Розанов Василий Васильевич
Об амнистии

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Розанов Василий Васильевич. Собрание сочинений. Когда начальство ушло...
   М.: Республика, 1997.
   

ОБ АМНИСТИИ

   Не для всех людей заметно, что мы присутствуем сейчас при одном из глубочайших обнаружений падения человеческой природы. Что она вообще "пала" -- это известно из учебников. Никто по хвастовству не будет утверждать, что "человек совершен". Но вообще про себя мы думаем, что он "довольно совершен", "порядочен", "сносен", "жить можно" и проч. И нужно вот вдруг поднятие такого вопроса, как сейчас об отмене: 1) смертной казни и 2) политических убийств, чтобы вдруг обнаружилось, до чего он несовершенен, пал, злобен, ложен и прежде всего необыкновенно ограничен и частичен, отнюдь не универсален.
   Помню, когда я в первый раз знакомился с французскою революцией по книге Гейссера, -- меня, за интересом ко всем потрясающим эпизодам ее, в конце концов стал занимать главным образом один следующий вопрос: "как люди чувствовали кровь?" И он быстро обобщился в другой или, точнее, в другую тенденцию наблюдений, размышлений: как люди вообще и всякие во всякое время чувствуют кровь? Не могу я передать ужаса, меланхолии и вытекшего отсюда вообще отвращения к политике, к самой даже истории при заключении, совершенно бесспорном, открывающемся из несомненных наблюдений: что люди чувствуют кровь собственно только свою, или "свойственную и родственную", "друзей" по убеждениям, по положению, по рангу, по условиям жизни и проч., и проч., вообще же "свою" и только "свою". А "кровь вообще" -- они никак не чувствуют. Чужая же кровь даже и "хорошо попахивает". Это один французский король сказал, увидя уже неделю назад повешенный труп своего врага, разлагающийся и зловонный, к которому он подъехал с блестящей свитой придворных:
   -- Ваше величество, здесь дурно пахнет, -- говорили придворные, зажимая нос.
   -- Труп врага всегда хорошо пахнет, -- ответил король, подъезжая ближе.
   В затаеннейших возможностях, в затаеннейших даже тенденциях мы все суть человекоубийцы: мы начинающиеся человекоубийцы... При всяком гневе, ярости, раздражении, мстительности убийца назревает в нас, и только -- не дозревает. Но это уже все равно: дробь есть, есть и целая единица. Мы -- дробь. Вспомните "непрерывные дроби" и "теорию пределов" в математике, и вы ответите, что я -- прав. Не было бы самых чувств гневливости, мести, раздражения, люди были бы как ангелы, без способности возмущаться, если б в них не жила эта "дробь убийцы" и, в конце концов, затенен и лишь обстоятельствами сокрыт -- полный убийца. А убийство, смертоубийство, злодеяния, каторга, войны оттого эмпирически и возникли в истории, оттого они есть, наблюдаются (но, Боже, неужели никогда не исчезнут?!), что "тень злодея" неотделима от светлого человеческого образа.
   Оттого Отелло -- убийца, а "прекрасный Гамлет", по крайней мере в его отношении к Офелии, есть просто негодяй: обыкновенный бездушный человек, как и ненавидимые им придворные датского двора.
   Ужасно и истинно.
   Впервые, как недоумение и подозрение, у меня мелькнуло это при чтении книги Гейссера. Как чувствовали монтаньяры кровь роялистов? Никак: или даже в смысле "хорошо попахивает". Но и обратно: если бы роялисты привели во Францию пруссаков и австрийцев и победили монтаньяров, то что же, так бы они и умиротворились тем, что "монтаньяры разошлись по домам и начали каждый заниматься своим хозяйством"?! Они устроили бы такую "кровавую баню", которая ничем не уступила бы "ужасам террора". Да так это и бывало ранее у "роялистов", когда "удавалось". Вспомните Англию, вспомните Швецию. Вспомните Карла IX и гугенотов. "Кровь врага хорошо пахнет". Марат кричал это о крови роялистов. Но пришла застенчивая провинциальная девушка, Шарлота Корде, и сказала: "А для меня хорошо пахнет кровь Марата". Разошлись во вкусах. А достоинство человека, абсолютное? Оно -- одинаково?!
   И наконец все завершается этой ужасной религиозной истиной, что уже второй на земле человек -- убийца (Каин). Что убийца, хуже! -- братоубийца! Всего четверо людей на земле; отец и мать и два сына. Земля широка, цветет. Разошлись бы, если б не любили; а то лучше: "вкушали бы плоды во все дни живота своего". Так нет: один из четверых подполз к другому и хвать его ослиной челюстью в голову! Брата, невинного, юного! не защищающегося? Не ужасно ли, не ужас ли в этой "откровенной" (из Откровения взятой, из Библии) истине. Можно с ума сойти. И признаюсь, когда у меня все это промелькнуло, вся эта серия ужаснейших "откровений", я сам на минутку почувствовал себя тоже Каином же, только в другом направлении, до известной степени в "последнем направлении"...
   -- Хорошо, мы -- убийцы. Ты говоришь, Боже, в Твоей Священной книге. Но Сам-то ты кто? "Даже и Сына Своего Единородного не пощадил". Тот молился, и как молился в Гефсиманском саду! "До кровавого пота". Боялся, ужасно боялся, этот Иисус боялся, наш Свет... Как преступник перед казнью томился, и больше -- ибо Он был невинный: и вот этого боящегося, страшно испуганного Иисуса (читайте слова молитвы в Гефсиманском саду) Ты однако... толкнул на казнь. Шипы, острые колючки, острые гвозди, раздираемые ладони.
   -- Отче! Отче! Почто Ты Меня оставил?!
   -- Так ведь "оставил" же, -- воскликнул я в своем отчаявшемся сердце, как и мы все "оставляем": Каин -- Авеля, Шарлота Корде
   -- Марата, Марат -- "роялистов", кадеты -- генерал-губернаторов, генерал-губернатор -- взбунтовавшихся латышей, и даже "против России на Востоке" тех серых безмолвных солдат, которые безмолвно умерли в Маньчжурии. Все! Все! и -- всех.
   Для меня точно весь свет загорелся. Со всех четырех концов. И я единственное утешение нахожу только в домашней жизни, где всех безусловно люблю, меня безусловно все любят, везде "своя кровь", без примеси "чужой", и "убийца" не показывается даже как "тень", "издали"...
   Кроме "домашнего очага" он везде стоит. Вот отчего я давно про себя решил, что "домашний очаг", "свой дом", "своя семья" есть единственное святое место на земле, единственно чистое, безгрешное место: выше Церкви, где была инквизиция, выше храмов -- ибо и в храмах проливалась кровь. В семье, настоящей, любящей (я только таковую и считаю семьею), натуральной, натуральною любовью сцепленной -- никогда! В семье и еще в хлевах, в стойлах, где обитают милые лошадки, коровы: недаром "в хлеву" родился и "наш Боженька", Который бессильно молился в Гефсиманском саду...
   Как я это наблюдал 25 лет, после чтения книги Гейссера (еще в университете), так равно вышло это и теперь, когда зашла речь об "отмене смерти и казни" и прекращении "политических убийств". Вечный закон!! "Своей крови" -- жалко; "чужой" -- ничуть не жалко!!" Никому! И среди этого горя, в этой роковой, наконец, в этой религиозной (?!!) истине мы все живем. Задыхаемся, и нет другого воздуха, которого бы нам глотнуть.
   Признаюсь в своем "безбожии": когда я догадался о Каине и Гефсиманском саде, я дошел до согласия с немецкими критиками в "условности" и "историческом происхождении" и Библии и Евангелия. Что же, отчаяние до всего доводит, даже до безбожия.
   -- Если везде убийство, на земле и даже на небе (Гефсиманский сад), то позволительно несчастной мыши, которая именуется человеком, "взяв в охапку все", и небо и землю, и "сии священные книги", сказать: "Когда везде убийство, а я убийства не хочу, то ничего мне и не надо, и не верю я ничему, а главное -- мне не надо таких религиозных истин. Я маленькая и добрая мышь, желаю грызть сыр, бескровный; но в живое мясо зубов не запущу, и даже если бы это мне повелел сам Бог, коего я и переименовываю с маленькой буквы -- в бога". Я согласился в том отношении или по тому мотиву с германскими историками, что не может быть "частичной истины" без истины универсальной, как "нет дроби без единицы, коей она есть дробь?". И раз "убийство" обнимает землю и небо, Каина и Голгофу, то все это суть "частные, этнографические мифы", полные страшных и потрясающих "откровений", однако не окончательных и даже не вполне истинных. Раз "убийство" худо, оно худо для земли и не лучше в небе: и есть еще какое-то "второе и окончательное небо", где нет ни Голгофы, ни Каина, откуда "Голгофа и Каин" представляются "былью", тяжелым сном, которого нет и больше не надо... Я стал признавать все это "этнографическими мифами", как Штраус и тюбингенцы, ибо где же универе и универсальное? "Своя кровь", очевидно, параллельна "своему богу", "туземному", маленькому "ваалу", какому поклонялись в разных Тирах и Сидонах и прочих "деревушках" (относительно) древнего Востока; а раз "Каин" и "Гефсимания", т. е. все жертвы и жертвы, все кровь и кровь, то, очевидно, все это суть "туземные ваалы" же, ваалы "Тира, Сидона и Иерусалима, где недаром до самого Иисуса Христа, сейчас же после Давида, непрерывно и всегда поклонялись "ваалам и астартам", очевидно, не умея их различить от своего "иеговы", не умея, потому что и не было различия, ибо и иегова "берег только свою кровь", жидовскую, нимало, напр., не жалея крови тирян, сидонян и прочих настоящих "поклонников астарт и ваалов". Как и наши протоиереи, проповедуя гимназистам II класса, что "Иегова побил 30000 поклонников Ваала", поклоняются, в сущности, местному иерусалимскому "иегове", т. е. уже по туземному, а не всемирному его характеру, "ваалу" же, но только который попал "в святцы", а не на эшафот.
   Корде не жалко Марата, Марату не жалко роялистов, иерусалимлянам -- сидонян, сидонянам -- иерусалимлян, протоиереям не жалко японцев и жидов. И все это местно. И все это ваал. Христианам не жалко японцев и жидов, не жалко "иеретиков" (отступники учения, как в древности были отступники крови), и мы, христиане, тоже, значит, не вышли из круга "своего местного ваала".
   Да будет позволено сказать всю мысль, как она у меня закружилась.

* * *

   И вот мы бьемся в нашей политике в пределах этого "ваала". У кадетов -- свой "ваал", у социалистов -- свой, у правительства -- свой же. В каждой редакции своя статуетка совсем крошечного "ваала", которому она приносит, до времени чернилами и пером, а потом не невозможно и кровью -- "жертвы".
   Каждой партии жалко "своей крови" и нисколько не жалко чужой: вот тягостный факт, лежащий физиологически, натурально под торопливым требованием Думы, в первый же час ее Собрания, "амнистии". Мораль, жалость, "политическая мудрость", все не настоящие мотивы были залпом высказаны, как абсолютные аксиомы "в пользу амнистии", и из каждого из этих идейных мотивов кричал единственный настоящий, физиологический: "Моему горлу душно, когда на него накинута петля". Но вот, vice versa, пошел вопрос и об отмене браунингов. Все "идейные мотивы" перенеслись и сюда: мораль, жалость и политическая мудрость. Речи вдруг затянулись, начали быть медлительны. Что такое? В порядке литературного обсуждения, газетной разработки вопроса, даже разработки юридической, т. е. тоже мозговой, идейной, в конце концов чернильной и бескровной, не было никакого сомнения, что "написанное влево" должно быть написано и "вправо", что "амнистия" = "прекращению политических убийств", т. е. невозможно требовать одного, не требуя в сию же секунду другого, и с тем самым темпераментом, пылкостью, этической страстью... Да, если бы был "Бог"... Но ведь есть только "ваалы", и Дума, члены Думы, потрагивая плечи, живот, грудь, ответили этою натуральной, дикой и вечной истиною.
   -- Браунинги? В нас не стреляют!.. Огнестрельная рана в живот? -- Ничего не чувствую!! Читал в газетах: но это полицейские, вероятно, шпионы; читал и улыбался, и пил чай, решительно ничего не испытывая!.. Жалко? Нет, не жалко. Вот если бы повесили Гершуни, Сазонова, я встал бы на дыбы и закричал на всю Россию, ибо у него шея точь-в-точь как у меня и его повешенье точно мое собственное или моего сына, брата, матери. А, это другое дело. Но расстрелы? Полицейских? Не жалко!
   Вот она "мать физиология", не то что юриспруденция с гибким языком, которой собственно "не жалко" ни полицейских, ни революционеров, и она ровно ничего не чувствует, даже когда и говорит, что страдает "всеми чувствами". В порядке газетного обсуждения, конечно, "всех жалко"; но по-настоящему и физиологически известно и в тихих ночных признаниях своей совести, когда человек только перед собой и "своим Богом" стоит перед своим комнатным "ваалом", -- жалко... только "своей крови", "своих родных", "своих партийных", "духовных друзей". К тихому-тихому и прекрасному-прекрасному человеку, но из спокойных охранителей и государственников (чуть-чуть) я вошел в кабинет, говоря, что нужно написать статью против немецких баронов, натравливавших русские войска на усмиряемых латышей:
   -- Я знаю, что бароны эти сволочь и что они пользуются теперь случаем расправиться с латышами. Недели через три, даже через две мы их и будем громить. Но теперь нельзя мешать войскам. Эти латыши тоже черт знает что задумали -- основать латышскую республику! Пройдет недели две и вашему энтузиазму будет место. А теперь благоразумнее помолчать.
   Архиепископ Волынский Антоний на что, кажется, христианин? Архиерей и как сам же писал в своей передсоборной "Записке" Синоду: "Мы, архиереи, одни вправе говорить и решать на будущем Соборе русской Церкви, ибо мы -- Церковь, нам одним и никому другому вверена истина Христова, преемство дара апостолов". Но на всю Европу (отличился!) первый голос от лица Церкви русской он поднял в Государственном Совете: "Не надо амнистии! Сохранить смертную казнь! Не уместны теперь сантименты". Значит, тоже -- "ваал". И Христос (по архиепископу) "ваал же", местный свой христианский "бог", и даже партийно-русский, почти член "Русского Собрания" или московской "монархической партии". Вот истина! Вот физиология! Да так и у всех: все мы или на стороне Ф. Самарина и "меньшинства членов Государственного Совета с их особым адресом", или на стороне большинства, с кадетами, в конце концов -- с социалистами. Вл. Соловьев на что был "вообще христианин": а когда произнес известную речь после 1 марта о необходимости помиловать цареубийц, то и он, он... поэт, философ и "такой христианин", буквально сделал то же, что сейчас Дума, т. е. не издал никакого физиологически-мучительного крика против цареубийц, кроме разве осторожных полицейских оговорок, которые читателями и слушателями моментально и забылись. Мой "добрый друг" г. А. С--н в самом начале революционного движения передал возмутительный случай о том, как социалисты, заколов корову перед сельской церковью, взяли от нее крови и "помазали иконы в храме" {Поразительный атавизм, и откуда он у революционеров: до христианства у всех языческих народов и у евреев тоже "помазывались жертвенною кровью" священные предметы, утварь, жертвенник, престол и пр. Неужели революционеры, на счет истории беззаботные, это знали?}, и о том, как возмущенные мужики, связавши их, "отрубили им всем головы перед этой самой церковью". Г-н А. С--н, друг Соловьева и такой тоже прекрасный "вообще христианин", рассказал фазу события прямо с аппетитом (он очень негодовал на кощунство). Статью его я хорошо помню: ее хоть перепечатать для убедительности, для решения важного вопроса. И я не осуждаю его. Да я сам осуждаю ли убийцу Плеве? Нисколько. Помню, тогда радовался. Значит, и я червяк, и я только могу плакать о себе, А. С--не, Соловьеве, о всех нас, буквально червяках, убийцах "в тумане", в отдалении: все мы -- каиново племя или, пожалуй, тварь того Бога, Который даже и Сына Своего Единородного не пощадил... И во мне гнездится червь негодования, возмущения, раздражения, возможной мстительности, от которого я спасаюсь только в "свой дом", т. е. в то, что "махнул рукой" на всякую политику и даже вообще на всю историю, уединился, может быть чудовищно (?!) уединился в свое благополучие, в тот тихий уголок, где "меня все любят" и я "всех люблю" и где уничтожены самые мотивы что-нибудь ненавидеть и что-нибудь презирать. Вышел в историю: и стал ненавидеть! Скрылся от нее -- и стал... не свят, а все-таки лучше. История грех. Политика ужасный грех! Вот аксиома, в которой мы все бьемся, все партии, все пишущие. И нет между ними праведников, и нет между ними грешников; а все равны, в слабости и несчастий своем (Каиново племя).
   В конце концов я радуюсь, что Дума отвергла порицание политических убийств и что амнистия тоже по всему вероятию не будет дана или дана крайне урезанная. Лучше, если б ее совсем не дали, чем дали "сквозь зубы", с отвращением и неохотно. Из двух грехов (по-моему, основных в истории), злобы и лжи, ложь я считаю худшим. Из лжи уже невозможно возрождение, ложь есть такое условие всех вещей, при которой все они не истинны, временны, хрупки. Кто солгал в сторону "сострадания", завтра солжет в сторону "беспощадности". Злоба, каинство все же лучше: ибо убийца-Каин как затрясся и захотел не убивать!!! Из злобы возможно возрождение. И Дума, правительство, как все партии, все мы проходим фазис злобы, распрей: и хорошо, что через мучительные и частью позорные (на всю Европу!) прения в Думе натуральная истина не только нашей, но и французской, английской, немецкой, всякой человеческой природы выступила в ужасной и дикой наготе своей; везде выступили "ваалы", "свои" боги: без универсального над всеми нами "Единого Бога", о Коем мы с уверенностью думали (во всех учебниках прописано, во всех катехизисах прописано), что Ему поклоняемся, Его знаем... Ничего мы не знаем. Дети, младенцы. Дикари, -- как сидоняне и тиряне. Не лучше, не выше. Выступила горькая правда, от которой "возрождаются" не в дни, но в годы; не в "сессию Думы", а в поколениях, в одно-два поколения, может быть, в три. Ну, что стоит "сболтнуть"; "амнистия" влево, порицание политических убийств вправо, а в сердце что? То же убийство стоит, и оно возродилось бы завтра: как "смертная казнь отменилась в благополучное царствование Елисаветы Петровны, а на самом деле после самого же указа об ее отмене приговаривались преступники к плетям с таким расчетом, чтобы умереть не под кнутом, а этак день на: 3-й (читал я в историях). "И овцы целы, и волки сыты". И "слава царствованию", и преступнички все же "скончали живот". Такой правды вовсе не надо. Не надо такой гуманности, лживой, жестокой. Людям все равно при ней худо. Не надо этого. Лучше будем биться в грехе, преступлении, злобе -- биться и пробиваться к свету, годами, в труде, в философии, в поэзии, в лучших законах, через лучшие учреждения, везде заводя тот "свой домок", где каждый в себе, в городе, в училище, во всяком звании и положении чувствовал бы блаженное: "меня все любят, я всех люблю", и терял бы мотивы злобы, ненависти, мести. А то мы с десяти лет ненавидим: 1) училище, 2) университет, 3) службу, 4) начальство; в худшем случае даже ненавидели, 5) родителей, 6) литературу и общество. И вот на фоне-то этой ужасной еще от младенчества злобы вдруг выпало бы "всепрощение". Невозможно, и ложь! Пусть ненавидят. Но пусть знают, до чего это ужасно, -- и пусть пожалеют друг друга именно в ненависти, именно о ненавидении. Вот когда революционер пожалеет правительство за то и в том, что оно так гневается на него, революционера, и когда правительство тоже пожалеет революционеров за эту ненависть, за этот гнев, который душит их: тогда день близок. Я боюсь, что выражаюсь не ясно. Мне определенным образом известны случаи, когда, получив чрезвычайную обиду, обиженный в ту же секунду гораздо больнее этой обиды чувствовал необъяснимое сожаление об обидчике, о его поступке с внутренней его, обидчика, стороны, как бы этот обидчик впал в несчастие: вот при возможности и наличности таких чувств "всепрощение" близко. Пусть революционеры почувствуют жалость к правительству за его Шлиссельбург, по крайней мере вообще жалость, так как за повешенных, мне кажется, невозможно ее чувствовать, и пусть большие наши администраторы, читая мемуары Кравчинского (Степняка) или Дебагория-Мокриевича, скажут в себе, подумают безмолвно: "Какие, однако, эти люди были идеалисты, сколько молодых жизней погублено, какая фигура этот Лизогуб -- миллионер, одевавшийся бедняком, ходивший по холоду и под дождем в полотняном платье, чтобы до последней копейки же передавать на пропаганду и конспирации": когда это совершится в молчаливой совести, тогда дни "всепрощения" близки. Тогда близок Бог... Теперь мы его не видим. Я думаю, по лицу земли должна пройти бесконечная скорбь человека о себе: печаль, меланхолия, почти до невозможности жить. Мы слишком как-то здоровы, "ядрены" (мужики говорят о свежесрубленном дереве), физиологичны. Мы должны пережить состояние души, как бы вот умер друг, муж, жена, отец, сын. Потеряно что-то бесконечное, дорогое. Это так переживает сердце, что жестокость не умеет зародиться в нем, и стаивает. В день смерти сына и Грозный (наверное) никого не казнил. Вот что нужно: и тогда близки новые дни...
   

КОММЕНТАРИИ

   Впервые -- Новое время. 1906. 10 мая. No 10831.
   С. 124. ...по книге Гейссера -- Гейссер Л. История французской революции 1789--1799 (1868; рус. пер. М., 1870).
   С. 125. Труп врага всегда хорошо пахнет -- выражение приписывается римскому императору Авлу Вителлию (Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Вителлий, 10).
   С. 129. ...убийца Плеве -- эсер Е. С. Созонов убил министра внутренних дел В. К. Плеве 15 июля 1904 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru