Розанов Василий Васильевич
35-летие смерти Ап. Ал. Григорьева

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Критик-самобытник Аполлон Александрович Григорьев (к XXXV-летию со дня его смерти). Биографический очерк с портретом Л. М. Шах-Паронианц. С.-Петербург, 1899 г.

   Розанов В. В. Собрание сочинений. Юдаизм. -- Статьи и очерки 1898--1901 гг.
   М.: Республика; СПб.: Росток, 2009.
   

35-ЛЕТИЕ СМЕРТИ АП. АЛ. ГРИГОРЬЕВА

Критик-самобытник Аполлон Александрович Григорьев (к XXXV-летию со дня его смерти). Биографический очерк с портретом Л. М. Шах-Паронианц. С.-Петербург, 1899 г.

   Сентября 25-го этой осени исполнилось 35 лет со дня смерти знаменитого своею неизвестностью критика -- Ап. Ал. Григорьева. О панихиде по нем было глухо оповещено в газетах, и глухо выслушалось оповещение. Присутствовали -- его сын с семейством, свято чтущий память отца и посвятивший ему в 1895 г. в книжках "Недели" статью: "Одинокий критик", автор настоящей книжки, г. Шах-Паронианц, Ив. Л. Щеглов и старый-старый типографский наборщик, знавший покойного и набиравший еще статьи Белинского. И только. Вообще, слава и даже просто память о человеке -- как-то случайна. Вдруг зазвонил колокол, все сбежались: "А? Что?" -- да ничего, пономарь спьяна зазвонил. Известна шутка: когда в обществе многих людей случайно воцаряется молчание, говорят: "Дурак родился". Какая ошибка! Скорее нужно бы говорить: "Хоронят умного" и иногда "Хоронят гения". Оставим сетования.
   Статья Григорьева-сына "Одинокий критик" не права в заглавии и обидна для вернейшего и неизменного друга знаменитого-неизвестного критика, для памяти Ник. Ник. Страхова, который издал 1-й том его "Сочинений", свято чтил его память, и развил дальше мысли критика-самобытника. Вообще "самобытное" течение русской литературы так мало, так узко, так забито историческим градом насмешек и непонимания, что люди, его составляющие, должны стоять плечом к плечу, держаться за руки друг друга, не отделяться один от другого, т. е. должны умалиться в своем "я", дабы сколько-нибудь быть сильными в "мы". Г. Шах-Паронианц почти не знает сочинений H. Н. Страхова, и кое-где цитируя его анонимные статьи (отзывы о Григорьеве) из старой "Библиотеки для чтения", точно и не подозревает, что великолепное изложение точек зрения Григорьева на литературу и искусство дано им в книге, имевшей три издания: "Гр. Л. Н. Толстой и Ив. Серг. Тургенев" (статьи о "Войне и мире"). Таким образом, автор пропустил истинный словесный жемчуг на свою тему и совершил этим "обиду непонимания" или "обиду незнания" другу героя своей книжки.
   Но это и есть единственный упрек, какой можно сделать его книжке, и разве еще другой, меньший -- отсутствие оригинальной, яркой кисти в руке биографа. Но затем идет длинный ряд достоинств. "Труды Ап. Григорьева, составлявшие его плоть и кровь, покоятся, -- говорит он в предисловии, -- в архивной пыли, на пожелтевших страницах отошедших в вечность органов печати, пока наследники его или другие лица, предпочитающие затрачивать крупные суммы денег на печатание разных курьезов западноевропейской мысли, не расщедрятся хоть сколько-нибудь на издание полного собрания сочинений критика-самобытника". Эти слова сразу располагают читателя к биографу, давая почувствовать, что он тоже геройствует около забытой могилы, т. е. есть человек, которому наиболее хочется пожать руку.
   Он собрал все о Григорьеве: факты жизни, самые мелкие анекдоты, воспоминания не только автобиографические, но и его однокашников по школе и университету; стихи о нем, прозу о нем. Григорьева, очевидно, горячо любили все, кто знал его. Лично мы помним, что Страхов хранил прямо культ его. У него висел большой портрет Григорьева; как-то пишущий эти строки заметил что-то об уме его: "Это был гениальный ум, -- ответил Страхов. -- Но отчего такая судьба? И не был ли он сам в ней виновен?" -- "Ну, конечно: это был совершенно сумасшедший человек". И последнее определение он сказал так же твердо и спокойно, как первое. Действительно, в строгановскую пору, когда так искались таланты в Московском университете, отсортировывались, береглись, -- Ап. Григорьев был не среди блестящих слушателей, но он блестел как первая величина среди всех, и взыскательно-внимательный попечитель захотел с ним познакомиться, позвал к себе, еще студента и школяра. Так он восходил; а закатился -- в "Долговом отделении", в нищете; то литератор, не знавший, куда отдавать свои статьи, которых не принимали редакции, то учитель русского языка и словесности в Неплюевском кадетском корпусе, в Оренбурге, -ив промежутках этого какой-то вечный странствователь. Кажется, мы не ошибемся, если комментируем второе определение Страхова так: он был под вечным впечатлением, всегда под впечатлением -- изящнейшего, и это впечатление несло его с силою, как ураган несет листок. Впечатление в Григорьеве всегда было больше Григорьева, и он ему подчинялся, как лодочка аэронавта движению огромного над нею шара. От этого казалось, что не Григорьев жил, а только в Григорьеве жили разные писатели, литературные эпохи, гении творчества или духовного настроения. "Вы несчастны?" -- спрашивали его, перед смертью, в долговом отделении? "Нет, я счастлив, -- ответил он, -- я вот шатаюсь тут всю ночь по коридору, пью чай и всю ночь как будто разговариваю с тобою (Страхов), с Беляевым, с Аксаковым; спорю, опровергаю, сам делаю себе возражения, -- все это с такою ясностью, с такою силою, что если бы записать все, что я передумал, то вышла бы превосходная статья, какую я только способен написать". В конце концов Ап. Григорьев, конечно, был счастлив и даже прожил разумнейшую жизнь, ибо что же может быть счастливее этого непрерывного увлечения и разумнее опять этого же увлечения? А темы его дум и порывов были самые высокие.
   Почему, однако, человек, так глубоко симпатичный и так разумный -- сыграл так мало роли? И неужели сама история похожа на "дурака, рождающегося среди молчания?". Ап. Григорьев отметил "типовое" в русской литературе, и этим типовым он счел "простое и смиренное" в русском человеке и в русской жизни. Он сказал многое и замечательное; но эта мысль, которую мы так просто формулировали, и почти в этом простом виде, составляет новое слово Григорьева в русской литературе. Под формулу двух строк подходят герои "Капитанской дочки", подходит настроение Пушкина в "Повестях Белкина", подходит "Война и мир" в Платоне Каратаеве и Пьере Безухове; подходит Толстой в "несопротивлении злу!". Да и весь наш народ, с голодухами включительно, очерчивается формулою "простого, смирного человека". Ап. Григорьев, развивая в обширных статьях идею "простоты и смирения", -- немного строк посвятил в них простой, календарной почти отметке: "Есть хищный тип, не русский -- тип Байрона и Лермонтова". Примеры могут быть дурны и хорошо правило; выразители -- ничтожны, а выражаемое велико. Хищное начало в мире... Да, именно в мире, а не в человеке одном, -- что оно такое? Никто не знает, никто не разгадал. Но загадка хищного -- есть; и притом загадка пожирающая, как слагали греки легенду о своем сфинксе. Да возьмем миниатюру: кто сильнее слона? носорога? Но лев его разрывает, а льва вовсе и никто не разрывает, за исключением славного и какого-то верховного на земле хищника, самого человека. Вот вам и "кроткое начало"... Да и "пожирающего" с разрешением и даже по указанию Божию: "Все -- в снедь тебе" (Бытие, 2). Загадка, сфинкс. Я могу быть кроток, но дело не обо мне, а об истории, а историю совершили хищные вожди человечества. "Платоны Каратаевы" только разувались и обувались, но уже Толстой, который так безмерно на это любуется, сам есть хищник, который ломит плечом историю, да со всеми подробностями хищника ее ломит, с хитростью и притаенностью: его не возьмешь в Ясной Поляне, как барса в лозняке. Сам Лермонтов создает тип Максима Максимыча, т. е. тип типов "простоты и смирения", и в какую пору. Таким образом, открывается замечательная вещь, что идеалы кротости и покорности не только не суть высшее и "другое" по отношению к стелющейся по истории таинственной кошке, но эта кошка, которая мяукает в Байроне, иногда блеет, как ягненок, в Льве Толстом, в Лермонтове, в Достоевском (бесспорно хищный тип) с его "Идиотом" и "Алешей Карамазовым", и, конечно, в других. Таким образом, "сфинкс" есть действительно "сфинкс" (= "загадка"), потому что имеет два лица, и притом взаимно как будто отрицающиеся, т. е. с каким-то "диалектическим", совершенно по Гегелю, переломом в себе. И "кроткое лицо" есть только одно, или, по крайней мере, "бывает одним" из двух лиц сфинкса: и посмотрите, какая кротость -- точно ангельская, с надрывом, лизанием руки ближнему, служением ближнему, страданием за ближнего. Таким образом, "хищный тип" не есть только внешне блистающий тип, как казалось Григорьеву, -- не есть поза, как твердил он же; но... будем дерзки: это есть Божий дар, и высший Божий дар, царственный. "Овых сделал Господь царями, овых слугами". Вы можете это проклинать (если хватит духа восставать против Господа), но не можете этого отрицать ни в лани и тигре, ни в Платоне Каратаеве с его "Историей о купце, которого. .."ив Лермонтове с его "Песнью о купце Калашникове". Что тип-то царственный -- это бесспорно; что он Божий -- этого не пришло на ум Ап. Григорьеву. И он прошел мимо величайшей темы, которую сам назвал, занявшись меньшею, и, в сущности, ужасно затасканною, хотя соглашаемся, затасканною не в беллетристике, не в романах, не в критике, но ведь это не изменяет дела, и Ап. Григорьев, будучи оригинален, и нов как русский литературный критик, был как-то исторически стар и даже "старомоден". И, далее, если хищный дар (так мы его дерзаем называть) столь загадочен в происхождении, так неисчерпаем в содержании и, словом, со всех сторон иррационален и мистичен, то ведь "дар кротости" так дальше труизма и не идет. Я поклонился ему; но молиться... просто я не нахожу слов для молитвы, т. е. слов для сложного и длительного поклонения. Но мы зафилософствовались.
   Досадную сторону в книжке г. Шах-Паронианца составляет то, что на ней не выставлено цены. Мы проглядели насквозь всю обложку. Что же, она даром раздается? Или это -- любительская книжка для автора и его знакомых? Такая досада. Ведь Григорьева нужно еще проводить в читающую публику, и надо это делать, как говорил Григорьеву Ф. М. Достоевский -- умело. Книжка же эта положительно есть compendium биографического и критического о Григорьеве материала, и как первая, и, может быть, надолго первая в этом роде и об этом предмете, она нужна библиотекам, если и не будет спрашиваться вечно глухим читателем.
   

КОММЕНТАРИИ

   Торгово-Промышленная Газета. Лит. приложение. 1899. 3 окт. No 29. С. 23.
   "Одинокий критик" -- статья А. Григорьева (сына) в "Книжках "Недели" (1895. No 8 и 9).
   1-й том его "Сочинений" -- Григорьев А. А. Сочинения. СПб.: H. Н. Страхов. 1876. T. 1.
   "Гр. Л. Н. Толстой и Ив. Серг. Тургенев" -- Страхов H. Н. Критические статьи об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом (1862-1885). СПб., 1885; 3-е изд. СПб., 1895.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru