Lib.ru/Классика: Розанов Василий Васильевич. Возрождающийся Египет

Розанов В. В. Собрание сочинений. Возрождающийся Египет

М.: Республика, 2002.

Возрождающийся Египет

СОДЕРЖАНИЕ

<Предисловие>

Выпуски I--III

Величайшая минута истории

Зачарованный лес

Из седой древности

Подробности и частности

Как произошли "египетские" и другие "древние таинства"?

"Афродита Книдская" и египтянка

Первая молитва на земле

Как произошло изображение Изиды

Как стали поклоняться Изиде

Афродизианская красота

У ноги мужа

Дети египетские

Первая колыбельная песня на земле

Песня песней

Обрезание у египтян

Выпуск IV

Тайна четырех лиц, шести крыл и омовение

Волшебная трость

О поклонении плодородию Нила

У развалин великой стены

Что такое обрезание

Обрезание

Выпуск V. Как возникли колоссы египетские

Выпуск VI

"В роды и роды" Востока

Из быта египтян

Игры египтян

По канве египетских рисунков

Семья и сожитие с животными

За 1400 лет до Р.Х.

К рисунку: "Анубис принимает мумию из рук плачущей жены, чтобы внести ее в могилу"

Из "Книги мертвых..."

Египетский загробный суд

Шакал

Животное, просвещающее человека

Выпуск VI

Поклонение Солнцу

Египетское солнце с руками

Провидение как растительная идея

Символика, символы, подобия и преображения

Почему фараоны хоронились не при основании пирамид?

Выпуск VII. Лица прекрасные

К большому портрету деликатного и содержательного лица. -- К мужскому портрету

К картине (большой) египетской семьи. -- К портретам египетским

К портрету из Шамполиона

Груди, кормление "на том свете"

Нежность

Откуда эти люди?

Нога коровы

Выпуск VIII. Священный блуд

Бутон

"Вечноженственное" египтян. -- Моисей и Египет

Вечное афродизианство

...так называемые "Нагие боги"

Еще о том же

Примечание к "Нагие боги Востока"

Выпуск IX--X. Résumé и таинства

Египетские таинства

Тайна человеческого рта

Тайна Озириса

Тайна Дианы Ефесской

Тайна скарабея

Как произошел скарабей

Египетская Суббота, графически выраженная

Столпы мира

О поклонении аписам у древних египтян

Египет и раб (и друг) его

Вкус и запах

Мужество и отчество

Résumé об Египте

Исторические категории

Выпуск XI. Таинства Египта

"Кожный покров" на человеке

Еще о коже человека

Диметра и миф Эдипа

Бес

Деталь египетского рисунка

Перед зёвом смерти

"Линючесть" вещей. "Линялость" вещей

Танцы

Вечная жизнь. Вечные хлебы. Вечная вода

Скука

Знание

Из "8-го дня творения". "Фантастические животные"

Спектр пола

Жизнь

Элегия мира

Анархия

Египет (6 августа 1918 г. Ночь)

Выпуск XII

Из восточных мотивов

Египет

Пробуждающийся интерес к Древнему Египту

Оттенок разницы (К спору об Египте)

Психологическое осложнение иероглифов

Цивилизация "центра" и "окраины" (К духу исторического Египта)

Этнографические объяснения Египта

За спиной открытия

Ум светит или сведения светят?

<Предисловие>

20 апреля 1916 года мне исполнилось 60 лет. И треть века, приблизительно с 1881 года, я достаточно потрудился пером. "День рождения" я решился перевести в "юбилейный год" и провести с моими дорогими, с моими милыми читателями, поделившись с ними тем, что всего я более люблю...

А более всего я люблю египтян. Не буду отвергать и не буду порицать: в день и год юбилея надлежит быть мирным. Но никогда греки и римляне меня не притягивали, а евреи притягивали лишь временно, -- и, как я потом догадался, они притягивали меня отсветом, какой на них упал от Египта. Корень всего -- Египет. Он дал человечеству первую естественную Религию Отчества, религию Отца миров и Матери миров... научил человечество молитве, -- сообщил всем людям тайну "молитвы", тайну псалма...

Тоже -- и чувство Провидения, Судьбы. Тоже -- что человек может впадать в "грех" и тогда будет "наказан"... Основные и первые религиозные представления, -- фундамент религии, столбы религии, -- сложены были в Египте. О, это гораздо выше пирамид, крепче пирамид, вечнее пирамид. Это не "вечные" -- сравнений с этим не может быть -- это просто вечно.

Нужно мне и всем людям будет всегда нужно.

Начала цивилизации на самом деле были положены не греками и не евреями. Авраам, первенец от иудеев, пришел в Египет, когда он уже сиял всеми огнями. Авраам лепетал, когда Египет говорил полным голосом взрослого мужчины.

Все народы -- дети перед египтянами, а следовательно, и вся история -- египетское дитя. Но неблагодарные дети забыли об Отце своем. Вот о Нем-то мне и захотелось в день и год 60-летия поговорить с добрыми читателями.

В. Р.

Выпуски I--III

Ах, эти огни уже погасли.

-- Не печалься, друг мой Розанов: эти огни никогда не могут погаснуть (голос сзади).

Египет все видели -- путешественники, ученые, рестораторы из Александрии и из Каира.

Все, кто лазили по пирамидам и выпивали там бутылку шампанского.

-- Египта никто не видел и ты вошел в него первым (голос сзади).

А открывшие чтение иероглифов?

-- Они и были заняты разбором иероглифов от буквы к букве и от строки к строке. Но не окинули душою "ралом" и "все" (тот же голос).

Разве химику или ботанику, разлагающему "клетчатку листа", приходит на ум, что это "вайя из-под ног Спасителя"?

ВЕЛИЧАЙШАЯ МИНУТА ИСТОРИИ

"Римская империя", Сборник статей в переводе А. С. Милюковой. Спб., 1900. -- Юлиан Кулаковский. "Смерть и бессмертие в представлении древних греков". Киев, 1899. -- Густав Флобер. "Саламбо", роман. -- Ф. В. Фаррар. "Соломон, его жизнь и время". Спб., 1900. -- "Ветхозаветный храм в Иерусалиме". Исследование проф. Олесницкого. Издание Православного Палестинского Общества.

Передо мною ряд книг, частью только что прочитанных, частью давно составляющих любимое занятие. Сборник г-жи Милюковой (667 стр.) составлен в меньшей части из русских оригинальных исследований и в большей части из переводов новых западноевропейских трудов (в отрывках) и древних памятников. Тут возле статьи проф. Герье "Август и установление Римской империи" помещен перевод открытого и изданного Момзеном анкирского памятника "Res gestae divi Augusti" -- автобиография Августа. Риторический труд Фаррара не смеет отрешиться от установившегося тона при изложении библейских предметов; он вздымает крылья, но не летит, не хочет остаться на месте и остается на месте. Знаменитый роман Флобера дает кое-что, но в общем преисполнен олеографической мазни кровью и бесчеловечной грубостью. Несравненно глубже всех превосходная работа профессора Киевской духовной академии Олесницкого, реставрирующая в мельчайших деталях скинию Ветхого Завета и Соломонов храм. Но что эти труды перед темою?! Она -- бесконечна. Величайшая минута истории -- вот имя тех двух-трех веков, на которых совершился перелом от -- дохристианской к христианской эре. Историки пишут об этом переломе исследования, романисты -- романы; и даже публицисты берут из той эпохи краски на свою палитру. Знаем ли мы ее? Да, по памятникам. Понимаем ли? Едва ли. Многие ли, например, знают, что день 25 декабря, "праздник рождества Христова", когда мы так радостно спешим в христианские храмы и зажигаем восковые свечи перед темными ликами в них, установлен и принят был новою религиею как компромисс с митрианством и принадлежит собственно циклу верований этого звездного мидийского божества? У В. В. Болотова, недавно умершего высоко талантливого профессора С.-Петербургской духовной академии, есть исследование: "День и год мученической кончины св. евангелиста Марка". Попутно он входит в величайшие детали календарного расположения праздников, и вот здесь, опять попутно же, входит в сообщение фактов совершенной неодолимости для раннего христианства митрианского культа, -- о том, что спор "рго" и "contra" решительно колебался, и притом не в сторону христианства; и когда, наконец, победа была вырвана у язычества, то чтобы что-то затушевать, скрыть, -- чтобы принять в себя и приписать себе главный митрианский праздник возрождающегося Солнца, совершавшийся у язычников-римлян 25 декабря -- это число декабря месяца было принято христианскими епископами, вождями борьбы, за "день Рождества Христова". Признаюсь, прочитав это, я затрепетал. Точно я увидел кусок мяса или крови, еще живой и дымящийся, вырванный из столь давно минувшей борьбы. "Так вот как горячо было дело!"... Кто же не знает и еще факта, что Константин Великий, уже давший торжество христианству, провозгласивший его государственною религиею, получивший чудесное знамение Креста Господня на небе, крестился всего за несколько дней до смерти, как бы говоря всем этим: "Оно восторжествовало в империи, но не в моем сердце!" Ибо когда легионы, население, чиновничество были христианскими, когда уже собрался Никейский собор и установил главное очертание церкви, что могло одинокую душу императора удержать от шага, политически столь нужного? "Антонин Пий воздвигает храм Митры в устье Тибра, в Остии; при Марке Аврелии статуя Митры появляется на Ватиканском холме, в Риме, -- на том самом месте, где теперь возвышается храм св. Петра", -- пишет Жан Ревилль в книге "Римская религия во времена династии Северов". Да что такое "Митра"?!! Никто порядочно не знает, не знает внутренно и по существу. Когда читаешь исследования, поражаешься каким-то хламом суеверий, ни на одну минуту не останавливающим внимания. Внимание останавливается историей постепенного введения культа: его узнали впервые от морских пиратов, разбитых Помпеем; но отзывы "об этом суеверии" так презрительны и пренебрежительны долгое время, в течение приблизительно двухсот лет, как только это могли бы делать мы по тем лоскуткам известий, какие дошли до нас. Но потом что-то узнали о нем. Что? -- Неведомо. -- Марк Аврелий -- не чета разбойникам, его читаем мы, на него немного лет назад указал Толстой как на величайшего моралиста: и вот он воздвигает Митре алтари. Очевидно, мы чего-то такого не знаем, что знал Аврелий, что составляет в культе Митры, -- да и вообще в язычестве, -- главное, и, не зная о чем, мы, в сущности, вовсе не понимаем кровь, жилы и нерв величайшей исторической минуты. Что такое было? В чем заключалось дело? Откуда борьба не только в жизни, но, очевидно, и в сердцах?

Ведь мы как себе представляем эту эпоху и самый перелом? -- "Мир утопал в разврате; цезари пьянствовали, женщины распутничали. Мессалины, Мессалины и Мессалины; Нерон; бессильный Тацит; жгучий Ювенал. Приходит ап. Павел и проповедует Распятого. Свет победил тьму", -- и Семирадский, как и Сенкевич, получили сюжеты для своих талантов. Так ли было дело? Так ли оно просто? Не было ли тоски и действительного недоумения? И тогда -- в чем оно?

Нет ли языческого сейчас во мне, в вас, читатель, но чего мы не замечаем? Вот нить исследования, путь разгадок. И, проще всего, не произносим ли мы иногда слово "бог" или "Бог" с такими оттенками и в такие минуты собственного положения или окружающей нас обстановки, когда решительно нет повода вспомнить ту особенную проповедь, те частные указания и конкретные имена, которые принес ап. Павел в Рим? Да, есть!

Когда волнуется желтеющая нива

И свежий лес шумит при звуке ветерка

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Тогда смиряется души моей тревога...

И в небесах я вижу Бога.

Вот очень странное стихотворение! Если бы цензор, просматривая его, предложил автору прежде одобрения исправить последнюю строчку в том смысле, как проповедовал это ап. Павел, т. е. что "и в небесах я вижу Иисуса Христа", то Лермонтов ужасно смутился бы, взял бы стихотворение домой, долго бы над ним думал и, наконец, решился бы лучше вовсе его не печатать, чем сделать поправку совершенно неверную относительно состояния его души и предмета стихотворения. Вот точное изображение приснопамятной борьбы. Богословия еще тогда не создалось и не было религиозной системы; было одно Евангелие: и сущность борьбы заключалась в том, чтобы везде, где языческий мир чувствовал душевную нужду назвать имя Бо-жие вез точнейших определений, христиане стали требовать, чтобы вставлялось конкретное и определенное имя, называемое везде в Евангелии. Мы за тысячу лет к этому привыкли. Но ведь этой тысячи лет тогда не было. До сих пор я помню обрывки песни, производившей на меня впечатление в детстве; в ней поется об узнике, несправедливо ввергнутом в темницу, и тут -- картина ночи и часового под решетчатым окном:

И на штыке у часового

Горит полночная луна.

Стихотворение, конечно, плохо, потому что как же кроткая и бледная луна "горит"! Но вот последние две строчки, в которых автор-певец успокаивает узника:

Но есть на свете Провиденье

И на святой Руси -- отец.

Т. е. на земле есть "царь", а "в мире есть Провидение", которые не оставят до конца несправедливости. Теперь, если бы в заключительных строчках мы на место "Провидения" вставили или предложили поэту вставить: "потому что был, и умер, и воскрес Иисус, сын Марии, обрученной Иосифу", то опять вышло бы недоразумение, нежелание поправить и прямо невозможность поправки, раскрывающие странным расхождением своим смысл древней борьбы. Была ли в древности вера в Провидение? Несомненно! В бессмертие души? Конечно, -- была сильнейшая вера, о которой говорят элевзинские таинства и диалоги Платона. Знали ли древние Творца мира? О нем постоянно говорят Платон и Аристотель. Вера в Бога была до такой степени сильна, что, например, обращением к Богу начинается знаменитая речь "О венке" Демосфена, а Платон кончает молитвами многие из своих диалогов, напр. "Федр". Можем ли мы представить Спенсера, который заключал бы молитвою "Социальную статику" или "Книгу о воспитании"? Смешно об этом спрашивать. Но если бы что-нибудь подобное случилось, то его бы назвали "святошей". Между тем никаким насмешливым именем не обзывали древние Демосфена и Платона, и, следовательно, напряжение веры как у светил своего времени, так и у общественной массы, -- прямо было в конце язычества ярче, сериознее, так сказать, -- трагичнее, нежели у нас сейчас, т. е., во всяком случае, еще не при конце христианства. Таким образом, формула: "Мир погибал, цезари пьянствовали, женщины развратничали, пока и т. д." -- не имеет никакого под собою фундамента, и мы просто не знаем: да что же такое совершилось тогда?

Собственные имена богов древности, как и весь Олимп и Капитолий, не имеют никакого значения, что видно из легкости, с которою они заменяли Юпитера Митрою, а греки-Птоломеи, т. е. поклонники Зевса и Геры, придя в Египет, усердно реставрировали древние храмы Озириса и Изиды. Можно сказать, что теизм человечества разделяется на христианский и вне-христианский, причем последний везде был один, состоя из веры в Провидение, Творца мира, загробную жизнь и будущий Суд над злыми и добрыми. Но это все входит и в нашу веру, бесспорно, -- однако, возникнув ранее ее. Борьба между христианством и внехристианским теизмом и заключалась в долгом недоумении древнего мира, в долгом его страхе: входят ли, -- и как входят загробный Суд, бессмертие души, Всевидящее мировое Око, -- в краткий и тесный рассказ, принесенный из Галилеи, который они знали не под углом нам известного богословия, куда вошли все эти древнейшие и обширнейшие верования, но именно как рассказ о 33-х годах жизни, о распятии и воскресении, об определенном Лице и определенной стране. -- "А мир?" -- спрашивали они. -- Разве он без Творца? Разве мы, несчастные люди, без Провидения?" Сейчас и тогда на все эти вопросы не могли отвечать христиане; на них ответили века христианского мышления, ответили потом, ответили позднее. И вот, как кажется, главная причина упорства древнего мира перед историей из Галилеи.

Теперь оглянемся на себя. Известно, как принимали новичков в Запорожскую Сечь. Новичка приводили к кошевому и тот спрашивал:

-- В Иисуса Христа веришь?

-- Верю.

-- И в Пресвятую Богородицу веришь же?

-- Верю.

Удостоверившись, что пришедший не бусурман, а христианин, кошевой повелевал его зачислить в войско. Человек становился "казаком", т. е. до известной степени "рыцарем креста и христианства". И мы все на вопрос: "Кто вы?" -- отвечаем: "Христианин", а на дальнейший об этом вопрос разъясняем:

-- Мы называемся христианами, потому что верим в Иисуса Христа, Бога нашего.

-- Бога?..

-- Сына Божия.

Но ведь это колоссальная разница, ибо "Иисус, сын Марии, обрученной Иосифу", не покрывает, значит, и не исчерпывает теизма; он составляет только второй и средний момент его. И кто же знает, в остальные 2/3 теизма невместимо ли неопределенное чувство Бога у Демосфена и Платона, их очень ясные и до сих пор доказуемые идеи, да и вообще не лежат ли там, говоря историческим языком, и "эллин и иудей"? Вдруг, сразу, в первом, втором и третьем веках нашей эры, цивилизованному, старому и очень еще пламенно веровавшему миру, был предложен христо-теизм. Он отказался. Мы теперь, через девятнадцать веков, знаем, что это есть 1/3 полного теизма, но древнему миру он был предложен как весь и полный теизм. Он имел право отказаться. Вот чего не разобрали историки, все не разобрали. Что же такое эти 2/3 теизма?

Мы очень мало вдумываемся в глубочайшую философию, скрытую в нашем Символе веры, которую необычайно сжато сформулировали отцы Никейского собора, -- так сжато, а для нас и так привычно, что мы ее повторяем, как дьячки, которые вместо "Господи, помилуй", сорок раз повторяемого, уже сливают это в какое-то гудение: "би-ли-би-ли-Господи". Велико действие привычки и -- забвение, беспамятность, ею порождаемая. "Веруем в Бога-Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимого и невидимого". Что здесь не умещается? Что сказал бы древний мир, если бы формула эта, изреченная церковью в четвертом веке, была предложена апостольскими учениками в первом и втором веке тому же Марку Аврелию, Антонину Пию, Александру Северу? "В это всегда мы веровали! О нем -- наши гимны, об Отце светов, и даже в тех словах, как вы говорите: "Света от Света, Бога истинна от Бога истинна"! Ведь нужно же что-нибудь понимать в древностях. "Мир видимый и невидимый, феноменальный и трансцендентный, и в центре его как зиждитель -- Бог", это есть альфа древней веры, которая без всякой перемены вошла в первый член нашего Символа. Можно сказать, в борьбе внехристианства с христианством только и делалось, что первый член Символа отстаивался от второго, пока на Никейском соборе они согласовались и не найдена была мировая "эврика". Но все мы, до сих пор мы все, совершенно вопреки богомудрости отцов четвертого века, незаметно для себя впадаем в отрезанный и обрубленный евангелизм, в Христотеизм; -- и, ничего конкретного не соединяя с Богом-Отцом, ничего в мире и в себе не отыскивая, что относилось бы -- по Символу "не слиянно" -- к Нему, опять выходим из полноты собственной веры.

-- Вы кто такой?

-- Христианин, т. е. признаю Богом Иисуса Христа.

Это, конечно, истинно, но не полно, -- против Никейского Символа веры не полно, -- представляя только второй член его. До чего забвение всеобще, можно видеть из примеров Гёте и Вольтера, которые решительно отказывались понять "Троичность Единого", прямо смеялись над этим, как над арифметическою невозможностью. И у нас многие смеются, просто и чистосердечно не понимая. Между тем это не только понятно, но только это-то и понятно, т. е. когда около Научителя высочайшего нравственного закона поставлено Предвечное Око, блюдущее мир, Свет светов, Провидение и Судия, угаданное, да и, наконец, определенно почувствованное, хотя и различно наименованное, между Тибром и Ефратом, Нилом и Пропилеями, -- между древним Авраамом и до Константина Великого.

До какой степени это так можно видеть из следующего. Кто из православных, войдя в католическую или протестантскую церковь, взял бы частицу св. даров и причастился? -- Никто! -- Перекрестился бы по-ихнему?

-- Никто же! -- Они в нашей церкви? -- Тоже ничего бы не сделали. Между тем вера в Иисуса Христа, в Бога-Отца, полное признание галилейского события, принесенного на Запад апостолами, у них и у нас одна. Решительно

-- мы одной веры, мы "христиане" все. Читатель не знает и высокой степени удивится, если я скажу ему, что в Иерусалимский храм Соломона, -- да, в тот храм, где поучил наш Спаситель, в который входили пророки... в храм этот входили и эллины, не как зрители, а для совершения некоторых низшего разряда жертв и служений. "Язычники допускались к участию в иерусалимском культе, -- от них принимали все жертвы по обетам и жертвы доброхотные, так называемые недавот и недарим, т. е. всесожжения, хлебные приношения и возлияния. Не принимались от язычников только специальные еврейские жертвы -- как жертва за грех, жертва от гноеточивых и родильниц" (смотри все истории Талмуда). Ученые вяло и сонно приводят эти факты, не падая со стула от страха: хотя вся причина упасть -- есть. Ибо ведь это в переводе на факты теперешней религиозной жизни говорит о такой близости язычества и иудейства, какой еще нет между католиками и православными, между лютеранами и католиками. Ибо факт таков, как бы у нас был обычай и слово: "Причаститься католику у нас нельзя, а вынуть просфору и поставить свечку -- можно"; или: "Нельзя пастора позвать служить нашу литургию, но позволить ему отпеть панихиду по умершим -- можно, справить молебен у него -- можно же". Между тем как вся сумма нашей психики и вся сумма совершившегося -- и почувствованного, и действительного -- разделения между протестантизмом и православием не допускает этого! Таким образом, мы от лютеранина религиозно стоим дальше, чем афинянин стоял религиозно от кого-нибудь из колена Вениаминова. Между тем "Вениаминова вера" есть немножко и наша ("Ветхий Завет"), и этого мы не скрываем от детей, учеников гимназий. Между тем не только от гимназистов, но и от ученых скрыто, что через это посредство "жертв греков в иудейском храме" мы имеем что-то свое и в Эллинском Символе исповедания!! Как же не упасть со стула, если есть живой ум и воображение? С другой стороны, четвертый месяц года издревле и сейчас называется у евреев "Таммуз", а это -- имя самого любимого божества сиро-финикийских городов. И пророк Иезекииль в одном месте жалуется: "О, еврейские женщины! Вы сидите в храме и сплетаете одежды Таммузу". Это смешение волн теизма вовсе было бы невозможно, если бы суть его, от коего до нас дошли щебень и камень, обломки обессмысленных надписей, не была подобна как бы четырем полостям нашего сердца, которые в разное время сжимаются; но через все их бежит одна кровь, хоть в разные моменты и разного цвета. Но мы показали, что и посейчас мы воздыхаем иногда языческими воздыханиями, и говорим в стихах то, что могло бы без противоречия поместиться в сборнике древнейших восточных гимнов. "Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, не сотворенна"... Этот момент рождения, рождаемости в Божестве -- опять это альфа теизма в Гелиополисе и Вавилоне.

Я люблю на Литейном, близ Окружного суда, церковь, которой темно-синий купол усеян золотыми звездами. О звездном небе ничего нет в Евангелии, и это не есть евангелическая часть нашего теизма. Между тем я читаю у пророка Амоса (гл. 5) слова с очень точным наименованием одного созвездия: "Кто сотворил семизвездие и Орион и претворяет смертную тень в ясное утро? Господь -- имя Ему", и в следующей главе какое-то странное упоминание, по-видимому -- о Скинии Моисеевой, но с удивительным осложнением: "Приносили ли вы Мне жертвы и хлебные дары в пустыне в течение сорока лет, дом Израилев? Вы носили скинию Молохову и звезду бога вашего Ремфана, изображение которого вы сделали для себя". -- "Вот я вам, за ваши звездочки и луночки, и опахала, и цепочки на ногах..." -- грозит Исайя еврейским женщинам (гл. 4). Странно. В костюм одежды переходит нечто священное или бывшее священным, по крайней мере -- у народа, столь ритуального и в одежде, как библейские евреи. Да упоминание о "звезде", изображение которой будто бы носилось евреями в пустыне, не оставляет никакого сомнения о священном трепете евреев при воззрении на звезды, "и на семизвездие, и Орион". Между тем трепет к звездам есть часть, есть непременная часть религий Фив и Вавилона. Я не знаю, почему, но я трепещу при воззрении на звезды, "умные очи", очи "из неба на меня", и все мне хочется прочесть там мою судьбу, рок о мне, -- заботу провидения. Верю, верю с поэтом:

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

Т. е. верю жизни небес, что они -- живут, что они -- не холодны и что они суть именно "многоочитая" одежда божества, "очи спереди и сзади и внутри и снаружи божества", как их описывал в тайносказании Иезекииль. Но эти звезды, и именно в куполе храма, -- я их видел и срисовывал из атласов различных экспедиций в Египет. Ничего в Евангелии о созвездиях; в Египте -- они всюду; и они же на дорогих наших церквах, но уже без памяти -- откуда? как?.. Я говорю, древность не умерла; но, потеряв имена, -- вечною в ней сутью она вошла в суть нашего теизма... Ни эллин, ни иудей не умерли, и не могут умереть.

"Я поклоняюсь святому чуду мира" -- кто меня остановит, если я так скажу? Между тем на Акрополе, и в Капитолии, и в Фивах, и в Вавилоне и поклонялись, и умилялись, и лили слезы перед "святым чудом мира", и о нем же задумался в колебаниях Константин, о нем размышлял Марк Аврелий; его мы чувствуем все сейчас. Чудо мира -- в смысле недоступности для разумения; но и еще далее и глубже -- святость мира: ибо где же в нем не Бог? Я поклоняюсь памяти святого; но еще я хочу поклониться изображению его, хотя в нем нет его, а только связь моей памяти и точной с него копии. Но также и никто меня не остановит, если я поклоняюсь звезде, как иконе Вечной Премудрости, как точке касания перстов Божиих? Если снимок есть "образ", то "образ" есть и звезда, и "семизвездие, и Орион". Вот как далеко все идет и вместе как просто! На одно недоумение Пушкина Филарет ответил прямо египетским стихом, т. е. вечною и везде истиною, которая, однако, ранее всего почувствовалась и была прямо названа, формулирована в Египте. Пушкин затосковал, смутился, -- петербургский дэнди спросил в унынии:

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

. . . . . . . . . . . . .

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал?

Филарет ответил, из души, из глубины своей души, не размышляя и сейчас же ответил:

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога нам дана...

Какой краткий ответ! С какой радостью мы его все слушаем! Но очнемся, откуда это? "Жизнь нам", увы, дается так же, как и каждой твари, и как в цветке дается жизнь растению, и огромному баобабу, и едва видной травке. Можем ли мы сказать о всех этих моментах дарования жизни, что тут -- "Бог" и "от Бога"? Мы вспоминаем лотосы в египетских храмах. Так неужели им верить?! Филарет верил. Не -- "Бог", конечно, но -- "жилище Божие"; и как звезда есть образ, так образ же есть и цветок -- как еще другая точка касания Божиих перстов. Не везде одинаково это касание, "печать" Божия не всюду одинакова: -- есть точки избранные, есть точки особенные. В лице нашем насколько "глаз" особеннее "остального"! Он -- точно в лице еще особенное лицо, новое, глубочайшее, изнутри проглядывающее! "Сколько души" в глазе! "Сколько Бога" -- в цветке! В стебле -- его меньше; в коре -- совсем мало; в камне -- ничего. Камню я и не молюсь, тоже -- коре; но о цветке... все-таки могу сложить мистико-религиозную песенку; и тоже -- о звезде... "и семизвездии, и Орионе". Звезда и цветок имеют много богоприсутствия в себе. Древние так и говорили: "Вы нам проповедуете высшую мораль; но ведь еще есть трансцендентность, есть мир-загадка, есть мир-чудо: как это у вас, в каком положении?" -- Три века и шел спор. -- "Вы должны любить и врагов, а не одних ближних: Он сказал". -- "Но что Он сказал о звездах и цветке"? -- "и о Промысле над звездою и цветком"? -- "и о том, откуда в цветке и во мне жизнь?" Это совсем разные вопросы. Разную категоричность этих вопросов не уловил и Гёте, не говоря уж о Вольтере. "Правила поведения" нисколько не есть то же, что загадка о силе "роста растения". "Такой нравственности мог научить только Бог", -- говорю я, читая Евангелие, и не слушаю Ренана, отметаю Штрауса. -- "Но и такую прелесть мог сотворить только Бог", -- говорил древний, указывая на кувшинку в пруде, образ которой он перенес в храм. Да, Бог везде... "в видимом и невидимом"; он "видимо" жил между нами 33 года; но гораздо ранее Ему же пять тысяч лет молились как "Невидимому" в храмах, главная и всеобщая черта которых была полное отсутствие изображений, иначе как в аллегорическом смысле.

0x01 graphic

Нам хочется кончить мысль свою почти иллюстрацией. Известно, что Соломонов храм был только развитием, расширением Скинии Завета, план которой, при сокрытой мысли, дан был Моисею на Синае Богом. В то же время этот храм воздвигали архитекторы и мастера Тирского царя Хирама. Вот мост между Синаем и Тиром, устои которого стоят еще сейчас, а настилка и перила снесены памятными событиями. В храме был жертвенник -- святейшее место; в Скинии был он же. План жертвенника и опять же его тайная, нерассказанная мысль, была дана Богом. Между подробностями устройства жертвенника замечательна одна: под верхней его доской находилась земля и камни -- не тесанные. Мысль целости проходит во всем израильском священнослужении: "священник должен быть без болезни и не урод", "пасхальный агнец -- без порока и однолетний", а Агнцу мира, жертве за грех мира, "не были перебиты голени". Везде проходит мысль органической целости. Еще одно упоминание Библии: в огонь жертвенный нельзя было бросать дров с загнившим или червивым сучком, ибо это -- "грех", такое дерево было противно священному пламени. Везде -- одна мысль: мысль о "жизни" как противоположении "смерти". Но в жертвеннике, который весь свят, были точки исключительной и страшной святости: это -- рога по четырем углам его. Это за них ухватился Иоав, преследуемый воинами Соломона, перед смертью. "И ухватился Иоав за роги жертвенника", -- сказано в четвертой книге Царств: это -- убежище и прибежище, храм в храме, "сердце" жертвенника. Удивительно, что историки не обратили на это внимания. Если есть рога -- есть и тот, у кого бывают рога; если они были столь священны, очевидно, они не были "архитектурным украшением". Но где же он! Где же Тот, кому они принадлежат?! Все мы читаем в Апокалипсисе о Предвечном Агнце и не удивляемся, не поражаемся, привыкли. Знаем и Пасхального Агнца Библии, что-то знаменующего. Агнец -- ягненок: вот у кого могут быть "рога". Но где он? -- Уходит в жертвенник, сокрыт в нем, невидим -- по общему закону невидимости, но не отсутствия, которая проведена в Скинии и повторена была в храме. "Невидим", но "есть"; и что он "есть" -- свидетельствуют рога, которые одни выставлены из жертвенника. Жертвенник похож на агнца ли, тельца ли с наброшенною на него рогожею. Видна рогожа, видна попона: т. е. доска и стены жертвенника, но они суть -- дом и жилище только не изваянного, но в самом деле и живым присутствующего здесь... тельца ли, агнца ли. Моисей разбил изображение. Но разве это отрицает изображаемое? Иконоборцы отрицали образа. Но разве это свидетельствует, что они "не почитали святых"? "Завтра праздник Господу!" -- сказал Аарон к народу, слив тельца. А неужели он ничего не знал о том, кому поклоняется его брат?! Нет изображения, -- и его не нужно, это -- грех; но "рога" есть и есть, значит, изображаемый, но он есть -- живой, он есть не как медь и золото, а как -- жизнь. Ровоам в Вефиле и обнажил животное жертвенника. Он снял рогожу, убрал попону; получилось то, что сделал народу Аарон. Историки поняли это как борьбу теизмов и так объяснили своим читателям. Между тем это был один теизм, и спор исчерпывался вопросом -- обнажить ли все или оставить видимым лишь самый незначащий, внешний, в сущности безжизненный, ибо бескровный, придаток -- рога. Рога -- без крови и их можно, позволительно передать медью. Но если я поклоняюсь "крови" и даже в ней ее тайному и бесспорному мистицизму, движущему ее, соделывающему ее священной, не проливаемой ("не убий"), то как, в самом деле, ее выразить??? Аарон ошибся, и вот в чем его ошибка: что жизнь вообще не изобразима в камне, в металле, геометрически, статически. И как ошиблись историки в данном пункте, принимая за разные религии варианты одной, так ошибались люди, народы, творцы истории -- на границах нашей эры. До нее, как и начиная с нее, был Бог -- "Единый в трех лицах", как и исповедовали, как нашли формулу потом. Нам принесен был на землю нравственный закон одним Лицом; но кроме этого есть еще факт мира, жилы и кровь мира, и в них есть также свой мистицизм и другой родник этого мистицизма. Рождение есть факт, рождение есть кровь; его принципу и поклонялся весь древний мир, нисколько не ошибавшийся. Ибо даже для того, чтобы мыслить, надо сперва родиться. Это -- изначальнейшее; и, вместе, что это святое и божественное -- не отрицает и Филарет:

Жизнь от Бога нам дана.

"-- Да! да!" -- мог бы в ответ Филарету воскликнуть весь древний мир в Афинах, Мемфисе, Карфагене, Тире, Вавилоне: -- "Мы именно всегда так думали, но мы не умели выразить; мы были бессильны как художники и словесники, но как молитвенники -- мы не ошибались. Не умея говорить, мы показывали на лотосы; не умея выразить трепет сердца -- поднимали руки к звездам. Но мы не звездам молились и не лотосу, но, как говоришь ты, тому, что вот "жизнь -- от Бога", в жизни -- Бог, и он Сам -- жизнен, имея в себе ключи вечного живота: отчего, изображая, мы вечно и придавали ему, конечно по-детски еще, то эту, то иную, но непременно животную форму"... "Филарет нашел слово, ибо он и живет в словесную, тоже истинную и божественную, но другую эпоху. У него -- истина слова, у нас была истина факта, но без расхождения и противоречия".

В одном таинстве, глубоко фактическом, -- браке, -- и скрыт до сих пор весь этот будто бы умерший, но не имеющий никогда умереть, теизм крови, "выставляющий рога из жертвенника". Брак есть младенец, о младенце и через младенца таинство, а младенец -- "образ и подобие" Агнца. Кстати, "агнец", как самое слово знаменует, есть юное, есть детское или отроческое, скорее всего -- младенческое, по возрасту существо. О зрелом или старом не было бы употреблено такое слово, взято было бы другое близкое слово. Агнец -- вечный младенец. Но, повторяем, в признанном церковью таинстве брака и содержится, но лишь не раскрытый, весь древний мистицизм, который и нельзя иначе разрушить, как разрушив это таинство. А как только мы станем в него глубже вдумываться, мы вдруг почуем, что ничего в древности не умирало и не может умереть. О Логосе -- мы учимся; но мы -- еще существуем и живом, и вот это -- уже о Ветхом деньми, первом родительском Лице мистического Божественного Существа. И всякий раз, рождая или присутствуя при рождении, мы можем поправить греческое уныние: "Великий Пан не умер, он -- в нас и во всем, как выражает и самое его имя, о котором мы у апостола читаем, но лишь в других терминах, но с величайшим и лучшим углублением: "Бог есть всякое и во всем". Греков следовало выдрать за уши за легкость их молитв, их светскость, допустившую перейти в поэзию, но -- не за То, Кому они молились.

ЗАЧАРОВАННЫЙ ЛЕС

Пол в человеке подобен зачарованному лесу, т. е. лесу, который обставлен чарами и который сторожат чары. Приближающегося сюда эти чары усыпляют, или обманывают, или увлекают и иногда губят. В одном и другом случае они "проводят" его и достигают главной своей цели -- не допускают человека войти в лес и осмотреть его. Еще других эти чары отталкивают, пугают. Показываются "страшилища", которых человек даже не смеет назвать; ни кисть, ни слово не смеют даже передать показавшегося. Человек бежит в ужасе, и снова цель достигнута: зачарованный лес остался тайною.

Да, пол -- это таинственный лес. Но вот Эдип входит в него. Главное здесь -- не потерять голову, иметь "уши на макушке", насторожить ум и глаз. Не нужно вовсе фотографировать "чудищ", достаточно самому и субъективно всмотреться в них: тут начинается удивительное преобразование и первый же шаг смельчака является обильно награжденным. То, что извне, со стороны города, дороги, пыли казалось рогатыми и суковатыми чудищами, преобразуется при взгляде с той стороны, -- со стороны леса, в который уже вступил, -- чудесными видениями, истинными "эльфами", добрыми существами, с небесно-блаженной улыбкой и райскими крылами. Пол -- "страшилище порока", "чудище мерзостей", "Пандорин ящик", откуда излетают чумные ветры, веющие на мир, -- вдруг оказывается совсем, совсем не то: обителью непорочных, родником именно и специально непорочнейшего в мире, -- и, наконец, прямо ковчегом, где сокровенно сохраняется какая-то вечная и неистощимая, льющаяся в мире святость. Кто уже вошел в зачарованный лес и "не потерял ум" при этом, находит на каждом шагу здесь величайшие сокровища: он набирает их в корзину, сует за пазуху, кладет в подол рубахи. Да это -- "целое состояние", а мы-то, мы-то там, в запыленном городе, и не знаем, около какой неистощимой свежести живем.

Выводы "не потерявшегося ума" почти еще важнее здесь, чем непосредственно собираемые с земли ценности. Все то, что казалось и обычно кажется "падением", "с той стороны" (дороги, пыли, города) -- вдруг оказывается совершенно естественным склонением, в сущности -- благоговейным сгибанием колен, и -- таким, о коем ничего человек не знает, что он это делает невольно и так сказать не видя, но повинуясь склоняющей его выю руке. Это -- изумительно. Далее, оказывается, что "прейдет небо и земля", но это склонение, -- не прейдет. Теперь вопрос -- перед чем склонение? "Афины повинуются мне, я -- матери моего ребенка, а она сама -- этому ребенку, и, таким образом, этот ребенок повелевает мною и Афинами", -- сказал шутя Фемистокл. Вот верное отношение пола к "городу", и, даже, вот суть пола. Это -- младенец. "Зачарованный лес" и есть лес, окружающий младенца, откуда растет младенец и даже где он зарождается, "зачинается". "Мир чудищ" есть просто Царство Младенца, где скипетр -- в руках младенца, корона -- на голове младенца, армии водит -- младенец; где все и вся -- младенческое, т. е. прежде всего -- непорочнейшее, чистейшее. Таким образом, склонение всего мира перед полом есть поклонение мира младенцу; и отчего не дополнить: есть поклонение порочного мира собственному этого мира младенчеству, -- "видениям"

Первоначальных чистых дней.

Вот что такое "пугающие чудища", "погубляющие чудища": "порок" бежит именно к непорочнейшему, когда мы думали, что он устремился к "последней гибели"; он буравится в землю, казалось бы, "роет себе могилу": будьте терпеливы, наблюдайте: он прорыл все 12 000 верст земного поперечника и не только "не умрет", но "воскрес" к тому же небу и тем же звездам, которым мы здесь поклоняемся. И в Америке, где-нибудь в Канаде, в Техасе -- зажег лампаду в сущности перед тою же звездочкою, но только на 12 часов раньше или 12 часов позднее, перед коею и мы зажигаем в свой час лампаду. Пифагор сказал: "Есть -- земля, и еще есть -- противоземие (αντιχυον); есть солнце и еще противосолнце". Не это ли он подразумевал?

Мир эльфов, мир младенцев, мир сказок... Родник мифологии -- здесь; родник юдаизма -- здесь же ("обрезание"). Сказочка и молитва вдруг лобзаются; младенческое целование -- о, как далеко оно от лукавства! Да, это -- потрясающий "зачарованный лес", до того странны здесь встречи, дико-волшебны находки. Моисей со скрижалями -- и около него, как толкователь-"брат", не -- Аарон, но -- Шекспир; Шекспир -- в священническом "эфоде", с еврейскими кисточками! "Они из голубых и белых нитей, и утреннюю молитву, которую нужно читать, смотря на эти кисти, -- нужно читать в тот час утра, когда глаз получает способность различать белое от голубого" (Талмуд). Да это -- совсем царица Маб, о которой рассказывает какой-то Меркуцио в "Ромео и Юлии". Я говорю -- зачарованный "лес", лес странных встреч. И вот, при вечерней звезде каждая счастливая чета, каждая смиренная весь, "последний мещанин" -- погружается прямо грубою пятою своею в мир этих сказок и этого священничества. О, как нужно омыть для этого "пяту". Как становятся понятны вечерние "священные омовения" на Востоке. Да, священный, святой Восток: родина всех сказок, колыбель всех религий, истинный "зачарованный лес" истории. Люблю его, безумно люблю этот Восток, находя там Шекспира и Моисея. Запад -- полон смущений о Востоке. Как тосковал Шекспир ("Буря", "Гамлет"); тосковал и Гёте ("Фауст"); всякий из нас на Западе -- тоскует, и мы только не умеем догадаться, что это -- тоска по общей великой нашей родине -- священному, святому Востоку:

Загорит, заблестит луч денницы, --

И кимвал, и тимпан, и цевницы,

И сребро, и добро, и святыню

Понесем в Старый Дом...

Я не понимаю этих стихов Достоевского, верно, не только приведенных, но и сочиненных им: но почему-то я не могу их читать и вспоминать без слез. Тут Достоевский сказал что-то мое; "вчера" он вырвал мою "завтрашнюю" правду. Странная телепатия. Я хочу сказать, что я люблю эти стихи, как свою родину. Как любит человек могилу матери, могилу своего ребенка. Достоевский договорил:

Понесем в Старый Дом, в Палестину.

Главное, -- мне отрадно, что мы понесем туда останки Шекспира; "мощи" Шекспира. Шекспир -- "во святых"? неужели возможно? "Разве для Бога есть что невозможное", -- сказал Он засмеявшейся Сарре. "Женщина -- вера твоя спасла тебя", -- сказал Сын. О, как мне отрадно, и как текут слезы о "Боге моем, Спасе моем". И пойдем, и пойдем, с "останками" наших святых, западных святых, всех этих грустных великих людей, смотревших в недоумении на "зачарованный лес": и уж, конечно, -- бубны и кольца в руки:

И кимвал, и тимпан, и цевницы...

Это будет музыкальнейшее шествие, хореографическое шествие. Мы будем так прекрасны, как еще никогда не был человек от дня создания своего, ибо мы будем наконец-то счастливы, а в счастии-то и скрыт недосягаемый секрет и так сказать "Пандорин ящик" всяческой красоты и всех красот. Наши движения станут прекрасны; старухи -- грациозны, как дети, ибо старухи вновь станут дети; мужчины потеряют свою грубость, ибо они станут нежны, как девушки; и жены воспоют священные песни, как Мариам -- сестра Моисея, или как пророчица Деворра:

Я -- Господу спою,

Что высоко вознесся.

. . . . . . . . . . . .

Он -- Бог мой, я Его -- прославлю;

Бог Отчий -- превознесу его...

ИЗ СЕДОЙ ДРЕВНОСТИ

...И вселит Бог Иафета в шатры Симовы.
Бытие.

Существует предвечное "отчество"; есть вечное "материнство". Что такое Библия? Книга "отчеств". "Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова" -- вот формула Израиля, пронесенная без перемен в блужданиях между Мемфисом, Ханааном, Сионом, Вавилоном, Парижем, Вильною: т. е. Бог Авраама, "родившего" Исаака, Исаака, "рожденного" от Авраама и "родившего" Иакова, Иакова, "родившегося" от них. Но и помимо этого: с самых же первых глав и до очень поздних, Библия местами переходит прямо в исчисление рождений, в необозримую генеалогию, ветвление и ветвление человека. Это какой-то словесный "дуб Мамврийский", -- так и хочется поправить "дуброва Мамврийская", -- и шумящий в ней священный ветер. Индивидуум всегда в ней взят в точке счления с "суком", на котором сидит; и вся полнота внимания остановлена на точке тех новых возможных "счленений", где от него выбежал или мог бы выбежать свежий лист. Мы говорим о том, как Библия высвечивает не в том или ином речении, но в колорите и мелодии необозримых святых страниц. Но вот и из среды "речений" одно-два ярких:

Иеффай возвращается победителем; в радости он дает обет посвятить Богу "во всесожжение" то, что выйдет первое ему из дома. Он предполагал -- корову, барана; но выходит -- дочь! -- единственная!!! Какой ужас. Но обещание перед Богом есть уже дело, и вот как странно для нас дочь утешает отца: "Отец мой, ты отверз уста перед Господом и делай то, что произнесли уста твои. Но только сперва отпусти меня на два месяца; я пойду, взойду на горы и оплачу девство мое с подругами моими". Все далее происходит соответственно обету. Казалось бы, какая тема для размышлений, скорби, недоумения летописца! -- но он выписывает только одну строку: "так она и не познала мужа" (Книга Судей, глава 11, ст. 39).

Это -- вечная забота Израиля, и Библию также можно назвать книгою "познаний" в этом особенном смысле, как и книгою "отчеств". Вот еще одна запись: война с филистимлянами; войска еврейские разбиты; взят в плен и увезен ковчег завета; убиты Офни и Финеес, дурные сыновья первосвященника Илия; и, наконец, сам первосвященник, получив известие, упал навзничь и умер. Казалось, весь Израиль разорен,-- как племя, как государство, как "святилище"... -- Что же записывает летописец? "Невестка же первосвященника была беременна и уже перед родами. И когда дошло до нее известие, то упала она на колени и родила, ибо приступили к ней боли ее. И когда умирала она, стоявшие при ней женщины говорили ей: "Не бойся, ты родила сына". Но она не отвечала и не обращала внимания". (Т. е. она была мертва.) (Первая книга Царств, глава 4, ст. 20).

0x01 graphic

Вот окружение "ковчега завета". Его нет давно; от храма Иерусалимского осталась одна "стена плача"; но "плоть" израильская не только живет, но и решительно не угасает, не тускнеет, -- и именно в плотском своем свете!.. 4000 лет -- и никакой жизненной усталости; ни тени пессимизма... И до сих пор какой-нибудь "Хаим из Вильны", бредя домой с удачной или неудачной покупкой и увидев свет в окне хотя бы "язычника", останавливается и произносит: "Благословен Бог, сотворивший свет". Этого обычая нельзя навязать: он так подробен, за исполнением его так трудно проследить, что, без сомнения, он давно бы уже исчезнул, если бы не было в каждом израильтянине внутреннего порыва каждый раз повторить его.

0x01 graphic

Для историков европейских Израиль и до сих пор составляет загадку. До чего далека эта загадка от разрешения, можно судить по одному замечанию, содержащемуся в "Объяснениях на книгу Бытия" покойного митрополита Филарета московского. Дело идет об обрезании, этой странной детской операции, которая и до сих пор сохранена не поколебленною у евреев. Присматриваясь к "высвечиванию" Библии, без труда можно заметить, что забота о нем и страх остаться необрезанным господствуют в ней над вниманием к пророкам и послушанием Моисею, над Сионом и самой целостью "12 колен" (из них одно, Вениаминово, однажды едва не было истреблено: остался только один человек из него); что все это, -- вся 4000-летия "река Израиля" и вытекла из маленького родничка этой странной операции. Но замечательно, что митрополиту Филарету она уже представлялась с чисто анатомической только стороны, как гигиеническая профилактика: "К учреждению обрезания следует полагать две причины: одна -- образовательная, и другая -- преобразовательная или пророческая. Первою причиною можно считать: предупреждение некоторых болезней, чистота тела, приличная священному народу, приготовление к обильному чадорождению; в сем последнем смысле изъяснял обрезание Филон (еврей из Александрии и вместе философ платонических тенденций, один из великих, если не самый великий, авторитет юдаизма). Пророческое же или прообразовательное значение его выступает лишь по воплощении Бога-Слова". -- Какой догматический, самоуверенный тон. Между тем это больше, чем непонимание; это -- отрицание. "Ветхого Завета не было", или -- "он не содержал в себе ничего": вот смысл приведенных слов. Судя, впрочем, по ссылке на Филона, уже к началу нашей эры смысл обрезания был совершенно темен самим евреям, и оно держалось и удерживается лишь косным упорством раввината. Между тем в Библии есть одно указание на смысл операции: это -- восклицание Сепфоры, жены Моисея. Важно здесь все окружение обстоятельств, и мы приведем 5--6 строк. Моисей, только что выслушав Божие наставление около Хорива, возвращается в Египет, откуда бежал было, -- для изведения из рабства своего народа. Значит, совершилось великое решение, не -- в нем, но -- о нем и об Израиле; в хлопотах пути, Сепфора на время отложила совершение "профилактической операции", нисколько не думая не производить ее вовсе. И вот, прислушаемся к тонам как бы далекого и зловещего переката грома: "И случилось дорогою на ночлеге, что встретил его (Моисея) Господь и хотел умертвить его. Тогда Сепфора, схватив каменный нож, обрезала крайнюю плоть сына своего и, бросивши к ногам его, сказала: -- Ты -- жених крови у меня. И отошел от него Господь. Тогда сказала она: -- Жених крови по обрезанию" (Исход, глава 4, ст. 24--26). Итак, один не обрезанный малютка едва не произвел поворота в решенной уже через посредство Моисея судьбе целого племени. Не поторопилась бы испуганная Сепфора совершить "гигиеническую для ребенка операцию", и был бы умерщвлен Моисей и извода бы евреев из Египта не совершилось. Как явно, что Филарет (и неужели Филон?) совершенно ничего не понимал в обрезании!!! Будем следить о нем другие строки. "Если же кто не обрежет крайнюю плоть свою -- истребится душа того из народа", -- сказал Бог Аврааму при заключении самого завета. Итак, "завет" -- был; его мысль -- именно в "обрезании". Собственно, все "обетования" о "наследии земли ханаанской", о "размножении как песок морской" -- лишь прилагаются к иному и главному, сокровенному содержанию обрезания. Все эти обетования -- земная сторона, нужная и понятная Аврааму, склоняющая его к заключению "завета", и, собственно, лишь повторяющая его же тягучие мечты. Это только награда. Но... за что? за что? Темно, не сказано, нигде не сказано. Острый нож скользит по странной части тела малютки и обагряется кровью, из этой части льющейся... Зачем? Кому? Вопросы, ведущие в ноуменальную часть обрезания, о которой, как не касающейся до человека, ему никогда не было ни одного слова сказано.

Из слов Сепфоры {К изречениям Сепфоры, проливающим свет на тайну обрезания, и к потрясающим словам Библии, где изложены говоры Божий, склоняющие Авраама к нему, я нашел в изданиях французской экспедиции Бонапарта в Египет два изображения, не оставляющие сомнения в том, что у египтян обрезание было не "этнографическим обыкновением", а религиозным фактом значения приблизительно еврейского. Прежде всего обратите внимание на торжественную религиозную процессию, изображенную на одном из пилонов (башня в виде усеченной пирамиды) при входе в Карнакс-кий (близ Фив) храм. Нижняя несущественная часть изображения испорчена, но вполне сохранена верхняя. Это у египтян подобие наших "крестных ходов", -- перенесение из одного места в другое "святынь" их. Жрецы несут на плечах так называемую священную барку. Нос и корма ее имеют изображения головы главного божества Египта -- Аммона. В середине барки помещение, под балдахином и со стенками, -- как бы "комнатка" или (для барки) "каютка". Перед нею человеческая фигурка с поднятыми руками -- всегдашний жест у египтян молитвы. Заглядываем внутрь "комнатки-каютки". Два друг против друга сидящие ангелообразные существа с крыльями, простертыми вперед, охраняют в квадрате, почти замкнутом этими крыльями, существо, находящееся между ними. Каково бы это существо ни было, как бы ни называлось и что бы ни выражало собою, но что это какое-то высочайшее для египтян существо, -- центр их религии, или, вернее, один из центров их религии и поклонения, -- в этом никакого нет сомнения. Над головою его -- диск солнца, всегда у египтян знак божества или божественного. Вот это-то божество, или что-то египетски-божественное, мы находим на рисунке 4, который, принимая во внимание его форму, трудно не связать с обрезанием. Это собственно печать обрезания, как его понимали египтяне. Изображение это совершенно опрокидывает нелепую и, однако, всеобще распространенную теперь мысль, что это была только "гигиеническая операция", полезная для здоровья. Ибо в пунктах гигиены "образов не кладется" (по нашей бы терминологии). У евреев же есть канон и вера всего еврейства, что "как только обрезание совершено над младенцем -- на него (младенца) сходит Ангел Иеговы и не оставляет его до самой смерти". Поразительный рисунок египтян есть только перевод этой формулы. Тут именно что-то вроде "Ангела Иеговы" или с ним однозначащее, -- по величию и святости, по важности для египтян, -- положено на ту самую часть, которая и открывается, обнажается обрезанием. При этом нужно держать в уме тот ответ, какой египетские жрецы дали Геродоту, когда он просил их показать ему "таинства" их религии ("таинства Озириса и Изиды"): -- "Это, сказали они, может быть сделано только для того, кто принял обрезание; прими его -- и ты их увидишь". Т. е., что с обрезанием связан и из обрезания истекает весь их религиозный культ. Точно так, как это было, по словам апостола Павла, и у евреев ("в обрезании уже заключены все другие правила еврейского религиозного закона").}, однако, заметно, что скользящий по этой части нож есть жест, обряд, процесс полового обручения, после коего "жених крови" обязан в верности... Кому?! Какой?! Пророки разъяснили единственным и непрерывным смыслом своих слов: "не уклоняться к богам иным" в точке и через точку обрезания. "Обрезанный" есть "обещанный", -- "связанный в завете"; и по точке наложения печати мы не можем сомневаться, что раскрытие завета, исполнение обещания наступает в браке: от этого в Египте, где также было обрезание, оно совершалось сейчас перед браком, на 17-м году. Замечательны подробности обрезания: в нем собственно продольно разрезается кольцо (т. е. перерубается), раздваивается, распаивается -- одно в два более тонкие кольца; из них одно, "край обрезания", носится человеком, носится почти от рождения до могилы, как "память" и "залог верности"; а другое кольцо отбрасывается куда-то в сторону, -- испуганно кому-то выбрасывается. "И отошел Господь" -- как бы насыщенный, удовлетворенный. "Завет" -- конечно с Богом; но "заветоислолнение", судя по точке печати, -- конечно только в браке. Т. е. в браке из "обещания" завет переходит в исполнение, "слово" обручения -- переходит в дело мужа, без перемены собственно связанных полукольцами. Отсюда -- подробность: кто не может быть мужем, тот вовсе не может быть израильтянином; "скопец или полускопец в сонм Господен да не входит" (закон Моисея). Таким образом, все "12 колен" суть "сонм Господен", но -- слитый кольцом обрезания, и, следовательно -- "сонм брачный", "брачущийся". И именно в точке обрезания, в месте приложения таинственной печати, -- он становится, если позволительно так выразиться, "сонмствующим Господу". Сейчас тогда объяснятся странные переименования, и именно в миг завета или при его подтверждении: "отныне ты будешь называться не Аврам (= "господин"), но Авраам (= "отец множества"), и жена твоя не Сара (= "госпожа"), но Сарра (= "высокая жена"); "ты -- не Иаков, но Израиль" (= "боровшийся с Богом"). Мысль этих переименований в необозримых повторениях разъясняется в символике обрезанцев-египтян. "Не Аврам ты более, и ты -- не Сара; для меня -- ты только Авраам и она Сарра; мое видение лежит на этом втором в вас, но собственно -- для меня -- главном лице" {Фигура человеческая вообще распадается на несколько "сосредоточений-лиц". Она как бы выпускает из себя несколько рек, и каждая река имеет свой "выход в море", т. е. выход в мир, выход в Космос. И вот эти-то "устья в мир" и суть в фигуре человека -- лица. Именно, человек имеет: 1) голову и ее лицо -- источник умственного, духовного света; 2) половую сферу -- откуда он повторяет себя, откуда он уходит в будущее, в вечность; 3) ступни ног -- движение, странствование, перемещение; кисти рук -- работа, труд, созидание. "Талант" лица -- "нравиться", "выражать душу", говорить, убеждать, проповедовать; "талант" половой сферы -- обильное и главное прочное, живучее, жизнедеятельное потомство; "талант" ног -- путешествие, странствование, танец; "талант" кисти руки -- техника, искусства, мастерства. Обращаясь к "половому лицу", мы должны заметить, что главная часть нашей фигуры ("корпус") имеет явно "переднее" -- "заднее", "правое" -- "левое", "верхнее" -- "нижнее". Причем эти "двояшки", "удвоенные части" явно сходны, близки, аналогичны друг другу. И так как "половая сфера" есть "низ относительно головы", то мы должны, всматриваясь, угадывать в ней аналогию головы. В разительном рисунке "Французской экспедиции Бонапарта в Египет" (фолиант V, табл. 69) я нашел прилож. на стр. 31-й изображение (рис. 5), и не могу не сказать, что мысль моя о "лицах и человеке" не могла бы получить никакого лучшего графического изображения, чем как сделано на этом рисунке: женщина держит повторение своего лица, головы своей, -- вместе с тем преображенное чуть-чуть в лицо и голову Изиды (коровьи уши на человеческой голове, -- всегда принадлежность Изиды), опустив ее до уровня половой своей сферы, как бы заслонив ею половую сферу, как бы представляя вместо своей половой сферы -- эту голову Изиды, и лицо ее. Вместе с тем несомненно, что в то время как опущенное к низу лицо есть именно Изидино, по атрибутам и особенностям, -- опустила его простая египтянка, и голова ее не имеет никаких даже самых обычных украшений и убора. Следующий рисунок 6 говорит это еще отчетливее: изображенное на нем можно принять, по округленному чертежу, по овальной форме, как бы за рождение лица из себя, за роды из себя головы.}. Отрицание и утверждение, здесь слитые, выражены в вечном отрицании в египетских изображениях собственно "лица" в человеке, его "головы", на место которой приставляется что-нибудь, какая-нибудь чужая голова, взятая с которого-нибудь животного; "животная" голова, -- при сохранении и даже богатой разработке собственного человеческого тела, при удержании и даже богатом выявлении Авраама, Сарры. Все читаемые в Библии переименования, раздвоения человека, с отвержением в нем одного лица и укреплением второго, -- лица плодоношения,-- безмолвно все это сказано до сих пор неразгаданною особенностью художеств в дельте Нила, "священных" художеств. Там и здесь, у евреев и в Египте, раскрыто лицо завета: -- то, которое поглотило обетования, и ответно за них поклялось в верности, приняв кровавую печать, связав свободу.

0x01 graphic

Что такое ритм брака? Каждое биение его пульса так кратко, стеснено во времени, что мы можем что-нибудь рассмотреть здесь лишь через фотосферу окружающих явлений. Это -- семья; и там -- ее родник; секунда, где она выникает из небытия. Семья -- ближайшее и самое дорогое для нас отечество; пространственно -- это место самых горячих связей, духовно -- это место совершенного идеализма, живого, лучащегося. Но в узле этих лучей -- неразглядываемое, темное пятно таинственных "прилеплений". В них еще вчера "Аврам", "гражданин", "философ" -- разлагается в "отца" и "дитя", вырастает в "отца множества" (Авраам); вчера девушка -- сегодня разлагается в "дитя" и "мать". Построение земного человека, -- начнется оно после этого или нет,--уже составит другую, более внешнюю и, очевидно, менее важную, зависимую и обусловленную сторону. Замечательно, что значительность как и сладость секунды лежит в чисто внутренней, субъективной стороне саморазложения, а вовсе не в осязательной его стороне. Но обратим внимание на фотосферу. Семья есть, конечно, "животный" союз, точка "животных" счленений мужа и жены, и -- расчленения двух в "животное" же множество (дети). Поразительно, что, при бесспорно "животном" существе, семья имеет бесспорно мистическое, религиозное существо. Именно, счленяясь и расчленяясь, она померкает в лице, "Авраме", но в это же время мистическое "дыхание" пронизывает ее и она является каким-то многоглавным Авраамом, "многоочитым", "исполненным внутренних очей" животным. Сплетение "животного" и "религиозного" в ней поразительно, очевидно. Какая скорбь матери о болящем ребенке! ревнивое охранение мужем незагрязненности дома! невольное требование от детей особой, религиозной почтительности! Это -- начинающаяся религия, это -- очевидно-религиозный союз, т. е. уже религиозная связь: и все -- из неразглядываемого, темного пятнышка "счленений". Малейшее загрязнение этого пятнышка раскалывает до глубины семью; дети более не нужны и брошены; кинута жена, или оставлен муж. Здесь полегла такая сила утверждений, которая не выносит внесения в себя никакого отрицания, ни соринки. Как часто жена, узнав об измене мужа, ищет могилы; как часто, с кровавыми слезами, муж губит даже предполагаемо изменившую (Дездемона). В "чем" изменившую? -- какой, казалось бы, "вздор". Вспомним глубокую тоску Пушкина при попытках загрязнить его домашнюю жизнь; обратим еще внимание, что у нашего духовенства, которое очень мало занято романтическою стороною брака и имеет серьезный и положительный взгляд на плотское соединение, семейный и вообще родственный уклад отличается часто поразительною, трогательною нежностью и теплотой. В любопытном возражении архиеп. Никанора на "Крейцерову сонату" приведено наблюдение, бесспорно не сочиненное: что в очень счастливых случаях супруги и внешним обликом сближаются друг с другом, начинают походить лицом один на другого. Тяжесть брака вся лежит в его "животном" ритме: тут он таинствен, мистичен; отсюда -- его теплота, свет. Но если мы сравним добрачные пушкинские

Игры Вакха и Киприды...

с его же послебрачною серьезностью, когда он запел:

Отцы пустынники и жены непорочны...

то мы будем поражены разностью психического воздействия одних и тех же физиологических пульсаций. Мы здесь не должны ничего преувеличивать и ничего уменьшать; должны быть безмерно внимательны, ибо кружимся около глубочайшей тайны бытия человеческого. Пушкин еще легкомысленно становится мужем, не предугадывая духовных последствий; он -- совершенно не религиозен; вся перемена, какую мы вправе против прежнего предполагать у него, заключается в иной точке зрения, в ином и более сосредоточенном ощущении в "прилеплениях". И невольно, еще легкомысленный вчера, он сегодня ставится задумчивее, завтра начинает искать новых книг и совершенно противоположных прежним впечатлений. Пушкин -- "возрождается" -- как и отметил это он сам в чудном стихотворении; и возрождающая сила лежит в сосредоточенно-тяжелом, внимательно-заботливом отношении, однако, к совершенно и, бесспорно, плотской пульсации. Угол зрения у него меняется; и гораздо раньше, чем рождается у него ребенок и начинается полная семья, мы видим его уже другим. Лермонтов, который постоянно сосредоточен на этих таинственных "мгновениях" и вся его поэзия есть только преобразование их почти до размеров целой вселенной, -- постоянно и неразрушаемо, не отвлекаемо серьезен:

Дам тебе я на дорогу

Образок святой;

Ты его, моляся Богу,

Ставь перед собой,

Да кидаясь в бой опасный --

  Помни мать свою...

Это -- открытие в нем "отчества"; конечно, это -- "отец" поет, -- "отец множества", по Божьему переименованию Аврама, распустившийся до неги матери, до слияния "с ее лицом" по определению архиеп. Никанора. Мы хотим сказать, что в "секундах" брачных, которые всегда дают или имеют силу дать дитя, -- есть, кроме этого, еще другой мистически-духовный свет, который при сосредоточенности на них ума или воображения подчиняет себе эти способности и преобразует их глубоко, до неузнаваемости, до противоположности с прежним. Именно, эти "секунды" разливают какое-то "ветхое деньми" отчество, какое-то "древнее" материнство -- на теоретическую часть духа. Это как с матерями физиологически случается, что у них при кормлении "молоко" бросается "в голову": так свет "отчества" в миги таинственных разложений "ударяет в голову", и человек, вчера певший об

Играх Вакха и Киприды,

завтра начинает петь --

Отцы пустынники...

Девушка, вчера исполненная романтизма, завтра, став "высокою женою" -- серьезнеет. Это так для наблюдателя заметно, что лишь от самого поверхностного ума скроется. В "Крейцеровой сонате" есть прекрасное замечание, что через неделю после венчания Позднышев увидел жену задумавшеюся и, подойдя, -- хотел опять начать "играть с нею", но, отведя его руку, она горько зарыдала. Смысл "Крейцеровой сонаты" все-таки и до сих пор не раскутан; вполне удивительно и ошибочно, что его не захотел раскрыть сам автор, по-видимому "сконфузившись дела". Тайна в том, что половые "миги" при целомудренном и религиозном их ощущении, открывая и в нас, "подобии и образе", предвечное отчество и предвечное материнство, единственно и впервые и вполне ставят нас на высоту человека. И нет книг, бесед, нет вообще способов познания и чувства, которые так реально и могущественно, обливая этими предвечными чертами второе "логическое" в нас лицо, просветляли бы его и углубляли. Позднышева зарыдала, ибо она обманулась в целомудренных девичьих предчувствиях; в ней зарыдала "высокая жена" (Сарра), которая вдруг почувствовала, что ее мужу -- ничего не понятно в браке, что для него в нем все --

Игры Вакха и Киприды...

что никогда, никогда он ее не сделает "праведною израильтянкою". Но нам пора перейти от этой минутной иллюстрации к Израилю.

Густая и светящаяся мгла его, это "облако днем и как бы огнь ночью", есть свет и мгла вечных сочленений под религиозным углом зрения, пролитом на них в "обрезании". "Таинство брака", которое для нас есть раз в жизни, и память его все хладеет, -- для израильтян есть таинство ритмических биений в браке, из коих каждое имеет всю силу первого, -- и имеет ту специфически-религиозную высоту, которую мы перенесли на слово о браке. Т. е. для них таинство есть ткань жизни, самое снование ткущего челнока, через который --

По вечным, великим

Железным законам

Круг нашей жизни

Все мы свершаем (Гёте).

Позднышева, и всякая целомудренная девушка, всякий в целомудрии блюдущий себя муж (у Толстого -- Левин; см. его волнения и чувство покаяния перед браком) смутно это предчувствуют. У наших "купцов", где все-таки есть много серьезного, на свадебном вечере невеста не танцует; она приуготовлена к таинству и не должна рассеяться. Вообще инстинкты целомудрия все тянут сюда, на "высоту", и здесь... Здесь мы вдруг начинаем постигать весь семито-хамитический Восток.

0x01 graphic

"Географическая территория Передней Азии есть родина всех трех монотеистических религий" -- заучиваем мы в детстве, по учебникам географии. И это так любопытно, что и в зрелом возрасте мы не устаем размышлять об этом, а наука пытается проникнуть в это в своем роде историческое таинство. Сейчас еще один пример -- это Рафаэль: он жил в атеистическом Renaissanc'e, когда религиозный скептицизм заплескивал даже папский престол. Когда умер папа Николай V, в его комнатах не нашли даже Евангелия: он все собирал античные рукописи и умер окруженный ими. Едва ли есть причины думать, и по крайней мере нет никаких биографических данных, чтобы Рафаэль имел иные точки зрения. Что же, однако, он рисовал? -- Да все это:

Дам тебе я на дорогу

  Образок святой...

-- вечные дитя и мать; почти отсутствие взрослых мужских фигур, или по крайней мере -- не замечательные; дитя и около него иногда еще другое, товарищески играющее; иногда -- "завеса" ликов, целый "воздух" ликов, но непременно -- детских, т. е. с материнской влагой на глазах, едва проснувшихся к зрению мира... Истинно "многоочитая" плоть... Если всмотреться в тайну его живописи, то без труда можно заметить, что она и сводится к этой собственно почти влаге чрева -- еще не высохшей на веках, на щечках, на губках детских ликов: и вот она-то им и сообщила ту святость, которую ясно и бесспорно мы читаем у своего 3--6--7-месячного дитяти, если внимательно, часы не отрываясь, станем смотреть на него. И материнские лица также имеют у него то невыразимое перед иною живописью преимущество, что, устремленные на дитя, -- еще как будто продолжают чувствовать его биение под сердцем. Вот его тема. Причем он брал сюжеты и пользовался ими с такою же свободою, как Шекспир -- средневековыми хрониками. Во всяком случае бесспорно, что одинаковые сюжеты, и посейчас остающиеся перед всеми художниками, не вызвали ни у одного из них рисунка и колорита, одинакового с рафаэлевским, который почти не хотел и не умел рисовать еще чего-нибудь, кроме матери и дитяти. Итак, то, специфическое, что, есть в его созданиях, течет, очевидно, не из определенных и конкретных сюжетов, "с именем и отчеством", не из тем вычитанных, но -- из существа художника, струившегося единственною темою материнства... "Небесного" материнства, теперь-то уже мы можем сказать, ссылаясь на колорит его картин. Нам все хочется сказать, что "отчество" -- "материнство" в точности -- не стихийной природы; родник этого -- не в "красной глине", образующей состав наших костей и мускулов. Что здесь, а следовательно, и в субъективных разложениях в "отца" -- "дитя" или в "дитя" -- "мать", т. е. в самом ритме брака, человек выходит из уз "красной глины", из подневольности "стихиям", -- и возвращается к древним основам бытия своего, небесной своей родины... И что-то "отческое" и вместе "ветхое деньми", касаясь "состава бедра его", -- производит в нем и содрогание, и сладкое ощущение, и пук духовных и мистических преобразований, который мы отметили выше. Вот даже для нас, для размышляющего созерцания -- внутреннее и лишь приблизительное содержание мига. Но вернемся же к Востоку.

И, для начала, войдем в Скинию ковчега, в святилище, и рассмотрим устроение в нем светильника. Вот как "раб Божий" Моисей передает в 25-й главе "Исхода" повеление устроить его: "И сделай светильник из золота чистого; чеканный должен быть он; стебель его, ветви его, чашечки его, яблоки его и цветы его должны выходить из него; шесть ветвей должны выходить из него: три ветви из одного бока и три ветви из другого бока его; три чашечки наподобие миндального цветка с яблоком и цветами, должны быть на одной ветви, и три чашечки наподобие миндального цветка на другой ветви, с яблоками и цветами. Так на всех шести ветвях, выходящих из светильника. А на стебле светильника должны быть четыре чашечки наподобие миндального цветка с яблоками и цветами; у шести ветвей, выходящих из стебля светильника, яблоко под двумя ветвями, и яблоко под третьими двумя ветвями его; яблоки и ветви их из него должны выходить... Смотри, -- сделай все, как Я показал тебе" (т. е. как "показал" не словом, а -- жестом, или, даже, вероятно самым начертанием, -- на горе Синае).

Это -- что-то напоминающее сестер Рахиль и Лию, соперничающих одна с другою в чадородии, и еще дающих мужу своему, Иакову, для того же забеременения, служанок Баллу и Зелфу ("Бытие", гл. 30). Мы говорим о множестве символов в устроении светильника, причем все эти символы суть символы плодоношения, родов. Но взглянем же еще раз на него: "И сделай к нему семь лампад, и поставь на него лампады его -- чтобы светили на переднюю его сторону" (стих 37). Вот, в миниатюре, весь Израиль: несущий, как светильник перед собою, свое чадородие; "дуб мамврийский", вечно сочленяющийся, весь состоящий из "стеблей", "ветвей", "миндальных цветов" и "яблоков" (Гранатовые яблоки -- возбудитель плодородия у женщин); но, в противоположность нам, -- с лампадою в точке каждого сочленения. Аарон входит в святилище; на нем ефод, священная одежда: "И сделай по подолу ее яблоки из нитей голубого, яхонтового и пурпурового цвета; такого вида яблоки и позвонки (колокольчики для звона) золотые между ними кругом: золотой позвонок и яблоко, по подолу верхней ризы кругом" (Исход, гл. 28, ст. 33). В святилище входят только потомки Аарона, не все, но достойные: "У кого на теле есть недостаток -- тот не должен приступать к святилищу: ни хромой, ни -- уродливый, ни -- такой, у которого переломлена рука или переломлена нога, ни -- горбатый, ни -- с сухим членом, ни -- с бельмом на глазу; недостаток на нем, поэтому не должен он приступать, чтобы приносить хлебы Богу своему" (Левит, гл. 21). Это так поразительно: священнослужитель должен представлять целое и чистое тело, и это сливается или, точнее, это замещает наше требование веры -- "чистоты и неповрежденности в ее исповедании". Но требование целости и чистоты тела стоит на втором месте: "Первое условие, которому должен был удовлетворять священник, есть чистая кровь -- священник не мог быть женат на вдове, на бывшей в плену, на прозелитке или отпущенной" {Г-н Переферкович здесь не точен в языке: он упоминает о "чистой крови", т. е. о "породе", о "предках", о "происхождении". Между там сам же дальше говорит о "невесте" и "жене": но это не "чистота крови" вовсе, а -- "чистота совокупления", т. е. строгая и особенная выверенность, куда и в кого будет поступать семя священника или первосвященника. Блюдется "чистота сосуда", и лишь потом и зависимо это переходит и в чистоту крови.}. Еще строже были правила для первосвященника. Он мог жениться только на девице, предварительно исследовавши ее родословную" (Н. Переферкович: "Талмуд, его история и содержание". Спб., 1897 г., стр. 111). Вот странное "богословие", в котором они испытываются; и мы ожидаем встретить великие странности в религии.

Она не имеет храмов; "стена плача" есть остаток от единственного, после которого евреи не воздвигают других; синагоги суть училищные дома и дома общественного собрания, без всякого богослужебного в себе значения. Но и в единственном храме в чем же состояло "богослужение"? Это -- вечные "очистительные" жертвы, поутру или ввечеру, по требованию частных приходящих лиц; или, в некоторые сроки, жертвы за целый народ. Храм есть точка всеобщего для "12 колен" очищения. Как бы сказано молча и таинственно: "чистись и чистись, Израиль", -- "будь здоров и здоров", -- "ни единой болячки на себя не допускай". Точно будто в телесной его непривлекательности есть что-то отталкивающее для Заветодателя: и как это продолжает мысль обрезания! "Нездорового -- Я не хочу". Явно {Замечательно, -- и, собственно, вскрывает все провиденциальное значение Израиля, -- что источником и первообразом "нечистоты" у евреев, еще от Моисея и по сейчас, считается "труп", "мертвое тело". По Талмуду это -- "отец отцов нечистоты", т. е. "источник источников всего нечистого". Если бы не вялое воображение ученых: сколько бы мыслей родил у них один этот факт, этот закон и принцип "от подошвы Синая"!! -- Вспомним еще раз устройство светильника в скинии, и снова перебросимся мыслью к этому принципу о "трупе": что же лежит в противоположной точке, в обратном полюсе с "трупом", с "мертвым телом"?! Да -- созидание тела, т. е. его зачатие, которое есть вместе миг величайшего одушевления отца и матери. Хотя нигде в Библии не сказано, но из "отблеска", из "высвечивания" ее, из вечной радости о зачатии и молитвословия при этом, можно безошибочно заключить, что вот это-то зачатие и есть "отец отцов чистоты" для Израиля. И в ритуале, до сих пор хранимом, есть следы такого понимания. Напр., еврейка, не погрузившись в воду "святой миквы" (нечто вроде общей ванны), т. е. именно в теле не освя-тившись, -- не может брачно приблизиться к мужу; равно невеста, т. е., казалось бы, совершенно чистая девушка, без такового же предварительного погружения в микву -- не может соединиться с женихом и мужем. См. об этом любопытнейшем требовании прекрасный этнографический очерк г. Литвина: "Замужество Ревекки". Еще любопытнее, что перед браком у еврейки обстригаются все роговые части на теле, напр. ногти до тела, часто с поранением: "В них не течет крови", т. е. они "не живы", и, следов., похожи на "труп". На этом основании шерстяная одежда, т. е. из роговых мертвых частиц, была запрещена при входе в скинию священникам. "Бог" не может обонять трупа, ибо Он есть "Отец-податель жизни".}. При мысли о религии у нас возникает непременно мысль об исповедании: религия есть круг ведения, словесно выраженного; напротив, у евреев религия есть сложное делание, почти молчаливое, почти без объяснений, но -- с молитвами. Причем, однако, выполнение первенствует над молитвою. Эти-то "делания", совершения, и образуют повседневный и годичный их ритуал, т. е. образ жизни, "субботы", "новомесячия", "очищения", и, в центре и начале всего -- "обрезание". Религия у них есть пульс жизни -- это очевидно; у нас это есть образ мышления -- это также очевидно. Мы видим великое расхождение арийских и семито-хамитических племен. Арийцы суть племя логического выражения; скажем полнее: они выражают в истории второе лицо в человеке, -- отраженной, лунной природы, -- родник "наук" и "искусств", "государств" и "гражданства"; везде -- порядок слова, или если и вещей -- то через слово выражаемых, в слове связываемых, через слово преобразуемых, и "о слове и в слове живущих". Если позволительна шутка при обсуждении важной темы, мы выразились бы, что арийцы несут свою идею и миссию "на кончике носа, горделиво его подымая", -- и всегда на протяжении целой истории всего более страшась, чтобы, проходя мимо, кто-нибудь "не задел другого по носу". Это -- начало и признак личной и духовной гордости. Революция и реформация, эти типичнейшие феномены европейской истории, были битвою "символом" исповедуемых, слов исповедуемых, борьбою и кровоизлиянием "из высоко несомых носов". Мы шутим, но тут есть чуть-чуть вековечной правды, и читатель легко переведет краткие строки в обширные размышления и на совершенно серьезные тоны. Хамито-семиты понесли идею свою и миссию в точке обрезания (финикийцы, см. у Геродота во 2-й книге, так же обрезывались), -- т. е. в точке реального выявления человека; и, если позволительно сравнение, в "лике же человеческом", но уже -- "отческом" и "материнском", т. е. в первом и главном, но сокровенном в нас, "не от сего мира", лице. Они не имеют наших "наук", не захотели "искусств", явно отвращаются от "государственности". Они суть ткачи самой жизни, -- суть таинственные жизнетворцы. Но это ими постигнуто в глубинах, которые совершенно скрыты от арийцев; и, мы можем довериться, -- постигнуто семито-хамитами истинно. Эти глубины "обрезания" не суть открывшаяся арийцам глубь; нам открыты глубины философии, наук, права, широкой общественной деятельности. Но мы без труда догадываемся, что все наши глубины лишь плавают на поверхности трех семито-хамитических глубин. И если, конечно, велик и удивителен "Discours de la méthodo" {"Рассуждение о методе" (лат.).} Декарта, то удивительнее и больше его -- сам Декарт, "рожденный" и "рождавший".

Религия ритуала и "очищений" есть именно религия жизненной ткани, снований станка --

По вечным, великим,

Железным законам...

Мы одеваемся в эту ткань, мы ею пользуемся; кой-как и сами ткем, но, поверхностно здесь все видя, вовсе не понимаем "высоты" ткани, ее "доброты", и вообще все здесь путаем, сажаем узды, рвем. И тут...

0x01 graphic

Тут вдруг освещаются для нас все сиро-финикийские "высоты", и становится понятен Соломон, совершающий "курения на высотах"; понятно и оплакивание "девства своего" дочерью Иеффая, для чего она пошла именно в "горы", т. е. как бы врожденные, от начала мира сущие, "высоты". -- "И не познала мужа", -- замечает летописец: как бы она проронила и разлила какое-то священное таинство...

Когда волнуется желтеющая нива...

И серебристый ландыш мне кивает...

...тогда я вижу Бога --

это сейчас, в наши дни -- реакция к Израилю; как и Рафаэль есть реакция в сторону "высот"; и ожидания Позднышевой, зарыдавшей, что она никогда "не взойдет на высоту" брака. Вся Передняя Азия, Сирия и, дальше, дельта Нила, -- это не разгаданная историками территория, -- и есть территория "высокого" понимания ритмических биений пола. И, одновременно, это суть страны, где вспыхнули еще в ветхой древности первые "лампады", и от этих лампад зажегся религиозный свет и для всего мира. Но, первоначально: почему именно в геодезическом смысле "высоты" избирались "для курений"? Кто когда-нибудь смотрел в долину с возвышенного места, испытывал, без сомнения, чувство странной, но именно психической, легкости и как бы воздушности себя, почти "крылатости" своего существа {Отсюда, т. е. опять в связи с "высотами" и "высоким" пониманием брака, -- идея "крылатых" существ, "окрыленных" изображений, ранее всего появившаяся -- в Египте и Вавилоне.}. В Библии мы почти не встречаем идей о загробной жизни, ни о воздаянии там, ни -- о наказании; и смерть -- как она легка! "Разрешены ее узы"!! "Приложился к отцам", "пошел в путь всей земли" (о кончине Авраама). Не менее странно почти отсутствие идеи "греха", по крайней мере, как чего-то томительно тянущего долу, "смертного". Самые проступки, порой ужасные по лютости, имеют, однако, что-то воздушное и легко рассеивающееся в себе. Собственно, только одно осуждается, и всегда осуждается: сокращение жизни, т. е. убийство. Но оно так ужасно разрушает и идею обрезания-чадородия!!! Остальное же все решительно отпускается человеку, и, напр., чадорождение ширится всюду, всячески и невозбранно. То чадорождение, которое у нас приняло почти всю "полноту греха" и за него всю "полноту мести". И около этого как-то странно облегченного существования -- лампады, необозримые мириады их: точно небо опустилось к земле, и это его звездочки повисли над скинией, в скинии, вокруг скинии!!! Но поразительно: они зажглись вовсе не в одном Израиле, но на всем широком пространстве "обрезания", -- и, например, мы с великим удивлением читаем у Геродота: "На празднике в Саисе (город в дельте Нила), в одну из ночей, во время жертвоприношения -- все собравшиеся сюда зажигают множество лампад, под открытым небом, вокруг дома, причем вместилищем для масла служит чашка, куда положено несколько соли, и сверху плавает светильня. Эти лампады горят целую ночь, и самый праздник называется -- Воззрением Лампад. Те из далеко живущих египтян, которые не попадают на празднество, все-таки соблюдают эту праздничную ночь, и сами вокруг домов своих возжигают лампады. Благодаря этому, огни горят не в одном только Саисе, но по целому Египту. Ради чего эта ночь освещается и почитается, объясняется в одном священном "сказании" (книга 2, глава 62). В чем бы "сказание" ни заключалось, религия распускающегося лотоса была вместе с тем религией "распускающегося миндального цветка" {У Диодора Сицилийского -- III, 58--59, у Павзания -- VII, 17, у Страбона -- X, 3 -- при передаче характерных восточных легенд, оговорено, что "плод миндального дерева и гранатового яблока суть символы плодородия и его органов, мужского и женского".}: и "благословен Бог, сотворивший свет" -- звучит в Вильне, как могло звучать и в Саисе. Но вот Товия, с родиной в Ниневии: его научает, в пути, ангел "истине" брака, и собственно мы опять читаем об этих же лампадах: "И возьми часть печени рыбы, и положи ее на огонь курильницы, и покури. И демон ощутит запах и удалится. Когда же тебе надо будет приблизиться (к невесте) -- встаньте оба, воззовите к милосердному Богу, и он спасет и помилует вас" (книга Товита, гл. VI, ст. 17--18). Это -- молитва и почти начало ритуала; его заключение мы снова находим в странной записи Геродота (книга первая, глава 198): "...Погребальные песни вавилонян похожи на египетские. Всякий раз после сообщения с женщиною вавилонянин воскуряет фимиам; в другом месте дома своего то же самое делает и женщина, с которою он сообщился". Понятие и чувство, диаметрально противоположное "низинам" наших ощущений {См. "Разбойники" Шиллера и там характерное, не для одних "разбойников" рассуждение Франца Моора: "Что такое отец? что такое -- я? Для него это был скотский момент, после пьянства"... Не буквально, но мысль -- именно эта, и, слышав пьесу, слушая именно эти слова, я был чрезвычайно поражен, как-то дико поражен, еще юношею-гимназистом: и, признаюсь, -- тогда же ужаснулся и отверг такое представление. Замечательно, что Франц Моор и запирает отца в башню голода, т. е. великое сыновнее неуважение к родителям не отделимо от "низин" представления пола, как израильское "чти отца и матерь" -- есть только приложение и дальнейшее развитие "курений", "фимиама" и "лампад" около половых выявлений".}. Но на что мы здесь хотим обратить внимание читателя, это -- что обрывок страницы из Геродота и обрывок страницы из Библии сливаются оторванными краями в один цельный лист: один -- ритуал, один -- дух, одна -- "высота" ощущения около одного и того же мига. Сейчас мы поймем идею устроения Вавилонского храма: светлое, "окрыленное", уже в частной жизни у Товии и вавилонян окружившееся "курениями" и "фимиамом" ощущение, поднимаясь еще "выше", "выше", наконец и создало... Но пусть говорит Геродот: "Это -- четыреугольник, и уцелел он до моего времени. Посредине храма стоит массивная башня, имеющая по одной стадии в длину и в ширину, над этой башней поставлена другая, над второй -- третья, и так дальше -- до восьмой. Подъем на них сделан снаружи; он идет кольцом вокруг всех башен. Поднявшись до середины подъема

-- находишь место для отдыха со скамейками. На самой последней башне есть большой храм, а в храме стоит большое, прекрасно убранное ложе и перед ним золотой стол. Никакого кумира в храме, однако, нет. Провести ночь в храме никому не дозволяется, за исключением одной только туземки... Так рассказывали мне халдеи, и они же прибавляли, чему я не верю, что божество само посещает храм и почивает на ложе" (книга I, глава 181-- 182). Мы ничего здесь не поймем, пока не обратимся к Товии, не припомним в "Пире" Платона бессильные и торопливые, взволнованные слова об "Афродите Небесной", т. е. о сопричастии чему-то небесному в нити

По вечным, великим

Железным законам

Круг нашей жизни

Все мы свершаем...

и, наконец, не примем во всем его объеме сделанное нами здесь разделение порядка логического выражения и порядка жизненной ткани: т. е. миги эти -- в сущности те же "idées innées", как "врожденная идея Бога" у Декарта, но -- в переложении на семито-хамитическую гамму -- не "идея innée", но... "ткань бытия innée", лежащая в основе самих идей. Вот "храм Бела", "древнего" Бела. Этот храм -- тоже, что творение Декарта "De substantia", ни -- большее, ни -- меньшее, ни -- менее истинное, ни -- более оскорбительное... -- То же самое, без всякого разграничения. Мы "умственно" развились до великих теологических систем, до "видения всего в Боге" (у Беркли, у Малебранша); Восток развился "семенно" до ощущения святости, и, наконец -- до ощущения прямо небесности, теистичности в акте созидания самого "лика человеческого", который ведь позднее, через тысячелетия, и заговорил -- действительно заговорил -- "теологиями". Нам хочется ввести эти явления в грубую, обыденную действительность, -- в свет фактов, непосредственно нами ощущаемых, через призму которых станет яснее тот древний свет. Итак, вот Левин -- "не чистый" -- как он волнуется, испуган и несет непорочной своей невесте тетрадку исповеданий; т. е. он тянется к какой-то "чистоте" в ритме жизни. Но что он делал раньше? в чем теперь исповедуется? от чего с ужасом бежит "в брак" как в "таинство"? Дом терпимости -- вот обратный полюс, вот противоположная точка храму. Левин до брака в этот дом терпимости относил свой половой ритм, как в Вавилоне этот половой ритм относился в храм. Два полюса, -- Восток и Запад, в их соответственном расположении. Что лее делает Левин, каясь, смятенный, робкий? -- Он вступает на первую -- третью -- пятую ступень "ветхого деньми" Вавилонского храма!!! Пол может быть выявляем "не иначе, как только в браке", т. е. сравнительно с домом терпимости -- на "высоте" же, именно -- на сиро-финикийской высоте. Он может быть выявляем только с невинной любимой и любящей, глубоко нравственно связанной девушкою: т. е. пол ищет чистого, не загрязненного себе помещения (см. евреи, особенно -- священники); наконец, пол жаждет и действительно образует семью: это уже что-то "святое" по помещению сравнительно с толпою грязных женщин в доме терпимости. Мы видим неоспоримо, что "семья" и "брак" именно и образуют собою "уступы", "скамеечки для отдыха", но -- по тому же точь-в-точь самому плану и мысли, как был устроен Вавилонский храм. Небесный брак, т. е. чувство небесного в ощущении брачного ритма, непорочность его и, наконец, святость -- вот куда всплескивается и сейчас у всех, по крайней мере у всех не развращенных, половое влечение. Как оно серьезно и сейчас еще для девушек, т. е. для блюдущей еще свою чистоту половины человеческого рода!! Половое выявление вне семьи, без любви и без уважения -- это пугает и потрясает девушку. Т. е. в меру невинности -- человек и теперь стоит на высшей сравнительно ступени этого древнейшего плана храма. И, следовательно, план этот абсолютно непостижим только для одного развращенного и погибшего в разврате своем человека. Вот "дыхание Востока", повторяющееся в биографии каждого из нас; войдем в дом, "семейный", -- ив его отделениях мы откроем кой-что финикийское. Все приемные комнаты, парадная часть квартиры, куда мы входим внимательно одетые и где ведем речи внимательно обдуманные: здесь есть люстры, канделябры, но мы не чувствуем здесь необходимости иконы, образа. Это -- жилище "как помещение", но -- еще не жилище "как семья. Но мы, войдя, начинаем искать именно семьи, ее теплоты, -- ее прекрасной и истинно мистической животной теплоты. Только если мы интимны с хозяевами дома, т. е. если к нам они питают совершенное уважение и особенно доверие к нашей нравственной чистоте, к незагрязненности воображения и сердца, -- тогда они перепускают нас в глубь жилища, где комнаты меньше, темнее, все неубраннее; и -- лишь истинного, непоколебимого друга вводят в пред-спальню, в хаос копающихся детей, одетой "по-домашнему" жены. Мы теперь в "душе" дома, и вот уже здесь есть образ и лампада. Совершенно -- "по-египетски", если мы вдумаемся, где храмы все тоже "понижались", уменьшаясь, и в последней маленькой и невзрачной комнатке лежало "животное", т. е. просто одно из выражений "жизни". В спальне, куда и друг не переступает, -- непременно есть "благословенный образ", т. е. коим мужа и жену "благословили" отец и мать в брак. Перед ним в таких случаях -- неугасающая лампада; т. е. опять -- это храм, начало храма, его первообраз; и он инстинктивно загорелся, засветился именно как окружение здесь совершающейся жизни. Всякий дом и семья, в отделениях своих и в расположении своем, это и до сих пор есть вавилонский ли или египетский храм, в миниатюре его, но в полной мысли его!! Таким образом, вот расположение истории, повторяющееся в расположении квартиры. Семито-хамитическая Азия и была "внутреннею" частью, "задней половиною" всемирно-исторического поприща, -- интимною, глубокою. Там жило великое "чрево", которое истинно свято постигло задачу "плодоношения". Оно подняло его "на высоту", окружало его "лампадами"; впервые в истории создало образ фимиамного курения и открыло мелодию молитвы. "Материнство", "отчество" -- всему этому научило их; как оно же научает этому каждого из нас, научило Пушкина, Рафаэля. "Благословен Бог, сотворивший свет" -- в Сионе, Тире, в Мемфисе, Вавилоне, в Москве. Мы понимаем "распускающиеся миндальные цветки" в Скинии Завета; распускающийся лотос -- в Саисе, Гелиополисе. Мы, которые -- забыв это теперь уже закрытое, застаревшее, не несущее более "чрево" -- почти вовсе вынесли из него именно мелодию молитвы, "воздевание рук" к небу; и все это преобразовали "в логический способ выражения", в "имя", "слова", "Хоуос". Но остановимся же еще раз на древностях.

0x01 graphic

Как только мы примем указанную точку зрения на них -- решительно мельчайшие подробности "святого чрева" Азии высветятся для нашего постижения, сблизятся отдаленнейшие точки, сольются в нерасчленяемую картину разделенные тысячелетиями обычаи!! И поражающие дикостью "нравы", "узаконения" получат простой и ясный смысл, -- совершенно обратный тому, какой придавался им. Вот несколько иллюстраций. Евреи и посейчас не остаются хотя бы в редких единицах холосты, и среди этого племени неугасающего плотского света мы вовсе не находим ни "старых дев", ни "обманутых" и "покинутых" "любовниц". Закон "ужества" или "левирата" -- столь непостижимый в укладе нашего обычая закон -- по коему юная вдова становится принудительно женою ближайшего покойному мужу своему родственника, обеспечивает израильтянке материнство, пока она к нему способна. Еврей и семья, еврейка и дети -- понятия неразделимые; но как уже разделенные -- у нас!! У нас не разъединимы понятия "гражданин" и "просвещенный": и не обеспечивая каждой девушке замужество, мы ей обеспечиваем -- грамотность. Мы требуем -- как естественного, как нормального и, следовательно, возможного, даже с принуждением -- "всеобщего обучения грамотности". Переложим это требование из порядка логического выражения в порядок жизненной ткани -- и мы получим "левират", постигнем плач летописца о дочери Иеффая -- "она не познала мужа", и, напр., поймем эту страницу из Геродота: "Между странными обычаями Вавилона более всего мне нравится следующий. В каждой деревне раз в год созывают всех девушек, достигших половой зрелости, и выводят толпою в одно место; кругом их располагается толпа мужчин. Глашатай вызывает каждую по одиночке и продает одну за другою -- прежде всех самую красивую; когда первая бывает продана за большую сумму, глашатай вызывает другую, следующую по красоте за первою; девушки продавались под условием супружеской жизни с ними" -- т. е. мы догадываемся, что они "выдавались в замужество"; и, без сомнения, странному обычаю уже предшествовали переговоры, соглашения, любовь, которая в этот миг получала только реальное осуществление. Геродот продолжает: "Все богатые вавилоняне, достигшие половой зрелости, одни перед другими покупали себе красивейших девушек, а такого же возраста люди простые вовсе не искали красивой наружности, -- и с деньгами готовы были брать и очень некрасивых. Покончивши с продажею красивейших девушек, глашатай вызывает потом самую безобразную или калеку и спрашивает: "Кто желает жениться на ней с наименьшим вознаграждением?" Девушка вручалась тому, кто соглашался жениться на ней с наименьшею додачей денег; употреблявшиеся на это деньги собирались за красивых девушек, т. е. красивые выдавали замуж безобразных и калек" (книга I, глава 196). -- Это -- "всеобщая принудительная грамотность", но -- переведенная на закон "святого чрева". "Искалеченность", "безобразие", -- что для нас как бы снимает с девушки образ человеческий, -- для вавилонян не значило ничего особенного; -- и всеобщею заботою они давали ее в "жену", т. е. возводили на высоту материнства. Красивейшие, счастливые, с чисто сестринским чувством отдавали свои средства, дабы и некрасивые не остались "без доли". Вот -- животная теплота; "любовь" тех внутренних частей покоя, где -- дети, неубранность, лампада и полог. Во всяком случае, это есть та же забота, как и "левират" у евреев: ведь и деверь может быть некрасив, невестка -- безобразна или уже стара; но она должна взойти "в мать" -- в Сионе, Вавилоне, сейчас -- в Вильне. Один закон, одно явление; в сущности, одно "умоначертание". -- "Следующий по степени мудрости обычай у них таков: больных выносят они на площадь, потому что врачей не имеют. К больному подходят и говорят с ним о болезни; подошедший сам, -- быть может, страдал когда-либо такою же болезнию, как больной, или в такой болезни видел другого. Люди эти, подошедши, беседуют с больным и советуют ему те самые средства, которыми излечились сами от подобной болезни, или видели, что излечились этими средствами другие больные. У них не дозволялось пройти мимо больного молча, не спросивши о болезни" (Геродот, книга I, глава 197). Это -- братство; -- теплота коровьего хлева, где никому не холодно; -- истинная любовь, потому что она реальна, потому что она плотска. -- "О, если бы можно было представить город, все граждане коего связаны были бы плотским чувством: такой город был бы непобедим, ибо в нем каждый был бы готов умереть за каждого", -- воскликнул в каком-то предвидении и волнении Платон в "Пире". Но вот такой "город" есть: это -- Израиль; и, в самом деле, он -- "непобедим", ибо "нельзя" в нем "пройти мимо больного и не спросить о болезни", нельзя израильтянке выйти за "чужого", -- но зато каждой израильтянке обеспечен "свой". Т. е. ясно, что это есть плотский союз, и, собственно, закон "ужества" -- он тайно действует на протяжении всего Израиля; в разреженной, прозрачной, едва уловимой, но, однако, реальной форме -- он веет над всею массою 12 колен. Но сейчас нам станет понятен и закон "дубрав".

0x01 graphic

Кто была Ревекка, жена Исаака? -- Халдеянка. "И пойди в землю мою, на родину мою, и возьми оттуда девицу в жену сыну моему", -- говорит халдеянин же Авраам, колонист из города Ур (географическая точка в Месопотамии, теперь определенная) верному рабу своему. -- "Пей, господин мой; я начерпаю воды и для верблюдов твоих, пока не напьются все" (Бытие, 24), -- говорит Ревекка недоумевающему и осматривающемуся рабу. Она подлежала закону дубрав, о котором читаем у Геродота: "У вавилонян есть, однако, следующий отвратительный обычай: каждая туземная женщина (т. е. не девушка) обязана раз в жизни иметь сообщение с иноземцем в храме Милитты. Многие женщины, гордые своим богатством, не желая замешиваться в толпу других, отправляются в храм и там останавливаются в закрытых колесницах; за ними следует многочисленная свита. Большинство женщин поступают следующим образом: в святилище садятся они с веревочными венками на головах: одни приходят, другие уходят. Во всевозможных направлениях здесь идут дорожки, и иноземцы, выходя, выбирают себе нравящуюся. Севшая здесь женщина не вправе вернуться домой ранее, как иноземец бросит ей монету на колени и пригласит ее следовать за собою: "Зову тебя во имя богини Милитты". Как бы мала ни была монета {Евреи не рассказывают, а историки и богословы не догадались обдумать, что "самая древняя и священная форма заключения у них брака" до сих пор есть следующая: жених подает девушке монету и произносит: "Беру тебя этою монетою в жены себе по закону отца нашего Моисея". Если девушка приняла монету -- брак заключен, они -- муж и жена. Никаких других формальностей и обрядов при этом не требуется. Не только по форме ("монета"), но и по существу столь большой легкости и только "согласия двух" -- неоспоримо, что религиознейшее зерно (эта формула -- самая сакраментальная, священная, -- как бы мы сказали: "От Ярослава Мудрого и по Русской Правде"), что самая священная форма заключения брака у евреев идет прямо от вавилонской священной проституции. Впрочем, гадкое слово "проституция" принадлежит ученым и никогда ни вавилонянами, ни евреями не применялось "к своим делам". Другой свет, учеными не разобранный. "Нужно согласие да любовь, и чистое тело и обильные роды". Но это -- не проституция.} -- женщина не вправе ее отвергнуть, и, не пренебрегая никем, она следует за первым, кто бы он ни был... После сообщения женщина возвращается домой -- "и, с того времени", -- записывает наблюдательный историк, верно много расспрашивавший у туземцев, -- "нельзя иметь ее ни за какие деньги". Вот обычай, который был выполнен матерями и Авраама, и Ревекки. "И отпустили Ревекку (отец, мать, брат ее Лаван), сестру свою, и кормилицу ее, и раба Авраамова и людей его; и благословили ее, и сказали: -- Сестра наша! -- да родятся от тебя тысячи тысяч и владеет потомство твое жилищами врагов твоих" (Бытие, 24). Вот психология, вот быт: "тысяча тысяч" в далеком потомстве -- это и есть "чадородие", возведенное в культ, на "высоту" постижения, и вызвавшее странный обычай, так ужаснувший Геродота. "Напейся ты, а потом верблюды", -- говорит она чужеродцу, какого увидела в пришедшем из Ханаана Авраамовом рабе, -- и сказала это она после первого его слова. Покорность и ласка. "И побежал Лаван и сказал тому человеку: "Войди, благословенный Господом; зачем ты стоишь вне? я приготовил дом и место для верблюдов". Еще Израиль только зачинается, но психика -- типично израильская. "Благословен Бог -- сотворивший свет", это будет говорить в Сионе, но сейчас это говорят в Уре халдейском. Но есть ли здесь принужденность в браке, тень которой не исчезла посейчас в России, Франции? "Когда раб Авраамов кончил речь свою, они (родители и брат) сказали: позовем девицу и спросим ее, что она скажет. И призвали Ревекку и сказали ей: "Пойдешь ли с этим человеком?" Она сказала: "Пойду" (там же). Мы упомянули о ласке и тепле, о всем этом -- в приложении к чужеродцу. Но что же такое "дубравы" и имя "Милитты" ли, "Мадонны ли" -- общее

Дам тебе я на дорогу

Образок?..

Универсальное материнство, космическая животная теплота, самая бесспорная, непоколебимая. Как весело бежит Лаван к чужеродцу, не нашедшему постоялого двора: "Дом тебе готов, -- и для верблюдов". Но распространим же эту ласку дальше, глубже; возведем это веселье бегущих ног -- до неба, до "высоты" храма Бела; и возьмем безмолвие, неумелость выражаться логически -- так до конца и не создавшее арифметики, когда уже создан был Экклезиаст: вот в этом всем и лежит родник "дубрав". У племен "обрезания", где все пошло в культуру пола, которая истончилась и углубилась до непостижимых для нас оттенков в понимании целомудрия, чистоты, святости, у этих племен и идея всемирной общности людей, их братской и сестринской {Замечательно, что "родное" и "чистое" имя "сестра" есть общее для жены, дочери (книга Товита) и всякой вообще женщины у иудеев, в Ханаане и Халдее.} связанности -- "несть иудей, ни эллин" -- вылилась в единственном способе говора, каким они владели, -- в говоре "дубравы". "Дубрава" -- исключительно для иноземцев, за "самую мелкую монету", с калекой или уродом, "именем Милитты"... Ну, что имя --

оно прошло, оно пройдет.

Рафаэль его вспомнил под одним именем, Лермонтов -- под другим. Эти "дубравы", как и записал точно Геродот, не носят вовсе никакого чувственного характера: их чувственно принимали иноземцы, но субъективно, но внутренне -- это самоотвержение самое глубокое, "милостыня" -- самая поразительная, слиянность с "варваром", "иудеем", "эллином", какой не выработали Афины, Рим, Париж. "Потом нельзя приобрести такую женщину ни за какие деньги", -- записывает Геродот; он же прибавляет: "Выдающиеся красотой и сложением женщины уходят из храма скоро; все некрасивые остаются там долго, потому что долго им не удается исполнить свою обязанность". Вот полнота факта. Если мы вспомним, что эдикт Каракаллы, даровавший "право римского гражданства" всем "провинциалам", есть юридическое завершение тысячелетнего развития Рима, мы догадаемся, что "умоначертание" дубрав и есть "ветхое деньми" расторжение национальных, городских, территориальных уз. Но -- как это показалось Геродоту -- это не есть "хладное" впускание к себе чужеродцев: чужестранец, калека, старик -- лишь символ далеких, не виденных земель; "благословен Бог, сотворивший свет" -- в Иберии, Галлии, где тоже какие-то есть люди:

что в имени тебе моем?..

они не забыты вавилонянкою, -- и она не только "поит верблюдов", "снимает сапог и омывает ноги", но -- "знатная и богатая", "гордая" (см. запись Геродота), имея вокруг "свиту" и "укутавшись в колеснице" -- совершает самоотвержение, на которое для Инсарова -- лишь выздоравливающего, ушедшего от смерти -- в радости и счастии о бытии, о жизни его именно, решается Елена ("Накануне"). Тут все поразительно, всякие частности: "иные некрасивые должны ждать по три и по четыре года", записывает Геродот. Как женщина, она не могла не чувствовать укола в самую больную точку (самолюбие, и самолюбие красивостью) при каждом, прошедшем мимо и не остановившемся чужеродце: -- "зеркало", показывающее ее "дурнушкою" целых три года... Всякая, даже терпеливая, разбила бы такое "зеркало", -- но вавилонянка безмолвна и ждет. Тут есть такая глубина безропотности, смирения, самоотвержения, до каких не может поднять нас ни наука, ни философия. Итак, к исходу третьего года -- уже приблизительно тысяча прошла мимо, и, по общечеловеческой психологии, мы не можем не догадываться, что, уже начиная приблизительно с двухсотого, халдеянка чувствует в этих грубых и невинно ее обижающих людях несколько "врагов" себе. Но вот 1001-й, небрежно уронив ей в колена монету, урод или старик, вовсе не понимающий (как и Геродот) смысла того, что здесь совершается, зовет ее "именем Милитты". -- "Как бы ни мала была плата, она не может отказаться": это бросил сирота на пире мирском, "матрос", "четвертое сословие". На секунду мы оглядываемся на устроение храма Бела и видим, что вавилонянка точно понимает в брачном ритме небесное таинство; и она как "мирру" проливает это таинство на "меньшого брата" и "немножечко врага", который в течение трех лет показывал ей "некрасивое зеркальце". -- "О, как я их всех ненавижу, -- не может не говорить каждая девушка, мысленно припоминая вечер, на котором сотни мужчин прошли мимо ее, не заметив ее. Природа человеческая -- вечна; и как мы удивлены, что одна только вавилонянка не умеет ненавидеть: она оказывает 1001-му оскорбителю такой акт милости, склоняется около него такою "самарянкою", жертвует такою ценностью, лучшею жемчужиною бытия своего, что -- растерянные -- мы можем только безмолвствовать. Это -- Ревекка, т. е. страна Ревекк; и знакомая Аврааму, она и вызвала у него мольбу слуг: "Вот, я стар: -- положи руку под стегно мне (между бедрами -- замечательно место утверждения клятвы) и клянись мне Господом, что ты не возьмешь сыну моему жену из дочерей хананеев, среди которых я живу; но пойдешь в землю мою, на родину мою, -- и там возьмешь жену сыну моему Исааку" (какую-нибудь, имя, лицо, условия

-- не указаны: страна "добрых дочерей", "высокого подбора жен"). Библия и Геродот опять сливаются, но "отвратительное" для Геродота, для нас высвечивается необычайным, прямо небесным светом. Соня Мармеладова, но в невинности и бодрой улыбке, крепкой походке ее сестры Полечки.

-- Вы любите, Полечка, вашу сестру Соню?

-- О, да, я ее больше всех люблю; она такая добрая...

-- А вы молитесь Богу?

-- О, как же: сперва "Богородицу", а потом еще одну молитву: "Боже, прости и благослови сестрицу Соню", а потом еще: "Боже, прости и благослови нашего другого папашу (N. В. -- Мармеладова, см. сейчас ниже), потому что наш старший папаша уже умер, а этот ведь нам другой, а мы и об нем тоже молимся".

Раскольников вдруг наклонился.

-- Полечка, меня зовут Родион; помолитесь когда-нибудь и обо мне: "и раба Родиона" -- больше ничего.

-- Всю мою будущую жизнь буду о вас молиться, -- горячо проговорила она и охватила его шею ("Преступление и наказание" -- изд. 84 г., стр. 173).

Вот -- Халдея. Сейчас объяснится и последняя ее тайна, т. е. по крайней мере тайна ее ближней двоюродности -- Финикии. Но сперва -- черта из психологии и быта: Илие Фесвитянину, "души которого искали" "иконодулы"-финикияне, пришлось зайти в сидонский, т. е. финикианский же, городок Сарепту. Здесь, чувствуя голод, он попросил есть у встретившейся женщины. "Жив Господь Бог твой", -- ответила поклонница Ваала и Астарты, -- "у меня ничего нет, а есть только горсть муки и ложка масла; вот наберу полена два дров и приготовлю это сыну своему и себе: -- и съедим, и умрем" (был голод, засуха). Какая покорность! -- но израильтянин горд и властителен, и требует сперва -- себе: "Не бойся, пойди, сделай, что ты сказала; но прежде из этого сделай небольшой опреснок для меня и принеси мне". "И пошла она, и сделала так, как сказал Илия"... Музыка слов и отношений совершенно так же, как на "браке в Кане Галилейской". Но вот у нее умирает "сын", -- умирает тот, кто вырос из нее, как "миндалинка" в "светильнике", как ягодка на "расцветшем Аароновом жезле". И она приписывает, она убеждена, что это -- от недоброй воли и волшебной силы Илии, сотворившего тогда же чудо неистощимой муки у нее в кадке. Мы сейчас должны припомнить ту сестру ее, халдеянку, которая три года терпеливо и покорно ожидает по закону Милитты, какой бы моряк-чужестранец "взял" ее. Ибо слова ее единственным во всемирной истории тоном покорности и глубины совершенно соответствуют покорному духу и покорной судьбе халдеянок, как их описал Геродот. Она, убитая горем сирота, говорит пророку израильскому: -- "Что мне и тебе, человек Божий? Ты пришел ко мне напомнить грехи мои и умертвить у меня сына". Вот -- тембр души, вот музыка сердца, которая

пройдя веков завистливую даль,

переживет Парфенон и Капитолий, доживет до нас, станет томить наше сердце как недостижимый идеал. Но чей же это голос? Да женщины, углубившейся в материнство, провалившейся в ее бездонные глубины, в невероятную сложность и утончение материнства:

Дам тебе я на дорогу

Образок --

"Мадонны" ли, "Астарты" ли --

Что в имени тебе моем?..

Но, может быть, вдовица Сарептская была индивидуальным исключением? Нет, это тон быта, тон массы. Вот еще слова: "И пришли соглядатаи (от Иисуса Навина) в городок Лаис, и увидали народ, который в нем, что он живет покойно, по обычаю Сидонян, тих и беспечен, -- и что не было в земле той, кто обижал бы в чем или имел бы власть; от Сидонян они жили далеко, и ни с кем не было у них никакого дела" (книга Судей, глава 18). Это, 2 ¹/₂ тысячи лет тому назад записанное, и посейчас выражает быт простолюдинов евреев, -- их разбросанность по миру, их таинственную сосредоточенность каждого в своем месте и в своем часе, -- с чертами духа одинаковыми от Спинозы до русского шапочника. Соглядатаи думают, однако, что это -- "язычники", и вот входят в один дом. "Знаете ли, -- передают они потом, вернувшись к своим, -- что в доме этом мы нашли ефод, терафим (типичные богослужебные принадлежности у евреев), истукан и литой кумир. Итак, братья, подумайте -- что нам с ними делать?" (там же, стих 14). Все решили переманить домохозяина к себе. "Они, -- придя уже с 600 человек вооруженных, -- вошли в дом, и взяли (себе!!!) истукан, ефод, терафим и литой кумир. Хозяин же дома сказал им: "Что вы делаете?" -- Они ответили ему: "Молчи, положи руку твою на уста твои и иди с нами и будь у нас отцом и священником; лучше ли тебе быть священником в доме одного человека, нежели быть священником в колене или в племени Израильском?" (там же, стих 19). Только тупое воображение (и деревянная душа) историков, археологов и богословов помешала им рассмотреть в этих словах, сплошь к другим приставленных в начальной книге истории Израиля, -- целую сокровищницу открытий для истории и для веры. Ведь кто приходит в Лаис, финикийский городок? Приходят можно сказать ("живость воображения") "наши" евреи, история и религия которых есть "Аз" нашей религии, заучиваемой ортодоксально еще в гимназии ("живость воображения"). Приходят они сюда впервые ("живость воображения"), на девственную для них культурно и религиозно почву, -- выведенные из Египта Моисеем, который ("живость воображения") и для нас доселе есть "пророк и человек Божий". Теперь (синтез "живых воображений"): в Финикии очевидно -- "финикийская религия", отнюдь им не навязанная Авраамом, который им ничего не пропагандировал, а был "в завете с Богом" один и со своим личным потомством, которое все целиком и без остатка, вместе с Иаковом, под старость его лет, переселилось в Египет. Переселился Иаков и все его 12 сынов с детьми и внуками. Повторяю, в Финикии пропаганды не было, да религиозная пропаганда даже доселе не в духе Израиля и даже враждебна Израилю ("таящийся" характер религии, -- только "для себя"; начало и дух полового затенения). Итак, была у финикиян ихняя финикийская религия, а у евреев была та "своя религия", которая есть вместе и наша религия, насколько Моисей и Иисус Навин суть "праведные и святые люди" для учеников наших гимназий и для родителей их. Вдруг, войдя в первый же дом, -- войдя именно девственно и первоначально, -- их "соглядатаи", в своем роде "лазутчики во враждебной земле", находят у "хозяина дома", в который они забрели случайно, такие принадлежности домашнего его богослужения, -- богослужения семейного и родового, -- которые "годятся и нам", т. е. "годятся" этим евреям времен Моисея и Иисуса Навина, и они настолько не видят разницы между собою и этим финикиянином, что зовут его без экзамена и проверки вероисповедания быть священником (!!!) у них, у евреев, для ихнего "колена израильского", соблазняя его в своем роде "обширностью прихода". -- "Ты туту себя и для одного своего" семейства служишь, поклоняешься, читаешь молитвы; а у нас то же будешь делать -- для целого народа". Не поразительно ли, не разит ли в голову наших богословов, как гром среди ясного неба!! Центр дела, очевидно: "То же богослужение будешь править, как у себя и для себя". Какое же "богослужение", главное -- кому же?!! Ведь "у финикиян -- своя религия", "у евреев -- своя", и между ними -- "никакого сходства, полная вражда" (историки и богословы). А дело "приходится" и Библия сказывает, что "он годился им в священники". "Рука" и "перчатка" и "рука входит в перчатку". Значит, она -- "моя", или -- "мы носим один номер". Явно и очевидно, что при возможной разнице в именах, как "Иван" и "Иоганн", суть и идея и чувство поклонения были абсолютно тождественны у финикиян и у евреев, и мы даже чувствуем -- в чем: оба племени и обе религии молились одному и тому же богу или одним и тем же богам плодородия и чадородия, и как предмет и содержание молитв было одно, то и тембр не только одних молитв, но и разговоров (Илия Фесвитянин и вдова Сарепты Сидонской) и всей вообще целостной цивилизации был один и совершенно неразличимый ни для "соглядатаев", ни для позднего пророка израильского. Историки "разделили" там, где весь текст Библии говорит: "соедини", ибо "тут только разница в подробностях и именах". Тогда мы вдруг открываем, почему Авраам, т. е. еще до зачала евреев, встречает в Ханаане Мелхиседека -- "священника Бога Вышнего" (Бытие, гл. 14). "Израиль" начался гораздо ранее Израиля: и Авраам, оседая около "дуба Мамврийского", был каплею, капнувшею в свое море, как и из "своего" же моря, около Ура Халдейского, он вышел. Сейчас нам объясняется вся запутанность израильской истории: Соломон поклонился Астарте, но вот единственная в истории по колориту и настойчивости просьба Авраама: "Вот я решился говорить Владыке, я -- прах и пепел: может быть до пятидесяти праведников недостанет пяти, неужели за недостатком пяти -- ты истребишь весь город" (Бытие, 18). Он не недруг князю спаленных позднее городов: "Поднимаю руку мою к Богу Всевышнему, что даже нитки и ремня из обуви не возьму из того, что принадлежит тебе", -- говорит он князьку, возвращая ему скот и имущество, отнятое обратно у кочевых хищников (Бытие, глава 14). И совершенно также понятно, что Хирам, царь тирский, встречая посланцев от Соломона, пришедших за зодчими, говорит: "Благословен ныне Господь, который дал Давиду сына мудрого" для управления этим многочисленным народом" (третья книга Царств, глава 5) -- т. е. он говорит Израильскую молитву, как и зодчие, специально храмовые, не спрашивают у Соломона планов постройки -- но воздвигают все, что и как нужно. "Мы там нашли терафим и ефод, -- что нам делать?" Но, может быть, неразличимое для соглядатаев, неразличимое для Соломона, неразличимое и для нас (восклицание сидонянки-вдовицы) -- было различно, однако, всегда для пророков? Но нет, от имени израильского Бога говорит Иезекииль о финикийском Тире: "Ты -- печать совершенства, полнота мудрости; ты находился в Едеме, в саду Божием; ты был помазанным херувимом, чтобы осенять, -- и Я поставил тебя на то; ты был на святой горе Божией, ходил среди огнистых камней; ты совершен был в путях со дня сотворения твоего (Иезекииль, глава 28). "Со дня сотворения", -- это же должно, в устах израильского и нашего пророка, что-нибудь значить для недоумевающих очей историков?! "С сотворения это был Мой любимый, Мною благословляемый город". Неужели это их не потрясает? Мы понимаем тогда родник неудержимых отпадений Израильского и потом наконец Иудейского царства в финикийский культ: -- отпадений в самую творческую и оригинальную собственную пору, сейчас после Давида и Соломона, в стадию пророчества. "Чтили Господа, но поклонялись и Астарте" -- вот строка, в которую укладывается классический период Израиля; мы ничего в нем не поймем, если не обратим внимания, что многие самые типичные, самые возвышенные и до сих пор повторяемые у нас в церквах слова, речения, строки -- суть именно "дыхание" Астарты. Кто была Руфь? -- Она была моавитянка, т. е. поклонница Хаммуса (четвертая кн. Царств, глава 23, стих 13). Но кто был Иов? -- Из земли Уц, в северной Аравии, куда 12 колен не простирались. Т. е. перед "долготерпеливостью" Иова, кротостью сидонской вдовицы, преданностью и чистотой Руфи -- потомки халдеев Исаака и Ревекки преклонились, как и мы доселе преклоняемся. Но откуда же мучительный гнев на это пророков? Мы ничего в этом не поймем, пока не обратим внимания на состав гнева и на одну маленькую современную нам подробность. Гнев льется на самое имя, на лицо "иных богов", не затрагивая так сказать "дыхание" поклонения, его внутренний нерв, его внутреннее существо; он не против "материнства" Астарты, но -- против того, чтобы молитва "материнства" относилась кАстарте, когда должна быть (у евреев) отнесена к Иегове. Вот тембр, вот линия уклона и содержание всех пророчеств. "И высоты, которые перед Иерусалимом, направо от масличной горы, которые устроил Соломон, царь Израилев, Астарте, мерзости Сидонской, и Хамусу -- мерзости Моавитской, и Милхому -- мерзости Аммонитской -- их осквернил Хелкия; и изломал статуи, и срубил дубравы, и наполнил костями человеческими это место" (четвертая книга Царств, гл. 23). Вот строка, -- типичная и однообразная у пророков Израиля и у написателя книги Царств, -- которая и запутала малодумные головы новых историков. Тут так ясно выговорено "мерзость", что какого же труда стоит повторить "мерзость" и уверять древле и -- внове, что все "тирское и сидонское", все, следовательно, "от Руфи" и "от вдовицы Сарепты Сидонской", было по существу и делу для пророков -- "мерзостью". По существу, по содержанию, по духу, по всему. Между тем ведь сами же экзегеты Библии говорят, да и пророки тоже говорят совершенно прямо, что "Бог Израиля" есть "супруг Израиля". Это так очевидно и такая "альфа" всего дела, что споров об этом нет и не предвидится. Из нее-то, из этой "альфы", и вытекает все дело и объясняются все пророчества и их неуклонно однообразный тон. Да они так и говорят, т. е. Бог Израилев устами их так и говорит своему народу: "Дети ваши -- более не мои дети, а -- дети мерзости сидонской, "мерзкого Ваала и Астарты", -- как только евреи начинали вступать в смешанные браки с финикиянами, с египтянами, с моавитянами и аммовитянами. И -- исключительно к этим-то смешанным бракам слова эти и относятся. Как и до сих пор анафема синагоги грозит каждому еврею и каждой еврейке за всякий смешанный с чужеродцем брак, за смешивание кровей, за смешивание семени. Историки же приняли это за смешение исповеданий, говоря нашим языком -- за смешение "символов веры", за "переход из религии в религию", за богослужебную, храмовую измену. Между тем какому же супругу сладко, что дети "рождаются не от него"? И вот -- гнев, ярость, типический гнев ревнования... В этом и лежат все пророки, -- читайте!!! В этом и еще ни в чем другом. Ни в чем и никогда в другом!!! Читайте, читайте, читайте!!! Раскройте глаза на истину. Но ведь существо-то дела, самое-то плодородие, самая-то музыка "вдовы Сарепты Сидонской" или "Авраама с Саррою у дуба Мамврийского" остается одною и тою же, именно -- плодородною, именно -- чадородною. Говоря деревенским языком и говоря исключительно для истолкования истины историкам: "Хоша от Ивана, хоша от Петра: а дело -- одно". Тут-то и разверзаются глубины истории, всеосвящающие: что в поклонении и его сути никакой разницы у древних народов не было, -- отчего "римские жертвоприношения и принимались в Иерусалимском храме", а что разница была "в именах" и "на чье имя записывать детей", ну -- ив зачатии детей именно от израильтянина, и -- с страшным запретом о чужой крови и о чужом семени. У римлян "законно-римское", и у евреев "законно-еврейское". Но, однако, суть-то и дело -- одна!!! Дело -- крови, дело -- семени; и дело -- кровно-семенного соединения. Еще скажем: дело -- породы, традиционно "верного" происхождения от того же предка, со страшными заклятиями против допущения чужих кровей. Читайте! Читайте! Читайте! -- Видьте, видьте: ничего кроме глаз, кроме очков и текста не нужно!!! {Как это огненно сказано: "Слово Господне к Осии, во дни... Исровоама, царя Израильского. Начало слова Господня к Осии. И сказал Господь Осии: -- Иди, возьми себе жену блудницу и роди детей блуда; ибо сильно блудодействует земля сия, отступив от Господа. И пошел он, и взял Гомерь, дочь Девилаима; и она зачала, и родила ему сына. И Господь сказал ему: Нареки ему имя Израель; потому что еще немного пройдет времени и Я положу конец царству дома Израилева. И зачала еще, и родила дочь, и Он сказал ему: нареки ей имя Лорухама (Непомилованная); ибо Я уже не буду более щадить дома Израилева, чтобы прощать им. А дом Иудин помилую. И, откормив грудью Непомилованную, она зачала, и родила сына. И сказал Он: Нареки ему имя Лоамми (не Мой народ), потому что вы не Мой народ, и Я не буду вашим Богом. Судитесь с вашею матерью, судитесь; ибо она не жена Моя, и Я не муж се; пусть она удалит -- блуд от лица своего, и прелюбодеяние от грудей своих, дабы Я не разоблачил ее донага, и не выставил ее, как в день рождения ее. И детей ее не помилую, потому, что они дети блуда. Ибо блудодействовала мать их, и осрамила себя зачавшая их; ибо говорила: "Пойду за любовниками моими, которые дают мне хлеб и воду, шерсть и лен, елей и напитки". За то вот, Я загорожу путь ее тернами, и обнесу ее оградою, и она не найдет стезей своих; и погонится за любовниками своими, но не догонит их; и будет искать их, но не найдет, и скажет: "Пойду я, и возвращусь к первому мужу моему; ибо тогда лучше было мне, нежели теперь". А не знала она, что Я, Я давал ей хлеб и вино и елей, и умножил у нее серебро и золото, из которого сделала истукана Ваала. За то Я возьму назад хлеб Мой в его время и вино Мое в его пору, и отниму шерсть и лен Мой, чем покрывается нагота ее. И ныне открою срамоту ее перед глазами любовников ее, и никто не исторгнет ее из руки Моей. И прекращу у нее всякое веселие, праздники ее, и новомесячия ее, и субботы ее, и все торжества ее. И опустошу виноградные лозы ее и смоковницы ее, о которых она говорит: "Это у меня подарки, которые надарили мне любовники мои", и Я превращу их в лес, и полевые звери поедят их. И накажу ее за дни служения Ваалам, когда она кадила им, и, украсив себя серьгами и ожерельями, ходила за любовниками своими, а Меня забывала, говорит Господь. Посему вот, Я увлеку ее, приведу ее в пустыню, и буду говорить к сердцу ее. И дам ей оттуда виноградники ее и долину Ахор, в преддверие надежды; и она будет петь там, как во дни юности своей и как в день выхода своего из земли Египетской. И будет в тот день, говорит Господь: ты будешь звать Меня "муж мой", и не будешь более звать Меня: "Ваали" (Господин мой). И удалю имена Ваалов от уст ее, и не будут более воспоминаемы имена их. И обручу тебя Мне в верности, и ты познаешь Господа. И помилую Непомилованную, и скажу не Моему народу: "Ты -- Мой народ", а она скажет: "Ты -- мой Бог!"}

0x01 graphic

Таким образом, вот где коренится гнев пророков, -- весь и прямо примыкающий к "завету обрезания" Авраамова. Весь -- только поддерживающий этот завет, напоминающий о нем, проклинающий каждого, кто от него отступает. Везде пророки отторгают Израиля "от служения богам иным", т. е. не от храмового и молитвенного служения (мысль историков), а совершенно, совершенно от другого "служения": от служения в "крови" своей и "наследниках" своих... Мы так и слышим из-под этих строк определение Богом Себя Моисею: "Аз есмь огнь поядающий -- Бог ревнующий" (Второзаконие, глава 4, ст. 24). Огнь ревности чисто супружеской есть в то же время огнь религиозной ревности Израиля -- "к иным богам". Место Астарты -- в Тире; там ее -- "10 или 15 колен". И с высоты Универса, для поклоняемого "Ока" -- "Тир совершен в путях своих со дня сотворения своего" (Иезекииль). Но это именно -- в Тире и об Тире. А с земли, откуда идет молитва, из " 12" израильских колен -- уклониться к этой тирской Астарте -- не по существу ее, а потому что она есть "тирская" -- значит уже уклониться в "блуд с иными богами". Да это так прямо и выражено, напр. у Иезекииля: "Я (Бог) проходил мимо тебя (Израиля) -- и вот это было время твое, время любви. Ты достигла превосходной красоты -- поднялись груди и волоса у тебя выросли. И простер Я воскрилия Мои на тебя, и покрыл наготу твою; и поклялся тебе, и вступил в союз с тобою, говорит Господь Бог -- и ты стала Моею" (Иезекииль, гл. 16)... "Но ты понадеялась на красоту свою и, пользуясь славою твоею, -- стала блудить... с сынами Египта... с сынами Ассура... в земле Ханаанской, до Халдей" (та же глава у Иезекииля). Тон и мысль этого -- у всех пророков. Если мы примем во внимание, что решительно духу всего Израиля и духу всей Библии противен способ риторической изобразительности, манера "образов" только украшающих, то мы догадаемся, что здесь дело идет о действительности, т. е. о действительном ощущении, о способе "познавать" Бога, который снова обращает наши глаза к вершине Вавилонского храма, к "бреду", показавшемуся "неправдоподобным вымыслом" Геродоту, и который, однако, и составляет глубочайшую и собственно всю тайну семито-хамитического Востока. Маленькая подробность, сейчас сохраняющаяся, вдруг объяснит и подтвердит эти древние тайны: у евреев до сих пор "выйти из религии", "отречься от Бога отцов своих" -- и значит плотски разорваться {Однако первая жена Соломона была египтянка; моавитянка Руфь стала женою Вооза; халдеянка Ревекка -- женою Исаака; хананеянки бывали женами царей Израильских. В пределах "обрезания", т. с. "высокого" представления -- брак возможен, хотя чуть-чуть затруднен ("иные бози"). Но он совершенно невозможен с племенами "низкого" представления о брачном ритме, напр. с нами. Мы, по нравам и обычаям, "упиваясь вином", впадая в "скотоподобие", "допускаем" себя до ритма: это, мы учимся, -- "животная" сторона нашей природы, коей мы делаем невольную "уступку". Евреи, не входя в наши рассуждения, но принимая во внимание наши чувства, и испытывают чувство гнусности от полового с нами общения; они не хотят нисходить из "храма" в "хлев"; и как по Второзаконию -- "всякая, которая становится перед скотом, да будет душа той истреблена из народа своего", -- убивают или почти убивают, хотят "истребить" еврейку, решившуюся "стать перед" не-евреем.} в узах с племенем своим, напр. через брак с чужеродцем; т. е. "верность Богу", твердость "религиозная" проходит нитью именно в брачном ритме "со своим". Это именно прозрачный "левират", истончившееся в утренний туман "ужество", связавшее все племя --

По вечным, великим законам...

И плотская ткань его не была бы святою, неугасающею в истории, не продырявливающеюся в тысячелетиях, если бы в самое "снование челнока" действительно не входило "дыхание" Божие {"И посетил Господь Анну, и зачала она, и родила еще трех сыновей и двух дочерей" (Первая книга Царств, глава 2, стих 21).}, и, так сказать, существо Божие не составляло бы суть вечной ткани. По крайней мере, это так в представлениях пророков, и бесспорно -- в ощущении Израиля, по крайней мере в классическую пору его существования, от которого след сохраняется в теперешних обычаях, "предрассудках", инстинктах. Но это самое ощущение и составляет "дыхание" всех стран, обрезания: -- оно есть в плане и мысли Вавилонского храма, в "милостыне" Милитте, "околохрамных" дубравах, в курении Товии, "миндалинках скинии"; и, наконец, в неизъяснимом представлении египтян, что "Апис зачинается от нисходящего с неба на корову луча света, от коего она и рождает его, после чего она уже никогда вторично не может быть стельною" (Геродот, третья книга, глава 27). Здесь общее и собственно единственно-важное -- субъективное ощущение "высоты" брачного ритма, его "чистоты" и, наконец, "святости" -- которое зажгло лампады, "подняло" храм Бела, насадило "дубравы" и создало, как у Израиля, весь необозримый ритуал "очищений", "курений", "новомесячий", "суббот". Но мы все это оговариваем, чтобы объяснить грозную и ужасавшую всех историков манифестацию религиозного чувства "в правом от дней рождения своего" Тире. Это -- ужасная курящаяся кровь детей.

Ведь сидонянка, у которой попросил Илия Фесвитянин хлеба, ответила: "Съедим -- сын и я, и потом -- умрем". Сын -- впереди матери, и нужно слишком не понимать существо материнское, чтобы не догадаться, что дитя и всегда везде предносится матерью. Но вот оно возносится в "огнь поедающий". -- "Сожигали сыновей своих в огне Адрамелеху и Анамелеху, богам Сепарвимским, между тем чтили и Господа", -- читаем мы в главе семнадцатой 4-й книги Царств. Вот поразительная тайна, отчасти Израиля, но главное -- "жестокой" Финикии. -- "Отец, где же жертва?" -- спросил Исаак Авраама, неся дрова. -- "Узнаешь, сын мой", -- отвечал Авраам. Вот диалог из Бытия, единственный полный очерк таинственного акта, где нам вскрыта и его психология. В диалоге этом -- столько кротости и преданности воле Божией, что он закрался кое-где и в церковные наши песнопения (как образ, сравнение); т. е. в эти песнопения мы завили, как драгоценную нить, единственную донесшуюся до нас черту из внутренней стороны непонятных жертв. "Как Исаак, несущий дрова для собственного заклания"...

Что такое жертва? Это -- то, что всегда трудно, это -- то, в чем выражена особенная любовь. Мы "стоим" в храме, и сочли бы непозволительным для себя -- сесть; есть "долгие" и трудные "стояния", на которые особенно торопится народ; паломники предпочитают "идти" в Киев, а не едут туда по железной дороге. Величина, тягость жертвы -- всегда в меру веры; и даже когда нищенка затепливает

свечу

Воску ярого

-- она урывает копейку из пищи и прибавляет ее к стоимости свечи. Это -- всегда, это -- везде; в этом -- смысл религии, что мы хотим и даже спешим в ней "жертвовать". Дитя предносится матерью, и в нем она более, чем себя, жжет. Вот свеча, досягающая неба -- единственная в истории свеча: и мы предполагаем, что было и в основании ее что-то единственное в истории по яркости, по силе, т. е. соответственно предмету -- по глубине и нежности, религиозное чувство. Где мы не в силах прямо постигнуть дела, мы должны искать ему аналогий, подобий. Это -- костры в Испании. Как ужаснулись бы мы, если бы кто-нибудь подумал, что они были "потребованы свыше". И это -- жертва, вид человеческого "усердия":

В великолепных auto-da-fe

Сжигали злых еретиков...

-- не своих детей, не "друзей", но "недругов", т. е. тут мы можем различить ясно злое -- умерщвление "врага".

Теперь мы догадываемся, что как это "in majorem gloriam" {"к вящей славе" (лат.).} есть высшая степень логической гордыни, так есть некоторое ниспадение "долу" духа в принесении в жертву "миндалинок", выношенных "собственным" чревом, и при взгляде, что это чрево -- свято, и, уж конечно, еще более непорочно и свято, еще более "чистый ярый воск" -- само дитя. Мы не умеем это выразить, но ярко чувствуем, что тут именно другой полюс инквизиции: -- те глубины прощения и смирения, которые выразились в слове сидонянки: "Что мне и тебе, человек Божий! -- ты пришел напомнить грехи мои и умертвить моего сына". Во всяком случае, это-то уже понятно и читателю, что "сожжение себя" есть нечто обратное, вывернутое по отношению к "сжиганию чужака"; что сжечь свое дитя -- обратное, чем сжечь недруга. И, наконец, сжечь грешного "злого" еретика и сжечь невинное дитя -- тут все обратно, тут все противоположно, с центром в обоих разошедшихся фактах пламени "огня поедающего". Там и здесь -- "около Бога", "религиозное"; но -- расходящееся в противоположные стороны. И, мы чувствуем, -- тут есть расхождение в самых представлениях Бога. Но в кострах auto-da-fe не ложно мы видим ужасное зло, бездну черного и демонического, бури гневливости, дьявольскую жестокость и неправду; и только под углом этого сравнения мы вдруг откроем в "огнях", через которые "проводили своих детей" израильтяне с таким неудержимым рвением, -- снова какой-то, нам вовсе непонятный, но, бесспорно, небесный и чистый свет кротости. Да вот ответ Ахава, сейчас после поражения сирийского царя Венадава; испуганный, этот царь, думая, что пришло время смерти его, "бегал из одной внутренней комнаты в другую", и о нем сказали Ахаву. "Разве он жив?" -- переспросил этот: "Он -- брат мой". Снова этот тембр души, какой сказался в ответе сидонянки Илие. Мы заметили уже, что "дыхание" всего Востока полно "материнством"-"отчеством"; что этими чертами в себе человек обращен к небу {"Ибо когда увидят у себя детей своих, дело рук Моих, -- говорит Господь, -- то они свято будут чтить Имя Мое и свято чтить Святого Иаковлева и благоговеть перед Богом Израилевым" (Исайя, глава 29, стих 23). Еще полнее и общее в книге Иова: "если бы Бог обратил сердце Свое к Себе, и взял к себе дух земли и дыхание его, то вдруг погибла бы всякая плоть и человек возвратился бы в прах" (глава 34, стих 14 и 15).}, т. е., естественно, он обращен в брачном ритме, в секунды действительно таинственных разложений индивидуального существа в "отца" и "сына", "мать" и "сына". И именно в небе он видит, к небу он относит разлагающее так себя начало, т. е. он молится небесному "материнству" и "отчеству". Евреи особенно почувствовали "отчество" {Однако первая строка Бытия: "В начале сотворил Бог..." Сотворил = "бара" -- форма глагола в единственном числе -- указывает на единство или нерасчленимую слиянность творческого акта; но "Бог" = "Елогим" -- форма не единственного числа. Т. е. в первую строку и основное понятие Израиля завито было и материнство к миру.} в небе -- противоположное и дополнительное ярко выраженной женственности {Евреи -- замечательно женственны, крикливы, нервны, и, например, у них, кажется, вовсе не встречается голосов "с октавой".} себя как нации; более мужественные финикияне, отважные моряки и изобретатели, -- ярче почувствовали в небе дополнительное к себе материнство. Существо, однако, здесь и там -- одно: это -- то существо, та тайна мира и истина его, которую инстинктивно ощущает даже современная нам наука, очень мало думающая о религии, решительно отказываясь признать начало жизни "обыкновенным" ростом из "стихии" земли, из "крайной глины", без замешавшегося сюда высшего "дыхания"; и, например, устами, кажется, Цёльнера, высказала гипотезу, что "первая органическая клеточка, вероятно, упала на землю с метеоритом". С "метеоритом" или нет, но -- с "неба", "не" с земли, "не" из "красной глины" поднялась, -- вот что важно в утверждениях XIX века и что глубоко верно и точно почувствовалось еще строителями Вавилонского храма (девушка, на вершине храма ночующая, "к которой ночью приходит божество"). Но вернемся к евреям и Финикии: если характер финикиян был более суров, то специфически религиозное у них представление, так сказать небесное дополнение земного человека, будучи одной природы с еврейским, было нежнее, глубже, любящее. Тут и лежит разгадка столь поразительного явления, которое мы наблюдаем в Библии за всю классическую пору существования Израиля: что неподвижные, упорные, косные в религиозной сфере евреи -- неудержимо влекутся к слиянию с Финикией; влекутся в пору Боговидения (Соломон), сейчас после псалмов Давида, в пору создания Экклезиаста и Песни Песней, при Иезекииле, при Илие, Исайе, Амосе. Теперь, когда все стало непонятно нам на Востоке, -- непонятен и этот факт; но это была внутренняя борьба в одном по существу явлении: -- "отчество" ли оно? но почему -- и не "материнство"? почему "не материнство и отчество"? и, главное, -- почему не еще усиленнее, не еще страстнее, не еще глубже, чем "у нас" (Израиль)? Это был порыв Израиля к чему-то универсальному, но в тех же самых линиях, в том же самом плане мысли, в которой и вечно, еще с Авраама, он двигался; было движение к "огнистым камням", "украшенным одеждам", к "полноте мудрости и венцу красоты", -- как это выразилось в отношении финикийского Тира с безмерною любовью у Иезекииля (глава 28). Но, однако, с местной и племенной, "12-коленной", точки зрения -- это было уклонением от строгого и несколько жесткого "отчества", коему Израиль был обречен, -- и он был остановлен пророками. Мы можем, в точках соприкосновения, везде отметить в Израиле реакцию в сторону грубости: ведь это Илия "порубил пророков" на Кедроне; и в сношениях с сидонянкою -- вся нежность, покорность судьбе, готовность к помощи -- на ее стороне; в случае с Ахавом: -- едва он отпустил Венадава, как к нему является пророк и говорит: "Душу за душу... Вот, ты отпустил его живым, и за это заплатишь жизнью". Вообще, черты грубости и жестокости, порою решительно непереносимые, какие есть в книгах Царств, везде суть реакция специфически-израильского духа против более кротких "дыханий" "материнского" соседства. Книга Руфь, Книга Товита, Книга Иова и, наконец, Песнь Песней -- вот отпечаток Моава, Ниневии, Аравии, Сидона на древе Авраамовом, на законе Моисеевом; и, с тем вместе, это суть самые нежные и высокие страницы в самой Библии; они гораздо выше и чище Второзакония. Есть даже удивительная высота в том, что "соседство" не оставило после себя никаких книг: оно прожило "Песнь Песней" вместо того, чтобы оставить памятник этой жизни в слове. Кстати об этом великом произведении. Мы догадываемся, что оно и есть памятник "дубравных" молитв; и, до известной степени, это есть в слове выраженная мысль и план Вавилонского храма. Образы Иезекииля об отношении Бога к Израилю -- в сущности повторены здесь; и в то же время, в неясности говорящих здесь лиц, в том, что мы постоянно слышим голос которого-нибудь одного лица, что это есть вздохи, ожидания, но не встреча и не самое касание, мы как бы читаем ту ночь ощущений "туземной женщины" на "высоте" таинственного храма, описанного Геродотом:

"Я сплю -- а сердце мое бодрствует; вот голос моего Возлюбленного, который стучится: "Отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, чистая моя! Потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои -- ночною влагою".

Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои -- как же мне марать их?

Возлюбленный мой протянул руку сквозь скважину, и чрево мое взволновалось от него.

Я встала, чтоб отпереть Возлюбленному моему, и с рук моих капала мирра, и с пальцев моих мирра капала на ручки замка.

Отперла я Возлюбленному моему -- а Возлюбленный мой повернулся и ушел. Души во мне не стало, когда он говорил. Я искала его и не находила его; звала его и он не отзывался мне.

Встретили меня стражи, обходящие город, избили меня, изранили меня; сняли с меня покрывало стерегущие стены.

Заклинаю вас, дщери Иерусалимские! -- если вы встретите Возлюбленного моего -- что скажете вы ему? что я изнемогаю от любви.

Чем Возлюбленный твой лучше других возлюбленных, прекраснейшая из женщин? Чем он лучше, что ты так заклинаешь нас?

Вид его подобен Ливану, величествен, как кедры, уста его -- сладость и весь он -- любезность. Вот кто Возлюбленный мой, и вот кто Друг мой, дщери Иерусалимские" (Песнь Песней, глава 5).

Конечно, мы можем тут улыбнуться, вспоминая

...игры Вакха и Киприды,

но нас остановит, бесспорно, религиознейший на земле народ -- евреи, ибо именно эту "Песнь Песней", а не "Исход" и не "Второзаконие", что отвечало бы историческому воспоминанию, они читают в "субботу суббот", в "святую" Пасху. И наша церковь, которая также не знает

...игр Вакха и Киприды

и не может не видеть, что содержание Песни Песней есть чисто брачное, -- признала, что содержание это обнимает не лицо, не индивидуумы, не землю, но обнимает землю в отношении ее к небу, содержит "поднятые" над землею "небесные воскрилия" (Иезекииль). Тут гипотеза Цёльнера, храм "древнего Бела", мечта Саиса, вздохи Сидона, мысль "обрезанного" под дубом Мамврийским Авраама, -- вторая, не объясненная Аврааму, темная сторона обрезания, сказавшаяся в загадочном восклицании Сепфоры: "Ты теперь -- жених крови у меня"... "И отошел Господь: она же прибавила -- жених крови по обрезанию".

0x01 graphic

"Обрезание" и есть "обручение"-"обещание", коего исполнение начинается по достижении половой зрелости. "С первыми признаками зрелости, в 13 лет, еврей уже становится полноправным в народе и обязан исполнять все мицвы или религиозные законы" (Н. Переферкович. "Талмуд, его история и содержание". Спб., 1897, стр. 91). Здесь опять громовой недостаток воображения, -- недостаток силы представлять, -- был причиною, почему и этот переводчик на русский язык Талмуда, и тысячи ученых гебраистов и библейских историков, конечно, знавших это еврейское "правило веков", прошли глухо и немо мимо этого правила, хотя оно кричало им в ухо гораздо более, чем пресловутый "камень Хаммураби". Как было не заметить из него ("в 13 лет -- все мицвы"), что внутренняя сущность юдаизма, вся сущность и всего юдаизма, лежит не в "законах", не в "правилах", не в самых даже этих "мицвах", и равно не в "Моисее и пророках", но исключительно и единственно в возрастном и половом созревании мальчиков у евреев, самчиков (самец и самка) у них, т. е. в их членах, в их теле, и зерне самого тела -- семени. Что юдаизм есть религия семени -- и не более, семени -- и только, семени -- и не иначе. Что все, что он "делает, мицвы и проч., -- все, что он читает, молитвы и проч., -- все только окружает и только охраняет "созревшее к 13 годкам семя мальчика", и не будь бы его -- не было бы их, а раз оно есть, зреет в каждом, формируется во всяком, то вот седые и мудрые евреи, с Моисея, Авраама, а в сущности еще с Египта и в Египте впервые -- сотворили все эти мицвы -- эти или подобные, и вообще какие угодно -- все равно. Ибо все равно -- семя уже несется, а раз есть "подлежащее" -- будет "сказуемое". То, что у нас в Европе называлось в один век "готикою" и "рыцарством", и в следующий век называлось "гуманизмом", а теперь вот называется "школою и конституцией)", то в юдаизме от Мемфиса и Вавилона до Вильно и Белостока именуется без перемен одним именем: "мальчик", "13 лет", -- и весь Израиль начинает точно прыгать около него, плясать, скакать, пировать, -- сходить с ума, безумствует, надевает мурмолку и снимает мурмолку, что-то бормочет; а вслушивавшись в бормотанье, мы бы услышали: "Для таких-то мальчиков и сотворен мир"... Воистину -- это Апис и год избрания его на царство... "Нашли нового Аписа! Нашли нового Аписа!.." {Египтяне сделали нечто неимоверное мастерством своим и усилием, -- и, поистине, в данном рисунке Аписа труд веков, забота веков совершили чудо. В самом деле: можно ли быку придать человечность, можно ли, чтобы лицо быка было вот именно чем-то вроде лица невинного мальчика в 13 лет, который совершенно не догадывается, чему радуются его родители, как вот египтяне радовались "нахождению нового Аписа". Между тем это сделано, достигнуто, совершено. Бесспорно, -- перед нами только что избранный Апис, "в первое ясное утро его". Он сам -- утро, и это утро -- в лице его, совершенно невинном, чистом, отроческом: хотя это в то же время и лицо быка, притом зрелого, "в совершении". Но еврейские человеческие Аписы "совершаются" в 13 лет, а египетские мальчики от коров (бычки) по законам всей земли "совершались" уже к истечению 3-го года от роду.} И Фивы шумели, Египет праздновал. Недоумевающий странник Геродот спрашивал: "Что такое найти? Почему найти??" -- Ему насмешливо отвечали: "Как же, жук под языком", какое-то удивительное "изображение на лбу" и что-то такое "на крестце". Но, конечно, дело было не в этом, а в том, что "Апис созрел", а вот еврейскому мальчику -- "13 лет". Ибо и "жук", и "изображения" -- все оставалось на Аписе, и некуда было этому деться, но как только "проходило время его" (старость, половая немощь) -- так с него снимались все чины, короны и звезды, и он становился даже не "быком", а просто -- животным, не то, чтобы выкидываемым вон, -- деликатные египтяне не были к этому способны, -- но во всяком случае "отставленным", "не нужным", во всяком случае -- более не Аписом. Но вернемся к мальчикам.

Итак, поэтому многих тысяч лет обыкновению -- вот у евреев "начало полного гражданства", применяясь к нашим терминам -- начало "togae virilis" {"одеяния мужа" (лат.).}, наступающее в точке обрезания; и, собственно, самое "гражданство" лежит в ритме этой точки. Мы закончим это, несколько археологическое, исследование поразительным, как и храм Бела, изображением еврейской субботы, как оно сделано в интересной книге г. Переферковича, только что нами цитированной. Но сперва заметим, что "суббота" -- начинается с вечера, кончается -- в полдень, и не трудно догадаться, что центр ее -- ночь. Суббота есть -- ритм, одно биение в 4000-летнем пульсе:

"Переносить предмет из одной так называемой области в другую -- запрещено; при этом понятие несения разлагается на два момента: поднятие вещи в одном помещении и опущение ее в другом. Таким образом, возможно нарушение этого запрета, даже стоя на одном месте: достаточно предмет поднять в одной области и опустить в другой. Ученые раввины различают четыре области: 1) область неограниченную, беспредельную -- решуд харабим; сюда относится всякое пространство, не ограниченное со всех сторон; 2) область ограниченную --решуд хаяхид -- собственно: область частного лица; сюда относится всякое со всех сторон огороженное пространство, напр. двор, такая крепость, ворота которой на ночь запираются, и др.; 3) кармелит -- среднее между областью ограниченной и неограниченной, напр. море, тупик, т. е. глухой переулок, огороженный с трех сторон; и 4) свободное место -- маком-патур; сюда относятся возвышения или углубления, которые можно рассматривать, как ограниченные со всех сторон. Не только несение из одной области в другую составляет нарушение, но даже несение в пределах неограниченной области и кармелита, на пространстве четырех локтей. Носить можно только внутри ограниченной области, какой бы величины она ни была. Однако делается различие между ограниченной областью, принадлежащей частному лицу, и такой, которая принадлежит многим лицам. Переносить предметы из одной ограниченной области в другую -- запрещено. Вследствие этого нельзя, например, выносить из своего дома на двор, хотя бы он также представлял область ограниченную, так как на него имеют права все соседи"...

В изложенном мы имеем тончайшее как бы обоняние области жилья человеческого, -- обоняние вообще пространств, местностей, с их как бы различными жилыми и нежилыми запахами. Мы, в Петербурге, Берлине и Париже, уже совершенно не умеем вбирать в нос этих запахов, а потому и настоящий мотив этих распределений субботних пространств от нас ушел в вечность. Но мы ему должны доверять, т. е. верить, что здесь "содержалось что-то", то здесь "разумеется что-то", нам темное и важное. Но вот далее начинается понятная сторона "субботы":

"Для того, чтобы вынос предмета на двор не составлял нарушения, должно, чтобы все соседи представляли одну семью"...

Вот положительная черта в субботе, вот требуемое, искомое, должное:

"...одну семью с фиктивным главою, со стола которого они, "члены семьи", получают пропитание, хотя живут в различных квартирах. Символом такого "родственного" отношения между совершенно чужими людьми является принесение всеми соседями хлеба к одному лицу во двор {Читайте внимательнее, -- до чего это поразительно! До чего это ново для Европы, "несет совсем другой запах", несет "теплый хлев", вносит "египетского навозного жука" (скарабей) в холодные северные (у нас) улицы, -- куда мы напрасно впрыскивали из трубочки "братство, равенство и свободу", но никакого у нас "братства" не родилось, потому что какие же мы и почему же мы "братья" друг другу? Здесь через "навозного жука" -- вопрос решен: через 6 дней в 7-й соседи воображают и но требованию религиозного закона чувствуют себя "одним хлевом", "одним стойлом", "одною семьею" -- с "общею едою". "Жук" все решил и сотворил мир на земле, -- мир по крайней мере в одном племени, которое тайно исповедало "навозное насекомое".}. Этим актом все квартиры одного двора соединяются, "смешиваются", так что все они вместе со двором представляют одну и ту же частную область. Этот акт называется эрув -- "смешение": благодаря ему становится дозволенным вынос предметов из частной квартиры на двор и обратно".

Читаешь и не надышишься. Читаешь и не наудивляешься. Это что-то параллельное "микве израилевой" (бассейн с водою для погружения тела евреев и евреек). Не будет филологической ошибкой сказать, что евреи "семьями" и "общинами" магически и веще погружаются в свою субботу, уходят "вглубь субботы" -- на эти 20 часов скрываясь от европейского глаза и подглядывания. Уходят поистине "в себя". -- Ибо об евреях поистине можно сказать, что они "облечены в субботу" (одеты ею).

"В субботу запрещается удаляться от города более, чем на 2000 локтей. Для этого устанавливается, при помощи измерения, городской иббур, т. е. описывающий весь город прямоугольник, стороны которого соответствуют четырем сторонам горизонта -- мировому квадрату. На сторонах этого квадрата и строятся субботние черты -- техумы. Они изображают из себя прямоугольники, которых одна сторона равняется данной стороне иббура, а другая 2000 локтей.

Для того, чтобы можно было в субботу исполнить какое-нибудь предписание -- мицву -- по ту сторону техума, дозволяется до наступления субботы фиктивно перенести свое жилище на такое место, откуда не запрещалось бы ходить как до обычного места жительства, так и до требуемого места. Символом нового жительства опять становится пища".

Поразительно. Все поразительно. Все необыкновенно для европейца,-- не имеет никаких "соизмерений" себе в его цивилизации. Суббота, как мы видим и как это написано, собственно территориально построяется, вычерчивается на земле-- вот ее особенность. Это "праздник мест а, где что-то будет совершаться; "что" совершаться -- по обычаю еврейскому о всем главном -- не выговорено. Как ведь не выговорено и о мальчиках, почему же именно "в 13 лет". Мы же договариваем, что если "праздник" -- вычерчивается на земле, то, собственно -- это "вычерчивается" храм. Вот мысль "субботы": -- это незримые для чужих и понятные только самим евреям "храмины", "кущи", "скинии" около каждой семьи, рода, родственников, "получающих еду с одного стола". Евреи не имеют "храмов", но они имеют "субботы". И в самом деле: "иббур" -- это двор "храма"; за черту коего нельзя выйти, не прервав "празднования", т. е. не разрушив "храма"; "ограниченная область", "двор" с фиктивным главою и "хлебами предложения", которые хотя бы фиктивно, но соединяют жильцов отдельных квартир непременно "в одну семью", -- есть в этом храме "святилище": за его черту нельзя ничего "вынести", в нее нельзя ничего "внести", ибо тут -- все Богово, как вне ее, в "мире" -- все "не"-Богово. Но была еще в храме Соломоновом и в Моисеевой скинии "субботняя", радостная, высокая и святейшая часть: это -- "Святое святых". Что ей соответствует в "построяемом" доныне храме, в еженедельной субботе евреев? Отворим дверь, переступим через порог; сузимся в "субботе" от "иббура", от "двора" -- к теснейшему и внутреннейшему сосредоточению: мы -- в "семье". Вот перед нами Авраам, еще вчера Аврам; около него Сарра, выросшая из пятничной Сары; и около них -- "светильник": это дети, живые "миндалинки", отвечающие огнистым миндалинкам древнего храма.

"По мысли раввинов, -- заканчивает г. Переферкович, -- "суббота" представляет совершенно особый, идеальный мир, имеющий очень мало общего с миром будничной суеты. В субботнем мире для еврея существуют лишь самые необходимые предметы, как, напр., пища, одежда, без которых жизнь в этот день не мыслима и которые были заготовлены специально для этого дня. Эти предметы составляют "мухан" -- заготовленное. Все остальное, что не может пригодиться в субботу, лежит вне субботнего мира и составляет "мукцэ" -- выделенное. Предметы, которых не было при наступлении субботы (напр., яйцо, снесенное в самую субботу), лежат также вне субботнего мира: они -- "нолад", родившееся после. Все не субботние предметы запрещено брать в руки или употреблять в пищу всубботний день (стр. 122--124).

0x01 graphic

Вот поразительный праздник, так не похожий на наши! Мысль его -- разобщение с миром, отделенность от земли, некоторая "духовная", сливающаяся с "плотскою", "высота": "нельзя брать в руки" "не субботнего", нельзя выходить из дома за границу этих последних "техумов", нельзя ничего мирского и внешнего переносить во внутреннейшую, интимнейшую часть "мирового квадрата". -- "Там на верху есть комната; -- однако никакого кумира нет; провести ночь там никому постороннему не дозволяется, за исключением..." (Геродот, кн. I, гл. 181) -- "за исключением чистых, как жертвы, детей" рассмеявшейся под дубом Мамврийским Сарры и "отца множества". -- "Не смейся",-- сказал ей Господь: "Через год в этот день Я буду у тебя -- и будет у тебя сын" (Бытие, 15).

Так от субботы к субботе ритмирует этот народ, высвечивающийся изнутри, когда мы ищем освещения с боков, сверху, снизу. Неугасимый народ. Он догадался о святом в брызге бытия, -- там именно, куда мы в понятиях своих отнесли грех. Мы из "греха" замешиваемся, -- и ищем потом, позднее, вокруг помощи, опор, костылей для тягостного в природе своей и роднике существования. Ему "ветерок", "высота" сообщает воздушность созерцаний: "Благословен Бог, сотворивший свет". Он не имеет для себя центров внешнего сплочения, -- иначе как принужденно, иначе как защищаясь. Центр его сплоченности -- суббота, "некоторое идеальное место". Таинственная ночь, перед наступлением которой зажигается светильник. "И сделай светильник из золота чистого... Стебель его, ветви его, чашечки его, яблоки его и цветы его должны выходить из него. Три чашечки -- наподобие миндального цветка: а на стебле четыре чашечки наподобие миндального цветка с яблоками и цветами: все сделай, как Я показал тебе на горе" (Исход, гл. 25). Почти странствующий, кочевой народ доселе и всегда; какая-то толпа выкликающих "пророков" или "тихих и беспечных ремесленников", каких еще в Финикии увидели и описали пять соглядатаев: но после какой борьбы, какого сопротивления, в потоках самой горячей и свеже-бегущей крови они срывались с места своего, казалось бы, "странствования"... Рим разлагался изнутри; Греция изнутри же умерла. "Стены города дрожат от таранов, а вы, граждане, сидите в цирке и забавляетесь ристаниями", -- обращался в эпоху падения к "своим" Сальвиан (кажется). Какое расслабление: это -- труп, который бессилен поднять руку, чтобы отогнать обнюхивающую его собаку. Но как трудно было Александру Македонскому сорвать "блистающий в цветных огнях" Тир с его "высоты". Какая кошачья цепкость существования. Так с "высоты" же был сорван Сион Титом. Узенькая полоска по "илистому", "влажному", "небесному" (Гомер) Нилу была после 4000 лет неутомленного существования едва покорена Камбизом, обладателем всей Передней Азии. Везде, во всех этих случаях, -- внешнее разрушение, "зарезанность" на "дороге"...

Но и после Камбиза "Мицраим" живет еще роскошною культурною жизнью. "Благословен Бог, сотворивший свет". Как этот особенный и специальный свет "суббот" и "миндалинок" -- цепок в бытии, упорен в сопротивлении, жгуч и как бы переполнен кровью в секунду гибели, под разрезающим его ножом! Как глубоко "корни" этих племен ушли в "мать-землю". И какие памятники -- в слове (Библия) или камне (пирамиды!!). Пуняне (Карфаген) едва сами не погубили Рим: "Hannibal ante portam" {"Ганнибал у ворот" (лат.).}... Но и в самый последний миг, извне "срываемые", эти племена обрезания не несут, типичного в арийской смерти, разложения и трупного запаха: никаких морщин старости, утомленных мускулов; ни -- Weltschmerz'a "мировой скорби", ни "социальной анархии". Жизнетворцы "по вечным, великим законам", они в самом нерве бытия исключили идею смерти, -- "не принимают идеи небытия", как выразился в "Федоне" Платон о бессмертии души. Напротив, у арийцев внесено "жало" отрицания в самый родник бытия, и это "жалящее отрицание" пульсирует в их жилах. Арийцы живут в смерть и поклонились гробу.

Мы до сих пор вращались в подробностях ритуала, остановимся же еще на одной и яркой черте его. Евреи, еще от времен Товита, т. е. живой Ниневии, прикоснувшись даже по необходимости или нечаянно к трупу -- не смели до "завтра" войти в "святой дом, место "бытия", "утверждения", снований жизненного челнока. И посейчас они кидают тела умершей жены, матери, брата в какую-то почти яму, без обряда, слез, без уважения, с отвращением и религиозной брезгливостью. Труп для них -- "отец отцов нечистоты". Какой ужас в этом отношении -- для нас; но под отвратительным обычаем -- какая глубина мысли, яркость ощущения жизни, и разделительной линии, проходящей между нею и смертью. Мы лобызаем покойников с большим благоговением, чем живых; мы немножко им "поклоняемся", -- и какая красота у нас погребального обряда! Но какое же чувство под этим? не утрата ли в самом ощущении нашем разграничительной между смертью и жизнью линии? не нахождение ли наше в области смерти, как бы еще при жизни? и, как выразился бы Платон, -- не то ли это значит, не то ли символизирует, что мы "приняли идею небытия в самое бытие свое"!

И это -- "жало смерти", "идея небытия" пульсирует в нашей крови.

0x01 graphic

ПОДРОБНОСТИ И ЧАСТНОСТИ

Как произошли "египетские" и другие "древние таинства"?

Теперь, когда я издаю эту книгу, -- когда пробежали в голове все мысли "Из седой древности", -- то, бродя с корректурами в типографию, все приставляю палец к носу и спрашиваю себя:

-- Да неужели в самом деле мог существовать в науке вопрос, -- в истории вопрос, в богословии вопрос, в археологии вопрос, в греческой литературе вопрос, в новом обществе тоже вопрос, -- о том; "в чем же состояли египетские, малоазийские, элевзинские, самофракийские, критские и другие таинства"? Т. е. неужели существовал ум и умы, которым не было известно, что если "заключение брака" есть пир и праздник, всем открытый, ибо это только "предисловие", а не "книга", -- то самое осуществление его, однако, "от всех закрыто", "ни один человек, кроме участвующих, туда не пропускается", и "никогда и никому об этом не рассказывается"! И, словом, что это "осуществление" несет в себе все до единой, все до крупинки, все до "йоточки" черты, о которых согласно свидетельствует древность: "египетских и малоазийских и прочих таинств никто не видел, никто о них не рассказывает, и о них запрещено говорить" и т. д.

Каким образом можно было писать томы и статьи? И, -- как этот совершенно сделанный из кудели Лобек, -- говорит в заключение двухтомного громадного труда, где "собраны воедино свидетельства всей древности", -- что "в элевзинских таинствах ничего особенного, по-видимому, не происходило" или, по крайней мере, "ничего нельзя узнать о происходившем". Наконец, в более новых трудах, которые пишутся уже современными нам учеными, высказываются предположения и почти даже утверждения, что "наверное, таинства были местом схождения заговорщиков, где обдумывались планы свержения такого-то ига или такой-то гегемонии?" Я сам это читал своими глазами и протирал глаза от изумления:

-- Неужели это в самом деле напечатано?

0x01 graphic

Как есть "метафизика", которая следует "после всех наук" и доискивается того, что в них трактуется лишь с внешней стороны, -- так когда-нибудь в отношении "наук" и "научных вопросов" будет построена "заключительная глава": "каким образом в очень многих случаях ученым приходили на ум вопросы столь наивные, что они не могли бы войти в голову никакого обыкновенного человека?" Потому что взглянув только на серию этих "удвоенных божеств",-- мужского около женского",-- что повторяется во всех без исключения древних религиях,-- "Зевс и Гера", "Ваал и Астарта", "Озирис и Изи-да", "Адонис и Кибела" и т. д., и т. д., и т. п., и т. п.,-- и имена в сущности даже не интересны,-- как можно было не видеть с ясностью "пальца перед глазами", что эти все "религии", суть не то "семейные", не то "брачные", а во всяком случае и безусловно -- "муже-женские" и след. "половые": а "признак пола", первый -- не показываться, скрываться, затеняться, избегать имен, слов, названий,-- и избегать этого с какой-то "свирепостью" и "наказанием за раскрытие"... Все, точь-в-точь, признаки "таинств". И если бы даже у летописцев и историков, по причине какой-нибудь исторической или библиотечной катастрофы, не сохранилось ни единого упоминания, что "в древности были таинства", то мы, только взглянув на устроение халдейского храма, "с комнаткою на верху", и на устроение финикийского храма, с "мужским фетишем" внутри его, сказали бы: "в этих религиях несомненно существовали таинства", и даже: -- "вот, приблизительно, в чем эти таинства состояли"... Все это понятно решительно всем, кроме ученых; все это требует умозаключения до того короткого, что оно не приходит на ум одним ученым. Старец Лобек его не знал; но 14-летняя Джульетта, конечно, знала.

"Конечно,-- таинства! Разве можно же наружу"? -- "На улице, открыто"?!! -- И она, девочка, ударила бы по щеке каждого, кто промямлил бы: "а почему же и не открыто"?

Этот "удар Джульетты" пусть вынесут ученые. Позор, позор, позор. Я держу себя за нос и спрашиваю: "неужели этот позор был"? "Неужели об Элевзиниях и Египте спрашивали, гадали? Неужели были колебания, сомнения"? -- "Размышляли, искали документов"? (И, конечно, ни одного не нашли.) Решительно об этом нигде и ни в одной литературе ни слова нет, ибо это в самом естестве вещей есть тайна, нечто "не самопоказывающееся": но решительно все об этом знают, все и каждый, до детей почти, кроме одних ученых.

"В семейном дому есть нечто главное, чего увидеть никому не дано"... "Это -- не дурное и худое: но увидеть -- не дано". Самозакрывающаяся вещь. От создания мира сокровенная; сокровенная "в самой себе", без приказывания, без понуждения. Какие все признаки "таинств"! И -- что о них "никогда никто не говорил". "Никогда и никто": неужели по этому одному нельзя было узнать о вещи, о которой и до нашего времени -- "никогда и никто не проговаривается", и даже ученые, сами тоже -- "никогда и никому" (о себе). Но ведь их и не просили "размазывать", достаточно было сказать: "Мы, однако, знаем,-- что". Но они, именно, говорили: "Не знаем", и прибавляли: "Невозможно узнать".

В предании об Астиаге, царе Мидийском, рассказывается, что "однажды ему приснился сон, будто из чрева его дочери выросло дерево, которое ветвями своими покрыло всю Азию". Какой характерный восточный сон. Мне же брезжится в самом начале труда, что из какой-то мертвой головы выросло сухое дерево, безлиственное, не зеленеющее,-- и колючками и терниями залезло в головы бесчисленных ученых: и закрыло от них прямые, прямо стоящие перед глазами, памятники веры, молитвы, где народы "сами написали о себе", "сами изобразили в рисунках":

-- чему они молились...

-- чему поклонялись...

-- приносили жертвы...

-- построили храмы...

и положили на ладонь ученым. Но они, вместо того, чтобы просто описать это,-- стали придумывать самые необыкновенные и странные гипотезы.

0x01 graphic

Джульетта опять приходит на ум... Неужели это не иллюстрация "методов"? Оспоримо ли для кого-нибудь, кто видал подлинные "открытые" статуи Озириса, и видал рисунки "поклонения этим статуям",-- в чем заключалась подлинная религия Египта? Искали "Отца"... бродили мыслью около "отцовства и материнства". Да об этом говорит не "Аз" памятников религиозных Египта, Финикии, Сирии, евреев, а говорят, кричат, взывают решительно "все буквы алфавита"... Рождалась -- от Нила до Греции,-- колоссальная религия, "отчества-материнства",-- и, следовательно, "сотворения мира, сотворения бытия"... Бродили около "загадки жизни", и как не написать -- "около Загадки и Тайны жизни"... В "мистериях", конечно, все это было: и в "мистериях" отчасти показывали, отчасти -- излагали. "Семейный дом" -- но целого Мира: тут, конечно, войдут и животные (Египет). Как все понятно... Войдет ли сюда Солнце? Странный вопрос, когда "от него по весне родятся травы"... Таинства? -- О, "таинств" будет слишком много: больше, чем "в нашем семейном дому", потому что ведь "рождается"-то чудище-мир, такой огромный, неизъяснимый, великолепный. Как все ясно! На ладони! Чего искать? Вещь перед глазами. "Сложение религий" совершенно очевидно в колоссальных очертаниях своих; именно -- очевидно как "тема и поиски", как "сюжет" и только "без подробностей"... И всему этому научает простая улыбка Джульетты,-- и небольшая "розга для ученых", которые, сами себе завязав глаза, "ищут и никак не могут найти"...

0x01 graphic

"Афродита Книдская"¹ и египтянка

¹ К рисункам 33, 34, 35 и 36. Прототипом для всех музейных "Афродит" была Афродита Книдская, изваянная Праксителем и воспроизводимая часто на монетах города Книда (Кария, в Малой Азии).

Ну, что это такое --

Купающаяся или не купающаяся, в "раковине" или "из пены вод",-- она равно эмпирична. И чтобы только "посмотреть" художнику-порнографу.

Красота? Самая малая вещь. Она придет "потом" и "сама собой". Кто молится как мать -- она всегда к той придет.

Первая молитва на земле

Вот кто первый помолился -- это Мать. Когда она испугалась за своего заболевшего ребенка. Тогда она подняла руки кверху и сказала: "Ах"! И прибавила: -- "Помоги"!.. -- "Помогите"!!...

Кто -- звезды, небо? Откуда солнце и свет? Откуда жизнь?.. Да, без солнца нет жизни. И она сказала: -- "Солнышко, помоги! Солнышко, исцели!!" Судьба ли темная? "Молюсь и Судьбе". "Не знаю, кому"... "Кто сможет, тот и спаси".

Наутро встало Солнышко, обогрело малютку, и ему стало лучше. "Вот видите", радовалась мать соседям.

Соседи передали другим. Старики оценили, поняли и изобразили здесь и еще во множестве таких же барельефов Египта родоначальницу любви, надежды и веры -- мать.

К этому потом стали прибавлять. Размышлять и прибавлять. Вышла религия. Но "Аз" ее, молитву, сказала мать, поднявшая руки к небу над заболевшим ребенком.

0x01 graphic

* * *

Это было так давно и рано, когда не было еще пророков, законодателей и никаких мудрецов. И письменности не было, ни букв, ни иероглифов. И люди только рисовали. Потому и первую на земле молитву они просто нарисовали, не понимая "что это", а только понимая, что это прекрасно и верно. Что "надо подымать руки", что "хочется, когда боль в душе, поднять руки и что-то прошептать".

"От начала Египта до покорения его персами (Камбизом) прошло столько времени, сколько прошло времени от Троянской войны до Наполеона Боно-парте". И тогда не было, при первых египтянах, даже и дикарей с их "вещественным фетишизмом". Так эта вера -- не из "поклонения камням", как говорят одни ученые, и -- не "из почитания у дикарей табу", как другие говорят, и не потому, что кого-то "научили жрецы", единому Богу или "многим богам", а из того, что мать сказала "Ах" и подняла руки, когда ребенок кричал и мучился у нее на руках.

Но "ребенок мучился у нее на руках" -- это было так давно, так рано,-- давно и рано,-- что еще никого почти не было на земле. У... у... у... Еще не рассветало.

Далее можно сказать, что у первой матери ребенок "мучился животом", и она кричала, бегала и кричала. "Ах! да помоги же, Солнышко. Ну, согрей животик моему малютке". И поднимала в лучи. И согревали лучи. И ребенку вправду делалось легче.

Европейцы же оскопители, будучи дикарями в религии, стали разъяснять, что "религию выдумали жрецы". Не сообразив даже того, что ведь раньше, чем появились жрецы, должна была возникнуть религия, коей они были "жрецами". Итак, религия раньше священника. Религия раньше и богословия, которое размышляет "над религией", и, значит, она уже была.

Откуда же она? -- Нет, от кого? Рисунок разъяснил, осветил:

-- От Матери, ищущей Помощи.

Как произошло изображение Изиды

Могло бы ведь быть и так, как у коровы.

Могло бы быть и так, как у собаки.

"Захватил губами и пей молоко".

Пьют же лошади воду. И могло бы у женщины так.

Но тут сотворен какой-то острый уголок.

Тут есть мысль:

"Ничего прекраснее женщины, кормящей грудью младенца своего, не будет".

Бог сказал.

И люди сказали:

-- Да.

0x01 graphic

Так вышло изображение Изиды {Египтяне суть народ, поистине гениальный равно в религии, в морали и художестве. Они не только не взяли в основу религии какое-нибудь отвлеченное понятие, например: "творец мира", "бог", "дух", и т. д.; или -- "предки", "деды", "родоначальники", или же -- "первые герои" и "цари"; а -- взяли осязательнейшее и перед лицом каждого лежащее,-- отца, обобщенно и у всех людей -- "наши живые отцы", "наши живые матери". Но именно -- живые и сущие, не "покойники", не "давно" и "прежде", как соскользнули все народы сюда, к "забытому", "неясному" и "археологическому". Это имело чрезвычайные последствия, сотворив необыкновенную свежесть, живость и мощь их религии. "Естественно каждому больше всего на свете любить свою мать": и вот перед каждым египтянином мерцала мысль: "моя мать кажется есть Изида"... Тут "религия" и "быт", "небесное" и "мое" так слилось, что "коровки полезли Рис. 39. мордочками в избу", а "небо спустилось к нам в дом". Но и в самой матери и материнстве что именно взять? Можно было бы взять "заботу", "хозяйство", "попечение о детях". Египтяне, и только они одни во всемирной истории, среди всех цивилизаций Востока, взяли -- как я указываю -- для изображения Изиды самый острый, страстный и нежащий "уголок материнства" -- кормление грудью младенца. Кроме их ни один народ этого не сделал; и хотя мне раз это попалось на халдейском рисунке, но только раз: и в Халдее оно почему-то не удержалось. Почему не удержалось? Не нашлось вкуса и понимания. Египтяне одни ухватили, что это -- центр и суть. И самой "кормящей матери", как и младенцу, они придали вид исключительной нежности и глубины: сосок -- уже во рту младенца, и сам он положил младенческую ручку на большую руку матери. Следовало бы написать особые диссертации и собрать в них всю,-- говоря терминами археологии,-- "иконографию Изиды", т. е. все варианты ее представления, изображения и воображения о ней как у народа, так и у жрецов. Можно сказать, нахождением "изображения Изиды" египтяне также много оказали услуг всемирной цивилизации, как и созданием ее понятия и сути. Нужно удивляться непониманию всемирному, каким образом молодые матери, всегда так счатливые "кормить своего ребенка", хотя бы для домашнего и уединенного наслаждения и для памятования детей своих -- не снимаются на картинах и в фотографиях в минуты "кормления ребенка", что гораздо интереснее картин и фотографий "со шлейфом". Но с привычки и инициативы таких домашних изображений пойдет другая пора действительности и истории. Нуте-ка, матери...

У египтян это "зерно их веры" отразилось чудесным образом на сложении всей цивилизации: все отсюда и после этого пошло в нежность, деликатность, кротость. Ни жестоких войн, ни грубых нравов не могло уже образоваться. Зрелище прекрасного, даже прекраснейшего в мире,-- "умягчило злые души", когда они и рождались.}.

Как стали поклоняться Изиде

0x01 graphic

Очень просто.

Потому что человек благороден. И кто сам молится, тому украдкой стоя за спиною кто-нибудь незаметно и безмолвно тоже помолится.

Так произошли "святые" и "боги" и "богини" па земле.

Множьте, люди, молитвы,-- множьте, люди, молитвы,-- множьте, люди, молитвы. Молитвою земля греется, от молитвы солнышко горит.

Как на земле не останется ни одного уже молящегося, так солнце погаснет.

Зачем ему светить?

Сцена изображает собственно другое. Она изображает "сотворение человека": видите, налево, стоят "сотворенные из красной глины" первые муж и жена. Направо -- "дальше люди". Но нарисовавший картину бесспорно имел и мою мысль: "Черная мать-сыра-земля" подняла руки, подняла, подняла... И держит на ладонях черных, земляных -- двух человечков, которые "протягивают руки к Солнцу":

-- Согрей!

-- Освети!

-- Накорми!

И солнышко радуется. Солнышко всегда радуется, когда люди молятся {Если, с одной стороны, поставить перед собой все греческие скульптуры, и все рисунки, с ваз, с саркофагов,-- и с другой это египетское изображение "солнца, земли, людей и молитвы", то мы разом и моментально поймем, чего же грекам "не хватало"? и даже -- отчего Греция "так скоро прожила жизнь?". В рисунке все сказано: бесконечность содержания -- у египтян, короткое содержание -- у греков. Греки могли сказать "ах",-- воскликнуть Афродитою, Гераклом, Ниобеею. Но что же дальше "ах"? Увы, греки молчали. Не было содержания. Мы только пишем реторику около их искусства и даже около портретных их изображений, не видя того, что прямо перед глазами: что портреты их удивительно монотонны, вялы, и -- не "говорят", без мысли и без содержания. Напротив, взглянув вот на эту "молитву, землю и солнце",-- мы слышим нескончаемый гул голосов под землей, слышим говор народа и народов, стенания, мольбы, тоску, скорбь и широкую бытовую жизнь. А между тем дана -- схема. Но "схема"-то как-то -- "из жизни" и "пронизана жизнью". Посему "простой монотонный очерк в красках", без теней и перспектив, заставляет сжиматься и тосковать сердце. "Земля подняла из себя людей к солнцу": о, какая это бесконечная мысль, какие дали,-- даже и до Кампанеллы, даже и до Руссо... Воистину, египтяне были до христиан христианами. Что-то такое есть...

Но снова вопрос: почему же, почему греки этого не нарисовали? Такие "изобретательные" и "универсальные". Ведь у них была же "Деметра"? Да: это или "круглое лицо женщины", выражающее "круглый видимый горизонт земли", или "Деметра едет на колеснице, запряженной драконами, и сеет зерна", и еще последнее -- "она с красивою (все "хорошенькие") головою, украшенною хлебными колосьями". Зерно? Посев? Кусок круглый земли, и вне связи с этим -- драконы -- как это бедно и мало!! Кто не скажет, что бедно? А эта тоскующая о себе земля, черная земля, и черные рабочие руки, поднявшие черных рабочих людей к небу, с шепотом: "молитесь, молитесь, молитесь"! -- о, как это чудно, возвышенно, сложно!}.

Афродизианская красота

В искусство не вовлечешь того, чего нет в жизни. Искусство истинно даже и тогда, когда оно лжет. Это искусство "ложных образов" -- по крайней мере относительно женщины -- дала нам Греция. Это ее знаменитая "афродизианская красота", наполняющая наши музеи.

По существу и делу, это была странная бессемейная цивилизация. И она была таковою уже с эпических времен Троянской войны, разыгравшейся из-за жены, бежавшей из дома мужа. Не что-то "основное", не то, "на чем земле стоять", взято в центр великих песен. Великие песни Гомера пропеты о женщине, о которой мы не знаем, "где же у нее душа". Но и позднее, далее -- мы видим тоже. Семья была в Греции "на заднем дворе", а на передний фас были выдвинуты гетеры. И вот это общее положение вещей, "ткань самой цивилизации", уже нельзя было изменить и поправить, перейдя к мраморному, золотому и бронзовому "изваянию жизни". "Ложь жизни" перешла в "ложь искусства".

Греческое искусство есть "для погляденья" искусство, а не для того, чтобы "с ним -- жить". Например, нет и нельзя представить себе "Афродиту", с которою "провел бы долгий вечер" в "задумчивой беседе". Самое сочетание слов "Афродита" и "беседа" -- вызывает улыбку. Афродита ясно "для выставки", а не "для дома". И это решает все.

"Я ее не люблю".

А это кончает и женщину. Страшный глагол, но его приходится выговорить: все Афродиты -- не женщины. Странно, страшно, но -- так.

"Она не сладка мне".

Она вечно "постыла". Как этот вечно остынувший, холодный мрамор.

-- Мне не нравится.

-- Что же вам нравится?

-- Биография, судьба. "Выскочив из пены волн", Афродиты будто застыли и не "пе", ни "ме". Безгласны. Господи, какой ужас: женщины без языка, без голоса. Но ведь мы тайным образом все чувствуем, что "Афродиты" действительно и в самом деле все "без голоса". Эстеты, юные и старые, осматривают их спереди, осматривают их сзади, осматривают даже с боков, и, наконец, "проводят пальцем" по руке, по ноге; как помню во Флоренции я сам сделал, взяв в свои три пальца мизинец "Афродиты Медицейской". Да, этот холод "выточен изумительно". "Выточен", а не "живет". Как мало для человека. Мало даже для петербуржца.

Почему же эстеты "разглядывают их так и этак"? Увы, по печальной и страшной вещи: что "богини" им "сами показывают" в себе то бедра, то шею, и особенно, "поворот головы"...

"Поворот головы"?.. Как страшно. Если бы кто-нибудь меня спросил: "какой поворот головы у вашей жены"? -- я бы ничего не понял в вопросе. Но если бы другой спросил это о моей сестре, целомудренной и чистой девушке, я бы ударил его по лицу, сказав: "моя сестра не лошадь, а человек". "Спрашивайте иначе и о другом. А лучше всего ничего не спрашивайте: по вопросу я вижу, что вы тупой человек".

Страшным и странным образом "греческая красота" есть вся "тупая красота", притуплённая: потому что и отвечает-то она на тупые вопросы эстетов и ученых, а не людей с молитвой, с жизнью и корнем. "Не коренная красота". Да почему?!!! Увы, на ней не лежит физиологизма. Все поднимут на меня камни, но я отвечу холодным: "все-таки самое-то красивое -- ведь рожденное". Рожденная женщина, рожденная лошадь, рожденная собака. Все вот именно живое -- одно подлинно и великолепно, неизъяснимо, божественно. "Афродиты" суть именно "не богини", потому что они слишком уж "из мрамора".

Между тем это доступно и кисти и мрамору: передать "со слезинкой в глазу". Но это грекам в голову не приходило. Вы скажете: "это -- уже романтизм". Нет. Можно передать без страдания, без "чувств". А поглядевшему не захочется "обходить справа и слева", а сесть около статуи и поплакать с нею. И то, что грекам это никогда не пришло на ум,-- показывает их какую-то глубокую душевную ограниченность. Какую? Не умею выразить. Но отвечу: -- "Недаром пришел Христос".

Уж если для кого особенно пришел Христос, то для греков: -- "Дети Мои, как о многом вы не догадались! О многом и лучшем, о многом и еще прекраснейшем".

Они выкинули биографию из лица, из скульптуры. Т. е. выкинули интереснейшее, да наконец -- и красивейшее!! Все их мраморы пусты. Воистину пусты. О "богине", которую можно рассматривать и "справа", и "слева", можно сказать, что это не только не "богиня", но и "ниже человека". Потому что какой же человек не оскорбился бы, если бы его "рассматривали справа и слева". А это и есть показатель всего.

"Греческая красота" на самом деле и при глубоком анализе есть "оскорбительная красота". Христу воистину надо было прийти,-- между прочим -- для эстетического восполнения мира. Для тысячи причин еще и притом главных,-- пусть не сердятся богословы; но, между прочим, и для этой маленькой и последней: для восполнения красоты мира.

Так Он "Единородный" и "рожденный" восполнил греческую красоту, которая решительно не была "рождена".

Так Он эту порочную и преступную ("потому что не рождена") красоту восполнил чем-то живым. Пламенным и горящим. Ведь в греческих мраморах нет ничего пламенного и горящего,-- с этим-то согласятся и эстеты.

Противопоставляя египтянку грекам, я хотел озаглавить: "Греческие Афродиты и египетская работница". В самом деле, египтяне точно нарочно устранили из фигуры всякий убор,-- между прочим убор головы, непременный почти без исключения на всех изображениях; и хотя по "лапам львицы", мы предполагаем, что это "богиня", но указываем на то, что египтяне придали ей вид не "выходящей из пены вод", а вид скорей всего работницы. Проста, пряма, работяща. Много рожала (вид грудей). В последующем читатель увидит, как из этой "столь физиологической" красоты,-- "слишком физиологической", "по горлышко",-- вышла изумительная, томительная для души красота египетских лиц "с говором",-- да таких, что мы узнаем и "контральто" и "сопрано". И, между тем, у египтян и египтянок передано это одной линией, простой линией. "Бедные мрамора", "бессильные мрамора". Но что "во-истину рождено" -- то уж будет прекрасно. А у египтян, как и показывает эта замечательная фигура на стр. 79, все было уже "слишком рождено"...

"О, слишком"...

Бедные греки. Все-таки хочется о них сказать слово христианское. Они не умели, они не нашли. Какой-то их бес толкнул "все к формам". И не подсказал, заплакав, ангел: -- "А содержание"?

Неоспоримо и извечно, что их идеал "афродизианской красоты" действительно повлек в яму не только "вечно прекрасный и благородный образ женщины" (он воистину благороден), но -- по связи всех вещей и по господству у греков искусства -- повлек в яму и целую греческую цивилизацию. -- "Ибо, черт возьми, пересмотрев сто Афродит и еще одну, вновь найденную,-- что же я сам-то буду делать"! Роковой вопрос, над которым и задохлась Греция. "Что же нам делать дальше"? -- спрашивала Греция, спрашивали греки. Таинственным образом, в Афродите и "афродизианстве" действительно не содержится "дальше",-- и это есть ноумен их... И грекам, а за ними и римлянам,-- пришлось оборотиться только к Востоку.

"Умираем! Задыхаемся! Все Афродиты похожи одна на другую, только одна немного лучше другой"... "Пересмотрели спереди, сзади, сбоку и теперь больше не знаем -- еще с чего!!"...

"Воздуха! Воздуха!".

Отворилась дверь на Восток.

"Немножко физиологии. А то очень сухо"...

0x01 graphic

Нужно было векам пройти, чтобы один почти "штрих пером" до такой степени насытить природою. Явно, мы имеем две фигуры, два бюста человека,-- "так, набросанные только пунктиром, недорисованные" -- да они и в самом деле конечно недорисованы, некончены. Вот -- голова, одною линиею, и до чего странною! Что это "голова", мы бы и не поняли, если бы не явно "две руки человеческие", согнутые в локте, но представленные стеблями растения. А на место "кистей рук" -- цветы. Какая-то "раскрытая чашечка" в одном случае, "колокольчик" -- в другом. Египтяне еще не устали и все выдумывают,-- ив каждом штрихе пера у них -- новое (это общий метод, постоянная манера у египтян: нет "стереотипа"). Разделены или, вернее, соединены они -- бутоном. И тут -- метод: у египтян, где можно или "идет", всегда два, всегда -- дружба. И дальше, в конце, какое чудо: точно из земли, да и явно из земли -- протянутые вверх руки, наше "Господи, воззвах к Тебе", сказанное не голосом, а жестом. Таким, однако, вразумительным, что мы через 3000 лет читаем ясно. Вот объяснили бы историки, почему ни одному римлянину поздней эпохи, читавшему и Плиния, и Тацита, и Ювенала, ни разу не пришло на ум нарисовать где-нибудь на стене дома, в Помпеях, на стене храма,-- этой вещи: чтобы всего "на 2 ¹/₂ квадратном клочке" места задышали чем-то единым, чем-то прекрасным и религиозным,-- человек, ботаника и богословие! И как на ихнее: "мы Бога хвалим", не прошептать -- "Хвалите Господа в века! Хвалите, рабы его".

Но кто в таинственном сознании души не почувствует, что обрисовавшие так "женщину" (стр. 73), как египтяне,-- в конце концов когда-нибудь нарисуют и этот рисунок? Ибо в ее "чрезмерной физиологии" как-то пахнет и цветком, и молитвой. Ведь она "труженица" и "без нарядов". Да и с лица "не очень вышла". А кто любит трудиться, когда-нибудь полюбит и молиться. Наоборот, между "афродизианским представлением" и отсутствием таких у греков рисунков -- тоже есть связь. "Ты слишком хороша собой, и будешь ли думать о цветках"? "Ты так хороша и счастлива, что молиться тебе и на ум не придет". В самом деле, вот уж кто никогда не помолится: это -- Афродита! О, как она смертна поэтому! -- и как, поэтому, египтяне долго прожили!

У ноги мужа

Ну, Афродиты, устыдитесь своей праздности!

Сегодня праздны, завтра праздны, вчера были праздны. Как не надоело!

Посмотрите, египтянка: тут уж читается библейское: -- "Се, раба Господня"... "Вот я раба твоя".

Как Руфь сказала Ноемини: "Твой закон будет моим законом, и твоя вера будет моею верою". Сказала -- по памяти мужа, уже умершего.

Ибо так сотворил Бог женщину. Сотворил для любви и верности, для любви и памяти о любви.

"Я от тебя имела детей: какой вопрос, что я вечно твоя, даже и за гробом".

И вот, смотрите: взяла за ногу. Нет, держится за ногу. Навертываются слезы: это выше Дамаянти. Так плачет только наша Ярославна,-- "в Путивле". "Полечу я зигзицею за Днепр. Омочу бобровый рукав в Днепре". Но оставим параллели. Ибо параллели всегда поглощают предмет и его особливое, единственное лицо.

0x01 graphic

Как она села у колен. Как скромна. Тупой ученый надписал: "Un grand seigneur égyptien, Ti, et sa femme" {"Большой египетский вельможа Ти и его жена" (фр.).}. не замечая, что он -- хромой.

Ведь у египтян в нашем смысле брака вовсе не существовало. Там была "свободная любовь": и, по словам тех же ученых, "дочери знатнейших людей свободно отдавались проституции", т. е. отдавались "по любви",-- кому и сколько хотели (о чем ученые не догадываются).

Но он -- хромой: как же отдаться после него другому? И, встряхнув волосиками, египтянка села у ног его и сказала: "Так как хромота твоя не пройдет -- то я вечно твоя". И посмотрите: он так уверен, что она никуда не уйдет, что прямо не обращает на нее никакого внимания. По его лицу, жесткому и крепкому, очень красивому для женщин (сильное лицо), видно, что он ни малейше не озабочен дальнейшей судьбой, и спокойно сам знает, что "не уйдет".

Европейские историки культуры египетской все ищут легенд, рассказов, новелл,-- ищут "хоть начала беллетристики", "по крайней мере,-- хоть начала". Но зачем же египтянам было дважды писать то, что они уже великолепно и бесконечно написали в своих "в одну линию" рисунках. Ибо взглянув и особенно своей рукой перечертив рисунок этот, я знаю об этом египтянине и египтянке решительно все, что мог бы узнать из длинного "тома": но знаю музыкально, как решительно не мог бы узнать из "тома". Суть и особенность египетских рисунков, что они все музыкальны, и, представляя "штрих", на самом деле рассказывают содержание. Но -- без подробностей, право же случайных в каждой биографии. Ибо я, конечно, не знаю, к кому именно они ходили в гости, подолгу ли в гостях сидели, и о чем именно разговаривали. Это-то и есть обычные "страницы" беллетристики. Но зачем мне знать их? Я вижу по рисунку, что они были люди мирные,-- он очень энергичен, она -- тиха и скромна. Но он был человек строгий, справедливый, и соседи очень уважали его; а "род" и родственники его надеялись и опирались на "хромого".

И от них всем было хорошо. А от всех им было хорошо. "Вот и беллетристика". Чего вам надо? Зачем ищете? Вы прослушали музыку и все из нее узнали.

Тайна и чудо, глубина и прелесть египетской цивилизации заключалась в следующем. Что в ней "деревцо выросло как выросло". Оно и везде растет: суть дерева. Но оно у одних народов растет "как должно", у других -- "как требуют". Еще -- "как ожидают". Но у египтян никто не "ожидал", не "требовал" и не "делал": ибо они были первые. Потому "деревцо росло как росло". Мы все у них находим "первичное" и "пекущееся в своем соку". У них не то, чтобы "не было брака": но не было брака "по примеру римлян" или еще "по примеру евреев", по "закону Моисея" или еще "по образцу Порции и Катона". -- "Как же делать?" И самого вопроса не представлялось: а -- "нужно иметь детей". "Суть брака" сводилась к "нужно иметь детей". И у них выработались две линии, хорошо засвидетельствованные историею: на недоумение, "от кого же иметь детей", они ответили: "ближе всего -- от брата". А дедовский инстинкт сказал: "я так хочу иметь внуков от дочери, что имущество свое отдам не ей, а ее беременному животу". Эти два восклицания "матушки-натуры" выработали две "семяно-дольки" египетского брака: братнино-сестринский брак, почти общепринятый у "grand seigneurs égyptiens" {"великих египетских вельмож" (фр.).}, и -- "утробное право наследования". "Наследует не сын, и не дочь, а ребенок дочери".

У взглянувшего на картинку, как и наверное у сделавшего под нею подпись ученого, мелькнула мысль,-- наша грустная европейская мысль,-- что в рисунке сокрыто "рабство женщины", "рабство семейного ее положения у египтян". Без этой мысли наверное не было бы подписано: "grand seigneun"; и молчаливое подсказывание: "без рабства -- он ее выгонит из дому", да и она "держится рабою, дожидаясь наследства от хромого и знатного мужа". Между тем, она просто сестра ему, и равна по имущественному и сословному состоянию. Она от него ни в чем не нуждается, а любит его. Почему же "любит", да еще "хромого"? Особенно-то любит именно потому, что он хром; а вообще любит, потому что он "смирил" ее как муж. В Библии везде сказано, что муж в первый же момент, как "познает" жену,-- "смиряет ее". Отчего? Как? Да мы и до сих пор это знаем: муж передает в жену "путы", коими она внутренно опутывается, связывается, и таким образом, что сама никак не хочет "уйти из них". В сладкий мед опущены мои ноги. И я хочу идти -- но не могу почти. И все хочется сидеть дома и держать мужа за ногу".

Вот египетский рисунок. Это -- любовное рабство, а не законодательное рабство, не экономическое рабство. Все подобное -- не начиналось, не брезжилось в истории. Но суть любви -- выразилась. О, как она выразилась, как хорошо выразилась; -- говорим не с гордостью господства, но с бесконечной верой в красоту любви. И ведь он, правда, ее "не замечает", идя к делам своим "с костылем-то". Да она и не держит его нисколько, лишь приложив ладонь к ноге, а не "ухватив его за ногу". Она говорит ему только: "ты вспомнишь меня, милый, и к вечеру -- будешь мой". "Я сниму с тебя сандалии, и оботру пыль с них. И успокою тебя. И буду тебе лучше Суламифи".

Дети египетские

А о детях египетских нам нечего писать -- вот они:

0x01 graphic

Особенно хороши носишки и губа у обоих. Прямо -- поцеловать хочется. Такие глупые. И преднамеренно придано (заметно в рисунке) глуповато-милое выражение. Особенно -- сыну (заметно по формам, что это -- ослица и ее сын).

И еще -- вот:

0x01 graphic

Читатель спросит: как? что? почему?

Но Геродот же (книга II, гл. 36) сказал, как о "зрелище перед его глазами", что "египтяне жили вместе с животными", т. е. одним двором и в одной избе {Рассказ Геродота везде прекрасно прост. Вот это место в связи с другими соображениями об египтянах: "В других местах священнослужители носят длинные волосы, в Египте жрецы стригутся. У других народов в обычае, что ближайшие к покойнику лица в знак траура стригут себе волосы; египтяне в случае смерти родственника отпускают себе волосы на голове и бороде, а обыкновенно ходят стриженными. У других народов люди живут отдельно от животных, египтяне живут вместе с ними".}. Там люди лежали "в середочках" между животными постарше и животными помоложе, между животными потяжелее себя и животными полегче себя. И "в середочках" им было тепло-тепло. И они уж не знали, которые "ребятки" и девчонки родятся от них, а которые ребятки и девчонки родятся от коров, ягнят и свиней. И посмотрите: где не идет "мамка с ребятками", "батька с дочерями", они непременно нарисуют осла "с осленком", свинью "с поросятами". И "без семьи" не воображали животных, как и себя. Как же им было не жить "тепло-тепло".

И они объединились с миром, не написав диссертаций "De rerum essentia" {О существенных вещах (лат.).}, а нарисовав везде, что "essentia" всего мира -- одна, что нет "много-сущия", есть одно-сущие, едино-сущие. Поздней мы увидим это в бесчисленных изображениях. Это-то и образует универсализм Египта. Но универсализм не "одной мысли, пронизывающей мир", а единого биения пульса, трепещущего в целом мире. От звезд и до былинки. А пока -- вот картинка, где с одного взгляда видно, что египтяне точно "обхватили мир", в одну охапку, и, повалив на себя, воскликнули: "нам так хорошо, что на плечах своих мы выдержим целый мир".

0x01 graphic

Первая колыбельная песня на земле

Дам тебе я на дорогу

Образок святой,

Ты его, моляся Богу,

Ставь перед собой,

Да готовясь в бой опасный

Помни мать свою...

. . . . . . . . . . .

Вот в этой песне, эмбрион всех кистей Рафаэля... всех его образов, понятий, чувств. И никакого -- еще представления в основе его, кроме как этот рисуночек, нарисованный египтянами в так называемой у них "Книге мертвых", т. е. в книге "оживших там, на небе", каковую, начертав на папирусе, они давали в руки своим уснувшим.

И никто, никто, никто и доселе, до наших времен и до ресторанов в Париже, не смог от образа этой песни и от этого изображения египетского подвинуться ни вправо, ни влево, ни назад, ни вперед.

Ни в ощущении материнства, ни в тоне и мелодии Колыбельной песни.

И что так просто вышло у египтян, это -- хорошо. Из этого "теленочка с коровой" через три тысячи лет мог и должен был образоваться Рафаэль, а из ста Рафаэлей только с одними его кистями и красками не вышло бы все-таки такого рисунка. Ибо у того были кисти, а египтяне пролили сюда сердце и вложили мудрость.

0x01 graphic

Песня песней

Есть две "Песни песней". Одну поют евреи в субботу. Но над каждым израильтянином один раз поет "Песнь песней" Бог: это -- когда он обрезывается. И ее слышат родители и веселятся. И слышат гости и подпрыгивают. Но чужим они никому об этом не сказывают.

Обрезание у египтян

Относительно обрезания у египтян Геродот выражается со знанием наличности. В общем течении рассказа, вот как он говорит о нем:

"...Тесто египтяне месят ногами, глину руками; руками же подбирают навоз" {Я думаю -- это ритуально и религиозно: потому, во-первых, что коровы почитались на протяжении всего Египта священными, у нас бы сказано было -- "святыми". Но и не это одно: вторая причина заключалась в высоком и даже высочайшем почитании скарабея,-- "священного жука", который в то же время был "обыкновенным навозным жуком".}. Прочие люди оставляют детородные органы в их естественном виде,-- за исключением тех, которые усвоили себе египетский обычай; а египтяне совершают обрезание" (книга II, глава 36).

Глубокоуважаемый ученый наш, Николай Петрович Лихачев, бывший помощник директора Императорской Публичной Библиотеки, автор монументальных трудов по русской -- светской и церковной -- истории ("Иконография Богоматери"),-- оказывается не менее, нежели к русской, прилежит и к всемирной истории, и прилежит именно в ее основах, подымающихся от Египта, Халдеи и Сирии,-- от Авраамовых и Сезострисовых чресл. И вот он-то дал мне ознакомиться "в картине" с обрезанием у египтян. Едва была напечатана в газете первая же моя статья о Египте: "Пробуждающийся интерес к Египту",-- как он из немногих строк ее,-- для всякого вообще читателя даже и непонятных,-- о "родительстве мира", об "отыскивании египтянами Отца-Небесного" -- сразу прозорливо схватил всю мысль моих истолкований Египта,-- истолкований, которые у египтологов не только не приняты, но и всеми мерами у них отвергаются, презираются и скрываются. И в длинных разговорах и трении "плечом около плеча со мною", стал совершенно на мою сторону. Именно: ученые все скрывают, вопреки тысячам египетских памятников, вопреки "всему зрелищу Египта", как он виден в монументах, описанных экспедициями Бонапарта, Лепсиуса (прусского правительства), Росселлини (итальянского правительства),-- что Египет, и отчасти весь Восток, прожил четыре тысячи лет собственно для того, чтобы остановиться на теме и гениально разработать тему единую, всемирную, всяким человекам нужную, каждому из нас неизбежную, и кроме того радостную, восхитительную, согревающую Вселенную: тему и идею Отчества <...>

Выпуск IV

ТАЙНА ЧЕТЫРЕХ ЛИЦ, ШЕСТИ КРЫЛ И ОМОВЕНИЕ

В Батуме мне привелось быть один раз. Прекрасное море, благоустроенный город; но я подумал, что если где видеть татар, то -- здесь. И поутру на другой день, спросив, где мечеть, отправился в нее. Однако службы не было, народу не было, и, осмотрев "пустой сарай", хуже всякой лютеранской кирки, я с разочарованием и недовольством вышел на маленький дворик, все еще оглядываясь на мечеть с ожиданием: "Да скажи же, что ты и кто вы?" -- когда увидел не то чтобы старого, но пожилого муллу, сюда вошедшего на дворик. Я не сообразил, что он идет "на службу", и смотрел на его грязные туфли и всю невыносимо неповоротливую, неуклюжую фигуру. Оставив одну туфлю на земле, он как-то отвратительно лениво поднял одну ногу до высоты "до колена" и вставил ее в медленно льющуюся, должно быть, из желоба воду. И, взяв назад ее, также спустил туфлю с другой ноги, и также вставил ее в струю, и вода также омыла и эту ногу. Я тут опять не сообразил: мне следовало бы подождать, и я увидел бы, что он под ту же льющуюся воду подставляет еще и сокровенные части тела; потом, вероятно,-- руки; потом еще -- лицо. И вот весь "омытый и чистый" он войдет теперь в мечеть и начнет "служить".

Как у израильтян, только тот "священник", который без "коросты", без "болячки", весь чист телесно. Закон один или одна мысль.

0x01 graphic

Под льющуюся струю он подставил, вынув из туфель, ту самую часть ног, к которой египтяне, на прилагаемом рисунке, приставили головки "божественных шакалов". Когда, лет 20 назад, я увидел этот рисунок у Масперо в "Hist. d'Or." {"Ист[ория] Вост[ока]" (фр.).} -- я тоже чуть не свалился со стула. Потому что в это именно время у меня замелькала мысль, что наши ноги оканчиваются "головками", в коих подошва -- "лицо", а "подъем", где нога "горкой" -- затылок. "А вот и кости черепа" -- прямо под кожею "горки" кости; тогда как щеки и губы и все мягкое лица выражены в мягкой подошве. Из этой особой головы и ее "ума" и "таланта" текут танцы, ходьба и у каждого (индивидуальность) "своя походка", путешествия. Ноги имеют память и сами "донесут до дому", если ходок задумается, замечтается. Таким образом, тут есть зачаток поэзии (танцы) и прозы, науки и ума. Потому они оканчиваются копытами или когтем, где уже явно видна душа или "добрая", или "хищная".

И вот... приставить бы "головку шакала" к спине или боку? Чудовищно, смешно. Как приставить "головку" туда, где нет никакого ее зачатка? "Не идет". И египтяне не сделали. Но если они приставили головки к концам ног, то явно они почувствовали, что это -- "идет". И что взглянувший удивится этому,-- удивится великим удивлением (как я), но не найдет этого смешным, невозможным и безобразным. Просто найдет, что это "идет" и что египтяне отгадали великую тайну природы.

И отгадали еще другое: что "кисти рук" наших суть тоже отдельные головки. И что в ней безволосая ладонь, с какими-то странными, явно не случайными "линиями судьбы", есть то же, что "лицо" с его "чертами", а покрытая пушком волос верхняя поверхность, и тоже с костями сейчас под кожею,-- это "затылок" и вообще "череп".

И "лицом рук" мы молимся, воздевая их к небу. У египтян это постоянно. Пальцы рук складываем в крест. Вообще мы "душою" и "рукою" молимся. Жмем руку другу. Целуем руку у невесты. В руке вообще есть что-то благословляющее, доброе, благое. И египтяне эту таинственную свою догадку выразили вот странной фигурой, какую мы уже приводили и повторяем для дальнейшего размышления читателя:

0x01 graphic

Просто, не придет никому в голову так сделать. Чтобы так сделать, нужно иметь концепцию человека, "оканчивающегося на все стороны головами".

Руки -- удивительны. Кормят человека. Работают. "Вся цивилизация сделана руками". А только десять пальчиков. Но вот особенность: ими мы кое-что делаем такое, притом духовное, что было бы менее выразительно в слове:

<Рисунок: дотрагивается до подбородка>

Разве это можно выразить речью?

Именно кисти рук "особенно близки религии". И хочется сказать, видя "воздетые руки", что "мы обнимаем Бога".

И, наконец, третье лицо: посмотрите, могли ли бы египтяне нарисовать так эту великолепную, изумительную картину, где "лицо Изиды", уже несомненно -- "оно", поставлено как отделившееся от женщины, но в том именно месте, где сокрыто и тайно зажато ее третье лицо. Нельзя эту картину нарисовать, не шепнув зрителю: "Вот как таинственно устроен человек, что он везде оканчивается "головами, лицами, говором в миру, вещанием о себе миру, но и с другой стороны -- любовью, восторгом и восприятием".

0x01 graphic

Любовник мира.

И вот -- человек "живет полной жизнью", когда путешествует, танцует, ювелирничает, ткет, молится, говорит, размышляет. "Ни одна голова не молчит".

И вот четыре тайны. Четыре лица. На ногах -- стоит, и их, т. е. "лицо подошвы", закрывает "матушка -- сыра-земля". Но три лица закрыты -- каждое двумя крылами. Шесть крыл. Самая идея "шестикрылых существ", закрывающих "лица свои", не могла бы возникнуть без того представления о таинственной фигуре человека, "образе и подобии Божием", какое здесь сказано.

0x01 graphic

Это -- дыхание Азии: шесть крыл. И их поэзия -- омовения.

Есть или нет документы, такие омовения, с религиозным их значением, бесспорно были в Египте. И даже, несомненно, они начались с Египта {Статья эта была уже отпечатана, когда, бродя для других тем по Геродоту, я прочел у него в II, 36: "Жрецы (египетские) моются два раза в день и два раза в ночь".}. Так как "шестикрылые существа", со всем отчетливым великолепием, и появились там.

В религиозных омовениях, которые под действием этого представления и начались везде на Востоке,-- содержится несомненно знойно-страстная сторона и Африки, и Азии. "У них нет изображений", и они "не манятся и не развращаются" греческими Афродитами и итальянскими "мадоннами". Ах, что значат все эти взгляды на литые кумиры, на бездыханную медь, сравнительно с прикосновением к горячему телу,-- такому розовому, такому белеющему или смуглому. Помните, в "Песни песней":

-- Смугла я. Солнце меня опалило...

И перед пятью словами,-- из коих одно -- в одну букву, все Венеры валятся в яму. Признаюсь, понюхать цветок или втягивать медленно в себя пахучесть гриба, отдельно ножки его и отдельно шляпки его, сперва в целом и потом отламывая частицы одна за другою ("жертвоприношения"??..) -- это гораздо, неизмеримо страстнее, чем час простоять перед Афродитой Книдской. Собственно страсть, решительно всякая, начинается не с взгляда вовсе, а с темного, мглистого обоняния. Ночь,-- часы страсти,-- не дает никакого света. "Свет" свернут на палку и вынесен за дверь мира: и именно когда "свет" выставлен за дверь мира, цветы чудовищно распускаются и начинают благоухать всею энергией таинственной своей эссенции.

Цветочные и обонятельные инстинкты развиты на Востоке неизмеримо с Западом: и если "омовения"-"умывания" начались "с 4-х лиц", т. е. с догадки и открытия, что человек на все стороны оканчивается лицами,-- то именно предрасположенность Востока к пахучему так укрепила, так подхватила и "не отвязалась" от омовений. Там ведь любят и мирру, и ладан, и розовое масло. Есть какая-то таинственная и универсальная связь между "обонятельностью" человека и "религиозностью" человека. Например, тощее лютеранство оттого так тоще, что в нем вовсе нет ничего пахучего. "Пахучее" в лютеранстве исключено из богослужения и культа. И также секты тем скуднее и скорее рассеиваются и исчезают, чем они менее пахнут. Мы, русские, имеем в этом отношении самые длинные обещания, потому что из всех христианских вер православие всех пахучее (воск, сок плодов масличного дерева, ладан, розовое масло; в иконостасах часто -- кипарис; и вообще церкви у нас всегда пахнут, и все православие пахуче, ароматисто). Восток, Азия и Африка, задохнулся бы вовсе без осязательности, без изображений и без кумиров, если бы таинственным образом не ввел в религию нечто лучшее и большее: пахучесть. Ежедневно и еженощно он вдыхает цветень мира, рассеянную на поверхности земли при создании ее. Зачем она? "Зачем", я думаю? Случай ли и "игра природы", или сущность вещей? Нет обоняемого, которое бы кто-нибудь не обонял. Зачем же цветы и кому они пахнут? Пчелкам, мотылькам? Но ведь это совсем другое царство, нежели царство цветов. Обонятельность тем поразительна, что есть что-то в пахучести подобное музыке, т. е. "без слов" и действует "глубже слов" и действует "на всех". В пахучести эссенции мира обменивается и связывается весь универзус в единое. "Где -- я? Где -- ты?" Нет. "А мы -- уже двое". "Двое" цветок и пчелка, столь разные. "Где небо? Где земля"? Противоположны. Но так как все пахнет, то -- и едины. В запахах гармонизуется мир,-- самые его крайние точки, самые его далекие, если можно сказать, "лица": "путешествующее" получает себе крылья, размышляющее получает "воображение", техника превращается в "искусство",-- если особое и всеобщее лицо "творчества", полета,-- огня и страсти {При чтении египетской истории поражает перевод "иероглифических имен" богов и богинь: нередко попадается именной иероглиф: "огонь", "страсть", "жар", и ученые иногда приставляют свои толкования: "например, жар битвы". Увы,-- никогда не "битвы". "Все боги от Озириса", и вне очерченного озирианского круга,-- т. е. того истолкования, какое я здесь отдаленно и косвенно даю, все толкования неверны и наука на них не имеет права. "Нельзя колебать трон Озириса".},-- дохнуло в них. "Страстный путешественник", "неутомимый мыслитель", "ученый, который не устает все открывать". Цветок и пчелка? Вольно же пчелке копошиться в цветке. "Так далеки по существу". И тайна всех вещей мира, пожалуй, в том, что они все развалились бы, "матерьял" выпал бы у "горшечника" из рук, если бы, кончив вещи, он не спрыснул их все пахучестью.

Вдруг все вещи запахли...

"Гармония! Гармония!"

Восток закричал: --

Омовений! Омовений!

0x01 graphic

"Праздничные собрания у египтян бывают не один раз в году, но многократно. Наичаще и наиохотнее собираются они в городе Бубастис в честь Артемиды; потом в Бусирисе в честь Изиды; в-третьих, собираются они в городе Саис; в-четвертых, в Гелиополе в честь Солнца... На пути в город Бубастис египтяне ведут себя так: едут туда мужчины и женщины вместе, причем в каждом судне помещается множество лиц обоего пола. Несколько женщин в продолжение всего путешествия трещат трещотками (систры), а несколько мужчин играют на флейтах, остальные женщины и мужчины поют песни и хлопают в ладоши. Подплывая к какому-нибудь другому городу, они пригоняют судно к берегу, причем некоторые женщины проделывают то же, что и прежде, другие кричат и издеваются над женщинами этого города, третьи пляшут, четвертые подпрыгивают, поднимают платье и обнажаются. Едущие проделывают это у каждого города, лежащего на речном пути. Когда, наконец, они прибывают в Бубастис, то устраивают там празднество с обильными жертвами, и виноградное вино выпивается тогда в большем количестве, нежели за все остальное время года. Собирается здесь мужчин и женщин, не считая детей, около семи сот тысяч душ, как рассказывают туземцы. Таково празднество в Бубастисе" (Геродот, II, 59 -- 60). -- И ученые издатели книги "Une rue de Saqqarah", и Масперо в очерке египетского искусства наименовывают особые телодвижения здесь женщин "танцами". Я этого не думаю,-- и связываю зрелище на рисунке в Саккара с приведенным рассказом Геродота; самый же рассказ Геродота связываю с празднеством в Бубастисе "в честь Артемиды", т. е. богини лунного (вечнодевственно-го) цикла восточных божеств, а не солнечного цикла совершенно других божеств -- плодородия, рождающих (см. мою книгу "Люди лунного света", особенно в начале, о "девственном божестве" у древних народов Востока). При празднествах этого характера, по свидетельству всех древних писателей, активные их участники (здесь -- якобы "танцующие") переодевались в платье противоположного, чем свой, пола: мужчины -- в женское платье, а женщины -- в мужское платье. "Женщины в честь Небесной Девы Астарты (= Артемиды греков) также обрекали себя на всегдашнее безбрачие. В связи с такого рода посвящением мужчин и девушек на служение Молоху и Астарте, и сопровождавшими его обрядами, находился преследуемый Моисеем обычай, по которому мужчины одевались в платье женщин, и -- наоборот. Юноши как бы обращались в девушек, после посвящения их божеству... Согласно древним писателям, богиня Венера представлялась иногда андрогином и называлась и "Марсом", и "Венерою". Особенно в мистериях представлялась она обоюдо-полою. Ее называли поэтому "Deus Venus", как и сирийскую богиню луны "Deus Lunus" и "Dea Luna". На острове Кипре была даже "Бородатая Венера", "Venus barbatus". Молох превращался в Мелитту и наоборот. Вот почему мужчины перед Венерою приносили жертву в одежде женщин, а женщины перед Марсом в мужской одежде. "Invenies in libro magico praecepi,-- говорит Маймонид о религии сирийцев,-- ut vestimentum muliebre induat vir, quando stat coram Stella Veneris, similiter et mulier induat loricam, quando stat coram Stella Martis"... {"В магических книгах имеется предписание, что муж должен облачаться в женские одежды, когда перед глазами -- звезда Венеры, также и жена должна облачиться в кольчугу, когда восходит Марс" (лат.).}

В Сидоне Астарта была Девственница, Virgo Caelestis, Санхониатон и ее называет "Звездою Венеры", большинство греческих писателей признают ее "богинею Луны". Здесь, сквозь значительную путаницу исторических показаний, происшедшую от вставки "должно", "они должны",-- просвечивает тот до нашего времени очевидный факт, что "мужественные девы" одеваются в платья "почти мужского покроя", и даже прямо -- "в мужское платье", а мужчины женственные -- любят женоподобность в своих одеждах. И это безо всякого "должно", а потому что "нравится". Не "мистерии" возникли ради таких субъектов, а такие субъекты неодолимо сложили свои привычки, нужды и поползновения в "мистерии".

Обращаясь к зрелищу "танцев" за 3000 лет до Р.Х., мы именно и наблюдаем в нем только что рассказанное. "Танцующие" суть женщины, что видно по длинным их косам с металлическими шариками на шее, и как это вообще видно по рисунку 56, далее прилагаемому; между тем столь же явно на них надето обыкновенное мужское египетское платье. Обратимся к другой стороне, якобы "зрительниц танца". Если бы это были "танцы", то отчего бы на них не смотреть и мужчинам, и женщинам,-- как у нас в театральных залах на балете присутствуют и мужчины, и женщины. Но здесь зрительницы -- одни женщины (если только не мужчины, переодетые в женское платье). Мы моментально вспоминаем в рассказах об "Элевзинских таинствах", что на некоторые их отделы допускались одни только женщины (девушки собственно), а мужчины вовсе не допускались. Этот-то отдел, бывший, конечно, также и в Египте, как и в Элевзинах,-- и выражен на картине: зрительницы -- все женщины (девушки), поднявшие руки вовсе не для хлопанья в приветствие "удачным танцам", "успеху в танцах", а богомольно (см. для сравнения дальше в рисунке) поднявшие руки выражают то adoratio, ту "фетишизацию" природы людей "лунного света", какую мы вообще встречаем до сих пор и которая впервые в истории рассказана о соседях Авраама и Лота. Тут находит себе место и строка Геродота: что "ехавшие в Бубастис женщины, обнажаясь в проезжаемых городках, смеялись над женщинами их", т. е. над хозяйками их, над семьянинками, женами и родительницами. Это та смертельная неприязнь, какая также до сих пор проходит между категориею людей лунной природы и людей солнечной природы: всегда -- насмешка, всегда отвращение и отталкивание. На самом деле, сцена показывает, как это ясно и из странно высоко поднятой правой ноги, поднятой ненатурально, и как вовсе не попадается ни на каких египетских танцах,-- это есть обнажение фетишизуемых частей -- одною половиною уже пожилых девушек, с лицами жесткими, грубыми, совершенно почти мужскими (так это и до сих пор есть) и фетишизация их обратно девушками очень женственными (так это и бывает непременно, и тоже до сих пор), преувеличенно женственными. Так мы и наблюдаем в "привязанностях" в празднике одного и того же пола. Можно сказать -- natura aeterna {природа вечна (лат.).}.

0x01 graphic

Глядя в рассеченном трупе человека или животного на сердце или на легкое, на почки или на желудок, мы признаем и соглашаемся, что это только органы животного, нужные ему, необходимые для него, без коих оно существовать не может. Орудия, средства, подпоры; или еще -- модусы существования. Они "нужны" -- и иной мысли к ним мы отнести не можем. Но они до известной степени "ниже общего существа животного", и просто потому, что -- служебны, что -- рабы. Нет ли же чего-нибудь в человеке, что было бы именно в сравнении "со всем человеческим существом" -- господственно? Что до некоторой степени было бы выше "всего прочего в нем"? Что, находясь в человеке, странным образом "превосходило бы человека", являясь -- "дальше" его и "впереди" его? Эти-то вопросы и измерения и надо держать в уме, когда переходишь к вопросу о "лице". Что такое "лицо"? Прямо сказать: "Лицо есть то, что мы особенно уважаем в человеке". Вот категория суждения, не применимая к органам, ни к каким. Далее, что мы можем сказать о лице, это -- что через него струится энергия извнутри человека и оно есть та острая иголка в нем, которая обратно собирает со всех сторон энергии из мира в себя. Итак, лицо есть место встречи энергий "туда" и "сюда", входящей и исходящей, объективной и субъективной. -- Посему, когда мы обращаемся к "духу" человека, вообще к "самому человеку", то нам и на ум не может прийти обратиться, коснуться или дотронуться до какого-либо его органа: обращаясь к "целому человеку", мы вместо всего его -- говорим "лицу" его, говорим "голове" его; но собственно именно не "голове" -- а "лицу", "глазам", рту, носу, "передней" и "лицевой" стороне головы. Посему-то и говорится: "Я говорил перед лицом царя", "перед лицом первосвященника", "перед лицом друга" и т. д.; еще, в Писании -- "Моисей говорил перед лицом Божиим". И еще, в каких-то неясных иносказаниях: "На лицо Божие нельзя взглянуть и не умереть". Теперь: совершено нельзя понять происхождения египетских (и других древних) мистерий, пока не задашься вопросом: "Да одно ли лицо в человеке?" То "лицо", к которому были бы относимы все указанные выше суждения. Едва мы зададим этот вопрос, как после самого краткого размышления о фигуре человеческой, найдем, что в самом деле у человека собственно не одно лицо, а несколько; и что самое, напр., происхождение его рук и ног, его "конечностей", объясняется выбросом как можно дальше от туловища (к коему относится и с коим связана "голова" и "головное лицо") таких "лиц", которые уже с туловищем не связаны: именно -- "кистей рук" и "ступней ног", с явными "затылочными костями" в них, и с мягкою собственно лицевою стороною в них: ладонь, подошва. Это две совершенно уже явные по устроению своего "головки", с двумя "затылочками", с двумя "личиками". Но вот четвертое: пол и его (не орган, а напротив) -- выражение. Это -- совсем особое: тут проходит какой-то массив, какая-то громада: мужчина и женщина или все мужское и все женское в природе, в целом мире, кто знает -- может быть, даже в звездах, в солнце и всем мироздании -- разделяется по этому, что одно--мужественно, а другое -- женственно, одно -- жестко и наступающе, а другое -- уступчиво, мягко, смягчительно. Есть же такая хитрость, что небо почему-то украшается днем -- солнцем, а ночью -- луною; и "при луне" влюбленные гуляют, а при солнце мужчины работают. И вот входит в нас потрясающая мысль, что и это суть лица: по какой-то совершенно новой категории, или вернее -- другого объема, объема какого-то неизмеримого, трудно обнимаемого даже мыслью. А в мире, а в творчестве его, в жизни его -- уже совершенно неисследимого, бесконечного. "Луна-то -- она девушка, а солнце -- это скорее он". Мысль кружится. И вот, едва перед нами промелькнула эта мысль, как мы неожиданно прозреваем во все древние религии, их сложение, до того не похожее на сложение нашей религии, становится удивительно ясно; да что "ясно" -- оно становится убедительно, оно становится истинным. И убедительно такою особенною убедительностью, что поколебать его труднее даже, чем христианство: тут -- книга, правда неизъяснимой высоты, но там -- книга мира, "Бытие", воистину -- "Бытие" (впервые раскрывается смысл этого именно слова), сложение вообще космогоническое, о коем написаны все книги, о коем существуют все науки. Тогда нам сразу объясняется какое-то странное "звездочетство" всех древних религий, их заглядывание "в звезды" как какую-то "судьбу человека"; их связывание "человека" с "небом". Но это именно не грубая и бездушная "астрономия" наших дней, а благородная "астрология" древности, поистине не имеющая с нею ничего общего. Дворянка и позитивный мужик. Один "считает по пальцам", "сколько муки продал"; а астрология нашептывает душе таинственные шепоты, таинственную магию, она роднит человека со всем миром, она объясняет "человека" "из мира". Она -- родная, а астрономия -- чужая. Впрочем, не будем отрицать истины и в астрономии: счет тоже нужен и мука пригодится. Но истины астрологии совсем другие, нежели астрономические,-- глубже, страстнее, страшнее. Астрология -- небесная философия, так же мало зависимая от Ньютона, ему вовсе не подчиненная, как, конечно, Наль и Дамаянти нисколько не подчинены Аристотелю и не испугались от того, что "Бэкон пришел". Ни Бэкон, ни Аристотель, ни все Ньютоны не могут поколебать астрологии: "потому что ведь в самом деле любим-то при луне", ну, а "мальчику и девушке любить друг друга" -- это перешибет хребет всем философам и всем астрономам, это их крепче всех, это их божественнее и, так сказать, знатнее. "Венера! Венера!", "Таинственный Меркурий!", "Ваал-Солнце!!" -- "Луна, бледнолицая, меланхолическая": о, как счастливо опять произнести эти слова, произнести, наконец, с христианскою верою, надеждою и любовью. "Истина, истина!!!" -- "Эврика, эврика!" -- Мы -- нашли древность. Нашли оправдание древних, которые не напрасно же молились четыре тысячелетия, не "в пустую дыру молились", а слагали гимны и молитвы, и совершенно истинно слагали, тому же живому Богу, как и мы. Только не надо гнаться за именами, которые пусты и, может быть, ошибочны и вообще ничего не значат. И не нужно гнаться за извинениями мифов и сказаний, которые также ровно ничего не значат, и могли быть и другие, как и у христиан не один был "Иван-Воин", а мог бы он называться и "Поликарпом",-- да и был "Поликарп", а еще "Иван-Воин", а не было бы "их" -- были бы "другие", и это вовсе ничего не значит, а значит -- то, что объявилась "кротость" и были "кроткие святые". Посему есть "христианство с прочими святыми". Подобно этому, назовем ли мы "Зевса", "Ваала", "Озириса", или -- "Геру", "Кибелу", "Изиду" -- не важно, не нужно, не представляет абсолютно никакого интереса: а важно, что нет "Маши", которая не хотела бы "кормить ребенка, как Изида", "быть ревнива, как Гера", и в 40 лет не пожелала бы любить юношу, "как Кибела". Тайна -- в любви и в загадке любви. И что от любви рождается дитя, таинственное -- дитя, потрясающее все миры -- дитя; важнее чего и религиознее чего вообще ничего нет. Дело и не в астрологии наконец, а -- в любви. И не в "Иване-Целителе", а -- в здоровье. Дело-то -- в мире. Просто -- в мире. И -- в загадке, судьбе. Во всем. "Все"?.. Но, Боже, что важнее "Всего"? Важнее "Всего" -- ничего нет. А почитание "Всего" -- это и суть древние молитвы, древние люди, древние младенцы, древние старцы. Они были столь же мудры, как и наивны, и это прелестное соединение наивности с мудростью составляет великолепие ранних зорь человечества. О, они нисколько не расходятся с позднею вечернею зарею, с нашим христианством. Как и пророки и Христос с любовью смотрели на сидонянок, на хананеянок, не гнали, любили, ласкали. "Это все -- наше!!" Скажем с радостью это спокойное слово, ни с кем не разделяясь, а со всеми соединяясь, не по равнодушию и индифферентизму, а понимая все. Все -- люди. У всех -- одна молитва. Один потрясен словом Христа, другой потрясен -- смертью, один -- страдает, другой -- чисто радуется. Примем же в сердце наше все.

И вот, кроме астрологии, объясняется и "порнография" этих древних религий, которой решительно невозможно отвергнуть во всех древних религиях: а, главное,-- вредно отвергнуть, странно отвергнуть, отвергнув -- нельзя ничего понять и надо все перечеркнуть "цензорским карандашом" или, что то же и даже хуже -- перечеркнуть уже совершенно глупым пером ученых, которые решительно ничего во всех древних религиях не понимали и не усвоили, кроме "имен" и "мифов", которые единственно совершенно ни к чему не нужны и ничего не выражают. Ибо дело -- мир. А назовете вы его "mundus" или "le monde", "l'Universe" или "Вселенная" -- кому какое дело? Порнография есть каждый брак, который "если реально не свершился" -- невеста плачет, родители ее плачут, все -- стыдятся, все -- такой брак проклинают. "Нет порнографии" -- проклятие. Ждали ли этого лицемеры? Пусть поцелуют это мое слово. Если не поцелуют -- их весь мир проклянет, а если поцелуют -- признают весь языческий мир. Именно он должен был быть порнографичен, насколько был истинен, реален, зиждителей, астрологичен. Порнография древних религий есть свидетельство их истины и глубины, реализма и правды, как "окровавленная сорочка новобрачной" есть показатель того, что "все было как следует" и все гости пьют "здоровье молодой", одни ученые куксятся, краснеют и лезут под стол. Но их вообще и следует держать под столом, а "за стол сажать -- только стол портить".

Стол -- жизнь.

Господи, это -- мир...

Едва я сказал, как какая-то радость облила сердце, и я не хочу продолжать темы, о которой начал.

Так вот: тайна 4-х лиц в человеке. Их кажется -- больше. Но "шестикрылые" небесные существа древнего мира говорят только о четырех лицах этих херувимов, "закрывающих крыльями лица свои". "Закрытие, сокрытие" говорит особенно о половом лице в нас, о родовом лице, которое деятельностью своею идет в вечность, влечет нас в вечность... Вообще, это именно лицо есть главное, универсальное, в отличие от слишком индивидуального лица головы. Лицо половое есть космогоническое в нас, астрологическое в нас; тогда как лицо головы -- по преимуществу есть историческое у нас лицо; с ним мы "сражаемся", "заключаем договоры", "присутствуем в салонах". Пожалуй, это главным образом "ученое лицо", отчего ученым менее всего удается схватить религию, религиозное, сущность религиозного.

Но едва дело касается полового лица -- как оно перестает громко говорить, речь его переходит в шепот, да и мы сами о нем шепчемся. Мне тоже бы следовало так говорить: но мне -- только мне, последнему, необходимо прорваться, чтобы выговорить наконец слово, что по всем-то данным уже этих всемирных шепотов мы и узнаем в нем смиренное и прекрасное лицо религии, до такой степени различающееся и от лица "путешествующего" (Меркурий, ноги), и от лица технического (руки, кисть их), и от лица ученых. Тут выходит прямо гром: что такая потрясающая глубина древних религий, особенно же и преимущественно перед всеми -- религии Египта, и заключалась в том именно, и произошла от того именно, что эти религии и преимущественно Египет соделали предметом специфического религиозного внимания специфическое религиозное в нас, в человеке, лицо -- т. е. половое лицо. "Религиозно" обо всем можно думать, даже о торговле. Думали же подобным образом римляне, и придумали для себя "Марса", которому в сфере религии какое же место, кроме придачи небу какого-то медного, железного оттенка, стукающего мечами и щитами. Это -- безумная неспособность римлян к религиозному. Далее, о религии можно думать песен-но, живописно, музыкально, философски. Явно, однако, что все это "не что следует", все побочно и скользит мимо. Египтяне, и одни они в упор взяли самое религиозное, самое мистическое и магическое -- ...вот "Озириса" и "Изиду". Прямо -- в упор. Посмотрели "электрическим взглядом" в "электричество". Получилась чудовищная вспышка, "небеса загорелись", "земля загорелась", все пришло "в движение", объялось пламенем, пламенностью, живостью самого неизмеримого. Ихнее открытие для религии самой религиозной темы, даже собственно единственной религиозной,-- еще гораздо сгущеннее, нежели было потом у евреев: у них (евреев) было обрезание, и, поэтому, собственно говоря, сюда же тянулось, как и у египтян. Но у египтян это было прямее, отчетливее, без затенений и иносказаний. Они первые сознали, что собственно, единственно, религиозною темою может и должно служить половое в нас лицо, оно же сюда и возбуждает. Таким образом, здесь субъект и объект -- одно, одно -- певец и воспеваемое, гимн "о себе же", и, словом, что "Всякий умерший есть Озирис". Это необыкновенная мысль о человеке, какой вообще ни одному народу даже на ум не приходило, на самом деле есть коренная мысль цсего Египта, и она до того одна исчерпывает все его религиозное мышление,-- религиозное и вместе философское,-- и вообще до такой степени в этой мысли содержится вся метафизика Египта, что можно бы, "произнеся ее", ничего не прибавлять, о чем и поставить точку. Это есть именно: "вкусите древа жизни и будете бози". Но Египет это исполнил. Кроме этого -- в "Таинствах" он только это и исполнял. Таким образом, он не мысленно только, но бытийственно приобщился Древу жизни. И стал -- в духе всей цивилизации -- богом для себя. "Но только по смерти для каждого..."

-- Ах, я жажду умереть: потому что ведь тогда я стану Богом.

-- И с Ра буду обтекать Небесный Свод...

Какие странные упования. Но мы предупреждаем будущие исследования. Пока для нас одно: вот эта фигура: где так явно опять начертано, что то Глаз-Голова-Ведение-Сознание, какое женщина предыдущего рисунка как бы преднамеренно (да и, конечно, преднамеренно!) со срезанною у себя головою (единственное такое представление, где голова и не заменена ничем, а ее просто -- нет, шея упирается в потолок) -- держит в руках против своей половой сферы -- здесь этот Глаз-Голова-Ведение-Сознание замещает вообще всю голову. И никакой иероглиф не сказал бы зрителю отчетливее эту мысль жрецов, ту их мысль, на которой и воздвиглись все их "таинства",-- что то, что европейцы в себе именуют "половым органом", т. е. каким-то "вспомоществованием", "орудием" для чего-то,-- на самом деле и незримо есть не только "целая голова", но более того -- голова как "Зрение-Мудрость и Ведение".

Еще об астрологии и астрологическом, о тенях, так сказать, астрологического: есть разница, действительная и реальная разница, феноменальная и ноуменальная разница, между тем, как "смотрит на звезды" гимназист VI класса, где начинает "проходиться космография", и девушка, которой "вчерашний день понравился юноша", и еще как смотрит на небо человек бессовестный и как смотрит на небо человек с совестью: потрясающая весть, что в Небе есть что-то нравственное, и потрясающая весть, что в небе есть что-то любовное, в конце концов -- родильное, "материнское", "отцовское", но это -- так. Небо -- брюхато. И -- со скрижалями. Звездными скрижалями, предостерегающими человека от беды, от обмана, от лукавого, за все это "наказывающее". И -- брюхатое: манящее к любви и в роман. И когда скажешь это, вот я кончил: повалишься со страха на землю.

Теперь же, теперь-то объясняются все эти египетские рисунки, которые отнюдь есть не шалости, не воображеньице, не "украшение небес", а разгадка Небес: отчего они насовали в небо столько глаз и наполнили женщину звездами. Это не парикмахер делал, а астролог, и не гимназист VI класса, "знающий расстояние Земли от Солнца", а Кант. Действительно, действительно, действительно. Действительно луна есть тайная девушка, "а в нее влюблены все юноши", и действительно солнышко есть чудищный самец, есть бык, собственно бык быков, отец всех быков в мире, и без него не зародился бы ни один бык в мире, не было бы самой "бычачьей породы". Есть действительно незначительные "Меркурии" -- торговые; и есть "Отец всего на небесах"... Звезды -- самцы и самки. Звезды -- дышат. И по ним, "сообразно им", дышим и мы. Небо в самом деле не "куафюра", чтобы было "красиво посмотреть нам". Небо -- оно действительно.

Действительно, действительно, действительно. Действует, действует, действует. Regnum coelestum.

Rex -- Deus {Царство небесное. Царь -- Бог (лат.).}.

Ах, астрология. Бросим же в небо скипетр. Бросим жезлы первосвященнические. Которые мы так гнусно ограбили оттуда, как воришки, разворовавшие свое же царство, обокравшие отца и мать и пропившие родительские вещи в гнусном кабаке.

Все -- истинно.

Древность -- полна.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я хочу (и не умею) сказать ту астрологическую вещь, что есть действительно какая-то связь между "формированием в нас семени" и приуготовлением матки к восприятию мужского семени -- и между "состоянием неба" и сложением "космологии из звезд". Что в самом деле человек есть "маленький озирис", а Космос -- чудовищный Озирис: отчего "заглядыванье в Небо" и есть сродная человеку вещь, есть родная ему вещь, проливающая в него трепет и "узнавание чего-то своего". Что "пол", "самец", "самка" и чудо грудей -- оно в небе и космогонично. Что есть в самом деле небесные груди, небесное молоко. Оно называется "светом", "эфиром", им мы "дышим" (ведь отчего дыхание у человека? Зачем же камни не дышат?), и что оно есть мудрость.

Небесная мудрость.

Есть небесное молоко. О, пейте его люди, человеки. И вы будете живы. Вовеки.

И есть небесная мудрость. Научайтесь ей. Без нее вы вечно останетесь детьми, учениками. А пора восходить в учителей. Нудит, нудит нас к этому наше время. Мещанское. Несчастное. О, как мы задыхаемся в Европе. Еще более, томительнее и скучнее, чем Греция и Рим.

В общем и всегда египтянки нисколько не похожи на русских: но эти зимние лапти или валенки, русский явный платок на голове, широкие рукава "фонарем" (никогда у египтянок!!) и голые ниже локтя руки, и широкий русский нос, подбородок "яблочком" (я все очень точно срисовал), и лицо широкое, деревенское наше... когда я увидел все это в "Dizionario di mitologia egizio", извлеченное откуда-то со статьи под No 30, я не знал, куда деваться от изумления...

Откуда такой безумный атавизм?.. Или, так как не египтяне же нам подражали,-- то откуда за много веков до Р. X. и в жаркой Африке такое предчувствие русских и русского, "лепки" нашего лица, вплоть до рукавов и платка?..

Откуда сходство до "Матрены", когда она именовалась какою-нибудь "Нофер-ка-ра" и поклонялась солнцу?

Не понимаю и не понимаю. Но читатель сам видит чудо сходства,-- действительного, а не мнимого.

Возвращаюсь к науке. И эта приблизительно Нофер-ка-ра несет в руках лицо Изиды, и опять несет его так в отношении уровня своего тела, как и она свидетельствовалась своему жениху, невинною и чистою, и спрашивала о его чистоте, говоря, что ему придется иметь дело с Изидою, и он должен быть чист и невинен, как жрец,-- и также должен часто омываться, и так же часто читать псалмы, молитвы и всякую религию.

ВОЛШЕБНАЯ ТРОСТЬ

Взяв волшебную палочку, мы ведем по фигуре человека "по образу и подобию Божию" данной нам... Палочкой или даже просто перстом, но любящим и нежным... Провели по лбу -- нет отзыва, по шее -- и опять без эха. По груди -- и статуя стоит как мертвая. Но нежно мы коснулись живота: и статуя вдруг стала оживать. Пусть стоит она, однако, и дремлет. Мы пошли дальше: чудные видения ее посетили сквозь сон, лицо ее оживлено и непременно улыбается.

Но мы коснулись отчего лица: и человек встал весь полный силы. Глаза полны огня и страсти. Мы коснулись его силы, грации и живости. Теперь он будет жив. И, как где-то сказано,-- "пойдет и не устанет, полетит и не утомится".

В начале же истории своей Египет коснулся мыслью отцовского лица; и своего, и мирового. Это видно по тысячам памятников, заливающих их храмы и "комнатки при могилах", из коих ни одно не донесено в так называемых "историях Египта" до зрителей и до читателей. Так что читатели и зрители совершенно лишены возможности узнать, что же такое был Египет и над чем он трудился 4000 лет. Но он трудился, заметно, с каким-то странным счастьем. Он видел прекрасные сны. И сны его одушевляли.

Он летел и не уставал. Четыре тысячи лет летел и не устал. Сады его странно расцвели. А сам он взял чудовищные камни и построил пирамиды "в вечную жизнь себе".

"Все легко теперь",-- сказал он о непосильном ни для кого.

Ах, эти аписы.

Вот и я все беру карандаш и рисую "заднюю ногу жертвенного быка". И почему-то меня все завораживает вести линию паха его. Там, где египтянин тронул волшебною палочкою. Раз я вернулся домой, когда шли хлопья снега. Так как он пошел внезапно, то вдруг как-то запахнулось, засуетилось на улице, все поспешили домой. Я был уже у крыльца и оглянулся с него в улицу. Подъезжала (к подъезду рядом) лошаденка. Извозчичья и рыжая. Я взглянул на нее,-- равнодушно, как всегда. Она была бедная, очень усталая, и никакого вида не представляла. Скользнув по фигуре се -- я взглянул на пах. Здесь неприятно-рыжий цвет волос переходил в тот нежно-белесоватый, как бывает подрумяненная пенка на сливках. Я стоял "сюда", и поэтому это был правый пах. Она им медленно передвигала -- знаете "как в беге". И вот это движение мускулов... ну, я не знаю, мускулов, кожи, чего -- только я весь замер от красоты "молочно-розового". И не от цвета, который, впрочем, мне тоже нравился: но у нее вышла такая линия, сосущая душу, такой сгиб линии, "шар" (отсек шара) ее... что я внутренне закричал: "Погоди"...

Она лениво бежала, вся усталая. Но вот прошло 15 лет и я помню.

Не невозможно, что египтяне,-- "особенно среди жертвоприношений",-- так всмотрелись в животных, в их страдания и изгибы во время страданий... что бросили "шапку оземь" и влюбились в своих животных. Ведь мог же мне понравиться на 15 лет пах усталой лошади.

0x01 graphic

Отчего им не могло понравиться "вечным нравленьем" все это царство животных.

И они подняли его. И закричали. И пали.

В рисунках они везде животных представляют озаренными и очеловеченными. Художники и египтологи совершенно не всмотрелись, как именно египтяне рисовали животных. Не как мы,-- "съедобными себе". Они их представляли как вечных. И спросить бы их отчетливее: "кому вы собственно хотите поставить пирамиду, фараону или быку", и они воскликнули бы:

-- Быку.

0x01 graphic

О ПОКЛОНЕНИИ ПЛОДОРОДИЮ НИЛА

Поместив в своей "Hist. d'Orient" изображение этой статуи, находящейся в Британском музее, Масперо жалко подписывает под ним: "Эта статуя была посвящена в 880 г. до Р.Х. великим жрецом Фивского Аммона Шехонку, впоследствии roi d'Egypte: ce personage est représenté derrière la jambe du dieu, le peau de panther sur le dos, et les deux bras levés en signe d'adoration. La statue est mutilée {царю Египта: эта особа изображена сзади ног божества со шкурою пантеры на плечах, а две руки подняты в знак поклонения. Статуя повреждена (фр.).}; и далее объясняет, что часть носа и другие мелочи отбиты, но восстановлены. Однако же оставим Масперо и обратимся к делу.

Статуя изумительна в смысле и выражении, и в ней дышит весь Египет. На нее нужно очень долго смотреть; отложить -- и опять смотреть; часы; и потом опять смотреть, повторяя несколько раз, много раз.

Вот он, с брюхом "в этом египетском стиле" -- набитом пшеницей. В очертании живота, немного нависшего, но не грубо, а "намеком",-- та неуловимая линия, которая тем больше волнует, чем более она -- только намек. Но "все балы мира" не хочется взять за одно погляденье на этот живот и нежные, "душевные" бедра. В самом деле, всмотритесь: в лице нет души, в животе и бедрах -- душа, нежная, пахучая, как нильский ил. И это передано в одной линии! -- Но как она плывет!! "Мягкость берегов Нила" -- в этих "оплывающих" очертаниях ног, почти женских. Статуя разнеживает душу и делает ее ко всему готовою, ко всему склонною. Душа дремлет, не видит, не знает -- "где добро и зло". Ах, Нил смыл все границы. Он -- в разливе, парной и теплый, и это -- миг, когда он под брюхом оплодотворяет илистую землю.

Двумя крайними точками, верхнею и особенно нижнею, он крепко опирается на твердую подставку, которая и держит его массивное тело, так что на ступни нежных женственных ног ему не надо твердо опираться. "Нил слаб в ногах", это очевидно; ведь он вечно лежит или течет. И, не опираясь на ноги, он весь "лениво распустился" во вспухших берегах. Ноги его, во всяком случае, не сжаты: а, главное, они, при упоре спиною, поставлены косо и вперед, и в этом-то упоре спины и отлогой постановке ног и заключен весь смысл статуи: "для чего ей быть", "для чего она поставлена жрецом". О, он умел объяснить художнику, "как и что сделать". В самом деле, при таковом положении ног -- все нильское "плодородие", человекообразно выраженное, отвисло книзу. Попробуйте, станьте так -- и вы почувствуете. Оно -- прямо перед взором жреца, будущего фараона. Вот отчего не "перед лицом Нила", не спереди статуи, а странным образом сзади ее встал строитель-жрец, подняв руки в молитву. Каким образом этой-то главной мысли всей сцены, всего изображения, всего "кусочка религии" не замечают сухие, "с высохшими берегами", зрители и ученые Европы -- я не знаю. Ведь это -- так явно. Так явственно необычно положение молящегося человека перед лицом умоляемого бога. "Стать позади, за спиною бога,-- и немного ниже спины?!!" Всякий европеец закричит: "Что??? Как!!!" Но умолкнем и отойдем в сторону. Пусть перед нами шуршат старые строки Библии: "Исход", глава XXXIII, стих 18--23:

"И сказал Моисей: "Покажи мне славу Твою".

И сказал Господь Моисею: Я проведу перед тобою всю славу мою, и провозглашу имя Иеговы перед тобою; и кого помиловать -- помилую, кого пожалеть -- пожалею.

И потом сказал Он: лица Моего не можно тебе увидеть; потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых.

И сказал Господь: вот место у Меня: стань на этой скале.

Когда же будет проходить слава Моя, Я поставлю тебя в расселине скалы, и покрою тебя рукою Моею, доколе не пройду.

И когда сниму руку Мою, ты увидишь Меня сзади, а лице Мое не будет видимо".

Здесь я даю в удвоении эту великую статую. И -- параллельно: к таинственной и волнующей плывучести ее подходит тоже чарующая плывучесть этого "лежащего Озириса". Смотрите: вы увидите одну мысль.

У РАЗВАЛИН ВЕЛИКОЙ СТЕНЫ

Всякая история Востока, т. е. семито-хамитических племен, поскольку она не начинается с обрезания, не может быть названа подлинною, г. е. сообразною подлежащему предмету обследования. Она будет рядом придаточных предложений, которым недостает главного, и потому сколь бы они блестящи ни были, сколь бы ни были остроумны, изящны и усыпаны какими бы то ни было сведениями, не могут ответить даже на вопрос: "что они такое" и "для чего?" Страницы, главы и, наконец, томы -- все будет прекрасное новое платье, принесенное "господину своему", но которое "господин" не надевает. Этот "господин" -- сам народ, хамиты, семиты. "Не обрезанной" истории своей они на себя не наденут, не возьмут, не воспользуются. И это будет история только для европейцев,-- удовлетворяющая европейские вкусы, удовлетворяющая европейские ожидания, и "всю систему понятий и представлений" европейца о мире и о людях, но которая совершенно "не подходит", не "одевается" на тот народ, о котором она написана.

Она будет до некоторой степени иметь сюжет воображаемый,-- т. е. будет одним из бесчисленных европейских воображений, лишь краевым и незначительным образом соприкасающимся с семитами и хамитами. До известной степени -- она будет обидою им, обидою и в небесном, и в земном смысле. Они скажут с тоскою, и скажут земле и небу: "Что же историк описывает наш климат, показывает и исчисляет, какие города мы построили, какие у нас были улицы, устройство домов: но об нас самих ничего не говорит, и нами не интересуется, и не знает нас. А между тем мы приходили на землю для чего-то, мы твердо на ней стояли и думали, что для чего-то живем. Он думает, что мы пришли для того, чтобы сшить себе такие-то одежды, нарисовать такие-то картины и вообще "искусство", поиграть на инструментах, и произнести известные слова. Между тем все это было у нас "по дороге", но "в путь" с небес на землю мы пришли не для этого: не для картин и чтобы поиграть. Мы верили, думали и знали, что за гробом увидим своего Отца Небесного, если обрежемся, а если не обрежемся, то и не увидим {У евреев, если младенец родился мертвым,-- а значит в утробе матери уже имел душу,-- то над ним, т. е. над мертворожденным его трупиком, все-таки со всеми церемониями и молитвами совершается обрезание: по верованию синагоги, великих учителей ее, а также всего народа и родителей младенца, что "в противном случае он не увидит Отца Небесного", т. е. "загробной жизни" не наследует, если не обрезан. И следовательно, обрезание = земной и небесной жизни, вхлестывает ее в себя, вбирает, съедает и ею существует и живет.}. И посему в обрезание положили всю мысль свою и душу".

Ни один народ не живет пусто. Семиты и хамиты и будут оскорблены такою историею (вернее -- не обратят на нее внимания), потому что увидят себя в такой истории опустошенными; "в платье" и без "души". Историк не совпадет с самосознанием о себе этих народов; как бы говоря об европейских народах, азиатский их историк опустил понятия "славы", "чести", опустил в них сторону "благородства".

Это-то хамито-семитическое самосознание было выражено кратко и просто, вместе и бесконечно,-- в обрезании. Ни один из этих народов не носил полового органа без огромного самосознания о нем, вернее -- без огромного внутреннего чувства и даже какого-то мистического страха перед ним. Все прочее -- торговля, промыслы -- он делал "от себя", но половой орган как бы "от себя" все делал и заставлял носителя своего следовать себе и исполнять то, что он хочет. Так. обр., "лично каждый хамит и семит считал себя страшно ограниченным своим органом, связанным, повинующимся. Ведь это так и есть на самом деле, даже у европейцев, которые этого только не замечают. И вот европеец-то (историк) и должен был бы начинать все с вопроса: "Что же отсюда вытекло?"

Он получил бы точку, "откуда начинается главное" (история). Это и есть "главное предложение", с которого начинается "строй речи",-- которое всю речь одушевляет, увивает мудростью, есть ее "пар" и ее "руль". Вот отчего если в "предметном указателе" из какой-либо истории не содержится слово "обрезание", то таковою историею можно пользоваться для хронологии, для рассматривания картинок, для знакомства с фауною и флорою страны, но не ищите там "египтян", "евреев" и "вавилонян". Там будут попадаться только имена "Асеурбанипал", "Набухудуросхор", но возле них будет веять дух и стиль Парижа или Лондона.

Применяя еврейский термин, но применяя со всей строгостью и требовательностью, и лишь перенося его на понятия и категории науки, все подобные истории (не с "обрезания" начинающиеся) следует признать трефными; т. е. "негодными", "не отвечающими делу...", как бы при этом они ни были построены стройно и великолепно. Но в них есть "нечто поганое по существу", как во всяком (вольном или невольном) обмане, выставке без содержания, магазине без товара и друзьях без дружбы. Они представят собою кажущееся обилие, кажущуюся науку; они будут, с европейской точки зрения, историей дипломатики, политики, торговли; но даже и это все получит в себе некоторый ложный привкус. "Торговали, да не так". В самой торговле, напр., характерный вексель (изобретение финикиян) не приходил на ум ни грекам, ни римлянам; а Московская Русь, вероятно, до естественного конца своей истории не начала бы векселя и не додумалась никогда до векселя. Эта деятельность "вперед факта", это средство покупки без денег, уплаты тоже без денег -- есть характерная черта народа необыкновенной живости: и тут дышит обрезание. "Ты повернулся десять раз: в это время я повернулся уже сто раз",-- говорит обрезанный финикиянин только болтливому, но отнюдь не живому галлу.

Конечно, к этим "своим излаганиям" европеец может прибавить много своей европейской мудрости, и вообще влить много блеска и остроумия. Но "не тем" будет пахнуть история. Ни "запаха египетского", ни запаха "ханаанского" или "халдейского" здесь не будет. Ну возьмем частность, и даже мелкую. Например, любовь. "Кто же не любил?" Но ни у Андромахи, ни у Ярославны, ни у Дамаянти, ни у Порции или Мессалины любовь не выразилась и никогда не могла выразиться, как у Суламифи. Любовь тесно чувственная, узко половая: но выраженная с такой глубиной поэзии, что когда лежит в наших храмах -- не оскорбляет их высоты. Как "лежащие в мире совокупления нисколько мира не оскорбляют".

Конечно. Что касается обрезания, то оно есть малое и большое. Малое очень обыкновенно и, кажется, встречается у кафров или готтентотов. Это есть этнографическая привычка, или занесенная от хамитов Африки, или появившаяся случайно и оказавшаяся полезною и потому удержанная. Как таковая, она вообще ничего не значит, и можно и нужно сказать, что эти народы "не обрезываются", хотя они и обрезываются. С ним не имеет ничего общего большое обрезание хамитов и семитов как священный акт союза или завета с Богом. Сравнивая или, вернее, "в последний раз разделяя" эти два обрезания, мы можем сказать, что "сколько ни купайся -- крещения не выйдет". Это -- совсем другое дело, хотя по наружности одно. Мы "крестимся во Иисуса Христа", а они "обрезываются во Иегову"... Песнь Песней, можно сказать, поется два раза: всю-то жизнь, по субботам, евреи ее для себя поют. Но один раз, и именно во время обрезания, она поется над евреем. Тут час собирается в секунду: "чирк ножа", кровь брызнула, что-то обнажилось, и младенец как бы берется на руки "Отца Небесного" и с тех пор на землю никогда не спускается, но и лежит "на руках Божиих", которые его несут до могилы и после могилы прямо берут к себе. Это -- вера евреев; подобная или приблизительно подобная, связанная с "таинствами" (Геродот) была и у египтян. И у финикиян, и у халдеев, или, по крайней мере, в высшем "мудром" классе их -- было приблизительно то же. И эту "песнь песней" невидимо для людей уже произносил Иегова: с этой-то секунды и начиналась такая особенная связь, крепкая-крепкая между Иеговою и евреем. Простое следствие и развитие обрезания -- пророчества. И законы Моисея -- "только для обрезанных". Какие же тут "кафры и готтентоты", которые "и в Бога не веруют".

Евреи же "пьют живую воду" из своего обрезания. И сия вода не иссякает и не иссякла до сих пор (4000 лет). Обрезанием они богаты. Обрезание действительно привело потоки золота им. От обрезания они "сто раз повернутся", когда другой повертывается 10 раз. Как мы "кротки" через крещение, "любим Бога" через крещение, "пойдем в будущую жизнь" через крещение.

* * *

Я был очень удачен или, вернее, "Отрок Онуфрий" (Благодетельствующий) принес мне пользу, внушив нашему известному ученому, Ник. Петр. Лихачеву, прийти ко мне касательно обрезания -- на помощь. Прочитав, в первых числах ноября месяца, мою статью в газете о Египте и сейчас поняв из нее, что я хочу говорить и буду говорить об Озирисе в смысле "Сотворения миров",-- он мне выразил готовность прийти на помощь указаниями, знаниями и книгами. "Дабы вас не обвинили, что вы ломитесь в открытую дверь". Я посетил его немедленно, и в большом двухэтажном доме, в коем весь нижний этаж занят библиотекою -- самыми разнообразными сокровищами по всем отраслям истории, письменности (у него мелькнуло в разговоре замечательное объяснение себя: "Цель моей жизни -- установить документальную связь исторических событий",-- откуда и вытек всю жизнь собиравшийся им в Европе, Азии и Африке музей "вещественных доказательств") и фактов в камне, глине и известняке. Из библиотеки он немедленно достал книгу, изданную в Голландии, в Амстердаме, одним ученым и вместе богатым человеком, который на свои средства раскопал одну улицу возле пирамиды Саккара,-- и рисунки в домах и в могилах этой улицы -- издал. В этой-то драгоценной и исключительной книге находится единственное изображение самого производства у египтян обрезания. А из другого рисунка, там же, где нагие египтяне производят разные работы, видно, что некоторые взрослые люди -- не обрезаны. Откуда следует, что обрезание у них было, но не всеобщее народное, а (как я думаю) -- лишь "для посвященных в египетские таинства". Думаю это на основании условия, поставленного Геродоту египетскими жрецами: "Таинства нашей религии ты можешь увидеть не иначе, как предварительно обрезавшись". Возможно, что это несколько простиралось и шире, т. е. что обрезывались и знатные египтяне, из касты воинов. Как бы то ни было, оно было ученою и аристократическою, "мудрою" и "религиозною" привилегиею, и не сообщалось простецам. "Простецы" множатся, а как и почему -- не знают. Обрезание было, так сказать, "первым уроком", на котором "посвящаемый" вводился во внимание к своему половому органу. Он начинал "слушать": а в таинствах, без сомнения, "открывалось" делом или словом, или и делом и словом, сущность и значение пола в человеке, у животных, в космогонии. Но уже по самому месту приложения "условия для вступления в таинства" совершенно непререкаемо видно, что "таинства" были "половыми таинствами", которых видеть и знать народ не мог и не должен был.

Продолжая беседу на эту тему и около этой темы, Н. П. Лихачев показал мне интереснейшее исследование, написанное его другом и учеником, начинающим ученым В. К. Шилейко: "Вотивные (посвятительные) надписи Шумерийских правителей. Клинописные тексты памятников южной Месопотамии собрания Н. П. Лихачева. С приложением семи фототипических таблиц. Петроград, 1915". Об них, которые он все показал мне в своем собрании (среди большого числа других египетских древностей), он пояснил следующее: правитель, построяя в благодарность за какой-нибудь успех храм богу своему, писал на каменном изображении бычачьего полового органа гимн или благодарность богу; и этот-то половой орган быка закладывался в основание храма, так что храм собственно воздвигался на половом органе быка, с этою посвятительною надписью. Ни о чем подобном я никогда не слыхал и мне не приходилось нигде читать: мне никогда не думалось, чтобы половой орган, уважительный и почитаемый на всем Востоке (это я знал) -- поднимался на такую исключительную высоту самого жертвенника или алтаря, и мог нести на себе посвятительные письмена, в своем роде, да и прямо -- посвятительную молитву. Снова, как и при начале занятий Египтом, в 1897 тду, я увидел (и сотрясся) такое выражение этой стороны дела, какое и на ум европейцу никогда не может прийти! "Вот они на чем писали свои молитвенники". Но почему бык? Почему хоть не человек? И у шумерийцев не было поклонения Аписам? Загадка не разгаданная, тьма бездонная. Однако совершенно очевидно, что от границ Индии до границ Сахары, без имени "Аписа" ("Что в имени тебе моем?") -- равно бычачий половой орган вкушал и гимны, и молитвы; и, как у шумерийцев,-- "на нем все строилось". Почему? Как? За что? Но слова архимандрита Хрисанфа в "Религиях древнего мира" о служении всех народов древности "богам производительной силы", "натуралистическим силам природы", получали яркое выражение и падали в срединную точку: не "натуралистическим силам" вообще, не озону, кислороду и радию, не золоту и бриллианту, а они поклонялись все "производителю на завтра новой органической жизни",-- производителю телушки или нового еще бычка:

-- Родил -- и бог.

-- Ибо Ты -- отец!

ЧТО ТАКОЕ ОБРЕЗАНИЕ

Это "вся любовь Бога к человеку", выраженная в "чирке" ножа, обнажающего головку члена младенца и обагряемого его кровью.

Его "во веки" и "вечно".

Как зуб входит в плоть: это -- нож. "Туда", "сюда". Всегда два движения.

В тот час Бог израилев вкушает младенца, как он будет потом всю жизнь вкушать Бога.

Обоюдность. Два. Завет-связь.

Сперва Бог напитается человеком, и потом человек Богом. Теснее где связь? "Почему вещи питаются"? Не "почему одна ест другую": это -- понятно -- жадность. Но почему "та вещь выходит, и как-то усваивается", гармонирует, приходится "как раз" и приносит здоровье и жизнь,-- "продолжение жизни", приносит "завтра" после "вчера", вместо того чтобы остановиться на "вчера" и прекратиться.

Ах, всякое "питание" есть "воскресение", как "завтра" есть рождение из "вчера". Так значит время "рождается", а не "есть"? Оно не течет, а пульсирует? У времени есть пульс? Не чудеса ли? Но приходится им верить.

И "еда" возрождается в желудке к "новой жизни". Была "хлебом", а стала "человеком". Хлеб "не умер", а стал "хлебом" же, но уже через который просвечивает "душа человеческая", а не душа растительная.

Так в "обрезании" сокрыта та мистерия, что "через человеческое просвечивает божеское".

Вот почему существует: 1) сперва питаемость, 2) потом обрезание и 3) напоследок "связь человека с Богом", религия. Все вместе кругооборот -- Божеское.

Поэтому: "Не помолясь -- не вкушай".

ОБРЕЗАНИЕ

Не из Солнца... Не из Луны... Не из звезд... Не из цветов... Не из пахучести вышло обрезание.

ИЗ ОБРЕЗАНИЯ

взошло Солнце,

показалась Луна,

рассыпались звезды,

и все стало пахуче,

ароматисто,

прекрасно,

мудро,

вожделенно,

желаемо.

Пошел бык к корове

человек к деве.

(Потом пришел Павел и раздавил обрезание, как вошь.)

<Афродита>

Выпуск V

Как возникли колоссы египетские

Откуда возникли колоссы египетские?.. Это -- постоянное преувеличение человека... От постоянного внимания к родительству всякого "я". Они и оне хотели, чтобы уже подходя к своим храмам -- видели прямо перед собою родительство своих богов и богинь. Вот как на изображении этого храма (рис. 64), где видна пропорция стоящих человечков -- в отношении величины и роста и вида самих богов (статуи их при входе). Устроено (жрецами) так, что глаза входящего -- и то лишь несколько поднявшись -- прямо падают на родительскую сферу изображений. Как вот у этого сфинкса, который "совсем по-католически" (видал! видал!) сложил в молитву руки свои. И чтобы сказать: "Аз есмь, потому что ты еси", "мы (входящие) есьмы, потому что вы -- есте".

0x01 graphic

Суть и столб Египта. Он весь и все 4000 лет истории разрабатывал, утверждал и осмысливал: "Почему я -- есмь".

Все дохристианское было заворожено этим созерцанием мысли,-- заворожено, объединено и покорено. Совершенно так же, в той же степени и уровне, как у нас душа, мысль и воображение как бы заставлены везде крестами, символами нашего другого, духовного, спасения. Египтяне и другие древние народы Востока также не могли шелохнуться и дохнуть без этих представлений. "Были родители -- вот отчего я есмь".

0x01 graphic

И вот, возле храмов, уже у самых человеческих колоссов эта прелестная улыбка (смотри правую крайнюю фигуру на рис. 66), столь чистая и столь невинная. Есть тайна, о которой мир не догадывается, что в родительстве и всем до него физиологически-относящемся сокрыто нечто, чего коснувшись мы юнеем, освежаемся, очищаемся и уходим от уныния в какую-то "теперь"-радость,-- чистую и невинную... Хочется сказать: чистейшую и невиннейшую!! Сил прибываег, крепости прибывает, терпения на все прибывает: и только все становится юным-юным, будто обрызганным утреннею росою. Не такова ли пора наставшей любви? А вместе с тем ум вырос, поседел. Сказано: "крепкий?" И от Крепкого -- все крепится, душа крепится. Но только все -- счастливо и юно.

Архимандрит Хрисанф (решительно,-- лучшая до сих пор на русском языке "История религий древнего мира",-- вне всяких сравнений с существующими переводными "историями"), приступая к изъяснению египетской религии и начиная ее характеристикою народа, высказал следующее: "Это был один из самых серьезных и глубокомысленных народов древности, отличавшийся сосредоточенностью и меланхолическою настроенностью (?)"... "По словам Геродота,-- египтяне были благочестивейшим и религиознейшим народом древнего мира. Из Египта сами греки изводили свои древние предания, и не напрасно он издавна признавался страною глубокой древности"... "В новом христианском мире Египет был отечеством высшего созерцательного Богословия и созерцательной жизни. Здесь положено начало для христианской философии. Из Александрийской школы, древнейшей в истории христианского богословия, вышли первые знаменитые отцы и учители церкви с созерцательно-философским направлением"... К этим словам хочется прибавить одно замечание Бругша, сделанное в истинно египетском духе, в истинно египетском стиле: "Египтяне были народ весьма молчаливый" (это-то, без сомнения, и дало повод арх. Хрисанфу назвать их "меланхолическими"); "однако, тот ошибся бы, кто бы подумал, что как они были мало разговорчивы -- то значит, что они были и угрюмы; напротив, под молчаливою корою -- они были внутренне очень жизнерадостны и оживлены" (цитирую на память и приблизительно). Замечание -- глубочайшего смысла, вводящее нас в самую душу египтянина. Действительно, разговаривая -- мы выдыхаемся и слабеем. Сил меньше, энергии с каждым словом, с каждою речью -- меньше. Египтяне (4000 лет опыта!) подметили это соотношение и -- "взяли себя в молчание", чтобы сберечь силу и радость души. Этот-то относительный и прекрасный "обет молчаливости" и создал их стиль силы, ясности души и тайного восторга в сердце. И они запели песни и гимны... И гимнам (молитвам, псалмам) их не было конца. А разговаривали они мало. И посмотрите это лицо (рис. 67): как сжаты губы! какая энергия, воля, могущество? Видали ли вы хоть одно такое лицо на статуях греков и римлян?! И вот -- другое лицо (рис. 68): оно нежнее, юнее и -- замечательно невинно. Но подбородок сложен по тому же типу, как и в предыдущем, с этим же неодолимым: "Я хочу": тоже -- и третье (рис. 69). От крепкою все крепко, от рыхлого -- все рыхло. Но идея "родительства" включает в себя,-- как самую сущность себя,-- крепость и благоустройство. Ни арх. Хрисанф, ни все решительно историки Египта, не умели связать принципов пола, которые они решительно не понимали (другая эра, другое время) с величием, силою и красотою Египта, которые им не могли не кидаться в глаза. Этот пол им казался разрушительным, анархическим (он и есть таков в наше время, полуразрушенный сам),-- между тем как, напротив, именно оттого, что он есть отчее начало мира, т. е. какое-то верховенское, старшее всего -- он строит все "от фундамента" и достраивает до концам "купола"... В "куполе" же и "куполообразном" он странным образом, и уже зримо, выражается сам. "Вот отец всех вещей" как и это "куполообразное небо" над нами. Тоже странная аналогия, тоже из загадок мира. Так он (пол) строит генерации, из них -- племена, из племен -- историю. От неба до истории -- везде мерцает его сущность и вид. Нам это непонятно, мы об этом не думаем. Другая эра, иные века. Но кто "открыл" это и впервые в истории заметил -- возлюбил "куполообразную" и "остроконечную" (смотри конус в финикийском храме, стр. 55) паче всего, всему этот вид придавая, и как бы из самого зрелища черпая энергию и силу. Это -- умершая тайна древности и Востока. И вот смотрите этот второй сфинкс. Он уже совершенно иной, чем предыдущий: не он "молит", на него "молятся". Голова его увенчана солнцем,-- всегдашний у египтян знак божеских связей, божеского происхождения. И под "лицом-мордой" священного барана, как под защитою -- изображение покойника, или (как я долго принимал) -- "сам покойник". Во всяком случае -- "ему тут лучше покоиться", "тут покойно": вот мысль Египта. Да почему? Тот -- светский сфинкс, этот, по египетскому воззрению, божеский сфинкс: он -- фетиш, египетская "икона", поклоняемое.

0x01 graphic

Но почему? Взгляните на оперение. Во-первых, странно; баран -- в шерсти. У него шерсть "барашками". Почему же этот баран и не "в шерсти" и не "в барашках"? Мы вообще ничего не замечаем, думая, что это "странность" и "своеобразие" Египта. "Каприз воображения художника". Между тем ничего подобного нет. Взор зрителя не особенно поражен, думая, что это "оперение": но жрецы, которые указали художнику как ему сделать "барана", приказали ему под видом "оперения" взять уже, во всяком случае, не перо с тела птицы, а перо из крыла, но опустив все странные перья книзу. Какое же это "крыло",-- это одеяние барана. Никаких намеков на очертание "крыла" нет,-- да и тогда перья были бы обращены острыми краями назад. Указав сделать "перья", жрецы просто показали художнику палец, или вот подобный этому небольшой фетиш, но без бюста (рис..) сказав: "так"; "сделай -- подобным образом". Только фетиш этот -- небольшой, а на теле барана каждое перо длиною с голову приставленного к нему человека. Форма фетиша и форма каждого пера, как вы видите, совершенно одинакова; а не скрытое в фетише обрезание -- показывает смысл всего. Священный баран весь одет в рясы органов родительства у человека, и отсюда -- и "солнце на голове", и "покойник -- прижатый к груди его", и самое поклонение -- ему. "Мы, в Египте везде кланяемся Единому Отчеству",-- где бы оно ни проявилось, у кого бы ни было оно. И посмотрите, далее: невозможно удержаться от мысли, что (см. рис. 71), крепко спеленывая своих покойников ("мумия"), сжимая тесно ноги ему, они ему преднамеренно придавали, с одной стороны, вид спеленанного ребеночка,-- как он "вышел из утробы своей матери" и как в младенчестве мы его пеленаем; а с другой стороны -- придавали и вид этого бараньего "оперения", почти с обрезанием. Взглянув, мы в самом деле замечаем, что египтяне усиливались придать своим покойникам форму этого вавилонского фетиша. Тогда мы припоминаем мысль и догмат египтян: "Всякий человек, по смерти своей, становится Озирисом", или, что то же: "человек умирает -- остается жив только его озирис" (воспроизводительный орган). Тогда мы вдруг догадываемся, что именно вид "озириса" как "органа оплодотворения" они придавали покойникам. Но тут наша мысль и почти испуг идет далее: став перед зеркалом, вытянув руки по бокам и, еще лучше, скрестив их на груди, дабы бок был глаже: -- а главное -- именно сжав ноги,-- мы откроем, что действительно "вся фигура человеческая" как будто скомпонована "наподобие его органа размножения". "Весь человек" есть "как будто его озирис". Свинья -- нет, бегемот -- нет, а человек -- да. Подойдите, подойдите к зеркалу,-- взгляните! Сожмите ноги, опустите руки или сплетите их около груди! Спеленайте себя "в ребеночка"! Сходство, подобие, близость -- есть! И, взглянув еще на следующую, бронзовую статуэтку Британского Музея (рис. 73), как не убедиться, что на Востоке мерцала эта мысль, что о ней перешептывались: тут лысый вавилонянин, со сжатыми руками, как будто стоит перед зеркалом и дивится, на что он походит! Что это тот же фетиш, как на рис. 70, об этом не может быть сомнения, только он тут повернут "обрезанием" вверх,-- и для сходства обрил голову, как ее брили и египетские жрецы. Как вот и в следующем (рис. 74), где старик изумленно держит его в руках,-- изумленно и испуганно. Да и есть чему испугаться. И как там он обрился для изумляющего сходства, так здесь он невероятно увеличил свою "часть" для того же, чтобы изумиться и испугаться и воскликнуть: "Ничего не понимаю",-- "почему??!!" Линии, контуры, утолщения, утончения,-- эта моя "голова на плечах", утончение в шее, раздавшаяся грудь, сжатость в ногах... Да, "я сам и весь" так похожу на "свою часть".

0x01 graphic

Как и множество, множество космологических предметов,-- корень корнеплодных (редька, морковь, свекла),-- как расширенный, раздавшийся корень других корнеплодов (репа),-- как множество плодов, и т. д., и т. д., действительно странным образом походит то на мужской орган производительности, то на женский орган производительности. "Это лицо уже везде мерцает в природе раньше человека: но лишь когда произошел человек -- стало ясно, к чему все клонилось!"

Куда девать истину, если она -- правда? Родительство -- и именно родительство у человека,-- пол именно в человеческом сложении его,-- есть нечто, действительно мерцающее сквозь туман природы, сквозь призраки и формы природы. И вот объясняющаяся нам строка из Геродота, книга II, глава 106:

"Большинства тех столбов, которые в разных странах водрузил царь Сезострис, очевидно нет более; но в Палестинской Сирии я сам видел столбы с такою надписью, как сказано выше, и с изваянием на них женских половых органов".

То, что для нас кажется изображением или позорящим, или постыдным, царь воздвигал в далеких походах -- как выражение глубокой своей мысли и мышления своей земли, Египта.

Она была понятна и Востоку. "Столбы" Сезостриса, вероятно, походили на следующий столб,-- на котором воздвигнут только мужской фетиш: это -- из вавилонских древностей. Перед ним стоит царь. Впрочем, в двух столбах впереди, которые я сейчас лишь замечаю, т. е. сейчас лишь сосредоточиваю на них внимание, не увидеть ли уже точных "сезострисовых столбов", с женскими рождающими частями? Не знаю. Но "мужской фетиш" совершенно повторяет "оперение священного барана",-- стоит лишь повернуть фетиш вниз. И тогда мы поймем, что египтяне в том же объеме и смысле "поклонялись барану", как вавилонский царь -- этому фетишу.

0x01 graphic

Выпуск VI

"В РОДЫ И РОДЫ" ВОСТОКА

На этот раз сын Лавана уже не говорит Ревекке: "О, сестра наша! -- да родятся от тебя тьмы тем потомства!!" -- Он сам молодожен: и приносит памяти отца своего,

0x01 graphic

-- этой головной статуэтке, как бы вставленной в пышную мягкую подушку на высочайшем катафалке -- троне,-- обещание "извести тьмы тем внуков" из себя,-- пойти самому "в роды и роды": как это представлено в двух длинных нитях "цветок из цветка", которые он держит в руках и где жизнь вытягивается в бесконечность будущего. В основании подушки и рядом с нею, "уж давно в гробу",-- его дед, отец Лавана. От чего-то -- они двое. Он "+", но его семя -- живет на земле. И продолжающаяся жизнь семени, не имеющая никогда умереть, выражена как выражена, и это всякий может видеть. Позади трона, "в истории",-- заднее, старое, древнее "в роды и роды", символизированное теми же "цветочек из цветочка". И хотя это все было в Халдее, но там они повторили то, что было в Египте: на рисунке в Фиванском храме представлено, как юный "молодожен"-фараон клянется предкам не сойти в землю не оставив после себя нового "в роды и роды"...

ИЗ БЫТА ЕГИПТЯН

Муж, жена <рисунок>

Фалл старика <рисунок>

Ну, вот,-- египетские молодожены. Он совсем молоденький, со скипетром власти; она -- постарше его и уже кормившая детей, на что указывает форма ее груди. Так что-то в природе устроено, что в 27 лет мужчина женится на 22-летней, но в 17 лет проходит недлинная полоса, когда юноша влюбляется в 30-летнюю, и всегда не девушку. И когда этому звездному предрасположению не делают препятствий на земле -- любятся и милуются. На рисунке она дала ему скипетр власти над собою и, вся умиленная, послала идти вперед себя; сама же несет только скипетр с цветком. Она уже детная и пережила первые розы. Поздние историки это записали в том поверхностном смысле, что "дочери даже первых вельмож и жрецов в Египте предавались священной проституции" ("la sainte prostitution" y Масперо),-- чего на самом деле, конечно, никогда не было, потому что проститутку с ее нравами, душой и телом никто бы не взял в дом, в жену и хозяйку. Но юные аристократки, как и простолюдинки, действительно любились, действительно плодились,-- и цвет расцветал и отцветал, когда ему наступало время цвести и когда ему приходило другое время -- опадать с древа жизни. Тогда, при успокоенных водах жизни, спустившихся до берегов обычной и долгой жизни с одним, дочь давала родителям понять, что настало время брака ее. Историки древние и новые ученые записали об этом,-- и эта вторая половина их записи разрушает первую: "Однако эта проституция не клала на молодую женщину нарекания и люди из первых семейств, как и сыновья жрецов, брали охотно их за себя замуж". "Брали" потому, явно, раз плодородие чувствовалось и было священно в древности,-- и это известно всем историкам и ученым,-- то как же и почему было избегать женщину уже усвященнившуюся в приподнимавшемся чреве,-- и возросшую во всей той интимности и "новой душе", какую открывает в бывшей девушке одно и исключительно материнство? Грудь ее на рисунке показывает, что она кормила. В психологическом, в бытовом и "во всем очерке себя" она пополнела, возросла, упышнилась,-- как всегда 30-летняя "мать семьи" многозначительнее, важнее, часто почти юнее своих девушек-дочерей. И юноши -- кидались, искали, молили именно в силу и на почве непорочности своей. Никогда развращенный, но только самый невинный юноша полюбит тридцатилетнюю. Так до сих пор. И тогда как в приблизительно равные у мужа и жены годы любятся вяло, безжизненно,-- дети рождались бы вяло и вялые,-- при неравенстве бывает пылкая любовь. В Малой Азии был специальный миф и специальные празднования ему -- миф "Атиса и Кибелы", любви и брака юноши и зрелой женщины, лет на 20 старше его. Шумела и юнела вся Азия в торжествах, процессиях и особых "в честь Атиса и Кибелы таинствах". Но вернемся -- к Египту: "ждут потомства": и позади сцены -- старцы рода. Отяжелевшая мать,-- с этим тяжелым, крутым лицом; и позади всех -- вещий "дедушка"... Умерли ли они (судя по положению матери в закрытом, замкнутом помещении), живы ли, с небес или с земли -- все равно им потомство рода нужно. Старичок этот сзади, такой бородатый и лысый,-- единственная фигура с такими признаками во всей египетской живописи за все тысячелетья Египта, в характерной позе и с плетью ("гоню вперед", "гоню в будущее") -- есть без сомнения "дед", "предок", "родоначальник", возможно,-- "основатель рода". Лицо его, как ни на каких тоже статуях Египта, старо, древне, дряхло. Что он именно "производитель рода из себя",-- показывается тем, что он "держится за производительный орган", как держится на земле, "прикреплен к земле" -- через потомство.

И сфинкс Горнократа (у греков -- "Горуса") наблюдает "свое дело на земле". Из середины и центра сцены он как бы говорит: "Не родись бы я от Озириса и Изиды, не родилось бы и у вас ничего". Все -- "по подобию".

ИГРЫ ЕГИПТЯН

Ну, будет рассуждать. Немножко пошалим.

Это евреи только совершают свои "мицвы". Единственный семинарист и положивший в истории начало семинарии. Он все поет псалмы и считает деньги,-- и чуть ли в этой страшной связи молитвы и жадности не положил начало скупости не только православного, но и католического духовенства. Египтяне кричали: "Фуй", "фуй" -- зажимали носы и, наконец, выгнали их "в землю обетованную".

В "счете денег" евреи, естественно, забыли игру. Это совершенно не играющий народ. Это самый в мире монотонный народ. И от них отвернулся и Спаситель, как и египтяне. "Ну, считайте ваши деньги, а я пойду к блудницам".

Еврей и "шалость" -- как-то несовместимо. Как еврей и "садоводство". Шалости наши суть садоводство в душе нашей. Им надо отдаваться беззаботно. Еврей же никогда не бывает беззаботен: он считает деньги. Кто считает деньги -- простись с весельем и наслаждением.

Египтяне дают нам зрелище чудного совмещения молитвы, труда и веселости. В них нет ничего унылого, но и нет буйного и нахального. Буйное от греков, а нахальное от римлян и парижан. При виде дурных танцев парижан египтяне умерли бы от стыда и позора за человечество:

-- Дети наши: что с вами стало, до чего вы дошли?

И повалились бы в свои пирамиды.

ПО КАНВЕ ЕГИПЕТСКИХ РИСУНКОВ

Немного расхолодимся, добрый и благочестивый читатель: п.ч. тема обрезаний как-то кинула мне "кровь в лицо". Между тем сравнение евреев и египтян, которые обои обрезывались, проливает еще новые поразительные светы на обе эти народности. И я нахожу преимущество -- в египетской. Оно заключается в следующем.

Читаем Библию. Поражены, потрясены. Умилены -- особенно. Пророки и законодательные книги -- это так "гремит", что оглушает нас каким-то неземным оглушением. И для всего "земного" у нас как-то бессильны ноги. Мы жалуемся. А ведь на свете мы должны жить и "изводить культуру", "создавать цивилизацию".

Вот для "цивилизации" у евреев всегда не хватало как-то свободного дыхания: и собственно от этого они такие вечно "странники", сочившиеся "среди других народов", по прибережью всего Средиземного моря и теперь во всей Европе, и в Америке, в Китае, Японии. Я как-то с изумлением прочел о евреях в Китае: где,-- обрезываясь и будучи совершенно иудеями дома,-- они наружу, граждански и в быту, отпускают себе косы, носят кофточки, как в Японии тоже "притворяются" и носят кимоно, будучи опять теми точно евреями в действительности.

Я думаю -- именно оттого, что они уже слишком "раздавлены бытием Божием" и у них не осталось никакого простора дыхания и кровообращения для выработки некоторых второстепенных и важных сторон цивилизации. Например, шутка, забава? Игра! Правда, я с радостью увидал, что в одном отделе Талмуда,-- кажется, "Праздники",-- как евреи во время своих "Кучек" {В гимназии, в Брянске, на вопрос: "Отчего Цырлина и других нет на уроке", ученики, по осени, отвечали: "У них, В. В., нынче праздник Кучки". -- "Какой?" -- переспрашивал я и серьезно не понимал. Потом, когда они приходили, я узнавал. Но они тоже произносили: "Кучки". Потом из расспросов я узнавал, что это на самом деле "Праздник кущей".} ("Кущей") "танцуют с лулавами". И еще позднее на собранных мною, довольно многочисленных, еврейских монетах я увидал и эти "лулавы", как и изображения "серебряных труб", которыми во время чеканки монет -- при Барнохби и первосвященниках, они трубили в храме. Трубы -- длинные, даже очень; и лулавы тоже суть длинные, очень длинные перистые пальмовые ветви.

И на рисунках в Талмуде -- вот эти "фигуры евреев с пальмовыми ветвями в руках". Это -- у Переферковича: не сомневаясь нисколько, что г. Переферкович никоим образом не смел в изданиях Священного Талмуда давать изображения фигур человека. Это вообще грех: но ведь и Переферкович не столько еврей уже, сколько "ученый ориенталист" без памяти подробностей.

Но я радовался. Все-таки один день танцуют. Но вне этого дня... какое томительное, однообразное существование, какое исключительное погружение в мысль о Боге, в чувство Бога. Причина этого, я думаю, в том, что "весь Израиль" собственно "создан из одного обрезания", причем данного тихо, молча и без объяснений. Это слишком -- да будет только легко сказать необходимое слово -- слишком потно, удушливо и безвоздушно. Тут -- темь и ночь "Песни песней". Но -- ничего еще. Еще -- вырвутся бурные пророки, с их "сжимами" и "разжимами" голоса, как бы ритмизующими той же "Песни песней". Я думаю -- самая торговля и талант к торговле вечен у них из того, что они были точно засушены своим вечным "богосоответствованием об одной точке" и "вокруг одной точки". "Царства" их, конечно, не включали "политики", "законы" не развились, кроме необходимых подробностей об исполнении "мицв", т. е. домашнего применения закона Моисея. И т. д. "Универсализм", "сношения с людьми" -- все вырвалось в "один просвет", к "одному окну": "продай", "купи".

По-нашему выражаясь,-- это "одна семинария". Высшая "духовная школа". Евреи -- не "граждане", не "царисты" ("царство"), а "школяры" с "меламедом", с "синагогой", "раввином" и "резчиком скота". В этих вещах замыкается их жизнь, очень прочная, сколоченная: но где неодолимо становится "тесно дышать": и отсюда, естественно, они рассеиваются "по чужеродцам", в "диаспору". Почему я думаю, "сионизм" есть высшая неудача евреев. Отсюда же, хотя история их чрезвычайно углублена и занимательна, необыкновенна и трогательна, но...

Где же синее небо? Простое, спокойное, прохладное?

И вот я решил, сам "затруднившись в дыхании" с обрезанием, дать место и шутке, и улыбке. Ах, во всем этом -- великое значение. Приходит на мысль, что "египтяне владели обрезанием, и оно не связывало их", а у евреев -- "обрезание овладело нацией" -- и они были слишком несвободны в нем. Отчего жизнь их -- длится: но это -- узенькая стальная линейка, противоположная широкой, толстой и мягкой, как бы распушенной во все стороны, египетской цивилизации.

Семья и сожитие с животными

Египтяне открыли семью -- семейность, семейственность. До них... Хотя кто же был раньше их на земле? -- Они предшествовали всяким номадам. Таким образом, вернее сказать, что около них, в соседстве с ними, одновременно с ними бродили и жили племена, которые имели случки, работу женщины на мужчину, роды ребенка и кормление его грудью. Ребенок вырастал и также случался, и около него росли дети, которые, выросши, начинали охотиться и тоже случались. Нить эта продолжалась бесконечно и еще могла бы продолжаться бесконечно. И собственно человеку предстояло оставаться дикарем, а человечеству -- собранием диких племен, если бы египтяне первые во всемирной истории не задумались: "Что же это значит, что человек рождается? И как он рождается? И отчего?"

У них родилась идея СОТВОРЕНИЯ. Она вся выведена из рождения. Но может плотник-мужик "срубить избу" и может архитектор построить великий собор. Суть, и особенность, и новизна египтян в специальной к этому "богоизбранности" или "предназначении историческом": в том, что тему, всегда предлежавшую человеку и предлежащую нам (роды, рождение), египтяне восприняли (разработали?) во всем богатстве цветов и оттенков,-- в таком богатстве, выше которого она никогда никем не воспринималась (не повторялось?), и мы даже только в редких и счастливых условиях можем понять, перенять или усвоить их мысль и понимание.

А поняв, вернее, создав семью, они пришли ко всем прочим идеям строительного и религиозного характера: провидения, загробного суда, греха, фараонов, каст, жрецов, воинов. Дело в том, что идея семьи есть бесконечно построяющая идея и бесконечно источающая идея. Можно до некоторой степени сказать, что семья есть лицо человечества к Богу -- к Богу, в вечность и в будущее: в том смысле, как у человека есть "четыре лица" и у каждого из нас может быть только "одна отвратительная рожа". "Вот какою мы рожею отвечаем перед Богом", может сказать большинство из нас и могут целые племена сказать о себе, указав на свою семью.

А открыв как храм "семью",-- потому что все мы храмы, с переходом бутона в цветок, суть храмы именно и только семьи,-- египтяне открыли любовь. И то же о храмах их можно сказать, что они суть храмы любви. Ни о греках, ни о римлянах мы не можем сказать, что они "открыли любовь". Конечно, она была у них, вернее попадалась: но похищение Елены и Троянская война,-- и все, что окружает Елену,-- есть просто пошлость. Около любви греки и римляне имели... осмелились иметь, в сущности, похождения. И это они именно начали всемирную порнографию. Елена была первою порнографическою женщиною -- явно. Египтяне, узнавая греческие мифы (то же -- и о милом Зевесе), могли только пожать плечами и сказать: "Это -- пошлость". И прибавить: "У вас вообще не религия, а мифы, сказки,-- и о пошлых существах. У вас нет религии, а только какие-то имена богов. У вас нет плача Изиды об Озирисе,-- и целования Возлюбленного. Уйдите. Уйдите с глаз долой".

Когда они это сказали... греки задумались, загрустили и основали тоже у себя "таинства", с обонянием цветов и целованием плодов. У Гомера нет упоминания о таинствах. Тогда греки, как и номады, имели случки. Около случек -- небольшая проституция. Семьи у них не было, а кое-что. К поцелуям и вдыханиям они перешли слишком поздно. И уже развращенных -- их не могли поправить таинства.

* * *

Чтобы открыть Египет, нужно было собственно в себе открыть семью. Ибо параллельное познается только параллельным. "Не параллельное" никогда не познает себе не параллельного,-- хотя бы "и узнал о нем всем". Ньютон ему будет представляться "человеком в пять пудов", ибо не найдет этому "никаких эмпирических противоречий". Сократа он отравит. Не желая сказать чего-либо злого, я не могу, однако, не посмеяться, что ученые, однако, "травили Египет", как афиняне травили Сократа, хотя он был им соотечественником и они "знали его во всех физических, зрительных и слуховых подробностях". Поразительная история, что из корифеев египтологии,-- Бругш, Масперо и другие,-- никто не догадался в своих "радующихся об открытии новой страны" популярных трудах, трудах "для моего дорогого народа", французов, немцев,-- воспроизвести "мать, над которою подняты ручки", с этим до нашего времени сохранившимся жестом и приемом молитвы ("воздаяние руку мою,-- жертва вечерняя") -- все решает. Я помню тот момент, когда, перелистывая лист за листом (12 колоссального формата фолиантов) Лепсиуса "Denkmäler" {"Памятники" (нем.).} (атлас экспедиции в Египет), я -- "еще повернув лист", вдруг увидел это...

Вдруг увидел это...

Разве я не знал греков и римлян?

Разве я не знаю русских?

Или мне не знакомы немцы, французы,-- англичане "с их Векфильдским священником" и пылкие испанцы...

Тихо, тихо все... Дали истории. Правда, на дальнем горизонте Дамаянти грустит. Но ее покинул по обыкновению поганый муж,-- и она только бедная продирается, отыскивая его, через какой-то лес...

Пустынно, холодно. "Не гармонично" -- это уж во всяком случае. Вдруг из Египта, ЕДИНСТВЕННО И ТОЛЬКО, поднимаются две ручонки... и так большой палец отставлен несколько, и его хочется поцеловать, а прочие приставлены друг другу и их поцеловать нельзя...

<Серия матерей с поднятыми руками над ними>

Господи: да разве греки не были гениальны? Что же, они не умели бы изобрести? Изобрести позу? Они, которые придумали Аристотеля, у которых был Платон. И Пиндар. И Анакреон. Не явно ли, что только у египтян была МАТЬ, а у всех прочих мать...

Дело-то, очевидно, не в изобретательности и не в гении, а в ФАКТЕ, в ОЩУЩЕНИИ, в ЖИЗНИ. Но ведь этот факт -- ИСТОРИЯ. Как же не история, когда в каждом доме? Как же не история, когда 4000 лет? Если это не история, почему история -- пирамиды? Почему история -- обелиски? Там камень, здесь человек, и камень мертв, а это живые, "историю которых я должен написать".

И вот они писали: "Эти люди построили пирамиды". Но я отпихиваю ногою и говорю: "Не это важно, а то, что они нарисовали,-- и везде рисовали, постоянно рисовали,-- что "как если мать" -- то над нею подняты ручонки, и она молится, а над нею и о ней молятся соседи, друзья, народ, "церковь", какая-то их "египетская церковь", таинственная египетская церковь... И фараоны, и жрецы.

Тогда я понял эту козочку:

<Козочка чешет ногой за ухом,

а у нее сосет вымя козленочек>

Это -- я видел в Риме. И, не отрываясь от окон магазина, любовался на статуэточки. В самом деле, нельзя "сущность материнства" -- но уже у животных -- выразить нежнее, глубже, умиленнее. "О, и ты нам сестра!" Египтяне усестрились козам и убратнились козлам. Шла какая-то музыка 4000 между животными и человеками. Руки раскрывались, поднимались к небу. "Как хорошо на земле!" -- О, как хорошо, что мы все родились. Как хорошо, что мы рождены, а не камни. Потому что у камней нет братьев и сестер. Мы же, и с овцами, и с телятами -- одно стадо.

<Рисунок, стоющий Парфенона;

пастух, коровки, телятки>

Они умели, без сомнения умели, пролить нежность и в стада. Они завели у них семью. О, несомненно! Они не смотрели "на стадо" как "для убоя",-- беря из них лишь "жертвы" и украшая их,

<Украшенное

жертвенное животное>

и зная, предчувствуя, угадывая, что каждая жертва "взята к Богу",-- и вот эта теперь "новая часть рассеченного жертвенным ножом теленка" проносится в небесах, "среди звезд", в раю.

<Жертвенная нога среди звезд>

И бык жертвенный -- живой, "т. е. воскресший",-- среди звезд...

<Бык среди звезд

в небе>

И в эту облагороженную семью животных они вошли семейно же,-- несомненно! Мы кричим: "Пантеизм! Пантеизм!" -- Два ученых в накуренном кабинете кричат: "Пантеизм!". О том же кричат и как будто сорадуются два журналиста. Как будто можно "быть пантеистом", если "куришь табак" и значит портишь воздух даже в комнате. Как будто можно быть пантеистом не в чистом, даже чистейшем воздухе, в котором зачихалась бы корова. Нет, они были в чистом воздухе. Говорю об Египте: и, припадая, смирно и вообще любяще, сосали коров своих.

<Фараон сосет корову>

Они, и ТОЛЬКО они, ЕДИНСТВЕННО они, были "пантеистами", не "говорунами", а "делом": ибо если ты, мой друг литератор, воистину "пантеист", то поди и пососи у коровы вымя, "как бы она была мать тебе". А если корова не "сестра тебе", то ты воистину литератор и ничем больше не можешь быть.

Вот отчего египтяне смеялись над греками, которые тоже писали "о пантеизме", а коров не сосали. Смеялись и думали:

-- Дети. Они думают, что слово что-нибудь значит.

И ближе и ближе, одухотворяя животных, лаская их, нежа их, нося на руках,

<Ношение на руках животных>

держа в руках их тельце, такое "не наше тельце",-- а сердчишко и у него бьется, "как у человека",-- и все-то оно ведь немножко "человек" же,-- они даже и не заметили минуты, времени, года, эпохи, когда с ними стали родниться, семейниться, и даже не "опомнились", как, припадая к вымени коровы, уже в самом деле припадали к груди "своей сводной матери",-- и "своего сводного отца",-- и своих "сводных братьев и сестер". Эта-то тайна, особенная и глубокая, и сердцевина коей нам совершенно и никому не известна, не известна в своем ощущении, совершенно, особенно не известна в своих последствиях, в осложнениях духовных и в осложнениях физиологических,-- она лежала, без сомнения, если не единственно, то главным образом в основе "почитания животных", которое, повторяем, было больше всего просто "умилением перед животными", "умилением на них", любованием и восхищением... Вообще -- тут мост,-- а как именно его перейти -- я не знаю. У Геродота, в его вообще наивных записях, есть определенное указание, что так было, хотя он и не догадывается сам, что "так было". Именно он, среди "диковинок" египетских записывает, что "в соседстве какого-то города" или у какого-нибудь клана, племени маленького, "все жители приставлены были пасти свиней, и им не разрешено было вступать в брак". Тут мне не нужно ничего дополнять к предписанию египтян, вообще и везде "слишком женатых",-- читателю уже ясен смысл предписания, без сомнения, египетских жрецов. "Слухи" не все, конечно, дошли до Геродота. Совершенно бесспорно, что на длинном протяжении Нила были подобным образом распределены и все другие "возможные к совместной жизни" с человеком животные. На это же указывают названия каждого городка, что и "в нем священным животным почитается такое-то". Но больше всего было посвящено городов "богине любви, Гатор" (корова). Самое наименование коровы "богинею любви" при замечательной красоте египетских девушек так выразительно, что тут достаточно подчеркнуть и не надо никаких комментариев.

"Богиню любви" любят; к "богине любви" и нельзя плотски не стремиться; если "богиня любви" -- понятен фараон, сосущий корову, и даже рядом с теленком: ибо очевидно и неоспоримо, что она была ему двоюрод-ною матерью.

Я не умею иначе как этой таинственной особенности приписать загадочную улыбку египтян, которая не повторилась ни у единого народа потом,-- совершенно НИ У ЕДИНОГО,-- как и такая их близость к животным и почитание животных также не было присуще -- НИКАКОМУ ЕЩЕ НАРОДУ. "Египтяне" и "почитание животных" -- это что-то одно. Нельзя представить одно без другого. Это так исключительно, особливо, ново,-- для историка "совершенно поразительно". "Чего не бывало на свете"... "с чем не знаком человек". Но и улыбка -- ни у кого не попадается. Ни грек, ни римлянин не знаком с улыбкой. У них есть смех. Есть хохот, сатира. По египтянам же видно, что они никогда не хохотали. Но таинственная улыбка светится на их лицах (посмотрите в Петрограде два исключительной красоты сфинкса, привезенные из Фив). Улыбка льется с лица, а не из губ. Лицо "светлое" -- ясно. Откуда "светлое"? От открытия, от мысли, от чувства? Да, может быть, но тогда это было бы у индивидуумов, не было бы народно. Сфинксы же, да и эта улыбка на всех почти рисунках,-- явно выражают "народный дух" и черту какой-нибудь народной особенности, народного бытия. Итак, это не счастливая улыбка какого-нибудь ученого или философа, пришедшего к любопытному открытию, а "приложение к щекам народным" (улыбаются щеки) какого-то обычая сел и городов. Но "обычай", совершенно исключительный, был только этот; как и улыбка -- лишь на Ниле. Я дополню еще мысль тем, что в улыбке передается что-то физиологическое: это "глаза светятся умом", а тело что-то испытывало исключительно сладкое. И если животные для них воистину были "боги", и это-то записано уже всеми документами, то отчего не думать, что "свидания с Гатор",-- с "самой Любовью", не доставляло им блаженства, как нам с нашими возлюбленными. Я думаю. "У кого такое счастливое лицо, как у любовника, идущего со свидания".

Но с богинею?..

А ведь это -- документы.

Свяжем две нити, порознь нам, бесспорно, известные, порознь документальные, и "узел" улыбок, полившихся с гранитных лиц, чуть-чуть забрезжит нам, хотя и не вполне доказанный.

-- Египтяне: чего вы улыбаетесь?

-- Ах. Нам так хорошо.

-- Хорошо. Когда всему свету худо?..

-- Ах, "весь свет" не любил богинь, богов. Воистину почитаем их, глубоко почитаем их... О, как мы почитаем, почитаем их!!!!

-- И?

-- Они нас любят! Оне нас любят. Вот Изида, Гатор...

-- Но это корова. Рациональная корова?

-- Ах... не будите нас с вашим разумом. Что? Как? Разве мы не разумны. У нас пирамиды, у нас фараоны. Труд, земледелие. Касты. Четыре тысячи лет и ни одной революции.

-- Почему же революций не устраивали? Так приятно. Огонь бежит в крови...

-- Ах, огня-то у вас и нет, а только всплески печатной слюны. Огонь бежал у нас. От солнца. От хлевов. От скарабея. Вы, значит, не знаете, что такое скарабей и уреус? Отойдите, не будите нас. И до сих пор мы спим блаженным сном,-- обложившись скарабеями -- ОБЛОЖИВШИСЬ НАВОЗНЫМИ СВЯЩЕННЫМИ ЖУЧКАМИ,-- теми, которые ползают в навозе наших возлюбленных богинь...

-- Оне вам кажутся коровами? Но ведь вы их не знаете так глубоко...

-- Да, это мясо. Корова. Бифштекс...

-- Вы их не знаете так глубоко, как мы. Ну вот согласитесь же С ЭТИМ ОДНИМ, что вам совершенно неведомо, для чего Бог сотворил... ну, этих съедобных -- пусть для вашего объедения, но ПРОЧИХ-то, прочих -- ЖИВОТНЫХ уже явно не для еды, а для какого-то "себя"...

-- Мы же познали, что и животное есть человек, как человек есть животное, и вы видели же, что у нас нет "мужчины" без бычачьего хвоста, а женщины наши сверху оканчиваются коровьею головою...

-- Ну?

-- И ваше поле любви был один человек, а наше поле любви был весь мир...

-- Ну?

-- Так и своим даже глазком вы знаете, что любовь творит счастье, улыбку, радость...

-- Ну, ну?

-- Представьте же, поздние и грустные люди, что около вашей любви "с камешек" стояла наша любовь "с солнышко"...

-- X Y, Y -- любовь. Которая нигде не кончается. "Любовь в комнатке, "любовь" во всем мире...

-- НУ?

-- Не мешайте нашим снам. Доживайте вашу действительность. Переступив "сотворение человека", мы жили в "сотворении мира", а вы живете и вы знаете одно "сотворение себя" человеком. И вам узко и душно, а нам было широко и дышалось легко.

-- И оттого, что дышалось легко, мы улыбались.

-- Это не мы улыбались... мир был счастлив в нас. Не мы были только счастливы в мире: но самый-то мир, весь Космос, был счастлив в нас, которые его так безумно обожили, вот до зверей, до коров, и не словом, а делом, сожитием,-- и через нас улыбнулся истории...

-- Чтобы когда она дойдет до отчаяния и в глазах будет витать смерть вспомнила о пирамидах. Там еще есть роднички. И не каменные, а живые скарабеи. Да и у всех они есть. Оглянитесь.

<Женщина с коровьей головой>

P.S. Итак, это странно и ненатурально, по-видимому,-- наконец это невообразимо и недопустимо,-- и, однако, это совершенно естественно и просто могло случиться: что ученые, войдя в Египет, не увидали солнца, "бившего со всей силою в глаза". Не увидали просто -- ничего. В самом деле, разве обязательно было Шамполиону быть семьянином? Да он мог быть даже холостым человеком. "И знать иероглифы". Не только знать, но "первому открыть их чтение и ринуться во всю премудрость". Но ведь весьма естественно, что египтяне в линии своих письмен вносили только новое, вот "что случилось этот год", кого они "победили", кто на них "напал", с каким царем они "заключили договор". И -- "молитвы, гимны богам". Старого они не вносили, и общего они тоже не вносили. Потому что не замечали его, потому что это им не казалось замечательным, наконец потому, что это решительно все египтяне знали. Никакому летописцу и даже хроникеру, никакому строителю каменных памятников и могил не пришло бы на ум внести в летопись семейные были Ростовых и Болконских, "лежанье" Обломова и даже "Семейную хронику" Аксакова -- потому что тут вообще ничего нет. "Тут ничего нет", и между тем "вся Русь жила этим". Увы, "вся Русь" никогда не жила "Историей 1812, 1813 и 1814 года" Михайловского-Данилевского. Понятно ли, возможно ли, чтобы, таким образом, "историк страны" -- ничего "не знал о стране"? Не только "возможно", но и "вполне естественно". Историки действительно не знают стран. Закинем Грецию громадной простыней: вот историк собственно рассказывает о том, "куда катали это завязанное в простыню",-- "укатили в Азию" (Александр Македонский), "покорили римляне". И, наконец, что касается "внутри Греции": то опять-таки получатся только меньшие простыни с завернутыми туда "Афинами", "Спартой", "Ахейским союзом". Историк катает простыни разных величин, и, увы, самое существо "историчности" заключается именно в этом бедном и внешнем.

0x01 graphic

Правда, остается "история культуры". Но это понятие совсем новое и, собственно, оно очень долго, всем "настоящим историкам", не приходило вовсе на ум. И когда наконец даже пришло на ум, они ограничили свое дело перебиранием мелочей, подробностей. Все египтяне-мужчины привязывали за спиною себе хвост. И историк пишет:

"Они ходили в туниках. Кроме того привязывали сзади хвост".

-- Но ПОЧЕМУ?!!! -- и почему -- НИКТО ЕЩЕ?

Начинается "умиление к животным". Но "умиление к животным" так же необязательно для Шамполиона, как и женитьба.

Ни для Шамполиона, ни для Бругша, ни для Лепсиуса.

Таким образом, произошло фатальным и роковым образом и совершенно естественно, что "ученые вошли в Египет", имея в душе и уме "совсем другие темы, чем на какие жил Египет". Произошло расхождение тем, расхождение интересов. Математик встретился с химиком и читает его знаки H₂O как величины: тогда как химик в формуле А + В = С ищет химические соединения элементов А и В и говорит, что математик напутал, ибо этими двумя буквами элементы не обозначаются. Таково знаменитое объяснение "статуэтки Didon",-- показательное для всей египтологии. Жрец сказал: "Это спинная кость Озириса". Сказал просто и ясно, и сказал вещь очевидную для всякого, кто видал полные и без одеяния статуи Озириса. Но статуи эти с фаллом in statu erectionis. Когда А. В. Прахов, написавший специальное исследование о египетских храмах, лично бывший в Египте и проехавший по Нилу на лодке до самых порогов, рассказывал мне об этих статуях Озириса, попадавшихся, при выходе их на берег Нила, в высокой траве, то он хохотал громко, показывая "руку от плеча до кисти" (величина фалла). Я содрогался от интереса и полного понимания, что "творческая сила природы", что идея "Творца Природы" и не может быть никак иначе выражена -- конечно! Он же смеялся, что в разговоре пришлось ему, старику, упомянуть о "неприличном". Тут только один "крючок бы спустить" -- и дверь открылась: "Позвольте, Адриан Викторович: Вы семейный человек и у Вас есть дочь, притом -- на выданьи: а ведь без "этого" и Вам, и жене Вашей, и дочери Вашей -- не обойтись. Так что без "этого" не обойтись. И слава Богу, что египтяне так представили, так выразили Озириса: а то бы Вам не жить, жене и дочери Вашей не жить, да и Руси бы не было. И мир вообще провалился бы в дыру". Но вот подите: конечно же он знал халдейский миф о сошествии Истар "в Аид", после чего вся тварь земная перестает совокупляться и зачинать детей: но чтобы это было применимо к нему и его семье, к Петербургу и его слушателю,-- чтобы это было вообще важно, чтобы это было вообще действительно,-- этого ему никак не приходило в голову: потому что он был человек плодящийся бессознательно, безотчетно. А потому и все его объяснение устройства египетских храмов -- вздорные пустяки. Может быть, даже и не "вздорные", но вообще -- пустяки; лишены содержательности и интереса. Египтяне же, как и весь Восток, "задумались о плодородии". А что "задумались" -- свидетельство именно и единственно статуя Озириса,-- "именно такая". Но "задуматься о плодородии" не было обязательно и Шамполиону, и Бругшу, и Лепсиусу. "Они читали иероглифы". И натолкнувшись на сообщение египетского жреца: "Это -- спинная кость Озириса", так как ничего сами не соединяли со "спинной костью", ибо ведь и анатомия, и физиология для них не была обязательна, отбросила его,-- отбросила уже вопреки требованию науки -- дать Египту египетские объяснения,-- натворили с ней то же, что "необрезанные" натворили с объяснениями "обрезания".

Вообще, тема объясняется из темы; не нося темы в душе -- нельзя понять темы у другого. И если не носить в душе главных тем Египта:

ПРОВИДЕНИЕ.

РОД, РОДОСЛОВИЯ; ПРЕДКИ И ПОТОМКИ.

СЕМЬЯ.

РЕЛИГИЯ. И в основе, и в стержне всего названного как "колыбель" религии, молитвы и рода:

ЖИЗНЬ и ПОЛ.

Если всего этого не иметь лично и самому задачею жизни, то нельзя ничего понять в Египте.

И пройдешь мимо Скарабея. И пройдешь мимо "знака жизни". И посмеешься даже Озирису.

И вообще пройдешь весь Египет как бы в дремоте. И выйдешь из Египта. И станешь даже писать о нем. Но ты Египта не заметил.

Вот удивительно: пройдешь Грецию и, конечно, увидишь ее. Пройдешь Рим -- и весь он на ладони. "Патриции и плебеи -- так понятно".

Но входишь в Египет:

Люди с хвостами животными...

А -- не животные...

Куда: нега, как не додумалась Греция. Не мерещится и нам...

Улыбка у всех... Чистый свет льется от лица. Свет -- даже от гранитных лиц (петербургские сфинксы).

"Мы счастливы".

-- Вы, когда весь род людской уже так несчастен. И был даже в Греции уже несчастен, грешен, тосклив, уныл (трагедии)?

Смеются как дети. У них и старцы -- дети.

-- Ах, это оттого, что вы познали скарабея. Грязного навозного жучка. Но он весь -- золото. Выше богов, первый бог.

И, взяв палец в рот, начали сосать его. Какой-то привычной тысячелетней привычкой. И разбежались...

Музыка играла. Арфы звенели. Огненный шар солнца садился "в Аменти"...

Все так же сося палец, египтяне подбежали и в последний раз сказали, что и Геродоту:

-- Обрежьтесь и пойдем с нами праздновать наши таинства. Они все грязны, как скарабей, и вонючи, как скарабей. Но от них мы бессмертны, безгрешны и блаженны.

И, совсем приблизясь, стали водить пальцем по губам ученых и подносить к носу их лотосы, шепча лукаво:

-- У вас губы сухие. Да и нос какой-то кривой. И вы не можете быть ни бессмертны, ни блаженны.

ЗА 1400 ЛЕТ ДО P. X.

Брэстед пишет как что-то обыкновенное: "Для богослужения в храме или для собственных молитв царь (Эхнатон) составил 2 гимна в честь Атона, которые были оба вырезаны вельможами на стенах их гробничных молелен. Из всех документов, сохранившихся от эпохи этого единственного в своем роде переворота, гимны Эхнатона являются наиболее интересными; по ним мы можем составить представление о поучениях, над распространением которых так потрудился молодой мыслитель-фараон. Они неизменно озаглавлены: "Славословие Атону царя Эхнатона и царицы Нофер-Нефру-Атон". Самый длинный и совершенный из двух гимнов заслуживает известности в современной литературе. Заголовки отделам даем мы. Сто третий псалом Давида обнаруживает замечательное сходство с нашим гимном, как по смыслу, так и по выражениям.

Великолепие Атона
(Величие Божие)

Твой восход прекрасен на горизонте,

О живой Атон, зачинатель жизни!

Когда ты поднимаешься на восточном горизонте,

Ты наполняешь каждую страну своею красотою,

Ибо ты прекрасен, велик, блестящ, высоко над землею,

Твои лучи объемлют все страны, которые ты сотворил;

Ты Ра, и ты полонил их все;

Ты связываешь их своею любовью.

Хоть и далеко, но твои лучи на земле;

Хоть ты высоко, но следы ног твоих -- день.

Ночь

Когда Ты заходишь на западном горизонте неба,

Мир во тьме, подобно мертвецу.

Они спят в своих жилищах,

Их головы закутаны,

Их ноздри замкнуты, и один не видит другого.

Украдены все вещи, которые у них под головой,

И не знают они этого.

Львы выходят из своих берлог,

Змеи жалят. Царствует тьма. Мир в безмолвии.

Тот, кто создал их, почил за горизонтом.

Ты простираешь тьму, и бывает ночь.

Во время нее бродят все лесные звери.

Львы рыкают о добыче

И просят у Бога пищу себе (Псал. 103, ст. 20--21 ).

День и человек

Светла земля, когда ты подымаешься на горизонте,

Когда ты сияешь днем как Атон.

Тьма изгнана, когда ты посылаешь свои лучи;

Обе страны (Египет) справляют ежедневно праздник,

Бодрствуя и стоя на ногах.

Ибо ты поднял их.

Омыв члены, они надевают одежды,

Их руки воздеты, поклоняясь твоему восходу.

Затем во всем мире они делают работу.

Восходит солнце,--

И звери ложатся в свои логовища,

А человек выходит на дело свое

И на работу свою до вечера (стихи Пс. 22--23).

День, животные и растения

Скот наслаждается на пастбище,

Деревья и травы цветут,

Птицы порхают в болотах

С поднятыми крыльями, в знак поклонения тебе¹.

Овцы прыгают на своих ногах,

Крылатые твари летают:

Они живут, когда Ты осветил их.

Барки плывут вверх и вниз по течению.

Пути открыты, когда ты взошел.

Рыба в воде прыгает перед Тобой²

И Твои лучи посреди Великого Моря.

Это -- море великое и пространное:

Там -- пресмыкающиеся, которым нет числа,

Животные малые и большие;

Там плавают корабли,

Там этот Левиафан, которого ты сотворил играть в нем.

¹ Замечательное выражение: работа, норма,-- "как позитивизм" и механика,-- для египтянина это-то и есть "поклонение Богу".

² Поразительно!!

Сотворение человека

Ты производишь человеческий зародыш в женщине,

Ты создаешь семя в мужчине,

Ты даешь жизнь сыну в теле матери,

Ты убаюкиваешь его, чтобы он не плакал,

[Ты] кормилец [даже] и в утробе,

Ты сообщаешь дыхание для оживления всякой твари;

Когда она выходит из тела,

...в день своего рождения,

Ты открываешь ей рот для речи,

Ты удовлетворяешь ее нужды.

Сотворение животных

Когда цыпленок пищит в яичной скорлупе,

Ты сообщаешь ему дыхание в ней, чтобы сохранить его живым.

Когда ты довершишь его

Так, чтобы он мог пробить скорлупу,

Он вылупляется из яйца,

Чтобы пищать изо всех сил¹.

Он бегает на своих двух лапках²,

После того, как он выйдет оттуда.

¹ Великолепно! Изумительно!

² !!!

Все творение

Как разнообразны все твои произведения:

Они скрыты от нас.

О ты, Единый Бог, силами которого никто не владеет

И кроме которого -- пет еще иного бога.

Ты сотворил землю по своему желанию,

Когда ты был один.

Людей, всякий скот, крупный и мелкий,

Все, что на земле,

Что шагает на своих ногах¹,

Все, что в вышине,

Что летает на своих крыльях;

Страны Сирии и Нубию,

Землю Египетскую.

Ты ставишь всякого человека на его место;

Ты удовлетворяешь его нужды.

У каждого своя собственность,

И дни его исчислены.

Их [людей] речь различествует по наречиям,

А также их внешний вид и их окраска,

Ибо ты, разделитель, разделил народы.

Как многочисленны дела Твои, Господи!

Все соделал Ты премудро;

Земля полна произведений Твоих (стих 24).

¹ Изумительно!

Орошение земли

Ты сотворил Нил в Исподнем мире,

Ты явил его по своему желанию, чтобы сохранить народ живым.

О владыка всех, охваченных слабостью,

О владыка каждого дома, поднимающийся ради него¹.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты сотворил их [людей] жизнь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как чудны Твои замыслы, о Владыка Вечности!

Нил на небесах -- для чужестранцев

И для скота каждой страны, шагающего на своих ногах;

Но Нил исходит из Исподнего мира для Египта.

Так, Твои лучи питают каждый сад;

Когда ты поднимаешься, он живет и растет благодаря Тебе.

Ты создаешь красоту формы через себя одного,--

Селения, города и деревни,

На дороге или на реке --

Все глаза видят Тебя над ними,

Ибо ты Атон дневной над землею.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты в моем сердце,

Нет никого иного, кто знал бы Тебя,

Исключая твоего отца Эхнатона.

Ты посвятил его в свои замыслы

И в свое могущество.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

С тех пор, как Ты утвердил землю,

Ты воздвиг их для своего сына,

Происшедшего от твоих чресл,

Царя, живущего по истине,

Владыки обеих стран, Нефер-хепру-Ра, Уан-Ра,

Сына Ра, живущего по истине, владыки венцов,

Эхнатона, чья жизнь продолжительна;

И для великой царской супруги, возлюбленной им,

Госпожи обеих стран, Нефер-Нефру-Атон, Неффети,

Живущей и процветающей во веки веков.

¹ Какая мысль,-- индивидуализация универсализма: солнце встает не "вообще", а -- "для тебя, Ивана, оно нарочно встало".

Откуда же Эхнатон взял дивную песню,-- и главное -- дар к пению? И почувствовал так диск Солнца, как бы он был Милосердец?

Но разве он не видел, как и все мы, что растения,-- и подсолнечник, и роза,-- повертывают свои цветочные диски навстречу солнцу.

И принимают из ручек его запах свой.

Как он сам, Мудрый Царь, принимал запах от Нофер-ха-ка, которая подносила его к самому носу больного друга.

0x01 graphic

О всем этом еще более мудрый Брэстед, профессор Чикагского университета, где торгуют свиньями и имеют свою чикагскую политику, написал следующее:

"Ни один народ не нуждался никогда так настоятельно в сильном и дельном правителе, как Египет в момент смерти Аменхотепа III. Но ему выпало на долю иметь во главе себя в это критическое время юного мечтателя, который, несмотря на небывалое величие своих идей, не мог справиться с положением, требовавшим энергичного практика и опытного военачальника, говоря кратко -- человека, подобного Тутмосу III. Аменхотеп IV, юный и неопытный сын Аменхотепа III и царицы Тии, был поистине могуч и бесстрашен в известных отношениях, но он совершенно не умел понять реальных нужд своей империи. Взойдя на престол, он сразу столкнулся с очень трудным положением вещей. Конфликт между новыми силами и традицией, как мы видим, ощущался уже его отцом. Ему надлежало направить эти антогонизирующие силы так, чтобы дать возможность определенно проявиться новой и более современной традиции и в то же время охранять старые идеи в той мере, чтобы отвратить катастрофу. Эта проблема была под стать опытному государственному человеку, но Аменхотеп IV видел ее главным образом в идейном аспекте. Его мать Тии и жена Нофритити,--возможно, что азиатского происхождения, и любимый жрец Эйе, муж его кормилицы, составляли его ближайший круг. Тии и Нофритити, вероятно, оказывали на него огромное влияние и принимали значительное участие в правительственных делах или, по меньшей мере, в общественных церемониях, ибо, далеко превосходя в этом отношении своего отца, проявлявшего ту же тенденцию, он постоянно появлялся публично вместе со своею матерью и женою. Его возвышенные и далекие от жизни стремления нашли себе горячий отклик в этих двух влиятельнейших его советчицах. Итак, в то время когда Египет настоятельно нуждался в твердом, искусном администраторе, юный царь находился в тесном единении с жрецом и двумя женщинами, быть может, и одаренными, но абсолютно неспособными показать новому фараону, в чем реально нуждалась его империя. Вместо того чтобы собрать армию, в которой так сильно нуждалась Нахарипа, Аменхотеп IV углубился сердцем и душой в идеи того времени, и философствующая теология жрецов имела для него большее значение, чем все провинции Азии. Углубленный в размышления, он постепенно развил идеи и тенденции, сделавшие его самым замечательным из всех фараонов и первой личностью в истории человечества..."

Почему Брэстед так много знает и положительного, и отрицательного,-- это, вероятно, не объяснят и чикагские клубы. Но замечательно, что все это переведено на русский язык.

0x01 graphic

И вот шлет цинкография еще цинкографию: "Торс дочери Эхнатона. Из известняка". Шлет торопливо, спеша -- как хороший ремесленник хорошего ремесла. Все Филарет Филаретович Артемьев, молодой еще человек, но такой прилежный. Я хлопаю в ладоши и повторяю из Хераскова: "Веселися, храбрый Росс".

...Потому что семя Эхнатона и ..........теперь застряло у нас в ноздрях.

Нужно всегда, оглянувшись на сторожа, пускать свое "ба" или "ка" для обвевания прекраснейших торсов, умерших уже 3600 лет тому назад...

И погребенных в сыром песчанике, таком тусклом, неинтересном, воистину "сером"...

Но ведь вышел-то этот торс из "ба" или "ка" Эхнатона и его прекраснейшей...

И мы слышим его "ба" и "ка".

И наши мертвые души воскресают...

Воскресают через ноздри, как и у египтян.

И мы начинаем ходить и проповедовать совсем новое.

К РИСУНКУ:
"АНУБИС ПРИНИМАЕТ МУМИЮ ИЗ РУК ПЛАЧУЩЕЙ ЖЕНЫ, ЧТОБЫ ВНЕСТИ ЕЕ В МОГИЛУ"

К жене плачущей:

-- Не плачь! Он не умер!!! К нему:

-- Ты вышел из Провидения. И ты возвращаешься в Провидение.

-- Ты был зерно. И из тебя вытекли дела твои, мысли твои, желания твои. И все это рассеялось в воздухе. Не оставив даже запаха. Впрочем, запах остался. Всякий человек в цивилизации оставляет запах свой, хороший или дурной.

-- Но теперь дела твои отлетели от тебя. Ты опять такой, каким вошел в утробу матери твоей. Т. е. зерно, семя.

-- И мы положим тебя в землю. Как всякое зерно. И ты вырастешь в Жизнь Будущую, Жизнь Вечную.

-- Ты будешь Озирис, ты будешь зерно. И будешь от потомков своих принимать ответ за их дела.

-- Как сейчас народ предками своими ("суд Озириса") скажет свой ответ.

ИЗ "КНИГИ МЕРТВЫХ..."

Лепсиус, в сороковых годах прошлого века, издал книгу "Das Todtenbuch", которая обычно в нашей египетской фразеологии именуется "Книгою мертвых". Но в собственном смысле "мертвых" не было в Египте, в нем никто "не умирал", а лишь получал иную форму жизни, иное состояние бытия. Без этого убеждения они не строили бы пирамид своих и не укрепляли бы наподобие крепостей своих могил...

Всматриваясь в рисунки ее, я волновался многими мыслями, которые передам читателю. Право на эти мысли я почерпаю в следующем: три или четыре раза случилось, что прочитав собственные выражения египтян о существовавших у них символах, вообще узнав древние египетские формулы, я восклицал радостным согласием, а уж внутреннему трепету и конца не было. Они совпадали с тем, как я думал, что египтяне должны были это думать. Раз это было о знаменитой статуэтке Didon, раз при чтении надписи на дощечке около собрания скарабеев в Эрмитаже, еще -- о знаменитом выражении египтян: "Всякий человек по смерти своей становится Озирисом", и о примечании одного египетского жреца на папирусе: "Мир есть семя Озириса". Дело в том (и это особенно относится к символической статуэтке Didon), что я так думал раньше, чем мне удалось узнать мнение об этом египтян; и что мнение европейских египтологов или индифферентно к этим египетским мнениям, т. е. европейцы мертво приводят их, без своего "да" или "нет"; а в других случаях (о статуэтке Didon) развивают взгляды совершенно противоположные египтянам, между тем как египетский взгляд совершенно ясен и вразумителен, европейский же по меньшей мере пуст от всякого смысла. Возможность такого факта, т. е. возможность "угадывать чужую мысль", вытекла из одинакового фундамента для мышления: приблизительно около 1896 года я допустил в себе гипотезу: "А что, если семя человеческое не есть грязь и скверна, как обыкновенно трактуется, а совершенно этому обратное: что тогда и как тогда представится и начнет мыслиться мир?" -- Гипотеза быстро развилась и пошла очень далеко. Тогда для проверки ее я вошел в Императорскую Публичную библиотеку,-- приблизительно года через два. И моему изумлению не было предела, когда я в неоспоримых египетских рисунках, не допускающих прямым и выразительнейшим смыслом ни малейшего перетолкования (изображения Озириса, никогда в ученых сочинениях, предлагаемых для чтения, не встречающиеся), увидел, что это -- "то самое". Египтологу, конечно, не обязательно иметь никакого мнения о семени; никакого вообще мнения о детородной системе. Вообще детородильная часть -- не его сфера. Но в силу этого он не имеет никакого ключа к пониманию египетской цивилизации, которая внутренно и духовно выросла и развивалась на этой единственно и исключительно основе. Египтолог неодолимо становится похожим на ученого, который читает книгу об электричестве, но который никогда не видал молнию и не потер сукном янтарь. П.ч. ведь в самом деле нет ни одного египтолога, для которого египетское вероучение было бы хотя в малой мере допустимо; как подобно этому из богословов, разбирающих Библию, был ли хотя один, внутренно ощутивший потребность для себя и сладость для себя совершить обрезание? Таким образом, самое главное: сладость веры Авраама и всех евреев, в одном случае, египтян -- в другом случае, темна для легионов библеистов и египтологов. А как я "другому расскажу о вкусе пирога", когда его не ел; точно так же и о вере: если вы не знаете о ее сладости -- вы никогда другому не передадите ее вкуса... А "вкуса" цивилизации не передашь, то что же передашь? То, в чем они подобны нам: о войнах, о торговле, о путешествиях, о сношениях с соседними странами и народами, о мирных с ними договорах и что в этих договорах написано. Но это все собственно "наше", схемы нашей цивилизации и нашей мысли, коих "египтяне" как "общечеловеки" -- не избежали. Но собственно египетского там нет ничего; особого их, личного их -- ничего. И хотя иероглифы и открыты: но душа Египта отсутствует из египтологии, ибо еще из смертных ни одному не приходила мысль: "Может быть, семя и не то, как оно нам кажется и как мы иначе никогда не допускали мысли?"

Иначе как пришло бы на ум -- спокойно, без оговорок, без нервов -- оторвать во всех ученых сочинениях о Египте самую главную часть в изображениях главного Бога египетского, Озириса: и представлять ее вовсе не так, как ей молились египтяне, как ее любили египтяне, как они его почитали. Это искажение,-- "с оторванною частью",-- до того всеобще, не знает ни единого исключения, что профессор Археологического института в Петербурге глубоко почтенный Алек. Конст. Марков,-- читающий на всех языках книги, относящиеся до археологии древнего мира, в том числе, конечно, и Египта, при случайном разговоре совершенно отверг, чтобы в самом деле Озирис изображался с этою "оторванною у него учеными частью". Таким образом, самый вид Божества остался неведом вообще археологам с обширным европейским образованием: до такой степени собственно египтологи не придавали этому виду никакого значения и, следовательно, в собственной мысли не делали отсюда никакого вывода. Представьте как если бы И. Христос никогда не был распят и крест никогда не встречался в Его изображениях: хорошо было бы "христианское богословие" и затем уже в связи с этим и в последствии этого -- и "христианская мораль", "христианский подвиг" и т. д.

Но "Правда о Египте" никому не приходила на ум. Она была до такой степени "запрещена себе самим" египтологами -- что без уговоров и не соглашаясь -- они одинаково и по собственной воле перерисовывая, воспроизводя, далее фотографируя Озириса -- отрывали, отламывали, словом -- изображали вот ТАК его. Когда он как Отец всего -- ТАКИМ и НЕ МОГ быть. Ибо скопцы отцами не бывают.

<Место для статуи Озириса>

Все это мне и дает право на толкование непосредственно из зрелища того, что я усматриваю. А читатель, пробегая строки мои и взглядывая на рисунки египетские, почувствует слова мои как "правду" или "неправду":

Глава 1. Ну вот эти пять женщин, провожающие "уснувшего" в другой мир,-- все закрывают правою и левою рукою родильные части в себе,-- как мы не открываем никому, до кого это не относится (муж ее и ребенок ее) этот корень бытия своего. И тем оне положили первое в мире выражение стыдливости, скромности и застенчивости... которое в дальних временах выразится потом в точь-в-точь таком же расположении закрывающих перси и закрывающих лоно ладоней в Афродите Книдской и во всех других нам известных Афродитах. Понеже девушка ли, женщина ли без стыдливости -- ничто. Как и не закрытый землею корень -- высыхает и становится мертв.

Она есть "существо" и "человек": но тайну "женщины" утратила. И уже есть не "она", а -- "что-то".

Глава 6. Вот везется "уснувший". Умер? Уснул? Все человечество гадает. Не знает. Тоскует. Но подождите: уже тело его в какой-то башенке или в шатре: а на выпуклой крышке ее неясный по миньятюрности предмет, напоминающий палку,-- но который из других крупных изображений той же погребальной сцены и именно из изображений одной этой башенки с лежащим внутри ее погребаемым телом определяется как родник мужской силы его. По-видимому, у египтян была вера, что тело человека умирает, но самый родник жизни его не умирает. Откуда она взялась у них -- не ясно; но самая мысль эта совершенно ясна, читаема на подробных изображениях погребальной повозки.

Этот источник продолжает жить,-- ибо нужна бы большая, чем обыкновенно СМЕРТЬ, чтобы убить то, что само КОРЕНЬ МНОЖЕСТВА ЖИЗНЕЙ и включает в себя полноту квадрата или куба и даже большую степень живучести, неодолимости, сопротивления смерти. Эта ли догадка или какая другая лежала в их мысли, или даже сама эта мысль была "допущением", "верою", "предположением", но -- она ЖИЛА в них,-- и вот ее последствие.

Глава 7. Бычок -- душа фараона (хоронится, по-видимому, фараон, судя по приделанной бороде,-- как носили только фараоны), совершенно юный, безрогий, дитя -- встречает Мать-свою-Изиду: т. е. входит по смерти в ту самую Утробу, из которой появился на земле; но -- не в земном ее выражении, а в Небесной и Вечной сущности. Здесь, пожалуй, есть и какая-то разгадка мифа об Эдипе. Ибо что такое это погружение в утробу Матери, что такое "встреча с Матерью за гробом"? Ах, ни греки, ни египтяне не договорили своих тайн,-- да, может быть и не знали их "наверное",-- и брезжили, гадали... Шептались в Элевзине...

Глава 13. Но вот в главе 13 -- цветочки и цветочки. Это "растеньица, скоро прорастающие" вроде нашего лука на Пасхе (в ящичках и на столе для разговленья), а в Элевзине что-то другое, чуть ли не горох. Но все равно: суть в том, что "зерно вчера умерло, похороненное в землю",-- умерло и было оплакано, как этот фараон; а через три дня сгнившее уже зерно дало новую жизнь из себя. В сущности умершее зерно было фаллом-производителем молодого растеньица. И раз "не весь фараон умер", а остался живым его фалл, то, конечно, из него "вырастает". Бутоны же прелестны: особенно два задних. Молоденькие, молоденькие,-- ив стебельке так вьются. "Будем играть и там". О, если бы верить... Но за эту веру, слаще которой нет на земле,-- жертва. Один левит ли, иерей ли несет бедро, а за спиною у него -- предшествующий жертвоприношению момент: закалывание священной коровы. А вот дальше:

Глава 15. Молитва. Встав на колени -- как мы и посейчас точь-в-точь становимся,-- и также точно как мы делаем -- подняв ладони рук в уровень с головою,-- жена его плачет. А за его небожительница или земная женщина льет воду из сосуда с крестом. Вода ли это жизни, что ли, мы не знаем. И вот -- еще бутоны. И -- обелиски. Какая ранняя мысль их!

Обелиск -- "я встал на молитву". Жест вместо слова, символ жеста; его "образ и подобие".

Глава 17. Если от умершего в живых остается одно, его детородный орган, то не египтяне одни, а и мы стали бы говорить по-египетски: "Фараон имя рек умер, и теперь только остался его Озирис". Или короче: "По смерти всякий человек становится Озирисом" (изречение египтян, формула египтян). И вот несет статуэтку Озириса с этим единственным неумершим органом покойного и опять с таинственной веточкой растеньица -- его жена: и не перед нею, а перед этою статуэткой поднимает молитвенно руки всякий. Сзади же душа умерша, в виде птички, которая как бы говорит живым оставшимся: "Я всегда останусь около вас; не около вас и еще около вас. Но вы будете видеть меня не наяву, а во сне. И я буду незримо помогать вам, в хозяйстве и во всем, как Судьба". Все это как-то обобщается дальше: вот сидят, опустив печально руки, две женщины перед символом жизни (египетский крест), как бы выросшим на кончике склоненной же печально веточки. Смотрите их груди, много питавшие. Они отяжелели в трудах кормления, "безобразны" по-нашему, прекрасны и духовны по-ихнему. "Только рождай, корми -- и не колеблись о будущей жизни". И сейчас же за ними сочетание лежащего льва и как бы падающей на него руками женщины,-- мотив, не незнакомый и нам в позднейших скульптурах. Поза женщины -- единственная в изображениях, под которою хочется подписать библейский глагол к Еве наказующего за непослушание Бога: "И к мужу -- влечение твое" (падает на льва). И между ними -- связующий скарабей: он их связывает, соединяет в "чету". Его положение -- неизменно повторяющееся и в других рисунках, где скарабей помещен возле женщины,-- указывает, что именно половой ее орган, точнее -- половое ее лицо, есть залог вечных обновлений, вечных возрождений (сущность скарабея как символа, по египетским вероучениям).

Глава 18. Вот и смертный, и бессмертный человек приносит цветочек и плод как в своем роде "твоя от твоих" перед несокрушимым Мужеством (Озирис) и "Вечной плывучестью", как хочется назвать женственное, уступчивое, покоряющееся начало в мире (Изида), и перед их порождением -- Гарпократом (Горус). Сии три гармонируют в себе мир; весь мир -- только повторение их. В руках Изиды и Гарпократа -- крест, символ жизни.

Глава 30. Но все три -- совмещены в Скарабее. Скарабей -- точка, от движения которой -- и линия, и даже от движения -- плоскость и объем. Скарабей -- бутон, из которого вырастают и Озирис, и Изида, и Гарпократ. Оплодотворение -- одно, единица: но таковая особая "единица", которая не стоит, если нет трех: кто оплодотворяет, кого оплодотворяет и что рождается. И вот ему, Ему -- Единому, молитва.

Глава 41. А вот Диавол. Смерть поражает, но, конечно, бессильно, змейку: не злую и не ядовитую, не это в ней взяли добрые египтяне, а как существо, подобно скарабею вечно сбрасывающее старую шкурку и облекающееся в новую. Она делом и натурою доказывает то, на что указует символически скарабей.

Глава 53. И вот древо жизни -- всякая в мире травка и каждое решительно деревцо на земле,-- которая чуть ли не рукою подает что-то человеку. Всматриваюсь: да, это рука, две руки. Растение очеловечено: левою рукою она ему льет воды жизни, другою подает блюдечко с плодами. "Как бы ты жил, смертный, если бы я не давала тебе плоть свою на съедение". "Ты вкушаешь меня и жив: и я даю тебе только-только чуть меньше, чем дали отец и мать. Они дали жизнь, я поддерживаю жизнь".

Глава 71. А вот -- змейка: это просто спинной хребет человека. Не кость его: а то, что в кости: мозг спинной и черепной, как основа движений и ощущений, как седалище и пункт жизни. Все органы -- в частности, для -- частного. Мозг -- вообще и для общего. Египтяне открыли "мозг" и затрепетали открытию.

Глава 80. А человек не иначе рождается как и плод: просто выходит из цветка; из цветка -- матери своей.

Глава 102. А вот Изиду чтут: ведь она -- Мать, и из нее вечно плывет жизнь.

Глава 110. Тут какой-то божок: скрюченный -- незаметный. О, это -- что-то главное. Сама Изида и Нефтис -- семья и Монастырь (Нефтис -- противоположна Изиде: она не только бесплодна, но и несет символ бесплодия на голове -- пустую корзину), чтут этого смиренного, скрючившегося божка. Но скарабей -- на месте головы у самого божка.

Глава 146. И скарабей -- как корпус человека, преимущественно в его хребтовых, мозговых частях.

Глава 157. А вот -- колокольчики на месте головы. Это -- обычный убор жен, наряд жен у фараонов: но над ними поднимается не голова, а красиво растет чета колокольчиков.

Глава 162. И вечный Глаз. Провидение. И опять -- Корова-Жизнь-Изида.

ЕГИПЕТСКИЙ ЗАГРОБНЫЙ СУД

Плодородие судит только плодородие.

[Символ "по 12 рождающей" свиньи]

И Судящий -- Озирис: сам -- Производитель плодородия.

Потому в загробном мире -- они будут обонять же цветы.

И будут им приноситься напитки и плоды с древа жизни.

Которое есть просто -- Озирис.

<Большая картина со свиньей:

Суд Озириса.

Внутрь ее вставлены выше: домик,

и проводы плачущей жены.

Внизу: свинья с поросятами.>

ШАКАЛ

Если бы я был старец Гомер и имел его прекрасные гекзаметры на кончике языка, то пел бы не "Ахиллесов щит", сделанный из металла Гефестом, а вот этого живого шакала, который выше всех сделанных "щитов",-- потому что они не рождены и мертвы, а шакал жив, и египтяне в самую медь умели перелить жизнь, бившуюся в нем...

Еще раз смотрите на него... О, вот что значит "почитать животных".

Лапы не доделаны. Да и не нужно! Хвост какой-то странный, прямой, вероятно, "не похожий". Не нужно!! Не нужно!! Одни "почитатели животных" могли схватить медь и бросить весь кусок ее в одну точку: "как в эту минутку сидит шакал". В эту минутку! В эту минутку. "В минутке -- весь человек!"

Они сделали чудо,-- позволю сказать -- "и не снившееся грекам", ни их деревянному Гефесту. "Для этого надо было почитать животных". Египетское искусство, несмотря на недоделанность "лап" и прочее,-- несравненно с греческим, и именно -- по превосходству у египтян могущества, экспрессии. И, я бы сказал: по преобладанию у них "центра" над "всем", тогда как у греков "все" (лапы, "каждый пальчик") господствует над центром и даже заливает его, даже "центра" вовсе не видно.

Они не делали: "лапа", потом "шея", а вот наконец и "хвост", где пушинка к пушинке и виден каждый волосок. "Все кончено" и мертвое произведенье искусства "упояет посетителей музеума".

Не таков египтянин. Он музеев еще не знал. Но он знал другое: "поклоняться животному". И долго-долго бродя в полях, в садах, в щелку забора или иначе он наблюдал "божественного шакала".

И был умилен. И был восхищен. "Смотрю на шакала и кружится голова". И долгие годы он видел шакала и каждый нерв его был ему понятен.

У него был дар -- делать, лепить. Не пользовался он им. "Еще искусств ведь не возникло". Но внутреннее заговорило. И "помолившись тому же шакалу",-- он вылил массу расплавленного металла "в эту минуту священного животного".

Смотрите ребра -- "чуть-чуть". Шакал вечно голоден, и жиру не наросло. Но что я притворяюсь и пишу о ребрах, когда они ничуть меня не занимают. Но от кончика хвоста до кончика носа пронзает его "стрела Амура" -- и вот в этом все дело. И об "Амуре" я не думаю, а оттого сказал, что он "со стрелою": а в шакале я вижу "единую стрелу", проходящую от хвоста до носа. И вот он весь создан, сотворен "по этой стреле".

В нем нет "двух минут",-- одна минута. В нем нет "вчера" и "сегодня": он весь -- "сейчас". Смотрите на его шею, в ее таинственных истончениях. И смотря на него, я думаю: "Египтяне не даром боготворили шакала".

И вот эти недоделанные хвост и лапы -- они все "в стреле". И вы чувствуете, что если бы художник стал отделывать "пушок в хвосте", он вынул бы стрелу из тела и все тело повисло бы.

"Мертвое тело". Его-то египтяне и не выносили, как и евреи в своем богослужении.

"Не хочу мертвого". И они зажимали нос. И вот "случился шакал": тогда египтянин бросил его всего "к жизни". И поистине, он свою медь также "бросал к жизни", как отец и мать зачиная шакала -- бросали семя "в вечную жизнь"...

Ах, так вот откуда пирамиды и мысль "о вечной жизни тела". Да, они "сеяли семя" не как мы. Помните в Библии о сотворении мира: "и сотворил Бог деревья,-- каждое сеющее семя, по роду его и по подобию". Шакалы, деревья,-- все размножалось в Египте по этому особому "закону Божию": как бы бросая семя "в вечность", в "нескончаемость времени".

Искусство египтян -- зернисто. Оно рисует не формы, а "зерно" дела, существа, существ. Искусство египтян -- центрально, искусство греков периферично. И египтяне могли бы сказать им, как и о всем: "Вы занимаетесь только пустяками".

Уши? Глаза? "Что ты скажешь мне, шакал?" О молчи: потому что все сказали твои формы, и речь была бы тавтологией.

Скажите, о которой Венере можно было бы сказать, что она "слушает"? Они все глухие, "глухонемые врожденно". Жалкие подобия существа. Но бронзовый шакал -- это уже не "подобие", а сам "существо". И ни один зритель не скажет: "Я не знаю, слушает он или нет".

Но это -- везде у египтян. Смотрите кошку: и вы не скажете, что она подумывает, "куда бы ей лечь и помурлыкать". Это не русская кошка, которая "мурлыкает", а египетская, которая есть "бог".

И вот этот мальчик {Деревянная статуя "принца Эвибора", в Каирском музее; взята из "Истории Египта" Д. Г. Брэстеда; увеличена мною в 5 раз.}. У египтян -- везде одно: тело также все собрано в "стрелу", все соединено проходящим через тело огнем, как вы не увидите ни у одного из обвислых Аполлонов, которые как бы держатся за плечи матушки родной, со словами: "Зачем же ты меня такого безжизненного родила?" Каждая фигурка Египта говорит: "Я проживу 3000 лет", как каждая фигура уже века Перикла говорит: "Вот скоро придет Александр и все это "объединит" или разрушит". Вечность жизни. Короткость жизни. И короткость жизни дышит в самых великих мраморах Афин.

Посмотрите шаг мальчика: ноги его также поставлены, как шея у шакала. Все "ждет", все "в будущем". Посмотрите, как сжаты кисти рук: предмета нет в них, а хочется что-то сжать. И одна рука поставлена иначе, чем другая. Нет повторений -- "из бутона -- цветок". Все -- "в завтра", все -- "в жажде". Люди, животные и, наконец, цветы точно пьют воду и не напьются, дышат воздухом и не надышатся. И к ним, как и ко всему ветхому Египту, приложимы слова:

В те дни, когда мне были новы

Все впечатленья бытия...

Везде -- Озирис: бог древний, бог первый, и, по задачам своим ("растить и множить из себя"), бог юный, юнейший. Вечный "бутон" мира, как и его "могила".

ЖИВОТНОЕ, ПРОСВЕЩАЮЩЕЕ ЧЕЛОВЕКА

Можно сказать, не животное, а квашня. Какая грация, что? "Да, это уж не газель". "Не красивая антилопа". А такие в Африке есть. И вот эту сущую квашню египтяне усадили как раз на голову hominis sapientis, шепча: "Просвети ее". И прозвали эту квашню, кажется, "Тотом".

И что-то есть, что мы понимаем как "идет". Ах, эта загадка линий и форм! -- в них есть своя магия. Почему "идет"? "Можно"? "Не вемы". Но мы не поражены ни безобразием, ни невозможностью. Мы чувствуем, что так и надо "просвещать человека" и смирять его "гордый разум", дабы он не нагородил чепухи.

"Идет"... Таинственное "идет". Но я думаю, что "идет": ибо это таинственный отпрыск "древа жизни": один из источников его, каких в Египте бесчисленное множество. И любуемся, не понимая. "Так, так, Тот: учи нас". "Сиди квашней на голове". Как "Увар Уварович" со своим: "побарабанил что-то по столу и промычал". Увар Уварович был стар, толст и тоже совершенно походил на квашню. Но когда Елена "билась в нервах" ("Накануне", Тургенев), он что-то барабанил по столу и мычал. И та успокаивалась.

То же -- Обломов.

То же -- Петр Петрович Петух.

Может быть, Фамусов? Ведь он умнее Чацкого и колоритнее, красочнее. Может быть, Кутузов? Тот говорит вообще: "Не торопитесь, люди. Солнышко зайдет и взойдет". "Век будущий будет похож на минувший". И жизнь вообще есть хроника, а не перемены.

И, может быть, это сенат Рима и ареопаг Афин? Во всяком случае это наш старый Государственный Совет. "Старички думают лучше, потому что у них брюхо толще". Это, во всяком случае, "старосты" и "старики деревни".

-- Молодежь, не торопись. Успеете, все успеете и пожить, и умереть.

Post scriptum. Отчего именно в Египте сложилась эта нелепая фигурка {Как вообще можно заметить, вопреки римских и греческих фигур, "в позе речей", но на самом деле без говора в себе,-- египетские фигуры все с безумным говором в себе, и я думаю оттого, что сами египтяне были традиционно и "по закону" молчаливы. "Говор" и выражался у них в фигурах (и даже отсюда у них совершенно неисчерпаемая скульптура и живопись). И не надо особенно гоняться за тем, какое имя фигура носила и какие легенды об имени рассказывались. "Рассказывали, что случилось". Но изваяние -- это уже полная мысль (у египтян) и говорило "безграмотному народу",-- "не читавшему папирусов",-- все что надо, что велел сказать художник фигуре и что самому художнику велели сказать через фигуры жрецы...}. Слишком горячо солнышко. И горячи, горячительны темы, над которыми трудился Египет. Всему они, через Тота, и дали ответ вечернего, вечереющего солнца,-- эпического и старого. Сочетали с тем безумным утром, историческим утром, какое переживали, тихий тон "говора под вечерок"...

"Все по традиции", "все по-старому": и самая горячая молодая любовь.

Выпуск VI'

ПОКЛОНЕНИЕ СОЛНЦУ (малое)

Так они поднимали руки к своему Солнцу... Так они поднимали их благословенные.

-- Солнышко, согрей!

-- Солнышко, исцели!

-- Солнышко, накорми!

-- Солнышко, сохрани!

И солнышко не было глухо.

Видите: вот лучи из него. Но ни в Вавилоне, где тоже "поклонялись солнцу", ни мексиканцам, кои тоже "чтили солнце", ни уже, конечно, тупым римлянам, которые от Антонинов и до Константина Великого -- на его монетах исключительно почти надпись: Soli invicto ("Непобедимому солнцу"),-- а только одним благородным и чутким египтянам пришло на ум или, вернее, "вырвалось из их сердца" -- дать вид "человеческого милосердия Солнцу"... Но слова, эти мои, пусты и ничтожны: тут-то, увидев рисунок в "Denkmäler" Лепсиуса, я (метафизически) свалился со стула, увидев, "в чем, собственно, дело" и что на самом деле значило "поклоняться солнцу",-- и значило, конечно (или вероятно?), и у мексиканцев, и у вавилонян, но только гений Египта нашел, изобрел, открыл, "как же это выразить?"

Одни египтяне. Одни и только. Ну, как их не назвать "Мудрейшими из людей". Греки, где ваш гений? И почему вы только ограничились "Аполлоном с лирой", каковое изображение есть поистине пошлость перед универсализмом египетского вот этого "милосердного солнца".

Человеки,-- царь, царица,-- протягивают руки к солнцу, простирают их в пучину света. Что же Солнце? Глухо? Немо? Но разве не слова Его -- дела Его: и хлеб, и маслина, и наша жизнь? Разве врач, подносящий больному лекарства, не "говорит"? "Говорит" тем, что "дает" и что лекарство "лечит". Но у Солнышка есть и более отчетливая речь: к вдыханию царя и вдыханию царицы оно поднесло жизнь (египетский особенный "крест", символ и эмблема жизни, лекарства, всего вообще целебного):

-- Подышите мною и будете жить...

-- Не забывайте! Молитесь!!

Лучи его, все, все, каждый, каждый -- оканчивается человеческою рукою. Это-то увидев, я упал. Но разве можно устоять. Ах, так вот в чем "связь человека и солнца": в -- Милосердии. И что человек чувствует себя всего, "с детьми и потомством, с хлебом и цветами, с жизнью и здоровьем",-- объятым "руками милосердного Солнца".

Отец? "Отчее Солнце?.." Мысль за такою далью уж нельзя прозреть. В ту немолодую уже пору "фараонову царству" казалось, что солнце есть "Отец сущего и податель жизни"...

Что он "подает жизнь" -- это-то они и нарисовали...

И вот мы, поздние циники, видим все это и спрашиваем себя: да уж не было ли какого-нибудь основания у них, действительно и о сю пору?

Гармония нас поражает. Гармония и благодеяние.

Ну что бы не быть не "солнышку", а "солнищу". Для такого чудища, перед которым Российская Империя есть песчинка в песчинке-планете, разве много было "напрячь чуть-чуть сил" и вместо того, чтобы ласкать и холить землю в лучах, так что "все растет" и человек "вот молится" -- послать каменные огненные стрелы, которые расплавили бы людей и храмы, с гордым солнечным: "Не хочу".

"101 градус температуры" -- и люди бы сожглись, а океаны испарились. Почему же не 101 градус, когда для сил солнца это, очевидно, только маленькое незаметное усилие?

Нет ли, таким образом, в Солнце, в самом деле, милосердия?

Не живо ли оно, в самом деле? Почему температура его не остывает? Отчего он Рим жег не больше теперь? Грецию не больше? Египет не больше? Да и вообще Солнце существует "довольно давно".

Кажется -- давно. И не остывает. От Августа Римского до короля Гумберта оно не понизило температуры. Я знаю сам, что такое Неаполь в июле месяце. "Жжет, как при Цицероне",-- который посещал Байи, где и я был. Нет, Солнце очень горячо. Так же. Почему же оно не остывает?

Не остываю я и мой читатель, потому что мы люди, потому что мы живы. Не остывают птицы, потому что у них выше человеческой температура, ибо "они будут летать в высших слоях атмосферы, где стужа". И вот у них "температура выше, а они не хворают". Как человек, ходящий по земле, и которому дано 37^о.

Так не красота ли это? Не доброта ли это? Не смысл ли?

Боже, "смысл в Солнце". Как не упасть при этой мысли.

И вот оно пускает не огненные стрелы, а лучи "с таким расчетом", чтобы, перелетев от него к нам, "ласкали людей, не повредили ни одному животному", распределив с небольшими вариантами и температуру "воздушных, земных и водяных тварей" так, чтобы лучи его каждому существу "пришлись как раз".

Можем ли мы в солнечной голове (сказалось же) предположить счет "как раз"?

Но если "сосчитано как раз", то как же не предположить "счета как раз"?

Очень был. У кого? У Солнца? Но кто же "для земли" будет считать, "кроме солнца", раз другие-то звезды к земле даже и не относятся,-- которая есть "крепостной" и "раб" одного солнца?

"Хочу -- сожгу. Хочу -- помилую". И милует. О, как очевидно.

И вот "март" -- и всем хочется размножаться. Быки поднимаются на коров, овцы иначе блеют. Что это? Неужели от сил солнца -- и наше размножение? Неужели мы все приходимся какими-то "зятьями" и "внуками" Солнцу? Этого и предположить нельзя.

Но настает март месяц: грезы иные, думки иные. И не у человека только. А у быков. И они -- поднимаются.

И вот египтяне сотворили чудо: они поставили на голову коровы солнечный диск, а внутрь диска вставили нечто, что напоминает орган мужества: в другом месте нарисовав этот же орган, из которого льется семя. Сказав: "В марте месяце ты захочешь: но захочешь потому, что в солнце есть сила, зовущая в этом месяце поклониться себе и коров, и женщин, и овец, и коз".

И вес поклонилось. Но египтяне одни за это догадались помолиться солнцу.

И еще посмотрите: солнце все залито кровью. Оно -- полнокровно. В нем -- жилы и пламень жара. Как и мы наблюдаем в органе, когда он желает.

ЕГИПЕТСКОЕ СОЛНЦЕ С РУКАМИ

Первый раз, как в великом "Denkmäler" Lepsius'a, дойдя до соответствующего тома, я увидел это изображение Солнца,-- я едва мог удержаться на стуле, чтобы не упасть: до того это изображение было ни на что не похоже, что можно было бы вообще представить себе о нем: ну -- "греет", ну -- "ласкает". Впрочем, "ласкает" -- это уже слишком, это -- Египет. Нет, "греет" уголь, огонь. Ну, растит зернышки; хорошо, даже очень хорошо. "Солнышко кормит всех людей". Далее, что заметишь: все животные "к весне совокупляются": скажешь со славянами -- "скотний бог", "Велес". Но... солнце с душой человека, с руками человеческими: это -- невообразимо, это, можно сказать, люди "сами прекраснее солнца".

Но возвращаюсь к ходу своих мыслей: не зная еще египетской истории,-- я принял это за "вообще египетскую концепцию солнца", и теперь, когда я давно уже знаю, что это -- не так, что это концепция "царя-реформатора", Эхнатона, я возвращаюсь к мысли и уверенности, что Эхнатон вовсе не дал нового понимания, новой концепции Солнца, а лишь обнаружил то, какое внутри храмов, у священников египетских, давно таилось в сокровении, или сделал лишь очень небольшие личные прибавления, но ни в каком случае не совершил "религиозного переворота", не ввел "новогорства". Так как решительно "весь Египет", за тысячелетия до Эхнатона, "подводил" именно к этому. Да и вообще это есть только гениальная концепция,-- более гениальная с графической стороны,-- "понятия о солнце", какая жила во всех странах, почитавших солнце, т. е. в Финикии, Халдее, Вавилоне да и везде, решительно везде, не исключая мексиканцев, которые уж во всяком случае о египтянах не знали.

Но каково чувство европейцев, взглянувших на это разительное солнце? А вот оно (у Тураева). Они решительно ничего не чувствуют, как и перед внушающим трепет и замирание души "почитанием животных у египтян".

ПРОВИДЕНИЕ КАК РАСТИТЕЛЬНАЯ ИДЕЯ

Откуда у египтян родилась идея Провидения -- это есть кардинальный вопрос для всего Египта: потому что без этой идеи едва ли бы они догадались и о прочих; и вообще их цивилизация едва ли бы сложилась так, как сложилась. Идея эта есть какая-то далекая, туманная... все собою обнимающая, звезды, человека... приоткрывающая завесу загробного существования. С

156

тем вместе в ней есть какая-то торжественность, умиротворение, покой,-- и покой именно для души,-- как и покой для царств, если бы они возникли. Потому что человек -- лицо раньше царства додумывается до провидения: это мысль именно одного человека, это не мысль толпы, множества, шума. Наконец, сказать ли: это есть мысль молчания, молчаливого человека,-- человека, не любившего разговоров, уходившего от них к себе, в свою келью-молчание...

Но быть одному можно во мгле, в темноте, в унынии. Можно молчать и печалиться, молчать и унывать...

Пока не "кто-нибудь около тебя". Можно быть "не одному", хотя без третьего человека. Это: "я более не один", "никогда -- не один", и есть чудная идея Провидения, какого-то безмолвного ГЛАЗА около тебя, который вместе с тем и в тебе,-- но это глаз -- широкий, бесконечный, точно ты сам в этом глазу, и он обнимает тебя как судьба. "Судьба", "судьба"... Теперешнее понятие, и мы не должны им оперировать, говоря об египтянах. Но в самом деле и у них едва возникло "Провидение", мысль о "судьбе всякого человека", о судьбе самого мира уже быстро, почти моментально сложилась...

Только бы увидать "ГЛАЗОК", который на меня смотрит: и уж все прочее -- понятно.

И тогда печаль превращается в радость. Уныние рассеивается, появляется улыбка. "Я более не один". У меня есть вечный друг, который на меня смотрит, но не из любопытства или подозрительности, а с заботою обо мне. И с заботою не о мелочах, не о пустяках, а об общем,-- больших линиях моей жизни, именно -- о Судьбе.

Кто же так смотрит, заботится? Кто этот благой друг? Пусть на этой строчке читатель захлопнет книгу и долго, долго ищет сам ответ на вопрос. "Самоупражнение" есть прекрасное качество не в одних училищах, а и в религии. Пусть погадает, поищет. А на завтра откроет вновь страницу.

Да нет, они нас вечно покинули: усопшие. Но не все, а "мои усопшие". Кто же "они"? От кого "я родился". Вот кого нашел я "около себя", кто живет во мне еще, хотя и умер. Связь "есть" и "было" найдена, связь "я есмь" и "будет" открыта.

"Я не один"... Действительно -- "не один". Родители мне дали не только "жизнь", а дали в рождении, в самую секунду зачинания -- и "Судьбу мою". Мог родиться глупым, но -- "умен". Мог родиться больным, но -- здоров. Мог родиться порочным, но -- "слава Богу, думаю о добром".

И что бы глупый ни делал, он никак не может "перевернуть в себе рождение" и стать умным. Это уже умный догадывается о своем глупом товарище; еще о другом товарище, таком хилом, он догадывается, что он никак не может выздороветь, потому что были хилые люди его родители. И еще о третьем, которого провели на казнь,-- что это, может быть, "сын преступников, которые пользовались почетом по недоумению, потому что их никто хорошо не знал".

Но они умерли? -- Умерли и живут. Умерли и творят добродетель; или умерли и творят зло. Они перешли "в космогонию". Каждый "умерший", как только он умер, точно "переходит в звезды" и из звезд начинает управлять тою частицею мира, которая ему принадлежит. И никогда из этой "его частицы",-- которая все множится и увеличивается, из "песчинки" превращается в "песок",-- даже, наконец, "обильный как морской", он никогда из этого мирового песка не исчезнет. А будет в нем -- мыслью, душою, рулем.

<Глаз-руль>

И вот все родившиеся -- имеет о себе Провидение. Это -- ГЛАЗОК из меня, на меня глядящий. Он -- не "я", но и не совсем "не я". Он -- БОЛЬШЕ меня, о -- неизмеримо... Настолько, насколько "все предки больше меня"... Единый глаз рассыпается в мириады глазов, и все они мигают, обо мне и надо мною, как небо мерцающих звезд надо мною... Однако эти "все" сосредоточились в двух глазах: моих родителей, только отразившись в них и через них уже глядя на меня.

И вот я хожу "на могилу родителей" -- на могилу "Судьбы моей". Которая всего меня "определила", "связала", дала "крылья", если я летаю, и дала ползанье, если я ползаю. "Кто друг мне в мире -- то это могила моих родителей". Которая -- и там, на кладбище. Но -- и "в дому моем", вот когда я сижу один.

<Дом с глазами>

И, взяв дерево, египтянин сказал: "Вот -- я".

<Дерево, мужчина, женщина>

Потому что "себя-то" еще не понимаешь: а в дереве все так понятно. Никогда яблоня не вырастает из пальмы, а яблочная косточка никогда не дает из себя стебля папируса. Все -- разделено. Все -- определено. Определено тою косточкою, которая уже сгнила, и, кажется, ее нет: на самом же деле, невидимо и очевидно, эта "исчезнувшая куда-то косточка" не дает поднявшемуся над землею дереву, такому шумному и зеленому, отодвинуться ни вправо, ни влево,-- вырасти выше,-- родить лист из себя хоть с чуть-чуть иной окраской, иной величины, иной формы и расположения на стебле. "Если где Провидение -- то в дереве". Еще строже, нежели надо мною, но то же самое, без йоты перемены. "Ибо и я под Провидением, п. ч. рожден. А дерево под Провидением, потому что родилось, как и я, растет, как и я, и умрет, как я".

"Посеял пшеницу -- и выросла пшеница". Все дикари это делали: но египтянин первый упал со стула при этом, и цивилизация как благородное началась. Ибо ведь и Ньютон всего только подивился великим удивлением: "Да почему же вещи, столкнутые с места, летят не вверх, а падают на землю". И открылось -- всемирное тяготение. А перед египтянином открылась связь вещей, связь умершего и живого, и "вечный друг около каждого Рожденного".

"Нет вещей одиноких, ибо мы все имели родителей. И родители -- из них никто не умер: потому что живем мы". Мир "я" вдруг расширился в бесконечность, вперед, назад, по сторонам, в прошлое, будущее. "А вот братья мои". "Они одной Матери". "И будут дети мои, когда я умру". Тогда не написать ли: "Дети"? Да и не написать ли: "Мои". Потому что я стал какой-то Большой: не как тот воин, который, идя в битву,-- печально думает, что его "убьют и, все кончено". "Меня убьют" -- ничего особенно не значит, однако при условии, если есть дети: и, идя в битву,-- конечно, надо оставить уже дома потомство {У евреев, если случалась война,-- молодожены никогда не брались в войны. Они оставались дома, и не несколько времени, а несколько лет. А как в супружество все и поголовно вступали 13 лет или около того, то не было "еврейского убитого воина", у которого уже дома не пищало бы 5--6 пискунов. Это не то, что у нас, у которых "до военной службы запрещено вступать в брак", потому что если "живой человек что-нибудь значит", то его потомство ("ха! ха! ха!") никому решительно не приходит на ум. Скопчество, там где-то когда-то воссиявшее "новым разумом", получило свой "песок морской" в Рязанской и Тамбовской губерниях. Да и во всех странах с "новым разумом".}. Но "убьют" -- и "я не разорван", "не отделен". Мой "глазок" встанет над живущими как забота и любовь. И они будут греть меня своим дыханием: а я к ним прилечу на крылышках солнышка. И посвечу им утром и посвечу им днем. И обрызну их утренним лучом, и прощусь с ним и вечерним лучом. "А солнышко-то,-- ведь оно вечно".

И нет тревоги и тоски,-- однако при условии, если есть дети. У Моисея повсюду мелькающая строка в законах, о бесплодных или при угрозах бесплодием за порок, преступление: "душа такого истребится из народа своего" -- прямо вынесена из Египта. Это сказал ему египтянин, упавший со стула при мысли о растении. Как из Египта и великая его строка, от которой много лет тому назад я тоже чуть не свалился со стула, прочитав после кратких "Историй Ветхого Завета", полные слова полной Библии:

"И сказал Бог: да произрастит земля зелень,-- траву, сеющую семя, и дерево плодовитое, приносящее породу своему плод, в котором семя его на земле: и стало так".

"И произвела земля зелень,-- траву, сеющую семя по роду ее, и дерево плодовитое, приносящее плод, в котором семя его по роду его на земле. И увидел Бог, что это хорошо.

И был вечер и было утро, день третий".

-- Как, в то время!!.. Странствующие номады! И такое понимание природы, которое читающим эти изумительные строки законоучителям XIX века даже не дано заметить, уразуметь, почувствовать и перенести в свои учебники!! Но ведь какую же тогдашние люди, этот странствователь по земле Моисей, "ботанику проходили"? А мы и "при ботанике", если бы начали сочинять на тему "сотворение мира", то сказали бы просто:

"И сотворил Бог растения, деревья, леса, луга..."

Мы непременно сказали бы ландшафтно, а ни в каком случае не сказали бы физиологично. Да ведь физиологии в самом деле еще не было!

Кроме одной: внимательного, внимательного рассматривания животных, подбираемых на жертву. Но зато -- на ощупь. Теплое животное трепещет в теплых руках; трепещет, ласкается. И человек его любит, и животное любит человека. "Ты пойдешь к богу в жертву за меня. И с меня снимется грех мой. Потому что ты и я -- одни ягнята в Божьих стадах, в Божьих садах"¹.

<Рисунок жертвенного животного>

Они не знали картинок Брема, и эти игрушечки им были не нужны. Потому что над ними всеми уже вспыхнуло Провидение. Вспыхнуло и согрело, вспыхнуло и объединило; вспыхнуло и обратнило и усестрило.

"Я также умру, как ты. Я не камень. И камень вечен и не чувствует, а я временен -- но чувствовать буду вечно".

Как травы, деревья и животные. При этом чувстве какие же "ландшафты"? Зачем? Не нужны.

И нет страны в мире нищего, одиночки, бездружного. "Хотя бы и всеми оставлен, и не нужен ни единому человеку в мире, никаких товарищей у меня нет и по характеру моему даже не будет никогда,-- однако четыре глаза из земли, матери и отца, смотрят на меня с любовью как ни на кого в мире", и вот им-то я всегда "дружен". И это даже рок и для них, что они меня никак не могут разлюбить, потому что "я еемь". Великое "ЕСМЬ", которое не лежит одиноко -- потому что "они БЫЛИ". И тут тоже почему не свалиться со стула при мысли перехода из "семь" в "были" и из "были" в "еемь". Нет, больше, страшнее, пугливее: как из "четырех потухших глаз" явились "два живые",-- как из живого "были" стало сущее живое и новое ЕСМЬ.

¹ По Талмуду, жертвенные животные в Иерусалимском храме, предварительно жертвоприношения поились чистейшею водою из золотых храмовых чаш. Из золотых чащ и люди редко пьют. Разве что цари, первосвященники и священники. Все эти подробности указуют на такой тон в жертвоприношениях -- не унижение жертвы, а ее чрезвычайное возвеличение, почти до божеских качеств. Жертвоприношение ни в каком случае не есть "убийство",-- "зверское убийство" человеком-"зверем" "животного". И храм -- не бойня. О, нет!! "Жертвоприношение" -- тайна; неисповедимая тайна всего язычества, которое и разгадается не ранее времени, когда люди проникнут во внутренний секрет жертв. Тот факт, особенный и исключительный во всем язычестве, что в Египте приносились же жертвы и вместе там обоготворялись животные, т. е., конечно, были боготворимы и жертвы, простым "равенством двух величин третьей" показывает нам, что "жертвоприношение" где-то стоит в туманной близости к "обожению". Недаром у жертвенных животных передние две ноги Талмуд везде именует "руками". "И положи рядом две руки его и две ноги его". Это совсем по-египетски.

<Картинки обелиска, глаза, скарабея и старика с фаллом>

Рождение! Рождение!! Роды, роды!!

"Тайна надо мною, если я рожден".

"Чти отца и мать!.." "Чти! Чти!" И мириады строк с этим одним: "Чти".

Не за добродетели, не за качества, а за неизмеримо большее: за "есмь", в каковом "есмь" уже содержатся какие-нибудь и добродетели и качества. Кто же чтит "прилагательные" больше "существительного". Все прилагательные, если они не "при ЧЕМ-нибудь" -- без земли и суть пар и даже меньше пара; а когда перед лицом "ЕСМЬ", то уже из него вырастает что-нибудь.

"Есмь", "есмь". Ничего нет больше -- "есмь". ЕСМЬ -- самое большое на свете.

А все "родители". Источник, что "я есмь". Все их -- роды; все их -- любовь. Такой маленький воробышек, а родил слона. Потому что "моя судьба" -- это уже слон. А они были "только минуту счастливы" и, кажется, "ничего особенного не произошло". Но уж "судьба"-то моя -- во всяком случае, "особенное". История. Из "маленького родилось большее". Из "минуты любви" родилась моя "60-летняя судьба". Тогда это только кажется, что "воробей": это -- "воробей с бесконечностью". С письменами внутри. С речами внутри. Оперы, сказки, песни: нет, больше -- "есмь" сказок, песен, речей, что все воистину ведь только приставлено ко "МНЕ". "Я есмь" -- это бесконечность; и вытекло из того, что они "любились".

Даже один миг. А ведь мигов-то было у них много. И значит, вообще-то "их любовь" есть "бесконечность бесконечностей",-- которая не осуществилась только потому что... почему, не знаю. Но понимаю, что если бы "что-то не помешало" -- из них и любви их произошла бы бесконечность бесконечностей. А между тем они были такие маленькие и уже умерли. Тогда не притворство ли это? Не только ли "казалось", что они не большие и хрупкие, хрупкие и смертные, потому что "куда же столько богов": а на самом деле мои "хрупкие родители" суть ВЕЛИКИЕ БОГИ.

Кто рождает -- тот и божественен. Самое существо родов -- божественно: потому что СУДЬБА отсюда, и -- мне уж как хотите единственное и потому для меня-то по крайней мере -- БОЖЕСТВЕННОЕ "ЕСМЬ". Так уж устроено, что оказывается вечно энергическое что-то в Я ЕСМЬ, по крайней мере для того, кто ЕСМЬ, преступника, глупца, все равно. "Моя звездочка зажглась", "гороскоп особенно сложен", нечто прибавилось в мире,-- "на мою глупость" прибавилось, "на мое преступление" прибавилось; мир "побрюхател" несколько с секунды, как я появился, "есмь". И воистину и очевидно, что всякие родители "что-то прибавляют миру". Ну, а "прибавить миру", наложить новую черточку на мировую космогонию -- это не так просто. Между тем с каждыми родами это, очевидно, так.

Так что родители, если бы были без любви, т. е. родителями бы не сделались, то они и действительно "ничего особенного собою не представляли бы", и точно "их душа истребилась бы из народа своего". Но "божественное", т. е. "мою судьбу" они соделали потому, что им самим была выполнена "любовь". Они, пожалуй, "обыкновенны": а "необыкновенное" их есть "любовь в них". Таким образом, опять мы видим "маленькое существо", в которое вложено "большее, чем он, существо". Геркулес, который лежит в пигмее. И не видно, ноги не выставляются.

Чудо -- не в самом человеке, а как он устроен. И не в дереве, а что оно "плодовитое, приносящее плод, в котором семя его, по роду его на земле". Точь-в-точь о дереве сказано как о человеке сказано. И о человеке не больше можно подумать, чем о дереве, а о дереве не меньше можно подумать, чем о человеке. Но разве и деревья любят, "любятся"? Значит. Иначе бы не рождали. И судьба?..

Конечно: под деревом тот же "глазок".

<Дерево с глазом>

Суть -- в "глазке", в "семени". В "родительском" во "мне". И "пелена судеб" -- "гороскопы" в "гороскопах" -- пролетать над миром в силу того, что от "Аристотеля" до "бузины" в саду все роняет "в землю семя свое" и из семени вырастает "еще Аристотель" или "еще бузина". Тайна -- в скарабее. Грязный жучок и копается в навозе. Не видно, а "взяв в руки,-- нужно потом вымыть руки". "До всего грязного дотронувшись,-- надо вымыть руки"; но в Талмуде есть именно скарабеевская строка: "Кто, читая, перелистывал Тору (книги Моисея) и, таким образом, дотрагивался руками до пергамента, на котором они написаны,-- точно потрогал руками навоз, в котором бегает скарабей: потому он ни к чему не может коснуться, сперва не вымыв руки".

Но "дети уже выросли" и сами понимают, как "рождаются дети". И, вздыхая, говорят:

-- Божественный скарабей. Если бы скарабея не было, мира бы не было.

Так египтяне, ясно и отчетливо сознавая, что "скарабей есть жесткокрылое насекомое, ползающее в навозе",-- маленькое, невзрачное, очевидно для всякого -- умирающее, растаптываемое при неосторожности ногами, поместили его в солнце.

"Знаем, что мал. Но солнце не зажглось бы, если бы в нем не было скарабея".

"Солнце горит, потому что в нем есть любовь".

И посылает... Не посылает, а прямо руками передает на землю вечное -- "плодитесь {Едва ли есть эта тавтология в полноте и законченности каждого Божьего слова, и по всему вероятию в оттенках библейских глаголов есть расчлененность актов "наполнения земли": 1) "совокупляйтесь" ("сейте семя по роду и подобию вашему"), 2) "множьтесь" ("да творятся растения и люди по подобию и роду родителей") и этим 3) "наполните землю". Т. е. слова: "совокупляйтесь, множьтесь и наполните землю" несколько подскоплены при передаче на русский язык.}, множитесь, наполните землю".

<Солнце и семья>

СИМВОЛИКА, СИМВОЛЫ, ПОДОБИЯ И ПРЕОБРАЖЕНИЯ

Неисповедимую, от начала мира неразгаданную загадку, составляет следующее:

Каким образом нечто, что: 1) всем известно, 2) всеми думается, представляется, воображается, 3) и как представляемое и воображаемое не оскорбляет души и не оскверняет ее, составляя (п. ч. ведь "думается" же) наслаждение ее, 4) что необходимо миру в такой степени, что он исчез бы весь через 100 лет, если бы "это" исчезло, 5) что и как совершение, и как факт (п.ч. "совершается" же) каждому совершающему приятно:

Каким образом "это самое", будучи названо, показано, обнаружено,

-- "заставляет всех разбежаться с криками". И больше, страшнее и загадочнее:

Действительно на него нельзя смотреть, оно не переносимо на вид?

Суть -- в виде, в форме. П. ч. с понятием все оперируют, пока это есть идея -- о ней не избегают говорить и с тем уважением и достоинством, какого требует предмет.

Что-то такое есть в форме... Суть именно в конкретном. "Понятия" -- прекрасны, нужны, необходимы, благоговейны, чтимы. Как только от "общего понятия" мы переходим к "единичному [этого же понятия] выражению" -- все разбегаются, закрывают уши и прежде всего глаза.

"Не можем видеть".

"Не можем слушать".

Мож. быть, окончательно это разгадается в "последнюю минуту мира",

-- разгадается, и тогда все станет "преображаться", небо и земля покажутся нам иными, новыми, да и в самом деле "станет все новое". Недаром говорится в страшной книге "Последних судеб мира" о какой-то "книге", которую "никто не разгибал", которая "за семью печатями"; и что "печати постепенно снимают ангелы", а земля в это время мучится, задыхается, живущие на ней невыносимо страдают; а что когда "все кончится",-- восстанет опять какой-то древний город, теперь разрушенный почти, и запоется древняя-древняя песнь, самая древняя и старая, первоначальная... И приведется человечество, но уже массою умножившейся, к подножию "Древа жизни", от которого было отведено в сторону почти в первый же момент своего создания.

Ему как-то дано "множиться". Это -- "пусть". Но совершенно не дано "взглянуть", "назвать", показать таинственное "множиться".

Это -- тайна.

И вот в "среднем пути", от начала до конца, все двинуть "чем-то", чего назвать не могут и показать не могут. "Что есть страшное святотатство, если назвать или показать". "Оскорбление миру", "унижение всех людей". И -- не называют, не показывают.

Отсюда произошла -- символика. Т. к. понятие есть полезнейшее и благотворнейшее, а "конкретного никто не может видеть": то люди прибегли к "подобиям", "символам" и "аллегориям". Вся мировая символика есть символика "древа жизни".

Озирис и Аммон

Впервые конкретно я натолкнулся в египетских атласах (ученых экспедиций) на до того явное преобразование "озириса" в голову "барана", что следя за подробностями перехода -- нельзя усомниться, что дело изобретения заключалось или подталкивалось необходимостью "дать что-нибудь", от чего люди "не разбегались бы",-- но к чему они могли бы относить все то уважение, какое они сохраняют и не могут не сохранять к нему в "понятии", когда дело не доходит до "конкретности". "Аммон" есть конкретная, зримая и называемая невозбранно форма Озириса:

<Ряд изображений>

Отсюда то явление, что "голова Аммона" -- а вовсе не он весь -- постоянно фигурирует в Египте.

<Барка; покойники под головами Аммона>

И вот уже Аммону они придавали все то "умиление", какое и in concreto придается в личных биографических и автобиографических сокровенных "свидениях с ним". Теперь они могли устраивать "аллеи сфинксов", ведущих к храму. Воздвигать его в огромных формах, праздновать ему праздники. Наконец, никакого не было препятствия к тому, чтобы у народа, через века и тысячелетия, исчезло даже представление о том, "как именно произошел Аммон",-- "откуда взялась эта чтимая форма", а сохраняли это в ведении своем одни жрецы. И оставили вместо одной надписи на полях папируса: "Мир есть семя Озириса", ту красивую и неоскорбительную для слуха легенду, будто "мир произошел из слез Аммона".

Знак жизни

"Знак жизни"... Когда его смотришь на саркофагах, чередующимся с знаменитою статуэткою Didon, и смотришь его иероглифы, почти "строки",-- и видишь у всех живых в руках и, наконец, в руках у "покойников", то, зная общую сущность озирианства в Египте, совершенно не можешь удержаться от простейшей и яснейшей догадки, что это есть то, что по "Бытию" и сотворило человека, там описанному, было первым услышанным словом от Бога? -- плодитесь, множитесь, наполните всю землю.

Или, так как "плодитесь" есть то же, что "множитесь" и представляло бы одну тавтологию, то -- совокупляйтесь, умножайтесь, наполните всю землю.

В самом деле: это есть простое соединение "какого-то пустого емкого мешка", трубки и стержня и двух откинутых в стороны стержней. Это есть просто -- матка, правый и левый яичники и то, что в анатомиях именуется "рукавом". Именуется тоже почти символически. П. ч. на самом деле это не "рукав", т. е. необходимая для проживания часть одежды, а канал влагалищный. Таков смысл ясен, если взять несколько вариантов его.

"Уреус"

Никакого отношения к "змее Пифону египетскому" не имеет, как думает Масперо, помещая изображение этой египетской змеи в начале своей истории Египта. Здесь мы имеем то же отношение, как к барану. "Не нужен весь баран", а -- его голова. И "Пифон весь не нужен, а только его поднимающаяся кверху головка". Нужно, собственно, вот что:

0x01 graphic

И к нему почти не приделывался хвост и туловище. Другая змея, очень длинная, и которую я мысленно называл "скукою", тоже попадается в египтологии,-- но именно к уреусу она не имеет никакого отношения. Озириский характер уреуса особенно определяется теми странными "пустотами", какие внутри его постоянны и каких у "египетских пифонов" вовсе не водится, но если трешь зеленый лист между пальцами и сотрешь с него весь хлорофилл, т. е. зеленую окраску, то увидишь в прозрачной клеточке листа именно это самое зрелище "египетского уреуса". Это -- "растительная клеточка", открытая египтянами,-- в открытии коей они пережили, конечно, восторги: и подметили очень точно, что уж если чему, как оригиналу этих уреических символов, искать клетку, то, конечно,-- ему. И в самом деле, ему и действительно присущи "пещеристые пустоты", наливающиеся кровью в тот самый момент, когда он начинает получать вид, в том "становлении", как присуще ему на изображениях крылатого Озириса.

Древо жизни

Но величайший из всех символов,-- уже не одной какой-нибудь части или ее состояния,-- но целой категории всех этих жизненных явлений,-- образует Древо Жизни. Это -- действительно прекрасный символ. Он образует -- род, рост, связь всех явлений. Образует "целое" живой мировой жизни,-- и для этого действительно прекрасно выбрано что-то ветвящееся, "отходящее" от ствола и вместе с ним "связанное"; выстроена "лествица", все подымающаяся к небу, все ширящаяся, точно пополняющая собою "поднебесную",-- и как бы отвечающее на первый глагол Господен человеку:

-- Вот, Господи: мы в одном человеке сотворим всех нас. И мы из одного ствола вышедши принимаем, как листы древа, солнечные лучи -- свет солнца со всех краев земли. И благодарим тебя и за свет, и за любовь, и за жизнь.

ПОЧЕМУ ФАРАОНЫ ХОРОНИЛИСЬ НЕ ПРИ ОСНОВАНИИ ПИРАМИД?

Хороним ли мы усопшего, мы кладем его на дно могилы. Это так естественно: прийти и положить, принести на плечах -- и положить. Во всяком случае положить... Пирамида -- гробница, могила фараона: в таком случае естественно было бы, что тело фараона будет положено в основании пирамиды, и она -- воздвигается над ним как его "мавзолей", ну -- храм посмертный. Но и в мавзолее тело кладется -- на дно, на пол, невысоко над полом, если оно помещено в особую "раку". Так, в храме св. Петра в Риме есть усыпальница Ап. Петра: пол храма идет ровно: затем сделано в нем большое углубление, туда сходит папа и служит службу Апостолу, читает молитву перед его прахом. Но и в сем случае папа спускается вниз.

У египтян единственно приходилось подыматься от дна пирамиды -- вверх, почти до половины ее... Половина пирамиды: это страшно высоко! Ведь пирамида -- почти гора! Это есть каменный огромный холм,-- и вот нужно было дойти почти до половины его, чтобы найти маленькую комнатку, где находится, живет, существует, казалось бы, "уснувший фараон".

В обычном костюме, правда,-- нарядном костюме египтянина, "по всей форме", я нахожу разрешение пирамиды.

Тело фараона положено на "такой мере в отношении вершины и основания", на какой мере от середины головы и подошвы ног положены необыкновенные, исключительные украшения египтянина,-- и мистического "переносного" значения.

Почему все египтяне это думали -- постигнуть невозможно. Я могу только сообщить факт, который слышал и при слышании тоже "содрогался от страха", что в случаях казни через повешение преступников -- наблюдалось, что эта часть у них становится "как изобразили у умершего египтянина". Слова эти я услышал от В. Т. Б-ина, который их сказал секретно, очевидно, тоже от кого-то узнал, м. б. медика. Но во всяком случае это можно проверить расспросами. Рассказывавший мне объяснял, что вследствие задушения кровь не попадает более в мозг; через то тело переполняется кровью и явление вызывается, правдоподобно, к жизни этим.

Но у египтян в основе лежало не это, а следующие их засвидетельствованные верования, что "всякий умерший становится Озирисом". В "Книге мертвых" так и надписывалось: "Умерший Озирис (имя рек) и т. д.". Вот это их мнение, м. б., основано на наблюдениях над умирающими. Мы этого не знаем. Но их мнение, что "умерший есть Озирис", совершенно выражает приведенныя рисунки, где все -- "прах", но "очистилось" -- восстало.

Если так, то всякая ли пирамида (как великая постель) есть собственно храм Озириса: причем очень естественно, что фараон клался в пирамиде именно на ту самую высоту и вообще "в той пропорции от макушки до подошвы", где "озирианская часть находилась у живого".

Пирамида в сем случае становится совершенно понятною: это храм Вечного, каков им стал бренный человек после своей кажущейся смерти.

Если они были так важны: то ведь как радостна должна была быть мысль для того и как постарался ее запечатлеть "великими храмами": что смерть есть не смерть, а начало Вечной Жизни.

Прежде всего здесь висит треугольник, и это так странно вместо ожидаемого или нужного фартука, т. е. приблизительного четырехугольника, что нужно сделать усилие, чтобы не представить себе Δ, который составляет сторону пирамиды. "4 фартучка египетские" -- и пирамида готова. Ведь никем не разгадано и то, почему в могилу взята именно пирамида. Но если бы мы могли понять, зачем и по каким "соображениям и тенденциям" египтянка носила треугольные фартуки, мы приблизились бы и к пониманию, почему выстраивались именно "пирамиды". Суть ее вовсе не в том, чтобы оканчиваться острою верхушкою. Суть в том, чтобы стороны были -- треугольники.

Зачем эта лесенка: что она? Какое-то "восхождение", п. ч. по лестнице "подымаются". Или -- нисхождение. Во всяком случае движение не по горизонтальной, а по вертикальной линии. Будет ли это "восхождение на небо" или "нисхождение в ад" -- представления лестницы не избежать.

Но вот странные, неизъяснимые рисунки "скончавшихся египтян", которые изумительно каким образом не были переданы никогда в "истории египтян", хотя с первого же взгляда очевидно, что тут выражено нечто, что нам никогда не приходило на ум и что составляет какую-то специальную мысль за 1 и 3000 лет до Р. X., и одного юного Египта. Как "такую специальность" было не отметить?

Вот все варианты этого, какие я зарисовал в атласах ученых экспедиций. А я поспешил, конечно, зарисовать все.

Везде -- он "умер" и его оплакивают: но не только не умерла, но восстала к жизни та часть, какая у живого часто дремлет, большей частью дремлет; и которую живой прикрывает таинственным А. Он не прикрывал себя сзади, п. ч. сзади она прикрыта его телом. А с боков: именно потому, что "уснувшая" эта часть не видна.

Выпуск VII
Лица прекрасные

К БОЛЬШОМУ ПОРТРЕТУ ДЕЛИКАТНОГО И СОДЕРЖАТЕЛЬНОГО ЛИЦА

Посмотрите, сколько содержания в этом лице! Ни одного подобного у греков, у римлян! -- Ей можно доверить тайну, и она сохранит ее. Обманутая жена доверит ей горе,-- и она утешит ее. Осмеянный муж расскажет о

семейной беде, и она никому не перескажет. Она никогда не замешает себя ни в чьи смуты, и ни в каких мятежах не примет участия. Если даже и "худо идут дела",-- она поймет, простит и обойдет вопрос.

0x01 graphic

Она семьянинка. Это уж не "нагая Афродита", до такой степени никому не нужная. И даже глупого Менелая она бы не обманула. А если нестерпимо стало бы -- просто ушла бы от него.

Может ли она поступить в монастырь? Да, она подумала. Но осталась в миру.

Ее сущность -- это деликатность.

(Альбом)

К МУЖСКОМУ ПОРТРЕТУ

Ну, Аполлоны, убирайтесь вон. Приходят египтяне.

Что вы делали? Стреляли из лука? Это не важно. "Издыхал Пифон"? -- Это отвратительно. Ах, еще вы "предводительствовали музами". Ну, это как-то несерьезно.

0x01 graphic

"Песенка поется", когда людям хорошо. А Египет и был занят тем, чтобы людям было хорошо. И что им было "хорошо", говорят вечные улыбки и вот это лицо.

К КАРТИНЕ (БОЛЬШОЙ) ЕГИПЕТСКОЙ СЕМЬИ

Ничего подобного, ничего к этому приближающегося, к этому даже протягивающегося -- нет во всем всемирном искусстве. В живописи, равно и в скульптуре.

Только тоскующие песни человечества, только одна музыка имеет "кое-что в этом роде"...

Картина потрясает Ее нельзя забыть и -- НИКОГДА ЗАБЫТЬ. Ее помнишь как вечный прототип семьи, как вечный идеал семьи. Как то, что нас зовет и чего мы не умеем достигнуть.

Нежность и глубина лиц, деликатность и благородство линий -- лица, рук, шеи,-- особенно шеи... И эти таинственные губы, которых необычайная толщина нисколько не отталкивает, не отвращает, ибо она нимало (почему? почему?) не антихудожественна, не груба, не чувственна почти... и только передает наблюдающему потихоньку эту сцену о какой-то длинной традиции в целом ряду поколений безмолвных поцелуев...

которые были долги и безмолвны и душа отлетала в них...

она улетала в селения Озириса и Изиды

и когда "опять очнулась" -- едва помнили.

И губы росли: как растения, поливаемые живой водой.

<Живая вода из уреуса>
<Живая вода из сосуда>

Как что-то, что умащается миррой...

И стали как бы органом в органе, как бы лицом в лице, развившись во что-то самостоятельное и целое...

Как вырастает у дышущего, у тварей земных, в одном случае "хвост павлина"...

И в другом случае -- рог. Олень.

Еще у птиц -- голос. У голубей -- воркованье.

И у всякого -- своя красота. У цикад -- их стрекотанье.

Но у человека сюда, именно сюда, в губы перешла и переходила массовая энергия жизни...

Все грезится и не может забыться. Как СУХИ все рафаэлевские рисунки около этого египетского изображения. Что у Рафаэля собственно семейного? Мать и ребенок -- да. "Что-то небесное в красках" -- да. Но собственно рисунок, "то, что взято в сюжет". Палитра его была небесна,-- "искусство взять краски". Но еще? Но сцены? "Ни вправо, ни влево, ни вверх, ни вниз он передвинуться не мог". И потому что жизнь, "виденное" -- собственно не давала ему сцен, зрелищ, опыта, наблюдения.

А из самого не росло. Как, впрочем, не росло и ни у кого.

Многозначительность египетского изображения сказывается в том, что хотя эта картина, по-видимому, представляет апогей, выше которого и египтяне не могли подняться,-- однако из серии других рисунков, выражающих нежность и ласку, мы знаем, что все основные моменты данной картины уже сложились "везде вокруг", что египтяне приблизительно так, да и совершенно так, обычно ласкались, нежились, нежили друг друга...

везде у них эти же дотрогивания концом пальцев до подбородка...

...протянутые руки...

...протянутые к обниманью. Но -- не грубому, не "прижиманию к себе".

Никакого давления. Свобода.

И еще заметка, и она внушается опять Рафаэлем. У египтян явно, что нежность выросла из самой семьи. Это здесь она нежится в своем соку, вытекшем из "него" и из "нее", свободно, самодельно, без подсказывания, без внушения. Не как то, что "нам задано" и "мы должны". У Рафаэля этого нет, и "глубина" его -- сколько она есть -- явно "задана" сюжетом. У него есть "урок", которого если он "не сдаст", то и картина его не будет помещена туда, куда он желал, чтобы она была помещена (католическая церковь). У египтян вылилось свободно. "Мы благодарны только Солнцу". Правда, оно им "бог" (Ра). Но тут другая тайна: полное слияние "божеского" и "природного". Это "солнечное" и вместе "божественное" так же тянет к "божественному", как к "солнечному", но и одновременно к "солнечному" оно тянет так же, как и к "божескому". Этих двух тягот в таинственном мерцании друг другу мы никак не должны забывать, отчетливо их выделять, "не смешивая, не разделяя".

-- Ах, мы растем, как растения. Только -- растения. Но ведь и они -- от Бога. Как мы.

-- Чуден наш рост. Чудна любовь. И она от Бога и Солнца.

-- Кто остановит растение в росте его? И кто остановит нашу любовь?

-- Да и никто не хочет останавливать. Ни растение. Ни нас.

-- Потому что Ра.

-- Он бог.

-- Он бык и корова.

<Апис и какая-нибудь корова>

-- И между звездой и звездой, между травой и фараоном, и нигде -- нигде, ни на земле, ни в мире всем, нет ничего, ни которой былинки, которая не благословляла бы нас, как мы благословляем ее.

Как же тут не вырасти любви во что-то исключительное, всеобъемлющее. Без "помехи". И не распуститься ветвями, корнями по земле, по материку, вползя в храмы, перелившись в Нил ("Нил есть Озирис" -- верование их), заползя в хлевы, в стойла лошадей, в стада.

-- Играй, музыка. Потому что вся земля любит.

<Музыкальная сцена>

К ПОРТРЕТАМ ЕГИПЕТСКИМ

Изучайте лицо человеческое. Изучайте лицо человеческое. Изучайте лицо человеческое.

Хотите ли вы узнать эпоху, время, цивилизацию: сперва всмотритесь в лицо человеческое.

Не торопитесь к летописям, к памятникам. Все это поистине "успеется"...

В памятниках ничего не записано, кроме "обыкновенного", "общего". Какие были цари. Какие были войны. Это все скучно и не нужно.

Люди о себе сами не знают важного. Ибо лишь когда пройдет их "время",-- важное их откроется другим: именно -- тем, которые этого важного уже не имеют. Между тем "важное" их и вместе с тем их "повседневное" именно отпечатлелось на их "всегдашнем лице".

Смотрите явное и тайное в лицах. "Над"-ноготное и "под"-ноготное. "Грех" их, "слабость" их...

Смотрите "беса" в лицах. И если не увидите, скажите просто и ясно: "Это -- боги".

Смотрите -- грех, преступление, окаянство в лице: и если не увидите -- скажите: "Они были невинны".

0x01 graphic

Тогда вы заложите фундамент: и, перейдя к "памятникам", изложите:

"Войны каинитов",
или
"Воинства ангелов кинулись на воинства Сатаны".

И напишете или страницу из Мильтона, или страницу из Иловайского.

Этот египтянин пел:

-- О, пойте пески Египту. О, пойте пески Египту. О, пойте пески Египту.

-- И ты, Деворра. И Мариам, вытащившая меня за ногу из воды.

0x01 graphic

Куда вы разбежались по заграницам, по периферии. Это не нужно. Вернитесь все к центру. Египет дал миру солнце и бутон. И быка, из которого бутон и солнце.

Вернитесь все к могилам нашим. Посмотрите, какое чудище Дерево из сих выростает. Мы оттого и запаковывали их так крепко, что знали: некогда будет День, и все народы к нам придут.

К ПОРТРЕТУ ИЗ ШАМПОЛИОНА:

"Les monuments de l'Egypte", No 22

0x01 graphic

Такие-то всеблагие матери рождались у египтян. Или, вернее "делались" постепенно "совершались" (вечное "das Werdcn" Египта). Это, верно, египетская "матушка", поповская супруга (да не рассердятся "наши" за приближение к ним). Посмотрите, посмотрите, посмотрите, сколько благости в лице. Нет -- в шее; куда нам "до головы" мечтать. В этом странном движении рук. Оне не протянуты, а верно положены на колена. В левом плече при соотношении с правым. Что она, задумалась? Ждет мужа? Нет, она смотрит на тихий вечер. Тихою душою на тихий вечер. Отличие лица, что в нем ничего нет "недостигнутого", упрека судьбе, досады на мир. Какой-то абсолютный покой,-- но не тупой, "наш".

-- Господи. Я сыта. Продли дни мои. Вот все.

Это лицо я бы внес во все храмы мира, во все религии, как "законченное". "Как полное примирение неба и земли".

29 сент. 1916 г.

Ах, читатель: перестань читать историков. Что они тебе скажут? О походах? Все, которые "ходили", уже умерли. О религии? Но в этом лице религия. Ты в этом лице можешь прочитать религию до самой глубины, до "донышка" и "за донышком",-- притом без "подробностей", которые ведь могут и обмануть. Тут же Summa summarum, "итог всего".

Изучай, читатель, не документы, а лица. Лицо есть самый важный документ истории, которого нельзя "подделать" и нельзя ничем "опровергнуть". Ибо оно есть. Ты видишь? За этим лицом строй царства: оно не колебалось. Религия: в ней не сомневались. Жрецы, цари: они не обижали. И Нил родил хлеба. И не один год, а века. Ибо в этом лице -- века. Еще что: да, дождей не было. Облаков или не было или совсем мало. Еще что: коровы хорошо рождали, быки хорошо зачинали. Видишь, сколько узнал, читатель. Для чего тебе знать путаницу времен? Путаница прошла, и слава Богу, что эта сплетня прошла. Путаниц поистине "в каждом времени достаточно своих", и незачем выталкивать их из прошлого. История -- это "пыль улеглась". И вот когда "пыль улеглась", все входит в свои границы и получает истинные и вечные очертания. Тогда говорит не "случайное" и не "сегодня" -- не "сегодня за 3000 лет до 1916 года", которое какое же имеет преимущество перед "29 сентября 1916 г.", кроме того, что тогда и там не шел дождь? Не "сегодня" Египта важно, а -- века. И века -- в лицах. Века еще в трудах (пирамиды). В каналах, в работе, в земледелии. И посмотри: лицо ведь это не праздное. Особо поставленные руки, поворот в стане, наклон головы не говорят о праздности и беззаботности.

А говорят, что самый труд был гармоничен и спокоен.

Вот сколько узнал.

ГРУДИ, КОРМЛЕНИЕ "НА ТОМ СВЕТЕ"

Монашеская

Неужели вы, смертные, решитесь сказать, что это не молитва? П.ч. иначе зачем же так лежит ободок около шеи? И так она поддерживает грудь? И настолько именно, не более, он поднял голову? Это монашеское, полное смирения покрывало, у нее на голове? Конечно -- это молитва.

И преобразование в молитву питания грудью -- сущность Египта. И достигнулась она тем, что после всех рыданий, плачей -- "когда встретимся опять там, я опять выну грудь и ты будешь сосать сосок, для тебя и ребенка от тебя приготовленный от века".

С душой и змием

О, священное питание женскими грудями... Его открыли египтяне: что надо питаться не дифирамбами Анакреона, даже не старыми песнями Гомера: а тем, что всего старее в мире -- грудью женщины. Из которой младенец пьет будущий разум свой. И которыми, если бы питались взрослые, они бы не унизились до унижений Вольтера и сарказмов Гейне: а были бы велики и благи, как коровы, бараны и быки.

Как агнцы и теляточки, изливающие кровь свою для ближнего, а не берущие от ближнего себе кровь.

Маленькая;
она -- в короне с зубцами

Когда-нибудь начнется всеобщая цивилизация питания женскими грудями.

Ясного, открытого, правдивого.

И тогда потухнет гнев твой, о справедливый Некрасов.

И желчь у Добролюбова пройдет и он улыбнется.

И Вольтер скажет: "Теперь я верю в Бога".

Вообще

Египет открыл категорию грудо-кормления...

Открыл, осознал и освятил...

Он так же, с такою же обширностью и богатством последствий, для всех цивилизаций и в религиях у всех цивилизаций, открыл ее, как Nouvelle Révolution a découvert: "l'égalité, fraternité, liberté" {Новая революция напрямик: "равенство, братство, свобода" (фр.).}.

Но совсем с другими и богатейшими последствиями: он вдруг "возвел в религию" всех человеческих матерей. Поставил в дому икону в углу: зажег перед нею лампаду. Согрел наши домы.

Слава, слава Египту!! И будем ходить по цивилизациям и возглашать: "Воздайте славу египетским мудрецам".

-- Взгляни на Неаполь и умри (география).

-- Зачем я поеду так далеко. Да и дорого. У меня есть дешевая жена, всегда под боком: я расстегну ей ворот и погружусь в Египет. Который мне слаще Парижей, и Венеции, и Неаполя.

Смертные, неужели вы забыли, что Отец всех так же любит деревеньку, как и Париж (но и Париж, как деревеньку). И соделал каждому крестьянину, и мещанину, и купцу радости, каких не знает больше и первый вельможа царства.

В лоне жены он имеет себе отечество. И такое дорогое, как были Фивы для египтян.

И "кто любит жену" -- имеет "Эдем и Библию у себя под подушкой" и ему не надо ни географии, ни истории. Которые пришли "совсем после".

НЕЖНОСТЬ

Что ты все призываешь, Розанов, к нежности? Мир нежен, но не показывает этого. Потому что он стыдлив.

Потому что он все больше и больше погружается в трясину с цивилизацией. И если Адам, "застыдившись" надел "препоясание из листьев", то теперь пришлось бы закутаться "с макушкой" в простыню. Он весь -- один стыд.

И скрывает. Лучшее скрывает. Ах, "лучшее" давно ушло "в сокровенья". От этого-то мы и основали свои "тайны".

Таинства для Озириса.

И таинства для Изиды.

Мир заглох. Показал наружу одни гадости. Банки, газеты.

Но что он истинно любит и что истинно хорошо -- у нас все в ночь.

И вот в ночи -- он истинен. Тогда он любит хорошее. И любит любовь свою. И не стыдится быть нежным.

Мы же, которые жили "пока",-- и на нас не смотрел никто: когда мы были как Адам в раю, и вся наша цивилизация есть "Адам в раю",-- мы так и жили, как вы теперь -- ночью.

И ласкались, и нежились, как вы ночью.

И подносили пальчик к подбородку друг друга.

<Пальчик к подбородку поднесли>

И обнимались.

Открыто. Ясно. Как мотыльки в воздухе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Только более глубокое и страшное -- мы уже и тогда это боялись показать.

И унесли в тайны.

Таинства.

Оставив наружу одни символы:

Цветок.

Палец.

Но эти символы -- ты найдешь у нас везде. Потому что они обнимают весь мир. Как и мир обнимает соответственное этим символам. На барках:

<концы барок священных с сосанием пальца>

в солнце

<ребенок сосет палец в солнце>

больше же всего в Изиде

<голова Изиды сосет палец>

Но утешься. Мир воистину нежен. Он не похолодел еще, но спрятался.

И у вас, поздние шалуны и мальчишки, есть вся прелесть шалящих детей: но она вся унесена в ночь.

Ночью вы бываете прекрасны, как дети,-- прекраснее сухопарых римлян; и иногда в лучших случаях в вас просыпается подлинный Египет.

ОТКУДА ЭТИ ЛЮДИ?

Не знаю, все ли отвернут этот лист, чтобы "посмотреть что-то такое, чего я могу и не смотреть". Отяжелели рученьки у христиан, устали ноженьки... Устали, даже и не ходивши, отяжелели, даже и не работавши. "В скорби есьмы"... Ну,-- ив некотором легкомыслии.

Да что читатели,-- мои читатели... Разве ученые от Шамполиона до Бругша и Д. И. Введенского, коему в нашей печати принадлежит последняя книга об Египте, испортившие глаза над книгами французскими, немецкими, английскими, над греческими книгами, над латинскими книгами, над коптскими рукописями, над папирусами и иероглифами,-- видевшие все эту картину, пересняли эту картину, видели, все знают. Почему же нигде в истории Египта она нигде не воспроизведена? Ах, ведь это не "мумия Сезостриса", дошедшая чудом до нашего времени; не "вид пирамиды Хеопса", которая, впрочем, сложена из такого же камня, как и все очень большие здания,-- и которая вообще есть камень... Они "видели" и "перелистнули дальше" атлас Лепсиуса, думая: "А дальше -- будет дальше, и, может быть, мы увидим интереснее".

Не тронуло. Не тронуло это изображение никого из ученых, потому что у них закаменело то место, которое вообще "трогается"... И даже этого ленивенького: "Это все-таки оригинально и, кажется, нигде в древности нам не попадалось",-- они не сказали в себе...

Между тем "мумия Сезостриса" (я видел ее,-- или вообще какого-то древнего фараона,-- в Мюнхене,-- и, посмотрев с полминуты, с равнодушием и брезгливостью отвернулся) -- есть просто "мертвая голова", с проваленным отвратительным носом, и пустыми ноздрями, и -- ровно ничего интересного не представляет, как всякая решительно мертвая человеческая голова. Безобразная у меня через 50 лет, как у фараона 3000 лет тому назад,-- и у фараона безобразная,-- как будет у меня. На что тут глядеть и что хранить??? Ее надо было, вынув из пирамиды, опять благоговейно вложить в могилу и пирамиду

Ах, все мертвые уже не интересны...

Но живые?

Глядите.

Муж, мать и двое детей. Передний, протягивающий ручку к подбородку матери,-- явно сын лет 3-х, 5-ти. Сзади барельеф обломился, часть головки -- почти бесспорно -- дочери, несколько старше, лет 7-ми. Между мужем и женою проходит солнечный луч, который... как это не видано нигде на памятниках Древности, хотя есть множество сохранившихся памятников от других народов, которые также поклонялись "Солнцу и Луне, и звездам"... оканчивается ручкою, выпустившею крест -- символ жизни (позже я объясню этот крест). Так вот как очеловечивалось для них Солнце... Оно "с руками", которые мы только не видим; да и видим мы их, но не понимаем, что оне держат в себе жизнь и дают ее, несут ее всей Подсолнечной, от человека до былинки. Это -- лучи. Они звенят. Они пахнут. Ведь "солнечный день" и у нас пахнет не так, как "сырой день", темный день... Увы, как наш обыкновенный "болотный день", с департаментом поутру и с картишками к вечеру. Но забудем "нас", умрем или замрем "о-нас": вспомним юность и рай человечества, который халдеи представляли между Ефратом и Тигром, но египтяне верно представляли у себя, дома. Зачем им было мечтать о "прошлом" или о "будущем", когда на рисунке дано явное "теперь ЛУЧШЕ всего"... Благие лица явно ни в чем не нуждаются... В них нет скорби. Неодолимо я хочу сказать: "Нет греха". И почему? Природа и душа адекватны. Нет уступа, ни -- вверх, ни -- вниз.

Еще раз взгляните иглица... Заслоните рукою, например, все лицо молодой матери, кроме нижней его половины: и вы увидите в сложении губ и подбородка такую деликатность и нежность, какой, конечно, никогда не видели в пошлостях греческих "Афродит", выходящих из пены или стоящих на раковине. Еще и еще раз смотрите, как я сейчас смотрю: и вы увидите, что это смотрит именно мать, а не женщина, не "знакомая" и "соседка", со всей неизъяснимой глубиной и трогательностью материнского ощущения. О, физиология... она когда-то была священною. Она была Царица, а не судомойка (теперь). Теперь она ничего не охраняет, не спасает: потому что, что может вообще спасти "чужая женщина", судомойка. Она вымоет, вычистит, возьмет плату и уйдет. Но физиология или иерейство?

Другое дело. Люди как бы "сваривались из священного мира" совсем иным способом и по другому способу и из иных, отборных и исключительных трав! О, Солнце... пошли эту "ручку с крестом" в наши радости, в наши восторги, в нашу любовь: и "крест и жизнь" войдет в то, что из нас родится... Состав человека делался другой, не из "греха, проклятья и смерти", а... какой-то бессмертный, вечный. "Пирамиды! Пирамиды! -- стройте пирамиды: ибо мы не умираем, когда кажется, что мы умираем,-- а только переходим "куда-то"... Куда? Мы доверяем Солнцу-Человеку, о нас пекущемуся, что переходим куда-то, где еще лучше, чем на земле".

Теперь взгляните на "хозяина дома" и "главу жены своей"... Едва я сказал эти термины наших дней, как у читателя сморщилось лицо, и он тоскливо и скорбно оттолкнул: "Не надо! Не надо! -- говорите не теперешним языком, а египетским языком".

А на "языке Египта" не было этих грубых понятий: "хозяин", "глава". Знаете ли, египтяне были "царством", с "сословиями", с трудом: но у них после трех тысяч лет цивилизации, не зародилось денег! Да. Только когда он был уже вторично покорен, т. е. когда после владычества Камбиза и персов наступила эпоха греческих Птоломеев,-- появляются в Египте первые деньги. Раньше не было. Не удивительно ли? Была торговля, ремесла, воздвигли величайшие в мире здания, пирамиды, со всею их изумительною техникою,-- а "как делать деньги" -- не догадались. Почему не "догадались", о чем давно догадались и греки, чеканившие монету уже с 6-го столетия до Р.Х., и в Малой Азии; и в Китае "догадались" чеканить монету за тысячу лет до Р. X. В Египте же не "догадались", потому что верили на слово, на память,-- и потому что у них были вот эти лица, не денежные, а нежные...

"Отец семьи" и есть "отец семьи", не догадывающийся что из его "отечества" вытекает "господство над женою" или еще "хозяйство и экономика в дому". Факт лежал как факт: "любились", "рождалось". Что же "еще" и особенно что "потом"? "Что отсюда следует?" Катехизические вопросы. А египтяне родились до катехизиса и не изобрели катехизиса. "Потом" будет то же, что в прекрасном "теперь", т. е. этот мальчик и эта девочка "полюбятся" и у них "опять родится". "И пока солнце посылает лучи, оканчивающиеся ручками -- будет вечно и все рождаться, еще рождаться, опять рождаться... А мы будем строить опять пирамиды, с мыслью, что рождение -- никогда не умрет".

НОГА КОРОВЫ

В малодушии и думая, что читатель скучает текстом страниц и хочет утешить взор на красивых рисунках, я выбрал из Масперо: "Искусство египтян" и из Брэстедовой "Истории древнего Египта" (1915 г.) несколько рисунков диадем и ожерелий женских: когда, проснувшись в ночи, подумал внезапно и весь засиял в этой думе: какая измена Египту и позор для души "ему верного" засорять страницы всем каменным хламом, который не греет души, не укорачивает тоски, тогда как если приложиться щекою к теплому боку коровы, то сейчас почувствуешь, что у нее сердце бьется, как и у тебя, а кожа под ухом твоим как-то собирается и ёжится, и она вся чувствует тебя, а ты чувствуешь ее, и оба вы уже "два", а не то страшное "один", что человек чувствует "в бриллиантах". И египетские-то царицы имели основание носить диадемы, ибо оне их уже не холодили: так как оне были согреты и горячи до диадем, и надевая диадему, чувствовали: "Я -- сыта, и тогда давай и это"; но "тощие коровы" (сон фараона) Европы никак не могут надеть диадем: ибо что же за зрелище -- мороз, голая женщина и колье на шее из камней.

И, кроме того,-- это вообще мусор. И вы можете судить о достоинстве книги по Египту из присутствия этих диадем или из отсутствия этих диадем. Есть оне -- и книга пустая; нет их -- и книгу можно начинать читать. Что такое диадема для Египта? Это печальные души русские, печальные души английские, печальные души французские, печальные души итальянские утешаются и забавятся каменьями, когда на сердце тоскливо и пустыня, работы нет, денег много и праздности слишком много. Но что такое оне для народа трудолюбивого, занятого и торжественно-молитвенного? Ничего. Сор. "К выбросу". Или так -- чуть-чуть и минутно позабавиться; выразить "вот еще и через колье" мастерство рук, пальцев и глаза. Но для всех египтян, для каждого решительно египтянина нога коровы

<Нога коровы>

была выше диадем: в которых ведь кровь не течет и пульс не бьется:

<Диадемы царские>

И даже мысль египетскую я выражу, если сочетаю вот так:

<Козленок, сосущий козу, стоит над египетской и папской, и королевской тиарой>

О, печальные души европейские, о печальные души европейские. Вы празднуете юбилеи и именины, и дни рождения: когда это одни слова. Ибо вы не помните и не имеете основания помнить дня зачатия своего, а без него какие же у вас юбилеи и почему именины?

Без праздников. Без внутренних праздников. И тогда обрядили шеи и головы свои диадемой.

Выпуск VIII
Священный блуд

БУТОН

А что, благочестивые читатели, не поскакать ли нам около этого бутона?

<Бутон>

Вы, пожалуй, посидите, а я поскачу.

Дело в том, что я забыл в точности его: и мне приснилось, что бутон "сломился в ножке" и болен. Умирает.

Умирает бутон -- умирает мир.

Когда бутону не жить -- миру не жить.

И египтяне его охраняли. Они построили ему храмы. Только ему одному. И все храмы, величиной с версту.

А он такой маленький. Но он больше всякого храма.

Бутон "заболеет" -- мир "заболеет"; а все кирпичные здания развалятся -- ровно ничего не значит.

Люди построят новые, такие же легкомысленные. И новые развалятся. А бутон действительно могут "раздавить", а вот родить его никто не сможет. И могли это только его отец и мать. Они -- одни, его -- одного. И поэтому "раздавленного бутона" нельзя возродить силами всей цивилизации, между прочим даже и египетской цивилизации. И египтяне знали это и ставили бутон не только выше своих храмов, но на вопрос: что, бутон или вся их цивилизация священнее, не решились бы ответить: "наша цивилизация". Оттого они себя считали в матерьяльной действительности, в живучей жизни -- обыкновенными, а бутон считали необыкновенным и поклонялись ему как богу.

"ВЕЧНОЖЕНСТВЕННОЕ" ЕГИПТЯН

"Вечноженственное" египтяне и представляли с той именно стороны, что в женщине, во-первых,-- вечно, и, во-вторых,-- именно женственно. Но что же это как не прекрасные ее сосцы, а еще прекраснее -- живот.

Вот так:

0x01 graphic

Так они и рисовали в истине ее природы. Не исходя из ложного и не пытаясь ее подменить.

А поняв ее так, эту женственность, они ее милую толщину передали и тому или, вернее, той, кто как бы включает в себя квинтэссенцию жено-сущности -- Изиде. Смотрите:

Но это египтяне дополнили рогами коровы. Что такое женщина и почему только женщины? Что за пристрастие к антропоморфизму? Нужно брать не женское и женственное, а -- женино: и в одной мысли объединить все твари, посколько они суть супруги. И вот мы видим: середина -- женщины, лапы -- львицы, голова -- с рогами. Но они захватывали и глубже: брали и цветы, хотя по отсутствию в то время микроскопа могли только догадываться, что и в цветах есть что-то женское, и там -- дети, девушки, женщины, старухи.

Она несет в себе этот же прекрасно раздувшийся живот, по-видимому, не беременный, но и вне беременности тянущийся стать в размеры и формы беременности. "Это Я вот -- женщина,-- и такова наша вечная сущность".

0x01 graphic

Посещая здесь, в Петербурге, в старые годы Александровский рынок ради разыскания там хотя каких-нибудь греческих и римских монет, я был поражен зрелищем: из лавочек выбегали, перекидываясь крикливыми голосами с завыванием на конце, совсем юные евреянки. И вот из них половина, очевидно молодые жены, были "в таком положении",-- и так приятно было видеть эту юную до детскости беременность. Тогда еще Египтом я не занимался. Но было приятно смотреть: "Вот народ, понимающий, в чем женская красота". Она -- просто в беременном животе, который всякого мужчину волнует сочувственным волнением. Когда, позднее, я приступил к атласам египетских экспедиций, Бонапарта, Лепсиуса и других,-- я вдруг увидел в них "мой Александровский рынок". Та же тенденция "порисоваться животом", нимало его не конфузясь (у христиан) и почитая его славою. Еще -- это уже волнующая тайна. Тип еврейской и греческой красоты совсем разен, и вообще полагается, что греческая красота -- выше. Но все признающие это однако соглашаются, что в некоторых разрозненных случаях евреянки представляют тип столь исключительной высоты красоты, как это осталось для греков недостижимым. И именно, через одну тайну: что у них уже в девушках проглядывает мать, т. е. в округленных грудях 14-летнего возраста точно мерцают будущие отяжелелые, висящие, длинные сосцы. "Я буду кормить! Я буду кормить!" Это -- Изида. В еврейской красоте, у избранных и, соглашаюсь, немногих,-- есть какая-то влага, что-то влажное, сыреющее, "коровье": но -- в девушке 14-ти лет и до замужества. Еще мне было передано, с отвращением и смехом, что еврейские барышни, курсистки и прочее, садясь, имеют обыкновение так широко раздвигать ноги, что "противно видеть". Рассказано мне это было в 1916 году бесплодными русским мужем и женой, и я согласился, что "гадко". Что делать: "Tout le monde veut" {"Все желают" (фр.).}. Но срисовал из египетского атласа следующую меня взволновавшую картину:

<Сидит девушка, широко раздвинув ноги>

Какое совпадение,-- до сих пор,-- поз, манер, приема "сесть" и "поставить ноги". В этом рассказе русских, и в том зрелище Александровского рынка, и в необъяснимо высоком иногда типе еврейских девушек сохранился тон Египта, вынесенный из Египта, подчиненный его закону. "Всякой хочется быть телкой". "Всякой хочется войти в хлев и побыть просто телкой".

<Изида -- корова в цветах>

И вот она постоянно кормит: ребенка, мальчика,-- уже подрастающего.

Она -- с юношей, обнимает его, но -- как мать:

Она -- везде в Египте:

<Ряд матерей и с коровьими лицами>

Не от нее разве началась молитва?

Ей приносят цветы и жертвы.

И припадая к вымени ее, ее сосут цари.

Иногда -- одновременно с теленком.

0x01 graphic

"Вечная женственность! Вечная женственность!" Она закружилась в вихрях Египта -- и закружила эти вихри в себя. "Ты не будешь сух, Египет! -- ты будешь вечно житницею человечества, пока среди тебя стою я и моя Небесная Влага".

<Корова со звездами>

И поля Египта тучнели. "Изида! Изида! Ты даешь нам хлеб и зерно, из тебя -- колос... из тебя теленок... из тебя мир или, по крайней мере, половина мира..." Потому что еще полмира -- из Озириса.

Влажность. И я не хочу Изиду называть иначе как Вечная Увлажненность. Ну, а как окрест ее и колокольчики, цветы, везде цветы, много цветов, то уже неодолимо называешь ее и Вечною Ароматичностью.

...и мы окружены и до сих пор и все "изидами", "изидами", "изидами", в матерях -- во-первых и всего благоговейнее, в дочерях -- заботливо и нежно, в сестрах -- дружелюбно, до -- благословенного хлева. И конюшни. И поля. О, Изида: ты обтекаешь материки океаном и без тебя они засохли бы. Но как ты есть,-- то мы вечно будем пить ВОДЫ ЖИЗНИ.

И русские не все с тем подсыханием себя, как те двое, которые подсмеялись над манерою еврейских девушек садиться. За разные годы жизни я был счастлив получить несколько писем, свидетельствующих об удовлетворительном состоянии русских ВОД ЖИЗНИ.

МОИСЕЙ И ЕГИПЕТ

"Видимое" Египта Моисей сделал невидимым. И учредил праздник "Песахим", "Пасху" -- в память того, что "извел евреев из плена Египетского", "из рабства и из труда египетского".

"Исход, исход!" -- "Отделение, разделение".

И повел манием руки: "Творю все новое".

А в одном мифе из Талмуда я прочитал:

-- А что делали евреи при переходе Чермного моря... И еще вопросы разные -- о других, но все со значением, "что они делали". И последнее: "А что делали женщины еврейские во время перехода между двух стен разделившейся воды, готовой их поглотить".

И прочел, сказанное старцами, и запрыгал. Ответ:

"Еврейские женщины кормили в это время грудью детей,-- с верою, что воды не сдвинутся и не поглотят младенцев и матерей питающих".

Но это -- не те ли ангелы, охраняющие кормящих матерей, какие египтяне нарисовали в храме Ермента (вкладной лист).

А вот -- и Агнец закланный, какого евреи закалывают на Пасху.

Его я нашел в храме мистерий египетских, в большом храме Дендера.

(Рисунок)

И о самом Синае -- не всеми помнится, что он весь -- исключительно для гор -- обелискообразен.

7/VIII/917

ВЕЧНОЕ АФРОДИЗИАНСТВО

-- И когда вошла она...

-- Все ее заметили...

Т. е. все ее пожелали.

-- Желаемая: вот и все касательно женщины.

Тут ее ограничение и полнота.

Но это же ничего еще другого не значит как:

-- Я солнце и все лучи на меня. И эти лучи -- семя. Я -- вечно обливаемая.

Бесполо -- значит, и без жизни. И нет христианства. Я все-таки не понимаю, как же его "выводят", как же оно "нужно"? Оно и не нужно и не выводимо. Оно просто реторика.

Реторика на 2000 лет...? Какое красноречие.

Рыба (икра). Рыба была посвящена (на одной монете Кизика) Афродите. А жиды в субботу (к вечеру с пятницы -- на субботу) едят "щуку".

"Фаршированную щуку" (т. е. еще начиненную яйцами куриными), как посмеиваются у нас.

Посмеивайтесь, посмеивайтесь, русские. Как-то вы засмеетесь, когда придется дохнуть. А без рыбы -- дохнут.

Я не понимаю, как "Константин с ума сошел"? Как можно было предпочесть девок бабам и холостых господ семейным? А ведь к этому сводилось все. Сводилась сущность и зерно.

Беззерность?

И он взял скорлупу с вытекшим содержанием. Красил. Раскрашивал. Перекрашивал. Построил из нее домики. И вот эти "домики" -- рушатся.

Просто -- ничего нет.

"И поют песнь Моисея" (Апокалипсис). Я не понимаю, почему же так долго держалось?

Все непонятно. Все непонятно. Все непонятно.

Мне непонятно самое начало христианства? Самое возникновение. Неужели можно было основаться на красноречии?

"И бе слово"... Ах, все слова. Так неинтересно.

В христианстве нет рыбы. Нет сотворения. Нет звезд. Что же есть?

-- Политика.

-- А, это другое дело. "Папы" и прочее. Но это Гиббон, а где же "я плачу и кто меня утешит" (жена).

-- Romalocuta est {Рим высказался (лат.).}.

Ну, брат, щука вернее: она действует.

Поел и через 10 месяцев ребеночек. Жена похоронит, а сын помолится. Папа же о всяком человеке забудет: ей-ей, у него так много "на поклонении" и самых "юбилеев" тоже было так много, что он в конце концов о всяком человеке забудет.

И вот "она вошла и всем нравится"... Нет, я что-то другое хотел сказать. Я хотел сказать: "Вошла на бал -- и все взглянули с желанием"... Так на самый бал уже мужья приводят с тем, чтобы "всем нравилась и все ее пожелали". Какое бесстыдство. Да, но космогония. "На звездочку не посмотришь напрасно", а заплати. -- "Чем же заплатить?" Странно, что "мужья всем должны немного предложить своих жен,-- за то, собственно, чтобы полюбоваться звездочками".

Это понимал Пушкин, написав (у Щеголева) из деревни письмо Natalie,

что ведь за нею ухаживают на балах, собственно желая п......ее п.... грубо и

по-египетски (мистерии). Но на самом деле и существенно -- так.

И она декольтируется. "О, это уж меньшее, что я могу". "Меня так долго никто не п....." (Пушкин). Какой ужас. Какое солнце. Какая щука. Пыль и

звезды и вечно несущееся что-то. "Дурашка, зато ты обоняешь цветы и любуешься на звезды" (жена мужу). "Поделись немножко женой, и за это ты будешь обонять до могилы цветы и любоваться век звездами". "Ну, что тебе"...

В самом деле, "что тебе"? "Зато ты пьешь от коровы молоко". "Кофе -- душист поутру..." Звезды, путешествия в разных странах. Мир право хорош. "Ущедрил Бог мир". Но и ты же за это не будь так скуп в отношении единственной меня, "овечки -- как ты говоришь -- своей", и дай мне полетать пыльцою по Вселенной, и пролететь дымящеюся кометою даже и до миров иных.

"Бог тебя ущедрил. Будь и ты щедр к Богу. К Богу и творениям его".

И мужу так хорошо, что он "ущедривает". И вот "звезды горят" и все хорошо.

Если бы женщины не танцовали, звезды не горели бы. И если бы в Египте не было мистерий, мир погас бы.

А как оне "танцовали", то и вечно "улыбались". "Моя звездочка далеко катится", и "кто-то меня не забудет".

Нет, я что-то еще хотел сказать. Я хотел сказать о:

0x01 graphic

Я хотел сказать, что не греки, а египтяне угадали "вечную Афродиту", потому что вечно женщина родит в мужчине одно определенное и лучшее желание соделать из нее:

0x01 graphic

Даже когда она бледна и задумчива, даже если вся "мадонна" -- она с младенцем на руках, т. е. мать. И девушка (греческая Афродита) действительно совершенно не нужна, безрелигиозна (еврейская точка зрения) и "выброшена со счетов", всяческих и мировых. Девушка -- не сотворена (Богом). Ее "сотворяет более муж", чем отец. Отчего "муж превалирует перед отцом" в судьбе ее. Перед отцом и матерью. Не чудо ли это всемирного быта, и цивилизации, и уставов, и законов?! Как же ошиблась Афродита греческая: как она вся скрючилась, жалка. Как, едва она зарисовалась, сгипсилась (гипс), окреморилась,-- так она и потянула в могилу греческую цивилизацию.

"Именно -- не нужна".

Напротив, "Афродита египетская" дала вечный, на все времена, безусловно на все пределы и времена, канон женщины, из которого не вышло и христианство. Как захватил ее и Апокалипсис ("Жена рождающая в солнце и звездах и луне"). К "концу времен" (Апокалипсис) даже этот канон еще расширяется: взять момент и муки рождения, и все "созвездия около нея"... Взяла именно космогоничность, и "гороскоп" и небо. Дальше уже мыслить немыслимо... Ничего еще нет, нет пределов. И все это:

-- Желание к ней. Таким образом:

-- Желание -- это пульс.

И мир бьется под сердцем матери как младенец. Ах, так вот где эти "Астарты", "Кибелы" и все "неприличные богини Востока". Суть именно в этом:

-- Я -- желаема.

И желанием полон мир. Так вот отчего горит и движется мир; почему звезды не мертвы и не неподвижны; почему клубятся туманности. Все от Озириса. Озирис льет семя. Но на что? Нет, на кого? Это-то и есть "мировая Душа" -- она в самом деле есть вечная Женщина обливаемая Озирисом. "Мир есть семя Озириса" (запись жреца на краю одного папируса). Это именно,

0x01 graphic

как я нарисовал в каком-то тумане мысли.

Томится мир. Томится душа. Что такое "Афродита греческая" перед этою космогониею? И так понятно, что в Библосе воздвигали в храме просто

0x01 graphic

И -- ничего еще. Ничего не надо. Как понятно, что они взяли быка, а не мужчину. Что они все "увеличивали" и "увеличивали" фетиш. И все "купола" создали "по образу этому". Совершенно правильно. И никакой еще мысли -- религиозной. Как вся религия и все религии выросли собственно из этого.

И вот -- обрезание.

Обрезание и ничего еще больше не нужно. Ни молитв, ни таинств. Как это просто сказано, совершенно:

-- Обрежься.

Авраам долго томился, не соглашался. Из слов: "и напал ужас великий на него" (во сне, перед жертвоприношением, как бы введение к заключению завета и к обрезанию), видно, что операция показалась для него чрезвычайно страшной, дикой, необыкновенной. "Зачем это? Зачем в завете?" Бог ничего не разъяснил:

-- Обрежься и ты будешь вечно религиозен.

-- "Как? Что? Почему?" -- но и до Апокалипсиса с его "Поют песнь раба Божия Моисея" евреи, конечно, и остаются одни истинно религиозны. А "Павлово благовестие" как-то зыблется, дрожит, туманится, колеблется.

Евреи все практикствуют. Они во всем свободны. Ничем не связаны. Везде живут, смешиваются жилищами. И кажется нет их -- кроме толпы. Но толпа-то эта вечная. Толпа эта никогда не умрет.

БОГ и ЧЕЛОВЕК.

Государство? -- Не нужно. Цивилизация, искусство? -- Зачем!.. Что же "нужно?" -- Лавочка. Как средство пропитания. Человек должен быть скромен на земле. Он именно должен содержать лавочку, а в пятницу на субботу съедать щуку. У него, но только невидимо, тоже горит

0x01 graphic

А жидовки, на Александровском рынке, самые молоденькие, ходят как богини и львицы, буквально в жарке:

0x01 graphic

И все веселы. Нет меланхолии. В "религии" никогда не может быть меланхолии, а только тихая задумчивость "о Боге своем", выраженном через фетиш:

0x01 graphic

Мир -- животнообразен, или главным образом он голово-образен. И вот "мы любим Бога", или как Давид сказал в псалме:

"Как лань желает на источники воды, так душа моя желает к Тебе, Господи".

Религия не должна быть запутана; это -- "наши наряды", поистине "воздвигнутые на пустоте". Религия должна быть простая, ясная жизнь, больше всего полная практики (польза ближнему), и просто -- память о Боге. Внутренняя скрытая память, которая, как и сердце,-- должна биться в груди невидимо. "Поменьше разговоров о религии", и -- "никаких споров".

"Так желает душа моя к Тебе, Господи".

И все -- "желается"... И все -- "хочется"... Да "что"? Да "как"? "Обрезание" слишком ясно говорит, слишком просто говорит "омойся", "очистись", "будь здоров, силен" и съешь щуку, которая действует, как мандрагоровый плод. Будет потомство сильное, деятельное. "Не надо царств". "Особенно не надо политики". Все эти "вавилонские башни" государственности только печаль одна, песок и зыблемость. "Лавочка вернее". Лавочка -- просто "день за днем", и -- ничего более и далее.

"Праздник наш в субботе", а не в тронах, не в славе, не в победах. "Вавилонских башен не нужно, когда есть суббота". Она есть совершенно частное дело, при котором "каждый еврей уравнивается с Соломоном", и которая не у единого человека не отъемлется, "даже и до скотов". "И животные -- субботствуют". Суббота, собственно,-- в мироздании. От того звездочки горят и нет смерти и даже покойники изводятся из могил. Смерти нет, смерть побеждена, смерть только "доселе" и мнима: а на самом деле и как египтяне уже догадались:

<Ряд покойниц кормящих грудью мужей своих и сынов своих>

Персефоны восходят из гроба, и не то сынов своих, не то мужей -- опять начинают кормить грудью. "Как я бледна. Оживи меня, сын мой... не то сын, не то муж... взяв грудь мою и пососав ее".

Родство. Нет в мире ничего, кроме родства. Нет ничего, кроме Единого. Все раздельно, но и сливается тоже все в одно. Родство и есть "разное" -- это, во-первых, и "единое" -- это во-вторых. Без "родства" мир был бы "не связан", рассыпался, скорбел, был в унынии и потух: а как есть "в звездах родство", то он и не может никогда погибнуть. А что он "не может погибнуть" -- доказывается тем, что он "и до наших печальных времен не погиб", хотя, чтобы ему погибнуть,-- было времени достаточно. О, поистине достаточно.

И нет тления или оно временно. "Мир есть пульс", и нет могил. Нет костей умерших. "Как ты говоришь, что это могила, когда в ней -- Озирис, и мы почитаем усопших?! Как можно говорить о каких-то усопших, когда сердце наше изнывает по них, когда воистину усопшие еще живее живых, огромнее, еще оживленее неизъяснимым оживлением; и то, что мы зовем "раем праведников" -- и воистину есть рай, если только они хорошо едят щуку и правильно и с верою радовались на земле:

Покойника душу взвешивают

0x01 graphic

Все прекрасно, если человек живет с доверием. Если он верит, что мир действительно прекрасно сотворен, и нет в нем уродств, изъянов и ошибок. "Нет лишнего пальчика". Все уродства происходят из того, что были безумцы, предположившие мир шестипалым и начавшие резать "шестой палец". История началась с преступления, она началась именно "Каином и Авелем", когда добродетельный Каин принес только Богу одни плоды, и осудил Авеля, принесшего Богу нечто от крови. "И убил брата своего, и затрясся от страха перед Богом". Он "пожалел животного", захотел "отрезать шестой палец", а вместо этого попал в сердце брата. Все хорошо, даже и смерть (жертвы). Если мы будем верить и в смерть -- мы воскреснем. "Жертвоприношение" есть "воскресение".

<Нога быка в звездах.>
<Бык -- в звездах.>

И вот "вера в быка" оправдывается. Бычье начало есть тоже обрезание. "Обрезывают только бычков": девочек -- нет. Почему их -- нет? Какое умаление, бедствие, уныние? Все оне должны радоваться, "с быками" и через быков оне приобщены и к обрезанию. "Лота история недаром читается вслух", и не без причины Ориген счел сих дев прекраснее наших христианских жен. Все должно делаться серьезно, что -- серьезно. "Оне пошли в путь всея земли", а "не пойти в путь земли" -- все равно как если бы солнце "в эту пятницу не взошло, с намерением взойти в следующую пятницу". Явно, что тогда бы "вообще не взошло", и Павлово "даяй -- хорошо поступает, а не даяй -- лучше поступает" содержит ту кривизну и фальшь, что хотело выразить мысль: "Вовсе не нужно даять, иногда -- даять", да он не посмел этого выразить вслух. Он "закрыл Солнце", но поистине "ладонями"; и сам его не увидел, но от человечества его не "закрыл". И Лотово деяние, Лотов узкий и последний путь -- он все-таки должен совершаться, когда все дождит и солнцу "никак нельзя взойти в эту пятницу". "Не загораживай уст волу молотящему". На самом деле, конечно, "не волу" (оскопленному, "кладеному", по-христиански), а быку. И быку не должно быть положено предела.

Только он входит в мертвяшную мистерию, телушка не входит. Потому что она не несет семени, а приобщается к семени, как его implicata (сотворение Адама без Евы, ибо в Адаме уже включена и Ева) (до того слит, неволен и необорим брак, до того он "доходит до Лота"). На самом деле, есть одно озирианство, а нет изидианства, и Озирис содержит в себе полноту и изидианства. "Двух" нет -- изначала. Ибо если бы изначала были два, все было бы разделено, и, как изначала разделено,-- то было бы и пусто, мертво. Суть родства -- в стяжении. Суть в том, что "соотносится". Суть в том, что "пусть будет целое", а "части уже влиты",-- как тени и подробности. Суть в том, что где будет "гора", будет и дол: и "голов", и "долин" в финикийских храмах не изображалось, а одна "гора". Это и образует "монотеизм".

Все "в обхвате", "в лобзании". Оттого миры "кружатся"; кровь "кружится", все -- бежит: и недвижности -- нет ни в чем. Вот отчего "недвижности-то нет ни в чем"? Казалось бы, "сотворил" и "стой". Но мир весь "в качаниях", "покачиваниях", мир весь "в желании". В "разделении" и "томлении". Воистину "Озирис и Изида" или "Иегова и его Шехина".

И это до подробности: я желаю. Мы желаем, меня желают. Это "гора" в финикийском храме -- ее так же "желают", как она "желает". И миряне или библосцы поистине были счастливы, бросая на храм свои взгляды: "Он меня желает, а я его желаю". Какая удивительность. Какая невозможность. Какая прелесть. Какая сжимаемость в объятиях,-- какое это великолепие, что самые храмы как бы сжимались в объятиях и не разжимались, замирали. И как тут было быть не горячо. Горячо.

"Но нужно поделиться". Иегова не уступает всего и человек тоже не уступает Иегове всего. То-то бесспорно: "Иегова есть муж Израиля". Запечатлено. В тысяче словах. И -- самым телесным образом, непременно -- телесным, со всеми подробностями. Но как же тогда "она"? Совместность. Этого никогда на ум не приходило ни одному богослову, что ведь из "Иегова -- муж тебя", происходит таинственная совместность, совмещение, и как? И в чем? Страшно выговорить: но не это ли пыл, когда, вводя на бал жену свою, с открытыми грудями, муж кидает ее во взоры -- "желайте".

Переплетается. Переплетаются страсти. Переплетаются огни. "На эту звезду падают лучи всего неба". Но "и на все небо падают лучи каждой звезды".

-- "Как мне укрыться от тебя, Боже?"

-- "Есть ли желание мужское, от которого была бы я укрыта?"

-- Нет бедной овечки; нет такой бедной, которая бы от всякого уже укрылось.

Тем лучше. Нет пыли. Есть только солнца. И мир царствен, потому что он весь и без остатка солнечен. Ибо где ты думал: "наименьшее" -- увидел: "наибольшее".

Так, не так ли глядит на нас смирение? Нет, не глядит -- а опустилось к лицу лицом. Больше -- опустилось на колени. "И нет его". И подняли мы голову его: "Ты-то и есть наше избранное".

Потому-то и мигания, мерцания. Потому звезды мигают. И все вуаль, и все туман. И все -- дрожание. А "твердое" -- это самое "нетвердое".

И обнимает Бог человека, а человек обнимает Бога. Это -- "в совместности". Таинственная совместность, таинственное совмещение.

...ТАК НАЗЫВАЕМЫЕ "НАГИЕ БОГИ"

Я просмотрел целый мир "изображенной нагой женщины", в труде: "La déesse nue babylonienne. Studes d'iconographie comparée par D-r G. Contenau, élève diplôme de Гécole de Louvre. Paris, 1916" (см. рис.), и мне хочется сделать об этих изображениях, относящихся (в общем) ко времени более чем за две тысячи лет до Р.Х., несколько замечаний.

В начале и исходе этих изображений поставлено то, что в книге именуется гадким медицинским термином "mons Veneris",-- термином XIX века, употребительным в лечебниках дурной болезни, в порнографии и у гимназистов нехорошего поведения. Но тогда как же вышла отсюда "богиня", а не та худая порнография, которая стоит в душе и уме гимназистов, лечебников и отвратительных беллетристов? Богини не могло выйти, в религию эта нагая женщина не могла попасть. Она и должна была остаться на той "мостовой", где образовалось слово, откуда взято понятие. Явно, что "mons Veneris" явилось не первым в истории, а последним в истории; и оно явилось, как результат долгой, или тысячелетней или многовековой работы ума, имевшего исходною точкою:

Любовь,

смерть любимой.

Надежду увидеться за гробом.

Добро от любимой.

Благо. Рождение. Дети.

Скажут: но схема-то уж очень проста и первобытна. Отвечу: "схемка" и "дурной чертеж" ничего не доказывают: 1) "иконки", "образки", "идолы" делали не Праксители (когда религия уже умерла, оставив одну эстетику), а делали "Иваны" Элама, Вавилона, хеттеев и пр. Это были люди рабочие, землепашцы; а каждый даже образованный, если он на месяц перестанет писать, а займется ручным трудом за сохою или с топором, то, взявшись "вновь за перо", почувствует, что почти не может писать, рука дрожит, пишутся каракули, а в изображениях "выходят одни черты", грубые первоначальные схемы "как бы ледникового периода". И это даже в наше время, "когда мы знаем художества".

Нельзя вообразить вообще, чтобы "со схемы самого детородного органа" пошла религия... И пошла так далеко, как она ушла в Вавилоне, в Египте. От детородного органа, solo,-- могла пойти лишь порнография и "дальнейшее падение нравов", с развалом всей цивилизации. Между тем как вышло ее усложнение. В чем же дело? "Элементарный чертеж" в две-три линии ничего не доказывает, не знаменует. Мы должны открыть древность или точнее первоначальность из преемства сколько-нибудь возможной мысли, сколько-нибудь предположимого размышления тех древних людей, подлежавших совершенно всеобщим законам морального и умственного суждения, и должны это сделать, опираясь на оставленные ими чертежи. В этих чертежах мы должны найти этапы древнего размышления: вопросы, ответы и заключения,-- посылки, предпосылки и выводы; вопросы, недоумения и твердую точку.

Твердая точка, на которой все кончилось,-- богиня. Едва вызрела мысль о "небесном", о "не-земном", как все дальше пошло уже само собою. Религия стала развиваться, усложняться. Не можно ли допустить, что начертавший первый чертеж из поставленных в ряд (черт...), сказал, подумал:

-- Вот отсюда я или мои потомки -- мы будем изводить богов и богинь.

Отсюда, из зрелища этого явно и могла возникнуть одна порнография как мысль только о ней рисуется гимназистам, медикам и даже ученым ориенталистам. Не только не может быть, но и действительно нет никакого прямого перехода от изображения мужского или женского детородного органа fallus'a или montis Veneris -- к религии. Таким образом, вся схема развития "древних религий", насколько она строится на этом начале,-- а "это начало" безусловно в них входит и это засвидетельствовано памятниками,-- зачеркивается. И "ряд изображений", с этим начертанием в исходе,

явно разрушается.

Это просто глупо и нелепость.

Религия, высокое -- могла двинуться не иначе, как придя к изображению детородного органа после веков или тысячелетия размышления вовсе не над органом in se, a над загадками любви и ее ignorabimus, рода и его ignorabimus, зачатия и его ignorabimus,-- роста всего живого и его ignorabissimum aeternum {непознаваемый вечно (лат.).}.

Почему все живое растет?

Оно одно. Оно всегда.

Почему поражает его смерть? Его одного поражает. Почему воздыхания, плачи? "Можно бы об умершем и не вздыхать", которого ведь "нет", и значит, ему "не больно" и его "не жаль".

Почему жена хочет убиться у гроба мужа? Муж хочет убиться у гроба жены?

Почему "дети так растеряны, когда умерли отец и мать"?

И вот когда как стрелы пройдут через душу эти вопросы,-- эти и еще другие такие же и большие, но вопросы именно великие, .-жалостливые, страшные,-- и опалят душу огнем неугасимым, так что она вся зачернеет в крыльях и задохнется во вздохах, тогда у смертного поднимутся глаза к Небу,-- и ему будет оттуда сказано:

-- об загадках mons Veneris,

-- об загадках Древа Жизни.

Тогда, и только тогда, не ранее, он небрежно, схематически нарисует рукою:

0x01 graphic

И вот после всех этих размышлений и плачей отсюда потечет уже не порнография, а религия...

Окруженная вздохами, слезами...

Поднимутся боги, богини...

Как эти:

<Богини Вавилона поднимают подолы>

Они будут терять умерших мужей:

<Похороны египтянина>

и верить, что эти умершие пошли в Провидение... И что "там" есть таинственный "Дом", где есть Бог.

<Дом, и -- глаза возле него>

И еще верить, что муж "встает" "там" именно как "муж" и "для жены" своей:

<Озирис с растениями над фаллом>

Или -- просто:

<Озирис с фаллом>

И что "там", как на "земле же", богиня, в которую обратится по смерти и жена его {Кстати: по верованию египтян "всякий умерший обращается в Озириса". Т.е., конечно, "в Озириса" обращается умерший мужчина. Но в кого же обращается умершая женщина, которой делали мумию и клали ее в гроб совершенно с такими же предосторожностями, как и мужчин? Поразительно, что самого вопроса об этом нет в египтологии, "не пришло на ум". Между тем, как не прийти? Явно, что если мужчина обращается "там" в Озириса, то женщина обращается в соответственную Озирису "Изиду". И "рога", таким образом, есть столько же "земное украшение" женщины, как и -- небесное, "тамошнее". Таким образом, "загробный" и "здешний мир" сливаются в одно, "временное" и "вечное" -- два берега одного Океана; два берега и -- два сада. Так вышла идея "Вечных Пирамид", вечного "Дома и жилища там". "Пирамида" есть столько же "Гроб" сколько и "Неразрушимая Резиденция".}, будет, как и на земле, но уже выросшая и прекраснейшая, кормить его грудью.

Было ли сказано "с Неба" о "бытии всего живого" как о "раскрытии Единого Древа Жизни",-- или какой-нибудь нежный и плачущий пророк извлек это учение из обширного, как Вселенная, сердца своего: но только не "сейчас после ледникового периода" и не "у троглодитов", а в заключение веков или тысячелетия, начертились:

0x01 graphic

Гомером ли философии, Баяном ли мышления, перед коим Кант есть дитя: но только в те времена, когда они начертались, как исход мышления, смутились Небеса и потряслась Земля: ибо нечто вышло из Вечности для человеческого утешения. И отсюда потекли религии и мифы, "боги" и "богини". И начались праздники. И осветились ночи лампадами.

О, как поздно это пришло. По самой "середине" истории. "И не будь бы Шлимана, мы сказали бы, что кто-то должен разыскать скрытые в земле тысячелетия",-- и не будь Эванса, мы сказали бы, что "в почве Крита есть нечто, что раньше Трои на 2000 лет", и без Библии знали бы, что "Авраам пришел в Египет, когда там был полный бал..." И все оттого, что обрезание, т.е. эти обе фигурки,

0x01 graphic

конечно, сложнее, мудренее, чем открытие Америки -- изобретение пороха и установка календаря.

Одни лишь Халдеи постигли премудрость, а также Евреи,

Что Бога-Царя-Самобытного чтили¹.

¹ Слова греческого оракула спрашивавшим его о том, кто из народов суть самые благочестивые. Приведено у св. Юстина Мученика в "Увещании к эллинам".

Ибо даже в наше "довольно образованное время" этой мысли, что "в связи с mons Veneris могут начаться молитвы, построиться храмы, зажечься светильники",-- не усваивают люди самые ученые, которые и после календаря, и после пороха, и после Америки все-таки думают о

0x01 graphic

как гимназисты. Ни вершком далее, ни вершком глубже.

Порнография и молитвы, гадость и религия (в Египте, Вавилоне, на всем Востоке).

Как соединить, связать?

Ясно, не положив перед собою рядом орган и молитвенник, а заметив в мире такую вещь, которую совершенно не заметили все ученые,-- все и ни один,-- что есть на свете такие простые вещи, как

1) муж и жена

2) вздыхающие, плачущие

3) любящие, молящиеся

4) и непрестанно друг с другом совокупляющиеся. Рождающие детей

5) именно из совокупления. Плачущие о детях, когда они умрут:

6) именно молитвами.

Вот где все связано. И вот откуда Восток и Египет. Нет иных религий, кроме религии семьи. А где семья есть -- будет и религия. Будет это Вечное Утешение Человечества. Как семья -- Вечная Опора Человечества. Но это есть просто:

0x01 graphic

Но это и начертано в Халдее. То же -- в Египте. Да и решительно на всем Востоке.

Но этого-то, этого и одного, не мог понять ни гимназист и ни один ученый, читавший клинопись и читавший иероглифы. Между тем это:

0x01 graphic

есть весь Восток. Это -- только. Это -- единственно. Зачеркните все иероглифы, сожгите все папирусы, "пусть не разобраны останутся клинья": из этого вы выведете своим умом весь Восток, точь в точь тот самый, какой он дан в памятниках, зачеркните эти два рисуночка: и вы, прочтя все папирусы, будете все-таки "Петрушкою, слугой Чичикова, который постепенно от алгебры перешел к папирусам". И сколько понял в алгебре, столько же и в папирусах. Он понял великое:

Ничего.

Ерунда.

Но оракул недаром сказал:

Одни лишь Халдеи постигли премудрость, а также Евреи,

Что Бога-Царя-Самобытного чтили.

ЕЩЕ О ТОМ ЖЕ

И из этой:

<Афродита Милосская>

не выведешь религии. Все останутся художества. Музеи, зрелища... Поглядел. Вспомнил. Написал книгу о ней. Напротив, из этого "пауперизма":

0x01 graphic

религия вполне выводится. Она таинственным образом отсюда истекает, потому что сюда входит и милосердие "к не могущему", и приказание Милитты любимой дщери: "Корабль пристал. В нем плывут безвестные галлы, безвестные мне и безвестные тебе. Но они -- люди. Выйди же на берег, и отдайся первому, кто тебя спросит, за самую мелкую монету, за грош. Потому что он человек и ты человек. И ты нужна ему, а сама по себе ты праздна теперь"...

В браке даже и до сих пор "приказание Милитты" действует. "Раз на раз не приходится". Одну я спросил замужнюю женщину, с которою уже муж (потаенно от света) "не жил": -- "Как относятся ваши родители к нему?" Она: "Они ничего не знают". Но отец раз сказал мне: когда же ты принесешь нам внука? И в другой раз, когда я гостила у них, и пришло письмо от мужа, зовущее к себе, то они торопливо оба сказали мне: "Поезжай, поезжай, ты нужна ему".

Я хочу сказать, что таинственным образом "проституционный момент" входит и в самый законный, и в самый христианский брак. "Раз на раз не приходится": "если ты пассивна и тебе не хочется, а ему нужно -- будь ему просто как проститутка. Потому что он муж и господин тебе, а ты раба ему".

Это-то и проливает в:

0x01 graphic

кротость и милосердие. "Милитта" есть на самом деле богиня вовсе не "наслаждения" (какое же "наслаждение", если "продается" и "против воли"?), но она есть и стала "богинею", объявлена была таковою народами, старцами (а ведь старцам "не нужно"), потому что таинственным образом в акт сам по себе усладительный, усладительный вообще и для всех, она путем невероятной судороги ("судорога мысли", "скачок Канта") пролила милосердие, наставила шипы, страдание. "Пусть роза будет. Но она будет священна, когда около торчит колючка".

Колючка укола, страдания в том, что вообще есть "только наслаждение",-- это и есть "открытие Милитты". Она вдруг возвела совокупление в религию.

"Из наслаждения" религии не выйдет. О, никогда... Но вот "роза" благоухающая на весь мир. Доселе -- сад. Вещь обыкновенная. Вдруг шип величиной как кол: трепещут сердца на нем, человеческие сердца, бедные человеческие сердца.

-- Страдаем (вавилонянки), мучимся.

-- Как это гадко (Геродот о Вавилоне). Милитта:

-- Мучьтесь. Страдайте. Проституируйте.

И сквозь слезы и отчаяние, верите, затопленная страданием, роза вдруг извела из себя Эдем:

-- Ты находился в Эдеме, в саду Божием...

-- Твои одежды были украшены всякими драгоценными камнями...

-- Рубин, топаз и алмаз... Хризолит, яспис, оникс... яспис, сапфир, карбункул... и изумруд и золото... все искусно усаженное у тебя в гнездышках и нанизанное на тебе приготовлено было тебе в день сотворения твоего.

-- Ты был помазанным херувимом, чтобы осенять и Я поставил тебя на то...

-- Ты был на Святой Горе Божией, ходил среди игристых камней...

-- Ты совершенен был со дня сотворения твоего.

(Бог о Тире через Иезекииля, гл. XXVIII)

...Право, зажмурясь, будто слышишь в сжимах и разжимах слова и эти сравнивания и ропот слов точно сладострастные сжимания и разжимания священных блудниц...

"Я услышал,-- записывает Геродот,-- что в Тире есть очень древний храм, построенный от основания города, и чтобы увидеть его,-- поплыл туда. Храм очень древен. На нем было два столба. Один покрыт золотом, а другой яхонтовый и светится ночью"...

Столбы, конечно, выражали оба "древа жизни".

И Восток поклонился им... Но сколько веков истекло раньше этого. И сколько мысли, бесконечной мысли, над тем, что в наше время кажется таким "пустым и бессодержательным".

Но у тех эламитов, вавилонян и египтян были бороды до земли, а у нас усики, "нафиксатуренные" не у одних офицеров, но и у многих ориенталистов.

ПРИМЕЧАНИЕ К "НАГИЕ БОГИ ВОСТОКА"

Взята бы была "голая женщина" -- и мы, взглянув, сказали бы: "Голая женщина", и -- ничего бы не прибавили. Просто, ясно, наглядно и "отвернулись". Но во всех изображениях мы узнаем "déesse" {богиня (фр.).}, a не "femme" {женщина (фр.).} -- почему? По демонстративности. Не просто -- "нага", но -- "указует в себе" плодородное, будущее, жизнь, детей. Отсюда разница с "нагою в раковине", на чем так ошиблись греки (Афродита). "Нагая в раковине" показует красоту и ничего еще. "И красота -- умерла", тогда как дети "могли бы остаться". Афродита -- мало физиологична, она только скульптура: и от того никто около нее и не ожидает звезды, солнца, луны. Она не божественна, не небесна. Небесное и начинается с mons Veneris: что все, как и кормление (груди), показуется, выдвигается "вавилонским бесстыдством". Женщина (особенно смотри вавилонские цилиндры) взята не обнаженною, а обнажающеюся,-- в момент обнажения; в процессе обнажения: и так характерно: не развертывает с себя платье, давая видеть перед свой нагим, и не сбрасывает рубашку, давая видеть себя с шеи и грудей, а именно снизу, над коленами и потом бедрами и наконец лоном -- приподымая широкое, красивое, отороченное украшениями -- юбку, как бы какую-то (судя по покрою) "одну юбку от плеч до ступней ног", "один подол, но укрывавший ее всю". Так как это было до Авраама и до Троянской войны, то можно представить себе изначальность, и те усилия мысли и внимания, которые заставили все это подчеркнуть, выяснить, оттенить. Древние ясно различили стыд, "стыд Адама и Евы", но сказали: под ним-то, под его вуалью и его покровом, и начинается в человеке все важное. Это -- небо в человеке, хотя вовсе не представляется таким. Без стыда -- открытое небо, с стыдом -- оно же, но закрытое, затененное, заоблачное. Одежда -- облако, тень, покров. Одежда -- отделение "я" от "не-я". Нет "отделения", "вместе" -- и "небеса слиты", и из небес является новое существо, младенец, еще жизнь на землю; пало в землю еще "зерно", которое всегда есть "глаз", т.е. "Провидение о ком-то и над кем-то", "еще судьба" и работа неба: ибо и "упавшее" -- то есть частица Неба же. Можно сказать, что "Вифлеем со всех сторон так и выглядывает", что Восток весь был до некоторой степени Вифлеемен, что не будь Вифлеема, "там-то", он появился бы в другом месте, ибо не было избы на Востоке, которая "чуть-чуть повернутая другим боком" уже не высвечивала бы нам совершенно как Вифлеем. И все это -- mons Veneris, плоско названная так европейцами, ее "учеными", ее -- увы -- не "старцами". Ибо "старцев" вообще в Европе нет, и она вся какая-то мальчишеская. Но пройдет, пройдет ее мальчишество, и усилия сей книги -- чтобы оно скорее прошло.

Но на Востоке, около этих лун, звезд и солнца -- это так утверждено, так незыблемо и во всякой хижине это установлено, что как-то "все христианство уже дышит нам в лицо". Тогда как ни из Рима, ни из Греции оно отнюдь не дышит. Там что ни "изба" -- то "Вифлеем": в Афинах и Риме -- Парфенон и Капитолий, граждане, сенаты, ненужности. Нужно было Востоку слишком пропитаться блудом для этого; в Риме был разврат, в Афинах был,-- но мелкий, не глубокий, поверхностный; был как "упрек" и "слабость" -- себе и соседу. Там воистину не было "ближних". "Ближний мой" -- это дыхание Востока, это шепот Востока; это слово Суламифи, которая, в сущности, содержит в себе весь Восток. Суть в святом блуде; не в том, чтобы "соблудить" и "согрешить", "согрешить" и "раскаяться": а в том, чтобы раствориться, распуститься, истаять в блуде, и до того, чтобы и не осталось в человеке уже ничего из блудного, ни одной мысли, ни одного движения сердца, ни одного пальчика или, как говорит Суламифь:

"И с пальцев моих капала мирра на ручку замка..."

"Возлюбленный мой постучал в дверь и (не услышала "я", не "пошла отворить дверь") чрево мое заволновалось".

Чрево -- огромное, почти замещающее всего человека, именно, как рисовали египтяне... а ноги только носят его, руки помогают ему кормить и кормиться, ухо слушает -- "какой возлюбленный зовет его", и голос -- чтобы ответить Возлюбленному: "Сейчас иду". Все -- от чрева и к чреву, человек весь служит ему одному: как молитве святой, как долгу и радости, и волноваться чревом, всю бы жизнь волноваться им одним -- и вот не надо другой жизни, совершенно ничего еще не надо. Отсюда, померкает вся цивилизация, ничего, в сущности, не надо, да и никого не надо -- кроме любовника, кроме любовницы, кроме ласкающего чрево, кроме находящего чрево, кроме оплодотворяющего чрево. Земля -- и солнце ее оплодотворяет, как на этом прелестном рисунке Египта,-- которое по какому-то непониманию представляется в атласах всех экспедиций мужчиною внизу и женщиною над ним очевидно, тогда как это просто "оплодотворение женщины мужчиною", но где оплодотворение передано как лучи, идущие из всего мужского тела и на все женское тело,-- что и действительно даже физиологически верно, ибо семя мужское ссачивается изо всех частиц организма и расходится оно тоже по всему женскому организму, и "для того кровь бежит и бьется сердце". "Священный блуд" уже сам собою отсюда вытек: п. ч. без блуда никто не мог жить, не умел жить, не захотел бы жить и сейчас бы умер. Отсюда, если еврейка была беременна, то обычно брат ее делал предложение ее беременевшему жениху, и если рождалась девочка,-- он был с минуты родов уже "обрученным женихом ее", и принимал в свой дом, если другой жених ее не брал. "Брак дяди с племянницею наиболее угоден Богу",-- сказали старцы Талмуда,-- сказали о той некрасивенькой, сухонькой или больной, может быть, слепой, глухой, которую, "кроме дяди, некому было взять". Он же брал тоже охотно и без тягости, ибо у него было много и других еще жен, которые вознаграждали, возмещали ему красотою своею немощь этой. "Тогда всех брали", и это было "еще лучше Вавилона" (Милитта). Тогда отменяется "гостеприимная проституция", которая и тени не имела нашего смысла -- смысла, какой придают ей наши ученые мальчики. Все было другое: блудницы были воистину священными, и они не "относительно" и "сравнительно" были священны, а серьезно и действительно, по вере "в солнце, луну и все воинство звезд", окружающих ее лоно, да и прямо живущих в ее лоне вторым небом. Все -- к этому. Ничего -- без этого. Идея блуда,-- нет: сырые, влажные берега его, пахучие гнилью тлеющих в воде трав, этого "тростника и папируса", этих "лилий водяных" -- он до того пропитал весь Восток, что "пророку некуда было ступить, чтобы не наткнуться на блудницу". "Везде шалаши -- в поле, у пророка, на полянке" (слова пророков); в самом храме, возле, вдали. "Блудила земля сия": ну, это если с чужеродцем, если хоть одна израильтянка отнимала лоно свое от израильтянина, "обижала ближнего своего", отдаваясь "дальнему". Ревность -- безумная; в меру преданности именно -- "своему". Из голого по силе ярости ревнования,-- совершенно безумного в пророчествах, узналось: чем же было, какою непримиримостью было "положительное содержание". "Будет время: семь женщин ухватится за подол одного мужчины и скажут: свой хлеб будем есть и свою одежду носить -- сними с нас только позор девства". Девство -- позор, хуже его ничего нет; яд, чума и отрава, которую нужно изблевать. Но изблевать можно только отдавшись. "Как? Кому?" Тягостный вопрос для Европы, теперь-то уже роковой, тягостный и почти безысходный. В Израиле этого не было, и по простой причине многобрачия. Так оно устроено было, так обдумано "старцами", что Сион, да и весь вообще Ханаан был "домом блудилищным" -- но со своими только (ревность), исключительно со своими одними: -- нет мельканий тени, лиц не видно, свету почти не видно, имен не слышно, а только вздохи любви, пахучесть любви, влага любви, сырость любви. Священный лес шумит... нет, он не шумит, ибо все безветренно: он шелестит лениво, жарко, и растворяется пахучая камедь его, и смолы пахучие капают... А небо любит его и жарко объемлет и еще подбавляет сил ему. И как не скажешь: "Поэтому и солнце и лучи из него".

Выпуски IX--X
Résumé и таинства

ЕГИПЕТСКИЕ ТАИНСТВА

Вы входите в дом и, естественно, обращаете внимание на тех хозяев дома, которые вас встречают, не замечая вовсе мух, которые жужжат по стенам... Одна там ползет, другая сидит на окне,-- кто знает: вы их не видите, потому что не смотрите, потому, что не они кидаются вам навстречу. И вообще, "встреча" очень много значит в "узнавании". "Встретились" -- узнали. А если не "встретились" -- то и никогда не узнаете. Хотя бы "тут было", и даже "было" осязательно, видимо, совершенно ощутимо.

Так египтяне сохранили нам свои "таинства". Они их все-таки "сохранили", не сочли возможным или полезным закрыть окончательно, просто не изобразив нигде и вовсе. Тогда бы все "кануло в лету" и человечество совершенно и никогда ничего бы не узнало о них. Но, взяв загробную жизнь из них, взяв из них всю силу (пирамиды, колоссы), взяв великий, исключительный дар молитвы и всю свою невероятную серьезность и торжественность,-- они естественным образом до того верили в "заклинательную силу их", в их "магическое волшебство", что, несмотря на весь инстинкт "затаивания", совершенно естественный в отношении таких исключительностей, никогда ни одному смертному не приходивший на ум, не вбиравшийся в самое воображение,-- оставили их, как "мушек на стене", на которых никто вообще не остановится. Но когда-нибудь в веках, в тысячелетиях придет однажды кому-нибудь на ум, взяв увеличительное стекло, посмотреть на "надоедливо жужжащих мух" и спросить: "Что такое?" "зачем?" "что выражает собой?" -- И, все же чуть-чуть переменив самый вид, воскликнуть изумленно: "Неужели это когда-нибудь было и могло быть"?!!!

"Переменив вид"... По-видимому, мы на это не имеем права. На это права не дает наука, знающая только точный факт. "Факта же нет". Но египтяне с безумным мастерством взяли факт в таком моменте, за которым не может не последовать другой факт: и вот этот "другой факт", таким образом, вовсе не нарисованный, которого "вовсе нет" и никто его не видит,-- показывает "таинство" во всем его потрясающем и неожиданном очерке. Которого нельзя, однако, отвергнуть, потому что никто, смотрящий уже на нарисованное зрелище, не отвергнет, что через 2--3 минуты должен последовать другой факт.

Рисунок уже был мною зарисован 20 лет назад: но из-за великолепия сцены, прямо открывающейся,-- "которая с вами здоровается". Но для полноты картины я зарисовал и этих "мушек, летающих по комнате". Я их видел. Да как не видеть, хотя они и с наперсток. Придавал ли им значение? И "да" и "нет". Они так помещены, внизу, под сиденьем "великолепных богинь-матерей", что внимание отводится зрителем именно богине-матери. "Они так полны и красивы". "Вот Египет -- настоящий Египет". -- "Тут все так специально египетское". "Зачем я буду смотреть на муху, видя великолепного слона". И я не смотрел. Тем более, что "мухи" имеют совершенно почти подобные параллели, в большом виде, разительные,-- более разительные, нежели коровы-матери. Но в мушках есть что-то особенное. И что "особенное" -- я видел. П.ч. "еще не входила в голову мысль о истине". Дело в том, что "разительное изображение" нельзя почти заметить, если не найдешь в нем повторение подозрения, которое самостоятельно возникло в тебе самом. Таким образом, египтяне ранее евреев на 1000 лет употребляли метод, о коем записано в Талмуде: "Колесницу (видение Иезекииля таинственной небесной колесницы) нельзя толковать трем ученикам, нельзя толковать и двум ученикам: а только -- одному. И то, если толкующий заметит, что ученик сам знает толкование". Египтяне так и поступали: они нарисовали "таинства", но таким особенным образом, что о смысле нарисованного может догадаться только тот единственно, кому через особенное предрасположение нервов, настроений и духа это не было бы особенно чуждо и враждебно. "Поймет тот лишь, кто находится с нашими таинствами в родстве". Вот кому они сказали. "И тот нас не осудит". Таким образом, осудивший же нас и нашу религию -- никогда этого не узнает".

Картину большую читатели уже видели. Она была помещена на стр. [...]. Видели, "поздоровались",-- удивились и ничего не заметили. Видели и это:

<Фараон сосет корову>

Но читатель не заметил, что внизу под сиденьем вовсе не коровы. Но фигурки так малы, что он думает, что "может быть, это плохо нарисовано, а на самом деле коровы". Только когда я стал думать о странности, что "египтяне вечно сосут палец",-- и вовсе не один Горус сосет, а девушки, женщины, мужчины, "человеки", я начал думать, что это вовсе не "привычка младенца Горуса сосать палец", а что-то более распространенное и всеобщее. И, "мелькая", как "зайчик на стене" от луча, бросаемого граненым стеклом от люстры, эти "пальцы, положенные на губы", стали казаться мне "намеками". Если "намек" -- значит, "не хотят сказать прямо". Если не хотят "сказать прямо" -- значит, есть причина для этого. Вдруг у меня мелькнула мысль о бесе и его странном высунутом языке, которую я тоже давно знал, и тоже мне не приходила вообще никакая мысль о высунутом языке. "Странно", но "не понимаю" и через то самое собственно "не вижу". Вдруг "маска с высунутым языком", высунутым так же далеко, как всегда у беса...???!!! "Что такое?" "зачем"? Тогда, пересматривая свои рисунки, я вдруг нашел явно замечательное изображение беса, обелиска и Глаза-Провидения, "всего архиерейства Египта", но уже бес не просто раскорячен, а взял детородный свой орган в руки. И... этот язык высунутый. Позднее, в 1917 г., я -- встретил это изображение и, оказалось, срисовал его не очень точно: язык большой, широкий и высунут не крошечно, как у меня показано, а "как следует", т.е. как всегда решительно у беса. Тогда я стал следить за всеми, мне попадающимися изображениями беса, срисовал все их у Лепсиуса, и между ними это, "полное очей". Я был поражен. Вот "Всевидение Озириса". Вот "знание из аппетита",-- из вечного озирианского "хочу". Связь беса с Озирисом, явно озирианский смысл беса, стал для меня ясен. Я трепетал. Вдруг, вторично перелистывая том 1-й французской энциклопедии, я нашел "малый храм в Эдфу", с 24 изображениями "бесов" на фронтоне, и еще -- без единого какого-либо другого изображения, без единого рисунка. Это было 22 февраля 1917 года, когда улицы Петрограда начали шуметь. Я не замечал самого шума, знаменовавшего падение целой нашей династии, весь поглощенный восторгом: "Неужели я нашел подлинный и неоспоримый храм египетских таинств..." Что если "так", то именно в статуэтке беса лежит разгадка таинств. Какая же его особенность? Да высунутый язык. Тогда вдруг "зайчики по стене бы играя забегали", т. е. эти вечно "сосущиеся пальцы" по стенам египетских храмов: а затем, открыв еще коров-матерей, я увидел, что внизу их вовсе и неоспоримо не коровки, а крошечные бычки, обыкновенные, отнюдь не аписы, без "солнца" и вообще "архиерейства": и -- все их фигурки повернуты головою назад, с очевидным недоумением к тому, что же с нами делает человек?..

"Что же делает человек?" Он в таком же положении, как относительно коров, у коих сосет вымя. Но сосет вымя -- это слишком обыкновенно, я бы сделал. Ведь это вкусно. Вкусно и здорово. А к титулу фараонов, после имени, всегда прибавлялись слова: "жизнь, здоровье, сила". Это -- пожелание Египта всякому. "Жизнь" для них была священна, и здоровье -- частица, или степени, жизни -- священна. Сила? Это у быка. Человек стоит вовсе не у коровы, а у быка. Что же ему нужно? У меня зародилось подозрение, но дело было так необыкновенно, что я гнал подозрение. Когда у Ланцони увидел изображение:

<Ланцони: Бык и сосущий человек>

Уже кончая Ланцони, я вторично срисовал рисунок, внимательнейшим образом всмотревшись в него без "кальки". Да, нет сомнения: человек не просто "стоит в таком положении", а он прижался ртом. И, вместе, поднял руку для некоторой ласки, неженья, щекотанья. Но "щекотанья" не хочется сказать. Что же бы последовало через 1 ¹/₂ уже минуты? То самое, что не могло не последовать у человека, и у всякого животного через возбуждение этого места. Что же...

Потрясающая мысль...

. . . . . . . . . . . .

Потрясающая, потрясающая: отнял ли бы человек рот от этого места? Отступил ли бы на шаг назад? -- В Египте нигде этого не нарисовано. Не нарисовано вообще 2-й минуты. Но она должна была наступить. 2-я-то, 3-я-то минута и изображает собою потрясающую мистерию: показующую, откуда черпали египтяне "силу", отчего не ограничились они двумя пожеланиями -- "жизни" и "здоровья", а прибавляли третье мистериальное пожелание: "сила".

Тогда "палец во рту" показывает суть вообще мистериальных отношений: а "почитание животных" показывает, что они взяли животных не только в центр мистерий, но и в центр мистерий именно о воскресении души за гробом. "Сила" -- от быка; но это -- не все. "Душу за гроб несет возлюбленная Гат-хор", и вместе "воскресенье, оживление души" происходит через какое-то обоняное. "Все -- через нос". "Если бы не нос -- мы не были бессмертны".

<Рисунок>

Тогда нам понятны становятся и вечные обоняния цветов у египтян, "детей и далее за гробом". От Гат-хор они взяли пахучесть, а силу и жизнь брали от обыкновенных быков в стадах.

Что такое это -- мы, собственно, не знаем. П.ч. ни один из европейцев, несомненно, не знает ни женской пахучести коров, ни мужского вкуса обыкновенного быка. Мы этого не знаем. И -- не узнаем. Но кто узнал бы, тот, может быть, понял бы, отчего с такой твердостью, с такой непоколебимостью египтяне верили и в воскресенье за гробом, и отчего вообще они были так нежны, глубоки и деликатны. Действительно, они как бы проглотили природу. И звезды точно задвигались внутри их женщин. Внутри их женщин и внутри их коров.

Это-то пассивно-половое, покорно-половое, зависимо-половое отношение к животным служит объяснением и тому, почему египтяне были вовсе не "равны животным", а "почитали их"... Как послушная жена своего мужа. Египтяне были женственны в отношении мужества животных.

ТАЙНА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РТА

Да не будь этого срама,-- может быть, не было бы красноречия. Представьте себе оратора, вышедшего на кафедру без губ? Просто -- разрез в щеке, через который просовывается ложка, вилка и ломоть хлеба.

Чай для лакания.

Очевидно -- губы. Губы -- начало цивилизации. Но губы, очевидно, не для лакания жидкого и не для просовывания куска.

Губы -- улыбаются. А, это уже не еда. Губы вообще для цивилизации, а не для еды. И вот цивилизация начинается с улыбки.

Улыбка же и оттенки ее бесконечны.

Но главное дело -- это утолщение. Самая суть губ начинается с утолщения. Губы призваны что-то нежить, ласкать. Губы есть орган ласки и неги, и это в них нечто самостоятельное, а не превходящее. Чтобы есть -- нужен рот. Но губы нужны, чтобы один человек нежил другого, лелеял другого, ласкал другого.

Чтобы он томил другого таким томлением, когда человек забывает, на небе он или на земле.

Прервалось томление -- и на земле.

Но томление еще продолжается, и он тихо шепчет: "Какое блаженство!"

Таким образом, губы, на самом деле, есть орган для предвкушения человеком райских блаженств, совершенно особенных и ни на что другое во Вселенной не похожих. И за которыми он забывает всякие земные удовольствия. И для которых он вырывается из всяких земных удовольствий.

Отсюда улыбка, край Неба. Ни одна часть и ни один еще орган у человека не может, не в силах и не умеет улыбаться. "Не дано его природе". Потому что они не толсты.

И, например, человек с тонкими губами, "политическими",-- есть человек без Неба в себе, гадкий. Он будет произносить речи в парламенте, но его не поцелует женщина. Или он будет произносить проповеди, и его поцелует только "матушка", когда он принесет ей хороший сбор "с тарелки".

Губы уходят в беззаботность. Вот новое начало мира: мечта, грезы и в основе всего просто беззаботность. Отсюда поэзия начинается: потому что поэта поцеловали. Отсюда семья начинается: потому что юношу поцеловала девушка. Но поцелуи углубляются. Девушка прикоснулась. Но губы так толсты потому, что они даны не для прикосновения, а для "два -- в плоть единую".

Губы -- это озирианство.

ТАЙНА ОЗИРИСА

Сосочки, сосочки, сосочки...

Сосите меня, юные, сосите меня, в зрелом возрасте, сосите меня, старые...

Сосочки, сосочки, сосочки...

Сосите меня мужчины, сосите меня девушки, сосите меня замужние, сосите вдовы. Все.

Потому что, кто меня пососет, приобщится Жизни Вечной.

Я -- Вечная Жизнь. И никто еще. И нигде еще как у меня нельзя сыскать Вечной Жизни.

Сосите, сосите, сосите...

-- Так, мне кажется, можно выразить это "заваливающее" множество сосков, обилие сосков, переизбыточество сосков...

Где не только тело все Озириса выразилось как одна "виноградная кисть" ягод-сосков: но, наконец, они вывалились на крышу небольшого здания, где помещена эта его статуя,-- несомненно показывавшаяся только в мистериях: неживое (увы!) изображение столь живого.

Евреи в этой единственной черте превзошли Египет, что догадались, до какой степени непозволительно эту жизнь жизней изображать. Но за это единственное и чудовищное по важности изобретение Жизнь Жизней и сохранила им бытие, тогда как сам Египет, все открывший, повалился в развалины.

ТАЙНА ДИАНЫ ЕФЕССКОЙ

Тогда вдруг объясняется Диана Ефесская...

Т. е. "так называемая" Диана Ефесская...

Всмотритесь, всмотритесь, всмотритесь.

Это вовсе не то, что всегда думалось, говорилось, писалось.

Из груди Благой Природы

Все, что дышит,-- радость пьет.

Я видел ее в Ватиканском музее. Конечно, это не та, что стояла в Ефесе, но она подлинная и древняя, стоявшая в одном из городов и, конечно, повторявшая ту "первую и знаменитую".

Что же я увидал: она не в полный аршин высотою!!! Кто же видал женщину и богиню "не в полный аршин высотою?!!!"

Но что тут была какая-нибудь мысль, мне не приходило в голову.

Восхищенный, я купил изображение и поставил близко, чтобы часто смотреть.

Смотреть и любоваться.

И любить.

Ибо такую разве льзя не любить?

И долгие годы прошли. Лет 10.

Когда я вдруг вздрогнул:

"Это -- не груди".

А только на месте, где груди. На этом самом месте, где у одной женщины из всего животного мира,-- так высоко и исключительно,-- помещены Благою Природою груди. С указанием:

"Ты будешь пить как из грудей. Но -- не из грудей".

Тогда я понял смысл "не в полный аршин". Диана... о, пусть "Природа"!

Да. Да. Но это -- Небо, голубое, пустое, безвоздушное или с воздухом. Это -- пространство. Сама Диана как Вселенная. Но ведь суть "Неба" не что "оно есть", а в том, что "в этом небе есть".

Суть в звездах, в солнцах.

"Солнце" же никогда не было женщиною, а -- "Он".

<Глаз>

Ибо Он, Озирис и Солнце, родит.

"Из солнышка -- травка".

А никогда травка не вышла из голубого неба.

И "в футляр женщины" древние вставили Озириса: подсказав смертным, как они должны поступать.

ТАЙНА СКАРАБЕЯ

Фаллического культа никогда не было.
Но девушки всегда хотели выйти замуж.
А вдовы оплакивали своих мужей.

Так хотелось бы мне ответить тому загрязненному воображению плохих европейцев, которые, увидав статуи Озириса "во всю", приняли их за бесспорное доказательство, что у египтян существовало "поклонение фаллосу".

Конечно, этого никогда не было. Конечно, совсем другое было у них. Этому доказательство -- их невинные, прекрасные лица. И то умиление, которое разлито по всему Египту.

"Фаллический культ", как его воображают европейцы, есть "бух в ноги" перед тем, что будто бы "показал Озирис". Тогда, с точки зрения самих европейцев, вся египетская цивилизация была бы загромождена невероятным цинизмом, циничными нравами, скотскими формами обращения друг с другом. Чего, однако, никакого намека мы не видим.

Но в них было "то прекрасное", что мы "находим у животных". При всяком соприкосновении с Египтом нужно постоянно иметь в виду животных, которым они не столько "поклонялись", сколько на них умилялись. Животное -- вот руководство к познанию Египта. Животное, а не Шамполион и Лепсиус -- вот кто поведет нас в Египет.

И у животных мы замечаем:

Гораздо более учащенное (игры), нежели у человека, отношение к полу. И совершенно открытое.

Полную невинность.

Но вернемся же к человеку. "Девушки все-таки хотят выходить замуж". Даже -- и это действительно поразительно,-- те, которые "ничего специально и в отношении брака -- не знают о мужчине".

Доказательство -- наши институтки, которые "почему-то влюбляются в сторожей" института,-- и в старых или безобразных учителей.

"Потому что он мужчина".

Они, эти институтки, так же невинны, как и животные Египта.

Вот еще аналогия.

Дело в том, что в "мужском" есть обаяние для женщины. "Хотя бы она ничего не знала". Но ей "мизинец" мужчины действительно дороже "целой подруги". Потому что она женщина.

И одновременно нельзя отрицать, что "особый мизинец мужчины",-- особый от женского,-- в самом деле находится в связи с тем, что один носит один орган, а другая носит совсем другой орган. Но -- оба такие, которые нуждаются друг в друге, и один -- живет другим.

И вечно будут жить другим.

Тайна заключается в том, что гораздо ранее "узнания" строения мужчины, девушка "предчувствует" это строение: и просто потому, что -- предназначена его удовлетворять. История сотворения человека (Библия) разительна: женщина и сотворена только для того, чтобы удовлетворять Адама. Это ее "чело". Это некий знак, "тавро". И Библия учит: другого "тавра" она не имеет.

Поэтому "мужчина нравится женщине" даже не с института, а -- всегда, "по особливости его", и даже прямо "с рождения".

Как? Чем? Ничего не видела?

Как утка: которая цыпленком "плывет", не спрашивая себя: не "утонет ли"?

И девушка знает, что "не утонет" в мужчине, а будет "помощницей ему".

В фалле действительно есть чудо. Это, в самом деле, есть "лицо", разлитое во всей мужской фигуре, в его жестких руках, в его коротких жестких волосах, в жестком грубом голосе, в неуклюжей тяжелой поступи. "Что так необъяснимо нравится женщине".

Таким образом, нельзя отрицать, что здесь есть чудо. Что в половом сложении мужчины и в половом сложении женщины есть взаимнопереплетенная чудесность, и она-то их и стягивает, соединяет. Но чудо отличается от фокуса, а фаллический культ говорит о фокусе.

Он говорит о том, что "девушке показали неприличную картинку. Она вспрыснула и вышла за нее замуж". Конечно, ничего подобного нет и никогда не было. То, что есть -- в самом деле есть необозримое чудо и священная тайна: но есть она и у рыб, которые ф-са вовсе не имеют.

Но у них есть икра и молоки. И у них самец и самка тоже не похожи друг на друга.

"Пол" и уходит в эти космические "различия" и одновременно "предназначения". Что "предназначенное" -- непременно различно, неодинаково, что "в нем кто-то нуждается". И в эту "нужду о себе" -- и уходит. Отсюда любовь, стремление, "аппетит вещей". "Мы нравимся друг другу". Отсюда -- библейское, что Ева была "не самкою Адама", а что она "соответствовала ему". Тут говорится о гармонии, а не о голой нужде.

Ф-лос, конечно, глубоко и потрясающе таинствен. Но заменим пошлый термин: Озирис в Озирисе. Озирианство или пол в мужчине бесконечны. Именно о мужчине и муже плачут женщины, а не о подругах.

<Из Книги мертвых. "Погребение">

И еще:

"Он дал ей детей".

Письмо девушки,-- желавшей родить.

"В 25--28 л. так трудно жить без мужской ласки, без поцелуя, без надежды иметь детей. Больная я, трудно мне с детьми, а так хочется, так завидно, когда вижу мать, дающую грудь своему ребенку".

"...Знаю я, в этом не признаются: у меня иногда бывает такая жажда любви, ласки, внимания,-- столько лиризма в душе, что, кажется,-- пойду за первым, кто ласково позовет, кто пообещает искренний, волнующий любовный праздник".

А женщина "сотворена для детей". Лишь через мужчину, Изида с ребенком и даже прямо через "Озириса в Озирисе" всякая женщина получает свою Судьбу.

<Оз. с фалл, (одинокий, громадный)>

А под Судьбой все мы. И женщина любит

<Глаз>

или, вернее, привязана в мужчине к Судьбе своей. Мужчина есть Судьба женщины. Судьба ее как некоей храмины, некоего в мистическом строении мира дома, жилища.

<Глаз около дома>

Это уже совсем другое дело. Это не игра фаллического культа. Не неприличные картинки.

Если судьба -- той Бог, где Судьба -- там и Бог. И, приглядываясь к отношению женщины к мужу, мы видим, что, в отличие от "ухаживаний" и "ухаживавших за нею мужчин",-- которые ей, впрочем, очень нравились,-- одного мужа она нежит, почитает,-- чего к тем "мужчинам", от которых она детей, однако, не имеет, она и тени не испытывает.

<Халдейская сцена с детьми>

К мужу она имеет глубокое, особое почитание (слезы над гробом)

<Египтянка, плачущая около мертвого тела>

и именно почитание благочестивое. Тут в самом деле есть озирианство. Женихи Пенелопы были молоды: да, но не от них у нее был Телемах. Всякая женщина, и особенно всякая жена и вдова, есть в самом деле озирианка. Неодолимо, фатально, хотя бы никогда не слыхала имени Озириса.

Египтяне здесь выразили суть мира. Женщина действительно не творит, а сотворена. А творит собственно мужчина: и что касается "вечной жизни" (потомство -- непременно его, мужа, отца), но -- через женщину и жену.

И ее вечное алкание: твори через меня. Отсюда неприличие: совокупляйся.

Письмо М-вой, о докторе.

Кончается этим, и фаллисты были бы правы, если бы мысль их не была так неприлично коротка. Дело в том, что само "неприличие" они понимают безумно коротко, когда на самом деле оно безумно длинно. Действительно, все уходит в это. Действительно, все приноравливается к этому. Действительно, все к этому устремляется. Но тогда египтяне и закрыли его руками, воскликнув: мировая тайна -- это неприличие.

У них были "таинства". В таковую даль, в такой древности и первобытности, они основали "таинства",-- именно хоронясь от фаллистов, которые грозили прийти сюда со своими анекдотами.

-- Извините. Жены вам не проститутки. У проституток -- совсем иное. Между тем как в действительности и в тяжелом реализме это одно и то же. Был безумный страх "ошибиться в толщине волоса" и убить всю тайну мира, допустив сюда не посвященного. "Непосвященные -- не входите". "Двери! Двери!" -- как гремит до сих пор в наших церквах,-- этот последний звук древних таинств. В чем же дело? "Кто не обрезан, тому нельзя показать наших таинств",-- ответили Геродоту египетские жрецы. Обрезание же именно и содержало всю тайну пола.

У евреев "обрезывались плоды" дерев: эту "гигиеническую человеческую операцию" они производили и деревьям. Когда я прочел в Талмуде, я вздрогнул. "Эге"...

"Можно ошибиться на толщину волоса. Тогда погибнет мир. Все зальется развратом". Но ошибаться не нужно. "А,-- тогда вы войдите в таинства Озириса и Изиды".

Что же они видели и что там объяснялось? На туринском папирусе есть изображение, которое -- по аналогии с другими, находимыми на греческих вазах,-- нельзя не признать сценою из таинств Озириса.

Но вообще говоря, совершенно очевидно "по общему сложению дела" и особенно по почитанию ими животных как богов,-- что в "таинствах", показующих "божественное", они показывали животно-божественное, т. е. показывали то, что мы всегда и все видим у животных. Но как присущее и человеку: и откуда человек и почерпает силу возвращаться в состояние "божеско-животное-солнечное". Ибо всего этого ни у человека и даже у животных не было бы, если бы мы все не были сотворены и разгорячены солнцем; если бы текущая в нас кровь не была почему-то "не остывающе-горяча". Оно-то и есть -- Озирис, налитый кровью:

<Солнце с уреусом>
<Солнце с ребенком>

Остальное дописать из книги.

Они показывали, что "Лес" именно "зачарован". Что почему-то именно один человек,-- и потому они считали человека ниже животных -- "люди не боги" -- не умеет на эту одну тайну смотреть солнечно: и щурится, "не выносит света" (таинства), а при встрече с нею рассказывает (тогда только начал рассказывать) анекдоты. Между тем как "тайна Озириса" хранит мир, ибо прямо продолжает бытие на земле.

"Падение... Человек пал!!" Это крик Египта,-- сказавшийся именно в том, что он учредил "таинства".

Но в них, уже именно по именам Озириса и Изиды судя, ничего не раскрывалось, кроме тайны пола, иными словами,-- кроме тайны обрезания, и опять же: почему животные священнее человека.

Они именно связали пол с Судьбою, с загробной жизнью, с Солнцем. Что из пола -- семья. Что все нежное-то и глубокое -- именно из Озириса.

Не из Пелопоннесских войн. Не из победы греков над персами. Даже не из Праксителя и "Федона", а просто и ясно и "по-животному" -- из Озириса.

Бесконечно малое и "грязное" (зачарованный лес) они сокрыли: потому что "можно ли подумать, что человек состоит из клеточки". А между тем Сократ состоял из "клеточек",-- таких бездумных, таких простых.

Вот этот безумный контраст между ВЕЛИЧАЙШИМ и самомалейшим -- что оказывается "одно и то же", они его не могли не скрыть. Они только выразили и свой ужас, указав на простейшего в мире навозного жука, и изрекли: -- "Вот -- Бог Вселенной".

Скарабей, по их,-- не только Бог: но величайший, самый великий из великих, Бог. Больше коего нет:

<Барка скарабея>

Скарабей -- Озирис. Ведь и Озирис -- грязен, "копается в навозе", и профаны говорят, взглянув: "Тьфу".

В таинствах Озириса и Изиды показывалось бесспорно особое, и у животных, и у людей существующее,-- но у животных больше и чаще, чем у людей,-- отношение к "тьфу". Отношение -- к скарабею. Скарабей -- тьфу. Вот настоящее и полное имя. В таинствах показывалось, что действительно непостижимым образом к этому всемирно именуемому и признаваемому тьфу-скарабею происходит в тайне ночей и везде что-то, что не вынесет никакого света дня и что на самом деле есть adoratio {}обожаемое (лат.).. "Разумное и полное мысли" существо, человек, как и животные, все, совершают то, что везде у египтян при дневном свете раскидано в символах обоняемого цветка и этой странной якобы привычки "богов и людей" у египтян "положить палец в рот". Во всей греческой и римской скульптуре и в живописи нет ни одной фигуры: человек обоняет цветок. Да почему бы?!!! Ведь обоняли!!! Явно. Да, они понюхали, отложили и забыли. Египтяне так нюхали, что не забывали этого ни днем, ни ночью, ни в символах "священных барок", ни даже за гробом. И еще страннее, дивнее, не вообразимее ни в какой культуре, кроме египетской, "с почитанием животных", эта фигура чистейших, благороднейших созданий,-- с пальцем, поднесенным ко рту. Но сюда примыкают тайны Озириса и тайны Дианы Ефесской. И пускай о них шепчет нимфа Егерия.

Род людской никогда не может понять: почему же лес "зачарован", почему так от него "отвращаются": но, вошедшие в него, действительно совершают поступки, какие отвечают Богу. Скарабей -- оправдан. Никакому цветку, никакому благодеянию, ни единой книге и ни одному "родному" не расточается на самом деле таких нежностей, с самоуничижением даже "гордого человека", как... скарабею. Родоначальнику неги и глубины мира.

Тут действительно что-то "скрыто". Тут действительно "играют в прятки". Дело в том, что "маленький скарабей", такой "вечно в навозе", один дает "родство" миру, т. е. он льет из себя какие-то неперетирающиеся вечные нити между "вчера" и "завтра" каждого единичного существа и всех существ и целого мира. С родством же и любовью он льет на мир свет, и именно нравственный. Родство -- это свет духовный, спиритуалистический. Ибо несомненно, что "родство", будучи "телесным", вместе с тем и величайше спиритуалистично. "Где тут дух и где материя -- не знаю". Никто не знает. Муж, вступающийся за честь жены и умирающий за эту честь; муж, убивающий себя, раз он видит эту честь опозоренную; мать, умирающая за дитя свое; дитя, прижимающееся к матери,-- да прямо сосущий у нее грудь, вот с этими крошечными пяти пальчиками, положенными на руку матери, с таким доверием, которое "скорее небеса упадут", чем это "доверие будет обмануто", неужели, неужели какой бы то ни было смертный скажет, что это не "нравственные явления", а только "физические". Нет, это нравственность и величайшая нравственность, выше коей нет на земле. "Скорее небеса перетрутся, чем перетрется родство". Но откуда??? -- Скарабей. "Без скарабея ничего бы не было". Без его грязи, вони и слизи. Нет этого -- ничего нет. Мир не стоит, мир падает. Тогда, перекидываясь назад умом, к "вчерашнему дню" бытия -- вдруг постигаем эти странные adorations животных, да и человека "в глубоком молчании",-- потому что ведь в самом деле есть перед чем совершить и adoratio. Он -- и жук; он -- и солнце. Он -- везде, он -- в мозгу.

Смотрите -- он ползает при сотворении человека.

Да и мир, в самом деле, может быть, произошел не столько "из хаоса", сколько "из половой слизи" Озириса... Ведь сказано же: "Мир произошел из слез Амона"; но мы уже знаем, что сам "Амон" есть "голова Озириса", и "слёзы" здесь -- деликатное название совсем для другого. "Мир есть семя Озириса": вот приписка египетского жреца -- приписка сбоку, на полях одного папируса. Что нужно нам больше знать? Мы все знаем. Глаз наш прорезывает тьму от "сотворения мира" до "конца мира" и от "отдаленной звездочки" до земли. Египтяне все открыли. Сказали: "Да, скарабей!"

Не "родились бы люди друг от друга", происходи они "рядком", из "глины" или из чего другого, как "фарфоровые чашечки" на заводе, которые все равно делает горшечник из земли,-- и эти "люди, сделанные человечки" похолодели бы, стали бы не нужны друг другу, рассыпались бы. Погасли бы, ибо искры-то такие гаснут. Люди бы не были в великом "родстве-единстве", а только "в хороших компаниях" и с "приятными собутыльниками". Без потомства и родителей -- без детей. "Мурильо и Рафаэль,-- где же ваши кисти? Нет, больше: где человеческая цивилизация?

Нечего писать Рафаэлю, не "прыгай теленок около коровы".

<Из Книги мертвых>

Мир -- один. От жука до Вифлеема. "Без слизи бы ничего не было". И египтяне, "смиренным скарабеем", навозным жуком (выдумали же: но какая гениальность, "от звезды до планеты", в выдумке!!!),-- указали вообще, что в мире царит и вековечно должна царить скромность, безвидность, бесшумность; священная тишина. "Все великое -- из Незаметного". Что может быть меньше горчишного зерна: и из него вырастает дерево. Как и наоборот "громы" всегда рассыпаются в песок. Где Тамерлан, где Атилла? Где Август Римский и Бонапарт французский. А девушка из Назарета -- наша Пречистая Божия Матерь и в каждом русском дому -- в переднем углу.

"Из горчичного зерна -- дерева. Да, от растения и до травы,-- везде проходит "тайна скарабея". Ведь зерна хлеба, "и трав, и дерев" (см. "сотворение мира") -- все это живые скарабейчики. Вместе -- все это глазки, Озирисы. Мы эти зерна топчем ногами. "Нельзя пройти по траве -- не убивши несколько богов". И не надо ходить по траве. Бойся, смертный, бойся, смертный. Ты топчешь жизнь свою, ты топчешь хлеб свой. Египтяне все открыли. "Если не съешь скарабея -- умрешь вечной смертью". И мы его едим. Днем -- хлеб земной и личной жизни. Ночью другой хлеб -- вечной космогонической жизни.

Замечательно, что на "том свете" "страшный суд" Озириса египтяне представили также с соучастием огромной толстой свиньи, самого плодовитого, с одной стороны, животного.

<Свинья с поросятами на халдейском рисунке>

А с другой стороны,-- которая по образу жизни и поведения, по инстинктам, по вкусу, по "принюхиванию" -- вечно купается в грязи и жрет всякие помои и отбросы.

"Навозный жук многокопытный", "самое грязное животное" среди изящных ланей, львов, коров. На единственном типе и форме монет маленького греческого городка,-- скорее даже сельца,-- Элевзиса, где совершались Элевзинские таинства "Деметры и Плутона", изображены также с одной стороны Триптолем, который едет в колеснице, запряженной двумя драконами,-- стоит в этой колеснице,-- а у подбородка держит кошницу с хлебными зернами, которые разбрасывает по земле, засевает поля. А с другой стороны, иногда под древесною ветвью -- египетская "свинья" "страшного Суда Озириса". Конечно, это не совпадение случаев или воображений, а одна и та же мысль, протянувшаяся от Египта до Греции; но в Египте -- первая, ранняя, самобытная, в Греции -- поздняя и заимствованная.

<Страшный суд Озириса>

"Хлеб жизни" и разгадали египтяне. И закричали (или забезмолвствовали, вернее): -- "О, не растопчите его!! Вы умрете все, если около вас не будут бегать эти маленькие скарабейчики".

19. VII. 1917

КАК ПРОИЗОШЕЛ СКАРАБЕЙ

Когда было сотворено Солнце, и весь Небесный Свод, и Луна, то было сказано:

-- Нет ничего подобного этому по красоте и силам. Но в нем есть недостаток -- правда, один.

Бог спросил:

-- Какой же?

-- Слишком все исполнено блеска и великолепия, и горит, и сверкает, и все наружу. И нет в этом смирения. Смирение же таково, что одно превосходит самое большое великолепие.

Тогда-то Бог и произвел живые твари, сказав:

-- Вот в каждой этой твари будет солнце, и силы его и создание его. Но чем оно будет сотворять, и самое сотворение никогда не будет видно. И даже кто увидит -- отвернется.

Так произошел стыд, навоз, ночь и скарабей.

Греки, римляне и новые ученые не разобрали, что жизнь вечна и прерывиста, вечна и множится. И что "символ скарабея", обозначающий "переход в новую жизнь", не обозначает какого-либо "превращения" или "воскресения в будущую жизнь", а обозначает поглощающую мысль Египта: обыкновенное совокупление, при котором конечно происходит "переход в новую жизнь", "в существо, имеющее родиться и вновь начать жить", уже как другое и завтрашнее в отношении отца и матери.

Но навсегда потрясающая тайна: почему совокупление, столь сладостное, столь полезное, наполняющее жизнью весь мир и воистину "солнце земли" -- так сокрыто и утаено -- в самом деле, по-видимому, в этом. Что оно лишено было бы лучших даров духовного мира, застенчивости, смирения, скромности... И тогда оно было отодвинуто назад, в мглу, в "презираемые части" ("inter fasses et urinam") (образование вообще зада у животных)... "Дите, самое любимое наше, самое сокровище" -- выходит "из частей столь уничижительных, что показать нельзя", и "кто увидит -- непременно отвернется"...

Непременно, непременно, непременно... Но это-то и образует крест смирения половых отношений. Почему они и суть не только не "ненравственны", но одни и смиренны, нравственны, тихи. С тем вместе глубоки, застенчивы, стыдливы. Вся красота духа человеческого, кроме открытости. Но это-то -- полная, вечная закрытость и образует последний крест красоты человеческой. "Все это закрыто, как в могилу". Да ведь в "могилу -- мать землю" и уходит семя человеческое, в то же время -- уходя в колыбельку нового существа.

И копается, копается навозный жучок... Не видать днем, никогда. Надо отбросить клок навоза, чтобы -- непременно убегая, скрываясь -- показались черные жучки. "Вон, только задок виден", он "уже закапывается". И цвет -- черный, ночной. И запах -- прелый, перегноя.

-- И весь он как наше Солнце (египтяне).

ЕГИПЕТСКАЯ СУББОТА, ГРАФИЧЕСКИ ВЫРАЖЕННАЯ

-- Sabboton! Sabboton! Sabboton!
(В Вавилоне)

-- Бросай работу, Ицка!.. Идем в домы наши праздновать Господу!

-- Идем к детям и женам нашим соделать тук жертв в приятное благоухание Богу Израилеву...

-- О, что Ра и что Озирис... Священнее обоих их жук...

-- И облечем Его в ризы ангелов и изукрасим Его как ни одного из фараонов... Ибо он святыня домов наших, и будет с нами от века и до века.

-- И наденем на него корону...

-- И дадим ему жезл управления...

-- И всякую славу. Ибо Мицраим светел не солнцем, а жуком...

-- Вот ты черный жучок, маленький и вонючий. Которому поклонился и фараон, и царица. И царская дочь, возложив на ладонь его, подносит нос к нему и обоняет как лучшее всяких цветов.

-- Слава ему! Слава жуку! Слава и в Мемфисе, и в Фивах, и в Эсне, и в Эдфу. Но еще больше в Дендерах, куда мы стекаемся раз в год обонять Возлюбленную Египта...

СТОЛПЫ МИРА

...о, поведите меня коровы, сперва русские и потом египетские, и научите меня мудрости страны первой, страны древней, страны священной...

Как вы священствовали там в любви и поэзии, в родах и играх...

...ибо вас не заметили иначе как "во сне фараона" ни священники, ни ученые.

...а потому ни священники, ни ученые не могут научить Египту, о коем прошептала нам древность, что вы были там жрицами над жрецами и вели в первом ряду бал цивилизации.

<Огромная Гатор-корова. Стоящая>

Как вы священствовали там в любви и поэзии, в родах и играх...

Вот еще о чем я и все смертные не спросили себя: не есть ли то, что мы именуем (без думанья) вкусом и обонянием и чему в мире отвечает этот странный запах и вкус...

...я люблю это есть.

...мне нравятся артишоки...

...мне приятна фиалка...

не есть ли на самом деле и реально физиологическая причина не умирания души нашей?

Никто не думал...

Никому даже на ум не приходило...

Есть логические основания бессмертия души; но ведь явно, что не "логическими же основаниями" она не умирает, держится, существует "вечно": это -- пустое, и тут явно ошибся сам Платон. Явно, если душа "есть", если она "бытие" и при том "живое", то для "дальнейшего" и притом "вечного" ее бытия должно быть какое-то физиологическое, непременно физиологическое, основание, фундамент.

И вот, это странное:

-- Я ем.

-- Я вдыхаю.

Что "выдыхаю" -- это пустое, это ничего не значит. Но я "вдыхаю"? Необходимость "вдохнуть"? И при этом "мне нравится"...

1) Сцена Озириса с fall., коему приносят девушки цветы.

2) Сцена Озир. с фалл., коему жрец совершает курение.

3) Сцена Озир. с фалл., коему приносят в жертву 6 телят.

-- Ну, вы видели, читатели, ЧЕМУ поклонялись египтяне?

-- Неужели?!.. Да... Но...

-- Дело не в "неужели", а вы ВИДЕЛИ?..

-- Трудно поверить... Однако же... Но...

-- С "но" мы потом будем говорить. Но ВЫ ВИДЕЛИ?

-- Представьте же: историки говорят, все до единого, что... "ну, невозможно понять происхождения египетской религии". И говорят, что если бы не тотемы, обычай у северо-американских индейцев, где в некоторых племенах почитают то волка, то лисицу, и тогда все члены этого племени все называются "волками" или "лисицами",-- то и совсем египетской религии нельзя было бы понять.

-- В самом деле "тотемы"... "Тотемы"... Хорошее слово. Может быть, в самом деле "тотемы"...

-- Позвольте, а сотворение мира?..

-- Сотворение мира?

-- Позвольте: девушка выходит замуж. Хочет она выходить?

-- Если любит -- хочет.

-- Если "любит": да почему же она "любит"-то?

-- Почему любят? Любятся. Потому что он "Иван", а она "Марья".

-- Вы думаете: поэтому, что есть "два тотема": Иван да Марья. А я думаю, по-другому. Ведь если бы она не вышла, детей бы "у них двух не было", и если бы "в мире никто не вышел замуж" -- детей ни у кого бы не было. И через 70 лет о планете можно было бы сказать "тьфу", ибо на ней ни один человек не живет.

А с животными -- и ни одного животного. Тьфу, тьфу и тьфу.

-- Потому Ванька и Манька и любятся, чтобы планете было хорошо.

-- Ну? "Тотем"?

-- Нет. Космогония.

-- Теперь если взять рубанок величиной от Сириуса до земли... И такую же пилу... И такой же нож, вилку... И... соскоблить, отрубить, отпилить "все подобное" у мира, то...

-- Господи, Господи! Какие вы ужасы говорите... Да, приличия было бы больше, но мира бы не было.

-- Мир был бы совершенно приличен. Ни одного гадкого места. Но только не было бы и самого мира.

-- Так послушайте: неужели нельзя ПОКЛОНЯТЬСЯ тому, что "мир, слава Богу, есть",-- и за это одно, что "он есть"...

-- И коровки... и травки...

-- И я, писатель, и ты, читатель...

-- И наши ребятишки, Коля с Володей...

-- И эта Дунечка.

-- И та Настенька.

-- Все "кой с чем".

И завопить, закричать от Чермного моря до Сахары:

-- Слава Богу, "это все" есть. Рубанок ученых не действует. Они пилили, да не спилили. И мир "есть не по ученым", а "по Кольке с Володькой".

-- У него голубенькие глаза.

-- У другого серенькие.

-- У каждого свои. Карие.

-- Свальный грех мира. "Планета сочетается с планетой", как "Колька с Машкой". Все живет, движется, скачет. Благоухает. Плоды растут, цветут, умирают в землю, растет новая яблоня, новая вишня, новая груша. Персик лезет на персик, яблоня скачет на яблоню, как козел на козу, и все множится, движется, дальше, больше, толще, и мир -- нерасхищаемый банк, в который запускай руку -- сколько хочешь, и он кричит вору: "Воруй больше, потому что меня на всех хватит"...

-- Ну?

-- Хватит благодаря тому, что "кой-что есть"... Чего же вы спрашиваете: "Ну?"... Да разве этому "чуду переворотов",-- простому чуду, что "из зерна растет дерево" и "у Ваньки с Машкой родились дети", а также и у великолепной Дездемоны, и "у нас с вами, читатель и писатель",-- и которые (т. е. перевороты) чуднее и неизъяснимее, трогательнее и возвышеннее всех "звезд-и-раз-звезд", дивнее солнца, дивнее Вселенной, хотя лежат всего "в маковом зернышке"... Скажите: неужели этому сосредоточенному "в росинке испаряющейся" солнцу и воистине богу нельзя было без "подражания индийским тотемам" поклоняться?..

Нет, больше, страшнее, и именно так, как у египтян:

-- Позвольте, да нет, если рубанком стесать "все это" у мира, да и не "у мира", а раньше самого мира, в тумане туманов, за туманами, раньше звезд, планет...

-- Если бы...

-- Вырвать корень из мира: что "из двух -- третье"...

-- Если бы "из двух -- никогда третье", а вечно только "два"...

-- Унылое "двое".

-- Тоскующее "двое"...

-- Двое, у которых естественно "зубы болят".

-- "Зубы болят", пот. что не множатся и им нечем множиться...

-- И мир скулит...

-- Мир стонет...

-- Мир мгла...

-- Мир "неизвестно зачем"...

-- Господи. Какие вы ужасы говорите...

-- Нет, послушайте: египтяне все это думали, сообразили, сосчитали. И спросили: да как же бы произошел-то мир?

-- Зернышко из зернышка. Деточки из Бати и Мати. Груша из груши. Козленок из козла и козы. Вот так? Ну, например, ну гадая.

<Картина Космогонии>

Или же:

-- Я взял глины и сделал из нее свистульку. Посвистал, бросил и потерял. Свистулька мертвая. Не самодвижущаяся, потому что были "двое", "глина" и "Я", и "Я сделал из глины". Нет Ваньки с Манькой.

-- Тогда они и решили, что как "мир" не "свистулька", а "красота", "самодышущая", "самодвижущаяся", "само-соображающая", то, очевидно, что не "материя" и "Творец", два разделенные черной и не живой ямой существа: а были некогда тоже "двое" и "из них двоих" -- "фараоны", "цари", "основатели династий", "предки наши".

Египтяне связали "космогонию целую" с "счастливым происхождением нашего Египта": и тогда начали еще больше скакать, крича:

-- Мы боги, мы божественны...

Но как это -- "в космогонии": то они кинулись обнимать своих коров, быков, свиней, целовать растения, травы, и молиться звездам.

-- Ну, понятно?

-- Да.

-- Все в зернышке.

-- Да.

-- Ну, и вам мигает уже отсюда скарабей?

-- Скарабей? Почему?

-- Ведь все началось с "тьфу". Скарабей -- навозный жук. Решительное тьфу. Воняет, гадок. Но вы решили, что "без неприличия нельзя"?

-- Нельзя. Мир не стоит. Нет мира.

-- Посмотрите же, что сделали египтяне. Как они "написали свою религию" и "все происхождение ее", нарисовав "тьфу -- скарабея" внутри солнца:

<Скарабей внутри солнца>

И торжественно неся "скверного жука" в религиозной процессии в священной барке:

<несут скарабея в священной барке>

И это изображение, одно это изображение -- совершенно оканчивает вопрос "о происхождении египетской религии".

Это "происхождение" заключается в "происхождении" из "тьфу" мира -- в переходе -- действительно трагическом и непостижимом -- от величайшей "гадости" к "красоте, порядку и гармонии миров". Из "тьфу" к "смыслу и величию", из "чего назвать нельзя и при показывании чего все разбегаются",-- к тому, на что "когда оформится и время пройдет". -- все не налюбуются, не насмотрятся, подходят, обнимают, целуют. Как ведь "целуют" же "изделие" Ваньки с Машкой после "14 месяцев" как его "заделали". И бабушка, протягивая морщинистые руки, зовет его "подать ручки", и он -- падает. Падает и улыбается. И тогда гости хватают его и начинают целовать, а родители уж только стоят и не знают, смеяться им или плакать.

Эту-то, не световую, а моральную и космогоническую загадку египтяне и имели в виду, говоря в молитвах и гаданиях, что "мир вышел из мглы". Ибо ведь, в самом деле, "показать нельзя". Нельзя показать "свету очей". А если "свет очей" не видит,-- не физически, а метафизически,-- потому что сам пугается видеть, сам не хочет видеть... то как же не сказать, что это какая-то "неизъяснимая вечная мгла" и "моего покрывала никто не поднимал, но из меня родилось солнце" (надпись на статуе Нейт в Саисе). Солнце -- мир. А мир -- из скарабея. "Такое мокрое, что если потереть между пальцами, то воняет". "Отсюда премудрость Соломона и других". И посмотрите: они изобразили "на месте мудрости Соломоновой" -- опять скарабея.

<Скарабей на месте головы>

Чем погрозили пальчиком и Соломону: "Знаем, почему у тебя столько жен" и даже "девиц без числа". Все одолевают грязные мысли. "В мозгу скарабей копошится". Извечное "оплакивание человеком блудных помыслов". Тут и праведники попали под пресс Египта. Но он говорит: "Успокойся, человек,-- это космологическая тайна. И узнает ее человек только перед испепелением мира. Когда уже и знать не захочется. Да и не нужно. Голова твоя, с одной стороны,-- скарабей, а с другой стороны -- цветок. Когда же цветок видит корень? Не видит. Сокрыто. Сокрыто вечным сокровением".

-- Расти, человек, и множься, и питайся. Не будь особенно задумчив, но и не будь никогда легкомыслен.

Ах, мир -- великая, действительно великая загадка.

-- Странствуй. Размышляй.

-- Не обижай других. Будь кроток.

-- Умиляйся, как мы живем в вечном умилении.

-- Ну, и обоняй цветы.

И, засунув пальцы в рот, разбежались по своим могилам.

<Палец во рту в голове Изиды>

О Египте нельзя рассказывать, его не нужно объяснять. Ему нужно петь песни...

Будем ему петь песни...

Одну песню...

Еще песню...

Другую песню...

Полюбим то, что он любит....

И в "любовь", может быть, шепчет слово "мудрость"...

* * *

Тихо мерцают звезды. Тих Нил. Не шумит город. И вот "сын Ра", поднявшись от уснувшей возлюбленной, не надевая сандалий, еще тише прошел во двор и вошел к одной из "дочерей неба" в ее теплый, парной, немного мокрый хлев...

Она не спала, его Hathor, a лежала на чистой соломе, пережевывая жвачку. Еще тише он подошел к ней, и лег к ее вымени, и прилег к нему щекой. И она почувствовала, что возле нее смертный, и, немного отодвинув ногу, приоткрыла себя.

Но он ничего не делал и все лежал щекой около ее вымени. Долго. И уже немного передвинулись и звезды, и луна, когда он взял сосок ее в рот. И потянул. И капли горячего молока орошили его рот.

Сосок во рту Возлюбленного. И она стала совсем недвижна. Как не дышит. И он еще потянул. И глотнул. Он был нарочно голоден, так как уже при заходящем солнце знал, что в ночи будет тут. И пил. И ел.

Ей было приятно. И особенно, что не теленок сосет, а Возлюбленный. Он же проводил рукой по всему ее большому животу, и казалось ему, что это целый дом, но очень теплый и внутренний. И что любовница его так велика -- это обдавало его жаром.

"Точно ты моя мать и выносила меня в себе".

И она была мать ему. Потому что сотворена совсем в другой день и раньше. Все животные суть наши родители, но не лично, а космологически. Потому что сотворены, когда человека еще не было на земле. И египтяне во всех их почитали отцов своих. Отцов и матерей.

О ПОКЛОНЕНИИ АПИСАМ У ДРЕВНИХ ЕГИПТЯН

Покройте попоной, мохнатым ковром,
В мой луг под устцы отведите;
Купайте, кормите отборным зерном,
Водой ключевою поите.

Так эти слова Олега-воина о любимом коне своем хочется повторить, взглянув на убранное изображение быка у египтян-земледельцев... "Священный бык",-- говорили задумчивые обитатели дельты Нила. "Эй ты, я тебя",-- кричал, тряся палкою, захудалый чиновник, ехавший по Воскресенскому проспекту. Я оглянулся: мужик стегал лошадь, не везшую воз. Чиновник если не соскочил с санок, то только потому, что был уже не очень молод, и расшибся бы "на ходу" саней: но он кричал через всю улицу, что привлечет мужика к ответственности, и случись мужик ближе -- кажется, непременно бы ударил его палкой: до такой степени непосредствен и энергичен был его гнев. Не один я, но и улица удивленно оглядывалась на расходившегося Акакия Акакиевича. "Древнее почитание животных -- архаический остаток чувств, ныне уже умерших окончательно". В самом деле, "почитание" и не может возникнуть иначе, как из "любования", "любви", но особенной, но специальной, вот как у этого чиновника (который трясся) сравнительно с нами всеми, стоявшими на улице и смотревшими равнодушно на то же. К сожалению, я истребил одно письмо, очень бы теперь пригодившееся: писала мне (откуда-то с Урала) женщина по поводу заметки моей о лучшем обращении с животными. Письмо было суровое и почему-то порицательное в отношении меня, все-таки заступавшегося за животных. Но, в пафосе, женщина (образованная и русская), очевидно, ничего не разобрала: тема "мучение животных" ударила ее по сердцу, по воображению, и она гордо, сухо и пренебрежительно написала мне в том смысле, что "люди, прах их возьми, могут калечить друг друга" и т. п. (длинная серия уничижительных жалоб), но "пусть уж в покое оставят животных", которые (кажется, по этой части письма я не помню) "гораздо чище и лучше их". Однако главный "сюжет" письма: превосходство животного над человеком, сказавшееся непосредственно, как и у Акакия Акакиевича, на извощике -- это я запомнил ярко. Главное -- непосредственно, без рассуждений, "как-то", "почему-то" прямо из глубины времен капля, капнувшая в наше время. Точно просочилась, матушка, одна, через пласты истории, цивилизации, веры. Кряхтя, сгибаясь, едва имея силу и искусство сесть на подставленное ему кресло, офицер еще Крымской кампании (в 1897 г.) разразился жалобами на женщин: "Дуры они пошлые. Может быть, только русские -- не спорю, не знаю; хозяйка моя: умер у нее ребенок -- ничего; издохла через несколько месяцев кошка -- плакала..." Это было уже действительно до того поразительно, что я, конечно, не мог согласиться с определением моего гостя, что все "оттого, что -- дуры": ибо отчего же "дурою" не быть в отношении кошки или в отношении кошки и дочери. Отчего не пожалеть обеих или не жалеть никого. Очевидно, мы имеем опять атавизм древнего непосредственного чувства животных, ужасного (или подавленного) всеобще, всемирно: но возможного, но встречающегося и сейчас. И может быть, если оно мистично, и -- не имеющего никогда умереть.

В цирке я был не более шести раз в жизни и только раз спустился "к лошадям". Резкий и неприятный запах; тусклый, во всяком случае неяркий свет. Для меня -- ничего привлекательного. Скорей -- кое-что противное. Каково же было мое удивление, когда я нашел здесь толпу дам и барышень, покупавших булки и кормивших "из рук" лошадей: общение, физическая близость, непременно "из рук" кормление, и чтобы губы лошади дотронулись до нежной ручки, которую каждый кавалер пожал бы с уважением, и затем -- проведение ладонью по морде, по шее (только они и были высунуты из стойл) -- и все так живо, с увлечением. Ведь женщина более нежели мужчина похожа на дитя, а дети так любят -- до дрожи -- животных, кур, уток, но еще больше коров и, наконец (мальчики), до самозабвения лошадей. Вот это младенчество женщин я наблюдал в цирке: по крайней мере перед сценою, видя всякие "выкрутасы" атлетов и лошадей. Оне не были так вдохновенно оживлены, восхищены, взволнованны, как в полусвете длинного коридора, где виднелось по крайней мере до сорока лошадиных морд и шей.

А привычка, а культура. Наблюдение изо дня в день и, наконец, из века в век. Если бы даже этой толпе барышень и дам, знавших об Египте только одно, что это "далеко" и "не мы", дать совершенно в обладание всех этих действительно прекрасных животных, если бы присоединить к ним крикуна за избитую клячу, авторшу письма ко мне и настоящую "почитательницу кошек", о какой сообщил мне севастополец: то в пластических чертах эта одушевляющая друг друга и поддерживающая друг друга толпа уже дала бы наш кусочек Египта, как о нем рассказывает Геродот.

"Хотя Египет граничит с Ливией, но он не особенно богат животными; зато все имеющиеся в нем животные почитаются в нем священными, причем некоторые породы содержатся вместе с людьми, а другие отдельно от них. Если бы я стал объяснять, почему египтяне почитают животных священными, я бы коснулся божеских предметов; между тем я строжайше воздерживаюсь говорить о них, и то, что до сих пор сказано об этом, было вынуждено только необходимостью. Обращаются с животными египтяне так: для ухода за каждой породой животных назначены особые сторожа мужского или женского пола, причем звание сторожа (...) переходит у них по наследству от отца к сыну" (Книга II, глава 6).

Схема почитания, из которой Геродот едва ли видел что-нибудь конкретное (в котором и вся суть). Страбон, описывая в "Географии" своей Мемфис, дает чуть-чуть увидеть это конкретное, хотя в то время -- время Ювенала и его непонимания (см. выше) -- уже от древней "веры" остались одни "помни".

"В числе храмов городских есть один Аписа, тожественного с Озирисом; здесь в отделении храма содержится этот бык, почитаемый как божество. Он имеет белый лоб и такие же небесные пятна в нескольких местах; остальная поверхность быка черная (т. е. почти он весь). По кончине пользовавшегося таким поклонением быка египтяне выбирают ему другого, руководясь при выборе вышеприведенными признаками {Солнце сильнее нагревает черную спину (и бока) такого бога, и кто наблюдал лошадей на ярком солнцепеке, наблюдал и видимые последствия этого. Такого быка египтяне выбирали как наиболее далекого от идей, веяний и поэзии скопчества: мысль, с которою они и вообще избрали эту породу животных в особенное почитание.}. Перед помещением Аписа есть двор, в котором имеется другое помещение для матери Аписа. На этот двор выпускают в определенный час Аписа, между прочим и на показ иностранцам, потому что эти последние хотя и видят быка через окно в его помещении, однако желают смотреть его и на дворе. Когда бык поиграет немного на свободе, его вводят снова в обычное помещение" (Книга XVII, глава 1, ст. 31)... "Далее следует Афродитопольский ноном (уезд, административное деление Египта) с городом того же имени. Там содержится священная белая корова" {"Гатор", которую греки называли "Афродитою". Белый цвет, нежный, мягкий, женственный -- выбран потому, что во всех породах животных, и в этом числе у быков и коров, инициатива общения не идет от virgo и feminae, и след., никакой нужды возбуждения солнечными лучами для Hator не нужно.} (ст. 35)... "В жрицы Зевсу {Озириса греки отожествляли со своим Зевсом; след., и Аписа и след., здесь говорится именно о тех "жрицах" Аписа, которых Геродот неосторожно назвал просто -- сторожихами" (см. выше).}, пользующемуся здесь (в Фивах) преимущественно перед другими божествами, назначается красивейшая девушка благородного происхождения; таких девиц эллины называют палладами. Впрочем, это -- публичная женщина (?!!), живущая с кем ей угодно до наступления естественного телесного очищения; после очищения девушка выдается в замужество за какого-нибудь мужчину; но раньше свадьбы, по окончании времени прелюбодеяния, над нею совершают обряд как над умершею" (ст. 45).

Таким образом... не женщины, не проститутки -- а девочки до наступления "времени естественного очищения" (что в египетском климате должно было происходить страшно рано, не позднее 11--12 лет) были вероятными служительницами аписов: невинность невероятная, соединенная с такою же невинностью животного, не видящего вовсе других экземпляров своей породы, кроме живущей тут же, около него, матери. Животные и женщины, обои -- как дети: ибо и животное есть дитя, которое никогда не вырастает; а дитя, именно в лучшем-то, лучезарном своем периоде, суть... только животное. И в этом-то именно состоянии, еще 2--3--4-х лет, полной животности, без размышления, без догадок, без философии и опыта, живущие только физиологически и элементарно -- духовно, дети и являют столь изумительную пластическую и нравственную красоту, какой уже не достигает человек никогда потом, ни поэт, ни философ; даже, прибавлю, ни -- священник. Вот эта цельная, круглая и естественная чистота... животных ли, детей ли, и поразила египтян. Сюда толкнулись и женщины: они первые это почувствовали, как и в письмах ко мне, как в наблюдениях моих. Как во всемирном огромном их чувстве детей (могут ли мущины в этом отношении сравниться с ними). Из этого клубка животных, детей, женщин -- и вспыхнул теизм ли, "мистицизм" ли, какого потом же никогда не зажигалось на земле.

О женщинах тот же Геродот попутно замечает (книга XVI, глава II, стих II): "Очевидно, считать неженатых феосебеями и каппобатами значит противоречить общепринятым понятиям,-- потому что все считают женщин виновницами культа богов: они призывают мущин к служению богам в важных случаях, к участию в праздниках и к молитвам; редко случается, чтобы мущина, живя без женщины, был особенно ревностным исполнителем религиозных обрядов. Так, один поэт говорит: "Мучат нас боги, особенно женатых: ибо необходимо совершать какой-нибудь праздник". Потом тот же поэт вводит ненавистника женщин, который их обвиняет: "Приносим мы жертвы пять раз в день"; семь служанок кругом били в кимвалы и при этом выли -- как, верно, до сих пор. Мать около дитяти -- вечная молитвенница. Она же -- неустанная ухаживательница и заступница за животных. Около них, в клубке -- изобретательница молитв, вот этих упомянутых "кимвалов", как и Давид знал "псалтырь" (гусли). Скромная, о чем же она будет петь. О своем дитяти, о всех животных (в Египте все животные почитались). Или, пожалуй, о всех детях и всех животных, в клубке. Как и Кольцов запел:

Ну, тащися, сивка

-- не об одной определенной лошади (ведь он не был и земледелец), а о всей их "превосходительной" лошадиной породе. Точь-в-точь как мой Акакий Акакиевич, вступившийся за первый раз увиденную лошадь.

Молитва раньше религиозной философии. И, по всему вероятию, мущины уже придумали последнюю, связав ее с солнцем. Точку они превратили в universus: a эта точка -- "бабье завывание на празднике", что-нибудь вроде бубна, свирели, арфы; когда у "бабки" поправился свой ребенок; когда он у нее "на сносях" -- и в то время как муж ее, ничего не думая, гуляет в поле, мать ее бьется о стену головой, и радуясь на состояние дочери, и трепеща за жизнь ее, и шепчет слова... кому-то -- только бы полегчало и прошла мимо смерть в роковую минуту. Ей-ей, молитва даже раньше "бога", "божеств", "религии". И об этом есть тоже разительная запись у Геродота, вовсе (сколько знаю) не использованная ни историками, ни занимающимися теологией.

"Первоначально пеласги совершали всякие священнодействия и молились богам, как мне рассказывали, в Додоне, не называя по имени ни одного из богов, потому что никаких имен они и не знали" (Книга II, глава 52).

15 июня 1917 г.

ЕГИПЕТ И РАБ (И ДРУГ) ЕГО

...О, Египет, Египет: как через пластинку, через которую встречаются эндосмос и экзосмос -- мы бьемся друг к другу. Я -- к тебе, ты ко мне. Я ничего о тебе не знаю, кроме коров. И что они танцовали, а ты сосал у них груди. И еще кое-что, что я заметил, но догадался лишь через 20 лет после того как срисовал. Так трудно было понять, так невероятно, несбыточно. И где разгадываются твои мистерии, которых и Лукиан все-таки нисколько не знал. Ибо ты так их задрапировал, в каких-то "летающих мушках", которых кто же ловит по комнате и рассматривает; да и мушки -- "точно я видел во сне и все слушал, как муха опять и опять бухается в стекло окна" или жужжит в паутине паука, так жалобно и печально...

Но вот: мне тоже хотелось всегда пить молоко, горячее, из вымени коров. Этим вкусом я совпал. Лично и в натуре с натуральным Египтом.

И, встретившись,-- стал "просачиваться и просачиваться через кожу экзосмоса".

И ты потянул меня всего.

А я, может быть, "в твоих вещих снах", предугадывался тобою: что придет некогда человек и все разгадает.

Главное -- мои "линючие цвета": что уже невозможно было узнать и через "мушек". Что было совершенно невероятно узнать и никаким способом. И это узнал, угадал только ты один, какого-то такого же a priori'ей, как я,-- знал в совершенном сокровении своих храмов, в самом темном, бессветном их месте. И Моисей, напр., совершенно об этом не знал. И не понял ¹/₂ в тебе, а знал только открытейшую, дневную сторону, ясную.

И эту дневную, очевидную в тебе сторону, дал и евреям. Но ничего не дал о загробном мире, и что "всякий, умерев, делается Озирисом" -- это уже твои мистерии...

Мистерии -- все почерпаемые из "вчерашних запахов", которые сегодня полиняли и увяли. Из -- увядших цветов, из увядших листьев, из Персефоны.

И вот: Эдип и мать его тут. Но не "выколов глаза", а "воскреснув как Бог", по Софоклу, но раньше -- по Египту и вере его, что "всякий умерший есть Бог".

Ведь Софокл разыграл только тему об "умершем зерне, положенном в Деметру", и не больше. Но и не меньше.

А в Деметру -- это страшно. Это Мать наша Сущая, Земля и Богиня.

А Софокл испугал только зрителей, не предупредя: "Это просто Зевс и Озирис". Так просто.

И вот, мы сошлись, сошлись друг к другу. И ты узнал меня, а я тебя. Потому что я поверил в твоих богов.

Более же всего я поверил в простую Гатор. "Вечную телицу", которую закалывали и евреи. И сжигали ее. Но пепел не выкидывали, а ссыпали в воду. И этою водою, святою, кропили алтарь и мертвых.

И тогда таинственным образом мы почувствуем, что вся природа складывается для нас как фетиш. Как великий кумир и бог. Любование и любовь. Я как-то, развернув энциклопедию Брокгауза и Эфрона на ЛМ, стал рассматривать Лист; поражен был, до чего "древесные листы" суть "женственные фетиши": (таблицы) как купол неба, параболы, гиперболы, яйцо в нижней и верхней половине, все суть "мужские фетиши". Мы здесь действительно читаем -- ЛЮБОВЬ. Первую любовь. Действительно -- конус (как фаллияне) или овал. И никакой линейной фигуры. Так вот отчего вся природа сложена по форме этого.

0x01 graphic

Почему она не "дорожка", не "многоточие", не цветок, не восклицание, не звук, не логос, а "имеет вид". Почему она "пространственна" и это пространство имеет "вид объема". Почему природа есть "объем", имеет "обхват". "Обхват" = "объятие". И мы действительно в "обхвате", "в объятии с природой", в "любовном зажимании" и "молитве".

И вся она "тепла", "дрожит", "полна страсти". Ведь как легко бы Богу: "наставил тумб" и "пускай они стоят". Естественный ответ на предложение "сотворить". О, как она тогда была бы холодна, бездушна, индифферентна и не связана. Вот почему она не индифферентна? Отчего все "любит", "стремится один к другому", отчего мир тепел? Отчего, в самом деле, "солнышко горит". И "красен белый свет"? Все эти чудеса? Вся эта молитва? Никакое христианство не разрешит. Никакой крест, Голгофа. Крест, Голгофа -- крик. "Мир создан не по крику" (а можно бы): он создан везде "по величавому куполу":

0x01 graphic

Это и есть "вера отцов наших", вера Отца. И земного, и Небесного. Вера -- Вседержительства, покоя, а не лирики. Гул времен, а не вопль времен. Крупный эпос, рассказ, склоняющийся запад и восток: две ¹/₂ мирового яйца.

10 июня 1917 г.

ВКУС И ЗАПАХ

Вот еще о чем никто не спросил себя: что физиологические вкус и обоняние, т. е. космическая пахучесть и вкушение явств,-- не суть ли основание и причина бессмертия плотей?

"И вдунул в лице человека душу бессмертную".

А не "дал", не "устроил", не "сделал, как горшечник горшок", душу человеку. Не дал ему, как "машине",-- "пар". Сделал бы (Бог) человека как "машину" и потом напустил бы в нее "пар". "Работай", пока не "изотрешься". -- Мир явно не так сделан, по Писанию.

Но и затем: вкус и обоняние на самом ли деле суть такие абсолютные показатели вредного и полезного в пище и смертного, и здорового. Есть ведь яды "сладкие"? -- которые от смерти вкусом не предупреждают. Потом запах цветов? Какое "другое растение" от вреда они избавляют? Притом пахучесть цветов, конечно, an und fur sich {сам по себе, для себя (нем.).}: это просто половая растительная пахучесть, и она есть у одинокого цветка, а вообще-то все цветы пахнут, скорее всего, для человека,-- хотя явно и без человека пахли бы. Эта половая пахучесть ранее человека, как блеск звезд ранее человека. Но только человек насладился цветами и звездами.

И вот он обоняет. Как звездами любуется. Что же это такое. "Я любуюсь звездой и так наслаждаюсь запахом цветка". Несомненно, это-то уже ясно. Ибо ведь "видеть красоту" -- это уже какое-то бессмертие души. "Я вижу красоту неба" -- не есть ли это уже ниточка религии? И вот: "я чувствую запах цветка"; не есть ли уже это ниточка бессмертия?

Я спрашиваю. Тут мы можем только спрашивать.

Непонятные инструменты, непонятное "что-то", что душа-птичка дает обонять мертвому трупу человека, после чего тело, по странной вере египтян, оживлялось "будущею жизнью", оживлялось "загробною жизнью", оживлялось "вечною жизнью" -- говорит о совершенно бесспорной мысли египтян,-- догадке или знании -- мы совершенно не знаем,-- что "воскресенье" происходит через пахучесть, через аромат, через вдыхание. А по смыслу всей религии (Озирис, Отец, пол -- и Изида -- мать, собственно, Vulva) мы совершенно вправе допустить и требовать, что источником оживления за гробом египтяне считали половую вдыхаемость. Это "А + Б" = "аб" -- мы совершенно правильно складываем. Тут tertium non datur {третьего не дано (лат.).}. Тут читается "аб", хотя дальше и доказательнее ничего не читается.

Во всяком случае, исторически-то (т.е. еще не истинно) это -- так.

Для человечества возникла впервые мысль о загробном существовании из полового вдыхания.

Это нарисовано. О, слишком во многих у египтян рисунках. Но так ли?

Мысль моя или вопрос и простирается в следующее: что в самом деле в тайне пахучести, и именно половой пахучести,-- в том, "почему это необъяснимо нравится и животным, и человеку",-- не заключено ли в самом деле и уже реально, в бытийственности, primum movens {перводвигатель, первый толчок (лат.).} и essentia {сущность (лат.).} "загробной жизни", жизни и "там"? А следовательно, что и есть какое-то "вечное там", ну -- "завтра" после "сегодня". Т.е. "будущее".

Будущее?

Будущее как "запах бывшего".

"Будущий год" как "запах прошлого года"?

"И вдунул в лицо его душу бессмертную".

Т.е. в "ноздри" глиняного и бездыханного еще человека.

Вдунул кто? "Отец". Кто отец. Тетраграмма (тайное, запрещенное имя Божие евреев). Не разбираемо. И самое главное -- ее нельзя "вслух произносить".

Тогда, может быть, ее можно вдыхать? Может быть, Бог "к ноздрям человека" поднес тетраграмму: и когда человек вдохнул в нос: "глина стала человеком".

Скарабей?

Не знаю.

Может быть, это неизреченная пахучесть Елогим, двух богов -- мужского и женского -- в соединении их? В утробе матери, в миг слияния с мужем, младенец не зарождается ли из "азота, кислорода, водорода" через пахучесть семени и яйца? Не пахучестью ли руководятся элементы яйца и семени в бездомном "вчера" -- чтобы перейти в "сегодня" и зародиться "человеком". Может быть, у семени и яйца "в начале бе" только "ноздри": и, повинуясь "приятной пахучести", они соединились и "зажили".

Не ведомо.

Но из "ласк животных", которые в данной теме ноуменально важны и совершенно очевидно, что "на одно совокупление в году, дающее плод жизни", приходится, я думаю, не менее 10000 странных вдыханий. Зачем бы они "вне поры размножения". До такой степени очевидно, что "пора размножения" и "вдыханий" суть sui generis {в своем роде (лат.).} вещи, вовсе не помогающие друг другу, а самостоятельные, т.е. самостоятельно ценные.

Где же "другая ценность"? Египтяне ответили или, по-видимому, отвечают: "Для загробной жизни".

И действительно, "загробный, гнилостный" запах, чем-то "линючим и белым", есть характер полового запаха у человека и, должно быть, у всех животных. "Который лучше свежих роз". Самый отрицательный запах необыкновенно много показывает. Как будто это "нужно" вопреки "моей воле": и я, сам сознавая -- "нехорошо пахнет",-- однако "выполняю". Это действительно "египетские тайны".

Мы ничего об этом не знаем. "И стал стар Давид. И кровь его не грела. И когда его не грела кровь -- старцы Храма сказали: возьми двух девушек и положи их по одну и по другую сторону себя". И он согрелся. Последняя теплота немного задержалась. Не есть ли это анонимно и иносказательно:

"И вдунул в лицо его"...

И еще: "Все ищет пахучести".

Пища. "Питание плотями". Все "белковые вещества". Поел их и "жив". Минералы "не едят, и зато не живут". Растения едят кислород и опять "кислород выдыхают", а едят -- странно и дико сказать -- "солнечный свет". Который перерабатывался в "хлорофилл", и вот его уже съедают. Съедают эту "зелень". Тут -- солнце. И в таком странном "кругообороте" Солнце, оказывается, "питает плотью света своего" всю "подсолнечную свою систему" буквально как "матка" (Мать-Изида) "кровью своего младенца -- Горуса -- человека". Во всяком случае,-- Солнце живо. Солнце, именно "в ореоле лучей" есть Гелиос, таинственно льющий свет и тепло на землю: "бог", хоть и из второстепенных. Ему нельзя не поклоняться. Утром, взойдя на горы, египтяне "простирали к нему руки", а Эхнатон нарисовал его -- на высокой, тусклой стене, в тусклом своем песчанике -- с "ручками": человеческое изображение, которое, увидя впервые, я заплакал как истине. Как же это не истина, если оно "питает все растения". Для растений -- то уж оно и воистину одно -- одно есть полный "отец".

Но вернемся к пахучести. Солнечный день, конечно, иначе пахнет, чем дождливый. Это я узнал в сентябре в Костроме: о как отвратительно пахли дождливые сентябрьские -- октябрьские дни.

Хорошо ли пахнет утроба матери. Без сомнения, для младенца "в первые дни его", как рай. "Мать" есть потрясающее "вчера", метафизическое "вчера" для младенца. Один Эдип узнал ее. "Познал ее". И выколол глаза. Я знал случаи, когда не выкалывали глаз. Несколько случаев, два-три. Странные влечения.

Что мы знаем вообще о сути вещей. Отчего плывут в Америку, "чтобы знать новое". Эти "загробные тайны" более содержат нового. Но в них никто не смотрит. Маги смотрели. Они делали страшные опыты, по Клименту Александрийскому,-- "мешая плоти", а желая знать, что "выйдет", "устраняли мужа", пытались "устранить" -- смешивая ближайшие родства. Я прочел, что в караимской литературе есть 1 книга "о кровосмешениях", в единственном экземпляре в Публичной библиотеке. Отчего Гаркави не переведет ее. О ней я узнал лет 20 назад. Надо попросить хоть что-нибудь перевести. Почему так запрещено кровосмешение? Для людей запрещено? Если "отвратительно",-- то ведь "их дело". "Кому отвратительно, тот и не входит". Т. е. все, кроме "таинственных исключений". Кто же они? Как они испытывают? Явно, не испытывающие "боятся что-то узнать", и это есть собственно магическое запрещение, от "Плутона и Прозерпины". И раз что есть это "запрещение и у христиан" -- явно, что христианство тоже испугано "таинствами Плутона и Прозерпины", которые, значит, суть лица, а не мифы.

Иначе христианство не боялось бы их и ответило на кровосмесительные браки -- "как хотите". Это "духа не касается".

А если не ответило -- значит, касается и духа. Это выходят "страшные боги", "боги" Стикса и Ахерона -- и как им всем не верить и в XX веке христианской эры.

О, страшных бурь не пой...

Под ними хаос шевелится...

Что мы знаем о "шевелящемся хаосе".

Христианство, как и древность, мучается. Но древность что-то понимала в этом, тогда как христианство только пугается и явно не понимает, само говорит, что -- не понимает. "Потому что запрещено Ап. Павлом, написавшим о Коринфском кровосмесителе". А почему запрещено и даже почему сам Ап. запретил -- совершенно ясно это знали маги, а христианству и Апостолу это было уже не вразумительно.

Я хочу сказать, что от чрева матери, которое, конечно, есть главная в мире магия, до запаха цветов -- все это есть магия.

О, дивных песен нам не пой,

Под ними хаос шевелится.

И никто, никто, никто не хочет заглянуть в магию. Никто. И -- вслушаться в песни эти. Как люди ленивы. Как я, старик, уже ничего не могу.

"Умрем, и все узнаем".

-- Умрем и соединимся с лоном матери.

Неужели поэтому моя прижизненная любовь к ней?

Не знаю.

Почему я не знаю?

Почему мы, люди, ни о чем не знаем?

И не научила нас религия. Она говорит: "запрещено". Но это -- другое. Отчего же не научила-то? Явно, и сама не знает. О, в смысле "ведения" христианство гораздо, в сущности, ограниченнее язычества. Там были не одни сказочки. Под сказочками, аллегориями и мифами таились потрясающие истины. Которые христианские отцы "разорвали в клоки". Но какое же это удовлетворение алканию -- "разорвать грамоту". Вот я любопытствую вновь. И чувствую около плеча моего читатель шепчет: "Ищи, ищи, мы слушаем".

Во всяком случае, о "запахах и вкусах" мы знаем теперь более, чем все источники христианской мудрости. И потрясающе, что в самом деле в них скрываются источники загробного бытия души. Ведь дело-то в том, что "не дух воскреснет", а дух "с плотью". Что это не платоновское "бессмертие души", а египтяне таинственно учили о "воскресении загробном плотей наших, тел", и через эту таинственную и весь мир влекущую половую пахучесть.

МУЖЕСТВО И ОТЧЕСТВО

Долго думаешь, что половой орган (особенно -- мужчины, у женщин -- только его внешность) существует для одних родов...

Роды, роды, роды...

Семья... Генерация...

"Авраам... Моисей"... "Василий и Надежда -- Василий следующий, и опять -- последующий..."

Думаешь, думаешь...

Годы думаешь. Всю жизнь...

И только на самом ее кончике вдруг начинаешь подозревать -- что-то другое...

Является новое мелькание в уме... Как самая тонкая черточка, в лезвие ножа, среди полного мрака. Полного, глубокого и всеобщего... всеобщего и давнего, от начала времен...

Начинается с обращения внимания на игры животных. "Играют -- живут". И... совокупление совершается всего один раз в год. Правда, в марте, когда "солнце восходит".

Но ведь март -- ¹/₁₂ года, а в нем совокупление -- всего час, ¹/₂₄ часть суток. Что же это такое ¹/₁₂ умножить на ¹/₂₄? Слишком маленькая дробь.

А у человека: "рождается" один человек, а семя льется, льется, и собственно "физиологических бытийственных" живчиков в одном бы совокуплении могло произвести уже целый народ. Совершенно явно, совершенно и неоспоримо очевидно, что "бытие", "sein" {Здесь: <мы> есть (нем.).}, "я буду", "ребенок родится" является не только маленькою величиною около "всего прочего", но и маленькою настолько, что ее можно принять за исчезающую, за незаметную...

Это ужасно поражает. Под старость. Бытие, всего живого бытие, всей живой жизни текущее и вечное бытие тем не менее совершенно неоспоримо является какою-то маленькою и незаметною величиною около мужского органа, "который так прост и ясен".

Тогда является "мелькание" и "острие ножа", что "произведение жизни", чем кажется занят половой орган, на самом деле вовсе не то, "чем он занят". Что его "занятие" или какая-то "занимательность" совсем другая, совсем иная. Помилуйте: животные живут 12 месяцев, а совокупляются минуту. Ну, самка -- "носит", но это -- "последствия". Самец же и главный даже и "не носит" ничего. Он просто -- живет. Ему вечный "праздник", какая-то "вечная суббота собак". Сука -- да, она "призвана производить тернии" или "рождать" и вообще "нести скорби". Но самец... чем он, каналья, горд?

А горд.

Лев.

Пёс.

Все -- горды. Такой вид, особенный от самок, всегда почему-то красивейший, чем у самок.

Голова кружится. В старости. Думаешь: "Что же такое, отчего он так изукрашен у Бога". А изукрашен. Дарвин говорит, который "все сосчитал".

"Самцы особенно украшены". То же говорят охотники, куроводы. "Какой вид у петуха". Нет, какой вид у фазана, у павлина? Картина, зрелище. "Смотри, художник: это красивее соборов и дворцов!!"

"Суббота природы". Но почему? Почему? Он, который воистину "не поработал для красоты своей!?" Какая несправедливость!

Но он воистину "красив собою и в себе". Он "воистину красота", "αγαθὸς ανθός" {красивый, великолепный цветок (греч.).}. О, старость: голова седа, а я ничего не понимаю.

Когда мы вдруг прозреваем: да, "αγαθὸς ανθός" есть главное и в себе сущее, не -- для "продления рода", не "через то, чтобы от него через год родился такой же". Он -- "сам" и "един": и это так прекрасно, мудро, так исключительно и божественно, что... "роды"-то и "роды", "семья" и "поколения" есть лишь "луч" от "света". А самец-то, он "сам" и "один", и есть этот свет.

Всякий самец есть "солнце": зародыш солнц же, звезд, песка звезд... "Взгляни на небо: и сколько ты видишь звезд, столько у тебя будет потомства",-- сказал Склонивший Авраама к завету. Ибо Склонявший говорил к Солнцу (которое о себе не сознавало) и о Солнце же: и "завет" положило на Солнце бытия.

Ах, так вот "Бытие XV" (кажется)...

Солнце... "солнечные культы", "половые культы". Вот отчего "все солнечные культы" суть eo ipso {тем самым (лат.).} "половые культы", не от того, что "по весне рождаются", а от того, что "орган человека" есть "Солнце в человеке", и -- в каждом животном, в быке... корове.

В корове, впрочем, меньше; очень мало.

И вот отчего в Библосе этот орган.

Но это узнается в большой, глубокой старости. "Выдается же все от божества", которое "есть солнце" и в то же время "орган мужа и отца".

Боже, но значит от этого -- отцы и матери, мужья и жены. Значит "отец есть то же, что муж", "тот же кто муж". И "мать есть та же кто жена". Мифы Эдипа и Лот и дочери -- но с совершенно новой стороны и в новом освещении.

Как странно все. Мифы человечества и религия. И как разъяснение все одного органа. "Им играет жизнь". "Самец 12 месяцев без одной минуты играет, совокупляясь одну минуту. Чем же он живет? И почему он играет, а не томится, скулит и ждет смерти?"

Да явно: сами игры его и брызг веселья течет оттуда же; отчего странным образом все игры как-то тянутся, притягиваются сюда. Adoratio {Обожание, поклонение (лат.).}. Странные движения. Пахучие обнюхивания. Странные сложения ртов -- у человека, коему "эта особенная игра одному присуща". Но особенно -- обоняния. И эта странная...

Странные, странные "воскресения за гробом",-- воскресения "через обоняние" -- как явно это, как тысячекратно это засвидетельствовано египтянами во всех их изображениях.

<Воскресение через обоняние>

Так вот зачем они вечно обоняют!!! Наяву, во сне, кажется, за гробом. "Вот отчего ноздри у быка". "И без носа был бы так некрасив человек". Он "красив" для "бессмертной жизни". Воистину αγαθὸς ανθός. И обоняет -- прекраснейшее в мире, залог, обещание... нет, глубже: он обоняет и лишь насколько обоняет становится бессмертен после гроба, как усиленно здоров, жив и энергичен на земле. "Жизнь, здоровье, сила" (у египтян -- прибавка к имени). "Болит ли что в вас -- призови священника" (у Апостола). Уж если, что от Бога -- то здоровье.

От Него -- жизнь.

От Него же -- и здоровье. В самом деле ведь "здоровье" есть "дробь жизни".

Так вот отчего народы Востока все так живучи. Более: они бессмертны. Тогда как все западное все "загнивает". Загнивает, умирает. Но оно умирает не только для земли, но и не воскреснет в будущей жизни.

Потому что не понимает, "что такое обонять".

И не понимает: "для чего ему даны ноздри".

Так, по-видимому, мы кончим исследование "Зачарованного леса".

Он же "Звездное небо".

Он же "Судьба и Бог".

30 июля <1917>

RÉSUMÉ ОБ ЕГИПТЕ

Я думаю, египтяне вправе были сказать грекам: "Вы еще дети", не по одной долготе лет, которые они прожили: но главное -- по чрезвычайной серьезности тем, ради которых они жили, и, по правде сказать, которые им и дали прожить "столько времени, сколько протекло от Троянской войны до французской революции" (Бругш): т. е. 1) всю Грецию, 2) весь Рим, 3) всю Европу. Ибо темы эти воистину дают плод:

-- И долголетен будеши на земли.

Тема эта:

Пол.

Рождение.

Семья.

Царство и обществу. Труд. Цивилизация. История.

Вы видите, тут обнимается "все". Египет дал нам "все". Но "все" это могло бы быть мелочами, сбродною энциклопедиею, если бы самым первенством своим в истории египтяне не остановились на том, что в самом деле составляет стержень "натурального мышления человека" и затем корень и ствол "натуральной цивилизации".

Роды. Рождения. Семья. Это в самом деле первое. Но египтяне благородным и чистым своим мышлением освятили все это,-- тогда как до них и вокруг них "люди множились, как кролики",-- не помышляя "о прочем". Египтяне действительно сотворили чудную вещь созданием Изиды: Матери и радостной и тоскующей, теряющей супруга и вновь находящей его,-- возле злого Сета и его Нефтис, которые "не плодятся" и "завидуют творчеству". Но миф оставим. Миф есть миф. А тут что-то подлинное.

Изида -- упрощенно -- пол. орган или как они и выразили (см. фигуры 5 и 6 моего издания [в наст. изд. С. 25]) половое лицо женщины. Как Озирис -- половое лицо мужчины. "Что такое?" Весь мир и доселе этого не понимает, и все наши науки, "от Троянской войны до Ч. Дарвина", не только это не разрешили, но стоят от разрешения этого неизмеримо дальше, нежели как были египтяне. Уже сосредоточением внимания на этой теме в течение 5 или 6 тысяч лет,-- они чисто спиритуалистически, не опытно, "по Канту" и a priori, "врезались глубоко в эту тему". Как специалист мыслитель. Как специалист поэт. Они сказали: "отсюда религии", "отсюда Бог": т. е. именно частичками в себе матери и в себе отца человек приводится к "открытию Бога". Т. е., конечно,-- свет сущего, но который "открывается человеку". Как и доселе -- Отцы и Матери суть, конечно, охранители религии на всей земле, охранители -- религиям, охранители -- Царства, охранители всего твердого, державного и величавого. Египтяне были младенцы и старцы, они разлили чудную невинность и детство во всей цивилизации своей и уседили ее мудростью вместе с тем. Это великая особенность их, что они были вечно свежи и были всегда мудры. Видевшие рисунки их не могли не обратить внимания, что "стариков нигде не нарисовано", это при их-то натурализме, и когда живопись вся была скрыта в могилах, в пирамидах, в храмах. Очевидно, годы нарастали у людей и, наконец, "надо же умирать",-- "давать место молодежи": но собственно -- они не старились. И нашего изнеможения "под старость лет" они, я думаю, совсем не знали. Это тайна цивилизации и, я думаю, тайна всем. "Расти -- семя. Тогда оно будет вечно расти". Они растили своего "озириса", и у них вечно было семя. Это большой и волшебный круг, и, думаю, это одна из "загадок Египта", о которой они не рассказывали. "Мы знаем тайну вечной молодости" -- надо только "поклоняться немножко Озирису и Изиде". Возвращаясь к образам Озириса и Изиды как органов,-- совершенно ведь никому не понятных (4000 лет науки), мы должны сказать: что в самом деле "в туманах" брезжит что-то вроде этого, что библейское "и создал Элогим (не единственное число) человека по образу и подобию своему" -- где-то как-то в звездах и в выси оправдывается. "Что-то есть"... "Откуда же вечно во всех тварях Отец и Мать", и они Рождаются, а не "камешек отскакивает от камешка".

Великие "РОДЫ" во Вселенной -- они есть. Откуда? "Не вемы". Вся наука молчит. Египтяне сказали: "П.ч. это ПЕРВОЕ. П.ч. это ни ОТКУДА, а САМО".

Так они пришли к идее МАТЕРИНСТВА и ОТЧЕСТВА, как "ни откуда", а "само": и поставили его в первый угол, в передний угол.

Вот очень простое происхождение Озириса и Изиды -- в идейной связи египтян. Мифы наросли, и как -- это, конечно, интересно, но не существенно или менее существенно.

Главное, что они основали СВЯЩЕННУЮ СЕМЬЮ. Главное, что они Семью поняли как ПЕРВУЮ на земле СВЯТЫНЮ, и, если же говорить нашими понятиями, терминами европейской истории, то мы сказали бы, что Египет и цивилизация его, культура его, есть собственно ЦЕРКОВЬ СЕМЬИ с естественным отсюда почитанием Озириса и Изиды, ОТЦА и МАТЕРИ. И даже специфически, пожалуй,-- с почитанием их производительных органов, просто -- их органов размножения (мировая загадка) "во всем обаянии". А "обаяние", свет и светоносность, отсюда несутся по всей Вселенной. Тут и цветочек пахнет. И звездочка мерцает. Вообще вот что можно заметить уже о фалле, который есть в нас "все" и "один" ("в мизинце сказывается мужчина", или -- "девушка", и даже -- какая [имя и лицо],-- индивидуализм женских пальцев): что действительно рождающееся из него есть "все" и "полнота" и "гармония",-- только из него, более еще ниоткуда. Египтяне же, первые обратившие внимание на красоту мира, и сказали: "Из фалла". Тут мысль их пролетела от крошечного "я" до пределов Вселенной, искрестив ее одним молниеобразным движением направо и налево, вглубь и прямо. Это -- как человек, но -- выше человека. И Озирис, и то, что в Озирисе, прямо навязывалось. Идея "отца небесного", "отца миров" лежала на ладони.

Разве что они сосредоточились на поле и "родах". Все дело заключалось не в нахождении, а именно в том, что сосредоточились.

"Увидишь прямую линию -- будешь размышлять о прямой линии".

"Увидишь площадь -- будешь размышлять о площади".

"А если объем перед тобой -- будешь думать об объеме. О глубоком и высоком".

Ну, а... если фалл? Будешь размышлять о происхождении всех вещей; о первом и не происшедшем и неодолимо увидишь в нем фалл, отца; и, простираясь ниже, в "потом", воскликнешь: "Какая гармония".

Это все в высшей степени неодолимо. Я думаю, Египет в высшей степени понятен, если только примешь во внимание, что они первые задали вопрос о поле, о "самце и самке". И что прожили так долго. Ведь тема-то не разрешена до сих пор: а всякий народ живет до разрешения своей темы.

Затем, столь внимательные к животным, они не могли не обратить внимание, что вся жизнь их, игра их, все в жизни, кроме питания, в сущности, наполнено чарою пола; что животные живут, в отличие от человека, который живет как "человек",-- только как "самец-собака" и "самка-собака", только как "бык" и "корова", и вовсе не живут как "лающее животное" или как "молочное животное". Взирая же на игры их, они не могли не обратить внимание, что, в сущности, это есть какой-то непрерывный фетишизм пола, -- при очень редких (сравнительно с человеком) совокуплениях. Как это были "первые люди на земле" за тысячелетия раньше Авраама и Сарры,-- и как у них уже была тема "о происхождении всех вещей", то они в необыкновенных играх животных в связи со своею темою не могли не поразиться, что это в самом бытии содержащееся adoratio sexus {поклонение полу (лат.).}, или, как теперь ученые говорят, -- "фалический культ". Если у кого есть "сексуальный культ", то это -- у животных. При (это-то и удивительно!!) -- редких совокуплениях!!!

-- ЧТО им надо?

-- ЗАЧЕМ это?

"Целям размножения явно не помогает, так как происходит вне месяцев и недель совокупления,-- происходит постоянно. Явно -- не размножение. А относится -- к органам размножения". И египтяне сделали колоссальный шаг (и до сих пор безбрежно далекий от нашей науки, безбрежно "вперед" нашей науки), что так называемые "органы размножения" на самом деле имеют размножение только одною из своих функций, а на самом деле есть какие-то самосветящиеся существа -- в нас и в мире -- притягивающие к себе и вне задач размножения, и тех, кто не может размножаться (старики, содомия, лесбианство),-- притягивающие и затем вынуждающие к тому, что сотворяют все животные.

Что же они сотворяют. Они, безмолвные, они -- у которых нет училищ, книг и храмов?

Египтян поразило, что они собственно сотворяют вечное adoratio. Наука европейская, несмотря на огромную зоологию, не произнесла собственно об этом ни одного слова, ни умного, ни глупого, никакого. Между тем как первый же взгляд на игры животных открывал в них adoratio sexus -- и ничем иначе его нельзя назвать. Никак иначе его и определить нельзя, формулировать. Но -- без слов ("бессловесные животные"), в поступках. Вся жизнь животных происходит в ласке. Вся жизнь их, до смерти, на самом деле есть нежность и неженье друг друга, на почве "пункта размышлений египетских"

-- половой. Здесь, несомненно, лежит пункт происхождения "почитания животных". "Раньше, чем человек нашел разгадку самца и самки, самец показал

-- что такое для него самка, и самка -- показала, что такое для нее самец". Отсюда чудо: египтяне вдруг надели на человеческие тела головы коров, быков, кошек и шакалов. "Вот кто привел нас (к их, египетскому) -- Богу".

В их особой египетской религии животные для них сделали то же, что "святые люди" в нашей, и обоготворение их "вот-вот на ладони".

Затем -- на что такие европейские науки не обращали никакого внимания,-- они в связи с играми животных обратили внимание вообще на пахучесть всего живого (минералы никак не пахнут, не "светоносны"), на то, что "всякое лицо имеет свою вонь", и -- на обоняние. Только животные имеют обоняние, и только животные пахнут. Отсюда уже один шаг до догадки: обоняние животным и дано для обоняния друг друга. В самом деле -- им связаны. Отсюда игры, нежность. "Нет обоняния -- и животные рассыпались друг от друга". Угрюмые и темные, из черных, почерневших лесов -- они сбегались бы в "неделю случки" и, совершив ее "для продолжения потомства" (по Европе), опять разбегались бы.

Им нечего было бы делать друг с другом.

Но есть обоняние: и оно сгармонизировало все, а мир животных наполнило поэзией и волшебством.

"Без обоняния хоть удавись".

Это -- египтяне. И вот они залили свои атласы, т. е. свою цивилизацию, а ученые свои "египетские атласы", обоняниями и обоняниями,-- обоняниями без числа, обоняниями везде, и египетскую цивилизацию поистине можно назвать "цветочною цивилизациею". Но воображать, что это оттого, что египетская почва родила много хлеба,-- чепуха. Хлеб ведь особенно и не пахнет. Нет, другое: и даже обоняние египтян есть собственно символ того же умиления к животным: "вот что непрестанно делают те, которые научили нас богам и природе".

И обратили затем внимание на сложение рта, губ у человека. Это также adoratio -- и вне его вовсе не нужно, не целесообразно. Вот откуда у них улыбка. "А, мы знаем улыбаться". В самом деле, ни Аристотель, ни Платон не сказали бы им, для чего улыбающиеся губы у человека. "Оттого, что мы счастливы губами, оттого, что с губ-то и начинается все нежное".

Поцелуй. И если сказать "цветочная цивилизация", то можно сказать и "цивилизация поцелуев". Ну-ка, что мы об этом скажем из нашей цивилизации мундиров?

"Поцелуй родит восторг". "Когда меня целуют -- я пою песню". А уж кто целует -- давно ее запел. Дуэт. Два. "Два -- самец и самка" (непременно): и у них опять разлился восторг о своей теме, в которой они находили большие и большие глубины и большую и большую основательность. "Вот уж где два соберутся во имя пола -- всегда радость".

-- Как мы соединены нашим Отцом Небесным.

Тогда и в природе они увидели все сосочки. И -- великое млекопитание (статуя Озириса). "Питайся". "Питаемся". "Будем питаться вечно".

-- О, наш Озирис...

-- И ты, Великая Изида...

Adoratio идет как тем путем, о котором мы говорили,-- так и этим более углубленным. "Мы нашли хлеб жизни, мы нашли хлеб жизни". И зажигали лампады. По всему Египту их зажигали в свои Священные ночи. И построили храмы -- величиною как от Адмиралтейства нашего до Николаевского вокзала (я читал у одного туриста), т. е. где стоят: Казанский собор, Знаменская церковь, католическая Екатерининская церковь, Армянская церковь, лютеранская Петра и Павла и еще домов целый город... Сюда-то, очевидно, стекался тогда весь народ, вся толпа, и они здесь кружились, и танцевали, и пели свою музыку и -- отослав лишних вон -- совершали свои таинства с Озирисом и Аписом и, без сомнения, "помаленьку" со всеми животными. Ибо "всех боготворили". Но умолкнем. А читатель пусть взглянет прощальным взглядом на Луксорский храм. Который я срисовывал дрожащею рукой.

ИСТОРИЧЕСКИЕ КАТЕГОРИИ

Самые, так сказать, "категории", по которым построяется "цивилизация" ли Египта, "история" ли его,-- суть совершенно иные, нежели под которыми мы рассматриваем, понимаем или рассказываем все другие цивилизации. Для других это будет:

1) Развитие гражданских учреждений.

2) Начатки философии.

3) Экономический строй.

4) Дипломатика. Войны. "Внутреннее управление".

В Египте совершенно иное. По крайней мере, прожив две с половиной тысячи лет и уже построив все пирамиды, они не завели даже денег {Египетской, оригинально -- египетской нумизматики "фараонов" не существует. Тогда как одновременно уже развелась нумизматика греческая, не говоря уже о дальней китайской.}!!! Т. е., если не было денег,-- явно не завели и торговли. "Египтяне не торговали". Вот странно. Как же они жили?! Как-то странно, "вручную". Жили "около себя" и вот "с соседями". По крайней мере, Геродот тоже не упоминает о торговле, а

1) о возжжении лампад "в Саисе и по всему Египту";

2) о том, что какое-то племя ("клан", род, сельцо) пасло все целиком свиней и этому племени -- всему до одного человека -- было почему-то запрещено жениться.

Странные "монахи", посвященные на то, чтобы "пасти свиней".

Но явно категории действительно другие. Если мы обратимся, однако, к левитам у евреев и даже к нашему духовенству, то увидим, что оно если и корыстно, то ему, однако, "запрещено торговать"; а левиты тоже что-то делали, хлопотали,-- приносили жертвы, вообще дела было много, но все какой-то "другой категории". Оставляя это, взятое для примера "других категорий", мы заметим, что египтяне явно располагались по следующим категориям:

<1> Странная пахучесть. По всему Египту, везде. Ни в одной нет цивилизации, чтобы "исторические останки" ее дали впечатление "обоняния цветов". Хотя явно и неоспоримо, что везде были сады, везде были цветы; и что на них любовались и их нюхали, то это -- конечно!! Но все умерло и не запомнилось. Все прошло и за душу не зацепило. Было между прочим и как удовольствие. Люди любили запахи, но цивилизация не была пахуча. В Египте совершенно явно, что категория обонятельности была разлита по всему Египту, и это чувство у них близко к животным, которых они "почитали". Потому что животных без сильнейшего развития обоняния нельзя себе представить, и у них "обоняние" есть почти "разговор" -- беседа, дружба; как и гоньба за добычей. Так и египтяне, Египет: явно, что они не могли без этого жить, и "вдыханием цветов" испещрена их цивилизация, их рисунки в храмах, в могилах, везде. Ни одной нет "едящей" фигуры, нигде -- "обеда". Нигде. И нет сколько-нибудь сложной картины, где кто-нибудь не подносил бы к носу цветка.

<Нюханье цветов>

Это, как в Риме, везде "лязг оружия", и в Европе везде "тон политики" и у евреев или финикиян -- "торговый расчет". Обоняние перенесено у египтян и за гроб, "в будущую жизнь". Это до того странно и всеобще, что нужно закрыть глаза на историю, чтобы не сказать:

-- Да. Это категория их жизни.

<2> Вторая категория -- нежность. Нежным можно быть в несколько ярусов. Есть притворная нежность -- это сантиментальность. Оставим ее и перейдем к натуральной нежности. Натуральная нежность

<Сцена: один обнимает другого.
Из пирамиды Гизеха>

тоже может быть разных степеней, оттенков и ярусов. Есть люди совершенно неспособные быть нежными. Жесткие, грубоватые. Даже и добрые, но не нежные. Без доброты, конечно, людей не бывает, но нельзя отрицать, что вся цивилизация получила бы совершенно другой тон, если бы по ней была разлита нежность. И вот: ни один народ в памятниках жизни своей не закрепил нежности. Ни картин, ни статуй, и даже очень редки "нежные сцены" в рассказах. Явно, что это редчайший случай, "минутное волнение". У египтян как будто не умели обходиться без нежности. Как будто это была манера жить, "пасти стада". Я не знаю. Но это проникает их быт во всем. И мы опять не можем остановиться: "Откуда"? "что такое"? Явно, что это тоже категория со своими корнями таинственных вдохновений.

<3> Умиление. Благословение. Точно они вечно благословляли друг друга. "За что?" "Почему?" Явно, что собственно "не почему". Ибо "так много благодеяний получить нельзя". Но что-то было у них взаимно и кожно умиленное. Точно самый вид "лица другого человека" пробуждал у них моментальную вспыхиваемость "благословить", приласкать, дотронуться. Есть же

<Человек выходит из бутона
и дотрагивается до другого>

такие странные существа -- собаки: вечно играют. Коровы: никогда не дерутся. Вот у египтян было "никогда не дерущееся". Странным образом они возвели в особый культ коров: вероятно по сочувствию, что они "не дерутся".

Вообще Египет весь какой-то теплый. Точно он недавно отелился. И молоко хлынуло к вымени: и вот сад, цветы, хлев -- все это кажется корове в другом виде, чем "до теленка" это заметно. И такая категория есть тоже категория.

4. Отношение к животным. Но это уже целый мир. Это не категория нового. Это космос новый. Не без основания можно сказать, что египтяне жили совершенно в ином космосе, нежели какие бы то ни было другие народы, ибо ни у одного народа не было ничего другого, ничего приблизительного {Исключения на Востоке, однако, есть, но как слабые подсветы. В пророчестве Ионы записано, что царь Ниневийский, испуганный осадой своей столицы, "наложил пост на три дня на всех жителей города и на всех домашних в городе животных". Это -- разительная, непонятная для христиан близость к животным. Вторая близость -- в жертвенном ритуале евреев, и в обычае -- "не давать по субботам работы домашнему скоту", а накануне больших праздников -- "убирать их ленточками".}. Египтяне совершенно непонятны, потому что они целовали коров. Потому что богинею любви, Гатор, они называли не прекраснейшую женщину, а корову. А сами они были удивительно красивы, изящны, деликатны. Что это? Весь мир не понимает. Ни один историк не сделал даже попытки разгадать эту тайну. А между тем совершенно очевидно, что без постижения этой тайны у нас "все ключи от Египта потеряны". Мы не знаем "А" их ощущения. И можем только...

Кинув оземь шапку:

-- Ну, будем, по крайней мере, рассказывать их походы.

Это -- похоже на наше.

Таким образом, мы об Египте рассказываем "не египетскими категориями" и через это "проходим сквозь лес" -- "не замечая его"...

Об Египте написаны библиотеки. Но странным образом об нем собственно ничего не написано.

О, улыбка, улыбка...

-- Да улыбнись же нам, Египет.

-- Полно утаиваться...

-- Мы хотим быть добрыми, как ты. Коровы? Бросаю о земь шапку и говорю:

-- Полюблю коров!

-- Гатор -- любовь.

<Корова -- Гатор -- в цветах и как женщина>

-- Чего ради науки не сделаешь: полюблю. Египтяне смеются:

-- Ах, это "ради науки", бедный смертный. А нужно "в самом себе". Точка. Никто не понимает.

* * *

Я писал книгу "О понимании", и как теперь помню -- привстав с главы "О целесообразности",-- потянулся, встал. И чтобы "размять ноги", прошелся по комнатам... Я всегда был рассеян, и только тут заметил, что никого в дому нет. Маленький деревянный домик на Комаровской улице в Брянске.

И еще прошелся. Вышел в сени, желая знать, "кто же дома?" -- и увидел кошку. Сидит. Молодая, но уже не котенок, а кошка. Барышня. И я подошел к ней как к барышне.

"Ninil a me alienum puto" {"Ничто мне не чуждо" (лат.).}.

Взял на руки и пощекотал за ухом. Хорошо. Ей хорошо и мне хорошо. И долго гладил. Люблю. Люблю, потому что ей ласково, и мне приятно, что она себя чувствует в ласке. Когда вдруг мне пришла на ум "египетская мысль". Об Египте я ничего не думал, кроме того, что "Сезострис". Но я теперь это называю египетской мыслью. Какая, однако, я убежден, "в начале их цивилизации" случайно могла когда-нибудь пробежать и у египтян,-- но они остановились над последствиями, о каких я сейчас расскажу:

Я поставил ее на пол, а сам, войдя в комнату, быстро отыскал спичку с тупым и мягким, обоженным концом. "От которой не будет занозы". И наклонился. Теперь она сидела на полу. И все водил по спине рукой, долго, очень долго. И все удлинял по спине вождения.

Я боялся.

И, еще удлинив вождение, дал ей почувствовать, что я чувствую ее. Как бы это была девочка -- прислуга. И стал шалить.

Последовало то, что едва выразимо в слове. В кошке пробудилась душа, близкая к человеческой в этом отношении, потому что она стала играть, как с человеком. Т. е. как человек же играет.

Сперва, при постепенных и медленных удлинениях поглаживания, она недоумевала и не верила. Думала -- "случайно". Но когда нельзя было сомневаться, и я дал почувствовать, что "целесообразно", и в то же время ее нежил за ухом -- она, несколько раз быстро повертываясь на спину и как бы царапая, но не царапая -- прыжком необыкновенной энергии отпрыгнула аршина на 2 и, легши на спину,-- повернула голову ко мне. Ей ничего не стоило убежать -- дверь во двор и на улицу была отворена. Она ждала меня. Хочется сказать -- безмолвно ждала меня.

Я подошел. И опять за ухом. И опять провожу рукой -- длинней, длинней. И прикоснулся.

Опять недоумение. Она ждала. Она уже ожидала. "Ожидала и не знала". "Cogito ergo sum" {"Я мыслю, следовательно существую" (лат.).}, и "первое сомнение Декарта" в ней пробудилось. И опять -- факт. "Человек интересуется тем, чем у кошек он никогда не интересуется". La découvert de l'Amérique pour les chats {Открытие Америки для кошек (фр.).}.

Моментально взвизг движений. Пробудилась та неиссякаемая жизненность, какую нельзя заметить вообще у кошек в игре, шалостях. Хотя кошки вообще живы. Но явно, что к ней бездна прилило энергии, ума, и -- ласки в отношении меня. Теперь она меня ласкала. Я все побаивался, видя выпускаемые когти. Они были чрезвычайно остры, как иголки. И что же она. "Один удар когтей" -- и я бросил бы. Вдруг она стала не бархатом лапки, а именно когтями проводить по голым рукам -- так, что не было не только "легкого царапанья", но не было никакого ощущения, что они остры. А они были остры.

Попробуйте иголкой провести по коже -- так ровно, с таким отсутствием случайного нажима, чтобы это было даже приятно.

Она делала "тем способом, какой ей дала природа", приятное человеку. Как младенец коснулся пальчиком руки.

Это было до того необыкновенно. Собственно, кошка кокетничала, тем невольным природным кокетством, какое, я думаю, дано всему в природе. Т. е. этой пробежавшей уверенностью, что она приятна мне и что обратно хочет показать, что я приятен ей. Ей, очевидно, хотелось, чтобы я не прекращал игру. Но я боялся. Мне, однако, и ее обидеть не хотелось. И, не углубляясь, я шалил все так же, пока пришли.

Я встал. И сел за "О понимании".

И еще раз был случай. Вечерел вечер в Нижнем. Я гулял в домашнем саду и читал "Утилитарианизм" Д.С. Милля. Мой любимый философ и любимая моя книга. Последние полоски солнечные еще пробегают по земле. И одна за другой, лениво-лениво, куры пробирались к насесту. Перепрыгивая через порог и, вероятно, взлетая на шест.

В этом и во всех отношениях я всегда был глубоко неопытен. Во мне было много "Пятницы" (при Робинзоне). И мне захотелось узнать, "что такое курица", хоть тем знанием, какое имеют кухарки, когда, подержав их в руках и что-то сделав, говорят хозяйке: "Скоро снесется". Но даже и не с этим именно чувством, а каким-то неопределенным, я тихо-тихо переступил порог.

Произошло неописуемое. Курицы уже, собственно, спали или "последняя засыпала". Их было много, с десять. Повторяю, я был вовсе не слышен. Дверь отворена. "Все так ясно, и недруга нет в доме". Какой же недруг человек? Да они днем и не боятся, едва отходят при приближении. Но они поняли "мое дурное любопытство". Потому что они все разом и необыкновенно громко, "скандально", так закричали, что я не знал, что делать. Это были "гуси Рим спасли". Как Галл, я вышел назад. Что же совершилось. Чудо: куры без всякого прикосновения почувствовали, что я "не за делом пришел".

Как? При полной безграмотности? И, конечно, не испытав ничего подобного раньше (редкий случай).

"Мое дурное намерение" перенеслось через пространство, и они разом поняли "человеческую мысль", притом совершенно новой категории для них ("новый случай", "небытие" для них).

Оба случая показуют, что даже мысленное или самое малое прикосновение к полу животных, "перебегает в них искрой" и как бы "из недозрелой до человека природы" освобождает "почти уже человеческую". Египтяне "еще до пирамид", без сомнения, имели случаи к подобным узнаваниям. Но "без критики около себя", именно как "первый в свете солнечном народ", были сперва поражены этою способностью животных очеловечиваться. И стали "испытывать почву в этом направлении". И повели испытания универсально и бесконечно,-- достигнув результатов, совершенно неиспытуемых и неведомых.

И засветились своей особенной улыбкой. Которая, кроме "стран почитания животных", не попадается нигде.

<Фараон сосет корову.
Олень с рогами. Из рог --
мужчина, и он держит олененка. --
Несут овец на руках>

Всмотрясь в эти изображения, никак нельзя отвергнуть, что "египтяне чувствовали и знали в животных что-то совсем другое, чем мы". Что им открыта была в животных "совсем другая сторона, чем нам". Но нам известно о них решительно все, что и египтянам, "мы все знаем" (наука), кроме, правда, одной, половой, которую вне анатомии и физиологии, т. е. вне ихних "описательных данных", мы совсем не знаем и никогда ни один европеец (кроме промолчавших об опыте) к ней никогда не прикасался и даже о ней никогда не размышлял, не любопытствовал. Между тем довольно явно, или допустимо и вероятно, что "пол есть душа". Если принять во внимание "растения" и их какую-то тоже таинственную душу, то, несомненно, о них, не имеющих головы и мозга, мы скажем, что "пол растения и есть душа его". Не так у животных, но -- близко к этому. "У них уже есть голова", но -- малая, "не наша". Где же душа их? Явно -- в поле. Если не "душа", то "пол"-души. Даже собственно больше "пол"-души, потому что и у человека "с такою большою головою" все-таки в поле его лежит половина души. И вот египтяне эту значительную часть души животных могли узнавать не через "наблюдение нравов" в поле или в зоологическом саду, но тем внутренним прикосновением, каким животные самцы и также самки узнают "крест-накрест", "поперечно" душу своих самок и то же своих самцов. Затем тут может проходить "что-то", уже совершенно и окончательно нам неведомое, за неимением опыта, и что вытекает от разницы дней творения, в какие был создан человек и созданы животные. Сказано почему-то в Библии: "в разные дни", хотя для космического созидания и силы его мог бы быть употреблен только один день. В чем тут "дело", есть ли какое-нибудь "дело" и как оно может сказаться и отразиться в прикосновении, мы совершенно ничего не знаем.

В картине, где из рог оленя показывается человек и он держит на руках своих, с любовью прижимая к груди, олененка, выражена особенным, странным, "какого не придумаешь", способом такая жажда "быть рожденным от оленихи" и, обратно, стать отцом вместе с оленихою ее нового произрождения, что именно эта картина не оставляет уже никакого сомнения в существовании в Египте любовных сближений нам неизвестных степеней и видов. Но не в виде опыта или любопытства, т. е. формального и внешнего, грешного и лживого, а "там, где все скапливается" и где, во всяком случае, нет "лжи", потому что каким-то чудом или космогоническою катастрофою случилась любовь. Рисунок кричит из себя -- "любовь", он никак не мог выйти из шалости воображения, потому что шалости сказываются иначе, шалости не дают таких великолепных, сложных и законченных концепций. Тут -- любовь. Тут -- "в самом деле". Но как она могла произойти? В этой-то тайне, уже окончательно неразрешимой и неузнаваемой никаким "внешним опытом", и лежит неисповедимый узел Египта. Все-таки очень важно знать, что он БЫЛ, ЕСТЬ. Все-таки ценно знать: "клад Египта схоронен в ящике на дне озера Меридэ". Мы не будем искать его где-нибудь в океане. Не будем -- блуждать, странствовать, а остановимся над одним определенным пунктом.

* * *

О всех указанных категориях, а кроме них, может быть, есть и другие, но немного,-- нужно заметить следующее:

Несомненно, никогда египтяне не "задавались ими", они "не служили целью" -- очень может быть, они даже не сознавали, что когда-нибудь настанет время и люди будут совсем другие,-- не будут между собою столь "в дружбе", "связанности" и "умилении". Они жили -- как жили. Они рисовали -- как чувствовали. "В особую категорию" выливаются эти явления для нас. Но вот мы-то должны помнить, что это -- "особая категория", для нас эти явления отнюдь не должны быть только явлениями, т. е. "штрихом", "былым", "бывающим", "мимоходящим". Если мы так поймем и так воспримем, то мы опять все спутаем, "пройдем через лес не замечая его",-- и тогда уж лучше описывать походы. Т. е. лучше писать египетскую историю, как римскую и французскую, приставляя к римским и французским туловищам египетские головы, имена. Нет, не надо этого,-- и тогда -- категории. Возьмем святого в лесу. Он ел и пил, как мы. Но странно описывать его еду и питье. Очевидно, чудо лежит в его молитве, подвигах и видениях. В том, чего если он не расскажет нам и не объяснит, то мы даже и не увидим. И египтяне особенно никому не показывали своей нежности и глубины: они рисовали в своих темных могилах, в своих пирамидах, все это крепко заперев от всех глаз, закляв потомства свое никогда сюда не проникать и не предвидя, что сюда придет Наполеон с учеными или сюда пришлет Германия свою ученую экспедицию. Таким образом, это было утаено и совершенно утаено от мира; и, собственно, вышло "на свет" совершенно случайно. Но вот когда "показалось к свету" -- мы совершенно не вправе отречь, что это именно "категория", что "так вышло у египтян" как бы вся их жизнь и четыре тысячи лет (первые цветы нежности показываются в пирамиде Гизеха, в V династии: а всех династий более 30-ти) они прожили на эту именно тему: показать перед человечеством, как в известных условиях при известных обстоятельствах, при особых молитвах и особом воззрении "на солнце, себя, мир и на животных, на растения" человек и, наконец, народ целый может чувствовать и относиться ко всему в природе с таким глубоко нежным чувством, как бы деревья были "сестры" и животные были "наши отцы и матери", и солнце было не "огненной расплавленной массой", а "Родителем нашим и детей наших"... Нет, это выходят уже "слова", т. е. "мои слова". Я могу воскликнуть: "Особая категория", и -- замолчать. Что в жизни святого есть "подвиг молитвы", и это есть "его категория", нимало не заключенная в римской истории и во французской истории,-- то "нежность", "глубина" и "умиленность" есть особая категория египетской истории, погаснувшая там, не возрожденная нигде. И которая, как "все и единое", образует РЕЛИГИЮ ОТЦОВСТВА И МАТЕРИНСТВА. Религию, а не эмпирический факт. У нас же этой религии нет, и отцовство-материнство вновь сваливалось в грубую эмпирию.

"Почему-то и как-то не то чтобы все рядом, а -- один из другого, от родителей дети, и от них -- еще дети. Но почему -- не знаем. Клеточка. Это -- свойство клеточек".

Но сказать "свойство клеточек", т. е. сказать абракадабру и фетиш "свойство" -- значит, все потушить.

Ну, выносите потухшую свечку вон. Она не светит и, значит, не нужна. Свеча, которая потухла, носит имя свечи, но на самом деле -- ничего.

-- Ничего? Но мир есть. Есть отцы и матери. Значит?

"Значит" -- то, что Египет не погас, но, "повернувшись к северу",-- мы не видим или временно не видели его света. "СУТЬ отцы и матери" -- значит, "ВСЕ суть".

Зажгите свечку от свечки. И пусть весь мир осветится свечами.

Как небеса -- черная яма в себе.

Но не черная: пока горят звезды.

А они горят. И не потушить их всей глупости человеческой.

Выпуск XI
Таинства Египта

"КОЖНЫЙ ПОКРОВ" НА ЧЕЛОВЕКЕ

Так ли рациональны "наружные покровы", которыми одет человек,-- кожа его? И оперение птиц, и шерсть животных?! Если бы "для тепла только" -- ведь всякая шерсть тогда бы одинакова. И не было бы ягуара. Ни серой, чудной шерсти лани. А у кошки -- белой шейки. Смотрите, "как воротничок или салфеточка" -- только снизу.

Лица человеческие без кожи? Не возможна "красота", "выражение"... Да, даже "выражение" и "выразительность" невозможны.

"Человечество, состоящее из людей, у которых на лице нет выражения".

-- Фуй. Ужас. Диавол.

Но мир создан Богом. И Бог дал ему шерсти, лица, перья. И по всему этому провел кистью действительно и поистине Великого художника. Тогда люди стали любить друг друга. Любоваться. Но теперь будем же следить:

-- До прикосновения нет связи.

Пока не коснулись этого "таинственного покрова", где тронула "Божия кисточка",-- люди холодны, внешни. И, в сущности, не любят друг друга.

Чтобы полюбить -- надо коснуться.

Отсюда рукопожатия. "Зачем?" Для чего это "мировому гражданину"??!!

"Мировой гражданин" и живет без рукопожатий. Но нам они нужны. Потому что мы хотим "нравиться", "любить", потому что и нам "нравятся".

А если "нравятся" -- провел "рукой по руке". Пальчиками -- по кисти руки. Девушка вздрогнула. "Значит, я очень нравлюсь".

Без этого "сухо". Что "сухо"? Почему "сухо". "Что за глупости вы говорите?"

Смеюсь и отвечаю, что "сухо", если не провел пальчиками по кисти руки. А от этого началась уже "дружба".

Были "знакомы". Теперь -- "дружны".

И вообразите, что без "кожи" дружба невозможна. Те люди, что "без выражения лица", правда, могли бы между собою образовать "социологию", но они все жили бы без дружбы.

Мы же, уклоняясь от наук, касаемся рук... И юноша чуть-чуть коснулся пальчиком щеки девушки.

Вся вспыхнула. Горит. Обида? Гнев? Любовь? Хотелось бы и гнева, и обиды: но любовь залила все.

"Теперь, кажется, очень не сухо". И они целуются. Странно. О, как странно. Бог устлал наружную часть рта особенным розовым покровом, из тончайшей кожи. И "поцеловаться" -- значит, "слиться душами".

Какие же это к черту "наружные покровы" медика. Он живодер. Тут -- душа. Кожа есть душа. А что она "душа" -- говорит "поцелуй".

-- Ах, я забылась!..

-- Ах, я забылся!..

И, тряся головой, точно сбрасывают сон. И лукаво грозя пальчиком:

-- А как хорошо было. "Теперь, кажется, не сухо".

Прошла клейкость и вязкость. Прошло сырое. Странно: ведь и губы не сухи. Особенно если по ним провести языком. Вот еще орган, и тоже с тонкой кожи. Но люди склеиваются именно через тонкую кожу, и где не сухо. Прилипают друг к другу.

-- Мне без тебя скучно.

-- Ах, да ведь и мне: где нет тебя -- везде скучно. Теперь они, странствуя, уже не забывают друг друга.

-- Помнишь?

-- Помню!

Странно: через тонкую кожу прошло воспоминание. Если бы не "тонкие кожи" у человека в некоторых местах тела -- люди не помнили бы друг друга и были только "всемирными гражданами".

А как есть "тонкая кожа" -- завелся дом, уют.

<Сцена ласки + дом с "глазами">

В дому -- тепло. Дом и есть для того, чтобы там было тепло не только "общегражданской" кожице человека: но чтобы было тепло и нежно этим особенным частицам Божьих поцелуев на теле человека, где от поцелуя кожа истончилась и порозовела.

-- Тут-то душа говорит...

-- Ах, это душа моя...

-- Любишь ли ты мою душу?

-- Я только душу твою и люблю. "Общегражданского" не люблю...

-- Ах, я забылась...

-- И я забылся...

-- Какой сон.

Теперь совсем клейко. "Двух -- и не разорвешь".

-- Как хорошо быть вдвоем.

-- Да, я не понимаю "одного".

А все кожа. Только. И эти таинственные истончения ее. Раз в бреду сказали:

-- Знаешь, милый. Мне приснилось, что я вся из тонкой кожи. И я хотела бы, чтобы ты был весь из тонкой кожи. А то мы оба еще земные, "гражданские". И оттого счастливых минуток в дне так мало. 5 минут, час. Прочие часы -- толстокожие, неинтересные и грубые...

-- Вообще "лучших мест" немного на земле. В воспоминаниях они зовутся "раем". "Рай" -- дом человечества. "Дом", и настоящий, всего человечества. Помнишь, Адам вдруг начал зябнуть и покрылся "кожами". И Ева. Что-то случилось. Кожа начала на них грубеть. И когда они вышли из рая и взглянули друг на друга -- увидели, что все покрылось "гражданскою кожею": а таинственных нежных мест осталось два-три... Как воспоминания и остаток рая.

-- Так ты думаешь, что поцелуи и ласки суть воспоминания рая?..

-- Друг мой. Я не философ. Но почему же такое блаженство? Отметь в душе своей: что нет ничего, ни музыки, ни выставок картин, ни "прихода добрых друзей", но без клейкости еще, которые бы давали эти ощущения совершенно явно другого состава, нежели что бы то ни было прочее в мире. Так что вообще мир, целый мир, разделяется на "это" и "прочее".

-- Ну, ты дойдешь до субботы и обрезания. Скажешь, что прочие дни суть толстая кожа, а суббота есть тонкая кожа.

-- Я не дойду ни до чего, кроме Озириса: потому что обрезание тоже странным образом касается тонкой кожи. И, вообрази: в одном папирусе я нашел явно мистериальное изображение Озириса, где, кроме одной головы, все огромное его человеческое тело -- руки, ноги, туловище, грудь -- покрыты исключительно тонкой кожей. Так устроено и зрительно очевидно.

Это -- особое изображение, особенное и глубоко задуманное. Несомненно, оно показывалось в мистериях.

ЕЩЕ О КОЖЕ ЧЕЛОВЕКА

Кожа всегда представлялась человеку бессодержательною в себе, лишенною смысла, лишенною мысли и понимания. Немо говорила она да или нет об остром, о режущем, о жестком, холодном и о кипятке: предупреждая соприкосновение к вредному и опасному,-- для здоровья и жизни.

Кожа разделяет, а не соединяет. Она есть граница между субъектом и объектом. Она говорит каждому "я" о том, что есть "не я", о том, где "я" кончилось. "Конец я -- есть "кожа", поверхность тела.

И не обращено было внимание на то, для чего же "реснички", "волосы", цвет, бледность, краснота? Зачем рукопожатия? Откуда ласки и... любовь? Нет, это -- не граница. Скорее -- это связывание. "Кожа", скорее, переход от "я" к "не я". Совсем другое, чем предполагалось, думалось.

Человек "провел по щеке моей" и без звука сказал: "люблю". Сказал -- "жалею". "Наклонил голову": и опять без слова я чувствую, что "ближнему моему грустно". "Поднял руки к небу" -- я вижу: "он молится". Горестно протянул руки -- и я через 4000 лет узнаю, что "этот египтянин грустил".

Как же вы говорите, что "кожа ничего не содержит в себе". Она именно "слишком много содержит в себе". Содержит, как я думаю,-- душу.

И вот она покрыта эпителием, этими маленькими "щитками". Покрывается пухом и волосами. Рост, зрелость; мужество и старость; младенчество; невинность и грех -- все выражается в коже. Кожа, напротив, есть самый обширный определитель самых широких категорий бытия нашего.

Я думаю -- по "коже" можно увидеть мужчину и женщину; бесстыдного и застенчивого. Мало разве вам? -- да это определенно душа.

И вот мы "нежимся в коже", и через нее мы ласкаем у ближнего душу. Мать вызывает первую улыбку у ребенка как-то "присюсюкивая", щелкая языком и протягивая ему "пальцы". Почему-то ребенок понимает и дает первое блаженство отцу и матери блаженством улыбки своей из люльки. И он "говорит": странным языком -- он "поднимает брюшко из люльки" и в то же время смеется губами. А глазенки блестят.

Улыбка? В самом деле, она не могла бы жить без этого чудного сложения рта, без этих "пунцовых губ". Какая же "граница между людьми", если между ними есть "улыбка" и "поцелуй". Удивительно, что у египтян при их безграничной нежности, ласковости я не встретил ни однажды, среди миллионов изображений, ни одного поцелуя. И, можно думать, этой ласки у них не было. Почему? Я думаю, оттого, что поцелуй закрывает лицо. "Я его не вижу" в поцелуе: и, очевидно, для них главное было -- "видеть счастливое лицо".

"Видеть любящее лицо"...

"Видеть радующееся лицо"...

Вообще "видеть": т. е. насладиться не самому, как это естественно, в поцелуе, а насладиться через восприятие чужой радости. У них были какие-то воздушные поцелуи, и они их ловили глазами. Рассмотрите их взглядыванье друг на друга, и то, что я назвал -- "Вечное Благословение Египта".

Оно есть. И произошло -- я думаю -- от кожи и от вечного фетишированья через прикосновение тонких кож, в мистериях. Мы не можем не обратить внимания на то, что животные живут несколько веселее людей, более их "играючись", вообще менее нежели люди,-- угрюмо: и от того, что они неизмеримо их более все фетишируются. И растения растут веселее. Взгляните -- полянку: как она вся весело стоит в лесу. Она замкнута в лесе, одинока; философ. Но она вся играет. Природа не знает "пессимистической философии", а у людей она есть.

Кстати, я приведу пример из экспедиции Французской армии, издание 1820 года, эти "останки статуй": при вторичном разглядывании меня поразило, до чего эти "останки" выше по духу европейских лиц:

<Останки>

Вольтер. Локк. Кант.

ДЕМЕТРА И МИФ ЭДИПА

Из планеты земледелия не докажешь, сколько ни ухищряй ум. А из земледелия планету докажешь: отчего земля пузата, и "горизонт" и все.

И солнышко. Как ты докажешь из планеты, что должно быть и солнце? Не очевидно. А из земледелия "очевидно", что должно быть и солнцу; сколько ни сей, без солнышка ничего не вырастет.

Значит, земледелие есть душа, которая связывает землю и солнце. Оно протягивает одну руку к земле и другую руку к солнцу, не будучи, однако, ни землею, ни солнцем. Оно их первее, ибо и солнце, и земля есть только "заключительные слова" земледелия.

Как же ты говоришь, что человек вошь? И как же воображаешь ты, что для рождения такого "чуда -- Ангела" женщина не должна залезать на Небо?

Стоит планета. Стоит планета. Еще стоит. Миллион лет стоит. Как же, однако, из миллиона лет стояния пустой планеты вырастет из нее трава?

Говорят -- почва. Но почва -- из перегноя. Откуда же перегной, если прошлый год не было травы? А на пустой скале ни "косят", ни "сеют". Дело в том, что земледелие могло начаться только "из земледелия в прошлом году": а "земледелия в прошлом году,-- т. е. в мировом прошлом году,-- не было".

Сеют: и посмотрите, ведь земля не только по виду своему, но и по существу своему -- брюхата, посев есть совокупление зерна и планеты, ибо зерно есть старший и первый, есть Адам, а планета -- только Ева, вторая и менее тяжеловесная. Зерно, падающее с дерева или с травы на землю,-- оплодотворяет ее совершенно, как мужчина женщину. Но "в порядке личного существования" дерево, конечно, "выросло из земли",-- это единичное дерево,-- и есть сын ее. И что же мы видим? Великую тайну Эдипа: что сын оплодотворяет мать свою. Но смотрите, смотрите, как ноумен пронизывает феномены: если мужу даже 50 лет, а жене только 20, жена обнимает его сверху книзу, совершенно, как мать, баюкает его и психически смотрит на него как на своего ребенка. Всякая любовь -- всякий раз, как мужчина и женщина совокупились между собою, жена таинственно усваивается в мать мужу: и "Эдипова тайна" есть всеобщая в браке. Только она настает "потом", вырастает "потом": но непременно вырастает "по образу и подобию" брака планеты с зерном.

Отсюда таинственная и особенная, страстная любовь, когда мужчины молодые или среднего возраста женятся на девушках или на вдовах много старше себя. Не женятся (никогда) на "несколько старше себя", года на 3, на 4: но всегда лет на 15 или 20. Тогда муж у нее сосет груди, как совершенно ребенок у своей матери.

И ему хорошо. И ей хорошо. "Вот думала будет сын. А он муж мой".

И груди-то устроены ведь как: только у человека так, что их не может не сосать муж. Высоко, под шеей. И -- красивы, обаяние. Целуя в губы, муж переходит к шее, и неодолимо всякий переходит к грудям. Но когда он переходит к грудям -- он есть "ребенок, сосущий свою мать". Опять Эдипова тайна: но в каком она теперь ореоле. Она переходит в мадонну.

Так Деметра переходит в любимейшие изображения южных народов Европы.

Об этом, об этих особенных случаях, так потрясающих душу, пока до них не дотронешься внимательным умом,-- мне приходилось услышать рассказы раз 5--6. 5--6 на биографию одного человека -- это слишком много, и, очевидно, таинственная паутина, плетущаяся преемственно в мире Эдипами, хотя безмерно редка, но как-то устойчива. И, я думаю, "без Эдипа земля не стоит" и кто-нибудь хотя бы один на планете несет скорбную участь Фиванского (кажется) царя. Один случай мне передал Ник. Никанор. Глубоковский: именно он начал рассказ словами: "Был один случай, что человек был женат на своей дочери и сестре, не зная того". Узнал это он из хроники дел при Св. Синоде. Священник донес ему сию тайну, о которой он узнал из исповеди перед смертью виновной матери: рожденного ею младенца она "подкинула себе"; по миновании 17 лет сын влюбился в "приемыша". Сколько мать ни отговаривала сына, уговоры не могли победить любовь. -- "Что же, как вышло дело?" -- спросил я профессора. Как весь полный благодати, он как-то приподнялся и сказал: "Было решено: яже Бог сонета -- человек да не разлучает". Брак не был расторгнут. Я заключил в себе: как же можно и какие есть основания после этого прецедента расторгать какие бы то ни было вообще так называемые "незаконные браки"??? Нужно заметить, лично я вполне разделяю решение Синода и присоединяюсь к патетическому тону, каким это сказал добрый, благой и мудрый Глубоковский. Тут такая неисповедимая тайна планеты... И, кто знает, "разлучение данного брака" не вызвало ли бы где-то, чем-то, но непременно сейчас же возникновение подобного же брака? Синод принял на свои рамена печаль земли и оставил "все дело так". Ведь и решение его, при массе разлучений по меньшим причинам, вполне таинственно, страшно и неисповедимо. Да не таинственно ли и самое зачатие с одного разу? (Было только одно единение.)

О другом случае мне рассказал студент: ему о себе поведал тайну товарищ -- студент.

Третий и почти четвертый я слышал от проф. Московской Дух. Академии Фад. Конст. Андреева. Здесь не было собственно "события": Эдипство остановилось на полудороге. Но приступы к нему, "пароксизмы" к нему, пожалуй, страшнее события. Оба случая, как и все, кажется, подобные, шли от матери. "Мать зовет"; Γη-Mutter {Земля-Мать (греч. и нем.).} приказывает. И последний -- следующий.

Выслушав от Андреева рассказы, я в тот же вечер передал их. И услышал ответный еще рассказ:

"Поехал я к сестре своей, замужней, в В. У них занимал в домике две комнаты инженер, к которому каждый месяц приезжала его мать. Инженеру было лет 35 (значит, матери лет 55), и был он очень красив и виден собою. Сестра и говорит мне: "Обрати внимание, как они целуются". Я отбросил это замечание. Она повторяет: "Нет, обрати серьезно. Когда, бывает, мать приезжает летом, то я обыкновенно сижу в верхней светелочке, и они меня не видят, а я сверху все вижу. И вот они спускаются вниз к шлюзу. Никого нет. Пройдут шагов 10,-- и начнут обниматься и целоваться. Он ее просто зацеловывает, играет с нею. Нет, это поцелуи -- не к матери".

Помолчав: "И в сказках намеки на это есть". О сказках меня удивило замечание, потому что Андреев мне то же сказал.

Восходит, однако, все это к "посеву -- зерна", и к устроению грудей, из всего мира особливому только у одной "жены человеческой", и к счастливым женитьбам на пожилых девушках. И к тому, вообще, что в самом деле планета "есть мать дерев и трав", вступающая в брак с "семенем их", и что без этого, как начал я изложение, едва ли бы появились земля и солнце. Таким образом, Эдип зарыт в земле как некоторое ее основание.

* * *

Но тогда выходит еще одна тайна: что дети, в сущности, старше своих родителей. Раньше, чем соединиться с Деметрой и войти во все положение "отца", такое серьезное и ответственное, юноша должен встряхнуть кудрями и "пролить кровь невинности". Юноша и юная любовь -- больше: юная страсть и огонь, "солнце",-- всему предшествует, "предшествует солнечной системе". Как космогонично все, я особенно хочу сказать -- как космогонична любовь. В юноше загорается любовь к старой Деметре. Деметра принимает его зерна. И расцветают сады, земля становится садом.

БЕС

Статуэтка "беса" знаменита своею множественностью, обилием, т. е. колоссальною употребительностью до Р.Х. и обширностью стран, где она употреблялась. В монетах особенно она царствует на мелких островах Средиземного моря, и чем ближе к западу, к Геркулесовым столбам и Карфагену,-- тем обильнее. В моем собрании монет, обильном карфагенскими, это изображение попадается всюду. На восток оно заходит до границ Аравии и Синая.

Но и собственно греческие страны -- обильны ими. Хотя нет сомнения, что родиною изображения этого является "хамитическое безобразие": до такой степени фигура "беса" совершенно чужда "эллинского изящества".

То, что сразу же кидается в глаза у него, это: высунутый язык, как поражающая особенность, что-то небывалое, непривычное, "непринятое". Второе -- зарослость всего лица бородою,-- не подбородка, а именно лица; третье -- торчащие безобразные уши, угловатые или круглые, "не человечьи"; нос -- широкий, русский, "скверный"; возраст старый, лысый, раскоряченные ноги, приседание; хвост за спиною; и "то, что дурно назвать",-- впереди. "Полное неприличие". И -- так любимо; "везде" -- от Карфагена до Греции.

"Да спрячь ты что-нибудь", "или -- сядь, как следует". Но раскоряка стоит. Все (почти без исключения) его изображения -- стоячие. Это всегда маленькие, почти крошечные изображения. Они ставились дома по карнизам стен или носились в карманах. Остановившись в дороге, путник раскидывал палатку, вынимал беса, и устраивал "дом себе". "Теперь я у себя дома".

В "бесе" -- по дедовскому его виду, есть действительно что-то "домашнее". И внутри себя я его нередко называю "домовым" хамитов; "давно умерший дед рода", "дед теперешних обитателей", который, и умерев, не покидает старых стен, и все торчит среди своих внуков и правнуков,-- обходя дом ночью, как сторож общего покоя, здоровья и благополучия.

Идея эта -- или как основная, развившаяся позднее в свои варианты, или как, наоборот, вариант других идей, я думаю, действительно есть в "бесе".

-- Да спрячь же язык. Нехорошо.

Дедушка ухмыляется и убегает, но языка не вбирает назад.

-- Безобразие.

-- На безобразном мир построен. Если бы не "разные безобразия" -- мира совсем бы не было. Вот бы не было моих детей, и -- внуков. Так что если оказывать мне большую честь, то можно меня назвать "гением рода", "ангелом хранителем" родового типа. Но я скромен, мал ростом и не претендую быть иначе как "домовым". "Домовых" тоже рисуют черными, в саже,-- и даже думают, что они живут в трубе и оттуда вылезают по ночам. Существо-то я действительно ночное, и меня днем совсем не видно. А ночью я выхожу и показываю свой язык.

-- Для родовой гордости нужно бы получше тип. Не с таким носом.

-- "Нос" мой тоже как следует. И вообще во мне все "как следует". Хамиты придумали. А они знают употребление и носу, и языку

-- А уши? Ведь это глупо! -- Торчат в сторону.

-- Лицо мое вообще похоже на кошку: толстое, "мордастое", с ушами круглыми. И "ус", как у кота, и что-то в вроде бороды. "Совсем кошка",-- и кошка ведь тоже "домашнее животное". Печку любит, тепло любит. Да и привычка: кто не знает, что ни одно животное так часто "не лижет себе хвост, как кошка". Привычки одни -- у кошки, у домового... у хозяев дома... и у меня, их старого дедушки.

17 февраля 1917 г., просматривая для цинкографий франц. Экспедицию в изд. Меллука, открыл "портик небольшого храма в Эдфу" или Эсне -- с изображением 12 бесов на фронтоне его. Это вполне подтверждает мою мысль (явившуюся лишь зимою 1916 г.), что "бес" имеет "отношение к мистериям": и определяет самый храм (ни одного такого в Египте) как предназначенный специально для мистерий.

Это мое открытие с начала египтологии. Помни, Русь. Не Шамполион открыл, не путешественники в Египет: а Розанов, южнее Тифлиса не езжавший.

Нет ли такого в Дендерах? И в Абидосе.

Узнал, что там "были мистерии Гатхор (коровы) и Озириса". Конечно, с лизаньями (Гатхор) и сосаньями (Аписа).

Кстати: зачем именно "Апис на Земле". Можно "вообразить на небе". Апис явно и нужен был для мистерий. Дабы "вкусить и испить". Эта мысль уже сейчас пришла, кажется, 21 февраля 1917 г. Я же, собственно, все открыл, п.ч. мне вот уже месяцы хочется пососать у быка. Ведь есть же вкус? И, м. б., он безумно прекрасен.

0x01 graphic

ДЕТАЛЬ ЕГИПЕТСКОГО РИСУНКА

Все брожу по комнате, между множеством недоконченных и испорченных рисунков, вижу эту деталь давно и хорошо известной "общей картины".

Потом ее читатель увидит: но мне показалось, что она гораздо более философична одна, без остального. Что именно одна она до того выразительна, до того удивительна, до того характерна для всего Египта, что прямо "бери перо, пиши фолиант и выводи весь Египет" из этого человека, не "держащего за хвост корову", что было бы не дурною характеристикою всей Европы: но держащегося за хвост коровы: что решительно являет контраст между всею Европою, всей европейской цивилизацией, всем духом ее: и между духом и цивилизациею Египта в его тоже целом. Это:

-- Да!

-- Нет!

Сказанное так резко, так гениально,-- так мучительно и страстно, как мы не найдем этому аналогий и подобий ни в чем, пожалуй, другом.

Об этом хвосте и человеке можно писать целую оперу. Чтобы показать всю неизмеримость между собой и коровой, человек -- художник нарисовал себя крошечным. Он немного выше колена ее. Обычный способ в народных рисунках выравнивать достоинства вещей или, наоборот, показывать их неравенство.

Где же родник этого? Почему ученые не пишут диссертаций "о хвосте и человеке", или "египетское уничижение перед хвостом"?

Египтяне были довольно учены: разделили год на месяцы и дни и за три тысячи лет до Рождества Христова изобрели Юлианский календарь, которым до сих пор пользуется Россия. Нет, они были решительно учены -- ученее нас. Они жили в себе и с собою, тогда как мы отовсюду заимствовали и очень мало что сами сделали...

Я не решался думать долго ничего, хотя догадки мне приходили на ум. Но когда я взглянул на рот этого человека из Саккары, я сказал себе:

-- Да. Этот человек мог. А потом пошло далее, по традиции, по привычке. Но если так... Если так...

Если так объясняется 1/2 Египта... Больше: мы вошли в душу Египта, в сердце его, в энтелехию его. (Энтелехия -- самый значительный термин аристотелевской "Метафизики": приблизительно -- "сущность вещи, объясняющаяся из цели вещи".)

Что же это такое? Очарование или что?

Очарование было. "Корова Гат-хор". Великолепно ее описывает Маспе-ро, т. е. в "Истории египетского искусства" он описывает одну ее исключительную статую,-- не замечая тоже вовсе, что хотя статуя действительно изумительна, но факт, под статуею таящийся и его внимания нисколько не остановивший,-- на самом деле есть "ключ к Египту", и настолько волшебен, настолько изумителен, настолько невероятен, что... теряешься и приседаешь к земле от страха.

Ведь что такое Гат-хор? Масперо хорошо знает: Афродита. "Афродита", "Прекраснейшая"? -- Любовница? "Афродизианская сущность" слишком ясна,-- если греки, придя в Египет, и если греки, придя в Египет, определили "коров" -- "Афродитами", то, конечно, в смысле любовного чувства и любовных отношений.

С кем? С быками? Но ведь это старая история, и -- всеобщая. С таким же правом они тогда назвали бы волчиц, шакалиц и бегемотиц "Афродитами".

Нет, они назвали их не "Афродитами коровьего хлева", не Афродитами скотного двора, а вообще "Афродитою", явно -- как -- в смысле как мы Венеру Милосскую. Да прочитайте у Масперо: они явно и сделали из нее Афродиту Милосскую:

Текст из Масперо.

-- Часовня Гат-хор.

Масперо. "Египет" Изд. "Проблемы эстетики". Из серии "Ars Una -- Species mille". Стр. 218--219, крыс. 316.

Приходят худые мысли. Приходят священные мысли. Для нас -- "худые", для египтян -- "священные". Ведь "да" и "нет". И египтяне нас не приглашают соглашаться с собой.

Но сущность страшнее, чем мы думаем, чем, наверное, уже предположил читатель. Правда, если сравнить бы сцены из той же "Une rue de Sakkarah", то мы увидали бы, что человек прикасается к быку точь-в-точь так, как жена к мужу в другой сцене. Но хвоста -- нет. Тайна заключается в том, что не "корова держится за хвост (мужчины у египтян носили в костюме своем приделанный хвост коровы) человека", а что "человек держится за хвост коровы". И она -- большая, он маленький. Тайна,-- и уже действительно совсем для нас непостижимая,-- явно заключалась вот в этом поразительном отношении:

<Рисунок: человек под быком, вскочившим на него>

Тайна заключается в том, что были Виардо и Тургенев, и Тургенев -- гениальный, а Виардо -- так себе: но Тургенев чувствовал (его собственные слова, со страстью сказанные в письме к кому-то), что он "только туфля, в которую одевает свою ногу Виардо", и затем бросает и просто забывает о ней.

Дело в том, что египтяне были несравненно нежны... Мы это уже знаем. Нежны, как Тургенев, когда он писал "Бежин луг" и "Асю". Ася -- это его дочь. Вот они были так нежны. И -- мощны (пирамиды, сфинксы). И вот этот странный Самсон, Самсон по силе и Дамаянти по кротости, и нашел в коровах свою "Далилу" и дал ей "остричь себе волосы".

Дал ила или Виардо...

Египтяне вскакивают из могил и дают нам пощечину. Мы потираемся и спрашиваем: -- "Почему?"

-- Как же вы своих хищных баб, своих Виардо и Далил, смели смешать с нашими Гат-хор.

<Гатхор в бутонах>

Которые есть все милосердие, все -- доброта; которые по типу своему, уже по типу только травоядного, стоят неизмеримо выше человеческого типа,-- и человек сколько бы ни развивался, сколько бы ни рос, и даже хотя бы выдумал целую европейскую цивилизацию: однако совершенно никогда не уравняется с типом коровы, которая дает одно добро и никогда, никогда не знала зла. Мы выбрали ее и упросили быть нашими женами, любовницами ("Гат-хор -- Афродита"), дать нам сколько-нибудь ласки: потому почувствовали, что лишь приобщившись к крови ее, слиясь кровно с нею, мы сможем подняться над типом человеческим, который в сердце своем не очень высок. Хитер, смышлен, а добр и благ если и бывает -- то как исключение. И мы искупились кровью их. Мы их приняли в себя настолько, насколько они не отказываются принять нас в себя. И они долго не хотели. Или были равнодушны. Но века прошли. Наши молитвы, наша нежность к ним пробудила в них ответное: они стали более к нам расположены. В первую тысячу лет -- не очень. Во вторую -- очень. И теперь они почти так же страстно нас любят, как мы их.

<В 36 раз увеличенные лица
головы Аписа и головы Гатхор в бутонах>

Тургенев наконец победил Виардо.

Но сущность идет глубже и этого. Тургенев рассказал свое "горе" приятелям, Некрасову, Боткину: египтяне совсем никому не передали своих "таинств", и я также не посмею передать их: обратив только внимание на то, что "загробно вот эти двое, муж и жена, вдыхают особенно большие чашечки цветов, какие мы не находим на рисунках других цветочных вдыханий". И чтобы восстать из мертвых -- тоже они вдыхают что-то откуда-то. И, наконец, "на тот свет" человека и душу его везет -- по словам же ученых (Масперо, "Hist. d or.") тоже добрая любовница Гат-хор.

<Рисунок: на спине Гат-хор -- умерший и его душа>

Да уж не от тех ли пор, от "Адаа и Цилаа, жены Ламеховы" пошло объединение двух слов -- "вдыхание" и "душа". И "вдохнул в лице его (в ноздри красной глины) душу бессмертную".

Тогда уж не от Гат-хор ли и "пирамиды". "Мы стали сильны как быки, вечно обоняющие коров своих".

А разум -- человеческий. И вот они взяли циркули, линейки, и человеческим разумом и бычачьей силой,-- сами такие добрые и нежные,-- подняли чудовищные камни и сложили пирамиды и храмы.

ПЕРЕД ЗЁВОМ СМЕРТИ

Ну как же, ну как же, ну как же мы встретимся "там"? Смерть ни перед кем не разевала зёва. Как воззвать? Как призвать? О чем "молиться"? Нет, к кому молиться? "Боже, родненький"...

"Родненький" ли? О, вот когда спор между "хозяин мира" и "родным миру".

"Хозяин" -- он неумолим. Чем возьмешь его? Как он сжалится? Почему? Мы ему "чужие".

"Чужой" к "чужому" лют.

А хочется проскочить в гроб за умершим. "Куда ты ни едешь -- все равно: возьми нас с собою".

-- В аид? Возьми и в аид.

"Хоть в аду страшно. Даже вдвоем страшно".

Холод. Тьма. Вечный холод и венчая тьма. Как там быть. И не увидишь друг друга.

Как мы согреем друг друга, если до такой степени холодно. Господи, но неужели же смерть погашает и любовь?

Любовь... Чем растенья живы. И чем люди живы. И мир полон ею. Пахнет. Солнце пахнет. Каждая тварь пахнет. "Запаха нет", и "он есть везде".

Запах. Пахучая вселенная. "Где граница запаха" и "когда кончится запах".

Не знаем: но "когда кончится запах" -- мир кончится, "потухнет", "небытие".

Мир, который ничем не пахнет? Бррр... Господи, "даже труп воняет". И, значит, как-то он "есть". Потому что окончательно-то "нет" только того, которое уже "вовсе и окончательно не пахнет".

Но что лучше всего пахнет? Для меня и для тебя? Нет, выкинем "я": что такое "я" перед лицом смерти, и особенно при мысли, что и животные тоже умирают? Тут мы "едино с животными". Что же для них-то и для всего мира, для высшего в мире, одушевленного и прекрасного "покрытого кожею", то белою, то розовою, лучше всего пахнет?.. И чем мы, увы,-- в тайне или без тайны, открыто или в "мистериях" бесовских ("бес") -- всю жизнь нюхали и почерпали в этих вдыханиях esprit {разум, сознание, дух (фр.).}, талант, порыв. "И переплывали моря, и задумывали новые сочинения".

Животные, оглянувшись разумным взглядом на человека, сказали:

-- Как древо жизни -- ничто так не пахуче. Как Озирис -- никто так не пахуч. Нет еще и в поднебесной ничего, что было бы равнозначно его жизненному запаху. Его -- который сам -- жизнь. Который дарит жизнь. И солнце -- дарит запах свой цветам. Солнце -- Озирис. Само солнце в тайне вещей -- озирианец природы.

<Солнце с скарабеем>

<Солнце с урсусом>

И оно оттого и не остывает, что в нем уреус и скарабей, запах и сила, запах и благодеяние миру, запах и дружба с миром: который оно держит в своих объятиях, как любовник любовницу.

И вот от солнца-то мы и любим.

Без солнца мы не обнимались бы.

Не целовались...

Не имели, похоже, и тайного и явного блуда.

Даже мы все "родим солнечными силами в себе".

И "частица-то солнца" в нас и рождает.

"Мы все -- частица Ра".

И частица -- Уреуса.

И частица -- Скарабея.

"Воняем, как они".

"И за нашу вонь нас любят".

Но "если вонью все связано": то куда же вонь пойдет после смерти? Вонь остается. "Могила воняет".

Что "гниет" -- воняет же. Зерно гниет в земле. И когда "сгнило" -- вырастает вдруг феникс, новая травка из прежней. И приходит "его черед", когда "само было одно зерно".

Но "что же такое в земле". Какая тайна? Тайна гниения и праха? Что такое? Вцепливаемся руками в землю. Разрываем. Копаем. Не постигаем. Не видим и не понимаем. Но сокровение в том, что "если в землю не было положено зерна, то ничего из нее не вырастет", а "если зерно и Озирис было положено" -- то "по весне выбежит травка".

Да. Но не "вообще из земли", а если было положено зерно -- Озирис. Т. е. из Озириса. Он же -- Уреус. Он же -- Скарабей. Он же вонь.

"Если не воняет кусок земли скарабеем, и в нем явно не заметно жуков -- то ровно ничего и по весне не вырастет". Все-таки суть не в солнце и Ра, а именно в жуке. Как суть и не в "женщине", "пустой",-- но что иногда в нее заползает "вонючий скарабей". Все-таки суть-то именно в пахучем Озирисе: отчего, животного, и ласкают так его, и нежат, всю жизнь нежат и только его одного; и поистине, именно животные открыли нам путь в Вечную жизнь.

Это наша пахучая корова. И бык, который воняет еще хуже, чем скарабей.

Несет корова покойника.

Несет бык покойника.

Так вот что такое "не умирает зерно". А если "бросить в землю" -- то еще обогащается, "вырастает сам и шесть" в России и "сам и 100" -- в Египте.

В земле и его брюхо.

Как не сказать: "Вещее брюхо".

Которому поклонился жрец...

Но -- собственно-то не ему, а "Зерну павшему в Землю", и обещающему нам новую жизнь.

Все та же -- любовь...

Но уже к Апису... вещему.

Тот же "Апис", эмпирический бык: но с какими-то чудными загробными обещаниями в себе. Он "здесь" и он "там", наш "Апис" и наш "Озирис". И "под землею" он еще чуднее, расширеннее, зеленее. Именно под землею-то и в земле он вырастает в "древо жизни": верхушка коего на земле, но большая часть ствола, а главное -- корни "гниют и не гниют в земле".

Так и тяга к пахучему Озирису -- что он не весь земной, а "корнем уходит в вечность": настолько же прошедшую вечность, но силой и семенем он уходит на земле в совершенно нескончаемую будущую вечность. "Бык есмь Авраам, а евреи до сих пор живут": неужели же это не целиком "доказательство вечности". О, "вечность" стебля доказана... И особенно "вся вечность", которая "ширится", чего не может камень, пустыня и алмаз.

"Так вот отчего мы любим этот запах". И ласкаем, и ублажаем. И входим в "бесовские таинства". И любим оба пола, уже явно вне задач рождения и вне задач дня земли, вне "плодитесь, размножайтесь" -- на Земле, а для задач совсем других "загробных".

Обоняние: к трупу подносят цветы.

Птичка -- душа нюхает цветок.

И вообще всякое воскресение происходит через ноздри.

* * *

Самая удивительная вещь, самая непостижимая, чему "на земле нельзя поверить", и только откроется на том свете, это что всякая "линия явлений, существ" и т. д.,-- линия литературы, слова и т. п.,-- линия мысли, философии и "все в составе ее жизни" по мере приближения... к Озирису... в самом деле становится религиознее, мистичнее, священнее. Равви Акиба недаром сказал: "Что, вы думаете исключить Песнь Песней из канона? Но все стояние мира не достойно того дня, когда была составлена Песнь Песней". Наблюдая, мы действительно видим, и видим до наших дней...

Где-то в полемике или в рассказце мне пришлось прочитать (кажется, в полемике,-- лет уже 12 истекло, явно "пора революции"): что "есть вещь невиданная, чтобы матушка (жена священника) была атеисткой". Тогда как хотя некоторые батюшки близки к этому. Я так поразился. Стремление к замужеству "с духовными" -- чрезвычайно. Влюбчивость в них и стремление к сожитию с ними, к плотскому непременно сожитию,-- чрезвычайно же. Вспомним и "девоток" у католиков. А о влюбчивости мне рассказывали с плачем девушки, барышни. Как они томились, бедные... Воистину "Суламифи, искавшие своего Соломона". Что же это значит, весь этот круг явлений? "Озирис одолевает". "Он устраивает, он просвещает". (Озирис -- Онуфрий.) До сих пор сохранилось и, очевидно, навсегда сохранится необъяснимая связь "прикосновения к нему" с верою в Бога и поднятием этой веры. Поистине как Авраам сказал слуге: "Положи мне руку под стегно и клянись Господом". Что-то есть такое. Но если "такое" есть и сохранилось до нашего времени, то как было египтянам не подумать, что животные, которые вечно озирианствуют, и их жизнь собственно и заключается в еде, питье и озирианстве, суть "водители человека к Богу" и "основатели религии на земле". Собственно именно животные открыли им "суть вещей"; может быть, сами они и не догадались бы, как не догадались же прочие люди, все люди. И они запели "Песнь песней" животным, и слились с ними в один чудовищный, гиппопотамский, левиафанский мир, и воздвигли пирамиды. Вот где загадка мощи египтян; не только проницательности их, но и прямо физической, мускульной мощи (пирамиды, каналы); их "здоровья, силы, жизни". Конечно, нет никакого сомнения, что они сливались с ними плотски, как только животные хотя малейше выражали к этому желание; но и вне их желания, уже по своему желанию, они покрывали их ласками и поцелуями, и, главным образом, их озирианские части. Для этого достаточно увеличить их крошечные, в ноготь величины рисуночки: и тогда мы увидим это не "в булавочных головках", а в разительных картинах, при виде которых немеем. Но здесь-то, здесь-то именно (ведь это же никто же из европейцев и греков не испытал) они и почерпали силу и невинность. "Ибо в семени моем невинность моя", и египтяне таинственно тут возвращались в невинность. "Как матушка, спящая со священником".

...обоняние-то, обоняние... Эта странность на улицах и в стадах, не могла не поразить египтян как "новых жителей мира", "впервые пришедших в историю", великим поражением, великим удивлением. Да почему не поражаемся мы? Не знаю. Почему не поражаемся. Мы оканчиваем простым: "нравится". Да почему же "нравится". Природа именно подводила нас к открытию, м. б., величайшей загадки мира через то, что "отвратительно пахнет", как бы говоря: "Задумайся". "Отвратительно", и все исполняют. У "видных" Паскаля и Амьеля -- и у очень-очень видных лиц, имена коих страшно назвать, в "муках раскаяния" и "угрызениях совести" мы ясно читаем, что они "повиновались закону отвратительных запахов". Почему же, почему они не задумались, а кличили кротким: "Худо", "грешу". Почему "сие худое делается"? Египтяне одни, хамиты одни "переключили вопрос", создав безобразного "беса" и учредив "мистерии",-- которые вот именно исполнялись в этом "небольшом храме" около Эффу, на который ученые не обратили никакого внимания. Хотя не могло же их не поразить зрелище, ни в каких других храмах не попадающееся: двенадцать "бесов", помещенных в линию на фронтоне храма; и кроме их одних -- ничего. Ни -- Солнца-Ра, ни Озириса -- Изиды, ни "любимца общего Аммона". Уже представляю себе зрелище для входящих: ведь в фигуре "беса" поражает, что она скрюченная и безобразная, вся как будто и скомпонована около одного огромного высунутого языка. Он -- вовсе не показывается; он выброшен, выкинут, и чувствуется "в эти минуты не бес живет, а язык один живет", "бес" же просто подставка, футляр, "тень" и почти "небытие". Страсть, огонь, душа -- явно в языке. И еще "в другом худом", чего постыдятся египтологи. "Одно худое живет во мне". И имя же: "бес", очевидно перешедшее в последующую историю. Да и рога козлиные. "Ну, чему радоваться". Каково же зрелище входящих: статуи так велики, что пропорционально фигуре язык высовывался на аршин, то с аршин же торчало "другое". "Ну и зрелище". Не один египтолог, но и всякий бы плюнул.

Но египтяне шли в "свою тайну мира", в свое мировое -- "эврика". Паскаль не задумался, мы задумались: "Отчего к совокуплению тянет не голод, нудит не голод". "Почему совокупление наступает не по необходимости, а мы к нему прилащиваемся, ласкаемся, нежимся". Отчего "без неги нельзя просто начать", ибо тогда получишь от "девушки удар", а сперва надо "пожать руку", взглянуть "любовно", поцеловать, да и пройти всю "перипетию любви". Зачем "любить"? Можно же "прямо начинать". Но "мотыльки порхают в поле, птицы поют перед совокуплением", и быки так странно обнюхивают и "поступают по бесу". Почему же эти неги, взоры, рукопожатия.

Отчего египтяне вечно "в рукопожатиях" и "благословляют друг друга"? Откуда слезы, глядя на Египет. И как сказала эта благословенная Старк (в регистратуре Публичной библиотеки, тоже): "Египет боговдохновенен". Странный "бес" объясняет загадку любви. Загадку не "плодородия", вещи почти медицинской, а "Эдема" и растущего "посреди его" древа жизни. Именно -- эдем любви, влюбленности; "держать милую в объятиях", "быть у милого на коленях". Зачем? Почему? О, "для плодородия слишком не нужно". Для плодородия, "достаточно яйца и семени", вещей медицинских. Но отчего, отчего -- вздохи, туман, любовь -- эдем и древо жизни. Явно не "древо жизни" для "Эдема", а "Эдем насажен, чтобы сделать все добрым и пригодным для древа жизни". "Почему мир прекрасен". Нет, скажите, "почему же ему быть прекрасным". Мог бы "вечно идти дождь", и везде "канцелярия с чиновниками". Но почему-то "прекрасен". Ах, сбывается еврейское: "мир собственно создан для мальчиков 13-ти лет". Господи же, да неужели же мир -- сон? Ибо сонному отроку, если он -- главное и центр мира, естественно быть окруженным юношами.

Так неужели эти столетние дубы -- юноши? "Что мерить годами: надо мерить веселостью". Действительно, таинственным образом деревья все и вообще молоды, лес всегда молод, поле всегда молодо. Да и, в сущности, мир весь и без исключения страшно молод, "при таких годах". Где же загадка и разрешение? Да он действительно и весь "чтобы веселить мальчика и девочку", "мальчика 13-ти лет и девочку 11-ти лет". С "отвратительным бесом" египтяне открыли, что мир именно "13-ти лет" и никак не более,-- все сверстнички мальчика и девочки, Адаменка и Евенки. "Плодитесь, множитесь". "Но не по-медицински, а по Песни песней". И мир -- он весь есть "Песнь песней", поющаяся в хвалу человеку и уже самим Богом: вот отчего он прекрасен, и вечен, и благоухающ.

"Благоухающ": и бес поворачивает своим отвратительным носом, который почти не имеет переносицы, а одни раздавшиеся ноздри.

"Таинства беса" на самом деле концентрируют в себе всю любовь человеческую, но только из рассеянной они собирают ее в одну точку:

0x01 graphic

Откуда ведь и вырастают все, откуда "выросли сами мальчик и девочка" и которую несут на себе они же. "Мистерии животных", которые гораздо раньше "мистерий беса", на самом деле именно все возвращают к первоисточнику: к первоисточнику любви и неги в мире. "Озирис" и "скарабей" вдруг из "смертельной вони" начинают совершенно "благоухать" -- объясняется дело, почему же они так нравятся? "Почему это существует в мире". Раз "для них был сад насажден", да еще какой сад. Особенный, единственный и неповторимый. Вдруг открывается, что "в самом деле все прекрасно", что "нужны поцелуи и нега", что "худого ничего нет в мире", а "самое-то казавшееся худым" оказывается, наоборот, "самым чистым и возвышенным"... Именно, многие животные привели египтян к самым поразительным открытиям: и они не ошиблись, "считая родоначальниками своими" Озириса и Изиду, "царей мифических", и затем барана, свинью и "прочих". Всех. "Все животные суть наши учителя. Они научили нас богу и молитве. Да и сами они всю жизнь проводят исключительно в молитве", которая в то же время есть "вся их жизнь". Вот у кого "вечный праздник". Странный праздник "языка и носа". Но бесам они сказали: да. И преобразовали его в таинственного Озириса, но уже более сознательного -- полного очей и всеведения.

<Бес с глазами>

Так вот что мы покрываем поцелуями. И откуда -- томления любви. Это порыв человека к всеведению, и от этого так странно: что "через мистерии египтяне и все древние приобщались мудрости", а все люди вообще через эти же вечные, в сущности, мистерии приобщаются какой-то "проницательности в любви", "познают душу людей", приобщаются "дружбы", "уважению" и вообще, говоря европейским языком, выходят в "положительные люди". Как "начало молитвы", твердого стояния в отечестве.

И Египет прожил 4000 лет именно благодаря мистериям, где он одновременно, одноминутно делался 13 лет и 80 лет. Мудрый и юный. Египет поразительно юн и полон силы. И Египет поразительно стар (но не дряхл) и мудр. И только "в мистериях" это одно: мистерии таинственным образом молодят и старят, и в них старик еще моложе мальчика, а мальчик еще старее старика.

"Времени", т. е. возрастов, "было" и "потом",-- не находится, не существует. Просто образуется

Вечная старость

Вечное детство.

В основе же

Вечная любовь.

И еще глубже в основе

Вечная жизнь.

Которая -- почти же на одном месте.

При этом условии "прогресса не надо", а нужен мальчик и девочка. Но и застоя не нужно; потому что, выводя деток, они захотят строить дом.

Образуется какая-то бесконечная твердыня.

Именно -- Египет, именно пирамида в миллион пудов, и внутри пирамид и могил -- чудесно распускающиеся цветы, зелень, бутоны, улыбки.

"ЛИНЮЧЕСТЬ" ВЕЩЕЙ.
"ЛИНЯЛОСТЬ" ВЕЩЕЙ

"Отвратительно"... Всегда, когда "не вовремя пришло",-- отвратительно пахнет; и только если "вовремя" -- столь же безумно тянет, притягивает, волнует, возбуждает... Кроме того, обратим внимание: никогда не "вспоминается" средь "шума городского", среди "базарной суеты"... Это какая-то странная пахучесть "кельи Канта" и вообще уединений, келий... В молодости я был поражен, прочтя у Куно Фишера, что Кант, проживший 60 лет в Кенигсберге отшельником, среди разных "причуд своего характера" имел одну: холостой всю жизнь, он очень любил устраивать чужие свадьбы. "Вот философствующая сваха". Не удивительно ли? Но вернемся к теме.

В чем же собственно "отвратительность"? Слово едва ли то самое, какое надо употребить, употребление коего стоит в душе. Скорее это не "отвратительность", а какая-то отчужденность, далекость... "Далекое, далекое"... "Очень далекое", "дальнее"... И -- не по расстоянию, а -- по бытию. "Дальнее бытие". В самом деле, эту особую пахучесть, ни с чем не сравнимую, можно выразить хоть приблизительно, определив ее "затхлостью". Вы входите в комнату, где когда-то "жили". Жильцов нет, никого нет. Но остался запах "чего-то бывшего", кого-то "бывших здесь" -- и вот это и есть или ближе всего стоит к тому запаху, который представляет такую загадку. Еще: вы вошли в сад глубокой осенью. Цветов уже нет: а лишь какие-то линялые лепестки на земле. И они гниют: вот этот запах "гниющих лепестков на земле" -- опять подходит здесь.

"Землей пахнет"... Перегноем пахнет... Сказать ли: Гробом пахнет"? Да, есть и это: великая тайна живых половых запахов, что в них есть что-то "от гроба". Что-то "от покойника", но умершего несколько часов назад, и пока он еще не разлагается.

Удивительно. Поразительно. И совершенно точно. И вот эта "мертвенная пахучесть" так безумно возбуждает живые половые силы организма. Как ничто иное. И до сих пор, до нашего времени, все равно "самые безбожники", сеем или кладем живые (т. е. сорванные и имеющие умереть) цветы на могилу близких; или говорим могильщику, подав 5 руб.: "Посади на могилу цветов".

"Цветок" и "могила" -- что-то родное. Каким образом? Как? Что? Не понимаем. Но видим факты.

Но вернемся к пахучести. "Будь живые розы там" -- и они бы вовсе не подействовали на половые силы организма живущего, обоняющего. Но "увядшие розы", "умирающие розы", розы, которые "вчера были" и "сегодня их нет",-- возбуждают безумно.

Почему?

Запах "тления". Именно, именно тем-то, что он есть "затхлый запах",-- он и действует. Но что такое "вчера бывшее"? Сегодня -- "тень", а не "бытие": и вот эти "тени бытия", присущие запаху всего полового, и волнуют, и влекут, и возбуждают в нас "родильные силы". -- "Еще сотворю". И -- "сотворяет".

Эту-то тайну и раскрыл Египет, который весь можно назвать "увенчанною цветами могилою". Храмы его, так безумно полные "цветочностью" -- суть на самом деле все "могилы Озириса". А эти "Озирисы открытые" -- столь смутившие ученых -- суть "всякое я, которое приходит в возбуждение" от затхлого запаха умирающих цветов, который в то же время есть озирианская и изидианская пахучесть. Напротив, их пирамиды и могилы -- живые места. Это -- живые жилища. "От этого так прочно строились". Мир "этот" и "тамошний" для египтянина перемешался: мир "здешний" ему казался "молодой травкой", выбежавшей из земли над "могилами озирисов" (засеянное поле). А могилы и пирамиды -- вечною житницею с хорошо провеянным и очищенным, сухим зерном.

Так вот откуда пирамиды и могилы. "Хорошо храни зерно". "В сухом месте". "Чтобы не было сырости". "Чтобы не проникла сюда вода". Вот зачем они "мумии" устраивали и саркофаги. И увековечивали лица в "золотых масках". Они были вечными "хозяевами около умерших", главная задача коих в каждый момент истории была: "хорошо схоронить и еще лучше сберечь зерно предков".

"Смерть" и "жизнь" им были моменты. "Круг бытия" для них был: "минута -- здесь и вечность -- там". И вот оба эти момента таинственно сплетались для них в совокуплении, которое начинается с "обоняния гроба Озириса". В самом деле -- оно возбуждает как ничто. "Гроб Озириса" есть в то же время запах живого Озириса: и вот откуда, собственно, происходят все изидианские и озирианские пахучести.

В них, собственно, пахнут, "могилы всех предков", всего рода, генерации. Так вот что значит "венчаются". Венчаюсь, "я присоединяюсь к роду твоему". "Не к тебе, Ивану, а ко всем твоим Ивановым". И я -- "ко всем Парасковьиным".

Таким образом, одновременно объясняются и "посев зерна", "земледелие" и "наши свадьбы", что мы "любим"... На самом деле, "половое возбуждение" таинственно перевивается со "смертью": и, воистину, не будь бы смерти, люди никогда бы "не хотели". И человек остался бы один. А как "мы умираем", то люди "множатся".

-- Мы любим "смертными силами", а "умираем мы -- в любовь".

И вот все эти странные сцены, где Озирис "умирает" -- "воскресает", "умирает -- воскресает", и всегда "половой орган возбужден у покойника", и что "всяк умерший становится Озирисом".

И что кладбища -- "будущая жизнь".

А наш "базар" и "город" -- несколько -- осенний сад с облетевшими и облетающими лепестками.

И только теперь мы понимаем это безумное доверие египтян к любви. Можно сказать: с начала мира и ни один народ так не уважал любовь, как египтяне. Они уважали любовь как пирамиду. Они почитали совокупление, как почитают могилу. Для них это было -- одно: "соединение тамошнего и этого света". "Род, род говорит во мне" -- и "священная проститутка совокуплялась". "Я хочу ее рода" -- и юноша совокуплялся с проституткою. Все эти вещи, для нас "несказуемые", "позорные",-- для египтян были то же, что "возложение цветов на могилу предков"... И не подумаем ли мы, что еще "священная проституция" там и на всем Востоке единственно, через связь постели и гроба,-- и создала у "без ресничных и без бровых глаз", глаз каких-то видящих, но отвратительных,-- и длинные грустные ресницы, и чудные "бобровые" брови. Я хочу сказать: тайна слияния в совокуплении гроба и живого бытия, вечности и умирания, научила человечество (т. е., собственно, народы Востока) истине того: как же именно надо совокупляться? Проблема потрясающая и мировая.

И вот, пожалуй, мы все сказали об Египте, что хотели и что надо.

Увенчанный прекрасный гроб... О, сколь живой!!! Гроб вечный, над которым остановимся с рыданиями.

"Гроб Озириса"... О, Египет, Египет: зачем ты взял не то имя? Зачем ты опочил? Ты просто и весь -- гроб Озириса.

Вечно умирающего и вечно живого. Есть не умирание, а замирание. И Солнышко вечно светит.

И Солнце -- Озирис. И весь мир Озирис. И, кроме Озириса, ничего нет; все суть только "озирианские формы". Озирианские вздохи, замирания и вечная жизнь Озириса "с запахом увядших цветов".

Живой ли год? "Год на год не походит", ни погодою, ни событиями. Живое время? Живая вечность? Да -- вечность жива. Мы? Да посмотрите: зачатие, роды "меня бедного", зеленое отрочество, пунцовая юность, "базарный" зрелый возраст, со службой в департаменте; побледневшая старость, гнилые зубы, и вот "весь гнию" и снова пахну Озирисом.

Египтяне, собственно, разгадали весь мир,-- или дали общий очерк и общую схему "всему, что будет".

И посмотрите на вечность: два ворона -- только смотрят в вечность. Откуда горы в Египте? Что за горы? Гор нет. Кто же это на высоте. Вот на высокой, выше света всего стоящей их мысли, и они посадили сюда не какую-нибудь птичку, а именно вещего, провидящего ворона, конечно, самца и самку, и показали этим изумительным изображением, что угадали в будущем все, чуть-то даже не до настоящего о них труда, который пора наконец окончить.

Vale {Прощай (лат.).}, добрый читатель. Сейчас -- утро. Ты пробуждаешься, а я засну. И переносно, и лично, и вообще.

ТАНЦЫ

Эврика, эврика, эврика!

Восторг, восторг, восторг...

Кому это приходило на ум, что "танцы"

<сцены танцев>

есть то же, что

цветы под гробом Озириса,

коровы в цветах,

Изида-мать в цветах.

Что таинственным образом, когда эти прелестные движения ног -- ног, ног, ног -- с такими пахучими бедрами, от движения естественно более потными и через это еще более пахучими, "затхло-потными",-- разливают в "бальной зале" этот восторг Озириса и Изиды, их удушливую пахучесть, "перед которой не может устоять никакой смертный"...

Ни мужчина, ни собака.

Ни конь, ни бык.

Ни даже я.

-- Что на самом деле блистающая огнями зала:

Кипел, сиял уж в полном блеске бал

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Тут было все, что называлось "светом"...

Что это есть таинственное кладбище. Со всей его магией и очарованиями. И начинается бал "в 12 часов ночи": в тот именно час, который, по сказанию, "вызывает усопших из могил". Покойники встают: но чтобы не "пугать детей" -- собираются и танцуют:

Осени поздней цветы запоздалые.

Линючесть, линючесть. Запахи, запахи. Земляные, могильные. И сами танцующие так странно молчат. Ибо "во время танцев разговаривать неприлично". Только движения. Одни движения. Для пота, для пахучести. "Землей, землей пахнет". Могилой, могилой. О, Деметра: что же ты не сказала этого раньше, что суть твоя не "красивые волосы", как нарисовывали греки, а -- вонь почти, как скарабея, навозного подлого жука.

Так подло пахнет.

Так хорошо пахнет.

И залы пахнут могилой (над могилой -- цветы). Это танцуют -- тени. Покойники, по преимуществу -- покойники. Которым хочется же "в мать", которым "хочется же в отца".

Озирис встал.

Воистину встал.

И Изида так пахуча как никогда.

И юноши ворожатся.

И девы тоскуют по юношам.

"В отца!" "В мать!" "Хочу! Хочу!" -- Страшно. Бал. Спальня. Кладбище. И -- "у нас у всех были предки"...

Пирамида. Похож ли бал на пирамиду? Он только и есть пирамида. Это все "упокойные тени пляшут". И "наш вечер всегда есть танцующее кладбище" -- по этому невозможному его запаху,-- который едва заглушается запахом "свежих роз", которыми убирают себя девушки, не иначе, как эта "корова -- кладбище, вышедшая из-под земли".

<Гатор -- Афродита из-под горы выходит в цветах. Из Ланцони>

Удивительно. Удивительно. Удивительно. И всенощная -- после заката солнца. Непременно -- после заката. "При солнце явно не вышла бы". Не тот тон, не тот свет. Да мы всеми фибрами души ощущаем, что "при солнце не вышло бы". Что-нибудь значит же вкус веков, выбор веков, избрание веков... И наши хлысты собираются "на ночные плясы" не иначе же, не в иной час. Они одевают белые чистые рубахи, одни рубахи, без прочей одежды, и мужчины, и женщины. Как покойники и покойницы. Заунывно поют. Воют. "Совсем кладбище". "Совсем кладбище". И бросаются в плясы. Безумные. Потеют. Эти-то уж именно танцуют "до крайнего пота", об этом записано. И "валятся все на пол", вместе, вповалку, не разбирая родства, не разбирая ничего. Ибо они в тайне вещей "все уже покойники" -- "Озирисы", "Изиды",-- и что же тут церемониться, и кто же разграничивается на кладбище.

Но и всякий бал:

Тут было все, что называют "светом".

Не я ему названье это дал --

Но смысл глубокий есть в названье этом.

есть узенькая полоска "радельных танцев", "родильных танцев",-- бесспорных египетских мистериальных танцев -- коих острая суть -- в помертвелой пахучести. Всех! Всех! Одинаково, одинаково! Именно -- Гатор, "богиня любви", Афродита (по переименованию греков), которая "в цветах, как девушки на балу", выходит "из горы",-- из земли "холмом", из бока горы... И только потому "не в декольте", что Бог ее не одел и не раздел. "Быку этого не надо". Ни -- человеку.

Невозможно этого нарисовать, придумать -- если не придет на ум мысль о бале, какая сейчас, 19 мая 1917 года, пришла мне во время поездки в Публичную библиотеку для занятий Египтом. Рисунки я зарисовывал, таинственно волнуясь ими. Я уже знал -- что "Гатор", знал, что греки, при знакомстве с Египтом, назвали ее "Афродитою". Почему назвали? Почему смели так странно назвать и не разъяснили. Но никто не разъяснил, ни Геродот, ни Платон. Но "Афродита -- дева любви". Явно -- не в отношении быка, а уже в отношении людей, которые от себя и за себя называли ее "Афродитою". По этому-то качеству их для себя они и нарисовали ее "кормящими человеческих детей".

<Коровообразные женщины кормят человеческих детей>

Но почему же такая "декольтированная корова" выходит из земли -- и даже зад ее -- еще в земле, еще в куполо-образной почве? Деметра! Мысль -- Деметры. "Деметра любит". И вот ее запах земли, запах любви, "линялый запах" осенних цветов, от которого сходят с ума юноши и девушки.

ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ.
ВЕЧНЫЕ ХЛЕБЫ.
ВЕЧНАЯ ВОДА

...Уже линючий, старый "вчерашний" и сегодня: он, когда умирает,-- входит во всю полноту своих гнилостных запахов.

В тлении -- неистленен.

Теперь-то он и пахуч. Теперь он полон. Именно тою полнотою, которая к нему так манит.

Теперь и единственно он есть "я": раньше он был в умалении. Он скорей "обещал", чем "был". Но и обещанием так манил к себе,

0x01 graphic

что высовывались языки и лизали его. Преисподним лизанием.

Ну, так вы понимаете, почему "там" он "судит живых и мертвых". И как вышла вообще идея "суда". Это не "суд", собственно: а идея "превознесения" и "adoratio", это -- способ выразить последнюю и крайнюю степень divinatio {Предвидение (лат.).}. Это просто древний способ сказать: "Оправдались, Господи, все пути Твои".

"И уже недостатка больше не будет".

Но вот народы пойдут "пить воды жизни". Из -- Него.

Ибо он -- "древо жизни".

Именно, в загробной жизни -- египтяне вечно что-то "пьют" и все что-то "обоняют". И губы и язык скорее сделаны для "загробной жизни", нежели для теперешней. Ведь и в Евангелии даже есть что-то о "вечном хлебе" в противоположность земным и временным хлебам. И -- о "вечной воде жизни". И сказано о "Евангелии" и еще о "Вечном Евангелии". Т. е. как будто это "временное", которое мы знаем, и что оно, значит,-- "пройдет".

СКУКА

...Я уже кончал "снятие рисунков" из превосходного, содержательнейшего "Dizionario di mitologia egizia" {"Словарь египетской мифологии" (ит.).} Ланцони (5 литографированных томов, Турин, 1895 г.), когда подумал: "Что же это я не взял "змея". Того особенного, не похожего на обыкновенного "уреуса" -- змея,

<Два уреуса: один из "Книги мертвых">

который так полон напряжения и жизни, и очевидно выражает обычную присказку египтян при личных обращениях -- "жизнь, здоровье, сила", а скорее томительного и истощенного, донельзя монотонного и однообразного, который выражает скорее болезнь, бессилие, изнеможение.

<Длинный змей>

Змий этот, скорей, похож на солитера: которому длины -- 70 сажен, и вот он лежит в кишках человеческих, лежит и сосет "душу" его, истощает, портит. Человек тощ, желт, исхудал: не зная,-- "почему". Приходит врач и говорит: "Это у него солитер", и "что съедает он за обедом -- идет ему не в здоровье, а в "жизнь, здоровье, силу" этого окаянного солитера, кого самая сущность сушить, обескровливать, снимать румянец с лица. Действительно, человек "с солитером" сух, желт и в вечной хандре: потому что что же это за "жизнь", если я "живу для болезни своей".

Нет энтелехии мира. Нет аристотелевского τὸ τι ην είναι {Нечто в бытии (греч).}: "того, что делает вещь такою, какова она есть". Родители, очевидно, соделали человека "для жизни". А вот он взял "да только и всего, что умирает".

Это -- смерть. Солитер есть смерть. "Длинный змей" есть тоже смерть. Египтяне, с гением 4000-летнего творчества, не нарисовав лица "смерти", как "костяка человека с мертвой головой" -- это наше изображение, или эту идею нашу о "конце всего", о "невозможности жить так далее" выразили через "длинного змея", который, если рассматривать его в бесчисленных египетских изображениях, тем и поражает или тем и отвращает от себя, что лишен всякого содержания и интереса, и есть какое-то бессмысленное многоточие.

Сею рукопись писал

и содержание оной не одобрил.

Петр Зудотелин. Петр Зудотелин. Петр Зудотелин.

Тогда я понял: "почему не срисовал его". Потому и не срисовал, что тут нечего рисовать. Это просто бессодержательность.

Скука. "Пель-мель". Terre-à-terre {Пошлость (фр.).}. В Египте? Почему? "Который воздвиг пирамиды"?

Египтяне выразили через змея то, что они более всего отрицали, что не есть "они", а -- другое. Что есть не "здоровье, мощь, сила", а бессилие, безжизненность, болезнь как начало небытия или угроза небытием. "О, вот чего я -- боюсь; от чего -- бегу, что воистину повергает меня в ужас". И они, до такой степени любившие жизнь, что наполнившие "тот свет" кормлением грудей, и наполнившие его "такими садами", каких и не снилось полутусклой здешней земле,-- изобразили другой полюс своих чаяний в этом змее.

Что же: ведь он есть на самом деле. Проницательные египтяне, мудрые во всем и "обо всем", не могли не заметить в жизни, что "есть что-то такое", что делает ее монотонною и невозможною "как наше время". Где жизнь есть не "верю, люблю, надеюсь", а -- не верю, не люблю и ни на что более не надеюсь. Утро хорошо. И ночь хорошо. Но есть что-то "между утром и ночью" -- день. Тусклый, скучный, "служебный". Когда ни в "картишки не переброситься", ни любовью не займешься. А нужно пойти "в департамент и исполнить какую-то пакость по письменной части".

Это -- "наше время". Египтяне выразили в змее "не свое время". Будут миры другие. Настанет другое время. Когда люди будут не жить, а только переписывать бумаги.

И пройдут эти чудовищные рога, и вымя коровы. И груди женщин истощатся. Не станет ни семени, ни молока. Люди станут чахлыми, желчными. Станут ссориться и ненавидеть друг друга. Единственно оттого, что у них нет молока и жидкое семя, без зародышей, а как вода. Но они не будут догадываться об этом, а будут приписывать всеобщее истощение неудачам в политике, и начнут делать бунты и восстания, и после каждого бунта будут еще несчастнее.

Это -- Апокалипсис египтян. Их предречение о "последних временах". Я думаю -- о "наших временах".

Скука. Terre-à-terre. Когда не "пьеса на сцене", а что-то "между двумя пьесами". Одно "кончилось", а другое "не началось". Не -- жизнь, а -- вне-житие.

Смерть.

Опять эта смерть. Это "конец всего".

Замечательно: что "когда Озирис умирает", или когда "душа переходит в лучший мир, в эти неизъяснимые сады",-- то "на пути ко всему", "поперек всего" становится этот "змей".

Людям скучно, людям горько...

Птичка в дальние края

В дальний край за сине море

Улетает до весны.

Это совершенно египетская песнь. Весь Египет, со змеем. Действительно, как же Озирису "подняться", встать,-- если так "скучно". Озирис не "подымается" и никогда не "подымается", если -- департамент. "Департамент со стоящими Озирисами", с "поднятыми уреусами" -- невозможное зрелище. "Все разбегутся", как христиане "разбежались бы при зрелище Авраама, обрезывающего слуг своих". Но это-то "разбегутся", как, с другой стороны, "Таинства египетские и прочих других стран",-- и показывают суть всего. Показывают "преображение земли" и "начало поры бытия".

Станет все другое,

Станем все иным.

И ведь мы вечно "ждем"... О, как мы ждем!! Что за тайна в этих вечных "ожиданиях", которые однако так присущи человечеству и присущи всемирной истории.

-- Чего ты, человече, ждешь?

И стоит человек. Смотрит в море. В угол. Молится "в дыру" ("дырники", "щельники", "не моляки" -- христианские секты):

-- Чего ты, человече, смотришь на угол дома?

-- Чем идти в департамент, то я лучше всю жизнь буду смотреть на угол дома.

-- Не хочу.

Ах, мир состоит из "хочется" и "не хочется". Как в Озирисе, "стоящем Озирисе", египтяне дивно выразили самую суть, и корень бытия, и "хочется", так в этом обвислом змее (он всегда "висит" у них на рисунках) или на змее, которого люди вечно "несут на руках", как покойника (да он и в самом деле есть "покойник", в сущности, единственный в мире покойник), они выразили космическое "не хочется", выразили "угасшее желание", вот то, которое "между двумя любвями". Это -- Сет. Злой "Сет-х", противоположность Озирису. Который отсек у него "орган" и положил самого Озириса, без органа, в гроб. И -- "мешает воскресению", мешает ему "поднять головку". "Поднялась головка"

<Озирис с поднятою головкою>

-- и нет Сет-ха, Сет-х "яко пар, яко дым". Испарился. "Не нужно", и просто

"нет". Что же он такое? Почему "вечная жизнь", почему Сет-х только "момент", и Диаволу бысть конец, и "Древен диавол связан и ввергнут в бездну", "в Преисподнюю"? По египетской мысли, но мысли "пульса мира", диавол и есть только "временное изнеможение силы жизни", коему срок по всемирному ощущению людей -- "бысть три дня, а на четвертый он восстает из гроба". Самый этот странный срок "три дня" показует суть всего: показует "в чем дело". Если бы неделя? если бы месяц? Ну, год? Отчего "не год" Можно ли Диаволу "властвовать над Землею год"? Но нет: далее "3-х суток" египетские женщины не выносили. И они плакали "в пустыне". Распускали волосы. "Наш Возлюбленный умер"... "Он умер, он умер",-- неслось в Финикии, в Бузирисе, в Элевзинах. Какой же Бог это умирает "только на три дня"?! -- "Ах, он "опять ожил", наш Бог, Бог растительной силы, бог жизни, цветов и бытия".

И вот он "лик Озириса", совершенно ясный как иносказание действительно огромного, действительно таинственного явления, что есть "поднятия" в мире и "опускания", весна и тягостная осень, лучезарное солнце утром и оно же к "вечеру", перед "захоронами". И, мне кажется, Египет вообще понятен? Понятен ли, читатель, а?

Египтяне имели гениальную догадку: в сути полового органа человека, именно мужского, его solo {Один, единственный (лат.).} -- увидеть прообраз, да прямо зерно и суть всей вообще космогонии, самого сложения мира, как бы сказать главнейшее: половой орган и рождает новое бытие оттого, что будучи и кажась "органом", он на самом деле есть зародыш и зерно мира, parvum in omne {малое, которое во всем (лат.).}, pars pro toto {часть вместо целого (лат.).}, и еще как там выходит по-латыни или по-гречески. Отчего и проистекает не только сила его, но еще и те другие потрясающие феномены, что "боги и люди" или "животные и люди" (начало почитания животного у египтян), собаки, фараоны, девушки, царицы, волчицы, "чтут его одинаково" -- чтут как египтяне в своих "таинствах".

И диавол сказал: но если он не только бытие, как всякое прочее, но основание всякого бытия, то чем ты покажешь, что он выше солнца, луны и звезд, которым поклоняются люди, но это ложно:

ибо и солнце затмевается -- и тогда мир темен,

и луны нет -- тогда ночь есть мрак,

и когда на небе нет облака, то говорят:

У меня как нет глаз, "ничего не видно".

И ответила Вечной Скуке, она же есть зависть, она же есть уныние и Злоба и постоянная тьма,-- Вечная Истина:

-- Обними его собою. И посмотри: не сотворится ли нечто.

И обняла его Вечная Скука. Он повис, "несут его на руках люди", и он "ничего не может".

Умер. "Он умер, он умер!" -- восклицали женщины.

-- Умер Возлюбленный. Слезы жен и дев. И посыпали пеплом головы.

И разодрали одежды. Они рыдали, а не пели. И солнце скрылось, И луна скрылась, Ни звезды на небе.

В тот час стало расти другое. И что именно "расти" -- все узнали Озириса.

О звездах.

И не растения, а мысли о животном.

И все.

И сложилось уже не солнце, а мысли о солнце.

И не звезды -- а мысли о звездах.

ЗНАНИЕ

И сказала "вечная скука", она же древний Диавол, томящий человека:

-- Но если он точно бог, то покажи, что в нем больше "сый", чем во всяком "сый".

И отвечено было:

Объемли его собою. Кольцами. "Жив" -- обморок, "жив" -- обморок. И ты увидишь, что в обмороке он живет, как не в обмороке.

И совершилось. Стало не течение, а пульс. Мир стал пульсом.

И когда он жив,

<Озирис подымающийся>

-- он сотворял бытие. И жизни было гораздо больше, чем его самого. В секунду он сотворял столько существ, что земля лопнула бы, если бы семена не гибли в самый миг извержения их.

И когда было это, не было еще ничего, кроме этого одного.

А где кольца змеи надавливали на него и он замирал, тотчас вырастали мысли, образы, идеи. Звуки, рифмы. Воображения. И все росло и росло: по закону его, все выращивающему.

Тогда являлись не растения, а мысли о растениях, ботаника. И не животные, а идеи о них: зоология. И не звезды, а астрономия. Но с теми же "клеточками" и "подразделениями", с "основаниями" и "выводами", как "члены" у животного и "клетки" в древесном листе и "сучки и корни" у дерева.

И сказало знание змию:

-- Ты видишь: я тот же Озирис. Он и "в небытии" все-таки "есть". А солнце в "небытии" есть ночь, и луна в "небытии" есть тьма, и звезды, если "за облаками",-- ничего не видно.

ИЗ "8-ГО ДНЯ ТВОРЕНИЯ".
"ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ЖИВОТНЫЕ"

Сфинкс... что же такое сфинкс, которого никто и никогда не видал? Масперо передает, что это были все "фантастические животные", о которых les princes égyptien {египетские принцы (фр.).} любили рассказывать, возвращаясь с охоты, будто они "видели их в пустыне",-- детям своим и женам своим, пугая их, смеясь с ними, привирая им. Совершенно как французские и русские охотники, также неизменно "врущие о приключениях"...

Но Масперо забыл, как египтяне были серьезны и торжественны. И что они молились, и след., "врать не могли". "За каждое слово праздное ты ответишь Богу".

Что же это такое?

Возьмите перо, карандаш,-- пусть возьмет перо художник, и так, в полувидении, в полудремоте, "вот как в сказке", начнет накидывать "фантастических животных", именно сотворяя им новые формы, новое соотношение членов, или творя новые комбинации из нескольких уже существующих животных. -- Провозившись, пропачкавшись, он бросит карандаш: п. ч. "ничего не выходит", или выходит глупое, т.е. такое, о чем художественный глаз сразу же говорит, что это "мертвечина не рожденная", какая невозможна и просто глупа.

Между тем египтяне не только не зачеркнули своих "маленьких помарок": они увековечили их в памятниках из гранита, из известняка, если маленькие -- из золота и серебра. В значительной степени их "боги" суть такие новые фантастические животные. Мало того: когда другие народы узнали египтян, вошли к ним, взглянули на "фантастических животных, встречавшихся принцам в пустыне", то они странным образом понравились им, и они стали их повторять у себя, в своей культуре и в истории. "Херувим",-- как я называл себе изображение крылатого существа на спине пантеры,-- я потому так и назвал, что он совершенно подобен нередко попадающимся "херувимам в наших богомольных церквах".

Богомолки, бабы умные

Могут лучше рассказать --

как сказал наш Некрасов о сне богатого купца -- притеснителя, которому приснился "страшный сон".

Нет, это не "приключения на охоте". Это совсем из другого мира, из других гаданий человеческого сердца. Да что такое "видения Апокалипсиса"? или вот это видение Иезекииля?

Мы чувствуем, что это уже пугающее и взрослого изображение как-то "подходит", как-то "возможно" и, м. б., даже где-нибудь есть -- в других мирах, на других планетах. Может быть, другую планету, не землю, Бог сотворял 8 дней: и тогда вот эти существа удивительно подходят к "8-му дню сотворения". Потому что не только египтянам, но и ноуменально всем людям кажутся чем-то "возможным и осуществимным", может быть, "сущим, тоже не на земле".

Откуда же это, и именно у восточных народов, а больше всех у египтян. "Царственный сфинкс смотрит на пустыню". Что такое сфинкс? Они написали: "Господь. Страшный".

(Сфинкс)

Но где тайна, что египтянам так хотелось это рисовать?

Жертвоприношения. И -- близость к Древу Жизни. Познание его, сближение с ним в "таинствах" (я думаю).

Они так знали "на ощупь" биение закалываемых животных, биение в них пульса, содрогание их ног, тоскливое выражение их глаз, "при замкнутом рте",-- что душа животных со всем "горем" вошла поистине в их душу: и как животных-то было много, то в восприявшей с необыкновенной жизненностью душе египтянина и вообще жертвоприношения они все стали перекомбинироваться, но так, что это "в самом деле возможно". Наконец, в таинствах же, от прикосновения к самым корням жизни, и к корням в самый момент "прорастания в новую жизнь" -- сущность и скарабея ихнего -- они как бы так наполнялись не человеческим, а космическим семенем, что их как-то толкнуло даже к "созданию новых форм". Для них "новые, небывалые животные" стали не возможностью, а тем, "чего я не могу не творить"...

-- Хочу! Хочу! Чрево мое полно, и я хочу родить новую вещь...

И они "рождали" новые бытия, а не фантазировали; рождали в каком-то тумане души,-- я повторяю предположение -- вероятно в "таинствах". Они переполнялись бытия, фантастического. Я уже давно замечал, что их животные (в изображениях) "не совсем наши": отечественные, прекрасные. Все животные, ими нарисованные, самые обыкновенные, нам знакомые, как-то "рвутся к Апокалипсису", к пророку Даниилу, который "видит царства в виде козлов и коров", к Иезекиилю с его "колесницею".

(Сцена скачущих коров из Эль-Амарна.
Глаза быка из Сахарны. Апис с юным лицом.)

22/VII/1917

СПЕКТР ПОЛА

Белый луч, белый луч, белый луч Солнца... Так прост. Он бел. Как истина и покой. Как совершенная истина и совершенное успокоение.

Желтый луч, синий луч, зеленый луч, и фиолетовый, и "ultra-фиолетовые" лучи, и какие-то таинственно "разлагающие фотографическую пластинку". И, однако, все вместе они -- белый и ясный, как ясно и очевидно в пользе его всякое сущее оплодотворение.

Но их -- состав! Отчего они сложены! Как это необыкновенно! Не гораздо ли бы проще "белому быть как белому"? и солнцу светить просто "светлым лучом"?

Тогда не так же ли это странно, но и не более странно, как и то, что во все цвета, дающие "полезное оплодотворение", такую "простую и осязательную жизнь",-- входит и странная необыкновенная необъяснимая ничем любовь, когда две девушки, не могущие между собою оплодотвориться, шепчут при луне какую-то оплодотворяющую любовную сагу, и касаются оплодотворительно, и еще более нежно и страстно, чем во всяком оплодотворении. Чудо, miraculum {чудо (лат.).}, но не более, чем "зеленый осязательный луч", входящий в состав неощутительного белого луча.

И Апухтин, когда он писал стихи...

А ведь мы знаем хорошо, кому он писал.

И эти таинственные строки из "Ивановой ночи" Шекспира, где ослицы и юноши, ослы и юноши, будто поменявшись ушами, также при лунном свете меняются поцелуями, будто не узнавая друг друга.

И еще, и еще...

При луне же, непременно ночью, встают покойницы и покойники из могил...

Вся природа волхвует, смешивается.

Как лучи в солнце для произведения "простого белого луча", полезного, как полезно "оплодотворение"...

И тогда весь этот "спектр пола",-- именно спектр в неисчерпаемой полноте и множестве полосок, как спектр солнца на табличке физики Гано... так же нужен, неизбежен, оправдан и прекрасен для произведения таинственного из таинственного, священного из священного, что мы именуем "жизнь". Так просто как "свет".

И тогда воистину не "Солнце вставлено в рога Аписа"...

И также Гатор...

И еще -- Изиды...

И всех женщин...

И всех фараонов...

А это, на самом деле, есть что-то "под солнцем определяющаяся фигура", то женская, то мужская, то бычачья, то коровья...

И что просто -- это солнце есть великий бык вселенной, льющей семя свое как и "наш-бел-свет".

Но уже непрерывно и вечно.

И свет этот уже органический, творческий. И мы его вдыхаем. И он в точности оканчивается "крестами", как это делали египтяне у "ноздрей" людей.

25/VII/1917

ЖИЗНЬ

Все хотят всего, и это сущность жизни.

Живого.

Того, что не умерло.

Что противодействует смерти.

Что ее отрицает вечным отрицанием.

И ты сказал: "Взгляни, но не вожделей".

Если я "взглянул на мир", но не "вожделел его": то не убил ли я мир в душе своей? А как мир все же жив, то не убил ли скорее я души своей.

"Кто же убивает душу свою"...

И кто тогда "убил меня"...

"Ты не должен желать женщины". Но разве я "не мужчина". Мне кажется единственное оскорбление, какое может сделать ей человек, это -- если он не желает ее.

"Все меня не желают". Тогда не вопрос ли:

-- Зачем же я?

Вопрос, который ужаснее гроба.

(А как он для многих).

Поэтому чувственность не только не оскорбительна: но единственное, что могло бы оскорбить девушку, женщину, невинную, прелестную, чистую, чистейшую -- это недостаток "желания ее".

-- Зачем же я чиста?

-- Зачем же я невинна?

-- И Бог зачем украсил меня?

Это -- всеобщее разъединение людей. Тьма и ночь. Беззвездие.

Поэтому: "я люблю вас как мать", когда вы "склонились над люлькою ребенка своего", "когда вы кормили его грудью", на самом деле подразумевает в себе: "Я хотел бы, чтобы вы были от меня матерью", "чтобы вы кормили ребенка именно от меня"...

На самом деле, только одна чувственность, чувственное пожелание, и именно до низов идущее и с низов поднимающееся -- оно вызвездивает жизнь, делает ее не земною, а небесною, урелигионивает.

Оно -- урелигионивает ее. Ах, так вот где родит: "наших богинь". И -- богов. И -- Озириса. И что он всегда "такой особенный". Какое раскрытие. Что только "такой" -- он желает мира. А если не "такой", то какой же он "отец" и кому нужен. Он прах и чучело.

И тогда правильна вся чувственность.

Что только потому, что солнышко "печет",-- оно и бог.

И потому, что "кровь бежит",-- мы люди.

Мы "горячим соединяемся"... И зима -- не вера. Как сон -- не жизнь.

И вот она, вся "застенчивая", "пугливая"?.. Вся "желающая убежать"?..

Затаенная высшею застенчивостью?

Потому она такая, что брошена в мир желаний, которые хотят разорвать ее. И под всяким желанием волнуется какая-нибудь ее точка.

Теперь она вся притянута.

Вся вожделиется.

И -- горит как солнце.

Желания вызвездили ее.

Нет священнее ничего чувственности! Самых исподних желаний. Только исподних! Более всего -- исподних!

Они одни поднимают на религиозную высоту. И до этого все -- персть и прах. Обыкновенное и ненужное.

Так вот откуда "звездная женщина в Египте", и "женщина рождающая -- в солнце, а луна под ногами ее" -- в Апокалипсисе.

Это не только "по существу небес", но по существу небесности самого пожелания. "Да не пройдет человек мимо человека, не пожелав его". Как понятны небесные коровы Египта.

И все люди -- дрожащие лучи солнца. И -- пахучести. Цветенья.

И так понятен скарабей, проползающий по небесам и везде.

В пирамиде. Могиле. И в солнце.

ЭЛЕГИЯ МИРА

И всякий храм есть могила или околомогилен. И всякая любовь есть храм. И всякая поэзия -- элегична. Вот "египетское" в веяниях "космоса". Влад. Соловьев замечает где-то, что русская поэзия началась собственно с переводного стихотворения элегии Грея: "Сельское кладбище". Раньше были оды и, следовательно, не было поэзии. Все греческие дифирамбы и эпосы, на самом деле, являют шум, стукотню рифм и "не нужно". Греческая поэзия -- толстая, и как таковая есть полупоэзия. На самом деле, поэзия началась только христианством.

Человек вздохнул. Какая-то птичка взвилась к небу. Что-то вечное промелькнуло. И вот -- поэзия.

Влад. Соловьев не мог не быть поэтом, потому что он много грустил. Я называю себя поэтом, потому что я много грущу. Но что такое грусть, вообще и an und für sich {сама по себе (нем.).}?

Первый вздох о том, что "мы с неба и опять уйдем в небо". Грусть -- это всегда разлука. Тени и воспоминания.

Замечательно, почему же любовь начинается только в 17 лет?

Что такое наслаждение момента выхода семени, и вообще "последнего момента"? Совершенно неоспоримо, и притом объективно неоспоримо, что это есть "полагание семени в могилу" (землю), "смерть", "пахота" (совокупление есть пахота). И вот такой восторг секунды "положения во гроб". Улыбка в самую секунду смерти (видел у матери) -- известна. В случаях страдания, конечно, ее нет, но ведь "зуб болит" не относится к ноуменологии вещей. Явно, чтобы "понять смерть", мы должны взять ее спокойную. И вот в спокойной смерти всегда появляется таинственная улыбка. Не скажем ли: перед-загробная египетская улыбка. О тонувших и недотонувших я читал, "что вся жизнь до малейших подробностей предносится перед ними, и состояние души не тяжелое, а какое-то теплое и блаженное". Это я читал, помню. У египтян "Озирис в гробу с поднятым фаллом" -- потрясает. Что это такое? Какова была их точная мысль? Есть ли это только аллегория "положения зерна в землю" или что-то более вечное и чудное? Они не сказали об этом.

По-видимому, странное и потрясающее явление -- совокупление с почившими телами, сия тайна Персефоны,-- есть единственное явление, "раскрывающее тайны гроба". Таинственных "безумцев" находили "что-то бормочущими". И никто не подслушал слов? Да, не мы одни, но и Европа "не любопытна и тупа".

Еще я слышал: свидетельствуют врачи, что повешенные преступники оказывались с поднятыми фаллами. Это мне передал один очень старый и довольно типичный поэт-сатирик (очень образованный). Не потрясает ли и это?

По-видимому, в секунду смерти что-то происходит "с внутренним зерном человека". Как с "зерном, когда его положили в землю". Вдруг оно "прорастает": тогда и у умирающего явно должен "подниматься фалл". Как у египтян. Почему этого никто не заметил, не наблюдал, не полюбопытствовал? Тогда улыбка объясняется.

Post coitum animus tristis {После совокупления животное грустно (лат.).}. Это -- элегия? Собственно, для мужчины наступает пленительный сон, и потом он пробуждается в высшей степени здоровым, поздоровевшим. Тут-то особенно он пробуждается "из гроба": и вот с новыми силами, и как-то духовно поздоровев и покрасивее. Совокупление -- всегда красота. После совокупления и мужчина и женщина становятся красивее, светлее, несколько моложе. Наблюдать 28-летних матерей о 6-ти и о 8-ми детях -- редкое зрелище: но оно неописуемо. Раз такой матери, в вагоне, стал весь вагон служить. Ей не могло быть более 22--26 лет: у нее было от 6 лет до двух лет, человек от 5 детей, и вся она была, как девушка, самая молоденькая и счастливая.

Только когда девушка рождает на стороне 14-ти лет -- она есть сущая "мадонна": существо физиологически религиозное. Старше роды -- уже обыкновенны. И столь же прекрасны, прелестны роды в 45, 50, я думаю, в 55 лет. "Женщина между Сарою и Мариам" -- ноумен. Теперь все это рассеялось, все это изменено ("изменю тебя", "выброшу вон"). Теперь брак -- карьера и пакость. Это не сказка любви, а "физиологическая потребность" заматерелых баб и спесивых самцов. Церковь все уничтожила, всяк цветок. "Пение птиц" она перетолковала в пророчество "о пришествии нашего Господа Иисуса Христа", т. е., собственно, "о водворении во власть протоиреев и митрополитов". Бред.

4--5 июля 1917 г.

АНАРХИЯ

"Аз же глаголю вам, если не станете таковыми как дети -- не войдете в Царствие Божие".

"И, поставив младенца перед старцами -- показал им".

У египтян -- несли барку (в Евангелии -- "священная барка"), в ней -- Солнце (или яйцо?), и внутри его -- сидящий младенец, сосущий палец (Горус? Мистерии).

Адам и Ева -- отроки, почти "сосущие палец" от невинности.

И старцы Фиваиды -- невинны, как дети.

Да и вообще "есть детская простота", при коей нет лукавствия.

"Он и украдет -- ничего". Дитя зажжет дом: и все же не казним его.

Есть "что-то", "каковое-то" в человеке, при коем он "не наказуем". Нет острогов. Раскрыты двери темниц.

"Не надо суда". Не судим человек.

Что такое? Что за категория?

Но не об этом ли тревожится анархия? Не этим ли сном человечества, мечтою человечества? Но только как люди зачерствели в пороках, что сейчас анархия тревожится этим как преступлением. Рвет, разбойничает. "Хулиган рвется в банкирский дом". Да не лучше этого хулигана и Прудон, надписавший "La propriété c'est le vol" {"Собственность -- это кража" (фр.).}. И провокатор прусский, Маркс, надписавший -- "Пролетарии всех стран -- соединяйтесь" (и грабьте имущих).

Между тем истина-то в том, конечно, что не только младенец, "своровавший у мамаши кусок сахару", но и голодный, укравший с лотка булку,-- конечно, оба и вполне невинны. Елизавета Алексеевна Овсянникова сказала жене покойного брата Коли Александре Степановне, несильно моложе ее: "Если мои дети будут голодны -- я не поколеблюсь открыть у Вашего мужа письменный стол и взять из-под ключа 25 р." Сказала угрюмо, упорно и сурово (я подумал, гимназистом,-- "да").

Она, бедная, очень нуждалась. Каждый год -- роды, уже у 40-летия. Жена инспектора гимназии, очень идейного (тип Рудина). Кончила курс в женском Нижегородском институте. Этот ответ был горд, прекрасен и женствен. Это не был ученый ответ мерзавцев Прудона и Маркса, идея раздора и разрушения человечества,-- а благородный ответ матери для сохранения человечества.

В сущности, все живут во всеобщем воровстве, и "государство", берущее "налоги" для своих каких-то плоских чиновников, поступает хуже Ов-сян-й и совершенно по Марксу и Прудону.

Напротив, у евреев закон "Орла" ("край поля"), приказывавший не дожинать до самого края хлеб на ниве, а -- оставлять "край" его для бедных,-- прекрасен и возвышен и мягок. "Это уже не Прудон-с". Подобно, я никогда не считаю сдачу, приносимую прислугою, зная, что если она "взяла", то "от нужды" и ясно -- "Господь с ней".

Ясно, что если бы у европейцев было обыкновение не "прятать на кухню остатки обеда", а класть их на особый лоточек на подоконнике, то кража в стране совершенно бы не развилась. Ибо 1-й ее мотив -- голод, и уже потом "наступили мошенники -- взломщики", а за ними пришла и "универсальная отмычка" (Шерл. Холм.) -- социализм.

Равно благословение всяких любовных связей с "адамовского возраста" предупредило бы проституцию.

Вообще при анархии действительно не было бы пороков, и это и выразил Христос. Он выразил то благое Востока, что выразилось в колосьях. Ибо, по Марксу, Руфь "все-таки воровала колосья" или, наоборот, "Вооз предварительно украл пшеничное поле у Руфи". Уж не знаю как и не хочу разбирать этого мерзавчества.

Христос и сказал: "Живите по инстинктам".

Это как египтяне: "Будем жить, как звери". "Поклонимся животным". Обобщенно: "Заведем мистерии".

И благословим блуд и блудниц.

И пусть будут фараоны.

И мудрецы.

И воины.

И везде Фаворский свет, в котором показался Христос.

<План горы Фавора>

Мудрость социальной жизни заключается в том, чтобы действительно не бороться с пороком. Порок -- прыщичек: а если его начать ковырять, то разовьется рак.

(Петроград шумит, 2-я революция, ленинцы и анархия)

P.S. И "наконец, последнее, страшное". Этот запрет: "Не убий" и угроза всемирной истории: "что, если ты убил"? Каин, Авель, "кровь брата моего". Страшно. Трясутся ноги (на Воскресенском хлопают пулеметы и одно -- "бум", большая пушка). Но сюда относится великая мистерия жертвоприношений, которая "бысть от начала мира", и затем, в самом деле, кровь горяча, а солнышко греет. Ах, если бы оно не грело, весь мир замерз бы. Нужно миру движение, нужна жизнь. А то -- "мертвые души", Чичиковы. "Кас-тра-ция" (мужички). (Опять затрещали пулеметы.)

Нельзя ведь не принять во внимание, что "войны бывают" и что один окоп берет больше "жертв", чем возьмет вся сегодняшняя ночь Петрограда. А "один окоп" -- об этом не говорит даже хроника войны. "Взяли три окопа", вот строка телеграммы: о сегодняшней же "ночи в Петрограде" (опять "бум", большая) будут всегда рассказывать. И найдется не только плохонький Луи-Блан, но и С. М. Соловьев. Даже Пушкин приложит строфу. Что же значит это? "Когда девушка горит, то она скоро прольет кровь". Молоха иудеи представляли с фаллом на лбу (из книги еврейской, Лернера).

Странные человеческие жертвоприношения были в религии еврейской "кротчайшей из всех" (Руфь, Вооз). "Помиримся на меньшем". "Не надо Вильгельма", "помиримся на Чернобородом ругателе". Что такое волнение некоторых губерний? Поволновались и перестали. И в мире бывают бури. А землетрясения не надо (Вильгельм). Лучший план истории, когда два архиепископа воюют из-за любовницы. Во-первых, как архиепископы, они не должны воевать, то воюют, крадучись, и потому немного. И костромские ворики ("вылезли из-под моста двое и взяли лошадей под уздцы": пистолет ко лбу, "выворачивай карманы"). И опять это возвращает к идее истории как заросли, как "леса с перелесочками", "как непогоды с грозами", а не как окаянства (Вильгельм, цивилизация). Странно, что мой идеал юности -- "Время судей израилевых", с этими мелкими войнами с филистимлянами, с "перенесением Ковчега из Газы в Аскалон" (теперь у меня есть монеты и Газы, и Аскалона), с Самсоном и Далилой (так естественно), с Иеффаем и прекрасною дочерью его, всегда бывший для меня "мещанским идеалом", и теперь на 62-м году восстает в душе, да я в нем и не разочаровывался никогда. Уже Давид был decaden'сом {декаданс (фр.).}. Но он еще пастух и псалмопевец, и так чудно оплакал Авессалома.

"О, дщери Иерусалимские, видели ли вы когда-нибудь моего сына..."

Что-то в этом роде, лучше. Положите же на фоне этого двух Вильгельмов с их "традициею", и оба в касках. Гадость, мерзость. А войны: 1) с Данией. Австрией. Францией. Коалицией. Явно -- это безумие, явно -- там идиллия.

А история "по-маленькому" всегда будет идиллией.

И сон Руфи с Воозом.

И Далила, остригающая Самсону волосы.

Ну, вот:

Молох -- ты жмешь меня.

Мы и самое в мире трагическое, "Не убий"... впрочем, не "мы", а Озирис, даже "кровь жертв" он преобразует в идиллию и праздник.

P.P.S. Связь крови с детородным мужским органом ясна из того, что женщины никогда почти не убивают. Нет убийц, разбойников, и не они ведут войны.

Корова -- она кротка:

Одних я помню -- матерей,

Им не забыть своих детей.

(Некрасов)

Соответственно этому жрица не закалывает жертвы, а только один жрец, один Фалл. Нет могелихи, а есть могель. Очень мало цариц, а все цари, военачальники. "Ты, женщина, рождай... И плачь, пой песни, но не ропщи, что мы некоторых из детей твоих разбиваем головою о камень".

И женщины кротко и со слезами поют: "О, воины наши" (о, наши Ваалы, быки).

6 августа 1918 г. Ночь.

ЕГИПЕТ

...мерцания, мерцания, мерцания...

...не вижу и вижу, не вижу и вижу...

...туман, небо, облако...

...если начало жизни...

...les origines de la vie {происхождение жизни (фр.).}...

...initia vitarum {начало жизни (лат.).}...

...сокровища жития...

Все это если

БОЖЕСКОЕ,

-- то и

ОН БОГ НАШ

вечно ЖИВ, вечно СУЩ...

. . . . . . . . . .

СВЕТ из света

из света опять СВЕТ.

Но если они ВСТРЕТИЛИСЬ,

ПРОНИЗЫВАЮТСЯ.

То ГДЕ же и в ЧЕМ?

Ах: где

ПАХУЧЕ.

Где -- ЦВЕТОК.

И вот Египет... пирамиды, пастухи...

Народ пастырей...

...фараоны, сфинкс...

Вся мудрость каст и кастового устройства. Где люди живут и не завидуют.

Где предупреждена и невозможна главная или из главных мук жизни, и главный или из главных грехов бытия: завидование, проистекающее из сравнивания МЕНЯ и его или ЕГО И меня...

...где "все равны" в каждой "перегородке": п.ч. перегородки эти до неба...

А ведь РАБОТА... Так нужно работать?

И земледелие? -- Нужно же возделывать землю.

И ремёсла: тоже необходимы.

И фараон. Мудрецы. Жрецы.

Выпуск XII

ИЗ ВОСТОЧНЫХ МОТИВОВ

Каждый, кто любит Восток и сколько-нибудь интересуется его историею, знаком с так называемою солярною теориею происхождения большинства восточных религий. По этой теории в Египте, Вавилоне, Тире, Сидоне и даже отчасти в Греции люди поклонялись солнцу как главному божеству, луне -- как второстепенному и всему множеству звезд -- как духам или гениям. Все истории восточных религий объяснялись и до сих пор объясняются с этой точки зрения, в сущности неопровержимой, так как в исторических памятниках прямо и непререкаемо сказано, что, например, египтяне именем Ра или финикияне именем Ваала называли солнце, а луна называлась у финикиян Астартою, у вавилонян -- Милиттою, у египтян -- Изидою. Все знают, что Венера обозначает и вечернюю звезду, и богиню чувственных наслаждений у римлян, что у греков культ Аполлона есть солнечный культ, а Артемида или Диана есть луна. Читая книги этого содержания и, конечно, ничего не имея возразить против изложения, в сущности лишь переводящего на новые языки свидетельства греческих и римских писателей, я, однако, всегда задерживал в душе некоторое тайное недоверие к изложению, недоумение, удивление. Сейчас скажу об источнике его, а пока сообщу, что вовсе не я один из профанов не доверяю столь солидно установленной научной теории. Приблизительно в 95-м году, познакомившись с Вл. Сер. Соловьевым, я раз спросил, не знаком ли он с одним знаменитым египтологом, и, на утвердительный ответ, спросил снова:

-- Что он говорит о происхождении египетской религии?

-- Он объясняет ее солярною теориею.

-- Но ведь это вздор?

-- Мне кажется -- вздор.

И он улыбнулся своею короткою улыбкою, прибавив:

-- Но разубедить его в этом невозможно, как, впрочем, и всех ученых, совершенно согласно держащихся этой теории.

Теперь я скажу, почему так твердо и мальчишески назвал "вздором" мнение стольких компетентных умов и почему, приблизительно, улыбнулся Соловьев, почти согласившись со мною. Совершенно невозможно представить себе, чтобы люди, какой угодно степени дикости или наивности начали почитать богами солнце, луну и звезды, смотря на них так, как мы смотрим, и вычитая из их знания наши космографические сведения. По теории этих ученых выходит, что "зрелище неба" минус "наша астрономия" дает в остатке солярную теорию; что, таким образом, все древние религии были невежественным или наивным звездочетством, которое и рассеялось, когда начала появляться настоящая астрономия. Но ведь для нас солнце есть приблизительно громадный раскаленный булыжник, луна есть огромный, освещенный солнцем, камень: скажите, пожалуйста, каким образом мы можем почитать, чтить камень, горячий или холодный, темный или светлый,-- все равно! Если бы кто-нибудь сказал, что невежество древних не давало им понятия "камень" о небесных телах, то ведь это есть не укрепление, а начало разрушения солярной теории, потому что тогда это "другое, а не камень" и образует зерно древнего поклонения. Наши астрономы, которые во всех небесных светилах видят только геометрические движущиеся точки, пути которых они исследуют, не испытывают никакого религиозного чувства к постоянному предмету своего созерцания. Теперь, если древние испытывали это религиозное чувство, то к чему же, собственно, они его испытывали? К неизвестности? К непонятному? Но тогда у них началась бы наука, между тем ученые говорят о начале религии. Отношение к неизвестному возбуждает любопытство и размышление, т. е. науку и философию, между тем как начало религии есть умиление, есть молитва, есть доверие и любовь. Ощущение религии начинается там, где начинается ощущение святого, а не там, где появляется соприкосновение с неизвестным. Неизвестное пугает и гонит от себя, а ведь в Вавилоне, Тире, Сидоне, Египте, так же как и в России, человек влекся к Богу. Вот этого-то и нельзя себе представить, чтобы к раскаленным булыжникам, разбросанным по небу, человек протянул руки, воскликнув: "О, вы, святые камни", или "ты, золотистый песок, рассыпанный по небесной тверди!" Невозможно! Невероятно! А если невероятно, то не верна и вся теория, предполагающая в древних религиях несовершенную форму нашей астрономии, т. е. нашего механико-геометрического отношения к светилам небесным.

Может быть было другое отношение к ним, и тогда теория должна назваться по имени этого другого, как своего настоящего зерна. Вечерняя звезда называется Венерою, которая в то же время знаменует собою любовь; ну, если они в ней видели и чувствовали любовь, то, очевидно, эта часть культа и религии и будет не звездною, а любовною, что совершенно другое дело, не имеющее ничего общего с нашею астрономиею. Значит, древние люди, конечно любившие, как и мы, удивились, как чему-то таинственному и божественному,-- чувству влюбления, любви в себе и поклонились ему, положим, как фетишу. Но тогда зачем и каким образом они связали это со звездою? Иными словами, коренная задача истории древних религий будет заключаться в ответе на вопрос: каким образом им пришло на ум соединить чувство любви в себе со звездою и назвать звезду именем любви, venus, или любовь -- именем звезды? На это-то не только не отвечают истории древних религий, но и не ставят даже этого вопроса, а он главный, в нем скрыт ключ к загадке. Мы можем только указать на пример: наш Лермонтов вечно пел о звездах, это -- характерно звездный поэт, и в то же время он вечно пел о любви, это есть характерно любовный поэт. Это есть почти единственная иллюстрация во всемирной литературе, которая всегда нам казалась очень много объясняющей в халдейских культах. Конечно, до дикости странно было бы предполагать, что в поэзии Лермонтова есть хоть какие-нибудь крупицы интереса к астрономии, что он есть "солярный поэт". Нет, он есть романтический поэт, и чудо, настоящее чудо начинается с догадки, что, значит, есть что-то обратно романтичное в небесах и звездах, почему в чувстве поэта любовь и звезды связались так постоянно и несколько тоскливо. Во всяком случае, поэт любил звезды не как камни или песок, не механически и не геометрически, как ими интересуются астрономы, а как отчасти живые существа, т. е. характерно по-халдейски:

Когда бегущая комета

Улыбкой ласковой привета

Любила поменяться с ним.

Неужели мы скажем, что тут разумеется комета в астрономическом смысле, комета Биэлы или какая-нибудь другая, определенная, геометрическая? Конечно -- ничего подобного! И древние, назвав вечернюю звезду -- любовью, а любовь -- именем вечерней звезды, и сделали этот характерный лермонтовский шаг, этот оборот мысли, этот поворот души. У Лермонтова, вечно певшего про любовь и звезды, есть уже умиление -- и поразительно, что оно опять направлено туда, куда было направлено в Халдее,-- к Матери, к ребенку, к идеализму материнства и детства. Белинский удивился когда-то, как он, не изведав отцовского чувства, написал знаменитую "Казачью колыбельную песню", и, будучи очень сомнительным христианином, написал: "Я, Матерь Божия, ныне с молитвою..." Между тем дитя и мать, идеализация детства и материнства дала в Египте и Вавилоне, например, в идеях Изиды и Горуса, вещи, решительно не соединимые с солярною теориею. Теперь я напомню, что в астрономических атласах созвездия обведены животными фигурами: Большая Медведица, Малая Медведица, Скорпион, созвездие Рака, Козерога, созвездие Девы, Геркулеса, Водолея. Изображения эти идут из глубокой древности, из Вавилона и Египта, дойдя до нас без перемен вида и чертежа. Но любовь, влюбление есть не только идеальное чувство, но и животное, жизненное, жизнетворящее ощущение; и как только в звездах люди почувствовали любовь, они поместили звезды внутри громадных небесных животных фигур. Связь здесь уже ясна, мостик уже перекинут. Астрономы, нам современные, давно предлагают отбросить эти не нужные ни для чего фигуры, мешающие их арифметическому счету, но древние смотрели на звезды не арифметически,-- каково же было их огромное чувство романтизма в небе, когда они придумали эти фигуры! Вот их религия! Вот ключ к ней! А что в ней и есть некоторая таинственная правда, т. е. небеса действительно живы и даже несколько "животны", "имей в себе ключи воды живой", мы можем видеть из того, что само христианство начинается со звезды и таинственного рождения Спасителя в яслях, в обыкновенных коровьих яслях, и среди животных стад, которые стерегли вифлеемские пастухи. До того это поразительно все, что мы не можем не отметить. Последняя халдейская звезда потухла над Спасителем, и, если бы позволено нам было несколько удлинить факты, мы сказали бы, что последняя халдейская звезда ниспала к нам Богом; упала перед изумленным Западом в сочетании всех тех условий, в каких мы находим "звездопоклонничество" на Востоке: Св. Дева -- та же Мать; Предвечный Младенец; стада, пастухи. И царские дары, принесенные через Младенца "волхвами". Предчувствия всего этого мы рассматриваем в рисунках на потолках и стенах фивских и гелиопольских храмов.

Кто не знает странного явления сомнамбулизма. Лунатик идет, раскрыв глаза и ничего не видя, что открыто. Что такое лунатизм -- наука не разгадала до сих пор, но согласитесь сами, что тут есть кое-что для "лунопочитания", и притом вне идеи, что это есть остывший камень. Нет, луна не есть только остывший камень. В данном цикле фактов, столь непререкаемо связанных с фазами луны, у человека пробуждается какое-то второе око, внутреннее, и во всяком случае, не здешнее, не земное; есть психология, есть движения, есть намерения, о которых, "проснувшись к земле", он прежде всего ничего не помнит. Суть сомнамбулизма заключается в крепчайшем сне, в совершенной потере чувства действительности здешней и тотчас в открытии какой-то другой чувствительности. Какой? Никто не знает. Мы знаем только одно -- луна. Но что такое луна? По астрономическим понятиям -- камень такого-то размера, веса и пути. А по явлениям сомнамбулизма -- она действует на душу, усыпляет и пробуждает, усыпляет здешнее и пробуждает какое-то "тамошнее", дает, очевидно, какие-то видения, потому что человек идет, страшится, блуждает, ищет и вообще действует как бы актер в невидимой опере. Это -- опять халдейская и в высшей степени соблазнительная причина переименовать "луну", в "Астарту", в милую девушку, делающую над человеком какие-то "пассы". Во всяком случае, тут есть просвет к древним религиям и восклицанию: "Живы небеса!" Точно там возятся какие-то животные, которых и обвели бледными линиями древние мудрецы. Конечно, они ничего не отгадали, но они правильно гадали. Колумб не знал Америки, но плыл в Америку; он представлял ее чудовищною неверно, но что было и есть то, что он представлял себе,-- это остается верным.

Все так называемые языческие религии чрезвычайно схожи между собою и содержат в себе, разрабатывая до известной, не одинаковой высоты:

1) принцип звездный;

2) принцип животный или скорее -- животнотворческий;

3) принцип романтический;

4) принцип чуда и святости, или на низшей ступени, в грубых пережитках, или на ступенях недоразвития -- принцип волшебства и умиления.

Эти элементы содержатся и во всякой поэзии, а также и в общем мистическом чувстве всех людей, породившем метафизику и вообще философские размышления. Все истинные философы и все великие поэты возвращают нас к звездам, к любви, к загадке жизни, к поклонению чуду и святости мира, т. е. ведут немножечко в Халдею. Еще точнее сказать: в каждом человеке есть немножко "Халдея", есть древнее, есть что-то от звезд: как будто, рождаясь, мы что-то захватываем в себя из того древнего тумана; частичка звездного полога свертывается, перекраивается, как-то сшивается необыкновенно -- и получается человек, Иван Иваныч или Петр Петрович, родившийся "такого-то года и числа", служивший там-то, но который нет-нет и посмотрит на звезды, как на родину, подумает о Боге, как о близком, и, словом, скажет: "Не здесь моя родина", "моя родная матушка и родной батюшка -- там!"

Не так давно я читал прелестный рассказ из быта наших черемисов, крещеных, но с остатками язычества. Между подробностями описания мне запомнилось одно: среди деревни стояло старое-престарое дерево, к которому бедные и невежественные люди относились со страхом и благоговением: дерево было не то волшебное, не то священное; языческое было дерево, а не ботаническое; все знают, что колонны в египетских храмах распускались лотосами -- черта параллелизма; одно и то же явление, но на высшей ступени; но я поразился гораздо более, читая через несколько времени римскую историю и найдя в ней сведение, что при котором-то императоре римляне пришли в большой страх, "потому что священное дерево, росшее в Капитолии, и, по преданию, посаженное Ромулом и Ремом -- и с которым таинственно римляне связывали судьбу своего отечества,-- окончательно в этом году засохло, не дав ни одного листа". Через несколько времени, однако, страх рассеялся, потому что старец-дерево не только дало лист, но и выкинуло еще ветку. Здесь был уже не только параллелизм, но полное единство в чувстве римлян и черемисов: а между тем какое расстояние от римского пантеона до жалких, нищенских представлений наших инородцев! Это подало мне мысль, что от Нила и до Северной Двины язычество всюду одно, но здесь оно выросло в чахлую березку, там поднялось баобабом, тут -- полевая мышь, там -- лев. Однако сущность одна и та же везде. В очерке меня поразило еще одно: по описанию русского путешественника, впрочем проведшего между ними целый год, они необыкновенно нежны и ласковы, вообще мягки в характере и чувство Бога у них необыкновенно конкретно и близко, приближено к человеку. Это было для меня чрезвычайно ново, ибо я привык представлять себе язычников грубыми и жестокими. Но каково было мое удивление, когда, обычно читая Библию, я нашел у пророка выражение: "О дочь Халдеев: вперед не будут называть тебя нежной и роскошной" (Исайя, гл. 47, ст. 1). Кто знает язык пророков, резкий и пугающий, невольно будет удивлен эпитетом, до такой степени не отвечающим всему колориту речи и, очевидно, вызванным зрелищем исключительной нежности, как и роскоши. Исайя в этом месте называет "дочерью Халдеев" самый город Вавилон: "Девица, дочь Вавилона,-- сойди и сядь на прах: отныне нет тебе престола и ты будешь сидеть на земле". И затем сейчас -- "нежная и роскошная". Очевидно, не только формы язычества, но и дух язычества -- один и различается степенями поднятия, фазами развития, а не существом. И, задумавшись вообще над моментом роста в язычестве, я нашел в нем для солнца еще и другое положение.

Не то чтобы солнцу поклонялись в Халдее и Египте, но солнце породило египетский и вавилонский теизм, вызвало его семя к жизни и на берегах Нила и Евфрата вырастило его в баобаб, а на берегах Волги и Ветлуги вырастило его в клюкву. Отношение между Египтом и черемисами -- есть отношение огромного к крошечному в одном порядке бытия. Все это -- одна ботаника, говорящая о разных растениях; но как в клюкве, так и в пальме тоже заложено основание и одна сущность -- клеточка -- солнце. Таким образом, солнце есть производитель, есть родитель, "матушка и батюшка" самого чувства Бога, как оно сказалось некогда, на заре истории. Суть здесь не в астрономической теории, а в действительно существующей мистической связи солнца с человеком, у которого оно -- растит волосы, определяет цвет кожи и вместе из которого оно растит неопределеннейшее и секретнейшее чувство Бога. Ведь притягивает же солнце землю -- это мы знаем и знаем, что притягивает ее без веревок и рычагов. Теперь другое влияние, еще могущественнейшее, на человека, своеобразный солнечный сомнамбулизм: оно вызывает в человеке сны умиления, молитв, восторга, "нежности и роскоши" и, словом, человека-зверя, человека -- "ком земли" преображает в человека-молитвенника тоже без помощи рычагов и веревок, без посредства всяких вещественных знаков. Но сомнамбулист-человек, бродя в путях своей истории, раскрыв руки и ища Бога, как лунатик, в конце концов повернул лицо к небу и сказал: "бог -- солнце". Только в этом смысле, а никак не в астрономическом, можно принять "солярную теорию", хотя не нужно оспаривать, что со временем, более и более просыпаясь к действительности, человек начал подходить к небу и астрономически. Из Лермонтова мог потом выработаться лаборант Пулковской обсерватории, но нет сомнения, что начал он петь о звездах не с "Пулковской точки зрения". А в этом -- разница, и эта разница не замечена историками древних религий.

Проезжая иногда мимо китайского посольства, я вижу огромный их флаг, с изображением солнца и хотящего его пожрать черного дракона. Черный дракон -- это небытие, отрицание, по всему вероятию -- смерть. Вообще тут выражен принцип погашения солнца, и таковое погашение определено как первое и главное, основное в мире зло. Солнце погаснет -- и ничего не будет; не будет Китая, не будет нас вообще, и китайцы заботятся несколько и о нас, ненавидя своего дракона и любя свое солнце. Ведь и вавилоняне -- "нежны", как китайцы -- очень кротки. Во всяком случае это есть своеобразный вариант мистико-"солярной" теории. Даже в наших представлениях дракон играет какую-то роль, и только он нам представляется огненно-красным. Мы "в огне будем гореть" и вообще "огонь, по-нашему, есть ад; между тем в древности, совершенно обратно, огнем очищались, и в одном месте Библии (Второзаконие, гл. 4, ст. 24) Моисей говорит евреям: "Ибо Господь Бог твой есть огонь поедающий, Бог ревнитель". Вообще огонь, т. е. обыкновенный и будто бы только физический, есть тоже загадка: все горит, сгорает, сгорая, обращается в нуль или рассеивается в стихии, как в смерти мы тоже обращаемся в нуль или рассеиваемся в стихии. Воздухом дышим, в воде тонем, но в огне сгораем -- как ни в какой иной среде. Я раз видал, при пожаре огромной фабрики, как птицы во множестве бросались в огонь. Почему? Никто не знает. Было очень страшно и жалко смотреть. Бабочки тоже "летят на огонь", едва ли из одного любопытства, потому что тогда не обжигались бы. Их как будто тянет огонь, как землю тянет огненное солнце; как огненное солнце тянет растения из земли и из человека тянет мысли. Солнце рождает, солнце и сжигает; все мы рождаемся, а умирая, уходим "куда-то"... в солнце? на небо? Во всяком случае уходим не на астрономическое, а вот на какое-то другое, с ним параллельное романтическое небо, где "воды жизни" и которое мерещилось Лермонтову, а в Вавилоне его обвели животными фигурами.

Кстати, об этих животных фигурах, из которых четыре: орел, лев, дева и телец (созвездие Тельца) -- попали даже в наши церкви и изображаются позади евангелистов как "четыре апокалипсических животных": с этими животными фигурами и вообще животным принципом в небе я соединяю древнее: "не убий". Почему "не убий", почему особенно и как-то страшно? Кровь священна: если "ключи жизни" в небе, то кровь священна и что-то страшное даже. Кровь иррациональна и чуть-чуть волшебна, добрым волшебством конечно; кровь есть добрый гений, а не просто сукровица. Убить сонного и моментально -- так же страшно, как зарубить гиганта в лесу. Страх здесь -- не страх сопротивления или опасности отпора, а именно страх пролить кровь. Мы боимся не человека, которого убиваем, а крови его. Она пугает. Раз пастух гнал стадо коров по улице, а навстречу в мясную лавку везли коровьи туши. Коровы, которые ведь никогда не видали ободранных коров и вообще для них это было непонятное и новое явление, казалось бы глухое и немое, каким-то иррациональным знанием все узнали: стадо взбесилось почти и бросилось на человека, шедшего за телегой, с ужасным воем, в очевидном смятении. Вот волшебный факт: как коровы узнали свою кровь и поняли, что тут "зарезано". Ребенком лет 8--9 я узнал, что у нас на дворе будут резать корову, почему-то переставшую давать молоко. Я знал, что это "больно" и "убить" и, однако, чтобы видеть невиданное, влез на сеновал и стал смотреть из окна: корову привязали, наклонив голову, человек что-то пощупал у нее в затылке; но когда секунду спустя наша чернавка пала на передние колена без стона и звука, я тоже упал от моментально сообщившегося мне страха и до сих пор чувствую, что это не только грех, но что было грехом даже видеть это. Да, коснуться крови -- грех. Достоевский нарисовал в "Преступлении и наказании" вовсе не картину убийства и его последствий с филантропической стороны, а с этой мистико-религиозной. Кровь -- в небесах, и перед небом начинаешь трепетать за нее. Трепет за убийство, этот особенный и мистический, вовсе не понятен с юридической стороны, как и со стороны жалости или "человеколюбия вообще": "я не старуху убил -- я себя убил", "о, что старуха: я так ее ненавижу сейчас, что еще десять раз убил бы". Так рассуждает Раскольников, конечно верно и относя свои рассуждения к процентщице, к человеку вообще, к социальной единице, к члену общества, государства, нации. Все это -- пыль; все это -- земное; все это грозно земным судом и земной силой, а он прикоснулся и "посягнул" на неземную силу и открылся на него неземной суд. Да, "дева, телец, орел и лев" не напрасны в наших церквах, ибо они есть на небесах. В процентщице текла не сукровица, а эта, от "льва, тельца, девы и орла" взятая стихия, ей самой в себе неведомая и которую открыл Раскольников. Страшно открыть кровь человеку. Тут не боль -- это второстепенное; не гражданское преступление -- это опять переносно; да ведь и, наконец, есть такие люди, которых убить -- подвиг, при смерти которых все облегченно вздыхают. Такой случай и взял Достоевский. "Удивительно, почему я вовсе не думаю о Лизавете, доброй, а об этой противной старушонке". Лизавета была повторением, второй единицей около первой в новом порядке испытываемого им бытия: прибавлялось только филантропическое сожаление, новое было в чувстве потерянности еще гражданки. Но все это потухло перед ужасом мистическим первой пролитой крови. Небеса уже спустились и раздавили его. Какие небеса? Астрономические ли? Нет, именно то таинственное, "животное" небо, какое рисовали в Халдее, и след этого рисования сохранился в наших астрономических атласах: пролить всякую кровь, самую виновную -- есть все равно что стать "гигантом", которые полезли на небо с камнями -- и Бог обратил их камни на их голову. Отсюда, в противоположность страху к первой крови, есть таинственное влечение к последующей крови: уже хочется еще заглянуть в таинственную и страшную даль; уцепился за край неба, и как ни поражаешься в голову -- все держишься, и даже лезешь еще и еще. Страшно, но близко к Богу; преступно, но вижу Бога. Таков нечестивец, которого вспомянул Пушкин в "Скупом рыцаре", вероятно, слыхав о таких чудовищах рассказы:

Нас уверяют медики: есть люди,

В убийстве находящие приятность.

Когда я ключ в замок влагаю, то же

Я чувствую, что чувствовать должны

Они, вонзая в жертву нож: приятно

И страшно вместе...

Здесь обратный полюс чувству Раскольникова, чувству раздавленности, подавленности. Таков убийца все больше и больше входит в таинственную даль, и некоторые странные полководцы, как Наполеон, Тамерлан, поднимающие ненужные войны и идущие, дымясь в крови, все вдаль и вдаль, может быть, имеют тут кое-что для своей психологии. Недаром Раскольников вспоминает Наполеона: "Почему я не такой же", "что нас разделяет", и в чудесном монологе он разгадывает психологию гения. Да, он ступил на первую ступень -- и сотрясся; Наполеон стоял на последней ступени и уже тянулся. Но от первой и до последней ступени таинственная лестница крови говорит о себе, что она -- святое, что это -- страшное место, таинственная область, которой во днях земного своего странствия не должен касаться никакой человек. Сделаем еще замечание: все астрально-звездные культы заключали в себе элемент крови, жертвоприношений, "всесожжении", от голубя и до быка: но и все эти цивилизации были не только нежны и мистичны, но, нарушая принцип мира в редких случаях, они не создали войны как ремесла, как профессии; не знали постоянного войска, а китайцы, например, изобретя порох, стали тратить его на иллюминации, а не на пушки. Они потому же не перешли от пороха к пушкам, почему не хотят переходить от грунтовых к железным дорогам: "Не нужно", "не хотим". Этот особенный мир души, мир быта может выработаться только в мистике крови; она проливается и там, однако с таким особенным страхом, какой не допускает до войн и даже до правильно, регулярно установленной смертной казни, как постоянной принадлежности суда. Восточные войны суть схватки, сшибки, потасовка, т. е. случай и беспорядок, а не что-то постоянно периодическое, намереваемое, предусмотренное. Изредка у них кровь разольется потоком Тамерлана; но вообще это -- нежный и нервный Раскольников, трепещущий и как-то специально особенно крови. Так и евреи, у которых были старые добрые жертвоприношения, у которых женщины в известные дни месяца очищались, принося горлинок в жертву Иегове: сказать, что они лично и все компактно -- трусы, нельзя. Нужно очень большое мужество в биржевых операциях; с другой стороны, во время южных погромов они дерутся яростно. Кажется, они не были трусами во время осады Иерусалима Титом. Но это -- случай, казус жизни; тут -- потасовка, драка, момент. Они, в спокойном состоянии, лично и все вообще -- не идут на войну, бегут из войска с тем особенным страхом, предрассудком и смятением, как коровы бросились на провожатого коровьих туш. "Это -- не мы и не наше! У нас -- мирные жертвы! Мы -- боимся крови, у нас -- горлинки как замена нашей крови Господу -- голубиной". Тут -- Восток, в своей значительной глубине и правости... И Вавилон был "нежный", и Китай ведь был удивительно мирен и кроток, пока его не встревожили миролюбивые христиане, приносящие "бескровные жертвы".

ЕГИПЕТ

"Египет есть страна сумрака и неподвижности", "закостенелых каст" -- вот представление, которое мы усваиваем юношами из учебников и которое ничем не рассеивается позднее, когда мы становимся взрослыми. Римлянин Ювенал уже находит эту страну "низкою", так как в ней люди "поклоняются животным -- существам низшим себя". В не очень талантливом романе Эберса "Серапеум" мы читаем сцену, как был разрушен храм этого имени римскими воинами, в присутствии христианских священников. "Мир не устоит, если разрушится храм",-- предостерегали и волновались "жрецы", уже видя придвинутыми стенобитные машины. Больше они ничего не умели объяснить. Но машины приведены были в действие, и стены повалились. Христианский воин поднялся по лестнице к статуе; толпа "язычников" замерла в ужасе. Он поднял топор -- и каменная голова "бога" свалилась к ногам испуганных почитателей. Повалились руки, плечи; веревкою стянули туловище. Толпа, на миг изумленная, разошлась спокойнее. Храм был не в городе, но в стороне. Окрест стояли живые пальмы: они не содрогались и не пугались. Прошли тысячелетия. Туловище идола, разломанное в камни, позднее измельчилось в песок. Ветер поднял гранитную пыль и разнес. На месте тех пальм, из их семени росли уже другие; теперь растет и их десятое поколение; через тысячу лет будет расти двадцатое. И пришла пора задуматься и спросить: "В самом деле, разве храм Сераписа возможно разрушить?.."

"Храм Сераписа" -- просто растительная клетка. "Она умрет -- мир умрет" (жрецы).

<бутон -- цветок>

Это просто -- "от бутона к цветку", "от животного -- до человека". <бык, переходящий в человека>

Это просто -- "капля семени, из которого КАК-ТО развивается организм". Жрецы и поклонились загадочному КАК-ТО, пригрозив разрушителям: "И вы -- поклонитесь, или -- УМРЕТЕ, ИССОХНИТЕ".

В 1893 году у Николаевского моста, в Петербурге, впервые я увидел настоящих египетских сфинксов. "Из древнего города Фив, поставленные повелением ныне царствующего Государя",-- как говорила на них надпись. Они стали уличным украшением -- подробностью около "гранита", в который "оделась Нева". Самая коротенькая река в мире течет мимо их, как три тысячи лет назад текла самая длинная; и город самый новый из европейских шумит около обитателей самого ветхого в истории города. Однако все эти мысли-сопоставления пришли мне на ум гораздо позднее: при первом же разглядывании меня остановило удивительное выражение лица сфинксов. Как это может проверить наблюдением всякий,-- это суть молодые лица с необыкновенно веселым выражением, которое я не мог бы определить выше и лучше, как известною поговоркою: "Хочется прыснуть со смеху". Я долго, внимательно, пытливо в них всматривался, и так как позднее мне случилось два года ежедневно ездить мимо них, то я не могу думать, чтобы обманулся во впечатлении: это были самые веселые и живые из встреченных мною в Петербурге действительно, казалось бы, живых лиц!.. От впечатления веселого, улыбающегося лица я позднее стал переходить к другим их линиям: сложение спины и состав бедер -- удивительны по силе и правде. Это как бы фигуры из "Войны и мира" Толстого, перед коими остальные памятники Петербурга (выключая статую Фальконета -- Петра) есть то же, что перед жизненными созданиями гениального художника забытые мною лица из одного, в детстве прочитанного рассказа, от которого я запомнил только заглавие: "Яшка -- красная рубашка". Долго я приписывал это "стилю". "Мы не имеем художества, потому что мы эклектики в истории: сфинксы эти суть подробность культуры, и, как все культурное, они осмысленны и живы". Больше ничего мне не казалось. Но удивительное влечение к их фигурам и почти волнение при созерцании меня никогда не оставляло и сохраняется до сих пор.

В один из свободных дней или, точнее, урвав один день от службы свободе,-- я посетил музей "Императорской Академии художеств", находящийся как раз против этих сфинксов; может быть, эти последние, украшая Неву, имеют и некоторую идею, связывающую их с преддверием нового художества. В академии, между другими ее сокровищами, есть коллекция гипсовых слепков со всех отысканных до сих пор скульптурных произведений Греции и Рима. Удивление мое к сфинксам еще более возросло, когда, рассматривая эти слепки (понятно, очень точные), я никак не мог пробудить в себе и доли того живого, почти физиологического волнения, которое само собою и с первого же взгляда пробудили во мне они. Как и петербургские памятники,-- но только, конечно, несравненно более изящные,-- они лишены были этого "прыснуть со смеху", т. е. они были очень изящны, но, однако,-- мертвы. Всякий, кто захотел бы проверить мое впечатление, может легко это сделать, и особенно всмотревшись в аналогичные части фигур. В лицах греков, даже молодых, есть собственно молодость очертания, но не молодость оживления; в них нет разлитой улыбки,-- улыбки не губ одних и не рта, а щек, лба, всего цельного выражения, над которым, кажется, не проходило никогда ни одного облака.

Дальше,-- вечно чуждый тени,

Моет желтый Нил... --

как почему-то угадал Лермонтов. Без-"тенность", "неомраченность" есть удивительнейшая и специфическая особенность сфинксов! Но меня, при осмотре академической галереи, поразили сейчас же не эти части. В галерее есть несколько "конных" изображений так называемых "центавров". Кажется, по мысли греков, они выражают собою силу: это что-то "человеческое", возросшее в "лошадиное", с сохранением (по крайней мере части) и человеческой красоты. Мощное и окончательное, сверхгранное завершение "Геракла, опирающегося на палицу" (мускулатура). Для меня в этих гипсах-центаврах была сомнительна красота; но в чем я не мог обмануться, хорошо запомнив сфинксов и как бы туманясь ими, как видениями, это -- что в крупе и бедрах центавров не было вовсе выражения той силы, переходящей в легкость, силы,-- для которой все легко, что выражено в могуче приподнятых лядвеях сфинксов, в спокойно-уверенном положении лап, в смелом, идущем кверху концом, сгибе сжатого, крепкого хвоста. Сфинкс хочет (или может) встать; греческие же изображения спят вечным сном. Чуть-чуть эти изображения мне показались сонны, как и жители Петербурга (живые). Волнение, которое я не могу иначе передать, как волнение жизни, переливающейся волны жизни, еще более во мне укрепилось к сразу понравившимся фигурам. Уже много позднее я прочел, нарочно достав роман Эберса, выражение: "Храм Сераписа невозможно разрушить",-- и чуть-чуть, тою же улыбкою сфинксов "прыснуть со смеху хочется", улыбнулся этому восклицанию сам. Удивительно, что жрецы ничего не могли объяснить более, понятнее разрушителям.

Совершенно поздно, в 1897 или 1898 году, я посетил и египетскую залу в Императорском Эрмитаже; в начале ее есть огромные плиты с ассирийскими изображениями. Мне они представляются, как и все ассирийские изображения, мною виденные у Масперо,-- безжизненными, только окультуренными. Идея "окостенелости", обыкновенно относимая к Египту, на самом деле очень верна в применении к ассирийским скульптурам. По крайней мере, ничего "переливающегося" в самого зрителя -- не идет от них при самом долгом всматривании, и от них отходишь холодным, если даже и подошел с намерением "сочувствовать", "разогреться". Но вот за стеною огромных ассирийских плит и направо от входа вделаны в стену осколки маленьких египетских плиток: в расположении фигур, в сгибе ли спины, в расставленных ли ногах -- опять жизнь,-- как и в улыбке сфинксов, и опять волнующее! Правая стена так густо затенена в Эрмитаже (высокое положение, почти около потолка, окон и малый их размер), что едва можно что-нибудь рассмотреть здесь; и с лучшими ожиданиями я завертывал к передней стене. Саркофаги, как самое интересное, я решил рассмотреть позднее: по левой (от входа) стене тянется ряд шкафов с сотнями статуэток, величиною от вершка до четверти: они все почти -- идут! Мне не приходилось в прочитанных об Египте сочинениях где-нибудь прочесть указание на эту особенность -- повторяю, почти всех -- их изображений. Но это удивительно, это поразительно и ново и, очевидно,-- важно: что ничто изображавшееся у египтян, почти ничто,-- не остается в покое, не стоит, не "отдыхает" и, очевидно,-- не нуждается в отдыхе, а хочет идти. Лишь полуопрокинутые, прислоненные к стенке (сзади статуэток) фигуры уже естественно сидят. "Египтянина нужно связывать, чтобы он не шел" -- это было впечатление от статуэток, как "хочет прыснуть со смеху" -- было впечатление от обоих сфинксов. Здесь и Там -- родное, общее,-- то есть у Николаевского моста и в Эрмитаже. И было -- изолированное, как бы остров среди "мертвого моря", пожалуй,-- "оаз" в "пустыне". Я говорю о брызгах Египта среди Петербурга. В общем статуэтки не были красивы, но я не только этого не чувствовал, но мне и не хотелось в них изящества, красивости, как чего-то низшего и меньшего. В них было "сейчас бытие!" -- вещь, не достижимая ни для какой скульптуры, как -- "чужого для зрителя". Тогда как египтяне "во мне шли" и почти щекотали меня. "Проснись!" "Не дремли!" Три следующие подробности я замечаю для археологов: в одном из шкафов -- между среднего достоинства крошечными и большими кошками -- есть одна вершка в 2 ¹/₂ высоты: она очень тщательно сделана и, собственно, представляет в себе изумительную красоту. Всякий знает, что кошки (в отличие от собак) не засыпают, по крайней мере -- не засыпают крепко. Они лежат, свернувшись, кажется, без снов и при малейшем шорохе поднимают голову. В чудной статуэтке кошки, о которой я говорю, это внимание и настороженность выражены с изумительною глубиною. Не усиливаясь, она прислушивается, т. е. прислушивание как бы льется из ее природы, из сложения ее костей, мягких, едва касающихся земли, лап, не "развалившейся" спины. Кошка -- это "готовность". "Они поклонялись в кошке живости",-- мелькнуло у меня в уме,-- прототипу в этом направлении, до которого они сами хотели бы достигнуть. Правда, их нужно было привязывать, чтобы они не двигались, но ночью они все-таки спали, имели сон и, очевидно, в этом видели слабость своей натуры, возможность небесного себе упрека. Кошка не спит, "не дремлет", "не разваливается" -- вот что соблазняло в ней их и манило; взманило -- до почитания. Но это только брезжущая мысль и почти только "улыбка" мысли. Теперь -- изображения коров, т. е. лица коров на человеческой фигуре. Я не могу ошибиться, что было преднамерение у ваятеля -- так оно подчеркнуто, обведено необманывающею чертою -- сделать повторение "лица коровы" в сочетании груди и живота человеческой женской фигуры: причем груди образуют выпуклости лба, как бы с готовыми вырасти из них рогами, бока втянуты и образуют щеки лица, а живот имитирует эту утолщенную часть коровьей морды, где соединены вместе широкие ноздри и рот. В словах нельзя заставить этому поверить, но серия удачных фотографий, снятых под разными углами с одной фигуры, убедила бы в этом читателя. Достаточно нескольких минут созерцания, чтобы увидеть, что, собственно, на плечи человеческой фигуры вознесена не голова тех коров, которые у нас стоят по хлевам и у египтян были в храмах, а вот эта совсем другая голова, лишь прозреваемая художником или угаданная богопоклонением, на которую в самом деле походят два больших овала питающих грудей и живоносящего чрева. Не умею передать и доказать: но, смотря на статуэтки, особенно на некоторые, я думал: "Да! да!" Ибо две груди и чрево этих худощавых фигур подчеркнуто говорили из себя: "Вот -- я, лицо коровы!" Недоделанное природою, только лишь смутное в природе -- доделал египтянин-скульптор, без претензий, без имени, "безымянный брат" в таинствах Изиды и Озириса.

Третья особенность -- это изображения так называемых "керубов", человеческих фигур с двумя вытянутыми вперед крылами. Совершенно ясно можно видеть, что крылья у них начинаются вовсе не за плечами (как у ассириян, у греков ("Ника"), у римлян ("Victoria") и у нас (церковные "ангелы", "херувимы") и отнюдь не относятся к верхней половине туловища. Крылья эти, длинные и вытянутые, растут от нижней трети позвоночного хребта, от позвонков поясных,-- о которых мы знаем и египтяне вполне могли знать, что в них лежит центр полового возбуждения. Достаточно, преднамеренно или случайно, согреть эту часть хребта, чтобы получилась та характерная особенность, с которою всегда почти у египтян изображался их Озирис,-- "cum fallo in statu erectionis". Египтяне и сами без сомнения знали следствие такого согревания, как знают русские крестьяне (и евреи), которые так любят в банях "парить спину". Но к этому нашему бытовому или медицинскому "сведению" египтяне отнеслись религиозно. Они вообще поклонились силе, оживлению, цветущести. Известно, что все в природе расцветает и оживляется, подходя в возрасте, во времени года или в часах суток к минуте и минутам, когда становится близко к типичным изображениям Озириса. И центр фигуры нашей, вернее,-- организации нашей, откуда идут эти возбуждения и, вероятно, где скрыт возбудитель, они отметили крылами, как бы говоря: "Вот откуда -- легкость, воздушность в человеке", по которой в некоторые минуты он, землеродный и землеползающий, становится "будто птицею, окрыленным". Я заметил на маленьких бронзовых статуэтках Аписа, что и у них тоже от поясничных позвонков идут эти крылья. "Все в природе, и человеке и быке, точно летает, когда готовится, или хочет, или может рождать". Все как бы подымается над землею, в эфир, может быть, к звездам, все становится лучше и благороднее, наконец, становится божественнее ("живее и живописнее" у египтян) -- в эти особенные минуты. Так думали египтяне. И для чего же твердят о них учебники: "Это -- касты, то -- неподвижность; движение начали первые в истории -- греки".

Но мудрые сфинксы не опровергают, не спорят. Они только смотрят с улыбкою на пустые петербургские улицы, где

Их моют дожди, засыпает их пыль --

и мимо каменных изваяний их шмыгают чиновники с портфелями, делающие "европейский прогресс".

ПРОБУЖДАЮЩИЙСЯ ИНТЕРЕС К ДРЕВНЕМУ ЕГИПТУ

"Мы не знаем, наконец, куда же девать ту силушку, которая собралась в нас" -- вот простой мотив, простой вздох, простое ощущение себя, которое толкнуло египтян к созданию всех этих колоссов, пирамид, чрезвычайных изваяний, изумительного среди пустыни сфинкса. Не здания из камня, но горы камня, которым придано очертание зданий... Нигде кокетства, но во всем какой-то горящий глаз (портреты лиц на так называемых "масках" над усопшими, на некоторых статуях, и тоже портреты животных). "Чрезмерность" -- вот общая характеристика Египта; и под такими формами и созданиями мы чувствуем какой-то прилив энергии, решительно не повторявшийся потом никогда. Кажется, им легче было построить пирамиду, выкопать (для запаса вод Нила) огромное озеро Мероэ, чем европейцам построить Эйфелеву башню. "Легко! Легко" -- вот крик их, слышащийся доселе из-под пирамид. "Нам все легко": и, значит,-- какие же силы, нервы, запасы нервов! Потому что ведь, очевидно, они не задавались целью сделать "как можно больше",-- они, которые в древнем царстве (эпоха величайших пирамид) не имели современниками цивилизованных народов, и вообще у них не было никакого и ни с кем мотива соревнования. Строили, можно сказать, субъективно, "про себя" и "из себя". "Так выходило", "меньше не можем".

И вот за всеми этими явлениями -- загадка: "Откуда же течет эта энергия?"

В их маленьких статуэтках -- та же мощь экспрессии. Их "крошечное" есть, в сущности, колоссальное. Рука всегда крепко сжимает в себе предмет; нога всегда вперед выдвинута. Это почти канон лепки, делания. Но ведь откуда же "канон"? В "канон" пошло обыкновенное. И значит их "обыкновенный" канон: "Не знаю куда девать силу".

Они все -- как их "летящее солнце" с крыльями. Представить солнце с крыльями: неужели это не необыкновенно? Из европейцев никому, ни грекам, ни христианам, не пришло на ум так выразить и показать солнце. А ведь кто первый в истории рисует обыкновенное явление (солнце) особливо, странно и исключительно -- у того непременно под "особливостью изображения" лежит необыкновенная своя мысль. Грекам и римлянам не пришло на ум; тогда почему же пришло египтянам?

А суть -- особая сила, особые токи силы, полившиеся в них, в их воображение и вдохновение,-- из "Отца небесного" и "Сотворения миров", над сутью и загадкою которого они остановились и проработали над нею тысячелетия. Всякий народ живет в долготу своей темы. А египтяне прожили -- сколько прошло времени от Троянской войны до французской революции. Отчего же столько прожили? А тема их была велика. Тема их жизни, тема сознания их -- творчество. "Как сотворен был мир", исходит и, главное, откуда все растет, "как сотворяемся мы" и как все "происходит, зачинается и растет". Без лотоса -- нет Египта: и сами они не отвергли бы, что один живой лотос священнее всех их храмов. В камне они не камню поклонялись, а идее и проникновению своему в идею: как все происходит и, главное, откуда все растет. Отсюда-то и вытекли их экспрессия, порыв и энергия.

Небесный Аполлон греков (солнечный бог) -- стоит. Он прекрасен, но стоит. Египетское солнце -- летит. В этом вся разница. И я, и может быть, многие со мной воскликнут: "Это -- лучше, священнее и истиннее".

Когда-нибудь не будет кощунством высказать и выслушать, что греки с их красивыми богами и изящными мирами совсем маленькие перед загадками и дивами Египта. И хочется с христианским писателем начала нашей эры сказать: "О, Египет верный, о, Фиваида прекрасная", но эти слова чудные я как-то перебрасываю именно в древний Египет: "О, прекрасные сфинксы и удивительные гиппопотамы! -- когда-нибудь вам еще раз поклонятся люди".

Чудо Египта, что он поклонился (в общей схеме) не мудрости (Индия), не красоте (греки), не власти (римляне), не кротости (христиане). Что он выбрал в поклонение -- силу жизни, вот "как она дрожит в лотосе". И обнялся с нею, и вознесся вверх. Чудо! -- как было не прожить 3 000 лет! Ожидалось бы больше, да Камбиз "зарезал на дороге".

И этой "силе жизни" они создали храмы такой чудовищной величины, что в Лукзорский или Карнакский храм войдут: св. Петр в Риме, св. Павел в Лондоне, Кёльнский, Миланский и Страсбургский соборы. В один -- все. Только московские "сорок сороков" не войдут. Значит после Руси -- Египет первый по вере. Это хорошо, это нам сродни. "Чем пуще вера -- тем лучше",-- канон крестьянства. "И колокола большие". Ну, там тоже все "большое".

Интерес к Египту очень возрастает. И тут, конечно, первую роль играет чудная коллекция Голенищева, купленная за гроши (300 000 руб., когда ее стоимость не меньше миллиона) для московского Музея изящных искусств имени Императора Александра III. Ее видит миллион москвичей и все проезжающие через Москву,-- т. е. уже миллионы человек. И хорошо, что в то же время появилась первая оригинальная русская "История Египта" -- нашего чтеца иероглифов и любителя коптов (прямые потомки древних египтян), профессора здешнего университета Б.А.Тураева. Кстати, он только что перевел с иероглифов на русский язык "Рассказ египтянина Синухета и образцы египетских документальных автобиографий" (в серии книг: "Культурно-исторические памятники древнего Востока").

ОТТЕНОК РАЗНИЦЫ
(К спору об Египте)

Окидывая панораму всемирной истории, которая как-то оканчивается слезами и печалью, замечаешь следующую разницу между Грецией и Египтом. Всесмеющийся ум человеческий нашел метод, нашел способ, нашел удивительную лазейку, чтобы пересмеять, окарикатурить Грецию; и если здесь 9/10 вины и пакости лежит, конечно, на посмеявшемся, то 1/10 причины относится к "чему-то", что, однако, лежало в Греции и дало немецкому шарлатану возможность вложить Менелаю, Елене, Калхасу, Аяксу и Ахиллу позорные слова в уста и придать смешной вид.

Но никогда и ни одному уму не пришла бы в голову мысль посмеяться над "историей" Изиды и Озириса. И поздний историк может спросить себя: "Да почему?"

Есть что-то неизъяснимо торжественное и величественное в Египте. Улыбка есть там (посмотрите на сфинксов напротив Академии художеств); но смеха, хохота во всем Египте не было, этого нельзя себе представить, и вот со смехом совершенно невозможно подойти ни к одному египетскому слову и ни к одному египетскому рисунку. А улыбка царит,-- их мягкая особенная улыбка, которая заключается в том, что какой-то свет льется от всего лица и теряется где-то в очертаниях благородно сложенного рта.

Отчего?

Когда я в первый раз увидел изображение Нефтис (свояченица Озириса), плачущей над прахом деверя, у меня защемило душу. Низко присев,-- не на колени, а совсем опустясь до земли, она подняла руку ко лбу. И только. Ни растерзанностей, ни конвульсий. Все тихо,-- их благородной египетской тихостью безмолвною, малословесною. Но мне показалось, точно я вижу монашенку, читающую Псалтирь над покойником. Это что-то наше, христианское. Но как передана эта печаль! Не буду рассказывать, не умею.

А греческие боги жили "здорово-себе". Гера все толстела, а Юпитер имел увеселения, рассказанные в мифах. И вот поздний,-- соглашаюсь, скверный человек,-- засмеялся. Шум -- это нехорошо. Шум -- это не религия. И уже к концу эпохи римский человек спросил: "А где же религия?"

В самом деле, где же религия, если нет печали? Египтяне и имели ум, тонкость и гениальность пролить в религию печаль... и этим "завязали узел" настояще-религиозного, чего не было у греков, совершенно светских. Вся Греция -- совершенно светская, только светская,-- вот ее колоссальный недостаток, зерно смерти, далекий источник гибели "вообще греческой цивилизации". "Что за страна, где и поплакать негде". А в Греции было "негде" поплакать. В Египте же были всенародные плачи, траурные торжества ("погребение Озириса")... Они уловили ту мысль, что "прорезающее" печаль счастье именуется благородным наименованием радости... И в Греции было веселье, а радости не было. В Египте же веселья было немного, а радость -- постоянна ("улыбка" их, переданная даже на каменных памятниках).

И Греция умерла. Умерла как неблагоразумный юноша, не совсем хорошо проживший жизнь. Египтяне им говорили: "Эх, дети, дети". По свидетельству историков, они называли греков (и римлян) "детьми".

Поэтому так настороженным кажется, когда последнюю главу о Египте Масперо увенчивает прекрасным бюстом юноши,-- не то "стилиризованного" Александра Македонского, не то "под Бога" -- императора Августа. "Конец древней цивилизации Востока", так излагает эта последняя глава. У француза была та мысль, что теперь наивность, и грубость, и элементарность Востока окончились,-- и он поставил красивый "греческий профиль", как иносказание всего дела, то есть всего дела к всего résumé истории. "Теперь пришло гражданство Рима и школьная мудрость Аристотеля". Между тем в плаче Нефтис есть что-то более вечное, что-то более нужное всему человечеству, нежели во всей "Метафизике" Аристотеля.

Ах, плача Нефтис нельзя забыть. Ее плачем -- мы все плачем. Египтяне как-то умели на весь "шлейф истории" кинуть траурный тон... И вот он именно так дорог, и мы целуем этот шлейф.

Они угадали культурную и историческую необходимость скорби. А мы по их следам и по указанию их -- более всего любим во всемирной человеческой истории эти переливы печалей. "Мы все дети перед египтянами",-- как не сказать?

И вот никто, никто и никогда не смог посмеяться над египтянами. Комики и старики опускают глаза, когда проходит торжественная процессия египтян.

ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ОСЛОЖНЕНИЕ ИЕРОГЛИФОВ

Когда срисовываешь какую-нибудь натуру, то смотришь на нее совершенно иначе, чем когда разговариваешь с человеком или когда шутишь, играешь с животным. Перебегая от рисунка к натуре и обратно опять к карандашу, правда торопливо, мечешь глаза туда и сюда: но в этот момент глазное яблоко живет утроенною, удесятеренною жизнью; оно страшно напряженно и на натуру бросает "схватывающий" "впивчивый" взгляд. Не будет ошибкою сказать, что в миги срисовыванья душа переходит в глаз и сливается с объектом ("натура"). И то же происходит, если рисуешь на память: ум, воображение, припоминание впивается во вспоминаемый предмет, ухватывает все его подробности и частности,-- и это вообще есть совершенно другое, чем вспоминать человека "не для бумаги".

Иероглифы, или "животное письмо" -- письмо через изображение зверьков, животных -- изобрели египтяне. И оно у них в отличие от демотического или буквенного, почиталось священным.

Теперь: конечно, они взяли "зверьков" и части человеческого тела -- глаз, веко, рука, нога, передняя часть льва, передняя часть быка,-- потому что все это им уже первоначально нравилось; нравилось еще в пастушескую пору, до "царства" и династий. Но потом вот начался период этой иероглифической письменности.

Папирусы мы иногда видим как коротенькие, старые, местами прорванные тряпочки. Но это -- случайные и драгоценные обрывки. Целые и "серьезные" папирусы тянутся на многие сажени, и иногда на десятки сажен; некоторые, и особенно один знаменитый, доходит почти до четверти версты. Вообще это были настоящие книги, нисколько даже не коротенькие...

И приходилось не "писать букву", а "рисовать зверька-букву"... Как-то я долго всматривался в чередование: "бычок", "коровка", "глаз быка", "голова коровы"; величиною с нашу печатную букву каждый "знак животный",-- но как при этом сделаны, например, ноги быка, рога отдельно коровы и отдельно быка!.. Какая же -- не тонкость техники, это ошибка сказать,-- какая была приученность души к "стилю и очертанию животного",-- к его манере стоять (бычки), лежать (шакалы), сидеть (кошки).

И кончили египтяне тем, что "влюбились в свое невообразимо трудное письмо". Срисовывая рисунки их с атласов, я заметил, что не так много уходит времени на самый рисунок, как на этих "маленьких зверьков вокруг". Они, очевидно, раз нарисовав (и потрудившись), хотели еще раз нарисовать "змейку" или "мышку"... И рисовали, рисовали, почти гипнотически увлеченные.

В их отношении к иероглифам есть положительно что-то гипнотическое,-- именно для самих писавших. Они их любили, как сомнамбула свой сон. Нарисовать не десять и не сто "глазков", но многие тысячи глазков,-- и, написав, захотеть прибавить еще глазок -- это невозможно без гипноза.

А им явно хотелось "еще раз нарисовать птичку, ибиса, утку, кошечку"...

Как я уже сказал, в начале же, животные были милы египтянам. "Впивчиво вглядываясь в них" и "впивчиво их припоминая", они явно так освоились с ними "в сидячем, лежачем и прыгающем положении", до того вообще "впились глазом" в их натуру, что, в конце концов, "загорелась страсть художника к натуре"...

Это возможно: кто наблюдал, напр., над живописью Репина, мог заметить, до чего он до некоторой степени влюблен в "ужасные носы" и "по-скверному сложенные рты". "Вглядыванье", "впивчивость" родит, в конце концов, страсть. Раз я рассматривал всем известные "черновые наброски пером" Леонардо-да-Винчи: это такая серия чудищ, носов, губ и выпяченных, гнусных подбородков, что страшно смотреть, отвратительно смотреть. И вместе -- не оторвешься.

Но перед египтянами были не "гнусные итальянские носы и губы", а совершенно невинные и чистые зверьки, не знавшие и не подозревавшие, что их срисовывают. И вот тут, я думаю, было нечто "воспособляющее" к знаменитому их и казавшемуся во все времена непонятному "культу животных", "почитанию животных". В окончательном виде этот культ, вероятно, никогда не будет разгадан. Тут есть такая тайна Египта, которая навсегда унесена в могилу. Когда я раз увидел, как фараон в страхе присел на пятки перед смотрящим на него спокойно быком,-- в страхе и последнем изничтожении себя, я подумал: "Этого -- никогда не понять!" Это было не "почитание", а что-то выше, страшнее. Явно, у египтян в душе их проходили какие-то видения животных, "апокалиптических" животных... Помните, в Апокалипсисе и у пророка Иезекииля говорится о четырех небесных животных -- льве, орле, быке и деве. Вот и у египтян было нечто подобное. Но что в точности -- уму непостижимо.

Но к этому "навсегда неведомому и основному", я думаю, прибавилось неодолимо от иероглифов очарование художника-зрителя. Тут проходила мягкая, смягченная форма того же явления: "Теперь я тебя не боюсь, а только люблю". И они рисовали и рисовали этих "священных животных", склонясь над полотном во много сажен. "Еще солнце не село, и я нарисую три-четыре строки иероглифов". "Теперь ты на меня не смотришь, ибис: и я тебя только люблю в тишине писания и заглазно".

Возможно. Это осложнение, несомненно, было. Его не могло не образоваться вследствие всеобщих и извечных законов человеческой натуры, глаза и сердца.

Еще я что наблюдал, уже в быту. Есть некоторые вещи с первого взгляда неприятные, очень неприятные. Но если на них смотришь, и еще смотришь, и опять смотришь, то "та же вещь" начинает видеться совершенно иначе, открывает новую, даже не предполагавшуюся в ней никогда сторону,-- и вот этою совершенно новою "незримою" в себе стороною начинает вдруг ужасно нравиться. Я упомянул о художниках, но это бывает еще чаще в быту. Нравятся "несносности" и даже безумно приковывают к себе. Вообще есть "взаимный сомнамбулизм вещей". Мы часто говорим: "Как вы можете жить с таким человеком?" Но, что делать: он уже "пьян этим человеком". Это бывает. И вот тут опять нечто "относящееся к культу животных". Относящееся, но не зерно его, конечно,-- которое совершенно неисповедимо.

ЦИВИЛИЗАЦИЯ "ЦЕНТРА" И "ОКРАИНЫ"
(К духу исторического Египта)

Что прекрасно, возвышенно и исключительно в Египте, то это следующее: что он нигде не центробежен, а везде центростремителен. Можно взять почти какую угодно в нем точку: и тогда, по достаточном размышлении, из этой точки можно вывести весь Египет. Такой чрезвычайной слитности, такого исключительного единства вы еще нигде не встретите.

Например, Греция: как вы соедините или свяжете ее искусство и дух торговли? Ее философию и дар колонизовать соседние страны? Несводимо друг к другу. А между тем, все четыре явления одинаково ярки, сильны, мощны. "Греция" горит в четырех самостоятельных "я".

Возьмите египтян. Откуда их задумчивость? -- Будущая жизнь (их открытие). Но откуда будущая жизнь? -- Зерно не умирает, а превращается в дерево. И вот сад: и посмотрите -- из "сада хозяина" объясняется "сам хозяин".

-- Но почему ты, смертный, строишь пирамиду?

-- Именно потому, что тело мое и весь я буду жить после смерти. Взгляни на бутон цветка и на полный цветок, из него развивающийся.

Таким образом, "сад египетский" объясняет и "пирамиды египетские".

У них сады (на картинах) чудны. И животные чудны: "Почему, египтянин, животные-то у тебя чудны?"

-- А потому, что какая же разница между мною и между животным? Они даже лучше меня ("священные животные"). Я их погребаю и делаю им мумии.

-- Но почему?

-- А потому, что они -- живы. И все живое не умрет, а воскресает "туда". Жизнь бесконечна в конце, потому что она безначальная в начале. Жизнь есть процесс, жизнь есть рост. И "больше" и "шире" она может делаться, а меньше никогда не сделается.

И из "бутона" можно вывести всю цивилизацию, и от "пирамиды" можно вернуться опять к бутону, да даже и прямо -- уйти в бутон.

-- Ну, египтянин, удивляешь ты. Пожалуй, и пирамида твоя есть "бутон"?

-- Именно. Это "вечный дом" фараона, где он живет, откуда видит землю, откуда продолжает незримо править страною, советуя своим потомкам и нашептывая повиновение и покорность подданным.

-- Хорошо. Но, однако же, вы не хороните бутонов?

-- Именно хороним. Когда сеем зерна в землю. И из "зерна" вырастает "колос": вы видите, жизнь размножилась. И ничего решительно не умерло.

-- Ну, египтяне. Перевязали вы себя своими мыслями, как веревками. Крепко.

-- Да, крепко.

-- И это колесо "до Казани доедет", против Гоголя? Египтянин заплакал.

-- Смертный, зачем ты шутишь? Разве можно шутить и жить? Какие вы бедные, какие вы горькие. У вас поднялись тоскливые песни, потому что вы нигде не видите Бога. Мы же всегда были радостны, потому что Бог всегда был с нами.

Получил от доброго русского батюшки письмо. Пишет из Пскова:

"В последнее время вы пишете об Египте. Так вот вам тема для размышления. Для чего это Сыну Божьему, лишь только Он родился, в самые первые же дни Его бытия на земле, понадобилось бежать в Египет". (Бегство Марии в Египет, по указанию Ангела во сне Иосифу.) Батюшка продолжает: "Почему Он не был послан в Рим, в Грецию, в Месопотамию, в Аравию, а именно в Египет? Или сюда было ближе? Или дорога сюда была безопаснее? Едва ли чтобы такие мелкие и ничтожные причины могли тут иметь место. Нужно допустить что-либо более важное и серьезное. В Египте благоговейно и боголепно почиталось Отческое начало бытия и жизни. Посему, нужно думать, над Египтом особенно полно почивало благоволение Отца Небесного. И вот, только лишь Сын Божий родился на земле от Девы и Матери, как сейчас же послан был в страну особенного, преимущественного благоволения Отца Небесного, чтобы там восприять на Себя это благоволение, эту любовь Отца Своего Небесного; надышаться там воздухом, наполненным любовию Отца Небесного; как бы родиться от этого воздуха.

Евангелист, объясняя это событие, говорит, что все это произошло, да сбудется реченное Господом чрез пророка, который говорит: "Из Египта вызвал Я Сына Моего" (Осия, глава 11, стих 1). Но ведь пророчество не было причиной данного события; наоборот, бегство в Египет было причиной пророчества. Так или иначе, но вдуматься в это событие следует. Вот и народ еврейский, на самой заре своего бытия, в первые же годы своего существования, тоже для чего-то переселяется в Египет. Не затем ли, чтобы именно в Египте, под осенением благоволения Отца Небесного, воспитаться в избранный и возлюбленный народ Божий? Примите эти слова старца 62 лет как благословение на доброе ваше историческое странствование в Египет. В нашей истории страна эта как-то совсем обходится. А ведь это ближайшая по исходам своим к нашей вере страна".

Спасибо батюшке. Приму его совет в назидание.

ЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ ОБЪЯСНЕНИЯ ЕГИПТА

Я долго читал книгу об истории изучений Египта, написанную русским ученым... Оговорюсь: я склонен считать, и теперь и прежде считал, всех тех редких, даже редчайших русских ученых, которые избрали "колыбель человечества", Египет, в предмет изучения, какими-то особенными, почти "святыми людьми": так ведь это трудно, так необыденно, столько надо иметь изощренного вкуса для историка, чтобы остановиться не на крестовых походах, Les croisades, не на феодализме, не на революции, а вот пойти в эту дальнюю и (для ученого) какую-то бескорыстную страну. Что она обещает, кроме внутренних восторгов, полного непонимания вокруг,-- печатанья трудов, почти никем не читаемых?

И (читал я лежа) бросил книгу в противоположную стену, как когда-то один монах чернильницу, в "показавшегося ему черта".

Книга прекрасная и прекрасно написанная. С любовью, одушевлением. Но что она передает? Идет история истолкования Египта и истории египетской из сравнения с нравами, и обычаями и верованиями дикарей: то австралийцев, то индейцев: религия возникает "из фетишей" (т.е. необъяснимо почитаемых вещей), "тотемов", "табу" и прочих диковинок, найденных Тэйлором, Спенсером, Вундтом, Видеманом и Тиле у полинезийцев, у бродячих и воинственных индейцев. "Есть племена индейцев, почитающие, например, волка; тогда все члены этого племени называют себя волками, берут это имя себе в прозвище: "серый волк", "злой волк", "старый волк", "глаз волка" и т.д. Они считают, что душа волка перешла в них, и считают себя потомками волков, а волков называют своими предками. Эту теорию, как объясняющую "почитание у египтян животных", египетскую "зоолатрию", изобрел немец Видеман.

И вот я бросил книгу. С ненавистью, с отвращением и презрением. Не к ней, а к излагаемой теории. Позвольте: Наполеон Бонапарт и команчи Северной Америки. Положим, есть сходство: те и другие воевали. Но что же: неужели есть повод, изучая Наполеона, вспомнить и команчей, и не только вспомнить, но и поставить темою: так как команчи существовали раньше Наполеона Бонапарта, то нельзя ли стратегию Бонапарта и его военный пафос вывести из талантов команчей, из возможного здесь "заимствования", и вообще "провести параллель между французской революцией и бытом драчливых команчей"?

Подобная тема, которая никогда не может прийти на ум обыкновенному человеку, однако, не только возможна, но она постоянно волнует науку, занимает ее и занимает до такой степени, что ученые, занятые "трудною проблемою", перестают наконец видеть Египет и находят только команчей.

Протираешь глаза. Не веришь. Берешь книгу опять, и видишь: нет, действительно исследуются нравы, обычаи и верования индейцев для объяснения египетской цивилизации.

Аналогии, сравнивания ведутся столь тщательно, зрелище развертывающейся учености так поразительно и так увлекательно, что, с одной стороны, "вытягиваешь руки по швам перед академиею", а с другой -- неодолимый внутренний голос шепчет: "Какая все это ерунда". И ерунда, совершенно невозможная в области здравого смысла и могущая зародиться только под сводами зал, далеких от мира, от людей, от улицы, вообще от действительности.

"У людей этого не может быть. Да, но в этнографии может быть". -- "Ибо этнография -- не люди, а наука". А "для науки здравый смысл слишком обыкновенная вещь, и вообще наука часто имеет вид необыкновенный".

И идут цитаты, авторитеты; еще цитаты и еще авторитеты. Голова кружится. Перестаешь что-нибудь понимать. И вопль души: "Где же Египет? И фараоны, и кошки" -- понуждает кинуть книгу в стену.

Странное, дикое подозрение, что "египтология до некоторой степени засыпала Египет и сделала его невидным" -- закрадывается в душу. Чудовищное подозрение прячешь, но куда его деть. "Не удавиться же с таким подозрением,-- лучше высказать". И вот я высказываю. Зрелище Египта, египетская очевидность, дивная и великолепная в себе, и в самой себе совершенно ясная по множеству, почти по мириадам изображений на всех храмах, во всех могилах,-- по этому буквально "городу одних рисунков",-- совершенно как-то не походит ни на "тотемы", ни на "фетиши", ни на "табу" полинезийцев, индейцев и т. п. Она ясна, эта египетская действительность, просто как сосредоточение глаза, внимания и размышления над основой бытия и мира: как произошел мир? Как и откуда все рождается? Произошел ли он мертвым или живым способом, т.е. рожден или сделан?"

Да, мы все об этом думаем. И без "тотемов" доходим до Бога. "Бог -- Творец мира": это первое, что говорит каждая мать своему ребенку. Почему ученые не возьмут "в объяснения Египта" себя, детей своих, свою жену и мать? Почему не "вывести Египта" из "повседневного и нужного", а нужно бегать к американцам за тотемами?

Да разве не бьется в сердце каким-то могучим пульсом разложение "божества" и египтян на Озириса -- Изиду -- Горуса, т. е. на "семейную триаду в каждом дому": и восклицание "по образу и подобию Твоему создан человек", т. е. слова главной нашей священной книги,-- неужели эти "священные слова" не объясняют происхождение "священного" в Египте? "Как у нас, так и у них". Почему это не подумать, не сказать? Зачем выводить религию из "волка Северной Америки", когда она "выводится" из спальни нашей жены с детьми? А ведь посмотрите: жены, замужние, не барышни, конечно же, религиознее, более любят храм, больше читают молитв, чем барышни. И посмотрите, какой свет: Египет, построивший все на семье, дал религию, создал чудовищной величины храм. Греция, так, в сущности, и оставшаяся при барышнях (Афродиты),-- религии не создала в собственном смысле, и у нее были не храмы, а парфеноны.

А ведь парфенон беднее русской деревенской церкви. Ибо в одном случае мужики, хлебопашцы, а в другом -- художники, артисты. Вот разница, вот разветвление течений. И Египет, бывший хлебопашцем, и вообще артистичеством вовсе не занимавшийся, создал из "хлеба и полей" чудовищной величины и объема религию. Неужели это неясно, не просто, не "пять пальцев на руке"?

ЗА СПИНОЙ ОТКРЫТИЯ

Я прочитал небольшое рассуждение проф. Вл. К. Бламберга, директора московского Музея изящных искусств, о "рельефе" египетских изображений... Но, раньше чем продолжать, возражать и размышлять над размышлениями, расскажу один эпизод из египетских раскопок...

Копали-копали ученые... Нащупали в земле какую-то статую... Тащат... Вытащили. Как вдруг все арабы, работавшие по найму при раскопках, рассыпались со страхом, крича: "Это -- наш шейх!"

-- Был живой... А теперь -- вытащили из земли, и -- каменного...

Знаменитая эта статуя, получившая в лице несколько ударов заступом и исполосованная этими ударами (4 трещины, одна -- рассекающая правую щеку от глаза до подбородка, две -- поперек лба до глаз и одна -- вкруг всего лба, под стрижеными волосами, начиная от правого уха и до левой стороны головы),-- при всей этой "исполосованности" ничего почти не теряет. Был "здоровый шейх", в земле,-- теперь стал "побитый шейх": и побитый еще реальнее не побитого... Все -- быт, деревня, и исполосовали дяденьку. Статуя теперь находится в "Гизехском" музее, и ученые прекрасно сделали, оставив за нею, в сущности, безымянною и сделанною безымянным художником,-- то наименование "шейха" ("Le sheikh-el-Beled"), какое у арабов вырвалось при раскопках.

Одутловатый, ленивый, властный -- он больше всего любит удовольствия под вечер. У него (мусульманин) четыре жены, но он предпочитает им беседу в компании. И вообще -- компанейский человек. Умен, хитер, но не злокознен. Спасает "хитростями" себя. Любит выпить, хоть тайно (мусульманский закон). Овальный подбородок ("кадык") говорит вообще, что он любит жизнь сладкую, масляную, "с вареньем". И в качестве варенья берет и приятелей, и 4-х жен. Уши глубоко засели в толстую голову, и это придает ему вид свиньи. И мы бы назвали его так, если бы не чувствовали столько ума "в чем-то", что мы и не умеем назвать. Но как не скажешь: "в шейхи даром не выбирают" и "этот староста не выдаст свою деревню".

Масперо -- человек большого блеска -- выбрал не какую-нибудь принцессу в заголовок всего своего труда -- "Histoire ancienne des peuples de Porient classique",-- a этого вот "побитого заступом" шейха... И действительно не ошибся: если придвинуть его к великолепной и отвлеченной Венере Милосской: то что собственно потеряет "наш шейх"?

Позвольте: шейха я видел. О шейхе арабы закричали: "Он -- наш". Сколько жизни, сколько крови. Значит -- много "крови" в той египетской "натуре", с которой делал статую неизвестный египетский художник, и было особенно много крови в самом этом художнике. Крови, ума и верности руки. А Венера в Лувре -- до чего она матушка бескровна. "Вот эту Венеру -- делали, а не родили". Но шейх... прямо "рожден" неведомым художником; и оба, он и художник, покатываются со смеху: "как удалось"...

Да, "удалось" так, что арабы сделали свое восклицание. Каким образом совпало, что у теперешних арабов сидит в деревне точь-в-точь "с таким лицом" начальник, как этот 4000 лет тому назад живший египтянин,-- это, конечно, есть чудо, и есть что-то провиденциальное в этом чуде. "Судьба заботится об Египте". Такие "на далеких пространствах" исторические совпадения -- бывают. Когда я в Киеве осматривал Софийский собор, то и спутники мои (человека три), и я все приглядывались к крестьянину с Волыни, тоже осматривавшему святыню храма: высокий и прекрасный, с благородным гордым -- "княжеским" -- лицом, он крестился, молился и осматривал "старинку", поистине "свою старину", точно вставший из гроба "Владимир-Красное-Солнышко", или же по крайней мере кто-то из его дружины, и, кажется, всего скорее -- Добрыня Никитич. А. А. Прахов, А. И. Тучков и его супруга -- все были удивлены и шептались. "Вот перед нами встала Святая Древность".

Бывают атавизмы. И вот мы любовались "Красным солнышком" в лице волынского мужика, а арабы "узнали своего шейха" в вырытой из земли статуе египтянина...

"Дьявольская острота линии и точки"... Самое поразительное в шейхе -- губы. В них что-то неизъяснимое. Улыбка? ирония? воспоминание вчерашнего вечера? "Так может лепить только Толстой" -- словом.

И вот об этом бесовском реализме египтян долго думали ученые всего света, что они "не умели делать" рельефа человеческой фигуры, ибо "лицо сделано в профиль", а глаз в него вставлен прямо "en face"; и будто бы ступня на ногах то одинаково правая на обеих ногах, то одинаково левая. И еще прочие чудища. Г-н Бламберг прекрасно это разъясняет. Он говорит, что тут "никакой ошибки у египтян не было", а напротив, египтяне сделали удивительный прием, удивительное усилие, чтобы через плоское изображение дать зрителю "объемное впечатление". И в самом деле: я срисовал себе много сотен таких изображений, совершенно не заметив того "упрека", какой сделали египтянам ученые. До того фигурка с "неестественно соединенными" 1) лицом, 2) глазом, 3) туловищем (en face) и 4) ногами казалась мне естественною. Я теперь только припоминаю замечание художника из "Мира искусства", который, посмотрев на мои рисунки, сказал: "Удивительно! -- египтяне делали на лице в профиль -- глаз en-face". Помнится, сказал это художник Л. С. Бакст. Я пропустил замечание, потому что изображение мне нравилось.

"Нравилось"... И это тоже удивительно. "Как может нравиться неестественное соединение частей тела?" Ведь это "уродство". Но "уродливого впечатления" не получалось. "Несколько сотен" при недосуге (государственная служба) и лени, наконец,-- без всякого понуждения и мысленной задачи (я не думал никогда писать о Египте). Я единственно мог срисовать потому, что "мне нравилось самое срисовывание". Но чем? Как? Художеством? Нет. Ведь это простой профиль, одна линия, которую я веду "через прозрачную бумагу", но веду точь-в-точь по-египетски. С первых же рисунков я почувствовал волнение: и, не останови бы меня абсолютное "некогда", я, кажется, простер бы "в бесконечность" срисовывание. До того мне было около них тепло, уютно, благородно, весело. Что же это такое? Тут есть "что-то", чего, мне кажется, совершенно не замечается в рассуждениях об египетском искусстве.

"Несколько сотен" я никогда бы не срисовал с греческого искусства. И устал бы над всякими Парфенонами, Гераклами и Алкивиадами.

Тут "лень русского человека" служит проверкой "искусства"; как "масса читателей" -- вне эстетических суждений и всего подобного -- служит проверкой "хорошего беллетристического произведения". "Беллетристика египетская в рельефе" тянула меня, засасывала меня: и доходило до того, что начальник "исторического отделения" в Публичной библиотеке, помнится, г. Соколов, уходил домой и оставлял меня одного со сторожем. "Видя такое усердие". К чему?

Да. "Одна линия" и "никакой красоты". Целый мир учеными не замечен. Именно то, что египтян нисколько не увлекла "красота живописи", и до некоторой степени менее эстетического внутренно народа, чем египтяне,-- никогда не существовало. Да ведь и рисовали они на стенах гробниц и внутри пирамид до такой степени накрепко запертых, что никогда на ум не приходило, что эти гробницы когда-нибудь будут вскрыты. Таким образом, они рисовали "в вечное закрытие", в "вечную спрятанность от глаза", в "безвестность и тайну". Отчего же они рисовали, где стимул? Только и ответить: "вечное искусство". "Вечность его" в жилах наших, в крови нашей, в таинственном сложении мозга и нервов. И посмотрите матерьял: это не "белоснежный мрамор" греков, можно сказать "из рук Творца вышедший для выставки", а тусклый, серый, безвидный песчаник. "В могилу прячется, да и сам -- могила". А "рисовать хочется". Но "никто не увидит". Вот это-то сочетание "порыва" и "не выставочности" сообщило египетскому так называемому "искусству" такую глубину и негу, такое исключительное сосредоточие на "сюжете",-- который из рук "художника" пойдет "прямо в могилу",-- а по этим основаниям и такое могущество воздействия на душу зрителя, как это совершенно не доступно ни одному народу и никогда не удалось грекам, "рисовавшим ддя Афин". И "с афинянами"--умерло; а перейдя к нам в остатках,-- пошло в музеи. Все искусство египетское -- какая-то келья расписанная. Да ведь так и есть: могила -- келья, а келья -- могила. Полное уединение, абсолютное уединение и молчание. "Рисуем в могилу" и "чтобы никто не увидел". Что же они рисовали? Только в их живописи ("книга, которая не будет иметь читателя") есть полное совпадение того, что "ведает рука" (кисть) с тем, что "есть в душе". Оно одно в мире искренно, чисто. Где "притворства" нет "ни крупички". Но что толкало, кроме таланта?

Во всем (во всем!!) египетском искусстве нет ни одной гримасы, сарказма, насмешки. Ни одной линии, точки -- отрицательных. Не изумительно ли? О, как я изумлялся этому, в наш насмешливый, тоскливый век. Такого "утвердительного отношения к миру" опять не только "я никогда не видал", но, очевидно, такого утверждения жизни не повторялось еще ни у одного народа во всемирной истории. К египтянам вовсе не идут наши категории действительности: эпическая, идиллическая, трагическая (комическая же начиналась), а жизнь была слита в такое единое целое, которое еще не начало распадаться, расчленяться на эти течения и особливости. И вот эта "целая жизнь", в ее чистосердечии "дневника, который никогда не будет прочитан", льется из их песчаниковых стен: и обдает позднего зрителя умилением, которого он решительно не испытывает от греков, не говоря о римлянах. Мне кажется, я произнес настоящее слово. Спросите себя о Гераклах, даже спросите о Ниобее, не говоря уже об Афродитах, и Милосской, и Медицейской, дают ли они впечатление умиления? Нет. Против египтян все они холодны, даже Ниобея. Мы сострадаем Ниобее, мы дрожим за Лаокоона. Но это слишком резкие, колючие чувства. Этого непрерывного тока умиления, прелести, восторга к самой жизни изображаемой, к самим людям изображенным -- мы не испытываем. Египетское искусство ближе к христианскому нежели к греческому,-- с которым уже по скромности оно не имеет ничего общего. Ужасный недостаток монастыря и "теней его" убивает греческое искусство. "Разве можно так шумно, греки",-- хочется сказать им. "Оглушили"... Вот "оглушающего" ничего не идет от этой прелести могил, в которые закопались египтяне.

Теперь слушайте чудо: и вчера, и вообще эти дни я просматриваю: "Une rue de Sakkarah" -- снимки стенной живописи с одной улицы, раскопанной близ пирамиды Саккара. Неописуемое оживление льется с этих снимков, сделанных за 1 ^х1г тысячи лет до Авраама. Тайна молчаливой и скромной жизни египтян лежит не в одном умилении: можно быть "умиленным" и несколько "сопливым"; но они имели какую-то тайну слагаться в чудные по "сцеплению фигур" сцены, причем ни одно "слагаемое" не только не спит и не дремлет, не только не "устало" и не "жалуется на усталость", а как будто оно вовсе не знает сна, и никогда "не знает". Странное дело: ведь они верили в "вечную жизнь": ну, вот эта "вечная жизнь" была в них точно разлита уже на земле. И я чувствовал, что вечная жизнь вливается и в меня, усталого петербургского чиновника. "Как", "что" -- не понимаю: но разве при усталости я мог бы нарисовать столько, если бы не чувствовал, что кровь во мне согревается дыханием из-за четырех тысяч лет.

Но это было, воистину было. Этого чуда "срисовывания", "копирования" я не думаю, чтобы производили греки. Как "согретые" такою давностью? Греки нас очаровывают, Египет -- трогает. И трогает, не заключая ни одной (ни одной!!) страдательческой, мучающейся фигуры. Чем же он трогает? Это поистине не разъяснимо. Можно только сказать: "Поди и посмотри".

1916

УМ СВЕТИТ ИЛИ СВЕДЕНИЯ СВЕТЯТ?

Это не вне связи даже с текущею войною, когда ряд ученых Германии выступил с защитою прав своего отечества резать направо и налево людей. "Это мы, первая нация в свете: почему же нам не зарезать ближнего своего, в дружбе с которым мы притворялись до сих пор?"

Может ли ученый сойти с ума? Странный вопрос. Конечно, ученый подлежит всему "общечеловеческому",-- а сходить иногда с ума принадлежит к печальным особенностям человеческого рода (кажется, животные этого не знают, по "большой упрощенности" их жизни). Но переменим или, вернее, расширим вопрос: "Не может ли иногда сойти с ума наука?" При этом вопросе все заартачатся, встанут на дыбы... и поднимут камни против бедного фельетониста.

Но, ей-ей: этот вопрос не так глуп. Защита прав "зарезать" не только германскими учеными, но германскими учеными в таком большом числе и массе, что их уже позволительно принять за "германскую науку в ее теперешнем фазисе", окрыляет на эту смелость. В XVI веке Томас Мор написал "Похвалу глупости", где гениально высмеивает современных ему ученых, __как они "делаются профессорами" и через посредство "лекций" превращают головы слушателей из нормальных в совершенно ненормальные, и в том же веке Бэкон Веруламский посвятил отменные страницы своего "Instau-ratio Magna" на борьбу с учеными и с наукою своего времени, классифицировав даже по рубрикам специальные, специфические заблуждения именно ученых, именно их знаменитых "диссертаций". Бэкон не предвидел ужасной эпохи, когда собственные его идеи не только восторжествуют в науке и восторжествуют в цивилизации, но сделаются новым корнем самых безумных заблуждений, самого отчаянного суеверия. И в двух словах это можно объяснить так: Бэкон боролся против схоластики и в противовес ей -- указал на свет, льющийся (на науку) из опыта и из наблюдения. Гениальное воззрение, для своего века -- исключительно и превыспренно гениальное...

Но протекли годы, века... "Схоластикой" назывались вообще "рассуждения". Тогда что же сделали ученые? Все борясь против "рассуждений" и "вообще философии", они взяли да и сняли с себя голову,-- поставили голову на отдельную табуретку,-- "для домашнего и преимущественно хозяйственного употребления",-- а что касается до науки, то, "следуя Бэкону", приказали широко раскрыться одним глазам, так сказать, вынув из-под них мозг, с лозунгом: "Смотри! наблюдай! Записывай, зарегистровывай наблюдения!" "Ничего не пропусти!! Но о виденном, пожалуйста, постарайся никак не думать, пожалуйста, поменьше философствуй,-- а ограничься серией фактов".

Вы не узнаете? Да это и есть наука нашего времени, "бэконовская",-- и от нее, от этой "положительной науки, только описывающей", уже рукой подать до теперешних троглодитов Германии, оправдывающих "права зарезать" суровой обстановкой "действительного положения вещей". "Нам хочется кушать, а у соседа есть мясо. Обдерем мясо с костей и будем сыты". Это -- позитивизм.

Довольно видно, как Ньютон и Паскаль превратились в обезьяну. "По Дарвину". "Ретроспективное развитие". Все ученые термины. Все хорошие термины.

И вот...

Читатель не посердится на меня, что я такую публицистику навел от Египта. Что делать. "Бог Тот" (бог учености и покровитель ученых в Египте) многому учит. По поводу небольших египетских заметок в "Нов. Вр." я получил письмо очень интересного содержания, которое выводами своими, да и прямым смыслом слов заставило меня заглянуть вообще в департаменты науки. Корреспондент мой пишет:

"Изображения и надписи, которыми покрыты памятники Египта, одни могут служить беспристрастными документами для нас. Но вся беда в том, что их толкование -- вещь чрезвычайно трудная и сложная. Наука до сих пор еще недостаточно знакома с языком этих знаков. Ведь на протяжении 4000 лет и язык, и воззрения египтян испытывали множество изменений. Не могу не вспомнить мнение одного известного египтолога, который на мой вопрос: что знает наука о мистериях ("таинствах") Озириса, имевших такое значение в религии, сказал (слушайте! слушайте!), что наука должна ограничиваться буквальным переводом надписей, не мудрствуя лукаво и не делая (слушайте! слушайте!) никаких выводов -- и что о мистериях Озириса и Изиды науке ничего достоверного не известно. Ваш взгляд в одной статье об Египте в "Нов. Вр.", что наука египтологии затемняет истинный смысл и дух Египта, совершенно верен. Я бы добавил: такая наука, которая не видит ничего дальше буквы. Но это, к сожалению, справедливо по отношению не только к Египту".

Залп слов в душе, из которых пробормочу хоть некоторые. Во-первых: Бэкон у нас совсем в кармане. Это он научил "смотреть и не размышлять": рецепт, простершийся даже до египтологии... которая, я скажу теперь смелее, чувствуя подпорку в милом и умном письме, прямо закрыла от людей Египет. И (увеличу дерзость) -- читающий "Историю Египта" в изложениях Брестеда, Масперо и (усиливаю извинения) Б.А. Тураева -- просто "разучается Египту", а не "научается Египту".

И виноват Бэкон и Германия. В "египтологиях" ничего решительно нет египетского, а есть французское, немецкое, английское и итальянское. Намек -- и все понятно: Изиду и свою любимую Гатор-богиню египтяне выражали коровой. "Мы таинств Изиды на знаем". Но одно "таинство" мы разгадали -- "таинство Тураева, Масперо и Брестеда": именно от их трудов "не пахнет коровой". Захохочут, ударят по щеке меня, но я отвечу: это -- Париж, а не Фивы и не Мемфис. Ибо как же я пойму что-нибудь о Египте у Масперо, если он "стыдится" дотронуться умом и мыслью до той "коровы" и не допустил ее шерсти, рогов, и вкуса, и запаха в свою "дивную историю Египта", где этой "корове-Гатор и корове-Изиде" поклонялись?

Явно: Масперо -- одно, а Египет -- совсем другое.

Тураев и даже великий Голенищев, собравший чудную коллекцию -- древностей об Египте,-- это совсем "одно", и самый Египет, тот подлинный древний Египет -- это совершенно, совершенно другое. И "египтология" и "Египет" просто даже не знакомы друг с другом. Чудовищно? Между тем одна молния освещает ночь: все родное Египту, все "священное" ему, все ему "святое", все над чем он дрожал, дышал, что он целовал (есть рисунки, никогда не передаваемые в "египтологиях"), все это, все и безусловно -- отвратительно, не переносимо, гадко для Парижа, Лондона, Масперо и Тураева.

Порок и просто, можно сказать, преступление (ученое преступление), что, например, передавая "воскресение Озириса" в специальном филологическом журнале в Харькове, где уже можно "все поместить", так как и читает-то этот журнал почти что один человек, наш прекрасный и серьезный египтолог, однако, передал (рисунок) неверно "воскресающего Озириса". И когда я его спросил по телефону (прочитав дома подаренный им мне оттиск его статьи), "почему он передал изображение неверно", он мне ответил: "Откинутая мною часть изображения Озириса не имеет значения".

Но ведь Египту судить, его жрецам судить,-- "как изображать Озириса в миг его воскресения", а не Петрограду судить и не Тураеву судить. Не правда ли? Не ясно ли? Тайну "воскресения" -- египтяне разгадали. Первые. Как же не передать точь-в-точь то самое, что они нарисовали, изображая "воскресение своего бога"? Боже, Боже... Но это именно -- "вынуть мозг из-под глаз".

Но как же они не догадаются, т. е. как же Европа не догадается, "бэконовская" и теперь "немецкая", что "без мозга глаза ничего не видят", ибо нет тогда "думающего глаза".

"Думать -- запрещено" (письмо моего корреспондента, принцип египтологии)...

Но тогда корреспондент мой понимает, отчего "Таинства Озириса не разгаданы". Да к ним не было внимания и интереса. Мне же, когда я занимался Египтом, эти таинства чувствовались в каждом египетском рисунке, в рисунках храмов, в рисунках садов, в рисунках всех их милых животных, и срисовывая, все восклицал:

-- О, зачем Парфеноны!! Зачем эти сухие красивые здания, с камнем, с холодом, с безжизненностью... Потому что из каждого маленького рисуночка египтян мне точно брызгала в лицо жизнь, точно "текло по душе" молоко бесконечных (в смысле и глубине изображения) их коровок...

Другой, уже европейской значительности ученый, бывший помощник директора Публичной библиотеки и собравший у себя целый музей древностей египетских и месопотамских за 2 и за 3 тысячелетия до Р.Х., пишет мне:

"О происхождении стел и обелисков ученые умалчивают,-- я думаю, иногда из предположения, что "посвященные" в науку это и так знают, а большой публике и знать незачем. Едва ли какой-нибудь ученый отвергнет связь первичных типов стел и формы обелиска с мужским половым органом, но выяснить смысл этих столбов-символов жизни -- считается ненужным. А вот что любопытно. Гаркави (знаменитый как семитолог, хранитель древнееврейских рукописей в Публичной библиотеке) указывает, что при завоевании Ханаана евреям предписано было уничтожать "столбы" ханаанян, т. е. стелы в форме столбов. Как известно, уцелела чудом только одна сравнительно позднейшая "стела Мети".

И здесь Гаркави говорил, да не договорил. "Почему приказано было?" Да по простой причине: -- "Никаких изображений". Принцип Мозаизма, введенный впервые вождем и законодателем евреев как принцип сокрытия, закрытия всего от "непосвященных", а вовсе не как принцип пустоты, воздушности и призрачности религии. Поздние же читатели священных книг, читая об "уничтожении столбов", подумали естественно, что они были уничтожены из "гадливости", "пренебрежения" и "презрения". Так произошло впоследствии "месиво в головах" археологов, историков и богословов, вообразивших и закричавших на четыре горизонта, до чего Моисею и религиозным евреям было несносно всякое напоминание и о том органе, который они продолжали священно обрезывать,-- в священной церемонии, заключаемой "пиром обрезания" (смотри молитвенники еврейские).

Возрождающийся Египет

В 1900 г. Розанов публикует очерк "Величайшая минута истории", первую по времени работу, вошедшую в настоящую книгу. А в 1901 г. появляется и название "Из восточных мотивов": таково было авторское заглавие статьи, опубликованной журналом "Мир искусства" (1901, No 8/9) под названием "Звезды", принадлежащем редакции. Однако идея издания отдельной обобщающей книги о Древнем Египте, первоначально названной автором "Из восточных мотивов", появилась у писателя позднее, по-видимому, в 1916 г. Поэтому значительное количество "египетских" и "восточных" статей, очерков, "опавших листьев" он в том или ином виде публикует в периодике и включает в другие свои книги.

В ноябре 1916 г. Розанов в "Новом времени" публикует ряд статей о Древнем Египте, первая из которых -- "Пробуждающийся интерес к Египту" -- уже в своем заглавии содержала как бы "зерно", идею будущей книги. К этому времени, очевидно, относится и решение писателя выпустить книгу о Египте со значительным количеством иллюстраций.

В составленном в начале 1917 г. плане своего Полного собрания сочинений (в 50 томах) он под No 38 называет книгу "Из восточных мотивов". Но в письмах к друзьям, записях "для себя" 1917--1918 гг. Розанов обычно именует этот труд просто "Египет", "мой Египет". В октябре 1918 г. в одной из записей для "Апокалипсиса...", вспоминая свою раннюю статью "Жид на Мойке" ("Новый путь", 1903, No 1. С. 133--137), он отмечает: "Это было как "видение Моисея", плавающего в (осмоленной) корзинке по Нилу. В сущности, это было предварение моего "потом", предварение и "евреев" (моя литература), и "Об Египте" ("Из восточных мотивов"). "Из восточных мотивов" -- не ладно. Опереткой пахнет. Надо взять заглавие серьезное: "Возрождающийся Египет". Вот, как в сильвасах или пампасах, когда льют "в месяц весеннего равноденствия" дожди (тропические особенные дожди). Тогда почва растрескивается, закаленная жаром "перед этим" и ставшая как дерево. Тогда (примечание к "Географии" Смирнова, мелкий шрифт, в конце, описание) вдруг подымается горб (глины): разламывается,-- и из-под него (т. е. отряхивая глину со спины, черепки глины) вылезает из-под нее живая каракатица или аллигатор, или удав. Они -- "заснули на лето" и теперь ожили. Так Египет: Европа сейчас трескается, как

сухая глина над спиною чудища, плезиозавра. Обваливается и сваливается со спины: потому что подымается Египет. Сперва "видение Розанова об Египте", а потом уже -- полный, "сам",-- Египет" (Розанов В. В. Собр. соч. Апокалипсис нашего времени. М., 2000. С. 178--179).

Тогда же в "Обращении к евреям" писатель прямо заявляет о том, что он меняет "прежнее неудачное: "Из восточных мотивов" на новое название -- "Возрождающийся Египет" (там же. С. 190). Эти записи Розанова правомерно рассматривать как наиболее точное выражение воли автора относительно заглавия его труда о Древнем Египте. На этом основании в настоящем издании принято название "Возрождающийся Египет".

До марта 1917 г. Розанов успел опубликовать только три выпуска "Из восточных мотивов" (Пг: Сириус, 1916. Вып. I--II; 1917. Вып. III) из анонсированных им десяти. Пагинация в этих трех выпусках продолжающаяся и разделение на выпуски условно: фраза, начатая и не законченная в предыдущем выпуске, заканчивается в следующем. Отсутствует точка и в конце последнего предложения третьего выпуска, и оно, в принципе, может быть продолжено. Однако такого продолжения в материалах Розанова не найдено. Последующие же, неопубликованные выпуски "Возрождающегося Египта" построены и подобраны автором уже как отдельные самостоятельные подборки (правда, объем этих подборок весьма различен, и при печатании стандартными по объему выпусками переход незаконченного текста с одного печатного листа на другой был бы неизбежен). В каждом из трех вышедших выпусков Розанов помещал рекламу (см.: Розанов В. В. Собр. соч. В мире неясного и нерешенного. М., 1995. С. 438--439).

На выход из печати 1-го выпуска "Из восточных мотивов" благожелательно откликнулся критик Ал. Илецкий. "От В. Розанова, снабжающего рисунки своими статьями,-- писал он,-- можно ожидать многого в его умении войти в корень вещей, проникнуть в существо дела. И, действительно, уже в вышедшем первом выпуске мы встречаемся с его яркими и глубокими мыслями из религиозной истории евреев и Египта. Да, часто раскрытие тайн дается не точному уму и трудолюбию, а тем вдохновенным полетам и внезапным озарениям мысли, на которые способны редкие умы" (Илецкий Ал. Египет в издании В. Розанова // Новое время. Иллюстрированное приложение. 1916. 19 ноября. С. 8--9).

В мае 1917 г., в последней статье, появившейся в "Новом времени" за подписью Розанова, он сообщал о ходе издания книги: "Корректура двух листов четвертого выпуска, сданная в типографию в конце февраля месяца, была сдана мне в исправленном виде лишь через два месяца за полным отсутствием рабочих и наборщиков, могущих выправить типографский набор и произвести небольшую вставку. Все это -- в типографии "Сириуса", превосходно оборудованной..." (Розанов В. Об издании книги "Из восточных мотивов" // Новое время. 1917. No 14776. 13 мая). После остановки издания в Петрограде Розанов предполагал печатать продолжение за границей. Однако этот замысел не был осуществлен.

В письме к Мережковским, продиктованном незадолго до смерти, писатель с горечью говорит о неоконченных книгах: "Безумное желание окончить "Апокалипсис", "Из восточных мотивов" и издать "Опавшие листья", и все уже готово, сделано, только распределить рисунки "Из восточных мотивов", но это никто не может сделать. И рисунки все выбраны. Лихоимка судьба свалила Розанова у порога" (Розанов В. В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 526). 20 января (2 февраля по новому стилю) 1919 г. он пишет одному из близких друзей: "Хочется очень работать. Хочется очень кончить Египет и жадная жажда докончить, а докончить вряд ли смогу. А работа действительно изумительная. Там есть масса положительных открытий, культ Солнца почти окончен. Еще хотел бы писать, мои драгоценные, писать больше всего о Египте, об Солнце, много изумительных афоризмов..." (там же. С. 528).

Труд остался незавершенным. Подобранные Розановым рисунки к неопубликованным выпускам No 4--12 только частично им были распределены по тексту. В рукописи во многих случаях имеются лишь авторские названия рисунков (в наст, изд. эти названия даны в угловых скобках).

Весь материал, который Розанов считал необходимым включить в книгу о Древнем Египте, он распределил на 12 выпусков различного объема и разной степени готовности. Первые три выпуска печатаются здесь по тексту опубликованных автором выпусков 1--III "Из восточных мотивов". Выпуски IV--XII публикуются впервые полностью по рукописи (РГАЛИ. Фонд 419. Ед. хр. 96--105).

Рукописные варианты нескольких фрагментов, подготовленных Розановым для "Возрождающегося Египта", сохранились и в других его архивных материалах. Так, в рукописи "Апокалипсиса нашего времени" (РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 234) имеются черновые варианты текстов "Шакал", "Моисей и Египет", начало эссе "Вечное афродизианство" (без даты), вариант очерка "О поклонении аписам у древних египтян". В архивных материалах "Последних листьев" (Государственный литературный музей. Ф. 362) имеются черновые варианты записей Розанова "Тайна человеческого рта", "Тайна Озириса", "Тайна Дианы Ефесской", ранняя реакция очерка "Тайна скарабея" (без заглавия). В "Сахарне" (РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 229) сохранилась рукопись очерка "Почему фараоны хоронились не при основании пирамид?" В настоящем томе Собрания сочинений эти тексты публикуются впервые полностью в соответствующих разделах "Возрождающегося Египта".

В своей книге о Египте Розанов многократно обращается к различным трудам по египтологии. В тексте сохранены принятые им сокращенные или условные обозначения цитируемых трудов. Мы приводим список полных названий этих источников.

Breasted J. H. Ancient Records of Egypt. London, 1906--1907. Vol. 1--5.

Breasted J. H. History of Egypt. London, 1909.

Breasted J. H. Development of Religion and Thought in Ancient Egypt. London, 1912.

Brugsch H. Hieroglyphisch-demotisches Woïterbuch. Leipzig, 1867--1882. Bd. 1--7.

Brugsch H. Religion und Mythologie der alten Äegypten. Leipzig, 1888.

Brugsch H. Die Äegyptologie. Leipzig, 1891.

CapartJ. Une rue de tombeaux a Sakkarah. Bruxelles, 1907.

Champollion F., le jeune. Les Monuments de l'Egypte et de la Nubie. Paris, 1835-- 1872. Vol. 1---4.

Descritiption de l'Egypte ou recueil des observations et des recherches qui ont été faites en Egypte pendant l'expédition de l'armée franèaise. Paris, 1809--1813. Vol. 1 -- 12; 2 éd. Paris, 1821--1830. Vol. 1--24.

Ebers G. Äegypten. Stuttgart, 1879.

Erman A. Die äegyptische Religion. Berlin, 1909.

Lanzoni. Dizinario di mitologia egizia. Pisa -- Torino, 1889--1895. Vol. 1--5.

Lepsius C. R. Das Todtenbuch der Äegypten nach dem Hieroglyphischen Papyrus in Turin mit einem Vorworte zum ersten Maie herausgegben. Leipzig, 1842.

Lepsius С. R. Denkmäler aus Äegypten und Äethiopien nach den Zeichnungen. Berlin, 1849--1859. Bd 1--12.

Maspero G. Histoire ancienne des peuples d'Orient classique. Paris, 1894--1899. Vol. 1--3.

Maspero G. Les contes populaires de l'Egypte ancienne. 4 éd. Paris, 1911.

Maspero G. Essais sur l'art égyptien. Paris, 1912.

Бругш Г. Египет. История фараонов. Пер. с нем. СПб., 1880.

Брэстед Д. Г. История Египта с древнейших времен до персидского завоевания. Пер. с англ. М., 1915. Т. 1--2.

Масперо Г. Древняя история. Египет. Ассирия. Пер. с фр. СПб., 1892. Изд. 2-е, 1900; 3-е, 1905.

Масперо Г. Древняя история народов Востока. Пер. с фр. М., 1895. Изд. 2-е, 1903; 3-е, 1911.

Масперо Г. Египет. Пер. с фр. М.: Изд. "Проблемы эстетики", 1915 (Серия: Ars Una -- Species Mille = Всеобщая история искусства).

Выпуски I--III

Величайшая минута истории.

Впервые: Новый журнал иностранной литературы. 1900. No 10. С. 446--452.

С. 9. ...на него немного лет назад указал Толстой... -- см.: Предисловие Л. Н. Толстого к Собр. соч. Гюи де Мопассана (в 5 т. Изд. "Посредник", 1894. Т. 1).

С. 10. Когда волнуется желтеющая нива... -- Из одноименного стихотворения М. Ю.Лермонтова (1837).

И на штыке у часового... Ф. Н. Глинка. Песня узника (1826).

С. 11. "Социальная статика", "Книга о воспитании" -- речь идет о книгах Г. Спенсера "Социальная статика. Изложение социальных законов, обусловливающих счастье человечества" (1851; рус. перев. с англ. -- СПб., 1872) и "Воспитание умственное, нравственное и физическое" (1861; рус. пер. с англ. и предисловие Е. А. Сысоевой. --СПб., 1883; Изд. 3-е -- 1889).

С. 14. ...четвертый месяц года издревле и сейчас называется у евреев "Там-муз" -- по библейскому времясчислению евреев, состоит из двадцати девяти дней, приходится на июнь -- июль григорианского календаря.

О, еврейские женщины! Вы сидите в храме и сплетаете одежды Таммузу -- Иез. 8, 14.

С. 15. Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу -- М. Ю. Лермонтов. "Выхожу один я на дорогу..." (1841).

Очи спереди и сзади и внутри и снаружи божества... -- ср.: Откр. 4, 6--8.

Дар напрасный, дар случайный... -- из одноименного стихотворения А. С. Пушкина (1828).

Не напрасно, не случайно... -- начальные строки стихотворного ответа митрополита Филарета Пушкину (у Филарета: "...Жизнь от Бога мне дана..."). Пушкин, в свою очередь, по просьбе Е. М. Хитрово, ответил Филарету стихотворением "В часы забав иль праздной скуки..." (1830, 19 января).

С. 18. И ухватился Иоав за роги жертвенника -- 3 Цар. 2, 28.

Зачарованный лес

Впервые: Весы. 1905. No 2. С. 17--21.

С. 21. Первоначальных чистых дней -- А. С. Пушкин. Возрождение (1819).

Эфод (ефод) -- верхняя одежда первосвященника (Исх. 28, А -- 14; 39, 2--22).

Загорит, заблестит луч денницы... -- Песня Рахили в драме Н. В. Кукольника "Князь Даниил Васильевич Холмский" (II. 2; музыка М. Глинки). Эти строки, по памяти, с неточностями, цитирует Ф. М. Достоевский в "Дневнике писателя" (1877, март, II 3).

С. 22. Я -- Господу спою... -- Суд. 5, 1--5 (вольное изложение Розанова).

Из седой древности

Впервые в кн.: Розанов В. В. Религия и культура (СПб., 1899) под названием "Нечто из седой древности". Здесь публикуется последняя авторская редакция очерка.

С. 22. Эпиграф: "И вселит Бог Иафета..." -- Быт. 9, 27.

С. 23. Дуб Мамврыйский... дуброва Мамврийская... -- ср.: Быт. 3, 18; 18, 1. Мамре -- сила, крепость, тучность (др.-евр.); местность близ Хеврона, с дубравой, где поселился Авраам.

С. 29. Игры Вакха и Киприды... -- см. А. С. Пушкин. Воспоминанье (1828, черновая рукопись).

Отцы пустынники и жены непорочны... -- Из одноименного стихотворения А. С. Пушкина (1836). Пушкинское произведение является поэтическим переложением молитвы Ефрема Сирина (IV в.).

С. 30. Дам тебе я на дорогу... -- М. Ю. Лермонтов. Казачья колыбельная песня (1840).

С. 31. По вечным, великим железным законам... -- И. В. Гёте. Божественное (1783). Пер. А. Григорьева (1845). У Григорьева: "По вечным, медяным, / Великим законам..."

С 33. ...у своего 3--6--7-месячного дитяти... -- Первоначально, в статье "Нечто из седой древности" (1899) было: "У своего 11--13-месячного или двугодовалого дитяти".

С. 48. "...несть иудеи, ни эллин". -- Рим. 10, 12.

Оно прошло, оно пройдет -- М. Ю. Лермонтов. Демон (1839). У Лермонтова (Ч. 2. 10) -- слова Демона о людях: "Они прошли, они пройдут..."

С. 49. Что в имени тебе моем?.. -- Из одноименного стихотворения А. С. Пушкина (1830).

С. 51. ...пройдя веков завистливую даль -- А. С. Пушкин. К портрету Жуковского (1818).

С. 57. "...всякая, которая становится перед скотом, да будет душа той истреблена из народа своего" -- Втор. 27, 21.

С. 58. "Съедим -- сын и я, и потом -- умрем" -- 3 Цар. 17, 12.

"Отец, где же жертва?"... "Узнаешь, сын мой" -- Быт. 22, 7--8.

С. 59. ...свечу воску ярого... -- А. В. Кольцов. Кольцо (1830).

В великолепных auto-da-fe... -- А. И. Полежаев. Кориолан (1834). Эти строки цитируются Ф. М. Достоевским в "Братьях Карамазовых" (гл. "Великий инквизитор").

К вящей славе <Божией> -- девиз ордена иезуитов (на лат. языке).

С. 60. ..."Он -- брат мой" -- 3 Цар. 20, 30--32.

С. 61. ...ведь это -- Илия "порубил пророков" на Кедроне... -- 3 Цар. 18, 40 (в Библии -- на Киссоне).

...ты отпустил его живым. И за это заплатишь жизнью -- 3 Цар. 20, 42.

С. 62. "Ты теперь жених крови у меня..." -- Исх. 4, 24--26.

С. 68. "Ганнибалу ворот!" -- крик римлян перед битвой при Каннах (216 г. до н. э.). Источник -- Тит Ливии. Римская история от основания города (кн. 33, 16).

Подробности и частности

Впервые: Розанов В. В. "Из восточных мотивов". Пг., 1917. Вып. III. С. 75--96.

С. 70. Эннеада -- в египетской мифологии девять изначальных богов.

С. 83. ...твоя вера будет моею верою -- Руфь. 1, 16.

Выпуск IV

С. 94. ...Смугла я. Солнце меня опалило...-- Песнь. 1,5.

С. 100. ...Моисей говорил перед лицом Божиим... -- ср.: Исх. 33, 11; 34, 34.

...на лицо Божие нельзя взгчянуть и не умереть -- Исх. 33, 20.

С. 104. ...вкусите древа жизни и будете бози -- ср.: Быт. 3,5.

С. 105. ...небо в самом деле не "Куафюра" -- от фр. coiffure -- прическа, главным образом женская.

С. 106. ...пойдет и не устанет, полетит и не утомится -- Ис. 40, 31.

С. 116. Потом пришел Павел и раздавил обрезание, как вошь. -- Ср.: Рим. 2, 25--29; 4, 9--12; 1 Кор. 7, 12; Гал. 5, 9; 6, 15.

Выпуск V

С. 118. ... лучшая до сих пор на русском языке "История религий древнего мира"... -- Хрисанф [Ретивцев В. Н.]. Религии древнего мира и их отношение к христианству: Историческое исследование. СПб., 1873--1878. Т. 1--3. Розанов обычно обращается ко второму тому этого трехтомника: Т. 2. Религии Египта, семитических народов, Греции и Рима (СПб., 1875).

Выпуск VI

С. 124. ...роды и роды... -- одно из любимых выражений Розанова, восходящее к Библии и означающее преемственность поколений, бессмертие народа. В статье 1913 г. о фресках Розанов писал: "Все это будет народно, а не лично... Это будет нечто вечное, вековое, чему поклонится и одно поколение, и другое, на что будут молиться роды и роды людей" (Розанов В. Стенная живопись // Новое время. 1913. No 13333. 26 апреля).

...говорит Ревекке: "О, сестра наша! -- да родятся от тебя тьмы тем потомства" -- Быт. 24, 60.

С. 125. ...миф "Атиса и Кибелы" -- в греческой мифологии Аттис -- юный слуга, страстно влюбленный в свою госпожу Кибелу, богиню плодородия.

С. 128. Номады -- древнегреческое название кочевников.

С. 130. ...Векфильдский священник -- название романа О. Голдсмита (1766, рус. пер. -- 1847).

С. 135. Увы, "вся Русь" никогда не жила "Историей 1812, 1813 и 1814 года" Михайловского-Данилевского -- имеются в виду произведения военного историка и мемуариста Александра Ивановича Михайловского-Данилевского (1790--1848), автора книг "Описание Отечественной войны в 1812 году", "Описание войны 1813 года", "Записки 1814 и 1815 годов" и др.

С. 136. А. В. Прахов, написавший специальное исследование о египетских храмах... -- Прахов А. В. Критические наблюдения над формами изящных искусств. Вып. I. Зодчество древнего Египта. СПб., 1880.

С. 139. Обе страны (Египет)... -- т. е. Верхний и Нижний Египет.

С. 143. Я хлопаю в ладоши и повторяю из Хераскова "Веселися, храбрый Росс" -- слова из "Хора для кадрили" ("Гром победы раздавайся! Веселися, храбрый

Росс!..") Г. Р. Державина, впервые исполненного (музыка О. А. Козловского) в 1791 г. по поводу взятия Измаила. В героических поэмах M. M. Хераскова ("Чесменский бой", 1771; "Россияда", 1779 и др.) встречаются сходные выражения.

...пускать свое "ба" или "ка"... -- в древнеегипетских религиозных верованиях "ба", "ка" (и другие) -- элементы, составлявшие человеческую сущность, различные проявления души человека, функционирующие нераздельно с ним как при жизни, так и после смерти. "Ба" приблизительно может быть определено как воплощение жизненной силы человека; "ка" -- не только жизненная сила, но и некий "двойник" человека, его "второе я", определяющее жизненную судьбу.

С. 151. ...и сотворил Бог деревья,-- каждое сеющее семя, по роду его и по подобию -- Быт. 1, 11--12.

С. 152. В те дни, когда мне были новы... -- А. С. Пушкин. Демон (1823).

...прозвали эту квашню, кажется, Тотом. -- Тот, бог мудрости, счета и письма, изображался в виде человека с головой ибиса.

Как "Увар Уварович"... но когда Елена "билась в нервах"... -- И. С. Тургенев. Накануне (1860). У Тургенева -- Увар Иванович Стахов и его внучатая племянница Елена Николаевна Стахова.

Выпуск VI

С. 155. ...Байи, где и я был. -- В. В. Розанов с женой путешествовал по Италии весной 1901 г., чему посвятил цикл очерков, публиковавшихся в "Новом времени" и "Мире искусства" в 1901--1903 гг., позднее составивших его книгу "Итальянские впечатления" (СПб.. 1909).

С. 156. "Солнышко..." ... "скотний бог", "Белее"... -- в славянской мифологии Велес -- покровитель домашних животных и бог богатства; по "Повести временных лет" -- "скотий бог".

С. 159. ...да произрастит земля зелень... -- Быт. 1, 11--13.

С. 162. ...плодитесь, множтесь, наполните землю... -- Быт. 1, 22; 9, 7.

С. 163. ...в страшной книге "Последних судеб мира"... которая "за семью печатями"... -- ср.: Откр. 5--11.

Выпуск VII

С. 168. ...И даже глупого Менелая она бы не обманула... -- В греческой мифологии Елена, супруга царя Спарты Менелая, была похищена троянским царевичем Парисом.

С. 170. ...Что у Рафаэля собственно семейного? Мать и ребенок... -- Речь идет о картине Рафаэля Санти "Сикстинская мадонна" (1515--1519).

С. 173. И напишете или страницу из Мильтона или страницу из Иловайского.

-- Имеются в виду поэмы "Потерянный рай" (1667) и "Возвращенный рай" (1671) Джона Мильтона и исторические труды (в том числе -- учебники для гимназий) историка Д. И. Иловайского.

С. 176. ...равенство, братство, свобода... -- лозунги Великой французской революции конца XVIII в.

Взгляни на Неаполь и умри... -- итальянская пословица.

С. 178. ...ученые от Шамполиона до Бругша и Д. И. Введенского, коему в нашей печати принадлежит последняя книга об Египте... -- имеется в виду книга Д. И. Введенского "Патриарх Иосиф и Египет (Опыт соглашения данных Библии и египтологии)". Сергиев-Посад, 1914.

С. 181. ...но "тощие коровы" (сон фараона)... -- ср.: Быт. 41, 1--32.

Выпуск VIII

С. 185. ...воды жизни -- Откр. 22, 1; 22, 17.

С. 186. Рыба была посвящена (на одной монете Кизика) Афродите. -- Кизик известен в истории пелопоннесских войн: под Кизиком афиняне, руководимые Ал-кивиадом, разбили спартанцев (410 г. до н. э.). В нумизматике известны монеты -- статиры Кизика из смеси золота и серебра -- VII--IV в. до н. э.

С. 187. ...Яне понимаю, как "Константин сума сошел"? Как можно было предпочесть девок бабам и холостых господ семейным? -- Речь идет о Константине Великом, римском императоре (с. 306 по 337 г. н. э.), первым признавшем христианство (наряду с язычеством) официальной религией. В гражданском законодательстве уравнял в правах (в том числе имущественных и наследственных) семейных и холостых граждан.

"Ипоют песнь Моисея..." -- Откр. 15,3.

"Ибе слово"... -- Ин 1, 1.

Гиббон -- английский историк Эдуард Гиббон (1737--1794) в своем главном труде "История упадка и разрушения Римской империи" (1776--1787, в 7 т.; рус. пер. 1883--1886) большое внимание уделил военной и политической стороне рассмотренных им исторических событий, почти не касаясь духовной сущности христианства, в этот период утвердившегося.

Рим высказался... -- начало специальной буллы римского папы Иннокентия (416 г.: "Рим высказался, дело закончено"), т. е. вопрос решен окончательно, остается только молчать и повиноваться.

С. 188. Это понимал Пушкин, написав (у Щеголева) из деревни письмо Natalie...-- см.: Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1979. Т. 10. С. 353.

С. 189. ...сгипсилась (гипс), окреморилась... -- от фр. creame -- охра, глина; т. е. стала объектом пластических искусств, скульптуры.

С. 190. ..."и напал ужас великий на него" (на Авраама) -- Быт. 15, 12.

С. 192. "Как лань желает на источники воды, так душа моя желает к тебе, Господи" -- Пс. 41,2.

С. 193. История началась с преступления... -- ср.: Быт. 4, 1 --15.

...в путь всея земли -- Нав. 23, 14.

... "даяй -- хорошо поступает, а не даяй -- лучше поступает"... -- ср.: 1 Кор. 7,38.

С. 194. Не загораживай уст волу молотящему -- 1 Кор. 9, 9.

Шехипа -- от sekinä -- "пребывание" (др.-евр.). Одно из имен Бога в иудаизме, выражающее идею его действенного пребывания, присутствия в мире. Действенность обычно проявляется в обещании защиты от врагов и многочисленности потомства общавшихся с Шехиной. Обнаруживается, напр., в Богоявлении Моисею (Исх. 3, 2--6; 13, 2--22), Илии (3 Цар. 19, 12--15), в "Славе Господней, наполнившей скинию" (Исх. 40, 34--35) и т. п.

С. 202. Ты находился в Эдеме, в саду Божием -- Иез. 28, 13--15.

Я услышал, записывает Геродот, что в Тире есть очень древний храм... -- Геродот. История. Кн. 2 (Евтерпа). § 44.

С. 204. ...как говорит Суламифь...Возлюбленный мой... -- Песнь песней. 5, 2--5.

С. 205. ...семь женщин ухватятся за подол одного мужчины... -- Ис. 4, 1.

Выпуски IX--X

С. 210. ...два -- в плоть единую -- Быт. 2, 24; Мф. 19, 5.

С. 211. Из груди Благой Природы... -- Ф. Шиллер. К радости (1785), пер. Ф. И. Тютчева (1823, "Песнь Радости"). У Тютчева: "У грудей Благой Природы..."

С. 215. "Двери! Двери!" -- как гремит до сих пор в наших церквах -- возглас диакона перед пением "Символа веры" в Русской православной церкви.

"Кто не обрезан, тому нельзя показать наших таинств",-- ответили Геродоту египетские жрецы. -- Геродот. История. Кн. 2 (Евтерпа), § 37 и др.

С. 216. Остальное дописать из книги -- в рукописи предполагаемый текст отсутствует.

Даже не из Праксителя и "Федона" -- Пракситель (ок. 390--330 г. до н. э.), древнегреческий скульптор, автор "Афродиты Книдской". "Федон" -- один из диалогов Платона.

С. 221. Ибо Мицраим... -- В Ветхом Завете (Быт. 10, 6) Мицраим, сын Хама, внук Ноя, родоначальник филистимлян (Быт. 10, 13--14). Под этим именем в священных еврейских книгах зачастую подразумевается Египет.

..."во сне фараона" -- Быт. 41, 1--4.

С. 227. Покройте попоной, мохнатым ковром... -- А. С. Пушкин. Песнь о вещем Олеге (1822).

...по поводу заметки моей о лучшем обращении с животными -- 23 сентября 1902 г. в "Новом Времени" Розанов напечатал заметку "О сострадании к животным", а в 1903 г. в журнале "Новый путь" (No 6. С. 170--172) -- статью "О милости к животным". Обе работы вошли в его книгу "Около церковных стен" (1906).

С. 230. Ну, тащися, сивка...-- А. В. Кольцов. Песня пахаря (1831).

С. 231. И вот: Эдип... по Софоклу, но раньше -- по Египту и вере его, что "всякий умерший есть Бог" -- размышления на эту тему в связи с постановкой трагедии Софокла "Эдип в Колоне" Розанов изложил в 1904 г. в статье "Что сказал Тезею Эдип? (Тайна сфинкса)" (Мир искусства. 1904. No 2. С. 33--41. См.: Розанов В. В. Собр. соч. Во дворе язычников. М., 1999. С. 287--299).

С. 233. И вдунул в лице человека душу бессмертную -- Быт. 2, 7.

С. 235. И стал стар Давид. -- 3 Цар. 1, 1--2.

Они делали страшные опыты, по Клименту Александрийскому,-- "мешая плоти"... "устраняли мужа"... смешивая ближайшие родства. -- Климент Александрийский (ок. 150--ок. 215 г.) в "Увещевании к эллинам" (рус. пер. Н. Корсунского. Ярославль, 1888) осуждающе описал видимые нелепости греческих культовых мистерий.

Отчего Гаркави не переведет ее. -- Гаркави Авраам Яковлевич (1835 или 1839-- 1919), гебраист, заведовал отделением еврейских книг Публичной библиотеки в Петербурге, составил описание семитских рукописей этой библиотеки, издал многотомную серию памятников средневековой еврейской письменности.

С. 236. ..."боги" Стикса и Ахерона -- в греческой мифологии Стикс и Ахерон^) -- реки (а также их божества), отделяющие от людей подземное царство мертвых.

О страшных бурь не пой...-- Ф. И. Тютчев. "О чем ты воешь, ветр ночной..." (1835). Здесь и далее у В. Розанова -- контаминации различных строк этого стихотворения.

...запрещено An. Павлом, написавшим о Коринфском кровосмесителе -- 1 Кор. 5, 1--5.

С. 238. Взгляни на небо: и сколько ты видишь звезд, столько у тебя будет потомства -- Быт. 15, 5; Евр. 11, 12.

С. 239. Лот и дочери... -- Быт. 19, 30--38.

Болит ли что у вас -- призови священника -- Лк. 17, 12--14.

С. 240. И долголетен будеши на земли -- Еф. 6, 3.

С. 241. И создал Элогим человека по образу и подобию своему -- Быт. 1, 27.

С. 244. Геродот... упоминает... о возжении лампад в Саисе и по всему Египту-- Геродот. История. Кн. II. 62.

С. 246. В пророчестве Ионы... -- Иона. 3, 7--8.

С. 247. ...писал книгу "О понимании"... -- "О понимании: Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания" (М., 1886) -- первая книга Розанова.

С. 250. ...что вытекает от разницы дней творения... -- ср.: Быт. 1, 19--31.

..."клад Египта схоронен в ящике на дне озера Меридэ" -- Меридово озеро в Древнем Египте уже в период Древнего царства (III тысячелетие до н. э.) использовалось для ирригации. Его современный остаток -- озеро Биркет-Карун.

Выпуск XI

С. 254. Адам... покрылся "кожами".-- ср.: Быт. 3, 21.

С. 256. Из планеты земледелия не докажешь... -- первоначальный черновой набросок этого текста, без заглавия, с пометой в начале текста " 1.1.1917 (в трамвае ночью)" см.: Розанов В. В. Собр. соч. [том 11]. Последние листья М., 2000. С. 239--340. Для "Возрождающегося Египта" автор существенно дополнил первоначальный текст.

С. 257. ...яже Бог сочета -- человек да не разлучает -- Мф. 19, 6; Мр. 10, 9.

С. 260. ...франц. Экспедицию в изд. Меллука -- т. е. 1-е издание "Description de l'Egypte..." в 12 томах.

С. 262. Да прочитайте у Масперо: они явно сделали из нее Афродиту... -- Г. Масперо, описав в предшествующем тексте статуэтку египетского фараона с богиней змей и не особенно высоко ее оценив: "Это -- добросовестно воплощенная мифология и ничего больше", далее пишет: "Этого нельзя ни в коем случае сказать о корове, найденной Навилем в одной почти целиком сохранившейся часовне в Дрей-дер-эль-Бахаре ... Ее следует поставить наряду, если не выше, с лучшими памятниками этого рода, созданными греческим и римским искусством, и чтобы найти работу столь же поразительной правдивости, нужно, пройдя сквозь глубь веков, спуститься до великих художников-анималистов наших дней".

С. 264. Адаа и Цилаа, жены Ламеховы -- Быт. 4, 19.

С. 267. Равви Акиба недаром сказал...-- высказывание иудаистского законоучителя Акиба бен Иосифа (50--132/135 г.) на Иамнийском собрании (синедроне, верховном суде Иудеи), определявшем каноничность, "боговдохновенность" книг "Ветхого завета". Розанов своими словами пересказывает здесь соответствующее место "Талмуда" (Мишна. Тракт. Ядаим. Гл. III. § 4--5).

С. 267. Авраам сказал слуге: "Положи мне руку под стегно и клянись Господом" -- Быт. 24, 2--3.

С. 269. ...сбывается еврейское: "Мир собственно создан для мальчиков 13-ти лет"... -- Розанов имеет в виду первые описанные в Библии обрезания: Быт. 16, 16; 17,5; 17, 10--11; 17,24--26.

С. 274. Кипел, сиял уж в полном блеске бал... -- М. Ю. Лермонтов. Сказка для детей (1841).

Осени поздней цветы запоздалые -- А.Н. Апухтин. "Ночи безумные, ночи бессонные..." (1876). У Апухтина -- "Осени мертвой цветы запоздалые...".

С. 275. Тут было все, что называют светом...-- М. Ю. Лермонтов. Сказка для детей (1841).

С. 277. Ведь в Евангелии даже есть что-то о "вечном хлебе"... -- ср.: Иоан. 6, 48--51.

И -- о "вечной воде жизни" -- ср.: Иоан. 4, 14.

...и еще о "Вечном Евангелии" -- ср.: Откр. 14, 6.

С. 278. Сею рукопись писал... Петр Зудотелин -- ремарка Розанова в духе "Жалобной книги" А. П. Чехова (1884). Ср. аналогичную его ремарку в "Опавших листьях (Короб второй и последний)" в записях конца декабря 1912 г.

Пель-мель -- (фр.: pêle-mêle), мешанина, беспорядок.

С. 279. Людям скучно, людям горько...-- А. С. Пушкин. Цыганы (1824).

С. 280. Древен диавол связан и ввергнут в бездну -- Откр. 20, 2--3.

...бысть три дня, а на четвертый он восстает из гроба -- ср.: Откр. 11, 7--11.

С. 281. ..."сый" -- сущий, <вечно> существующий, вечный. Розанов здесь, очевидно, имеет в виду библейское: "Рече Бог к Моисею, глаголя: Аз еемь Сый" (Исх. 3, 14).

С. 282. "За каждое слово праздное ты ответишь Богу" -- Мф. 12, 36.

...как сказал наш Некрасов о сне богатого купца-притеснителя-- Н. А. Некрасов. Влас (1855).

С. 283. ...к пророку Даниилу, который "видит царства в виде козлов и коров" -- Дан. 8, 3--8.

...к Иезекиилю с его "колесницею" -- Иез. 1, 5--23.

С. 284. И Апухтин, когда он писал стихи...-- В рукописи цитата из Апухтина не приведена.

И эти таинственные строки из "Ивановой ночи" Шекспира...-- У. Шекспир. Сон в летнюю ночь (1596). Акт 3.

...как спектр солнца на табличке физики Гано... -- т. е. подобно полосам таблицы спектральных линий видимого света из учебника Альфреда Гано (1804--1887) "Полный курс физики", неоднократно переиздававшегося (9-е изд. 1898 г.).

С. 285. Ты не должен желать женщины... -- ср.: Мф. 5, 28.

С. 286. ...женщина, рождающая -- в солнце, а луна под ногами ее... -- Откр. 12, 1--2.

Влад. Соловьев замечает где-то, что русская поэзия началась собственно с переводного стихотворения элегии Грея "Сельское кладбище" -- В. А. Жуковский "Сельское кладбище" (1802), вольный перевод "Элегии, написанной на сельском кладбище" (1751) английского поэта Т. Грея (1716--1771).

С. 287. Влад. Соловьев не мог не быть поэтом, потому что он много грустил. -- Владимиру Соловьеву как поэту Розанов посвятил статью "На границе поэзии и философии" (Новое время. 1900. No 8721, 9 июля). См.: Розанов В. В. Собр. соч. О писательстве и писателях. М., 1955. С. 48--56.

С. 288. Аз же глаголю вам, если не станете таковыми как дети --не выйдите в Царствие Божие -- Мф. 18, 2--3.

Прудон, надписавший "собственность -- это кража" -- ср. запись Розанова от 16 ноября 1917 г.: "Не собственность, как объявил Прудон, есть кража, а -- лень" (Розанов В. В. Апокалипсис нашего времени. М., 2000. С. 121).

С. 289. ...у евреев закон "Орла" ("край поля")-- ср.: Лев. 23, 22.

..."универсальная отмычка" (Шерл. Холм.)...-- О своем увлечении чтением брошюр о приключениях Шерлока Холмса, выходивших в виде дешевых лубочных изданий с продолжением, Розанов упоминал неоднократно.

Руфь "все-таки воровала колосья" -- ср.: Руфь. 2, 3--9; 4, 3--10.

И везде Фаворский свет, в котором показался Христос -- ср.: Откр. 21, 1--25.

С. 290. Петроград шумит, 2-я революция, ленинцы и анархия -- запись сделана Розановым 4--5 июля 1917 г.

"Время судей израилевых"... -- Суд. 10, 6--16, 31; 1 Цар. 4, 1--7, 14.

...с перенесением Ковчега из Газы в Аскалон... -- ср.: 1 Цар. 5, 8--10. Ковчег завета в Аскалон был отослан из Гефа, а не из Газы. Газа упоминается как место, где ночевал Самсон -- Суд. 16, 1--3.

...с Самсоном и Далилой... -- Суд. 16, 4--30. В Ветхом завете -- Далида.

...с Иеффаем и прекрасной дочерью его -- Суд. 11, 30--40.

Давид... так чудно оплакал Авессалома -- ср.: 2 Цар. 118, 33.

С. 291. Одних я помню -- матерей... -- Н. А. Некрасов. "Внимая ужасам войны..." (1855/1856). У Некрасова: "То слезы бедных матерей!.."

Могель -- лицо, производящее операцию обрезания (др.-евр.).

С. 292. Бог наш вечно жив, вечно сущ -- ср. Исх. 3, 14; Откр. 1, 8.

Выпуск XII

В этот выпуск Розанов включил ряд статей, опубликованных ранее: "Из восточных мотивов" (Мир искусства, 1901. No 8/9, под названием "Звезды"); "Египет" (Золотое руно, 1906. No 5); "Пробуждающийся интерес к Древнему Египту", "Оттенок разницы (к спору о Египте)", "Психологическое осложнение иероглифов", "Цивилизация "центра" и "окраин" (К духу исторического Египта)", "Этнографические объяснения Египта" (Новое время, 1916. 3, 6, 16, 22 и 30 ноября). На рукописи эссе "За спиной открытия" имеется помета Розанова: "Не напечатано, хотя собирались в "Нов. Вр.".

С. 293. Приблизительно в 95-м году, познакомившись с Вл. Сер. Соловьевым...-- личное знакомство Розанова с В. С. Соловьевым состоялось осенью 1895 г. по инициативе Соловьева через посредничество Ф. Э. Шперка (см.: Золотое руно. 1907. No 2. С. 52).

С. 294. Когда бегущая комета... -- М. Ю.Лермонтов. Демон (1839).

С. 295. Белинский удивился когда-то... -- В. Г. Белинский в статье "Стихотворения М. Лермонтова" (1841) писал: "Это стихотворение есть художественная апофеоза матери... Где, откуда взял поэт эти простодушные слова, эту удивительную нежность тона, эти кроткие и задумчивые звуки, эту женственность и прелесть выражения?".

С. 299. ..."я не старуху убил -- я себя убил"... -- Ф. М. Достоевский. Преступление и наказание. Ч. 4. IV.

С. 300. ...и Бог обратил их камни на их голову -- ср.: Иоиль. 3. 4--7.

С. 301. ...очищались, принося горлинок в жертву Иегове -- ср.: Лев. 12, 6. в... романе Эберса "Серапеум" мы читаем сцену, как был разрушен храм этого имени римскими воинами -- Эберс Г. Серапис. СПб., 1886 (гл. 23--25).

С. 302. В 1893 году у Николаевского моста, в Петербурге, впервые я увидел настоящих египетских сфинксов...-- речь идет о египетских сфинксах XV в. до н. э., установленных в 1834 г. на набережной Невы у Академии художеств.

С. 303. Дальше, вечно чуждый тени... -- М. Ю. Лермонтов. Спор (1841).

С. 306. Их моют дожди, засыпает их пыль... -- А. С. Пушкин. Песнь о вещем Олеге (1822).

С. 307. Камбиз "зарезал на дороге"-- имеется в виду завоевание Египта персами во главе с царем династии Ахеменидов Камбизом (525 г. до н. э.), сопровождавшееся жестокостями, осквернением и разрушением египетских храмов.

С. 308. "История Египта"... Б. А. Тураева -- Тураев Б. А. История Древнего Востока. СПб., 1911--1912. Ч. 1--2.

"Рассказ египтянина Синухета..." -- Тураев Б. А. Рассказ египтянина Синухета и образцы египетских документальных автобиографий. М., 1915 (серия "Культурно-исторические памятники древнего Востока". Под общ. ред. Б. А. Тураева. Вып. III).

С. 311. ...в Апокалипсисе и у пророка Иезекииля говорится о четырех небесных животных...-- ср.: Откр. 4, 6--7.; Иез. 10, 14.

С. 313. Бегство Марии в Египет... -- Мф. 2, 13--15.

Я долго читал книгу об истории изучений Египта, написанную русским ученым... -- т. е. "Историю Древнего Востока" Б. А. Тураева.

С. 315. ... по образу и подобию Твоему создан человек...-- Быт. 1, 26; 9, 6.

С. 320. В XVI веке Томас Мор написал "Похвалу глупости"... -- "Похвала глупости" -- произведение Эразма Роттердамского. Написано им в 1509 г. в Англии, где автор гостил у своего друга и единомышленника Томаса Мора, которому и посвящена книга (впервые напечатана в Париже (1511); рус. пер. -- М., 1840). Рассуждения в книге ведутся от лица Глупости -- Мории, по-гречески -- μωριας. Обращаясь к Т. Мору, Эразм говорит в предисловии о мотивах написания этого произведения: "Прежде всего, навело меня на эту мысль родовое имя Мора, столь же близкое к слову мория, сколь сам ты далек от ее существа, ибо по общему приговору, ты от нее всех дальше. Затем мне казалось, что эта игра ума моего тебе особенно должна прийтись по вкусу... отныне, тебе посвященная, она уже не моя, а твоя". Об Эразме Роттердамском как авторе. "Похвалы глупости" Розанов писал много раз (см., например: Розанов В. В. Апокалипсис нашего времени. М., 2000. С. 169--170).

..."Instauratio magna" -- "Великое восстановление наук", грандиозный проект Фрэнсиса Бэкона (1561 -- 1626) по обновлению философии, над осуществлением которого он продолжал работу фактически всю жизнь.

По поводу небольших египетских заметок в "Нов. Вр.".. -- имеются в виду статьи Розанова, опубликованные им в газете "Новое время" в ноябре 1916 г. и включенные в XII выпуск "Возрождающегоя Египта".

С. 321. Ваш взгляд в одной статье об Египте в "Нов. Вр.",-- речь, очевидно, идет о статье Розанова "Этнографические объяснения Египта" (Новое время. 1916. No 14634. 30 ноября).

В. Н. Дядичев

Оставить комментарий Розанов Василий Васильевич (yes@lib.ru) Год: 1906 Обновлено: 11/01/2020. 842k. Статистика. Описание: Философия, Религия Философия Иллюстрации/приложения: 89 штук.	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: <Предисловие> Выпуски I-III Величайшая минута истории Зачарованный лес Из седой древности Подробности и частности Как произошли "египетские" и другие "древние таинства"? "Афродита Книдская" и египтянка Первая молитва на земле Как произошло изображение Изиды Как стали поклоняться Изиде Афродизианская красота У ноги мужа Дети египетские Первая колыбельная песня на земле Песня песней Обрезание у египтян Выпуск IV Тайна четырех лиц, шести крыл и омовение Волшебная трость О поклонении плодородию Нила У развалин великой стены Что такое обрезание Обрезание Выпуск V. Как возникли колоссы египетские Выпуск VI "В роды и роды" Востока Из быта египтян Игры египтян По канве египетских рисунков Семья и сожитие с животными За 1400 лет до Р.Х. К рисунку: "Анубис принимает мумию из рук плачущей жены, чтобы внести ее в могилу" Из "Книги мертвых..." Египетский загробный суд Шакал Животное, просвещающее человека Выпуск VI Поклонение Солнцу Египетское солнце с руками Провидение как растительная идея Символика, символы, подобия и преображения Почему фараоны хоронились не при основании пирамид? Выпуск VII. Лица прекрасные К большому портрету деликатного и содержательного лица. - К мужскому портрету К картине (большой) египетской семьи. - К портретам египетским К портрету из Шамполиона Груди, кормление "на том свете" Нежность Откуда эти люди? Нога коровы Выпуск VIII. Священный блуд Бутон "Вечноженственное" египтян. - Моисей и Египет Вечное афродизианство

Розанов Василий Васильевич Возрождающийся Египет

Возрождающийся Египет

<Предисловие>

Выпуски I--III

ВЕЛИЧАЙШАЯ МИНУТА ИСТОРИИ

ЗАЧАРОВАННЫЙ ЛЕС

ИЗ СЕДОЙ ДРЕВНОСТИ

ПОДРОБНОСТИ И ЧАСТНОСТИ

Как произошли "египетские" и другие "древние таинства"?

"Афродита Книдская"1 и египтянка

Первая молитва на земле

Как произошло изображение Изиды

Как стали поклоняться Изиде

Афродизианская красота

У ноги мужа

Дети египетские

Первая колыбельная песня на земле

Песня песней

Обрезание у египтян

Выпуск IV

ТАЙНА ЧЕТЫРЕХ ЛИЦ, ШЕСТИ КРЫЛ И ОМОВЕНИЕ

Любовник мира.

ЧТО ТАКОЕ ОБРЕЗАНИЕ

ОБРЕЗАНИЕ

ИЗ ОБРЕЗАНИЯ

Выпуск V

Как возникли колоссы египетские

Выпуск VI

"В РОДЫ И РОДЫ" ВОСТОКА

ИЗ БЫТА ЕГИПТЯН

ИГРЫ ЕГИПТЯН

ПО КАНВЕ ЕГИПЕТСКИХ РИСУНКОВ

Семья и сожитие с животными

ЗА 1400 ЛЕТ ДО P. X.

К РИСУНКУ:"АНУБИС ПРИНИМАЕТ МУМИЮ ИЗ РУК ПЛАЧУЩЕЙ ЖЕНЫ, ЧТОБЫ ВНЕСТИ ЕЕ В МОГИЛУ"

ИЗ "КНИГИ МЕРТВЫХ..."

ЕГИПЕТСКИЙ ЗАГРОБНЫЙ СУД

ШАКАЛ

ЖИВОТНОЕ, ПРОСВЕЩАЮЩЕЕ ЧЕЛОВЕКА

Выпуск VI'

ПОКЛОНЕНИЕ СОЛНЦУ (малое)

ЕГИПЕТСКОЕ СОЛНЦЕ С РУКАМИ

ПРОВИДЕНИЕ КАК РАСТИТЕЛЬНАЯ ИДЕЯ

СИМВОЛИКА, СИМВОЛЫ, ПОДОБИЯ И ПРЕОБРАЖЕНИЯ

Озирис и Аммон

Знак жизни

"Уреус"

Древо жизни

ПОЧЕМУ ФАРАОНЫ ХОРОНИЛИСЬ НЕ ПРИ ОСНОВАНИИ ПИРАМИД?

Выпуск VIIЛица прекрасные

К БОЛЬШОМУ ПОРТРЕТУ ДЕЛИКАТНОГО И СОДЕРЖАТЕЛЬНОГО ЛИЦА

К МУЖСКОМУ ПОРТРЕТУ

К КАРТИНЕ (БОЛЬШОЙ) ЕГИПЕТСКОЙ СЕМЬИ

К ПОРТРЕТАМ ЕГИПЕТСКИМ

К ПОРТРЕТУ ИЗ ШАМПОЛИОНА:

ГРУДИ, КОРМЛЕНИЕ "НА ТОМ СВЕТЕ"

НЕЖНОСТЬ

ОТКУДА ЭТИ ЛЮДИ?

НОГА КОРОВЫ

Выпуск VIIIСвященный блуд

БУТОН

"ВЕЧНОЖЕНСТВЕННОЕ" ЕГИПТЯН

МОИСЕЙ И ЕГИПЕТ

ВЕЧНОЕ АФРОДИЗИАНСТВО

БОГ и ЧЕЛОВЕК.

...ТАК НАЗЫВАЕМЫЕ "НАГИЕ БОГИ"

ЕЩЕ О ТОМ ЖЕ

ПРИМЕЧАНИЕ К "НАГИЕ БОГИ ВОСТОКА"

Выпуски IX--XRésumé и таинства

ЕГИПЕТСКИЕ ТАИНСТВА

ТАЙНА ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РТА

ТАЙНА ОЗИРИСА

ТАЙНА ДИАНЫ ЕФЕССКОЙ

ТАЙНА СКАРАБЕЯ

КАК ПРОИЗОШЕЛ СКАРАБЕЙ

ЕГИПЕТСКАЯ СУББОТА, ГРАФИЧЕСКИ ВЫРАЖЕННАЯ

СТОЛПЫ МИРА

О ПОКЛОНЕНИИ АПИСАМ У ДРЕВНИХ ЕГИПТЯН

ЕГИПЕТ И РАБ (И ДРУГ) ЕГО

ВКУС И ЗАПАХ

Розанов Василий Васильевич
Возрождающийся Египет

"Афродита Книдская"¹ и египтянка

К РИСУНКУ:
"АНУБИС ПРИНИМАЕТ МУМИЮ ИЗ РУК ПЛАЧУЩЕЙ ЖЕНЫ, ЧТОБЫ ВНЕСТИ ЕЕ В МОГИЛУ"

Выпуск VII
Лица прекрасные

Выпуск VIII
Священный блуд

Выпуски IX--X
Résumé и таинства

Выпуск XI
Таинства Египта

"ЛИНЮЧЕСТЬ" ВЕЩЕЙ.
"ЛИНЯЛОСТЬ" ВЕЩЕЙ

ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ.
ВЕЧНЫЕ ХЛЕБЫ.
ВЕЧНАЯ ВОДА

ИЗ "8-ГО ДНЯ ТВОРЕНИЯ".
"ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ЖИВОТНЫЕ"

ОТТЕНОК РАЗНИЦЫ
(К спору об Египте)

ЦИВИЛИЗАЦИЯ "ЦЕНТРА" И "ОКРАИНЫ"
(К духу исторического Египта)