Lib.ru/Классика: Романов Пантелеймон Сергеевич. Родной язык

Пантелеймон Сергеевич Романов

Родной язык

На длинной платформе вокзала колыхалось целое море голов, солдатских шинелей, со вскинутыми на плечи сундучками и мешками. Когда какой-нибудь солдатик в съехавшем набок картузе протискивался со своими мешками через толпу ближе к платформе, раздавались крики и ругань. Издали донесся свисток паровоза, и головы всех повернулись к подходившему поезду.

-- Ну прямо невозможно стало ездить, -- проговорила женщина в дорожной поддевке и теплом платке, -- ругань везде такая, что сил нет.

-- Привыкнешь, -- сказал стоявший рядом с ней солдат с мешком и привязанным к нему чайником, недовольно покосившись на нее. Паровоз, обдав людей холодным паром и скрыв в нем на минуту платформу, пронесся мимо. Толпа загудела и, опираясь воронками у входов на площадки, полезла, не дав поезду остановиться.

-- Дуй напрямик, господи благослови.

-- Куда на человека прешь, я те благословлю, мать!..

Минут пять стоял сплошной гул, из которого только вырывались отрывистые хриплые крики:

-- Ах, мать... Куда, мать...

Первым вскочил в вагон солдат с мешком и чайником, за ним женщина в платке, потом какой-то добродушный солдатик, который только улыбался, высовывал свой узелочек над головами вверху и покрикивал:

-- Легче, легче, родимые... Все огузья оборвете... Несколько времени все стояли молча в тесноте.

-- Ну, и развязались языки, -- сказал добродушный солдатик, оглядывая полки и ища, куда пристроить свой узелок.

-- Да уж всех родителей помянули.

-- Без этого нельзя.

-- А зачем ругаться-то, -- сказала женщина, разматывая съехавший на глаза платок, -- что тебя, за язык, что ли, тянули.

-- А куда ж ты без ругани нынче сунешься, -- отозвался, недовольно покосившись на нее, солдат с чайником, утирая рукавом шинели пот с лица, как после тяжелой работы, -- тут, когда все горло продерешь, тогда только и преткнешься.

-- Молитву бы сотворил, -- заметила старушка с лавки.

-- Молитву... Что ж, тебя оглоблей, скажем, в бок саданули или не хуже теперешнего сундуком в рыло заехали, ты и будешь молитву читать... -- сказал какой-то угрюмый солдат от окна.

-- Двинул матом как следует, вот и ладно.

-- На что лучше.

-- И все нехорошими словами,-сказала старушка, не обратив внимания на слова угрюмого солдата, -- Заместо того чтобы перекреститься перед дорогой, он по-матерному.

-- Это у нас заместо господи благослови идет, -- сказал солдат с чайником.

-- Вот, вот...

-- Это, брат, для всего годится, -- лошадь ли подогнать, в вагон ли пробиться -- и везде тебя понимают.

-- В лучшем виде.

-- Как же, иной раз просишь честью: господа, дозвольте пройтись -- ни черта, как уши свинцом залили. Потом как двинешь -- сразу прочистится.

-- Момент.

-- Нешто можно без ругани, -- сказал угрюмый солдат, -- они уж природу кверху тормашками хотят перевернуть.

-- А я вот на Кавказе служил, так там никак не ругаются, -- сказал добродушный солдатик. Все некоторое время молчали.

-- Что ж, они не люди, что ли?.. -- спросил угрюмый солдат, недовольно покосившись от своего окна.

-- По-ихнему не понимаешь ни черта, вот и не ругаются, -- может, когда он с тобой говорит, он тебя матом почем зря кроет.

-- Нет, это верно, иностранцы слабы насчет этого.

-- Может, язык неподходящий?

-- Да и язык: "ла фа-фа, та-фа", бормочет, и не разберешь, что он ругается, ежели языка не понимаешь.

-- А тут ка-ак ахнешь, -- сказал солдат с чайником, -- мертвый очнется!

-- Как же можно, -- слова явственные.

-- Ох, за эту войну понавострились, -- сказал добродушный солдатик, покачав головой, -- говорят, лучше нас нигде не ругаются, всех превзошли.

-- Да уж насчет этого можем.

-- Немцев мы учили по-нашему, так те прямо диву дались. Мы, говорят, далеко до вас не дошли.

-- Когда ж им было, все пушки свои лили.

-- И что, братец ты мой, сколько местностей я объехал на своем веку, везде своего брата узнаешь. Иной раз, бывало, встретишь какого-нибудь, думаешь иностранец: манжеты эти и все прочее, как полагается. А разговорился по душам или на башмак ему сапогом наступил, -- глядишь, земляком оказался.

-- Что уж, настоящее, природное, никакими манжетами не выживешь.

-- Как же можно. А то рабочий у нас тут один из Америки приехал (тоже манжеты эти, ну, одним словом, все до точности), а как, говорит, на границе первое матерное слово услышал, так сердце и запрыгало, перекрестился даже.

-- Родина-то, брат... Что там ни говори.

-- Вот ты говоришь, что слова везде одни, -обратился добродушный солдатик к солдату с чайником. -- Слова-то одни, а разговор везде по-разному идет. Саратовские, скажем, те все со злостью дуют, чтоб он тебя когда-нибудь от доброго сердца пульнул -- ни за что. Все, как собака, -- срыву. А орловские, к примеру, ни одного матерного слова не пустят без того, чтобы милачком тебя не обозвать али еще как.

-- Душевный народ?

-- Страсть... Вечерком сойдутся на завалинке, только и сльшишь, матюгом друг друга кроют. Ежели ты их не знаешь, подумаешь, что ругань идет, а они это для своего удовольствия. Когда по-приятельски потолковать сойдутся, других слов у них нету. И все так ласково, душевно.

-- На Волге здоровы ругаться,- сказал солдат с чайником, -- эх, здоровы.

-- Там иначе нельзя: работа тяжелая, -- сказал добродушный солдатик, -- я тоже везде побывал, сразу могу отличить, из какой местности человек.

-- Нехорошо, -- сказала старушка с лавки.

-- Что ж изделаешь-то, кабы можно было обойтись, никто б и не говорил.

-- Это верно, -- кабы нужды не было, и разговору бы не было.

Поезд остановился, в открывшуюся в конце коридора дверь ворвались какие-то крики, шум, возня...

-- Что на дороге-то поставили, холуи косорылые... Принимай, в лепешку расшибу!

-- И так пролезешь, не барин, -- послышался сердитый бабий голос.

-- Я не пролезу, мать...

-- С Волги, знать, -- сказал, прислушиваясь, солдат с чайником. Добродушный солдатик, вытянув шею, прислушал ся, как прислушиваются к родному языку, услышанному на чужой стороне.

--Тверяки, -- сказал он с довольной улыбкой и, приподнявшись на цыпочки, чтобы видеть через головы, крикнул что было силы:

-- Го-го-го, земляки, дуй... Вашу так!

-- Ну прямо терпенья нет, -- сказала женщина в поддевке, нервно поводя плечами.

-- Нежны очень стали, -- сказал недоброжелательно угрюмый солдат, иностранка, что ли, какая, что родной язык тебе противен. Жандармов-то теперь нет, придется потерпеть.

-- Милая, ты не обижайся, Христа ради, -- сказал добродушный солдатик. Нешто я со зла. Я ведь от души. Я в Твери два года работал, земляки они, как услышу, так сердце и запрыгает.

-- Понимает она тебя, это, -- сказал угрюмый солдат.

-- Уж седина показывается, отвыкать бы пора.

-- Эх, тетенька, да неушто уж... Господи, -- сказал добродушный солдатик, приложив обе руки к груди, -- я, можно сказать, человек тихий, смирный, цыпленочка и то на своем веку, скажем, не обидел, а когда меня на войне ранили, дал я зарок, чтобы никаких слов. Думаю, лучше буду святителей поминать, коли что, вот как бабушка говорила.

К нему все обернулись.

-- Ну и что же? -- спросил нетерпеливо солдат с чайником.

-- Ну, наши на другой же день заметили: чтой-то ты, говорят, вроде как полоумный стал? А я скажу слово, да споткнусь. Думали уж, что язык отниматься стал. Почесть ничего сказать не могу, нету слов, да на-поди.

-- Обойтись своим умом задумал, по-иностранному, -- сказал угрюмый солдат.

-- Целый месяц, братец ты мой, держался.

-- Трудно было?

-- Не дай бог, прямо как без рук.

-- Никто человека не мучает, так он сам себе муку выдумал.

-- Бывало, в праздник люди сойдутся, у них разговор идет, а я, как немой, сижу. И взяла меня тоска...

-- Чем кончилось-то? -- спросил нетерпеливо солдат с чайником.

-- Чем?.. Да один раз жена мне похлебкой руку обварила, я как двину ее... С тех пор и пошло.

-- Разум прочистило, -- сказал угрюмый солдат.

-- И прямо, братец ты мой, как гора с плеч, веселый опять стал, разговорчивый, мать твою...

-- О, боже мой, -- сказала женщина в поддевке, -- хоть бы в другой вагон перейти.

Поезд опять остановился у станции. И сейчас послышалось:

-- Эй, милый, проходи!

-- Лезь, голубь, лезь, мать!..

-- Ну, ну, старина, домовой облезлый, карабкайся, мать...

Добродушный солдатик повернул голову к двери, с заигравшей улыбкой слушал некоторое время, потом, ни слова не говоря, ринулся вперед по головам и закричал, что было силы, над самым ухом женщины:

-- Го-го-го... Орловские, что ли, мать вашу?!

-- Они самые, соколики, -- донеслось оттуда.

-- По разговору узнал, четыре года там работал.

1918

Оставить комментарий Романов Пантелеймон Сергеевич (yes@lib.ru) Год: 1918 Обновлено: 15/07/2014. 10k. Статистика. Рассказ: Проза Рассказы	Скачать FB2 Оценка: *8.003** Ваша оценка:

Романов Пантелеймон Сергеевич Родной язык

Пантелеймон Сергеевич Романов

Родной язык

Романов Пантелеймон Сергеевич
Родной язык