Ремизов Алексей Михайлович
Исаич

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из цикла "Среди мурья и неурядицы".

Алексей Михайлович Ремизов
Исаич

Из цикла "Среди мурья и неурядицы"

I

   Рассказать ли вам о страннике Евгении, ходившем по Петербургу под видом немого, и как заговорил он чудесным образом, или о Зиновии Исаевиче, добром и неизменном соседе нашем? Нет, лучше я расскажу вам про Зиновия Исаевича.
   Какие у Зиновия Исаевича дети чудесные, если бы только вы их видели: Ляля, Буба и Капочка! Ляля самая внимательная и все рисует розовые картинки, Буба самая умная и говорит басом, а Капочка самая говорливая и веселая. И все они очень ласковые и приветливые -- чудесные. Встретишь другой раз в праздник на Каменно-островском -- идут с Зиновием Исаевичем -- так тебе чего-то обрадуются и так затормошат совсем.
   А как хорош сам Зиновий Исаевич, когда он так важно шествует с своими любимыми, как птички, щебетуньями.
   -- Папочка, папочка! Папочка, посмотри, папочка, обернись! -- сквозь и самые гудки автомобильные услышите.
   И все останавливаются. И всем они улыбаются и всякому кланяются. А упадет кто -- долго ль до греха, подвернется нога и на гладком месте! -- не улыбнутся, а сейчас же подымать бросятся. Ну, помощь, какая там, не больно ее много, да от участливости их много бывает, так и ушиб забудешь и синяк пройдет.
   Да, хорош с ними Зиновий Исаевич! И без того во всем одно добродушие, а уж тут он, как весеннее солнышко, и черепаховые очки его огромные так и поблескивают.
   А когда идет он один, все равно, в наших ли краях Каменноостровских или на Невском, он и один, а все словно улыбается. А потому, должно быть, и улыбается, что как бы плохо и заботливо ему ни было, а забот него, как у солдата ранец, никогда не забывает он о своих ласковых и неугомонных -- о Ляле, о Бубе, о Капочке любимых, у которых такие еще маленькие пальчики и такие слова нежные, и потому еще, что другое, такое же крепкое, как эта любовь, -- это мечта о самых невозможных затеях никогда не покидает его.
   За наше многолетнее соседство и дружбу сколько на моих глазах пронеслось в душе его и самого волшебного и самого сказочного, тысяча-и-одна-ночного, и самого, ну, как башня вавилонская, такого головоломного, и какие только горы не нагородил он мечтая!
   Вот уж поистине, ничего подкопного, никакой ратной прыти, никакого разорительства, одна страсть и один глаз строить.
   Зайдешь, бывало, к нему вечером, сидит, нагнувшись над планами.
   -- Что это вы, Зиновий Исаевич, над чем это?
   -- Хочу Петербург застроить.
   -- Где такое?
   -- А вот тут: посмотрите, место пустое.
   -- А и в самом деле, место пустое, а почему, неизвестно: народ бьется с квартирами, а под боком пустырь! А вот он дознался и, уж мечтая, в воображении своем, укрепил и застроил пустырь и сам там живет, в собственном своем доме, и с ним его Ляля, Буба и Капочка.
   Или одно время театр какой-то выдумывал общедоступный, где со всех мест одинаково видно и слышно, а вмещает весь Петербург.
   Но скажу вам, все затеи его так при нем и оставались или попадут какому, и тот уже орудует, как над своим, ему принадлежащим. И годами тянет Зиновий Исаевич свою службу, где на его долю так мало приходится самого исконного его и любимого -- затеи затеивать головоломные.
   Про Зиновия Исаевича идет молва, как о путанике, будто он первый и есть путаник, и это ему ставят в вину. Но это вовсе не так, ну, посудите сами, ну, как другой раз и не перепутать чего, когда в голову такое лезет и, как видите, размах! Зиновий Исаевич не путаник, а художник и дело его -- выдумывать, а его заставляют делать, и правда, выходит иногда не совсем.
   И за то на него сердятся. Впрочем, скоро и мирятся.
   А сам он ничего не замышляет, -- ну, нешто может быть что-нибудь злое в его затеях! -- и злой памяти не держит.
   Конечно, такой уж человек родится, такой незапамятливости, совсем наоборот. А пришлось ему победовать немало -- с первых же дней своих он увидел ее прямо в лицо, да такую жестокую и немилостивую, бедовую, какая только одна она в мире и есть, беда.
   Скажу для примера, в детстве жил он в Бассейне. Не с рыбами, конечно. Знаете, как на Фонтанке, такой красный Бассейн кирпичный: с одной стороны воду берут, с другой лошадей поят, -- так вот в таком Бассейне он и вырос. Наверху бак с водой, а под баком комната, это их комната, а была их семья немаленькая: отец, мать, три сестры да еще два брата. Отец сидел в окошечке, за воду получал. И нередко бак переполнялся и их заливало, и это можно было ожидать во всякую пору -- в самую стужу и ночью. Так и жили. Но это еще не так страшно, -- притерпелись! -- было и пострашнее: между баком и их комнатой жила огромная страшная крыса. И эта крыса от них же и питалась, хозяйничала, как у себя, в их нищем добре, объедала последнее, она была все, и Бассейн был ее, и не было никакого средства от нее отделаться. Вот и подумайте!
   У Зиновия Исаевича душа умиренная. Да и Марья Константиновна женщина добрая и терпеливая. И если есть разница между ними, так только в том, что Зиновий Исаевич говорит не быстро и как-то застенчиво, а Мария Константиновна может и даже очень часто, и еще в том, что Зиновий Исаевич, вырвавшись из Бассейна и прогрессируя, как он сам выражался, до Петербурга, укрепился и ни на что не жаловался, а Марья Константиновна с заботами домашними нет-нет да и прихворнет.
   А в доме у них всегда полно.
   Я не знаю, когда бы у Зиновия Исаевича кто-нибудь не гостил или, по крайней мере, не ночевал. И скажу про себя, приходилось мне разное видеть, и однажды, очутившись без крова в осеннем петербургском холоде, я вспомнил почему-то именно про Зиновия Исаевича и, хотя час был поздний, решил постучаться к нему. И не ошибся, в тепле положил он меня ночь ночевать с игрушками в теплой детской, где играли днем любимые его -- Леля, Буба и Капочка. Хлеба другой раз не достанешь -- в воскресенье в наших краях особенно с хлебом горе! Зиновий Исаевич выручит, вот тоже с дровами мучились, ни полена не было, принес вязанку, и спирту для машинки прислал, и папирос, дал бы и денег, да у самого не густо. А будь у него деньги, я бы попросил и нисколько не раздумывал бы, -- а вы знаете, что значит просить, когда нет ничего?
   Вот какой Зиновий Исаевич или попросту Исаич, как называли его за его доброе сердце и незлобливое простые люди, та же Аннушка-Ноздря, Саша-рябая и Наташа нянька, -- сосед наш, как-то так ухитрявшийся и совсем без всякого сговора либо селиться в одном доме с нами, либо на той же самой улице по соседству.

II

   Мы жили так: рядом с нами на одной площадке Михаил Семенович, шурин Зиновия Исаевича, а окнами выходила наша квартира в окна Зиновия Исаевича. И мне все было видно. И, бывало, знаю, когда Зиновий Исаевич поднялся, когда домой со службы пришел и когда спать ложится.
   И как бы поздно он ни засиживался, с планами ли своими головоломными, с гостями ли приятелями, встанет всегда вовремя и притом в час ранний: это ребятишки его подымут -- Ляля тормошит, Капочка уже брюки тащит, Буба с ботинками.
   -- Вставай, папа, вставай! -- и такое подымут, встанешь.
   И, как ни хочется поваляться, встанет и уж сам в возню встренет.
   А в столовой самовар кипит, и бабушка Ольга Ивановна, первая отчаявшись, около самовара раскладывает пасьянс на день грядущий.
   -- Чай пить, папа, иди скорей! -- и одеться не дали, да так и потащат в столовую.
   Со службы приходит Зиновий Исаевич, когда попозднее, когда пораньше, неодинаково, и обедать. А после обеда самовар. И нарядится он в свой чесунчовый пиджак белый, и до тех самых пор, пока спать ребятишек укладывать, возится с ними и разговаривает. Отдохнуть после обеда никогда не приходится, но он и не ропщет: с ребятами с своими повозиться, да лучше ему всякого отдыха. А когда все по кроваткам разойдутся, присядет он к столу за свои планы, курит и мечтает, и как мечтает! Ей-Богу, с Зиновием Исаевичем, если по его планам ходить, Сахару пустыню хлебом засеешь и на самый Гималаи взберешься.
   А тут, глядишь, и гости. Уж редкий вечер, чтобы них в доме гостей не было. А Михаил Семенович уж обязательно.
   Михаил Семенович, что Зиновий Исаевич, круглый год по вечерам в чесунчовый пиджак белый наряжается, а повелось это, должно быть, от теплой квартиры и вошло обоих в привычку. Михаил Семенович открывает вечер. И при нем Зиновий Исаевич мечтает вслух.
   Зиновий Исаевич весь пошел вширь, а Михаил Семенович -- в длину. Михаил Семенович ходит по комнате, а Зиновий Исаевич сидит, и тень Зиновия Исаевича все силится добраться до тени приятеля, а достигнуть никак не может и разрывается на два длинных, длинных крыла и, как черная птица, парит -- Зиновий Исаевич мечтает вслух.
   Один год Марья Константиновна жила с детьми в Швейцарии. И это было очень тяжело для всех. Но Зиновий Исаевич мне объяснил, что так полагается, чтобы дети хоть один год побыли за границей. И я понял, я вспомнил о Бассейне, где прошло его детство, о крысе, которая хозяйничала в этом холодном Бассейне, я понял, чего хочет Зиновий Исаевич и, хотя, по правде, и совсем не надо было таскать детей так далеко, а ему самому без них изводиться, я понял и со всем примирился.
   В тот год широкая тень Зиновия Исаевича, я это хорошо помню, должно быть, в разгар его большой мечты и затей невозможных вдруг достигала недосягаемой тени Михаила Семеновича. В тот сиротливый год частенько заходил он ко мне вечерами посидеть за самоваром.
   -- Скучно вам, Зиновий Исаевич, без ваших-то?
   -- Как полагается, скучаю.
   И это говорил Зиновий Исаевич не как всегда, совсем не застенчиво, а как-то гордо: еще бы, и нечто сам он там, в Бассейне-то крысином, мог когда не то, чтобы подумать, а и во сне увидеть о какой-то загранице, а вот детей своих в Швейцарии устроил, чуть не в Монтрё!
   Прошла весна, и лето, и осень; пришла зима, и вернулись.
   То-то была радость!
   А какими нарядными они вернулись и такими, ну, так бы все время с ними и возился и разговаривал, -- Ляля, Буба и Капочка. И несчастная Саша-рябая, которую тоже в Швейцарию таскали за няньку, и Саша-рябая, нипочем не узнать, ну стала, как Катька.
   И опять все пошло по-старому: рано утром Зиновия Исаевича подымали, после обеда на нем верхом катались, а вечером он мечтал.
   И какой случай вышел... А случилось это на Спиридона-поворота, когда ребятишки уж о елке завели свои елочные любимые разговоры, а Зиновий Исаевич принялся для них выдумывать всякие игрушки, а Марья Константиновна хлопотала загодя, чтобы на праздниках все было хорошо в доме и принять гостей было чем.
   Вечером, помню, я сидел долго -- и у меня тоже была страда предпраздничная -- а лег и совсем под утро и что, помню, меня тогда поразило, это свет у Зиновия Исаевича. А еще никогда такого не бывало, чтобы меня Зиновий Исаевич пересидел хоть раз. Пробовал я в бинокль смотреть, да ничего не разберу: и окна замерзли и шторы мешают, -- и одно чувствую, что там не спят, какое-то движение чувствую. Постучаться к Михаилу Семеновичу? А если ничего такого не случилось и зря взбужу, неловко. Потушил свет, да так и лег.
   А наутро забежала к нам через Михаила Семеновича их Аннушка что-то по хозяйству, за горчицей что ли, и слышу, на кухне Исаича поминают.
   Я на кухню.
   -- Что такое?
   -- А наш барин чуть было не помер.
   -- Что вы говорите!
   -- Ой, и намучились мы с ним, до сих пор руки болят.
   -- Да в чем дело?
   -- Ни сесть им, ни стать!

* * *

   В тот роковой вечер Зиновий Исаевич вернулся со службы много позже всегдашнего, детей уж спать уложили. На воле стоял мороз -- солнце на лето, а зима на мороз! -- а в мороз да с голодухи, сами знаете, ни потчевать, ни приневоливать нечего. Съел Зиновий Исаевич щей тарелку горячих с грудинкой. А на второе котлеты. И надо сказать, кроме мороза, кроме того, что проголодался, в тот день Зиновию Исаевичу очень в делах повезло, и одна из затей его вот-вот готова была осуществиться. И показались ему эти котлеты такими вкусными, как никогда еще, и горошек таким сладким, поперчил, и не заметил, как съел все, что было, а было целое блюдо -- котлеты с горошком.
   После обеда, как полагается, самовар. Выпить стакан крепкого горячего чаю хорошо после обеда! Зиновий Исаевич закурил и налил еще стакан, но тут-то и произошло: не сделав и глотка, почувствовал он, как что-то остановилось, и дышать ему от боли нечем. И единственное, на что хватило, через силу сказал он:
   -- Подавился!
   И попробовал сам поколотить себя по шее. И ничего не помогло: боль та же.
   Схватилась Марья Константиновна, скорей за Михаилом Семеновичем.
   -- Зиновий Исаевич котлетой подавился!
   -- Зиновий Исаевич котлетой подавился! -- пронеслось по дому.
   Прибежал Михаил Семенович. И с Марьей Константиновной, не разбираясь, в четыре кулака ну его по шее -- косточку выбивать. Но и четыре кулака не помогают: боль нестерпимая, уж он кричит, и нет ему и самого малого отдыха, нестерпимая!
   Тут все, кто только был, живая душа, и бабушка Ольга Ивановна, и Наталья Константиновна, и Софья Константиновна, и Михаил Константинович, Софья Исаевна, и Аннушка, и Саша, и Катька, и Наташа нянька -- "Исаич костью подавился!" -- все, как могли, по усердию, и не один раз, приложили кулак -- по шее несчастного.
   А проку нет: все сорвал с себя и хоть в дугу согнись, и так распирает, у! -- распирает его и душит.
   Михаил Семенович, как последнее, засунул ему палец в рот, а от пальца, должно быть, еще больнее стало: не палец, там внутри где-то словно кулаком повернул кто-то.
   И он закричал наголову.
   Дети проснулись.
   И понял Зиновий Исаевич, что это конец. И ничего не вспомнил, ни о каких своих затеях, ничего, и ничего ему не надо, пусть лучше уж конец, только поскорее бы, или пусть его отравят, только бы поскорее. И неужели ни в ком нет жалости: как он мучается, и его не отравят?
   И он заплакал, как плакал когда-то очень давно, еще в Бассейне.
   Дети проснулись.
   И на минуту боль как будто отпустила.
   Детей подвели к нему -- Лялю, Бубу, Капочку. Его Лялю, его Бобу, его Капочку. И неужели он их никогда не увидит?
   И опять там внутри словно кулаком повернул кто-то. И он, катаясь по полу, кричал, на весь дом кричал, и просил и умолял ради Бога спасти его.
   На столе в соседней комнате у них телефон и, конечно, следовало бы позвонить к доктору, ну, хоть к Александру Марковичу, который лечил детей, но, как это часто бывает от растерянности все позабыли. Впрочем, скажу, ничего и не потеряли: если очень надо, доктора у нас никогда не дозовешься.
   И без всякого доктора решили везти в больницу. Слава Богу, недалеко. И как был, накинули ему шубу и на извозчика. Мороз крепчал -- солнце на лето, зима на мороз! -- а он ничего не чувствовал, никакого мороза, одно -- одну боль -- и уж хоть бы конец скорее!
   И когда в больнице Михаил Семенович рассказал доктору о котлетах -- косточкой подавился! -- и о чае, -- хорошо после обеда выпить стакан крепкого горячего чаю! -- словом, все по порядку, от кулаков до пальца, доктор, осмотрев больного, шприцем чего-то ему под кожу вспрыснул и велел: когда привезете домой, ванну горячую, а хорошо и горчичник.
   -- От печени горчичник очень помогает!
   И оттого ли, что доктор ему чего-то вспрыснул, от морфия что ли, боль понемногу затихла, и уж сонного привезли Зиновия Исаевича домой. И сейчас же ванну хорошо, такой еще дом с горячей водой -- один кипяток. И пока держали его в ванне -- и как это терпел несчастный! -- в доме кипела работа: все, кто только был, живая душа, и бабушка Ольга Ивановна, и Наталья Константиновна и Софья Константиновна, и Михаил Константинович, Софья Исаевна, и Аннушка, и Саша? и Катька и Наташа нянька и, конечно, Михаил Семенович, старались над горчичниками, выкраивая самые разнообразные, чтобы, как из ванны выйдет, так ему прямо на распаренное, всего и обложить.
   -- От печени горчичник очень помогает!
   И обложили.
   И хоть бы на смех этакое местечко порожним оставили, нет, все, и даже к пяткам, и на пальцы вроде каких-то перчаток понаделать умудрились.
   И опять на весь дом крик.
   Легко сказать, потерпеть, а ты сам попробуй-ка, да еще после ванны! И стал он с себя их срывать. Сорвет, а ему свежий поставят. И много мучили пользы ради. Ну, а как срок вышел, главные-то поснимали, одну мелочь оставили, он и затих.
   "Ни сесть им, ни стать!" -- вспомнил я слова Аннушки и хотел, выждав час, пройти навестить Исаича.
   Что-то задержало меня. Не помню, зачем-то я должен был непременно выйти из дому, и вернулся лишь вечером.
   И вот стук в дверь.
   Неужто это он? -- только один Зиновий Исаевич ко мне не звонил, а всегда стучал, -- так и есть! В чесунчовом пиджаке белом, как полагалось вечерами, только с палочкой стоял сам Зиновий Исаевич.
   Еще слава Богу, природой Бог меня наградил, облез бы до мяса! -- и он подал мне свою красную от горчичника, крепкую волосатую руку.

III

   Странник Евгений, о котором я поминал уж, ходивший по Петербургу под видом немого, как раз об эту пору жил с нами.
   Бывало, и самый простой разговор с ним сущая мука, ходил он с блокнотом, спросишь о чем, и сейчас за карандаш, скоренько на блокноте напишет и обязательно тебе еще вопрос какой, и так без конца. И только потому, что я любил его, я без всякого сердца терпел его затею не отвечать по-человечьи, а писать, будто немой.
   С постной ли пищи, либо еще отчего это бывает, весь Филиппов пост он постился, а в сочельник до звезды и ничего не ел, а как звезда показалась, грибок там какой-то откусил перед кутьей, его и сдавило, да так, хоть в дугу согнись.
   Я к Михаилу Семеновичу.
   -- Со странником, -- говорю, -- как с Зиновием Исаевичем.
   -- Подавился?
   -- Как с Зиновием Исаевичем.
   Да скорее назад к себе, кое-как раздел, уложил больного в кровать, не знаю, что делать: под Рождество какой уж там доктор, извозчика до больницы не найти.
   И что же вы думаете, не успел я ничего хорошенько сообразить, слышу шаги -- дверь-то я так незапертой и оставил -- я в прихожую, а там Михаил Семенович и Зиновий Исаевич, оба в вечернем белом наряде в чесунчовом, рукава засучены и вид необыкновенный, теперь я сказал бы, просто зверский.
   -- Косточку выколачивали? -- набросились они на меня, и хоть и говорили шепотом, но очень решительно.
   -- Какую косточку?
   -- Как какую! Обязательно поколотить надо хорошенько.
   И в то же время я увидел, как через приотворенную дверь просунулась Саша-рябая, а за ней еще кто-то, а там еще кто-то. И тот случай с Зиновием Исаевичем недавний вдруг ожил передо мной до горчичников, от которых облез бы до мяса сам Зиновий Исаевич, не отпусти ему Бог природы -- густых волос и крепких, и не страшно стало за моего немого странника.
   
   1915 г.

Комментарии
(Обатнина Е. Р.)

Исаич

   Впервые опубликован: Речь. 1915. No 355. 25 декабря. С. 6--7. Дата: 1915.
   С. 315. Рассказать ли вам о страннике Евгении, ходившем по Петербургу под видом немого, и как заговорил он чудесным образом... -- Подразумевается писатель и литературный критик Евгений Германович Лундберг (1887--1965), который был окрещен Ремизовым "странником" и с этим прозвищем вошел в историю Обьезьяньей Великой и Вольной палаты: "странник, ходит как птица; птицей прошел весь юг России от Каспийского моря до Черного и все Балканские Государства, вдоль и поперек. Приключения его самые невероятные. Только присутствие духа и находчивость спасают его от верной гибели; смиренный иеромонах" (ИРЛИ. Ф. 256. Оп. 1. No 13. Л. 46). Как смиренный иеромонах, Лундберг упомянут в книге "Россия в письменах" (С. 17). Фрагмент из неопубликованных "Примечаний мемуарного характера к собранию писем из архива Конст. Эрберга (К. А. Сюннерберга)" раскрывает ремизовскую иронию по опюшению к реальному факту биографии Лундберга: "С писателем Евгением Германовичем Лундбергом я познакомился, кажется, в 1913 г. у Сологуба. Говорили, что Лундберг в то время сам наложил на себя зарок молчания. Тогда это был действительно молчаливый человек, ко всему присматривавшийся и прислушивавшийся, но мнения своего ни о чем не высказывающий" (ИРЛИ. Ф. 474. No 53. Л. 73).
   
   Зиновий Исаевич -- подразумевается Зиновий Исаевич Гржебин (1877--1929) -- художник, совладелец (с С. Ю. Копельманом) издательства "Шиповник". Ср.: "Издатель. Сосед и кум. В Петербурге на Таврической в доме Хренова жили по одной лестнице и деньги занимали друг у друга на перехватку" (Встречи. С. 133). Ремизову привелось дважды быть соседом Гржебина: в доме Хренова на Таврической (1910--1915) и на Песочной (с сентября 1915 по июнь 1916-го), о чем, в частности, свидетельствует план расположения этого дома с указанием квартиры Гржебина (No 15), нарисованный Ремизовым для И. Рязановского (РНБ. Ф. 634. No 3. Л. 50; п. от 29 октября 1915). Все члены семьи Гржебина были кавалерами Обезьяньей Великой и Вольной Палаты. В документах Обезвелволпала зафиксировано наследственное право Гржебиных на звание кавалеров ремизовского Ордена (ИРЛИ. Ф. 654. Оп. 2. No 13. Л. 55). Сам 3. И. Гржебин носил титул "зауряд-князя". Подобного высокого статуса в Обезвелволпале удостаивались лишь избранные, проверенные временем друзья и люди исключительного творческого дарования.
   
   Ляля, Буба и Капочка! -- Лия Зиновьевна Гржебина (Ляля; 1906--1991); Ирина Зиновьевна Гржебина (Буба; 1907--1994); Елена Зиновьевна Гржебина (Капа; 1909--1990). Все дети Гржебиных были крестными Ремизова.
   
   Мария Константиновна -- Мария Константиновна Гржебина (урожд. Дореомедова; 1880--1968) -- жена 3. И. Гржебина Ср.: "Марья Константиновна Гржебина не оставляла нас и была первым откликом и в болезни и в печали и в празднике" (Русская книга. Берлин. 1921. Сентябрь, No 9. С. 22).
   
   встренуть в игру -- ввязаться.

-------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Ремизов А.М. Собрание сочинений. М.: Русская книга, 2000. Том 3. Оказион. С. 315--324.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru