -- статья А. Блока в газете "Речь" 31 января 1909 г.
   "имени Господа Бога твоего не произноси всуе" -- Исх. 20, 7. С. 105. "нигде же никто видел" -- Ин. 1, 18.
   ...закон устроения Святого Святых -- Исх., 26.
   "белые дьяволицы" -- античные статуи, извлекаемые в Италии из земли (см. первую главу романа Мережковского "Воскресшие боги").
   "из-под куста таинственно кивает головой" -- М. Ю. Лермонтов.
   "Когда волнуется желтеющая нива..." (1837).
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru