Розанов Василий Васильевич
Вниманию "Трудовой группы"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Розанов Василий Васильевич. Собрание сочинений. Когда начальство ушло...
   М.: Республика, 1997.
   

ВНИМАНИЮ "ТРУДОВОЙ ГРУППЫ"

   Кто из двух лиц пролетарий: крестьянин ли, имеющий на семью, т. е. на несколько "ревизских" душ, 3--4 десятины земли и курную избенку, или сельская учительница, которая учит крестьянских ребят за 15--20 р. в месяц, при комнатке, отведенной ей сельским сходом, и с дровами, отпускаемыми "милостью" его же, -- бездомная одиночка, которая по нищете своей и каторжному труду 25 лет и подумать не смеет о своей семье, о замужестве и детях? Ответ ясен: мужик есть собственник и капиталист сравнительно с учительницею своих детей. Настоящий бездомный бродяга, притом уже с упавшим на него лучом света и всяческих идеалов -- это подобная учительница и учитель, которые буквально, как нищие, зависят с головой, с руками и ногами, а паче того с голодным желудком, от "милости" всяких начальств, начиная с деревенского "кулака", вертящего крестьянским схбдом. Вот кто "пролетарий", вот кому грозит голодная смерть, которая никогда не грозит крестьянину, все же пашущему и имеющему свой хлеб, свой кров, а в случае стихийного голода получающего непременно государственную помощь. Положение крестьянина лучше, обеспеченнее, -- не говоря уже о том, что оно гораздо самостоятельнее и свободнее -- не только сельского учителя, но и учителя или учительницы столичных городских училищ, получающих 50 р. в месяц; по той простой причине, что крестьянин живет своим натуральным хозяйством, у него почти нет покупных вещей, а учителю в городе или столице надо все купить по страшным столичным или городским ценам. О, Господи: да в Петербурге и Москве, на улицах и в холодных квартирах столько настоящего "пролетариата" даже с высшим, университетским образованием (иногда, по бедности, прерванным на половине), о каком в деревне, на своей травке, в своем лесочке, и понятия не имеют. Здесь, в городах, и именно у образованных людей, столько голодного и холодного отчаяния, какого мужику и во сне не снилось; здесь проходит такая мука нервов от своей бесприютности, от своей ненужности, от того, что "все места заняты", "вакансий нет", на переводы с английского, французского и немецкого "есть уже свои кандидатки и других не требуется" и проч., и проч., и проч., что нервы и воображение "дядей Митяев и Миняев" лопнули бы от испугу, если бы их поставить перед этой картиною. В деревнях не слышно о повесившихся и утопившихся "от безработицы", от голода: а в городах -- сплошь и рядом. Кто же "пролетарий" в самом деле, Мармеладов с семьею или дядя Фрол, тоже с семьею, едящие квас с крошеным хлебом, пустые щи "с мухой", и кой-когда молочко, раза три в год -- с говядиной. Беру крайности: но очевидно, что крайность городская до того ужаснее, до того холоднее, бесприютнее, отчаяннее деревенской -- что их и сравнивать нечего: ад и чистилище. Деревня -- только чистилище, а настоящий ад -- город. И не берите "босяков" Максима Горького: у босяка есть угол, вот это самое "дно". Да, "дно": ибо есть люди и без "дна", притом трезвые, отнюдь не Мармеладовы (хотя у Мармеладовых только "он" пил, а в отчаянии были все -- женщины, дети), наконец -- образованные!.. Босяк, попрошайничавший день на углу улицы, ночью пойдет в "ночлежку", для него заготовленную городским управлением или долго хворавшим купцом-"благодетелем". Но есть люди, для которых решительно нигде и ничего не заготовлено: а из комнатенки гонят вон, а "занятия" не приискивается, и уже второй день не ел. Знакомых, родных и так называемых "соседей" -- никого. В деревне всегда есть "суседи", но в каменных петербургских домах их нет. В деревне всегда есть родство, непременно! в городе опять же сплошь "как перст одинок". Да что я говорю: есть своя земля в деревне, у всякого есть; а это -- капитал, такой капитал для абсолютного голода, что и выразить нельзя. Не забуду простого ощущения, совершенно яркого даже для детского ума, совершенно твердого: что пока, напр., есть огород, в нем гряды и, следовательно, на зиму в погребе запасено 1) картофеля, 2) кислой капусты и 3) лука -- мы "спасены", ничего "страшного" нет! Помню это свое детское ощущение, когда в дому 1) работников не было, 2) жильцов не было, 3) мать больная: но есть лук, капуста и картофель -- и ничего страшного нет!! Гораздо более "страшного" я испытал в Москве, окончив курс в университете, когда мне ответили "по начальству", что "нет вакансий" на должность учителя, нигде и никаких. Может быть, и были (и даже наверно были) -- да "для своих людей". Последний рубль истратил на запись в какой-то "конторе для приискания мест": но и контора не помогла. И вот этот вечер, когда я стоял над Москвой-рекой (на мосту), недоумевая -- жить ли, умереть ли, "как буду жить" и "страшно умереть", -- он по тоске своей не имел ничего подобного с тем, когда в детстве сапог не было, а лук все-таки был... А теперь я был в сюртуке и в галстухе, все как следует. Пойти в "ночлежку": да ведь надо адрес знать, надобны "проторенные уже пути", "пример товарищей"; и это все у счастливого "босяка" есть, он -- "капиталист" в смысле обилия "открывающихся дорог" сравнительно с интеллигентом, просто вот только "не получившим места"! -- "Что за важность: мало ли таких?!"... Много. И все эти "многие" гораздо, гораздо несчастнее мужиков, даже несчастнее и босяков, у которых есть "свои люди" и, ей-ей, бездна путей и исходов: наконец, есть "алкоголь" (ударение Максима Горького), тогда как я -- непьющий... Что еще страшно было на этом мосту, даже страшнее всего, отчего и можно было броситься в воду: наступал вечер и быстро-быстро засветились везде огоньки, такие тепленькие, такие миленькие; и ни к одному-то, ни к одному огоньку я не могу подойти, сказать: "здравствуйте, господа, дайте посидеть с вами... может, и поужинать можно". Нигде такого места. Все -- чужое! Ну, в деревне "чужого" нет: можно ночевать хоть в хлеве с коровой, если под лавку не пустят. Деревня -- целый мир! Деревня -- богатство, прямо богатство, когда подумаешь о городских ужасах... всякая деревня, самая разоренная. Рабочий всегда кандидат на фабрику. Отказа нет: да ведь это -- мир, счастье! Это "проторенный путь", "до меня открытый". Какие возвращаются веселые работницы из Петербурга... в Литву! (встречаю здесь). Едят подсолнухи, чуть ли даже не орехи, хохочут, болтают. Блаженство: разве такой вид у "окончившей курс гимназистки", которая просит "переписки на дом, так как вы литератор, и, может быть, найдется". -- "Сам переписываю"... Такой боли, такого лица, как у этих горожан, у горожанок, у образованных, у одухотворенных, когда они услышат ужасное "сам переписываю" или "совсем не пишу начерно, а прямо", подобного лица, потухшего, угасшего, милого, умного, доброго -- конечно, у "Фролов" не найдете. Те -- красные, в трактире даже водку нюхают.
   -- Мать больная. На моих руках. Живем в Лесном: пришла оттуда пешком (по рельсам, паровая конка всего 5 коп.) и назад так же пойду. Нет ли занятий?
   -- На Воробьевых горах живем (в Москве). Захворала маленькая сестренка животом. Иду на десять коп. покупать касторки. Не еду на паровой конке, потому что только эти десять коп. в дому. А надежда (в смысле корма) -- на завтра или послезавтра...
   Да и сколько таких! Сколько старых, уже бессильных, и около которых еще малые младенцы. В деревне опять "есть ход": котомка через плечо -- и на дорогу. "Ход проторен". Тогда как мне нужно, чтобы "на ум пришло"! Я никогда бы не пошел в ночлежку, потому что адреса не знаю: но и во-вторых, не смею! Она -- для "своих людей". Какой я "пролетарий", когда на мне сюртук? Как протянет руку за милостыней барышня, знающая закон расширения газов из физики? Невозможно! Есть психологии, несовместимые с известными способами "получения", которые и оказываются "предсмертными и недостигнутыми"...
   Но я отвлекся. У нас был домок: и отчаяния не было. Отец, умерши, оставил матери что-то около 1200 р. -- и она купила дом. Тогда и в провинции естественным представлялось жить домом. В Петербурге, "в нынешние времена", дома не покупаются, а берется закладной лист земельного банка, с которым и живет полуработающая, полуинвалидная, нервная, худосочная семья, с детьми, около какой-нибудь "старшей дочери городской учительницы!" Видал таких. Пролетарий из пролетариев. Чуть-чуть пьют чай. Булки уже нет; и, главное, -- будущее совершенно безнадежно, куда хуже и городского, фабричного житья, и деревенского мужицкого, где хоть есть здоровье, всегда есть предложение труда и вообще есть "проторенный путь"...
   Ну, вот у нас сгорел бы дом, а трудовая группа "первого русского парламента" не сегодня-завтра, в "уравнительных целях", возьмет и отберет у чуть-чуть лепящегося городского пролетариата эти их крошечные сбережения, -- тоже буквально, что 2 1/2 десятины у мужика -- в виде разных "листов" казенных и не казенных бумаг. Кто же не знает, что этих листов так же почти много, как кредитных бумажек, и что никогда самые крошечные сбережения в "рублях" не держатся, а держатся в таких бумагах. И "грядущий пролетариат" двигается вовсе не на разжиревших капиталистов, или по крайней мере не на них одних, но и вообще на всех, у кого что-нибудь есть сбереженного сверх наличного. Подумайте о больных и о хилых, подумайте о детях: и вы поймете, что в строгом смысле "наличным трудом" вообще живет только крошечная часть населения, уже перекладывающегося на плеча "благотворительности". Не вправе ли обратно этот городской пролетариат сказать: "Есть уезды с 3-мя десятинами на душу! Немного, но есть; и даже кое-где есть с 4-мя, 5-ю десятинами на душу: да еще есть у этих же Фролов и прикупная земелька, которую почему-то Госуд. Дума решила тоже не трогать? Почему же именно, было бы любопытно узнать? Отчего это у Фроловых детей будет вечный хлеб и кров, а мои малютки-дочери лет через 10 иначе как в проститутки в Вяземскую лавру -- и не пойдут никуда, пойти им некуда!! Просим потесниться и нам оставить краешек земли. Так, с краешку -- около Фролов; им, так и быть, из 3-х десятин на душу останется по две: а одну десятину пожалуйте нам на прокормление ребят. Мы заведем огородную культуру хлебных растений, и трехполку и даже четырехполку -- сразу поймем. Ведь мы учились, кончали с медалями, и эти земледельческие элементы нам с полуслова ясны. Потеснитесь, мужички, потеснитесь, и фабричные пролетарии: и дайте место образованному пролетарию, который в положении гораздо худшем вашего".
   
   Май 1906 г.
   

КОММЕНТАРИИ

   В 1906 г. отклонено в "Русском слове".
   С. 160. Мармеладов -- персонаж из романа Ф. М. Достоевского "Преступление и наказание" (1866).
   С. 162. У нас был домик -- Розанов вспоминает свое детство в Костроме, когда после смерти в 1861 г. отца мать купила дом у Боровкова пруда (ныне ул. Галичская, дом не сохранился).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru