Lib.ru/Классика: Ревякин Ю. В.. Упырь

Ю. Ревякин

УПЫРЬ

Южно-русское предание

"Красногубая гостья. Русская вампирическая проза XIX -- первой половины ХХ в. Том II": Salamandra P.V.V.; 2018

I

Поздней осенью, в темную ночь, когда все жители села Червоного, П-ой губернии спали крепчайшим первым сном, в окна хаты сотского начали стучаться десятские Шестопал и Коваленко.

-- Стучи хорошенько, тяжело дыша от быстрой ходьбы, -- заметил Шестопал, -- наш сотский, ты знаешь, изрядно глуховат.

Десятские ударили своими крепкими ногтями в оконные рамы с такой силой, что стекла задребезжали на все лады.

-- Дядько Игнат, дядько Игнат, вставайте!.. -- вопили они, -- несчастие случилось!..

Сотский продолжал бы еще лучше храпеть под шум десятских, если бы жена его не очнулась первой, она не особенно нежно толкнула раза три своего мужа в бок и спину.

-- Вставай, -- крикнула она, -- десятские зовут, стучат так, будто хату развалить решили...

-- Вот оно что, медленно опуская ноги, -- хрипло сказал сотский, -- а мне, действительно, снилось, будто град идет... И будто уже целую десятину жита выбило... А чего вы там, хлопцы, стучите? Зачем поднимаете такую тревогу?..

-- Вставайте, дядько Игнат, возле мельницы человека убито!..

-- Из мельницы украдено жито? -- недослышав, переспросил сотский. По совету знахарки он затыкал на ночь больные уши паклей, смоченной в конопляном масле, что еще больше ухудшало его тупой слух.

-- Человека убито, должно быть наш он, Иван Запорожец...

-- Эт, -- возмутился сотский, -- жита украли корец... стоит из-за этого ночью тревожить начальство!..

-- Да, старый ты глушман, заткнул свои дырки и не слышишь, -- поднимаясь к самому уху сотского, крикнула жена, -- десятские говорят человека убитого нашли!.. А человек этот, говорят они, наш сосед Иван Запорожец.

Тут уже, разобравши в чем дело, сотский проявил необыкновенную быстроту и ловкость. В одну минуту нащупал он свои огромные сапоги, шапку и свиту и выбежал на двор, прячем вынул из ушей паклю и бережно засунул ее в карман. Прийдя на место страшного происшествия, десятские вырубили огонь и, засунув губку в пучок соломы, быстро раздули ее. Красноватое пламя ярко осветило неподвижно распростертого среди грязи человека. Невзирая на густую черную кровь, покрывшую лицо убитого, сотский сейчас же узнал кто это.

-- Истинная правда, -- воскликнул он, -- Иван Запорожец это... Вишь догулялся таки, догулялся!.. А ну посвети-ка, Шестопал, ближе.

Шестопал, весь дрожа от ужаса, поднес горевшую солому к лицу мертвеца.

-- Угу-гy, хорошо его ковырнуло, -- хладнокровию продолжал сотский, -- совсем, можно сказать, мертвое тело, даже, смотрите, добрые люди, мозг ему выпустили наружу!..

-- Шли мы обходом, -- захлебываясь лепетал десятский Коваленко, -- темно, хоть в морду ударь, а тут Шестопал наткнулся из него и чуть не упал... Думали сначала, свинья чья-нибудь пропала... А вот оно что вышло, когда засветили огонь!..

-- Скверное дело, -- рассуждал сотский, -- никогда у нас в Червоном на моей памяти, ничего подобного не случалось!.. Ну, нечего делать, оставайтесь тут, хлопцы, на стороже, возьмите хорошие дрючки в руки и стойте... А чтобы видно было -- огонь разложим, потому к мертвому телу никому нельзя подходить.

-- А Господь, себе с ним, -- жалобно возразили в один голос Шестопал и Коваленко, -- не останемся мы здесь одни!

-- Что вы говорите? -- переспросил сотский. Десятские повторили свои слова с утроенной силой.

-- А закон на что? внушительно и строго произнес сотский. -- Должны закон исполнять?.. Тут, по закону, до тюрьмы не очень далеко... Приказано стоять -- стойте, хоть полопайтесь!.. Вишь какие, уже совсем раздражился сотский, туг мертвое тело лежит, а они еще корчат из себя дурней...

Мертвого уже ничего бояться...

Распорядившись таким образом, сотский вытащил и себе колок из ближайшей изгороди и, громко чавкая по грязи сапогами, исчез в темноте. Он почел своим долгом доложить обо всем старосте и посоветоваться с ним относительно всех предстоящих мероприятий...

II

Убитый неизвестно кем, глухой ночью, Иван Запорожец издавна пользовался в Червоном плохой славой. Явных улик на него не было, хотя все были убеждены, что Запорожец первый мастер на все злое. <...> жил он на маленьком наделе <...> {Повреждение нескольких слов в доступной нам копии текста (Прим. сост .).} выстроил прекрасную новую хату, молодую жену одевал как куклу -- Одарка его даже в будни ходила в красных сафьяновых сапогах и носила шелковые платки. Постоянно гости гуляли у Запорожца и все народ, можно сказать, странный: цыгане не цыгане, кацапы не кацапы... Все молодцы рослые, усатые, брови сросшиеся и носы крючками. Люди часто видели у Ивана золотые деньги, и втихомолку уверяли, что он отлично знается с дьяволом, продал ему душу, а потому и живется ему до поры до времени лучше других. Никто, однако, в глаза Запорожцу не высказывал ничего подобного. Напротив, все боялись его и кланялись ему низко при встрече. Росту он был огромного, красавец писаный, в плечах косая сажень. Лошадь, говорят, одной рукой возьмет за холку, тряхнет и свалит с ног... И вдруг взяло что-то такого человека и убило!.. Покинутые сотским Шестопал и Коваленко дрожали от страха как осиновые листы. Выбивая зубами трели и, призывая на помощь всех святых, десятские вооружились самыми увесистыми колками и присели рядышком, под изгородью. Пучок соломы быстро догорел и потух, кругом воцарилась такая темнота, какой оба они никогда еще не испытывали в жизни.

-- Святый Боже, -- прошептал Коваленко, -- и понесло тебя, Шестопал, наткнуться прямо на него... Прошли бы себе мимо, пусть другие его нашли бы!..

-- А ты думаешь как? -- отрывисто ответил Шестипал, -- может быть меня нарочно толкнуло в его сторону... Чувствовал я, что ноги мои будто не сами идут... Хотел я... -- продолжал Шестопал и вдруг умолк, крепко уцепившись за рукав свиты своего товарища. Зубы его стучали как в лихорадке.

-- Чего ты меня держишь? -- глухо спросил Коваленко, еле ворочая языком от страха.

-- Слышишь? -- просипел Шестопал. Что-то сунулось медленно к мертвецу, шлепая ногами по грязи. Сунулось, сопело, храпело, как старый кузнечный мех, покрытый со всех сторон заплатами.

-- Убежим, кум, -- хватаясь в свою очередь за рукав Шестопала, простонал Коваленко. Десятские, наверно, невзирая на грозное приказанье сотского, покинули бы свой пост, но ноги у них стали точно деревянные: ни разогнуть их, ни шевельнуть ими не было никакой возможности.

-- Убежим... -- как эхо ответил Шестопал, продолжая сидеть неподвижно под забором. Оба десятские звенели зубами как голодные волки. Барашковые шапки как живые полезли у них с голов и свалились в грязь... Трудно описать, что произошло со сторожами; когда сотский вернулся к трупу вместе со старостой и еще тремя здоровыми мужиками, возле мертвого было тихо и царила непроглядная тьма.

-- Шестопал, Коваленко! -- окликнул сотский, -- оглохли вы, или онемели?

В стороне послышался жалобный стон. Все новоприбывшие остановились как вкопанные и крякнули.

-- Хм... -- продолжал сотский, -- не дай Бог, может и страже свернуло головы!

-- Кто там стонет? -- не двигаясь с места проревел староста.

-- Да, да, кто стонет? -- в один голос подхватили все.

Ответа не последовало.

-- Господь его Святой знает, что тут происходит, -- рассуждал сотский, -- как вы думаете, староста, что нам нужно сделать?

-- Побегу я, да ударю в колокол! -- торопливо сказал один из мужиков, сопровождавших сельское начальство.

-- Что ты понимаешь, -- недовольным голосом заметил староста, -- разве у нас пожар? Полагается по закону звонить только на пожар... Тоже, можно сказать, голова... а еще с советами лезет.

-- Шестопал, Коваленко, тут вы? -- еще окликнул сотский во все горло. Теперь явственно принеслось два стона, один с правой стороны, другой с левой.

-- Крешите огонь, живо, да надергайте соломы из ближайшей клуни, -- приказал староста, -- стоим мы точно с завязанными глазами, а какая-нибудь скверная сила может и нам проломить затылки.

Осмотревшись при свете огня, Шестопала нашли застрявшим до половины в изгороди, так что голова его была в огороде, а ноги торчали на улице, Коваленко, вытаращивши глаза, сидел по пояс в грязи, наполнившей противоположный ров.

-- Нечего сказать, хорошо их разбросало в разные стороны, -- качая головой заметил сотский, -- ну вылезайте уже, чего вы там застряло!

Десятских насилу привели в чувство. Убедившись, что кругом стоят свои люди, оба они вдруг странно оживились и начали необычайно быстро молоть языками.

-- Сидим мы, -- рассказывал Коваленко, -- вдруг слышим что-то лезет и сопит....

-- Совсем не лезло, а ляпало ногами, как старая корова, -- возражал Шестопал, -- была мара эта величиной в добрую степную копну сена...

-- На нас, упаси нас святая Господин сила, сунется, а я вижу два глаза, может с кулак величиной... Зеленые буркалы, как у дикого зверя! -- доказывал Коваленко.

-- Это уже ему от страху показались глаза, -- выкрикивал Шестопал, -- глаз, ей Богу, не было, мара была на четырех лапах, с когтями и уши у ней торчали по сторонам как два жлукта, в которых бабы золят белье!..

-- Ты говоришь страх у меня? -- с горькой обидой в голосе возразил Коваленко, -- а кто ухватился мне первым за руку и говорит: матинько моя, пропали мои детки и хозяйство... были у чудовища глаза, я хорошо видел, а ушей никаких не видел, а потом, как схватилась буря, как закрутит вихорь...

-- Буря схватилась над ним? -- повторили мужики, учащенно осеняя себя крестами.

-- Это верно, -- заклялся Шестопал, -- буря шапки сорвала с наших голов и разбросала нас как щепки...

-- Да это мы видели, как разнесло вас по сторонам! -- согласился староста... -- Недаром уверяли наши люди, что покойный Запорожец знался с нечистым...

III

Все Червоное встревожилось, не было ни одной хаты, где не толковали бы на разные лады об ужасном событии. Шестопала и Коваленко приглашали нарасхват и они приводили всех в трепет описанием мары, явившейся к убитому прощаться. Через три дня прибыл пристав со всем штатом для составленья протоколов и следствия. Пристав был человек очень большого роста, тучный, с лицом широким как лопата, и двум я черными глазками, торчавшими на лице как две коринки на сдобной булке. Все следствие пристава прошло в том, что он ругался без устали, ругался, на чем свет стоит, до тех пор, пока староста не объяснился с ним наедине, причем имел такую же беседу с фельдшером и другими важными лицами. Сотские уложили в бричку пристава большой горшок масла, пару поросят, вполне годных к предстоящим рождественским святкам, и еще какой-то узел, и в котором, по замечанью кучера пристава, человека очень опытного в этих делах, наверно было с полпуда отличного гречишного меда.

Убийцы Запорожца, конечно, не были разысканы и похоронили его на сельском кладбище, насыпавши над ним большой желтый бугор сырой глины. Люди дрожали от жалости страха праха на похоронах убитого, потому что жена Запорожца Одарка совсем обезумела от горя. Она голосила так неистово, что пена клубом выступила у ней изо рта. Рвала на себе волосы и билась головой о гроб. Староста, человек очень сильный и бондарь Опанас, кум покойного Запорожца, с трудом удержали Одарку в ту минуту, когда по крышке гроба начала гулко стучать глина. Вдова хотела бросаться на дно могилы и хотела похоронить себя вместе с мужем. Когда гроб засыпали совсем и сравняли бугор, Одарка сейчас же обмерла, лицо у нее перекосилось и побелело как мел, вытянулась она и стала точно костяная. Тетка Лисавета, кума Василиса и баба Клюиха до поздней ночи провозились с Одаркой. В конце концов баба Клюиха возвратила несчастную молодицу к жизни. Насилу отшептала ее баба Клюиха, говорили они, что сердце у Одарки держалось уже на одной тонюсенькой жилочке, если бы та жилочка лопнула, молодица вряд ли дождалась бы Христова праздника. В день похорон Запорожца с утра бушевал сильный ветер, потом неожиданно налег мороз и в два часа сковал землю, а к вечеру, когда Одарка очнулась, буря нанесла снежную метель. Самые древние старики в Червоном не помнили такого бурана. Столбы снега ходили по улицам, нагоняли один другого и рассыпались белым прахом. Почти на всех крышах позадирало вверх солому; окна совсем залепило снегом. Тот, кого крайняя нужда заставляла пройти по улице, возвращался домой с большим трудом, весь белый с головы до ног. Вой и шум раздавался над Червоным; в каждой трубе вопили необычайные голоса, выли, плакали и визжали, не то торжествуя, не то горько оплакивая кого-то. Один из самых страшных вихрей, рассказывал наутро церковный сторож, должно быть старший между всеми вихрями, закрутился возле кладбища, в нескольких шагах от свежей могилы Запорожца, потом с диком ревом побежал вдоль улицы и сломал в одну секунду тополь возле хаты сотского. Грохот при этом, должно быть, был достаточно сильный, так как сам сотский, не зная в чем дело, проснулся и спросил у жены, не уронила ли она чего-нибудь спросонья.

-- Господь с тобою, крестясь, -- ответила сотская, -- конец света, должно быть, приходит!..

-- Кто-то, говоришь, ходит?

-- Конец света, глушман, приходит, -- закричала сотская, -- ототкни уши, а не то и умрешь, не зная, в чем дело; тополь у нас повалило!

-- Ничего не разберу, -- все-таки крестясь, прошептал сотский, -- должно быть оттепель на дворе... в ушах моих гудит как в мельнице...

Сотский, конечно, ошибся, на дворе мороз крепчал с каждым часом, хаты неожиданно прохваченные холодом, начали трещать по углам, старые вербы стреляли точно из пистолетов, а в маленькие оконца, как уверяли многие червонцы, до утра кто-то постукивал костяными пальцами и положительно не давал крепко уснуть. Когда хорошенько рассвело и хозяева кое-как отгребли снег от своих дверей, занесенных почти до половины, удивительные вещи можно было услышать возле колодца. Бабы собрались там и стояли очень долго, засунувши руки в рукава длинных кожухов. Они качали головами, закутанными так, что только рот и кончик носа оказывались более открытыми. Тетка Лисавета уверяла и даже поклялась страшной клятвой, что в полночь к ней приходил под окно Запорожец. Очевидно, недоволен он был за то, что Одарку не дали ему забрать с собой.

-- Перетревожилась я возле Одарки, сестрички мои, -- громко рассказывала Лисавета, -- и не могла заснуть... А тут, знаете сами, какая подхватилась буря... Только в полночь слышу я, сестрички, царапается что-то в окно... Перекрестилась я, смотрю, стоит уже мохнатое, серое... Так дух у меня захватило и скатилась я как качан на подушку...

-- Будет ходить он, будет, умер без покаяния и без исповеди! -- подтвердила кума Лисаветы.

-- Не дай Бог, если появится у нас в селе упырь, начнет у детей сосать кровь и много народу переведет, -- заметила одна из баб.

-- О чем толкуете, бабы? -- низким басом спросил бобыль Козаченко, человек одинокий, он должен был сам таскать себе воду. Все прозывали Козаченко ежом, потому что волосы у него на усах, бороде и голове торчали во все стороны как щетина. Узнавши, в чем дело, Козаченко сейчас же торжественно подтвердил все.

-- Вы говорите, будет ходить Запорожец? -- проревел он, -- а я говорю он уже ходит... Вчера ночью я его, проклятого, хорошо видел, потащился с кладбища в своем саване... Собаки выли на него как на зверя!..

Довольный сильным впечатлением, произведенным на баб, Козаченко вскинул коромысло на плечо и ушел.

IV

Неутешно оплакивала Одарка своего несчастного Ивана. Неделя прошла, другая, а она все не приходила в себя и ходила как тень. Другие вдовы за такое время успокаивались совсем и не прочь были побалагурить с более красивыми парнями. Баба Клюиха, заходившая изредка к Одарке, по доброте своей души, разными способами старалась утешить молодицу.

-- Перестань, сердце Одарка, -- сказала она забежавши к ней вечером, -- тосковать по мертвом грех, чего доброго, притоскуешь его, тут Клюиха перекрестилась, -- притоскуешь, а он и притащится в тебе в полночь.

-- Пусть приходит, пусть приходит! -- заломивши руки, простонала Одарка, -- жить и без него не могу и петлю наложу на себя. Пусть приходят, чего мне его бояться... Любились мы с ним и душа в душу жили...

-- А грех ты говоришь, а грех! -- возмутилась Клюиха, -- перестань Одарка, -- говоришь ты с горя, не приведи Господь что! Но Одарка не унималась и чем дальше уговаривала ее Клюиха, тем упорнее и настойчивее призывала умершего мужа. В конце концов, Клюиха крестясь и спотыкаясь от волненья, ушла из хаты Одарки.

-- Обезумела, обезумела, -- решила баба Клюиха, -- и уже находится во власти злого духа!

После ухода бабы Одарка долго сидела скрестивши на коленях руки, неподвижно устремивши глаза в одну точку. Громкий крик мальчика, проснувшегося в своей люльке, заставил ее очнуться. Удивленно оглянулась молодица, в хате уже было темно, луна светила в замерзшие окна, таинственно освещая причудливые ледяные узоры. Молча, не напевая обычной колыбельной песенки, Одарка взяла мальчика, накормила его грудью, уложила спать равнодушно, не перекрестила и не прочла молитвы. Все Червоное давно уже молчало как мертвое, крепко спало оно, покрытое белым снегом, мирно освещенное луной. И вдруг слышит Одарка тяжелый скрип чьих-то шагов по мерзлому снегу. Скрип, медленно-мерный, точно идет кто-то, с усилием волоча ноги. Издали пронесся жалобный вой собак. Вскоре скрипящие шаги раздались под самым оконцем и огромная колеблющаяся тень закрыла сверкающие ледяные узоры.

-- Кто там? -- шепотом спросила Одарка, предчувствие охватило ее, часто, очень часто возвращался таким образом, с своих таинственных ночных походов ее муж. И никогда не возвращался он с пустыми руками, приносил дорогие подарки, или вкусные лакомства.

-- Это я, Одарочка, -- послышался за окном глухой голос, -- отвори, сердце мое, двери и пусти меня в хату...

-- Ивасик, -- чуть не крикнула Одарка, -- Ивасик пришел, дорогой мой!

Недолго думая, молодица соскочила с лежанки и быстро бросилась к двери. Совсем забыла она в ту минуту, что Ивасик ее давно уже был мертв и похоронен в глубокой могиле. Забыла она все на свете, лицо у ней разгорелось и все тело дрожало как в лихорадке... Медленно, согнувшись, вошел неожиданный гость в хату, и повеяло от него таким холодом, какого никогда еще не испытывала бедная Одарка.

-- Ну вот хотела ты и пришел я... согрей меня, холодно мне, холодно! -- тем же глухим, будто подземным голосом произнес Иван.

-- Ивасик, сердце мое, иди сюда к печке, отчего ты такой холодный, отчего руки у тебя как костяные!

-- Холодно мне там лежать... Сердце у меня обледенело и нужно мне живой, горячей крови... Одарочка, сердце мое, дай мне живой крови!..

-- Ивасик, -- все еще ничего не понимая прошептала Одарка, -- о какой ты крови говоришь... Что с тобой, Ивасик, дорогой мой?

Свет луны бледным столбом проник в окно хаты и яснее озарил лицо ночного гостя. Тогда с ужасом увидела Одарка, что лицо у ее Ивасика было совсем мертвое, неподвижное и белое, как снег, и глаза его были белые, как две замерзших льдинки; острые зубы сверкающим рядом выступали из-под тонких губ, покрытых снежным инеем. Замерла Одарка, отступивши в сторону и прижавшись в углу печки. Смертельный холод сковал ее с ног до головы. Явственно увидела молодица, как страшный гость, тяжело передвигая свои окостеневшие ноги, прошел к люльке, где мирно спал ребенок, и, нагнувшись, припал мерзлыми губами к теплому тельцу...

-- Ивасик, голубь мой сизокрылый, что, что ты делаешь! Ты ли это? -- простонала Одарка.

-- Ну вот, Одарочка, чего ты боишься? -- вдруг послышался ласковый и сладкий голос, -- это я, муж твой, смотри, разве не живой я, смотри, я согрелся уже и гостинец принес тебе дорогой!

Все перепуталось в мыслях Одарки, обезумела она, и подпала под власть страшной, неестественной силы. Теперь увидела она перед собой прежнего, ласкового и веселого Ивана, сел он с ней рядом на широкой кровати, крепко обнял и начал целовать ее пылающие щеки.

-- Нечего теперь тебе печалиться, -- шептал он, -- я буду ходить к тебе, -- буду, как прежде, во всем помогать!.. Вот на, получи первый мой гостинец, смотри, какое чудное дорогое, доброе намисто!

При этом Иван вынул из-за пазухи несколько шнурков прекрасных кораллов и надел их на шею Одарки. Одарка вздрогнула, потому что кораллы эти показались ей особенно холодными и тяжелыми. Но она чувствовала себя очень счастливой, и вдруг ей стало так весело. Захотелось петь и танцевать, она ласкалась к мужу, целовала его карие глаза и не могла насмотреться на них.

-- Ходи, ходи ко мне, сердце мое, -- лепетала она, -- жить я не могу без тебя, пусть будет, что будет, а ходи!

-- Хорошо, буду... -- глухо ответил гость, -- буду верно любить, буду к тебе, сердце мое, ходить... А теперь прощай...

-- Посиди еще немного, не покидай меня! -- взмолилась Одарка.

-- Нельзя, не могу больше, не могу! -- простонал Иван; лицо его опять побелело и опять могильным холодом повеяло от его груди...

Когда Одарка очнулась, в хате было тихо и пусто... В теплых сенях большой красный петух громко ударил крылом и несколько раз протяжно крикнул...

V

Недели за три до сочельника все населенье Червоного было возбуждено и встревожено. Бабы без умолку рассказывали страшные и непонятные вещи, откуда узнали они, неизвестно, только все в один голос уверяли, что Иван Запорожец ходит к своей жене. Две девушки в хатах, стоявших ближе к кладбищу, почти одновременно заболели. Клятвенно утвердили они, что к ним тоже приходил Запорожец, что пробрался он перед полночью сквозь нижнюю щель двери и сначала показался величиной не больше мизинца, а потом вырос до самого потолка и такими глазами посмотрел на них, что уже двинуться, совершить молитву, или перекреститься не было никакой возможности. Тогда упырь-Запорожец, рассказывали девушки, нагнулся к ним и начал сосать у них кровь. Обе они чувствовало, как кровь убывала у них со страшной быстротой, а на другой день после этого лежали в страшном жару, никого не узнавая... Приуныли червонцы, вечером мимо кладбища никто не решался проходить, а когда темнота окончательно покрывала улицу, самые смелые боялись выйти за ворота. Почти все хозяева окропили святой водой двери и окна, написали кресты на ставнях и приготовили осиновые колья, чтобы, в случае нападения упыря, было чем защититься... Одна Одарка не обращала вниманья на все толки и пересуды, на убеждения бабы Клюихи и мудрые советы тетки Лисаветы. Ходила она, гордо подняв голову, ничего не боялась, презрительная улыбка кривила ее красивые губы, когда люди более робкие, при встрече с нею, отшатывались в сторону. Во всяком случае, все видели ясно, что была она совсем не такой, как прежде. Большие темные глаза ее горели диким огоньком, в лице не было ни кровинки, прежняя дородность пропала и стала Одарка, по уверенью бабы Клюихи, тоненькой, как самая чахлая былинка... Слышал староста Червоного, Онуфрий Ковбик, все пересуды и толки, качал головой и, как рассудительный человек, не очень верил бабьим сплетням, не верил он до тех пор, пока в одно воскресенье, после церковной службы, не явилась к нему по важному делу вдова Куцыха, женщина самая богатая в селе, умная и пользовавшаяся всеобщим уваженьем. Войдя в хату, Куцыха сначала помолилась святым иконам, а потом поздоровалась как следует и поднесла старосте целый узелок отличных сушеных груш, слив и яблок. Сад у вдовы был прекрасный и умела она удивительно хорошо приготовлять фрукты для узвара.

-- Спасибо вам за ваше вниманье, -- проговорил староста, -- садитесь, пожалуйста, может дело есть какое-либо у вас?

-- Дело есть, отчеканила Куцыха, -- грубым, почти мужественным голосом, -- такое дело, -- при этом Куцыха троекратно осенила себя крестом, какого еще никому не случалось. -- Надевайте же, пане старосте, кожух, возьмите свой знак и идем сейчас, не теряя времени.

Староста было замялся, но Куцыха решительно добавила:

-- Туг не место говорить обо всем, по дороге узнаете все.

Нечего делать, староста оделся и вышел с Куцыхой за ворота.

-- Ну теперь я и расскажу все по порядку, -- оглядываясь и понижая голос, загудела Куцыха, -- известно вам, дядько Онуфрий, что дочь моя Василина, прошлую весну скончалась, и похоронена как следует, и запечатана батюшкой ее могила?

-- Конечно, известно, -- с удивленьем согласился староста, -- был же я на похоронах и обедом ее, покойницу, царствие ей небесное, поминали.

Куцыха резким движеньем утерла слезы на глазах и продолжала еще глуше:

-- Так вот, когда хоронила я мою бедную Василину, так должна была исполнить ее последнюю волю... И надела ей я самое лучшее ее девичье платье, и причесала ее как невесту... и надела ей на шею доброе намисто, которое досталось мне еще от моей бабушки... Доброе намисто с тремя золотыми дукатами, а всего его было четыре низки и нанизано оно было на шелковый шнурок, а все низки были связаны в концах шестью узлами...

Так отчеканивала Куцыха каждое слово, а староста, решительно не понимая в чем дело, кивал головой да покрякивал.

-- Теперь дальше, -- гудела Куцыха, -- сегодня иду я из церкви и вдруг встречаю Одарку Запорожцеву, жену, прости меня Создатель, того проклятого упыря, что тревожит теперь все село и не дает крещеным людям спать по ночам. Смотрю я, останавливаясь вдруг перед старостой и вперяя в него негодующие, серые, как олово, глаза, -- резко закончила Куцыха, -- а у ней на шее красуется намисто моей несчастной Василины...

-- Василинино намисто? -- повторил бледнея староста.

-- Оно, именно, разве я не узнала бы его за три версты, разве мало я любовалась им в молодости!

-- Гу, гу, гу... вот это так уж чудное дело! -- воскликнул Онуфрий Ковбик, громко ударяя себя по белым полам нового кожуха. -- Что же вы думаете сделать?

-- А вот что, -- с твердостью сказала Куцыха, -- не допущу я, чтобы всякая тварь пользовалась добром покойницы несчастной. Идем сейчас к ней, она только что вошла в свою хату, и, ежели я докажу, чье это намисто, то снимем его с ее поганой шеи...

-- Хм, так оно так, -- совсем растерявшись недоумевал староста, -- только как могло намисто, из-под глубокой земли, примерно сказать, из запечатанного гроба, выйти на свет...

-- А может он, упырь проклятый, ходит к ней? -- грозным тоном спросила Куцыха.

-- Слышал я такие вещи, только, как бы сказать... -- медленно начал староста, но Куцыха властным уверенным голосом прервала его речь:

-- Ходит, воскликнула она, -- а вы ничего не смотрите, доведете все село до великого несчастья!..

Неожиданно вошла Куцыха со старостой в хату Одарки, молодица вздрогнула и быстро повернулась к вошедшим, громко брякнув дукатами, привешенными к доброму намисту... Не теряя ни одной минуты, вдова подскочила к Одарке и ткнула пальцем ей в грудь.

-- Вот оно! -- грубо выкрикнула торжествующим тоном Куцыха. -- Вот дукаты: один побольше, а два других меньше и эти все четыре низки... Снимай, ведьма, намисто, снимай его сейчас!..

-- Да, да, снимай, -- повторил староста.

Дрожащими руками, покорно, без всякого сопротивленья, сняла Одарка намисто, губы у ней задрожали и лицо стало белее стен.

-- Вот, вот, вот! -- указывая на все приметы рычала Куцыха, -- где ты его, проклятая женщина, взяла?..

-- Да, да, где взяла? -- повторял староста, -- это, действительно, нужно по закону сказать.

Но Одарка стояла, как вкопанная, безмолвно вперив глаза в Куцыху.

-- Чего глаза на меня вытращила! -- крикнула Куцыха, -- не испугаешь меня своим упырем, для него есть у меня святая чудотворная икона!..

После этих слов Одарка, жалобно, точно маленький ребенок, вскрикнула, схватилась руками за голову и грохнулась посреди хаты...

VI

-- Ей-Богу, стою я как в тумане, -- разводя руками, проговорил староста, -- очутившись с Куцыхой на улице, -- что делать, сам не знаю?

Куцыха с видом победительницы горделиво поджала губы.

-- Заявить по начальству, или батюшке... -- недоумевал Ковбик.

-- А начальство, что сделает? -- возразила Куцыха, -- наберетесь таких хлопот перед праздником, что и сами не рады будете!

-- Верно, верно! -- тоскливо согласился Ковбик.

-- Вот мой совет, знаете вы сами хорошо того Литвина, что сидит в Зачепихе? Поезжайте к нему, он поможет... он такие дела понимает, каких вам и не снилось. Старый Литвин скоро усмирит проклятого упыря, да, может, еще и молодицу отчитает... Как ни крутите головой, а без Литвина не обойдется... Про намисто-то пока не говорите никому, особенно глушману этому сотскому, тот сейчас, как сорока на хвосте, понесет все к становому...

-- Так, так, -- согласился староста, тяжело вздохнув при этом, -- вот дела какие настали!..

Куцыха, распрощавшись, повернула в свой переулок, а староста, заложив руки за пояс и понурив голову, медленно побрел домой.

-- Нечего делать, после долгих размышлений, -- решил Онуфрий Ковбик, -- нужно поехать к Литвину.

Никому не говоря ничего, Ковбик запряг своего доброго серого коня и отправился в Зачепиху.

Все жители Червоного, других ближайших и самих дальних сел отлично знали Зачепиху -- облупленную и ободранную корчму, одиноко торчавшую среди голого, как ладонь, поля. В корчме этой много лет сидел на аренде старый Литвин с двумя дюжими сыновьями; славился он необычайным искусством врачевать всякие болезни, а, главное, не боялся никакой нечисти. Никто не мог бы, посмотревши на Литвина, сказать, что обладает он такими понятиями и силами. Росту Литвин был очень низкого, почти карлик, маленькая, как маковка, голова, с двумя оттопыренными ушами, не имела никаких следов растительности, кроме нескольких желто-седых волосков, торчавших сосулькой под носом, немного ниже двух бородавок почти синего цвета. Беседуя с посетителями, Литвин двигал этими бородавками как щупальцами, причем все голое лицо покрывалось морщинами, а уши прыгали по сторонам, как у летучей мыши... Неказистая, правду сказать, была наружность, а все-таки, все, кто знал Литвина, глубоко уважали его и свято верили каждому слову.

Чуть только староста вошел, поздоровался как следует и присел возле стола, как старый Литвин сейчас воскликнул:

-- Догадываюсь я, дядюшка Онуфрий, зачем вы потрудились ко мне... приехали вы посоветоваться насчет тех беспокойств, что в Червоном начались...

-- Истинно, -- подумал староста, крякнув от удивленья, -- знает старый Литвин все на свете!..

-- Знаем, знаем, -- весь покрываясь морщинами и двигая прозрачными ушами, пропищал Литвин... -- Хотите вы, староста, упыря присмирить.

-- То есть, конечно... -- смущенно протянул староста, -- такое началось у нас в Червоном, что и словами рассказать нельзя, а ежели рассудить, то одна надежда на вас... потому что начальство, как бы сказать... -- староста запнулся и тяжело засопел носом.

-- Тэк, тэк!.. -- еще больше покрываясь морщинами, согласился старый Литвин, -- его нужно усмирить... Такие штучки уже случались мне, приходилось видеть на веку!.. Был у меня вчера вечером ваш сотский, насчет ушей советовался и тоже просил помочь в этом деле. Говорил он только, чтоб не сказывал никому, боялся как бы становой не прикатил под праздник... Хе, хе, хе... -- добродушно захихикал Литвин, -- упыря можно, хоть с трудом, уничтожить, а от станового не так-то легко отделаться!..

-- Грамотному человеку, как говорится, и книги в руки, -- продолжал староста, -- потрудитесь, пожалуйста, для нас, а мы, как можем, отблагодарим всем селом... Ежели расход какой, или, как известно, за труды ваши...

-- Ни, ни, ни! -- замахавши, как мельница, своими маленькими руками, -- возразил Литвин, за что беру, так беру, а за такое дело -- сохрани Господь... За такое дело деньги брать не полагается... Непродажное это, нет... А теперь расскажите мне, староста Онуфрий, все по порядку...

Литвин подсел к Ковбику поближе и они повели речь совсем пониженным голосом... Не преминул, конечно, староста рассказать как вдова Куцыха опознала намисто покойной дочери на шее Одарки Запорожцевой...

-- Фю, фю, фю!.. видите, добрые люди, как он усилился! -- с негодованием запищал старый Литвин, -- конечно, удивляться нечему, -- упырь может ходить вольно по всем могилам, и может он таскать оттуда все, что ни захочет... Ну, так времени терять нельзя!.. Вечерком приеду я со своими сыновьями... а вы, пане староста, соберите еще с полдесятка верных людей, да приготовьте святой водицы, кропило новенькое из чистой свежей соломки... и приготовьте вы острый осиновый кол, аршина в два с половиной... Вечером, как смеркнет, буду...

VII

Могут верить, или не верить добрые люди, а что совершилось в с. Червоном, достаточно лет тому назад, как раз на священномученика Игнатия Богоносца, расскажем по порядку. Не успел староста вернуться домой, как его встретили Шестопал и Коваленко. Они оба были сильно возбуждены, махали руками и обливались потом. Вдова Одарка Запорожцева, сообщили десятские, вылетела, как безумная, из своей хаты, и понесла ее невидимая сила прямо на кладбище. Там она упала на могиле своего муха и начала грызть зубами мерзлую глину... Много народу видело эту страшную картину. Вдова кричала разными голосами и собакой, и петухом, и свиньей... Шестопал, Коваленко, сотский Игнат и бобыль Козаченко насилу оторвали Одарку от насыпи и на руках снесли ее домой, где, по совету бабы Клюихи, ей связала руки и ноги новыми полотенцами.

-- Ничего, ничего, -- твердо произнес староста, направляясь к хате сотского, -- кончатся сегодня все эти дела, кончатся!

В этот день Игнат, как оказалось, слышал гораздо лучше обыкновенного, потому что старый Литвин отлично облегчил ему уши с помощью горящих бумажных трубок.

-- Теперь мне не нужно уже кричать, -- пояснил сотский, -- как вставил Литвин, дай Бог ему здоровья, в каждое ухо по трубке, величиной в аршин, и зажег их с противуположного конца, так вся сера вытекла из головы и прочистился слух... Чудеса делает этот Литвин!..

Вечером прибыл Литвин с двумя сыновьями, рослыми как дубы, совсем не похожими на отца. Собрались все у старосты в хате; были там, кроме Литвина с сыновьями, оба десятские, бобыль Козаченко, считавшийся самым смелым человеком во всем Червоном, сотский Игнат, Опанас Бондарь, известный тем, что собственными руками задержал и отмолотил ведьму в своем хлеву, были еще два брата Семен и Грицько Зайцы, оба надежные люди. Семен Заяц, однажды, на своем веку, поймал конокрада и, невзирая на то, что злодей отгрыз ему половину большого пальца на левой руке, все-таки не выпустил его на волю... Как только потушили жители Червоного огни, все старые и молодые, как говорится, успокоились после дневных работ, Литвин со всей компанией вышел из хаты старосты и направился к кладбищу. Литвин шел впереди между двумя своими сыновьями-великанами, а Шестопал с Коваленко замыкали шествие и уже заранее чувствовали, как мороз гулял у них за плечами. Вот показалось кладбище, черневшее в сумерках зимней белой ночи своими крестами. При виде могилы Ивана Запорожца, с которой буря совсем сдула снег, Литвин остановился.

-- Станьте все, -- приказал он, -- не подходя к нам на пять шагов, шапки снимите, да читайте святые молитвы.

Старый Литвин взял кропило с водой, один сын осиновый колок, а другой тяжелую деревянную долбню... И начал тогда Латыш отчитывать, мелко, мелко, будто горохом посыпал, непонятные никому слова. Голос его, сначала тонкий, как колокольчик, становился все глуше и слился в страшный угрожающий шепот. Видно не легло было Литвину работать, и потому корчился он, приседал и дрожал над могилой упыря, весь обливаясь потом. И начало вдруг что-то реветь под землей... Шестопал и Коваленко ясно увидели, как земля зашевелилась на могиле, а черный крест закачался в разные стороны... Десятские присели на корточках за спиною Козаченко, староста и сотский во весь голос читали молитвы, Опанас Бондарь, хотя не сходил со своего места и твердо держался на ногах, но все-таки сильно заикался и повторял иные слова молитвы по десять раз, забывши что стояло дальше. Только одни братья Зайцы поистине оказались выше всякого страха, так ровно стояли они и отчеканивали каждое слово отче-наша...

-- Не так еще было страшно, -- рассказывали впоследствии Шестопал и Коваленко, -- когда упырь-Запорожец начал реветь под землей, ворочаясь в своем гробу... Больше все охватил ужас, когда Литвин пронзительно крикнул своим сыновьям:

-- Иван, наставляй кол, а ты, Василий, колоти...

Страшно загудела долбня, вгоняя кол в самый гроб упыря и слышался между ударами долбни нечеловеческий визг под землей... Не хотелось, должно быть проклятому упырю терять свою силу и волю! Чем глубже вколачивали кол, тем тоньше и тише становился вопль упыря, а, наконец и все стихло, точно рукой сняло... Перестала земля дрожать под ногами и крест перестал качаться... Тогда старый Литвин выкропил всю святую воду до капельки на могилу и на всех присутствующих и сказал:

-- Шабаш!.. Кончено теперь все навеки! До страшного суда не встанет больше упырь, до тех пор пока труба архангела не затрубит и не распечатает все гробы праведные и неправедные... Аминь!..

Постояли все, прислушались, мертвая, глубокая тишина царила кругом. Издали только доносилось обычное тявканье собачек, да петухи начали перекликаться из одного конца Червоного в другой... На этом, однако, старый Литвин, дай Бог ему здоровья, не успокоился. Зашел он также в хату Одарки, где несчастная вдова лежала пластом и горела вся точно в огне. Осмотрел Литвин больную молодицу, отчитал хорошенько и над нею, причем разрешил снять с нее туго завязанные полотенца.

-- Если перегорит неделю и очнется, будет жива, -- сказал Литвин, при этом и действительно, как ножом отрезал. Как раз в сочельник, несчастная Одарка открыла глаза и попросила пить. Баба Клюиха дала ей немного кисленького узвара. И очнулась Одарка, совсем иной женщиной, точно все новое в ней народилось. Рассказала она все ужасы пережитые ею, а на следующую весну, вместе со вдовой Куцыхой отправилась в Киев к св. угодникам...

Ю. В. Ревякин (?-?) -- киевский беллетрист, журналист, автор кн. Повести и рассказы (1911). Увлекался спиритизмом, хотя отзывался о нем скептически. С конца 1890-х гг. и вплоть до революции регулярно публиковал в рождественских номерах газ. Киевлянин святочные рассказы и стихотворения.

Рассказ Упырь, написанный в первые годы XX в., всецело следует фольклорно-этнографической традиции вампирической литературы XIX в. и ее "малороссийских" представителей. Данный рассказ, как и следующий за ним, был обнаружен и возвращен читателям А. Степановым.

Ревякин Ю. В.
Упырь

Ю. Ревякин

УПЫРЬ

Южно-русское предание

I

II

III

IV

V

VI

VII

Комментарии

Оставить комментарий Ревякин Ю. В. (bmn@lib.ru) Год: 1902 Обновлено: 11/08/2019. 43k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Южно-русское предание.

Ревякин Ю. В. Упырь

Ю. Ревякин

УПЫРЬ

Южно-русское предание

I

II

III

IV

V

VI

VII

Комментарии

Ревякин Ю. В.
Упырь