Ремизов Алексей Михайлович
Слоненок

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из цикла " Зга. Волшебные рассказы".

Алексей Михайлович Ремизов
Слоненок

Из цикла " Зга. Волшебные рассказы "

1

   Павлушка засел на второй год в приготовительном классе.
   Только он один и был второгодником.
   Сидел Павлушка на последней скамейке у шкапчика: у шкапчика всегда второгодники сидели.
   Место было не простое, особенное.
   Всякий день после молитвы, когда учитель Иван Иванович запирал в шкапчик журнал, чернильницу и ручку, только с Павлушкина места можно было заглянуть в этот шкапчик.
   И чего-чего только в шкапчике не хранилось: разные коробочки, ножички, картинки, кораблики, раковинки, стрелки.
   Так повелось: если кто из учеников приносил в класс какую-нибудь любопытную вещицу, Иван Иванович отбирал ее и прямо в шкапчик.
   Гимназия была старая, Иван Иванович -- старый, шкапчик -- битком набит.
   Раз Павлуша слоненка подсмотрел.
   Серый слоненок, как настоящий, с хоботом и клыками, а уши мягкие, большие, и хвостик.
   "Там, пожалуй, и еще кто-нибудь такой сидит, какая-нибудь заводная машинка, пистолет или обезьянка!" -- подумал Павлушка, и завертело:
   как бы это устроить, чтобы в шкапчик пробраться, потрогать все, посмотреть и с собою взять.
   Долго ломал он голову, а придумать ничего не придумал, -- одному невозможно.
   Хорошо, что Доронин и Воскресенский, с которыми сидел Павлушка, оказались ему наруку.
   Доронин -- Трясогузка, востренький, розовенький, и озорничал, а виду не показывал, все оставалось шито-крыто.
   Воскресенский -- Пугало, вихрастый и веснушчатый, лез прямо на рогатину, сух из воды никогда не выскакивал.
   Прежде всего Павлушка экзамен им задал, удочку закинул.
   И не ошибся. Поверил. И все трое, как один, сговорились.
   Уговор лучше денег -- чур! никто никого не выдаст.
   Приходили они спозаранку и приступали.
   Трясогузка у дверей караулил, Павлушка с Пугалом работали.
   Ковыряли замок по-всякому: и пером и ручкой, и шпилькой и гвоздиком.
   Хоть бы что -- дудки!
   -- Надо стамеской, -- сопел Пугало.
   -- Винти уж! -- подгонял Павлушка.
   Ни с места.
   И бросали, и опять сызнова.
   Как-то шпилька и переломилась.
   Туда -- сюда -- пропали! Кусочек засел в нутре.
   Пришел Иван Иванович, прочитали молитву, стал Иван Иванович отпирать шкапчик. Туго. И так вертел, и сяк.
   Пыхтел, пыхтел, насилу отпер.
   -- Кто? -- спрашивает, а сам из-под очков смотрит.
   Молчат.
   Никто, как Павлушка с Пугалом.
   Отпирались.
   Не вывезло. Хуже.
   -- В карцер на два часа.
   Засадили их в карцер.
   Сидят. А дума одна:
   как шкапчик открыть, чтобы все посмотреть, потрогать и с собою взять.
   -- Надо подпилком, -- решает Пугало.
   -- Подпилком что! -- шурупом, раздобыть шуруп, повинтить -- и готово дело.

2

   На дворе октябрь.
   Кончается четверть. Скоро станет Иван Иванович баллы выводить. А у Павлушки едва тройка выходит, тройка с минусами.
   Падал мокрый снег и, не долетая до мостовой, где-то ног таял.
   Таял снег на крышах, только на дровах дровяного двора лежал легким белым слоем.
   Было скользко, ноги не слушались.
   Голодный, в длинной, сшитой на рост шинели, таща на уцелевшем ремне изодранный ранец, плелся Павлушка домой из гимназии.
   И почему это он не может, не запинаясь, как Медведев, считать по порядку? И хитрости-то тут нет никакой: веди счет сзаду наперед, и только:
   "33, 32, 31, 30"...
   Вот и не сшибся, а тогда в классе ни с места: стал перескакивать, мяться.
   "Тупая голова!" -- сказал тогда Иван Иванович и поставил двойку.
   -- Тупая голова! -- Павлушка снял картуз и потрогал себя за голову, -- тупая голова... на третий год не оставят.
   -- Выгонят, -- будто ветром донесло с дровяного двора.
   Павлушка расстегнулся и, запрокинув голову, принялся ловить ртом снежинки.
   Снежинки холодные падали, щекотали горло. Горло сжималось.
   Так невесело, так ему было невесело, -- плакать хотелось.
   И представлялось, как его из гимназии выгонят, как тогда он до дому дойдет, как придет домой.
   "А дальше?"
   "Дальше вот что, -- будто говорил ему кто-то на ухо ты запрись там, ну, приноровись, да головой бух в дыру или застрелись ружьем".
   "А если не выгонят?"
   "На третий не оставляют".
   -- 33, 32, 31, 30... -- шептал Павлушка.
   "Вот, вот, здорово!" -- одобрял и пытал чей-то голос, то суровый, то ласковый.
   Павлушка вошел к себе в дом.
   Дома мыли пол.
   Все было подоткнуто и перевернуто.
   Слонялся Павлушка по столовой, отщипывал мякиш.
   И только после обеда, когда все уложилось, и кухарка Маланья -- Аксолот пошла в баню, Павлушка присел к своему столику, но ранца не расстегнул и к книгам не притронулся -- завтра!
   Так просидел он, пока не стало смеркаться и не ударили ко всенощной.
   Уши горели у него, как на улице, и ничто не занимало, думалось тяжело об одном.
   Стеклянный козленок из-под духов -- любимец Павлушкин, -- как повалился, когда передвигали столик, так и оставался лежать на боку.
   "И пускай себе лежит, эка!"
   Лень было руку протянуть и навести порядок.
   А Павлушка такой аккуратный. Всякую пылинку сдует, соскоблит, подчистит. Старшая сестра Катя, у которой жил Павлушка, звала его Кротиком: "Кротик все соберет, ничего так валяться не оставит!"
   На этот раз Павлушка не прибрал стол Кати.
   "Пускай, только бы ружье достать".

3

   В церкви за всенощной Павлушка стоял сумрачно, букой. Смотрел он в темный лик Божьей Матери, смотрел на драгоценные камни и жемчуга белой ризы.
   Разноцветные лампадки, полные масла, разноцветно горели, и от света играли камни и жемчуга таяли.
   Но душа Павлушкина была в потемках.
   Крестился он, когда крестились, кланялся, когда надо было кланяться.
   И чудился ему какой-то запах.
   Пение и молитвы будто выплывали из этого запаха и так плавали пропитанные.
   Ладан не гасил, а распускал его по всей церкви.
   "Утром за обедней отпевали жену бондаря. Бондариха испортилась. Вот и не продохлась", -- решил Павлушка.
   Впереди, у амвона, стоял бондарь в чуйке и, широко крестясь, бухался в землю.
   Павлушка и раньше слышал, что бондариха давно хворала, что ее много лечили и даром -- ничего не помогало, а бондарь жаловался на обузу.
   "Это он и бухается от радости, что Бог ее прибрал, надоела она ему. Думает, померла, и крышка, не увидит... Не-ет!" -- Павлушка пискнул от злорадства: он знал, что бондариха тут, в церкви, стоит где-нибудь в уголку, все видит, все понимает, только ее не видно. Как в шапке-невидимке.
   "Надеть шапку-невидимку, вынуть из кармана у Ивана Ивановича ключи, отпереть шкапчик, вытащить слоненка... двойки переправить на пятерки, а потом что-нибудь такое"...
   В алтаре вдруг поднялась суматоха.
   Дьякон бросился от жертвенника к престолу, псаломщик, читавший шестопсалмие, остановился.
   В тишине, недоумевая, переглядывались.
   Наконец, разрешилось: из алтаря под руку вывели священника.
   Измученный, с открытым ртом, ткнулся старик священник с заплаканным лицом в темный лик Божьей Матери:
   -- Владычица, прости меня!
   И пошел из церкви.
   Служба продолжалась, псаломщик читал шестопсалмие. Голос его звучал твердо и уверенно.
   И все, кто был в церкви, теперь знали твердо и определенно, что священник уже не вернется в церковь, что он умрет, дорогой ли, дома ли у себя, все равно, умрет.
   -- Все умрем, -- говорило что-то в словах псаломщика, -- умрем, и принесут сюда, поставят тут перед амвоном...
   И вспомнилось Павлушке, как хоронили одного актера. Тоже старика. В церкви на отпевании рассказывали, будто играл актер на театре и помер. Моментально помер. Смыли с лица краску, положили его в гроб, принесли в церковь. Церковь была полна актеров, бритых и чудных, да актрис в больших шляпках. Когда кончилось отпевание, священник дал покойнику рукописание, полил маслом, поклонился и пошел в алтарь. А с паперти уж несли крышку белую, глазетовую. И покрыли гроб крышкой, стали гвозди вбивать... Жутко было. И было еще какое-то успокоение, уверенность, что вот заколачивают гвоздями и сейчас понесут на кладбище, и там опустят в яму и землей завалят --
   -- Не тебя! -- чуть не взвизгнул Павлушка, как и тогда на отпевании, как тогда от нахлынувшей радости.
   Тут стал перед глазами другой случай.
   Тоже раз зашел Павлушка в церковь: тоже покойник был. Уж прощались. Прощались как-то робко, руку не целовали. Только смотрели на огромные стеклянные руки. И вот женщина старая, горбатая от горя, одна целовала эти руки, целовала лицо, полузакрытое желтой ватой, целовала рот, а изо рта темной струйкой бежала сукровица.
   "И меня!" -- казалось, надрывалось что-то в этих поцелуях единственных... она не хотела остановиться, не хотела перестать, не могла оторваться, и целовала и лицо и руки, а с паперти уж несли крышку белую, глазетовую.
   "И тебя! все равно... принесут!" -- злорадствовал тогда Павлушка и, теперь вспомнив, похолодел весь.
   -- Принесут... чтобы меня не приносили, чтобы не умереть мне, Божия Матерь, сделай Ты... ведь я маленький! -- Павлушка стал на колени и, кланяясь в землю, ударялся лбом о холодные плиты.
   Играли камни на белой ризе, жемчуга таяли, и казалось ему, лик Божьей Матери участливо глядел на него.
   Знал Павлушка твердо, все Она даст ему, ни в чем не откажет... не будет двоек, слоненок у него будет... он, ведь, ни в чем не виноват...
   "А бондарь виноват?"
   Бондарь, бухаясь в землю, вытягивал ноги. На тяжелых сапогах сверкали подковки.
   Павлушке вдруг захотелось подковок.
   "Ты отними от него, дай их мне!"
   И он протянул руку к сапогу бондаря попробовать, не отвалились ли чудом подковки, и пораженный, остановился: справа и слева сверкали такие же подковки.
   А почему у него нет подковок? Почему только один он стоит маленький, ни в чем не виноватый и всем чужой?
   И вдруг понял.
   Кругом были грешные, несчастные, грешные, как бондарь.
   Они молились --
   "Кто их услышит? Ты их услышишь!"
   Они просили --
   "Им будет ответ? Ты им ответишь!"
   -- Мне будет ответ, я не виноват ни в чем, -- шептал Павлушка, и ему до боли стыдно, что он не виноват ни в чем...
   -- Слава Тебе, показавшему нам свет! -- дьякон растворил царские врата, и запели певчие: Слава в Вышних Богу.
   Павлушка стоял, как пригвожденный, не засматривал в окно, как всегда засматривал: не увидит ли свет показавшийся?
   Мимо неслось Великое славословие, он повторял одно слово черное, звал темное с подковками, с серебряными.
   -- Пускай мне двоек наставят, пускай меня выгонят, пускай меня черт возьмет! -- шептал Павлушка, прося и требуя.
   Всенощная кончилась.
   Бочком вышел Павлушка из церкви и побрел домой. Шел он домой оголтелый, распахнувшись, нес он не сердце, а комок вместо сердца.
   Хотело сердце, ни в чем не виноватое, быть грешным, повинным.
   Хотели глаза, ни в чем не виноватые, плакать от отчаяния.
   Молить --
   "Кто их услышит? Ты их услышишь!"
   Просить --
   "Им будет ответ? Ты им ответишь!"
   Хотел Павлушка, чтобы черт сцапал его, чтобы черт посадил его к себе на закорки и пустился бы с ним по белому свету, куда хочет, куда глаза глядят.
   Хотел, чтобы рука огромная, стеклянная покойницкая схватила его и тут бы на месте прихлопнула.
   Быть бы ему вот этим отходником, трясущимся на бочке, ехать бы, трястись ему оборванному и голодному в ночь на грязную работу, нюхать этот отвратительный запах и копаться в зловонной бурде.
   Павлушка стремительно повернул с тротуара и пустился за бочкой, стараясь как можно больше надышаться мерзостью и норовя выпачкаться.

4

   Спинка. Брюшко
   Рак. Лягушка.
   Детская игрушка
   
   -- пели -- выговаривали хором: Трясогузка тонко, Павлушка потолще, а Пугало толсто, и выделывали при этом руками разные финтиклюшки, заканчивавшиеся дружным кукишем.
   -- Павлушка, -- просунулась в дверь Маланья-Аксолот, -- поди-ка сюда, что я тебе скажу.
   Все повскакали к Аксолоту.
   -- Мухтар пришел, ворону приволок, варить что ли?
   Павлушка погрозил пальчиком, и на цыпочках всей гурьбой двинулись гимназисты в кухню.
   Главное, надо было все от сестры Кати скрыть, а то Катя еще возьмет, да и выбросит ворону за окошко. А о вороне Павлушка давно умом раскидывает. Ему как-то попалась одна книжка, в книжке всякие звери и птицы нарисованы были, и рядом с птицами что-то вроде смерти. "И не смерть это, -- объяснила Катя, -- это скелет, а скелет можно и самому сделать из вороны". И с тех пор засела ворона Павлушке в голову, колом не вышибешь, непременно захотелось ему скелет устроить, и чтобы скелет него на столике стоял со стеклянным козленком.
   Мухтар, лохматый дворник в валенках, и весь какой-то будто сделанный из валенок, топтался в кухне, кадя себе под нос дохлой вороной.
   Обступили гимназисты Мухтара, выхватили из рук ворону.
   Положили ворону на грязную табуретку из-под помойной лоханки, подсучили рукава и уселись кружком на корточки. Трогали ворону пальцами, рассматривали всю кругом, расправляли крылья, потом за клюв принялись, раздирали задеревенелый клюв.
   -- Ворона старая, -- сказал Павлушка, -- ни одного целого зуба.
   -- Ворона жрет десной, у их сестры зуба не водится, -- Аксолот-Маланья поставила на плиту доверху полный поганый чугун.
   -- Нет, водится, -- заступился Пугало, -- вот такие в семь аршин, круглые...
   -- Круглые! -- передразнила Маланья, -- круглый-то зоб, как яйцо.
   -- Зоб вон, под шейкой, там камни хранятся, не знаешь ты!
   Маланья подкладывала дров в печку. Вода нагревалась.
   А ворону гимназисты щипали. Перья складывали они в кучку. И тряслись над каждой пушинкой, чтобы потом из вороньего пуху Аксолоту перину сделать.
   А как ощипали, зажгли лучинку и стали лучинкою палить ворону, чтобы все пенушки вывести.
   И вывели они пенушки, принялись потрошить.
   Обломанным перочинным ножиком взрезали зоб: искали камней, но камней не было, а была какая-то липкая труха.
   Перемазались, все перемазали: и руки, и лицо, и курточку.
   Не отрубая головы, положили ворону в чугун. Закипела ворона.
   И пошел по всем комнатам такой смрад, такой дух, хоть из дому беги.
   Прибежала Катя, рассердилась, ворону велела в сени вынести, а детей прогнала из кухни.
   Вот тебе и ворона!
   Гимназисты потащили за собою Мухтара. Мухтар был выпивши, а когда Мухтар выпивши, с ним весело, и вороны не надо.
   -- Мухтар, а Мухтар, покажи, как ты... это делаешь? щипали и подпихивали дворника, напихивая на него вертлявого Трясогузку.
   -- Нельзя, нельзя, -- отбрыкивался Мухтар.
   -- Да не умеешь! да ты не умеешь! да ты не умеешь! -- дразнили, поддразнивали дворника, пока его не прорвало.
   И Мухтар облапил Трясогузку.
   А Трясогузка-Доронин дал ему подножку, вывернулся, да и был таков. И полетел Мухтар к черту на кулички грохнулся об пол.
   И ползая по полу, хорохорясь, представлял дворник и выделывал разное такое.
   Грохотали от удовольствия гимназисты, покатываясь со смеху.
   -- Ну, теперь спой, Мухтар, спой нам, пожалуйста!
   И поднявшийся на ноги, разморенный, запел Мухтар песню несуразную и таким же, как весь валенный, каким-то валенным голосом:
   
   Что же ты, Матрена,
   К лесу не пришла,
   Али ты, дурёна,
   Другого нашла.
   
   И остановился:
   -- А дальше нельзя.
   -- Нельзя! нельзя! нельзя! -- задразнили снова Мухтара.
   Просунулась в комнату Аксолот-Маланья, позвала Мухтара: его в сторожке спрашивают.
   Мухтар обозлился и ругался.
   И, ругаясь, вышел.
   Ушел Мухтар. Чего бы еще выкинуть? Сидеть так, сложа руки, -- скучно. Раздумывали.
   Павлушка подговаривал впотьмах на чердак лезть, да дело не выгорело: поймают, изобьют, как жуликов.
   Наконец, выдумали игру.
   Пересчитались, кому водить, и начали.
   Трясогузка и Павлушка хлестали ремнями Пугалу, а Пугало, взобравшись на стул, отхлестывался.
   Вся игра в том только и заключалась, чтобы отхлестываться.
   Сначала все шло мирно, хлестались понарочну, потом перешли и позаправду, норовя двинуть пряжкой.
   Павлушка хватил Пугалу по лицу, Пугало не удержался и кувырнулся со стула. Кувырнулся Пугало, ударился об пол, -- заплакал.
   Задрало остальных.
   -- Нюня! Нюня! Нюня! -- принялись дразнить.
   -- Пугало! Пугало! Пугало! -- поддразнивали.
   -- Сам Пугало! второгодник! -- отбрыкнулся было Пугало на Павлушку.
   -- А твой отец -- пропойца, сосуд за обедней уронил.
   -- Пропойца! Пропойца! Пропойца! -- наступали на Пугалу.
   Пугало плакал.
   И чем бы все кончилось, кто его знает, да за Трясогузкой горничная пришла домой уводить.
   Поднялся было и Пугало, да опять сел. Увела горничная Трясогузку. Пугало с Павлушкой одни остались.
   И стало вдруг Павлушке стыдно, что обидел он Пугалу.
   -- Пугало, поди сюда! -- позвал Павлушка робко.
   Пугало всхлипывал.
   -- Поди сюда, говорю, слышишь?
   Но Пугало все всхлипывал.
   -- Давай, Пугало, слоненка унесем! -- тронул Павлушка Пугалу.
   -- Давай.
   -- А как же мы его унесем?
   -- Стамеской.
   -- Стамеской не выйдет, долотом лучше.
   -- Долотом.
   -- А когда мы его унесем?
   -- Завтра.
   -- Никому не скажем?
   -- А дразнить не будешь?
   -- Я тебе, Пугало, козленка отдам, хочешь?
   -- Хочу.
   Павлушка отыскал тряпочку, бережно закутал в тряпочку стеклянного любимого козленка, чтобы козленку холодно не было, и подал его Пугале.
   -- Вот тебе, Пугало, бери!
   Пугало встал, вихры торчали и щеки горели.
   -- Павлушка, -- сказал Пугало не по-своему, -- ты... папашу... в заштат выгнали... благочинный. Мы, Павлушка, с голоду помрем.

5

   Утром на следующий день Павлушка в гимназию не пошел. Надел было ранец, и подкосило.
   Поставили Павлушке градусник: жар. Хотели в постель уложить, заартачился, не хотелось ложиться.
   Пошел ходить по комнатам.
   В окно смотрел.
   За окном падал мокрый снег и, не долетая до мостовой, таял.
   Таял снег на крышах, только на дровах у сарая лежал легким слоем.
   И так тянулось время, так невесело.
   Так Павлушке было невесело, -- плакать хотелось.
   Столик стоял сиротливо, -- козленка не было. Жалко стало козленка. Зачем его отдал? Теперь у него нет ничего. И у Пугалы тоже нет ничего... с голоду помрет. И козленок и Пугало.
   "А слоненок?"
   Закрыл Павлушка глаза, стал на пальцах гадать: принесет Пугало слоненка или не принесет?
   -- Нет. -- Нет. -- Нет, -- шептал, гадая, Павлушка.
   А ну, как никакого слоненка и нет в шкапчике, а так он его себе выдумал? И откуда взяться слоненку в шкапчике?
   А если слоненок на самом деле сидит в шкапчике, то дастся ли слоненок взять себя? Пойдет ли к нему? Не всем ведь дается слоненок, не ко всякому идет. К Пугале пойдет, а к нему?
   Закрыл Павлушка глаза, завертел пальцами.
   -- Да. -- Да. -- Да, -- шептал он, гадая.
   В комнату сестры Кати вошел настройщик, стал пьянино настраивать.
   -- Серый слоненок, серая мордочка, -- будто выговаривая, ударяла нота.
   Павлушка лег на кровать прилечь и прислушивался.
   -- Серый слоненок, серая мордочка, -- ударяла нота.
   И представилось Павлушке, будто какой-то маленький зверек выскочил из часов, подполз к кровати, понюхал его и забегал по комнате.
   Бегает зверек на одной ножке, выпускает паутину, путает комнату, приплясывает.
   И хочет Павлушка встать, поймать зверка, и не может. Не может он ни голову поднять, ни рукой тронуть.
   Бегает зверек на одной ножке, паутиной путает комнату, приплясывает, губой причмокивает:
   Чок-чок! Пятачок.
   Побежала в кабачок
   Опутал зверек комнату, стулья, стол, опутал кровать, опутал Павлушке ноги, опутал руки, путает тело.
   Сердце Павлушкино путает.
   -- Слоненок, миленький, не трогай меня! -- плачет Павлушка.
   Но зверек-слоненок не слушает, ему и горя мало, все шибче, все прытче бегает по комнате, приплясывает, губой причмокивает:
   Чок-чок! Пятачок.
   Побежала в кабачок..
   И вдруг для Павлушки понятным становится, что не зверек это, не слоненок, а черт.
   Павлушка раскрыл глаза испуганные, ни в чем не виноватые, измученные.
   В комнате сестры Кати настройщик настраивал пьянино.

* * *

   У Павлушки корь.
   Третий день, как началась корь, и теперь жарила вовсю.
   В первый же вечер забегал Пугало, принес Пугало Павлушке заячью лапку.
   Лапку положили больному под подушку, а Пугалу прогнали: заразится.
   Всякий день пичкали Павлушку противною касторкою. Аксолот-Маланья давила капсулю и, размазав касторку на кусочек черствого хлеба, потчевала Павлушку.
   От одного воспоминания у Павлушки в глазах мутилось.
   Слава Богу, больше не надо!
   Пришел доктор, посмотрел язык у Павлушки, пульс щупал.
   "Павлушка не должен чесаться, а то хуже будет".
   А Павлушка почесывался: притворялся, что спит, и сам почесывался.
   Вот вышла Маланья-Аксолот в кухню, притворила за собою дверь плотно. И когда совсем в доме затихло, Павлушка соскочил с кровати и, ступая босыми ногами по холодному полу, дрожа всем телом, пробрался к зеркалу.
   Глянул, на себя в зеркало и зажмурился. И снова с болью впился тяжелыми глазами на свое непохожее лицо.
   Не было места не покрытого красным лоснящимся пятном, сплывающимся с другим таким же красным и лосным, и с третьим, везде: на лбу, на голове в волосах, на носу, на груди.
   Ощерил Павлушка зубы и не блестящие и белые, а мутные теперь, мутно-зеленоватые. Хотел язык совочком состроить, а язык тяжелый, не поворачивался.
   Шептал Павлушка нестерпимо чешущимися губами и гримасничал, -- не узнавал себя.
   И вдруг понял, что отражается в зеркале, смотрит на него из зеркала не он уж, -- он умирает и скоро умрет.
   Шатаясь, отчаянный подполз Павлушка к кровати, надернул на себя одеяло и, в страшном холоде и тоске недетской, скорчился.
   И ему казалось, он большой и не только большой, а старый, как тот старик-священник.
   "Владычица, прости меня!"
   Комната наполнялась ходом часов, слушал Павлушка, как часы ходили, а ходили они будто на длинных ногах в мухтарских валенках, ходили по комнате вокруг кровати, шлепали:
   -- И тебя! не уйдешь!
   Павлушка нащупал под подушкой заячью лапку, ухватился за лапку, как за последнюю соломинку, но не поддалась лапка, выюркнула из рук.
   И стала лапка под одеялом прыгать, проскочила ему за ворот под сорочку, выпустила коготки, зацарапала по голой спине.
   -- Лапка! лапочка! -- стонал Павлушка.
   Но удержу ей не было.
   И все пришло, все сошлось, чтобы мучить Павлушку. Прилетела ворона ощипанная, пустая, без внутренностей, уселась синяя над головой, разинула клюв --
   Вышел слоненок из шкапчика, выгнул хобот, поймал за ногу и потянул Павлушку с кровати на пол --
   На полу дьякон ползал -- отец Пугалы -- растерзанный, что-то красное -- причастие -- собирал горсть, чмокал пьяной губой --
   И сыпались сверху с потолка на Павлушку ножички, стрелки, машинки, коробочки, картинки, кораблики, раковинки, балльники, двойки -- стреляли, давили, резали, крышками защемляли пальцы, царапались --
   И уж не видел он ничего, ничего не слышал, он летел куда-то в пропасть, он летел на закорках у черта, летел не по белому свету, а по чертову полю.
   И представилось Павлушке, идет он будто с сестрою Катей по огромной, широкой каменной площади на чертовом поле. Схватились они за руки, торопятся. И жутко и страшно им, и куда идут -- сами не знают. Одно знают, пришел конец.
   И нет им спасения.
   Знают они, кто-то, какой-то старик слепой и гадкий подстерегает их. Он давно подстерегает их.
   И нет им спасения.
   И чувствует Павлушка, что старик уж тут. Да вон бледный, изможденный, с зеленоватою бородой, как бондарь. Старик стал на тумбу, вот-вот бросится...
   И нет им спасения.
   Схватил Павлушка тяжелый лом, ударил старика по лысине. Бьет и сам чувствует, что сил уж нет больше, нет сил еще раз поднять лом.
   А старик поднимается с тумбы, бледный, изможденный с зеленоватою бородой, как бондарь.
   -- Слава Тебе, показавшему нам свет!

6

   Много недель провалялся Павлушка.
   Вытянулся Павлушка, глаза потемнели, и все будто внове: слышал он каждое слово, каждому слову радовался и предмету.
   Потом скучища напала смертная. Никого к нему не пускали, а самому не позволяли из дому выходить.
   Ушла осень, пришла зима.
   Все стало белое, снег похрустывал.
   Выбежать бы на улицу, да в снежки!
   Играли другие.
   А что толку в окно смотреть, как играют другие?
   Скучища была смертная.
   И вот, наконец, на Катины именины, в первый раз Павлушка на волю вышел.
   Появились в доме Трясогузка и Пугало.
   Под орех разделывали, чего они только не выкидывали.
   Да всему есть конец. Прогнали их в комнаты.
   И весело было на именинах у Кати, как никогда. Пили красное вино, ели мороженое. Отмочил Павлушка коленце: вымазал себе нос табаком.
   -- Сыт, пьян и нос в табаке!
   Вымазались Трясогузка с Пугалом, вымазали Мухтара и Аксолота-Маланью. Потом передрались, перецарапались, а кончили миром.
   Слоненок все равно их будет!
   Мухтар достал плоскозубцы, -- у них есть теперь плоскозубцы, а плоскозубцами все можно.
   Завтра пойдет Павлушка в гимназию.
   Завтра же они отопрут шкапчик, вынут слоненка. Запрягут они слоненка в санки, и помчится слоненок по улицам, мимо гимназии, в поле.
   -- Будем кричать и петь во все горло!
   -- Ничего не будем бояться!
   -- Нацепим слоненку на мордочку красную ленточку!
   -- Порвем книжки и балльники!
   -- На край света поедем!
   -- А гимназию к черту!

Комментарии
(Обатнина Е. Р.)

Слоненок

   Впервые опубликован: Перевал. 1907. Кн. 7. С. 8--17. Прижизненные издания: Чертов лог и Полунощное солнце, в цикле Чертов лог; Шиповник 1.
   Дата: 1905.
   О попытках пристроить рассказ в символистских журналах свидетельствуют письма Андрея Белого к Ремизову: ""Слоненка" еще не получил, как получу, сейчас же отнесу в "Весы", а если в "Весах" не пойдет, за "Золотое Руно" почти ручаюсь"; ""Слоненка" передам Брюсову" (РНБ. 634. No 57. Л. 1 об. -- 2; 8; п. от 10 января 1906 г. и б/д). Сюжет рассказа в измененном виде воспроизведен в автобиографическом романе "Подстриженными глазами" (главы "Крот" и "Магнит". С. 173--180; 194--203).
   
   бондарь -- работник, имеющий дело с деревянной или плетеной домашней утварью.
   
   чуйка -- длинный суконный кафтан халатного покроя.
   
   глазетовый -- от слова глазет (фр.) -- парча с шелковой основой и вытканным гладью серебряным или золотым узором.

-------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Ремизов А.М. Собрание сочинений. М.: Русская книга, 2000. Том 3. Оказион. С. 472--487.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru