Розанов Василий Васильевич
Марчелла Зембрих

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

В.В. Розанов

Марчелла Зембрих

   Когда немецкая пресса "доброго старого времени" упрекала однажды правительство за то, что знаменитая балетная танцовщица Королевского Театра получает больше жалованья, чем министры, то Гейне ответил насмешливо: "Отчего же ей не получать больше жалованья, раз ее танцы доставляют удовольствие всему Берлину, тогда как труды министров не только не доставляют никому никакого удовольствия, но и приносят скорее всем вред". Этот маленький спор между политикой и художеством все время стоял у меня в душе, когда я слушал в Консерватории Зембрих, опять посетившую Петербург после десятилетнего отсутствия.
   
   -- Почему ей не платят столько, чтобы она пела в Петербурге и Москве,-- вместо того чтобы услаждать слух грубых американцев? Американцам ведь нужно имя, а не звуки. Им пой хоть курица, только бы это была самая знаменитая курица в мире. Тогда как город Чайковского, Римского-Корсакова, Глазунова, Направника есть действительно "взыскательный в музыке город"... Голос певца и певицы каждый год уже не тот, что в предшествующем году: и лишиться на десять лет такой певицы, как Зембрих,-- это не только музыкальный траур, но до некоторой степени это и маленький национальный траур. Чем слушать не Бог весть какие важные разговоры в Думе, где кадеты подсиживают октябристов, а октябристы подсиживают кадетов,-- не лучше ли слушать эти несущиеся по зале, кажется -- без конца несущиеся, звуки:
   
   Gualtier Malde...
   E pur l'ultimo sospir
   . . . . . . . . . . .
   Caro nome tuo saro.
   Gualtie... Malde...
   
   И идет прекрасная Джильда, дочь в своем роде тоже прекрасного горбуна (Риголетто), на верх своей хижины, со светильником; идет так медленно, нескончаемо повторяя сказанное ей впервые имя дорогого человека...
   
   Я закрыл глаза, чтобы впасть в полную иллюзию, не чувствовать, не видеть зала, люстр, сцены. И звуки неслись, неслись из такой глубины души,-- становясь ниже, тише... Какая-то смесь голубки и соловья, да майской ночи и тех благословенных стран юга, где небо темнее и звезды ярче, любовь расцветает пышнее, чем под нашим 60-м градусом северной широты.
   Звук голоса Зембрих несравненнее голоса и Арнольдсон, и Боронат, в их даже самые удачные минуты. Там просто хорошее, прекрасное, восхитительное, здесь -- удивительное. Я настаиваю на этом термине -- "удивительное", желая выразить им, что голос Зембрих, как и Мазини, есть прежде всего некоторый феномен природы, до известной степени lusus naturae, "игра натуры", который невозможно выработать, "сделать", нельзя создать никакою школою, нельзя его отыскать иначе как случайно, -- подобно рудокопу, вдруг и нечаянно находящему крупный, миллионный алмаз после долгих лет поисков сотен и тысяч других таких же рудокопов.
   "Бог послал", -- говорит рудокоп. "Бог послал", -- должны бы говорить люди, читая как своих современников -- Пушкина и Лермонтова или вот слушая современных себе певцов -- Мазини, Зембрих. Как прав Гейне: ну, можно ли платить столько искусственным, сделанным ценностям, вроде зауряд-министров, которые портят воздух столицы и решительно расстраивают нервы целой стране. Господь с ними: оловянные депутаты в зауряд-Думе и оловянные министры на "скамьях правительства" не стоят дороже, чем оловянные солдатики, в которые играют дети.
   А здесь -- натура, Бог и творение.
   
   В чем суть этой натуры? На это можно ответить только сравнениями, символами, уподоблениями. Говорить прямо тут невозможно, по крайней мере не музыканту, а слушателю.
   Мазини очень человечен в своем голосе: когда, бывало, в "I piscatori" ("Искатели жемчуга") он широко расставит ноги, сделает что-то нужное и понятное ему с горлом и раскроет рот, то с чарующей, непередаваемой негой, -- с невоскресимой негой! -- звуки льются из какой-то бездонной глубины... И кажется, это поет не певец, а "натура человеческая", недра всего человечества, что-то подземное, древнее, старое... Читатель рассмеется моим определением, но никто не может связать слушателя и запретить ему сказать то, что он чувствует, -- без теории и "школы". Ну, так чувствую! -- что же мне делать. Точно это древний "див" запел в лесу: лесное божество, раньше сотворения человека; и в голосе его я прямо слышу этих древних гномов, но не безобразных, а прекрасных, отмечая в имени их просто первозданную натуру, до создания цивилизаций и истории. Всей этой кучи слов, сказанных мною о Мазини, никак нельзя повторить о Зембрих, -- и в этом я нахожу право сказать эти слова, ибо они нечто выражают, некоторую определенную мысль: иначе их можно было бы или о всем и всех сказать, или ни о ком и ни о чем. Зембрих, напротив, -- вся в цивилизации, это глубоко цивилизованная певица: в ней не только несравненна натура, но и несравненна обработка натуры. Это -- бриллиант, который долго шлифовали, и он весь горит и весь на виду. "Недр" и "древнего" я не нахожу в ней: голос ее есть феномен гораздо более наружного, поверхностного характера, чем голос Мазини. Мне понятна мысль, понятен порыв все продать, имущество, дом, -- и, обратив в деньги их, начать ездить за Мазини, сделав из жизни своей профессию его слушателя. Мазини точно открывал что-то новое о человеке: "Вот я стою, вы -- слушайте: и вы узнаете, что такое любовь, как говорит она, как поет она". За этим можно странствовать, и понятна влюбленность в пение Мазини. Зембрих совсем другое: нельзя влюбиться в ее пение, побежать за ней, странствовать за ней. Но что же? Что же?
   -- "Что это я слушаю? -- спрашивал я себя, закрыв глаза. -- Какой-то световой звук, что-то удивительно воздушное, благородное, чистое". Как слово "недра" мелькает в голове при слушании Мазини, так слово "свет", "световое" мелькает при слушании Зембрих. Я себе не представляю другого такого же, и в особенности другого -- большей чистоты, голоса. Ни "задоринки" в самом утонченном смысле. Но это мало и даже совсем не то. Поет какая-то "casta diva", точно эта "casta diva" спряталась где-то в ее серебряном горлышке, -- и оттуда решила показать земным слушателям чудеса неземного пения, а именно -- вот "верхних сфер"... ну, неба, что ли... Пусть опять не смеется читатель и не упрекает меня за неточность, ибо я определенно называю "недра", -- говоря о Мазини, и определенно называю "небо", "воздух", -- говоря о Зембрих. Ну, и еще утреннюю первую зарю: тоже подходит. Та ранняя заря, в которой нет силы или в которой сила не составляет особенности, а особенность состоит в том, что она именно первая, раньше всего, и будит людей, и говорит им первый привет, и зовет к себе их первую молитву. Чистое и прекрасное -- вот Зембрих; чарующее, за чем бежать бы, бежать в смятении, -- вот Мазини.
   
   Ну, и ей-Богу, ей-ей, это дороже, лучше, небеснее, за это на рубли можно дороже заплатить, чем не только за Коковцова и Курлова, но даже и за всепочтенного, страшно почтенного "самого" Петра Аркадьевича... А впрочем, теперь такие "суды" и такая "охрана", что я благоразумно умолкаю, но решительно скажу, что не только итальянское пение, но и танцы Павловой и Преображенской, которые я тоже ухитрился видеть в эту зиму, нахожу лучше, человеколюбивее и мудрее и русской политики, которою я, впрочем, не занимаюсь, и богословской полемики, которою, к "моему христианскому прискорбию", я постоянно занят.

-----

   Post scriptum и pro domo sua: архимандрит Михаил (теперь в старообрядчестве), раз упрекая меня в Религиозно-философских собраниях, выразился: "Красноречие Р-ва мне напоминает бриллианты Травиаты"... Тогда же я подумал, в 1903 году: "Ах, если бы мы все, все, блудящие здесь языком, и я, и оппоненты мои, имели ту правду подвига, тот героизм подвига, то великое христианское самоотречение, какое сделала Травиата! Но мы все -- и в подвязки на ее башмаки не годимся". И вот вчера, когда Зембрих, смотрясь в зеркало и умирая, запела:
   
   "Or tutto fini" (итак, все кончено), --
   
   я, удерживая слезы, подумал: "Какие мы были все грешники, и я, и от. Михаил, и вся суетная тогдашняя зала, перед этой мученицей и праведницей, ее любовью, ее благородством"...
   Зрелище благородного -- смиряет. Ах, если бы духовенство ходило слушать "Травиату", как оно лучше бы чувствовало, мыслило, как меньше бы спорило, больше бы делало!.. Право же, "Травиата" душеспасительнее их богословия. И вообще, какие бы розы выросли, при музыке и благородных зрелищах, на теперешнем семинарском кладбище.
   
   1909 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru