Розанов Василий Васильевич
М. Ю. Лермонтов

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (К 60-летию кончины).

Василий Васильевич Розанов

М. Ю. Лермонтов
(К 60-летию кончины)

   Сегодня исполняется 60 лет со дня кончины Лермонтова, и вот приходится взяться за перо, чтобы отметить этот день в памяти и мысли читателя. Умершему было 26 лет от роду в день смерти. Не правда ли, таким юным заслужить воспоминание о себе через 60 лет -- значит вырасти уже к этому возрасту в такую серьезную величину, как в равный возраст не достигал у нас ни один человек на умственном или политическом поприще. "Необыкновенный человек",-- скажет всякий. "Да, необыкновенный и странный человек",-- это, кажется, можно произнести о нем, как общий итог сведений и размышлений.
   Им бесконечно интересовались при жизни и сейчас же после смерти. О жизни, скудной фактами, в сущности -- прозаической, похожей на жизнь множества офицеров его времени, были собраны и записаны мельчайшие штрихи. И как он "вошел в комнату", какую сказал остроту, как шалил, какие у него бывали глаза -- о всем спрашивают, все ищут, псе записывают, а читатели не устают об этом читать. Странное явление. Точно производят обыск в комнате, где что-то необыкновенное случилось. И отходят со словами: "Искали, все перерыли, но ничего не нашли". Есть у нас еще писатель, о котором "все перерыли, и ничего не нашли",-- это Гоголь. Письма его, начиная с издания Кулиша, зарегистрированы с тщательностью, с какой регистрируются документы, прилагаемые к судебному "делу". Ищейки ищут, явно чего-то ищут, хотя, может быть, и бессознательно.
   О Гоголе записал сейчас же после его смерти С. Т. Аксаков: "Его шали мы 17 лет, со всеми в доме он был на ты -- но знаем ли мы сколько-нибудь его? Нисколько". Без перемен эти слова можно отнести к Лермонтову. Именно как бы вошли в комнату, где совершилось что-то необыкновенное; осмотрели в ней мебель, заглянули за обивку, пощупали обои, все с ожиданием: вот-вот надавится пружина и откроется таинственный ящик, с таинственными секретными документами, из которых поймем наконец все; но никакой пружины нет или не находится; нее обыкновенно; а между тем необыкновенное в этой комнате для всех ощутимо.
   Мы, может быть, прибавим верный штрих к психологии биографических поисков как относительно Лермонтова, так и Гоголя, сказав, что все кружатся здесь и неутомимо кружатся вокруг явно чудесного, вокруг какого-то маленького волшебства, загадки. Мотив биографии и истории как науки -- разгадка загадок. Посему историки и биографы жадно бегут к точке, где всеобщий голос и всеобщий инстинкт указывают присутствие необыкновенного. Такими необыкновенными точками в истории русского духовного развития являются Лермонтов и Гоголь, великий поэт и'великий прозаик, великий лирик и великий сатирик, и являются не только величием своего обаятельного творчества, но и лично, биографически, сами. "Он жил между нами, и мы его не знали; его творения в наших руках -- но сколько в них непонятного для нас!"
   Что же непонятного? И темы, и стиль. Остановимся на последнем. Давно сказано и никем не отвергается, что "стиль автора есть сам автор". По-видимому, имея перед собою биографическую загадку и никакого матерьяла к ее разрешению, мы прежде всего должны броситься к стилю двух великих писателей. Он необыкновенен и чарующ. Но что мы в нем открываем? Глубокую непрозаичность, глубочайшее отвлечение от земли, как бы забывчивость земли; дыханье грез, волшебства -- все противоположное данным их биографии. Читатель простит меня, если я позволю себе привести два отрывка из одного и другого писателя, отрывки известные, но которые нужно иметь перед глазами и внимательно перечесть их 2--3 раза, чтобы почувствовать, напр., такую вещь, как глубокое родство и единство стиля Гоголя и Лермонтова. "Тихо светит по всему миру: то месяц показался из-за горы. Будто дамасскою дорогою и белою как снег кисеею покрыл он гористый берег Днепра, и тень ушла еще далее в чащу сосен... Любо глянуть с середины Днепра на высокие горы, на широкие луга, на зеленые леса. Горы те не горы: подошвы у них нет, внизу их, как и вверху, острая вершина, и под ними и над ними высокое небо. Те леса, что стоят на холмах,-- не леса: то волосы, поросшие на косматой голове лесного деда. Под нею в воде моется борода, и под бородою, и над волосами высокое небо. Те луга не луга: то зеленый пояс, препоясавший посредине круглое небо, и в верхней половине и в нижней половине прогуливается месяц" ("Страшная месть", т. II).
   Протираем глаза и спрашиваем себя, о чем речь? где движется рассказ и где рассказчик? Да рассказчик -- малоросс, все это видавший, но грезит-то он о совсем другом мире, никем Fie виденном, и грезит так беззастенчиво, точно в самом деле потерял сознание границы между действительностью и вымыслом или не обращает никакого внимания на то, что мы-то, его читатели, уж конечно знаем эту границу и остановим автора. Перед нами сомнамбулист. Конечно, никаких таких гор нет около Днепра: да кто "видал и настоящие горы, Карпаты или даже Кавказ, хорошо знает, что никак б них нельзя сказать: "подошвы у нихпет", "острые у них вершины". Все гораздо проще для наблюдателя. О, и Гоголь имеет тайну искусства так нарисовать действительность, так ее подметить в самомалейших реальных подробностях, как никто. Но он имеет тайную силу вдруг заснуть и увидеть то, чего вовсе не содержится и действительности, увидеть правдоподобно, ярко... точно "пани Катерина" в этой же "Страшной мести", душу которой вызывал ее страшный отец: "Пани моя, Катерина, теперь заснула, а я и обрадовалась тому, вспорхнула и полетела",-- говорит "душа" странной сновидицы. Так и Гоголь. Какая-то внутренняя метаморфоза, и вдруг хорошо знакомый Аксаковым малоросс отделяется от своего тела, странствует по каким-то мирам, и потом, когда возвращается в свое "тело", друзья, знакомые говорят: "Мы ничего о нем существенного не знаем: существенное -- и ею загробных почти странствованиях, в сомнамбулических видениях, и неисследимой и неисповедимой организации его души, а в руках у нас -- матерьялы скучнейшей его биографии, совершенно с этими пилениями не связанной". Но мы заговорили о стиле и что есть тут родство между Гоголем и Лермонтовым:
   
   Задумчиво столбы дворцов немых
   По берегам теснилися, как тени,
   И в пене вод -- гранитных крылец их
   Купалися широкие ступени;
   Минувших лет событий роковых
   Волна следы смывала роковые,
   И улыбались звезды голубые,
   Глядя с высот...
   ("Сказка для детей")
   
   Опять протираем глаза и спрашиваем себя: что это, Венеция описана? Нет, Петербург! Немного выше читаем:
   
   Над городом таинственные звуки,
   Как грешных снов нескромные слова,
   Не ясно раздавались -- и Нева,
   Меж кораблей сверкая на просторе,
   Журча -- с волной их уносила в море.
   
   Один писатель взял "Днепр", и другой -- "Петербург", взяли реальные предметы, но тотчас они почувствовали или какое-то отвращение, или скуку к теме; надпись, заголовок -- остались: "Днепр", "Петербург"; но уже в их голове зашуршали какие-то нисколько не текущие из темы мысли, о которых Лермонтов оставляет даже след в стихотворении: "грешных снов неясные слова", "следы роковые роковых событий", "голубые звезды",-- и смело, мужественно, беззастенчиво в отношении к читателю оба унеслись, в рисовку картин неправдоподобных и, однако, для самого читателя становящихся дорогими, милыми, чарующими. У Гоголя в самом тоне слов: "Тихо светит по всему миру",-- появляется какая-то нега, какое-то очарование, описание получает тон космополитический. Это -- не Днепр рисует автор, он рисует свою душу, но душу, тянущуюся ко: всему миру, и странные слова о горах, которых "ни подошвы, ни вершины не охватить глазом", ни малейше не удивляют читателя, не шокируют его. "Мало ли что есть в свете, мало ли чего нет в мире: Гоголь все видит, все знает, и если его горы не похожи ни на какие земные, то, может быть, они похожи на горы Луны или Марса. Где-то, что-то подобное есть, и Гоголь мне показывает, и я плачу и благодарю, что он раздвинул мое знание, показал воочию мои предчувствия". Этот-то характер рисовки, неправдоподобной и столь напряженно страстной, что она создает иллюзию полного правдоподобия, и заставил когда-то воскликнуть Белинского, что "степи Гоголя лучше степей Малороссии", как и Петербург Лермонтова лучше Петербурга, в котором мы живем. И, однако, Лермонтов, когда хочет, может быть таким же натуралистом, как Гоголь. В "Бородине", "Купце Калашникове", "Люблю отчизну я..." он дает такие штрихи действительности, является таким ловцом скрупулезного, незаметного и характерного в ней, как это доступно было Гоголю только и последующим нашим натуралистам писателям:
   
   Люблю дымок спаленной жнивы
   . . . . . . . . . . . . . .
   С резными ставнями окно...
   С отрадой, многим незнакомой,
   Я вижу полное гумно.
   
   Тут уже взят полный аккорд нашего народничества и этнографии 60-х годов. Но не здесь "родина" странного поэта; тут только мощь его. Сомнамбулист сочетает в себе величайший реализм и несбыточное, он идет по карнизам, крышам домов, не оступаясь, с величайшей точностью, и в то же время он явно руководствуется такою мыслью своего сновидения, которая очевидно не связана с действительностью. Вот это-то и было у них обоих, Гоголя и Лермонтова. Оба они имеют параллелизм в себе жизни здешней и какой-то нездешней. Но родной их мир -- именно нездешний. Отсюда некоторое их отвращение к реальным темам: знаменитые "лирические места" у Гоголя. Возьмем его "Мертвые души"; как они не похожи на выполнение аналогических сюжетов -- "Базар житейской суеты" у Теккерея или великолепный "Пикквик" у Диккенса. Гоголь явно страдает, страдает от темы, страдает от манеры письма. Он не "гуляет", как в фантастических малороссийских вымыслах. Рассказ узок, эпопея удушлива, тесна; ни одного лишнего слова в ней; автор точно надел на себя терновый венец, и идет, сколько будет сил идти. Но вот колена подгибаются, и вдруг -- прыжок в сторону, прыжок в свою сомнамбулу, "лирическое место", где тон сатиры вдруг забыт, является восторженность, упоение, счастье сновидца. Это он в родном мире, и опять мы не можем не сравнить его со страшными путешествиями души пани Катерины в старый замок ее грозного отца. "О, зачем ты меня вызвал, отец. Мне было так радостно. Я была в том самом месте, где родилась и прожила пятнадцать лет. О, как хорошо там! Как зелен и душист тот луг, где я играла в детстве; я полевые цветочки те же, и хата наша, и огород!" Тоска виденья, какую знал и Лермонтов:
   
   И вижу я себя ребенком; и кругом
   Родные все места: высокий барский дом
        И сад с разрушенной теплицей;
   Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,
   И за прудом село дымится -- и встают
        Вдали туманы над водами,
   В аллею темную вхожу я... 
   ("1-е января")
   
   Автор грезит об этом... на балу в Московском дворянском собрании 1-го января,-- место столь же неудобное для засыпания, для видения, для сомнамбулических странствований, как и та мирная печка, на которой заснула казачка Катерина, а "пан-отец" позвал ее к себе. Вообще, "ели от характера живописи мы обратимся к самым темам, мы найдем и здесь близость Лермонтова и Гоголя. Известно, как дивился Белинский, что 26-летний Лермонтов, офицер и дуэлист, проник с изумительною правдою в материнские чувства в "Казачьей колыбельной песне". Но что такое, как не эта же песнь причитанья матери Андрея и Остапа Бульбы в ночь перед отправлением их в "Сечь". Одна мысль, одно чувство, и как выраженное, с какою пронзительностью, у малоросса-сатирика и петербургского денди.

* * *

   Входя в мир тем нашего поэта, нельзя не остановиться на том, что зовут его "демонизмом". Но и здесь поможет нам параллелизм Гоголя. "Приподняв иконы вверх, уже есаул готовился сказать краткую молитву,-- как вдруг закричали, перепугавшись, игравшие на земле дети, и вслед за ними попятился народ, и все показывали со страхом пальцами на стоявшего посреди их казака.
   Кто он таков -- никто не знал. Но уж он протанцовал на славу казачка и уже успел насмешить обступившую его толпу. Когда же есаул поднял иконы, вдруг все лицо казака переменилось: нос вырос и наклонился в сторону, вместо карих -- запрыгали зеленые очи, губы засинели, подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за головы поднялся горб, и стал казак -- старик" ("Страшная месть").
   Как похоже... на Гоголя, который уже "насмешил всю почтеннейшую публику", отплясав казачка в "повестях Рудого Панько", и когда нее ожидали, что он такое еще выкинет, "вдруг поднялся у казака горб из-за спины", он состарился, осунулся в петербургских своих рассказах, и, наконец, в "Переписке с друзьями" и "Авторском завещании" заговорил самые необыкновенные вещи, а умер фантастично и покаянно, как будто нагрешил самые несбыточные грехи. Как хотите, нельзя отделаться от впечатления, что Гоголь уж слишком по-родственному, а не по-авторски только знал батюшку Катерины, как и Лермонтов решительно не мог бы только о литературном сюжете написать этих положительно рыдающих строк:
   
   Но я не так всегда воображал
   Врага святых и чистых побуждений,
   Мой юный ум, бывало, возмущал
   Могучий образ. Меж иных видений
   Как царь, немой и гордый он сиял
   Такой волшебно-сладкой красотою,
   Что было страшно... И душа тоскою
   Сжималася -- и этот дикий бред
   Преследовал мой разум много лет...
   
   Это слишком субъективно, слишком биографично. Это -- было, а не выдумано. "Быль" эту своей биографии Лермонтов выразил в "Демоне", сюжет которого подвергал нескольким переработкам и о котором покойный наш Вл. С. Соловьев, человек весьма начитанный, замечает в одном месте, что он совершенно не знает во всемирной литературе аналогий этому сюжету и совершенно не понимает, о чем тут (в "Демоне") идет речь, т. е. что реальное можно вообразить под этим сюжетом. Между тем эта несбыточная "сказка", очевидно, и была душою Лермонтова, ибо нельзя же не заметить, что и в "Герое нашего времени", и "1-го января", "Пророк", "Выхожу один я на дорогу", да и везде, решительно везде в его созданиях, мы находим как бы фрагменты, новые и новые переработки сюжета этой же ранней повести. Точно он всю жизнь высекал одну статую,-- но ее не высек, если не считать юношеской неудачной куклы ("Демон") и совершенных по форме, но крайне отрывочных осколков целого в последующих созданиях: Чудные волосы, дивный взгляд, там -- палец, здесь -- ступня ноги, но целой статуи нет, она осталась не извлеченной из глыбы мрамора, над которою всю жизнь работал рано умерший певец.
   Они были пассивны, эти темные души -- так я хочу назвать и Гоголя, и Лермонтова. Вот уж рабы своей миссии. Да Лермонтов прямо об этом и записал:
   
   Есть речи -- значенье
   . . . . . . . . . . .
   Но в храме средь боя
   И где я ни буду,
   Услышав, его я
   Узнаю повсюду;
   Не кончив молитвы
   На звук тот отвечу
   И брошусь из битвы
   Ему я навстречу.
   
   Черновой набросок этого стихотворения еще выразительнее:
   
   Лишь сердца родного
   Коснутся в дни муки
   Волшебного слова
   Целебные звуки
   Душа их с моленьем
   Как ангела встретит,
   И долгим биеньем
   Им сердце ответит.
   
   Оба писателя явно были внушаемы; были обладаемы. Были любимы небом, скажем смелое слово, но любимы лично, а не вообще и не в том смысле, что имели особенную даровитость. Таким образом, я хочу сказать, что между ними и совершенно загробным, потусветлым "х" была некоторая связь, которой мы все или не имеем, или ее не чувствуем по слабости; в них же эта связь была такова, что они могли не верить во что угодно, но в это не верить -- не могли. Отсюда их гордость и свобода. Заметно, что на обоих их никто не влиял ощутимо, т. е. они никому в темпераменте, в настроении, в "потемках" души -- не подчинялись; и оба шли поразительно гордою, свободною поступью.
   
   Поэт, не дорожи любовию народной.
   
   Это они сумели, и без усилий, без напряжения, выполнить совершеннее, чем творец знаменитого сонета. Ясно -- над ними был авторитет сильнее земного, рационального, исторического. Они знали "господина" большего, чем человек; ну, от термина "господин" не большое филологическое преобразование до "Господь". "Господин" не здешний -- это и есть "Господь", "Адонаи" Сиона, "Адон" Сидона-Тира, "Господь страшный и милостивый", явления которого так пугали Лермонтова, что он (см. "Сказку для детей") кричал и плакал. Вот это то и составляет необыкновенное их личности и судьбы, что создало импульс биографического "обыска". Но "ничего не нашли". Лермонтов, как бы предчувствуя поиски биографов, бросил им насмешливое объяснение.
   
   Но дух... известно, что такое дух:
   Жизнь, сила, чувство, зренье, голос, слух
   И мысль без тела -- часто в видах разных
   Бесов вообще рисуют безобразных.
   
   Оба были до того испуганы этими бестелесными явлениями, и самые явления --сколько можно судить по их писаниям --до того не отвечали привычным им с детства представлениям о религиозном, о святом, что они дали им ярлык, свидетельствующий об отвращении, негодовании: "колдун", "демон", "бес". Это -- только штемпель несходства с привычным, или ожидаемым, или общепринятым. В "Демоне" Лермонтов, и сущности, слагает целйй миф о мучащем его "господине"; да, это -- миф, начало мифологии, возможность мифологии; может быть, метафизический и психологический ключ к мифологии Греции, Востока, имея который перед собою мы можем отпереть их лабиринт. Но, повторяем, имя "бес" здесь штемпель не сходного, память об испуге. Ибо что мы наблюдаем позднее? Известно, как умер Гоголь: на коленях, в молитве, со словами друзьям и докторам: "Оставьте меня, мне хорошо!" Лермонтов созидает, параллельно со своим мифом, ряд подлинных молитв, оригинальных, творческих, не подражательных, как "Отцы пустынники...". Его "Выхожу один я на дорогу", "Когда волнуется желтеющая нива", "Я, Матерь Божия", наконец -- одновременное с "Демоном" -- "По небу полуночи" суть гимны, суть оригинальные и личные гимны. Да и вся его поэзия -- или начало мифа ("Мцыри", "Дары Терека", "Три пальмы", "Спор", "Сказка для детей", неоконченные "Отрывки"), или начало гимна. Но какого? Нашего ли? Трудные вопросы.

* * *

   Гимны его напряжены, страстны, тревожны и вместе воздушны, звездны. Вся его лирика в целом и каждое стихотворение порознь представляют соединение глубочайше-личного чувства, только ему исключительно принадлежащего, переживания иногда одной только минуты, но чувства, сейчас же раздвигающегося в обширнейшие панорамы, как будто весь мир его обязан слушать, как будто в том, что совершается в его сердце, почему-то заинтересован весь мир. Нет поэта более космичного и более личного. Но и кроме того: он -- раб природы, ее страстнейший любовник, совершенно покорный ее чарам, ее властительству над собою; и как будто вместе -- господин ее, то упрекающий ее, то негодующий на нее. Казалось бы, еще немного мощи -- и он будет управлять природой. Он как будто знает главные и общие пружины ее. Всякий другой поэт возьмет ландшафт, воспоет птичку, опишет вечер или утро; Лермонтов всегда берет панораму, так сказать, качает и захватывает в строку целый бок вселенной, страну, горизонт.
   В "Споре" даны изумительные, никому до него не доступные ранее, описания стран и народов: это -- орел пролетает и называет, перечисляет свои страны, провинции, богатство свое:
   
   Дальше -- вечно чуждый тени
   Моет желтый Нил
   Раскаленные ступени
   Царственных могил.
   
   В четырех строчках и география, и история, и смысл прошлого, и слезы о невозвратимом.
   
   И, склонясь в дыму кальяна
   На цветной диван,
   У жемчужного фонтана
   Дремлет Тегеран.
   
   Невозможно даже переложить в прозу -- выйдет бессмыслица. Но хозяин знает свое, он не описывает, а только намекает, и сжато брошенные слова выражают целое, и как выражают! У Лермонтова есть чувство собственности к природе: "Она мною владеет, она меня зачаровала; но это пошло так глубоко, тронуло такие центры во мне, что и обратно -- чего никто не знает и никто этому не поверит -- я тоже могу ее зачаровывать и двигать и чуть-чуть, немножко ею повелевать". Это, пожалуй, и образует в нем вторую половину того, что называют "демонизмом". Все знают, и он сам рассказывает, что плакал и приходил в смятение от видений "демона"; но публика безотчетно и в нем самом чует демона. "Вас -- двое, и кто вас разберет, который которым владеет". Но тайна тут в том, что действительно чувство сверхъестественного, напряженное, яркое в нем, яркое до. последних границ возможного и переносимого, наконец, перешло и в маленькую личную сверхъестественность. Так сказать, электротехник в конце концов пропитался электричеством, с которым постоянно имел дело, и уж не только он извлекает искру от проволоки, но и из него самого можно извлечь искру. "Бог", "природа", "я" (его лермонтовское) склубились в ком, и уж где вы этот ком ни троньте -- получите и Бога, и природу вслед за "я", или вслед за Богом является его "я" среди ландышей полевых ("Когда волнуется желтеющая нива"), около звезды, на сгибе радуги (многие места в "Демоне").
   То, что у всякого поэта показалось бы неестественным, преувеличенным или смешной претенциозностью, напр. это братанье со звездами:
   
   Когда бегущая комета
   Улыбкой ласковой привета
   Любила поменяться с ним --
   
   у Лермонтова не имеет неестественности, и это составляет самую удивительную его особенность. Кто бы ни говорил так, мы отбросили бы его с презрением. "Бери звезды у начальства, но не трогай небесных". Между тем Лермонтов не только трогает небесные звезды, но имеет очевидное право это сделать, и мы у него, только у него одного, не осмеливаемся оспорить этого права. Тут уж начинается наша какая-то слабость перед ним, его очевидно особенная и исключительная, таинственная сила. Маленький "бог", бог с маленькой буквы, "бесенок", "демон",-- определения эти шепчет язык "как он смеет!" Но он все смеет:
   
   ...с звезды восточной
   Сорву венец я золотой;
   Возьму с цветов росы полночной;
   Его усыплю той росой...
   Лучом румяного заката
   Твой стан, как лентой, обовью.
   
   Язык его тверд, отчеканен; просто он перебирает свои богатства, он ничего не похищает, он не Пугачев, пробирающийся к царству, а подлинный порфиродный юноша, которому осталось немного лет до коронования. Звездное и царственное -- этого нельзя отнять у Лермонтова; подлинно стихийное, "лешее начало" -- этого нельзя у него оспорить. Тут он знал больше нас, тут он владел большим, чем мы, и это есть просто факт его биографии и личности.
   
   1901
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru