Горчаков Генрих
Две повести Александра Рекемчука

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Критическая статья, опубликованная в далеком 1960-м.

Генрих Горчаков

Две повести Александра Рекемчука

1

   Человек живет ради будущего.
   Человек живет ради того, чтобы делать будущее своими руками. Это не одно и то же.
   Мрачный ростовщик Хряпов, о котором нам рассказывал Горький, тоже жил "ради будущего". Он жалел своих внуков. Хотел уготовить им жизнь в достатке и чистенькую. Все "грехи" он брал на себя.
   Жизнь страшна и несправедлива. Он понимал это. Понимал, что люди живут по волчьим законам, а надо бы - любить. Но коль человек человеку волк - пусть он будет первым в их стае. Пусть его руки будут по локти в крови... чужой, разумеется. Зато его внукам этого не придется делать.
   Матерый хищник полагал породить гладких, жирных овечек: они будут "любить", заниматься благотворительностью и отмаливать дедовы грехи. А тем временем люди, может, поймут, что надо только любить.
   Всё это проповедовалось в чистенькой комнате, заставленной закладами.
   В закладе "великой" будущей любви были вдовьи и сиротские слезы, безмерное человечье горе.
   Но волчья мораль от иезуитских приправ не становится благородней.
   Будущее мы понимаем не просто глагольной формой времени.
   Будущее - это время истории.
   В ее программе мы не сомневаемся.
   Но облагораживает только борьба за будущее, когда не просто живешь ради него, а строишь его - и это главное - своими руками.
   Время по-разному раскрашивает иллюзии. По-разному маскируются люди.
   Художник скальпирует самые тонкие и ухищренные маски. Глаз настоящего художника всегда успевает вовремя выследить волчьи клыки, прячущиеся под безобидностью Красной шапочки.
   Александр Рекемчук - художник с острым, точным видением. И прежде всего видением современности.
   Он повествует нам о людях, для которых формула счастья расшифровывается как борьба за него.
   О людях с мускулистым сердцем, включенным на скорость современности.
   Это его герои.
   И о людях, живущих у современности на задворках.
   Это его персонажи.
   Конфликтов меж ними, между прочим, не происходит.
   Они противопоставлены не друг другу, а жизни.
   У Рекемчука нет сюжетных конфликтов.
   Прогресс не борется с рутиной. Новаторы с консерваторами. Нет в его книгах и "внутренних" конфликтов, где темные, "звериные" начала отступают перед светлыми. Герои ничего в себе не подавляют, они "не перековываются", не совершают ошибок, не каются горько над ними и не заглаживают их подвигом самопожертвования.
   Но повести Рекемчука не бесконфликтны. Их конфликт в контрастах самой жизни.
   В контрастах полноводных светлых потоков и мутной жижи болот.
   В контрастах застоя и движения вперед.
   Своеобразное раскрытие жизненного конфликта не в борьбе двух начал - внешних или внутренних. Жизнь не меняется в результате чьей-то победы или поражения. Всё остается на прежних местах.
   Остаются неизмененными и люди. И даже остаются на своих местах. Но автору и неважен результат сам по себе, ему не нужна победа только как итог.
   Победа нужна ему как процесс.
   В конфликте сравниваются не герои и персонажи между собой, а их восприятие жизни.
   Две величины порознь соотносят с третьей. Силы борцов определяют не в схватке, а по силомеру.
   Одни - это как бы пассажиры самолета, чье кресло приходится у стены без окошка. Для них существует только два момента:
   Момент посадки и момент высадки.
   Как в задачах по арифметике: точка А и точка Б.
   Сам полет для них - это процесс дремоты, который оставляет их неизменными и непреобразованными.
   Самолет для них - это только транспортное средство.
   Другие - это пассажиры, с жадностью смотрящие на мир, расстилающийся перед ними.
   Полет для них - это процесс открытия новых горизонтов.
   Самолет - это метод освоения.
   Жизнь, раскрываемая под новым углом зрения, открывает им самих себя.
   Вместе с их силами, с их возможностями, растет и их вера в свои возможности. Вера в процесс преобразования.
   И в пункт Б прибывают они преобразованными. Не исправленными, не замененными, а обогащенными новым восприятием. Угол зрения увеличился и расширил мир, существующий для них.
   Таково прежде всего восприятие самого Рекемчука.
   Он смотрит.
   Он широко открывает глаза и добросовестно смотрит. И какой щедростью оплачивает ему мир за добросовестность.
   Рекемчук не отделяется от своих героев. Они смотрят его глазами. Он думает их мыслями. И переходы от автора к героям и наоборот почти нельзя отличить.
   Отмечалась близость литературных приемов Рекемчука кинематографическим. Образное мышление его "кадрировано". Но сходство с кинематографом не ограничено способом изображения.
   Метод видения тоже кинематографичен.
   Он смотрит с движения. Точка наблюдения беспрестанно меняет высоту и скорость. Короткий фокус заменяется углубленным. Крупный план - общим. Панорама - деталью. Жизнь в повестях Рекемчука развертывается как широкая дорога: от сердца нашей родины - Москвы - к глухим районам Севера.
   Сердце - это не только символ, это - метафора. Дороги пульсируют кровью жизни. Судьба приводит героев в необжитые края, где еще вчера, кроме тайги и болот, ничего не было. В места новорожденных строек, вызванных к жизни стремительным темпом развития социалистической державы.
   Но судьба не забрасывает героев в глушь из тех мест, где жизнь их складывалась неудачно. Они не озабочены поиском новой лучшей доли. Не попадают они туда и следствием бед. Автор не ищет в них и высшей сознательности - олицетворения того героического пафоса, который увлекает тысячи нашей молодежи на целину, на Дальний Север, на стройки коммунизма.
   Можно бы сказать, что Рекемчук сознательно обходит те явления, которые служат знаменосцами своего времени. Он стремится к нарочитой обыденности, будничности, каждодневности. И именно в этом обыкновенном реализуется героическое необыкновенное сегодняшнего нашей страны.
   О фактах повседневности Рекемчук вычитывает в повседневных документах. Например, в объявлениях Оргнабора, в течение всего года призывающих: "приглашаем Вас".
   Такова самая "строчечная суть" нашей действительности: повсюду, по всей стране, во всех ее уголках возникают помышленные центры, поселки и города.
   Новостройки становятся привычным пейзажем наших мест, так же, как стал привычным пейзажем на фоне московского неба башенный кран.
   Масштабные стройки, такие, как Братск или Днепрогес, - символ эпохи. Они грандиозны и необычайны. Газетные шапки отдаются им.
   Но Рекемчука интересует не это.
   То, что творится на Печоре, - явление рядовое. О них говорят петитом. А совокупность таких явлений отражается в докладах и постановлениях о планах развития сухой формулой: предусмотреть прирост промышленности на столько-то процентов.
   Обычны и герои, попадающие туда обычным путем. Судьба не срывает их с насиженных мест. Они туда попадают просто потому, что оказались свободными. Их ничто не держит, не связывает где -то в другом, прежнем, месте.
   Им пока еще безразлично - где, но важно одно: найти свое собственное место. /.../

2

   У Рекемчука много пейзажей. Его образы - это не только образы людей.
   Образ Печорского края - не просто плохо придуманная тема для школьного сочинения.
   Это действительно образ его повестей.
   Печорский край описывает он, как человек, который прописан здесь, а не только командирован.
   И если говорить о достоинствах его книг, то прежде всего - о безграничном, щедром даре видения.
   Об особой природе, об особом свойстве художественного дара - умении видеть - говорилось часто.
   Писалось, что нужно видеть.
   Что нужно уметь видеть.
   И на этом обычно переходили к обобщениям и рассуждениям о жизни вообще.
   Умение видеть оставалось умением вообще.
   А анализ конкретного видения отдавался на откуп филологам.
   Умение видеть оказывалось всего-навсего "языком".
   Пресловутый пятак Григоровича, который у Достоевского "звенел и подпрыгивал", и чеховское "горлышко бутылки, блестевшее на плотине", стали традиционными примерами. Редко избегут они какой-нибудь работы, где говорится о том, как же художник конкретно воплощает свое видение.
   Потому что этим конкретным воплощением конкретно-то занимаются мало.
   Но этот вопрос невозможно обойти, говоря о Рекемчуке. И все, кто писал о нем, не прошли мимо того обстоятельства, которое особенно показалось новой и свежей струей, привнесенной Рекемчуком в литературу: точности и сжатости его стиля.
   Кинематографичности его образов.
   Рекемчук, действительно, усвоил то, чему учила его вся русская литература, начиная от классиков и кончая лучшими произведениями советской литературы: бережное, внимательное отношение к слову.
   То, что является действительно реальным богатством художественности литературы: образность, создаваемая посредством слов.
   Рекемчук именно мыслит образными категориями, а не переводит категории идей на язык словесных образов.
   Особенная у Рекемчука и интонация повествования, какая-то задушевная. Он не описывает, а словно высказывает тихонько собеседнику:
   График отпусков "так висел уже, считай, январь, февраль, март, апрель, май".
   С мужчиной эдак не говорят. Эдак только с женщиной говорят.
   Но для нас, северян, это в порядке вещей.
   Своей интонацией Рекемчук очень дорожит. Вот она прорывается в пейзаже:
   - Где это ты извозился? - спросила вдруг Дуся. - Давай почищу - мел...
   - Какой мел? Это же от луны...
   И верно: это луна, процеженная ветками старых, облезлых дубов, роняла свет, пятная землю, скамьи, одежду.
   И березки-то извечные увидел он по-своему:
   тощие, сквозные, с копеечной мелочью листьев на ветках.
   А вот образец необычайной зоркости - симфония рассвета:
   Сперва напротив выделился из темноты, засинел квадратик окошка. Потом квадратик поголубел - рассветало. И вместе с ним проступили на соседних лежанках простыни, подушки, рубахи и прочая белизна. Даже чьи-то две мосластые ступни, торчащие из- под одеяла, удалось разглядеть Алексею. Чьи же именно - еще не удалось.
   Квадратик из голубого стал серым.
   Тогда Алексей увидел комнату с дощатыми стенами, печку- буржуйку, нары в два этажа - мосластые ступни, как оказалось, принадлежали Степану Бобро.
   А через несколько минут сделалось уже так светло, что Алексей разглядел на ногах Степана расплывчатые буквы. Принапрягши свое гвардейское зрение, Алексей прочел на одной ноге: "Мы устали", а на другой: "Отдохнем".
   Рекемчук скуп на свои изобразительные средства. Он не разбрасывает их небрежно, с щедростью кутилы. Он готов приспособить истрепанный трафарет, если в нем можно найти неиспользованный клочок.
   Из двух затасканных наблюдений он делает картину новогоднего праздника в Унь-Яге:
   Окна приземистых зданий, обычно все до единого окрашенные в оранжевое (иных абажуров в Унь-Ягу сроду не возили), сегодня искрились малиновым и зеленым, синим и желтым: огни новогодних елок сочились изо всех окон, расцвечивая сугробы снаружи.
   Шаблонно наблюдение: зависимость цвета окон от цвета абажуров.
   Навязли уже в литературных зубах одинаковые кепи, платья, даже коляски для младенцев.
   Но неожиданно обновление трафаретов.
   Подобный же прием в описании персонажа:
   ...Марка Кирюшкин. У Марки - жемчужные зубы. Он цыган.
   Образ точный, "сжатый", оригинально звучащий. А достигнуто это простым способом: перевернута обычная конструкция.
   Вот еще обновленный трафарет:
   Однако вокруг темень: глаз выколи - так же будет.
   Умеет Рекемчук заменить пейзажем психологически-эмоциональную систему:
   Глеб... - пожаловалась она ему на эти руки. На эти губы пожаловалась ему: - Глеб... И когда Светлана очнулась, возле самого ее лица, возле самой щеки, влажной от слез, у самых ее глаз, наполненных маревом, курчавились тонкие стебли, покрытые округлыми листками с кожаным глянцем. А меж листьев, на еще более тонких стеблях, клонились к земле частые бусинки ягод. Рдела брусника.
   Особенно Рекемчук "кинематографичен" в его отношении к детали.
   Даже детальную мелочь выдает он точно, лишнего не передаст:
   И потом, что за радость два месяца вспоминать человека вот таким - повисшим, как пиджак, на спинке стула?
   Или:
   Полезла тугая пробка. Выстрел... Где-то рядом, в сосняке, буркнуло эхо. И дальше - откликнулся лес... Легким дымком курилось черное дуло бутылки.
   Брошенный мимоходом взгляд - и тот высверливает абсолютно точную зарисовку:
   Баня в городе была единственная, и, может, поэтому именовалась во множественном числе: "Бани".
   Деталь у Рекемчука - существенная часть портрета.
   Одновременно несет она функцию психологической характеристики.
   Так, главного геолога Храмцова характеризуют карманные часы - "небольшой такой портативный будильничек" и "машинка для глухих". Через нее раскрывается эмоциональное отношение Храмцова к окружающему.
   Демобилизованного солдата отличает "пятиугольник выцветшего бархата".
   Изумительную по смелости черту находит Рекемчук для плановика Инихова - воплощения лощеной пошлости: "обоюдоострые мечи" складок от брюк, издающие "железный скрежет".
   Психологически теплая деталь для Антонюка:
   Отдыхает? Это он спросил о скважине, как о человеке.
   Близко к этому психологическое наблюдение самого Рекемчука:
   Даже совсем одинокий человек не выглядит так беспомощно и печально, как техника, когда люди вынуждены бросить ее на произвол судьбы
   И уж совсем кинематографические приемы "наплывов":
   Алексей не успел вникнуть в подробности, и, почуяв сухую лежанку, свалился на нее...
   Теперь подробности начинали помалу проясняться...
   Между этими двумя подробностями разрыв времени в полсуток.
   Или:
   Алексей, не торопясь, застегнул крючки шинели и вскинул на плечо чемодан.
   - Гогот?
   Между вскинутым чемоданом и вопросом опять расстояние и во времени, и в пространстве.
   Критикой отмечался "мягкий юмор" Рекемчука. Это неточность. Рекемчук ироничен:
   Вынул папиросу - закурил. Сощурился от дыма. Или не от дыма: просто хитрая усмешка вдруг сузила его глаза и от глаз побежали морщины.
   Но не всегда мягок. Он сопоставляет несопоставимое. И от этого ирония получается безжалостная:
   Стоит ли говорить, что очутившись в Унь-Яге, Светлана тотчас же познала прелесть одиночества. Ведь она не только была здесь новым человеком. Она еще была и красива.
   Ирония тут в двух планах:
   Скорбная. Она относится к Светлане. Одиночество всегда сопутствовало "рано расцветшей, пышной ее лебединой красоте".
   И едкая. Характеристикой унь-ягинского "света". Завистливого "мирка" Шурочки Бородай.
   Социальная ирония свойственна Рекемчуку не реже, чем "лирическая".
   Социально-бытовая:
   Смешторг (смешная торговля - в расшифровке унь-ягинских остряков)... Кроме того, здесь можно было купить колонковую шубу пятьдесят шестого размера, алюминиевую складную байдарку и полный оркестр духовых инструментов. Но это товары пользовались меньшим спросом.
   А вот ирония необыкновенной социальной остроты и емкости:
   Забыта и конторская уборщица тетя Нися. О ней, о тете Нисе, часто забывают. Об этом, к примеру, свидетельствует такой факт. В прошлом году тетя Нися брала отпуск в декабре. И в нынешнем году, судя по графику, отпуск ей отвели тоже в декабре. По забывчивости, наверное. А может быть, тете Нисе самой очень нравится брать отпуск именно в декабре?...
   И нам уже ясна обстановка на промысле: чиновническая самоуспокоенность "справедливого" Брызгалова, педантичность и бездушие Инихова, Бородаевская брезгливость к людям.
   Это они, бородаи и иниховы, попадая всесильными чиновниками вот таких небольших предприятий, составляют заранее в чистовом виде мудрые проекты сокращения административно-управленческого персонала: сокращается одна единица - уборщица. Оставляя в этих проектах вверху место: вписать "утверждаю Н.Ф.Брызгалов".
   Одна особенность Рекемчука - я бы сказал, главная его особенность - оказалась почему-то не замеченной критикой.
   Рекемчук психологичен. Он не описателен. Не монументален. Он не создает законченных портретов, пейзажей, сюжетно законченных характеров...
   О чем бы он ни писал, его всё интересует только с точки зрения психологической подробности.
   Вот рисунок Антонюка:
   У него слегка раскосые глаза, зрачки которых, сдается /обратите внимание на это "сдается"!/, смотрят откуда-то из глубины, будто на шаг отступя.
   Для Рекемчука недостаточно, например, дать просто описание психологического состояния. Он не только покажет дно глубокого колодца, но обязательно кинет туда и камень: удвоить ощущение глубины.
   Светлана отвернулась к окну. Отвернулась, мучительно стараясь угадать, проступил ли на ее щеках горячий румянец или, наоборот, известковая бледность погасила на них все краски.
   Если перенести те свойства, которыми можно определять качества Рекемчука как художника, на характер, то характер выглядел бы не очень привлекательным.
   Рекемчук экономен, скуп.
   Он мелочен и жаден.
   Жадность всё увидеть и о многом рассказать открыла Рекемчуку метод локального изображения.
   Незначительный факт - график отпусков, успевший к тому же запылиться, позволил сразу объявить читателю место и время действия, познакомить с персонажами и героями, охарактеризовать условия и обстановку, да заодно еще помочь в трудной работе уполномоченным Оргнабора.
   Впрочем, об этом "графике" писали все.
   Локальность используется Рекемчуком широко: обыденнейший факт - новое платье. Из-за этого платья запаздывает прийти домой Светлана. И в ожидании ее нас посвящают в нелегкие отношения Светланы и Глеба Горелова.
   Новое платье надо примерить. И примерку использует Рекемчук, чтобы в неожиданных ракурсах раскрыть красоту Светланы:
   Между дверцей шкафа и полом оставалось пространство. И было видно, как хлопотливо топчутся, как плавно поворачиваются на каблуках ноги. Ступни малы и узки, а пышный подъем выступает из туфли. Щиколотки полны, но кажутся стройными, переходя в упругие, с выпуклыми мышцами икры. Видеть дальше мешает дверца.
   Однако Глебу Горелову кажется, что он видит сквозь эту дверцу, угадывает за ней всё. Все, что ему не видно и неведомо...
   Не только говорит Рекемчук о женском обаянии, но при этом тонко уточняет тайну отношений мужчины и женщины. Светлана не просто приобретает новое платье. Рекемчук заставляет ее саму сшить его, отмечая этим еще одно ее человеческое свойство.
   Но и это еще не всё.
   Размышляя над этим, Рекемчук портрету современности придает еще один штрих - исторический: изменение масштабов обыденного и необыденного для русской девушки.
   Но Рекемчук не всегда безошибочен: например, отмеченная критикой разложимость "захолустная наклейка".
   Или такие математические просчеты:
   ...И постучал. Всего три раза. Остальные тридцать три достучало сердце.
   Не верить в средние арифметические способности читателя трудновато: тридцать шесть ударов останутся для него необъяснимыми.
   Так же, как останется непонятным, каким образом "несколько шестов", которые вынес Храмцов, и "шесты", которые Алексей пошел срезать, составили всего-навсего три шеста, необходимых им.
   Промахов в плане изобразительного видения у Рекемчука немного, но стоит его предостеречь от склонности к ложному приему разложимости образа.
   Образная конструкция не может быть ощутима читателем как совокупность тех или иных приемов.Читатель должен воспринимать только непосредственный образ, но не способ, каким он создан.
   Когда автор нам расшифровывает, какими средствами он оперирует, расшифровывает причем тут же, в момент непосредственного восприятия образа, то иллюзия образности исчезает.
   Образность растворяется в логике.
   Когда Рекемчук сам подсказывает нам, что
   благодаря графику, который висит на стене в коридоре, нам удалось познакомить читателей со всеми героями...
   - то "график" из функционального видения может превратиться в формальный прием.
   От разложимости этот образ спасает новый ход: разоблачение понадобилось Рекемчуку не чтобы подчеркнуть значение графика как художественного приема, а для острой социальной иронии (о ней говорилось выше).
   Но вот уже явная разложимость прекрасного локального образа:
   Кроме того, не очень это умно - потерять в лесу новый плащ и сумку. А в сумке хлеб, сыр, бутылка с кофе... Как хочется есть!
   - Гле-еб! - закричала погромче Светлана.
   - Хле-еб! - передразнило эхо...
   Известная история... - усмехнулась Светлана. - Заблудившийся человек и безжалостное эхо...
   Растворяется в логике и другой оригинальный образ: таинственные следы дождевых червей.
   Процитируем весь лишний ненужный абзац, который легко мог быть вычеркнут недремлющим редакторским карандашом:
   Светлана уже не первый раз видела поутру, после дождя, эти нежные линии на земле, и всё не могла понять, откуда они берутся.
   Сравнивая разночтения разных редакций, обнаруживаешь, что не всегда поздние из них - лучшие.
   Ты заходи, Алеша, - помолчав, пригласила Кирилловна...
   Алексей не очень уверенно кивнул. А сам почувствовал, что, может, следовало бы и добрее - надольше попрощаться с ней. Неплохая всё же старуха.
   - это книжная редакция.
   В издании же "Роман-газеты" исчезает тонко подмеченное "надольше попрощаться", но остается плохая и в книжном варианте разложимость "неплохая старуха".
   Редакционными усилиями фраза приобретает вполне банальное звучание:
   А сам почувствовал, что, может, следовало бы и добрее попрощаться с ней. Неплохая всё же старуха.
   Конечно, литературное произведение - это не просто искусно выточенные бусинки словесных образов, нанизанные на непримечаемую нитку.
   Литературное произведение - это "ожерелье", скрепленное воедино неразрывной силой.
   "Сила сцепления" - это то главное, то основное, которое и делает художественное произведение законченным эстетическим явлением.
   В литературоведении пока еще не выработано точной терминологии для этой "силы сцепления".
   Ни "сюжет", ни "композиция", в их расширенном понятии, ни "главная идея"... - всё это достаточным определением не может служить.
   Для "сцепления" характерны:
   Система образов. Единство этой системы.
   Развитие этого единства. Конструктивная идеальность формы.
   В основе развития лежит, назовем условно, эстетическая теза. Она опирается на главную идею, но с ней не тождественна.
   Задача литературоведческого анализа - отыскать в конкретном произведении то, что является в нем "сцеплением". Проследить, как оно выражено.
   То есть понять то главное, ради чего написана вещь. И не только в авторском замысле и его удачном или неудачном воплощении.
   А именно определить место литературного процесса в жизненном потоке.
   Жанры заметок, или рецензии, или обзорной статьи, или большой критической работы, или литературоведческого исследования отличаются, конечно, не принципом анализа, а степенью его законченности, исчерпанностью, объемом, глубиной доказательности.
   Жанр этой работы еще не определился.

3

   /.../
   Итак, первый, начальный этап повести открыл Алексею дорогу: у него всё только впереди.
   Второй, следующий этап повествует, как начинается это всё впереди.
   Великолепно организованной сценой в пункте Оргнабора.
   Обычный, повседневный документ - паспорт. В руках уполномоченного Оргнабора Сугубова.
   Товарищ уполномоченный раскрывает чистенький, новенький паспорт, и вместе с этим Рекемчук сразу раскрывает несколько характеристик.
   Прежде всего, Гогот Борис Борисович.
   Гривка на лбу, глаза лучатся трогательной чистотой, выражают сыновнюю любовь к сотрудникам паспортного стола и вообще - к милиции.
   И любовь эта, выраженная с фотокарточки, уже переключается с живого лица к товарищу Сугубову,
   а в его лице - ко всей системе организованного набора рабочей силы.
   Гогот - мелкий рвач. О будущем он вообще не думает. Если бы задумался - догадался бы, что для него оно не очень светлое. Но его вполне удовлетворяет урвать мелочишку дней из настоящего.
   Сугубов - полная противоположность.
   Это не тунеядец.
   Он трудится "в поте лица своего".
   Ответственнейшая личность. Он живет ради будущего. И будущим он обеспокоен.
   Своим будущим.
   Он обеспечивает ему солидные тылы.
   Раньше он ведал лошадьми. Не справился. Тогда он устроился к людям.
   Со временем его выгонят и отсюда конечно.
   Он сменит фамилию, станет Брызгаловым Н.Ф. и будет заведовать Унь-Ягинским промыслом. Уже в повести "Время летних отпусков".
   Сугубов - исполнительнейший чиновник. Он понимает, что не ошибается тот, кто ничего не делает.
   В этой горячке всего, конечно, не упомнишь. Зато на листе бумаги... выстроились столбиком двадцать четыре фамилии. Возле каждой фамилии - птичка.
   А вот товарищ Брызгалов Н.Ф. делится своим богатейшим административным опытом:
   И вот тогда-то вы и скажете: "С планом у нас, к сожалению, ничего не получилось. Виноваты, просим извинить..."
   - голос что-то сугубо знакомый. Сугубовский.
   Не лишен и других качеств товарищ Сугубов.
   Он проницательно постигает душу Гогота Бориса Борисовича.
   "Значит, обмануть хочется?" - прищуренным взглядом спрашивает товарищ Сугубов...
   "Хочется" - признается встречный взгляд.
   "А если взять тебя сейчас за холку, и знаешь - куда?"
   "Куда?"...
   Здесь, однако, ход мыслей товарища Сугубова принимает несколько отвлеченное направление".
   Это отвлеченное направление определенно связано с его будущим.
   Его не интересует ни "Северогаз", ни "Джегор".
   Ему всё равно: люди ли, лошади...
   Главное ему - птички.
   В "птичках" и видит он залог успешного будущего уполномоченного оргнабора.
   Он хорошо понимает, что и Гогот, и Ивановы - это "брак".
   У него заранее есть оправдание: он не обманул, он просто позабыл. Без брака всё равно не обойтись. Ну, может, он будет иметь чуть-чуть повышенный процент.
   Зато отметят его исполнительность. Его мобильность.
   Не отметят, правда, особую проницательность товарища Сугубова.
   Не только Гогота - он хорошо знает душу советских людей, не привыкших бежать от трудностей. Он понимает, что, зная об условиях набора, они могут и не поехать. Для этого надо ему прикладывать усилий чуть-чуть больше, чем он располагает.
   Но он понимает также, что на месте, увидев не только трудности условий, но и то, как необходимы они здесь, - они, за немногим исключением, останутся.
   И, действительно, оставили в городе из-за ребенка Ивановых. Сбежал Гогот. Перевербовалась чета Рытатуевых. В активе Сугубова осталось девятнадцать человек... Баланс неплохой.
   На это и бьет товарищ Сугубов.
   И хотя главный геолог Храмцов намекает на неприятные последствия махинаций для Сугубова, разоблачить его не так просто.
   Ведь он "не обманывает", а "забывает" - это даже в административном кодексе не наказуемо.
   Брызгалов тоже не совершает ничего противозаконного. Он, наоборот, являет пример рачительного хозяйственника: запасается "впрок" мощными центробежными электропогружными насосами - правда, которые Унь-Яге не нужны, но "дозарез" необходимы Джегору.
   С ними он и хочет дождаться будущего.
   Сугубов не глуп. И тоже человек с "богатым административным опытом":
   - А вам что, случалось бывать в Коми республике?
   - Был случай. Три года провел.
   - По какой статье? - живо интересуется товарищ Сугубов.
   Так он встречает еще одного человека трудной судьбы - Степана Бобро.
   А при виде Алексея Деннова, демобилизованного воина, он расплывается. Это его "золотой фонд".
   Товарищ Сугубов прекрасно улавливает психологию, идущую от анкеты. Во всех ее пунктиках он разбирается сугубо. И как кадровый работник он в известном смысле является незаменимой личностью.
   Актив-то у него высок.
   Актив, правда, не его, а высокой сознательности советских людей.
   Через паспорт, как через зеркало, отражены Сугубов и Гогот. Но Рекемчук находит еще одну любопытную возможность не только охарактеризовать этих людей, но и вынести им свою, авторскую, оценку, и даже, можно сказать, общественный приговор.
   Он сдвигает авторские традиции в назывании героев.
   Тунеядца, мелкого жулика, мелкое ничтожество - Гогота - Рекемчук именует с нежнейшей уважительностью:
   Судя по искоркам, метнувшимся в глазах Гогота Бориса Борисовича, его всё устраивает.
   А к фамилии Сугубов каждый раз прибавляет обычнейшее слово "товарищ", которое придает контексту ироническое звучание.
   И сразу видно, что перед нами не просто человек, и, вернее, вовсе не человек, а казенная, чиновничья душа: уполномоченный товарищ Сугубов. Наиответственнейший товарищ.
   Рекемчук исследует рядовой человеческий материал, нарочито избегая, обходя всё выдающееся.
   Он работает на "массовидном" и "стандартном".
   И тем глубже удается ему вскрыть пласты человеческого характера, типичного для нашей эпохи.
   Он исследует и то новое, что уже народилось и утверждается с каждым днем всё больше и больше, и то старое, что, подобно морским ракушкам, налипающим на подводные борта, присасывается обок новой жизни.
   Вот необыкновенно живописная чета Рытатуевых, тоже безусловно живущих "ради будущего". Они на него не истратят ни полушки своей души, ни нервинки, ни тысячной частицы своей энергии.
   Они скапливают свое будущее, как серебряную мелочь в копилку.
   В соседнем купе беспрерывно звенел властный женский голос.
   Он принадлежал Рытатуевой - ...могучей тетке... Ей же принадлежал смирный и щуплый, в полоса той сатиновой рубашечке мужчина, Рытатуев...
  
   На столике содрогалась бутылка водки. Ломоть розового сала, ржаной хлеб... Рытатуиха же, после стаканчика, крякала молодецки, закусывала розовым салом, никого больше не угощала, зато услаждала всё купе речами:
   - Я и говорю: выгодней всего поросятами жить...
   Розовые поросята, розовое сало, розовая жирная тетка - единый локальный символ убогого, иждивенческого, духовно заплывшего рытатуевского мирка.
   Образ человека трудной судьбы Степана Бобро многофункционален.
   Он построен не только контрастом Сугубовской бумажной "проницательности".
   Он "высвечивает" притаившуюся в глубине души у каждого из нас отвратительную чиновничью привычку связывать определенные факторы человеческой анкеты, одежды, внешности с его характером и с его душой.
   Отвлечемся на минутку от литературных образов и вспомним в личном плане, как не раз поддавались мы магии тисненного золотом слова "диплом" или каких-либо иных внешних примет, и с этого начинали свое распределение симпатии или антипатии.
   Конечно, "диплом" - это отличительная черта человека. Но значение его мы можем правильно оценить, лишь познав всего человека, всю долгую историю его судьбы.
   Уже при первых репликах, которыми обменивается Сугубов и Степан Бобро, мы настораживаемся, сочувствуя тяжелой судьбе человека и осуждая чиновничье к ней отношение.
   Но суждение об образе выскакивает готовым, как билет из автомата: ставший модным в литературе "тип кающегося и исправляющегося преступника".
   Кажется, что Рекемчук не избег трафарета: татуировка - своеобразная экзотика уголовного мира.
   Но Рекемчука не интересует экзотика - он подглядывает нашим "чиновничьим" взором и дает внешнюю характеристику человека: это или воспитанник уголовной среды, решивший с нею порвать, или, в лучшем случае, случайно оступившийся человек, подпавший под временное очарование уголовной экзотики.
   ("Романтика" уголовщины нет да нет всё еще кое-где бытует и кое-где культивируется и даже проникает, к сожалению, в литературу и кино).
   Оказывается, нет!
   Рекемчук с подлинно новаторской смелостью "работает" на головокружительных, как на крымских дорогах, поворотах.
   Степан Бобро - совсем не тот человек, за которого мы его приняли по внешним признакам.
   Разнит нас с Сугубовым не такое восприятие, а лишь отношение к воспринимаемому: чиновничье-ехидное Сугубова и сочувственное наше.
   Но Рекемчук не хитрит с нами, не интригует нас, не устраивает маскарада.
   Вина - целиком наша: выработанной привычки поверхностного суждения. И Рекемчук очень осторожно, тактично разоблачает не только Сугубова, но и сугубовщину в нас.
   Степан Бобро вовсе не собирается "перековываться", ему не в чем исправляться. Он не только не "преступник" - даже не провинившийся.
   Это честнейший и бескорыстнейший человек. С большим сильным телом и застенчивой, нежной душой. И абсолютно безвиннейший перед лицом судебных законов.
   Он был водителем. Под его машиной погибла девочка. В этом он виноват не был: мать девочки, учительница, плакала на суде, но просила его оправдать.
   Но его осудили на три года. Осудили формально. По-сугубовски.
   Не за преступление, не за вину, а за факт. Произошел несчастный случай. Уличное происшествие. Тяжело поплатились два человека. Мужчина и девочка. Девочка - дороже. Она заплатила жизнью. Водитель не попал ни в морг, ни в больницу. Но вся жизнь его сделалась страданием.
   Степан Бобро не разбирал для себя вопроса юридической виновности. Он не стал обжаловать несправедливое решение суда.
   Его подавило страшное сознание непоправимости факта, в котором он принял участие.
   Не чувство вины, а фактор смерти определил его самосознание.
   Судебный процесс прошел мимо него. Единственное, что его тяготит, - сознание того, что он не сумел, не смог предотвратить гибель девочки.
   Он чувствует, что он обязан был это сделать независимо от того: нарушил он или не нарушил правила движения, превысил он или не превысил скорость.
   Человек, который из огня вытаскивает ребенка, совершает героический поступок.
   Человек, который не бросается в огонь, проступка не совершает, он только не проявляет героизма.
   Степана мучает мысль о непроявлении героизма. Как о вине. И в этом моральном самосознании даже судебная ошибка не воспринимается им как несправедливость.
   Любое наказание кажется ему неспособным возместить его вину.
   Происхождение татуировки объясняется не увлечением экзотикой.
   Степан просто уступил насилию:
   И не то, чтобы с горя - уговаривали очень. С ножом.
   Это не было проявлением трусости или слабости, а безразличием.
   Безразличие к себе, как еще одно дополнительное наказание.
   И именно Степан Бобро разъясняет социальный смысл этой татуировки: им нужно как можно больше переметить людей - этим, может быть, они сделают их своими. С учетом социального облика Сугубовых.
   Рекемчук еще раз разоблачает Сугубова, связывая его социальную психологию с психологией антиобщественных уголовных элементов.
   Они, как и Сугубов, одинаково считают, что можно "приметить" человека.
   Только каждый по-своему: они - татуировкой, Сугубов - штампиком, бланком.
   Не трусостью объясняется истинно человечное решение Степана Бобро отказаться от своей профессии, которую он любит и которой в совершенстве владеет.
   Он сам себя продолжает "казнить". Считает, что не имеет права оставаться на той работе, где он не сумел совершить подвига, нужного для спасения жизни.
   Конечно Степан ошибается в этом решении. Но его ошибка - не формальная, чиновническая ошибка, а глубоко человеческая.
   Именно как раз к случаю Степана Бобро блестяще применимы слова Маркса о наказании в "Святом семействе":
   Уже Платон понимал, что закон должен быть односторонним и должен абстрагироваться от индивидуальности.
   Напротив, при человеческих отношениях наказание действительно будет не более как приговором, который провинившийся произносит над самим собой. Никому не придет в голову убеждать его в том, что внешнее насилие, произведенное над ним другими, есть насилие, произведенное им самим над собой. В других людях он, напротив, будет встречать естественных спасителей от того наказания, которое он сам наложил на себя

(К.Маркс и Ф.Энгельс. Сочинения, изд.2-е, т.2, с.197).

   В этом плане образ Степана Бобро перекликается с образом Ивена Маса в "Туманности Андромеды" И.Ефремова. Но то, что Ефремов проектирует как черту психологии будущего - в завершенном коммунистическом обществе, Рекемчук высматривает в людях сегодняшнего дня.
   Конфликт между бюрократической безответственностью и внутренним чувством ответственности раскрыт не в борьбе между ними, а контрастом образов Сугубова и Степана Бобро.
   Образ Степана Бобро можно оценить как большую заслугу Рекемчука. /.../

4

   Развитие повести всё время идет в дороге. С поезда на грузовик, на катере, и, наконец, весьма оригинальное пешее путешествие - по водопроводной трубе.
   Но к концу Рекемчук оказался не без крупных просчетов.
   Не без таких, которые грозят подточить, подобно грибку, возводимое им здание повести.
   Рекемчук - художник сильный. Мужественного почерка. Он не нуждается в снисходительности. И о недостатках с ним надо говорить сурово, жестко, не с застенчивыми оговорками: мол, к сожалению, в его прекрасных произведениях есть отдельные некоторые досадные просчеты.
   Досадные опечатки - это всего-навсего плохая работа корректора.
   А нужно вести разговор не об отдельных ошибках писателя, а об их существенности.
   Начала даются трудно, но Рекемчук берет разбег всегда уверенно: красивыми, мощными аккордами.
   Он сразу ставит заявочные столбы на золотоносные проблемы.
   И он не свидетельствует о своей самонадеянности.
   О том, что берет задачу не по плечу.
   Но, однако, повесть Рекемчук не оканчивает, а лишь создает впечатление законченности.
   Далеко не исчерпав запаса своих наблюдений и возможностей, он, как усталый путешественник, комкает дорогу. Где-то на подступах к конечной остановке он стаскивает всё в одну кучу и устало машет: "ну, и так далее..." Отличаясь филигранной отделкой, сжатостью всех средств и приемов, писатель разрыхляет композицию.
   Конец повести набухает, как сапоги в конце перехода по болоту.
   Рекемчук, словно спохватываясь, начинает торопиться, как в цейтноте, ограничивая себя временем, но не страницами.
   Будто у редакторского стола к номеру на выпуске дожимает он обязательное число печатных листов.
   Фальшиво выглядит эпизод, где представитель леспромхоза переманивает людей. Это надумано, чтобы устроить судьбу Рытатуевых. Но они уже давно исчерпали себя и для повести больше не нужны, как и Гогот, сбежавший со стройки еще в проницательных глазах Сугубова.
   Не стоило опошлять Дусю, срочно пристраивая ее замуж в доказательство тезиса "любовь к жизни".
   Мозоли на ладонях у Марка Кирюшкина набиты иллюстрацией к плакату, зовущему цыган к трудовой оседлости.
   Судьбу Степана Бобро Рекемчук обеспечивает и в личном, и в общественном плане. Степан "выдает" свою профессию первоклассного водителя опять- таки благодаря чувству ответственности: видя, как мучается неопытный шофер.
   Это неплохо как еще один штрих для характеристики Степана. Но плохо, что из этого Рекемчук сделал легкий способ разрубить сложное противоречие, решение которого должно найти в соответствии словам Маркса:
   В других людях он, напротив, будет встречать естественных спасителей от того наказания, которое он сам наложил на себя.
   У Рекемчука это получилось примитивно.
   Неубедителен, искусственен "мотив" "переубеждения" Алеши. Досадно, что прекрасный поход Алеши и Храмцова использован как агитационная кампания чрезвычайной нужности дороги.
   Разве Алексей Деннов нуждается в наглядной агитации?...
   Этот поход можно было мотивировать другим - более художественно оправданным - поводом: уже выполнением какой- нибудь производственной необходимости.
   Неубедительны "технические" доказательства срочной нужды в дороге: готовые два дома нельзя заселить из-за отсутствия кирпича для печей или отсутствия тампонажной глины, из-за чего стоят мощные дизели.
   Это выглядит скорее недосмотром, чем необходимостью. Сколько там надо этих кирпичей и глины? Неясно... Ведь доставили же сюда и многотонные дизели, и материалы для строительства двух домов без окончания дороги, а тут: "Вот дорогу построят - привезут".
   Это не реально...
   Рекемчука упрекали в незавершенности, в фрагментарности, в неопределенности судеб его героев.
   Как раз наоборот - повесть обесценивается тем, что Рекемчук не умеет мягко и вовремя расстаться со своими героями.
   Художническое чутье Рекемчука в конце повести иссякает, как чернила в автоматической ручке. Ему кажется недостоверным, если он как-то не устроит судьбу своих героев.
   Завершенность повести он видит в сюжетной законченности их судеб.
   Напрасно Рекемчук пытается устроить судьбу и главному герою. Не нужно было Алексея тревожить до самого конца напоминанием о Тане не как о прошлом. Для судьбы Алексея Таня стала историей еще при первой встрече их в присутствии читателя.
   Замена в уравнении с двумя членами неизвестного Зиной Собяниной вряд ли оправдана.
   Судьбу Алексея мы воспринимали как типичную судьбу будничного дня страны, в отличие от типичной судьбы ее дня, преисполненного какой-то торжественностью.
   Но судьба Алеши - это и не судьба первооткрывателя. Какой же смысл завершать его судьбу сопоставлением с чьей-то судьбой торжественного звучания?... Роль комсомольцев-добровольцев Ярославля в судьбе Алексея непонятна, но в повести она лишняя.
   Если вновь вернуться к образу "ожерелья", то в конце повесть стала выгялдеть утяжеленным ожерельем. Словно Рекемчук обнаружил неиспользованыне бусинки, нанизал их на отдельные ниточки и прицепил к ожерелью: оно хоть и потяжелело, но его размер не увеличился.

5

   Смысл жизни определяется вовсе не грандиозностью объектов применения физической и иной энергии человека. Смысл этот может приобретать великое значение от отношения к раскрытию своих внутренних сил.
   Это основная идейная теза Рекемчука.
   И "Время летних отпусков" в развитии этой тезы является как бы продолжением повести "Всё впереди".
   Главное - не цель сама по себе, а движение к цели.
   "Всё впереди" говорит нам, что самое важное - не окопаться где-либо, лишь бы прирасти к чему-то постоянному, а самое важное - найти свое собственное место. А таким может быть только то, где ты себя чувствуешь необходимее.
   На этих поисках расстаются с нами Алексей Деннов, Степан Бобро, Дуся.
   Этим художественно повесть и оканчивается.
   Пристроенностью судеб Рекемчук не окончил, а только излишне удлинил повесть. Но не чувствуется, что этим она непоправимо испорчена. Потому что очень легко ножницами отрезать утяжеляющие довески. Внутренне восполняя редакторскую небдительность, мы это отсечение и проделываем.
   "Время летних отпусков" не связано со "Всё впереди" ни общностью сюжета, ни общностью героев. Но повесть начинается на том, на чем оканчивается первая. Она раскрывает становление чувства своей необходимости.
   Заведующий унь-ягинским промыслом Брызгалов Н.Ф. - это не обычный, уже надоевший типаж конфликта между "рутинером" и "новатором". Это, безусловно, опытный, знающий руководитель. Способный организовать производство, но лишь в определенных условиях.
   Чтобы вырасти, Брызгалову нужна масштабность окружения.
   Брызгалов болезненно самолюбив
   - вот характернейшее его свойство.
   На обреченном промысле он никнет, увядает. Он живет былой славой тех лет, когда Унь-Яга давала восемьдесят процентов всего плана треста "Печорнефть". А теперь начальство проезжает мимо; оборудование, дефицит, деньги - всё это тоже течет мимо Унь-Яги, на Джегор.
   Ощущая себя руководителем бесперспективного, захудалого, исчерпывающегося предприятия, Брызгалов сам превращается в бесперспективного, захудалого, исчерпавшегося руководителя.
   И вот тут происходит обычная трагедия для руководителей подобного типа.
   Если раньше он жил "успехами", то теперь он начинает жить "трудностями". Они ему становятся внутренне необходимыми как самооправдание. Инстинктивно он будет тянуться к тем мероприятиям, которые не ведут к устранению трудностей, и избегать те, которые как-то их устраняют.
   Брызгалова не устраивает, если его промысел будет жить спокойно и работать удовлетворительно.
   Но если создать напряжение роста и подъема он не может, то ему остается напряжение трудностей, чтобы показать, как он, Брызгалов, еще умеет с этими трудностями кое-как справляться.
   Лучше не будет, если не хуже... при другом руководителе. Дело не во мне, а в промысле.
   - с этим соглашается и Светлана. Тем более, уж никак не думающая, что она как руководитель сможет всё изменить к лучшему.
   Так, видимо, считают и в тресте.
   В тресте далеко не уверены, что замена Брызгалова другим руководителем даст непременно положительный результат.
   Брызгалова снимают по решению райкома. Подробностей мы не знаем. Но нам становится ясно, почему его снимают. Райком разгадал Брызгалова.
   И решение о снятии Брызгалова - политическое решение.
   Смена руководства - это не решение технической задачи. Дело не в том, чтобы усилить руководство более опытным, умелым производственником:
   Коллектив промысла - коллектив людей - стал гангренозить, и гангрена началась с головы, с Брызгалова.
   Нужно убрать Брызгалова, чтобы пресечь гангрену. Нельзя доверять руководство коллективом человеку с брызгаловским настроением.
   Вопрос: кем заменить, - пока вопрос второстепенный.
   Таран, заместитель управляющего трестом, просит Светлану побыстрее принять дела у Брызгалова:
   "Ему нужно торопиться на Джегор".
   Это как будто объясняется соображениями такта - щадят самолюбие Брызгалова.
   "Так, очевидно, решили в тресте".
   Но вот это-то "очевидно" и заставляет нас усомниться в правильности такой догадки.
   Еще раз стоит обратить внимание на один из приемов Рекемчука: слияние в повествовательной интонации автора с его героями.
   Герой как бы становится автором повествования, и от лица "автора", то есть Рекемчука, как бы перевоплощаясь в своих героев, и мыслить начинает "по-ихнему".
   И вот это авторское: "Так, очевидно, решили в тресте", - объяснение - вовсе не объективно-авторское, а скорее Брызгалова или Светланы.
   Настоящее объяснение конечно другое.
   Не "ему нужно торопиться" - а нужно скорее освободить промысел от Брызгалова.
   Могут сказать: выдумка. У Рекемчука об этом нигде не сказано.
   Сказано.
   Рекемчук не декларирует. Он эмоционально убедителен. Не только он мыслит за героев - он и им предоставляет судить за самого себя.
   Хотя формально Брызгалова снимают как "несправившегося", как бы за вину, это оформлено смягчающе. Как бы извиняются перед Брызгаловым, как перед опасно больным человеком.
   Будто не промысел освобождают от него, а Брызгалова освобождают от промысла.
   Это происходит именно потому, что формально его снимают за невыполнение плана, но далеко не уверены, что после него план будет выполняться. Скорей наоборот: будет хуже.
   Смысл решения райкома, политический смысл, раскрывается нам через Светлану.
   Первая ее реакция: жалость. Именно он приучил ее к производству. Он справедлив к людям.
   "Еще неизвестно, каков новый окажется".
   Светлана уверена, что и после Брызгалова ничто не изменится:
   Будет другой заведующий... А нефти по-прежнему не будет... Выдохся промысел.
   При расставании с Брызгаловым она мысленно согласна со всеми его доводами и объяснениями.
   Логически как будто всё правильно. У Светланы нет возражений по существу как специалиста-производственника.
   Она интересуется: излагал ли все эти доводы Брызгалов в райкоме? Райком чуть не объявил ему "строгача" - за что? Светлана на это еще никак не реагирует. Ведь логически Брызгалову не за что объявлять выговор: перспективность промысла ничем не доказана.
   Еще нет у Светланы технического недоверия к Брызгалову, к его методам работы как к специалисту.
   Но уже вкралось недоверие к Брызгалову, к его моральным качествам руководителя:
   Всё это верно... в общем верно... Но на Джегор, Николай Филиппович, едете только вы. А промысел остается. И люди на промысле остаются. И я, к несчастью, тоже остаюсь: исполнять ваши обязанности.
   И вот уже не чье-то мнение, рассуждение, а конкретный результат брызгаловского действия:
   После разговора с Брызгаловым на душе у Светланы было пустынно и смутно. Осталось гнетущее чувство неуверенности, бесполезности какой бы то ни было деятельности, ощущение скуки - беспросветной и серой, как эта пыль на окне...
   И вопреки кажущейся логике технической стороны прозревает смысл политического решения райкома:
   А все-таки правильно сделали - сняли Брызгалова.
   Конфликт и в этой повести раскрывается не посредством борьбы двух начал в единой точке приложения сил. Брызгалов ни с кем не борется. И с ним никто не борется.
   Но ему контрастом показаны люди иного склада, иного характера, которым важно не просто само будущее, а именно их личное участие в создании его. Это выразительно прозвучало в выступлении оператора Артура Габидулина:
   Везде люди живут с большой буквы. А у нас - мухи дохнут со скуки.
   Предложение Светланы - "вторичные методы" - пробуждает интерес у людей.
   Осознание важности, полезности своего труда, своей необходимости - дороже и нужнее этим людям каких-либо других расчетов:
   Неужели такое очень важное дело, товарищи, постигнет плачевная участь? Из-за одного того, что бухгалтерия не досчитает мне к зарплате сколько-то рублей.
   Казалось бы, великолепному бухгалтеру Бородаю не в чем себя упрекнуть: он действует согласно инструкциям.
   Пишет их не он.
   Но Габидулин опять-таки уловил в них главное: тождественность человека с инструкцией. Бюрократическую сущность человека, живущего ради будущего, которое тоже должно явиться "согласно инструкциям".
   Рекемчук умело использует возможность эмоционального обогащения образа невинной, вроде, игрой слов: что ты не человек, не личность, а безликое "я" инструкции, никакого отношения к техническому и вообще к прогрессу не имеющее.
   Но Рекемчук вовсе не проповедует нигилистическое отношение к инструкциям, деловым бумагам.
   Он раскрывает нам, что сами по себе инструкции ничего предосудительного не содержат, не они рождают чиновнически благодушную самоуспокоенность, а именно самосознание человека.
   Лучший оператор промысла Анна Горелова на вопрос: почему у нее добыча больше, чем на других скважинах, отвечает:
   Так ведь я сказала уже: всё по инструкции делаю. А если кто из операторов ее не выполняет - это уж ваша забота, гоните его в шею. Пускай идет в карьер камень колоть: там инструкция попроще...
   Это тоже проблема "человек и инструкция", решенная в ином плане.
   Оказывается, не только вредно буквально следовать инструкции, но и необходимо. Может быть, всё дело в инструкциях: одни вредные, канцелярские, а другие полезные, "технические"?
   Конечно, суть не в этом.
   Всё объясняется тем, что видит человек в самом себе через зеркало инструкции, то есть для чего она ему служит, для чего он ее применяет.
   Тут Рекемчук как бы полемизирует с двумя крайними взглядами.
   Есть такие люди, в том числе и руководители, которым инструкции мешают. Для них и бухгалтерия, и плановый отдел - это лишь досадные препятствия, навязанные им инстанции...
   Другие считают: как можно без инструкции...
   А общее у тех и у других - видимость соблюдения инструкции.
   Критикой уже отмечалось, что Рекемчук отражает не ставший уже литературным обыкновением конфликт, где молодой специалист выступает новатором, изобретателем, - наоборот, он всюду берет самую жизненную обыденность, делая ее литературной необыкновенностью. Молодой специалист отстаивает то, чему его научила высшая школа: те новейшие достижения науки, которые уже стали нормой, то есть утверждает моральное содержание своего диплома, своего качества как молодого специалиста.
   И не безынтересно, что выразителем этой проблемы, инициатором защиты этого морального права выступает не молодой специалист, а механик-самоучка Глеб Горелов, типичная фигура для прижитых в литературе конфликтов между новатором-производственником и дипломированным рутинерством.
   У Рекемчука опять всё наоборот.
   Неслучайность этой проблемы утверждается также и совпадением морального права диплома и инструкции.
   Это объединение и Светланы Панышко, и Глеба Горелова, и Анны Гореловой и Габидулина в одном спектральном узле контрастом против другого спектрального узла Брызгаловых, Бородаев, Иниховых, - тем рельефней вскрывает основную тему Рекемчука: смысл не просто в том, что ты делаешь и как ты делаешь, а во имя чего ты это делаешь, именно ты делаешь.
   Всё это доказывается методом контраста.
   Промысел не увеличивает добычу вдвое. Прирост лишь только наметился. Едва-едва. В пределах обычных колебаний.
   Но главное для Рекемчука не в факте прироста, а в отношении к этому факту.
   Для плановика Инихова - это "мизерное повышение":
   Всё это в пределах суточных колебаний. Так бывало и прежде.
   Например... - Он снова полез в папку.
   Но для Светланы не нужны технические или статистические показатели.
   Для нее важно то, что Инихов заговорил скучным брызгаловским голосом: отсутствие веры в свою перспективность, отчего и у других на душе становится пусто, мертво.
   И это плановая, самая оптимистическая часть любого производства!
   Поэтому вопрос, обращенный к Инихову, из одного плана - производственного - перерастает в план личный:
   Каковы Ваши планы на будущее?... Нет, я спрашиваю о ваших личных планах... Ну, словом, вы еще не собираетесь выходить на пенсию?
   И еще одно доказательство общественного смысла того, что происходит на Унь-Яге.
   Светлана Панышко нигде не противопоставляет брызгаловской инертности технически-обоснованных расчетов возможности увеличения добычи. Ею не овладевает техническая идея. Наоборот, все попытки приводят к тому же заколдованному кругу: обреченности Унь-Яги.
   В тресте она не встретила возражений против своего плана, но и не получила ожидаемой реальной помощи. Более того, Таран честно ей признается: если даже и дадут средства для Унь-Яги, мы их отдадим Джегору.
   Трест не верит в какую-нибудь технически реальную перспективу Унь-Яги, но Таран ободряет Светлану: он понимает, что самое главное именно в этом ободрении.
   Промысел сам по себе не может быть интересен, но важно, чтобы его коллектив, люди, которые пока еще там остаются, чувствовали свою нужность, обрели для себя интерес.
   Техническая проблема получает случайное, неожиданное решение. Трудно даже представить, какая имелась бы возможность выйти из положения у Светланы Панышко, не окажись случайно эти два насоса.
   Можно было бы упрекнуть Рекемчука в случайном решении технической проблемы, если бы главным для него было решение этой проблемы.
   Но для него главное - это убеждение, вера, перспективное отношение к самому себе, а когда люди верят и ищут, то всегда найдется какая-либо возможность, пусть даже и случайная.
   И именно случайное решение технической проблемы подчеркивает неслучайность основного замысла Рекемчука. В финале повести эта идея особенно прозвучала мажорно. С Джегора прилетает на вертолете Уляшев - начальник Джегорского разведрайона.
   За Брызгаловскими насосами.
   Подобно греческим богам, умирающим второй раз в Лукиановских "Беседах", Брызгалов развенчивается вторично, уже в сниженном плане.
   На Джегоре с увеличением масштабов Брызгалов, однако, не возрос, а наоборот, уменьшился в росте. Он оказывается уже не только маленьким руководителем, которого принизил выдохшийся промысел Унь-Яги, а просто маленьким человеком.
   Промысел исчерпывался, а Брызгалов уже исчерпался. У него, как у сработанной пружины, не оказалось силы восстановления.
   Он решил проспекулировать на том, за что его следовало бы осудить, наказать.
   Местничество, отсутствие интересов в общегосударственном масштабе он хочет превратить в инициативность и находчивость "своего административного опыта". /.../
   Светлана не стала спорить с трестовской бумажкой: "передать". Она ведет Уляшева на место, на производство, где уже эти, припасенные Брызгаловым "впрок", насосы работают, приспособленные к выполнению важной задачи.
   Образ Уляшева служит в повести для отражения как в фокусе ее идейно-смысловой значимости.
   Двадцать семь лет тому назад забавным пареньком из местного населения коми, Уляшев был взят в проводники первой геологической экспедиции на Печоре.
   Впоследствии он вырастает в начальника всего разведрайона.
   И самосознанием перспективы своего роста прозвучала ассоциация у Светланы:
   "И мне двадцать семь..."
   И вот этот самый Уляшев стоит сейчас там, где
   у только что отстроенной деревянной будки сходились стальные нити трубопроводов. Сюда тянулись электрические линии. Они, как артерии, сошлись у сердца. И это сердце, скрытое от глаз, пульсировало напряженно, гулко. Ощутимо подрагивала земля...
   Насосы эти стали играть роль сердца обновленного, возрожденного организма. Сердце промысла. Сердце жизни. Это, конечно, сердце людей, которым вернули веру.
   И это увидел и понял Уляшев - человек сам с большим сердцем.
   Понял смысл происходящего.
   Не просто лишние капли нефти, которые может дать Унь-Яга, - капли в сравнении с грандиозными масштабами Джегора, - а капли крови, запульсировавшей в омертвевшем организме коллектива унь-ягинского промысла.
   И потому прозвучало окончательным приговором, без обжалования в инстанциях, - приговором Брызгалову:
   Демонтировать? - едко переспросил Степан Ильич.
   Он видел в этих насосах не то, что видел Брызгалов: оборудование, которое можно демонтировать. Он увидел за этим обновленный коллектив людей - можно ли которых "демонтировать"?
   Вот какой грозный смысл приобрел этот вопрос.
   На этом повесть заканчивается. Это ее реальный конец.

6

   Кончается повесть, и опять начинается неумение Рекемчука. Неумение, видимо, не случайное и занимающее почти четверть листажа повести.
   Опять дотягивается объем и устраиваются судьбы.
   Груз каких-то теоретических канонов словно лежит на Рекемчуке. Как какая-то обязанность сделать то, что вовсе никому не нужно. Вроде канцелярских штампов: "Руку к сему приложил...", "мы, нижеподписавшиеся...", "настоящим доверяю..." /.../
   Не решает отъезд Светланы и трудных ее взаимоотношений с Глебом Гореловым. И вовсе не потому, что автор не удовлетворил наше любопытство: останется ли Светлана с Глебом или нет.
   Образ Горелова для Рекемчука оказался непосильной задачей. Герой задавил автора.
   Глеб Горелов стал перерастать главные образы повести и тем самым вызывать смещение центра тяжести. Чтобы это не произошло, ему просто подрубили ноги и он рухнул, выпадая из повести.
   Глеб - обаятельный, сильный физически и духовно человек. Рекемчук относится к нему влюбленно. Хотя бы такая деталь:
   Большие и работящие, такие смышленые и подвижные руки прирожденного механика. Про такие руки и говорят: "на все руки..." Только из-за них можно поверить в человека. Даже полюбить. Даже... целовать их можно.
   Таким его, видно, и полюбила Светлана.
   Но Глеб - человек не очень удачливый в жизни. У него тяжело сложилась и личная жизнь. И этим вполне можно было объяснить трудность, сложность его взаимоотношений со Светланой. Но вместо трудной задачи - готовый ответ без решения: Горелов всего-навсего просто алкоголик. Он не терзается тем, что оставил семью, детей ради любви к Светлане. Наоборот, это Анна Горелова оставила его, не желая из-за него не иметь "светлого дня в жизни".
   Что ж, в жизни бывают алкоголики.
   И окружающие с ними живут и мучаются.
   Константин Финн написал целую пьесу, как живет хорошая женщина Анна рядом с алкоголиком и мучается. И очень старательно объяснил, почему она живет рядом с ним и как она мучается.
   Только не объяснил нам, почему этот человек - алкоголик.
   Работники вытрезвителя, конечно, не всегда объяснят социальную причину, приведшую к ним их посетителей. Они больше интересуются этим статистически.
   А насчет причин пожмут плечами: бывает. Патология.
   Но литература - не клиника патологических случаев.
   Нам недостаточно знать, что не хочет мучиться с Глебом его жена Анна.
   Что не захочет этого и полюбившая его Светлана.
   Рекемчук обязан был если не ответить, то хотя бы поставить этот вопрос: почему же Глеб Горелов стал алкоголиком? Чтобы не вызвать у читателя недоумения: зачем же Рекемчук так упорно заставляет его пить.
   И, не затронув этого вопроса, любое решение Рекемчука: оставить ли с Глебом Светлану или разлучить их - будет произвольным.
   Неудовлетворенность в развитии сюжетной линии Глеб-Светлана вызывает не кажущаяся незавершенность их судеб, а именно их необоснованность.
   Л. Толстой в "Живом трупе" придал алкоголизму Феди Протасова большой общественный смысл.
   Это - социальная трагедия.
   В алкоголизме же Глеба, как и в пьесе Константина Финна, социального смысла нет - это только недуг.
   Большой образ Глеба Горелова у Рекемчука превратился в досадную опечатку.
   Ведь в поисках контраста Глебу Горелову, его алкоголизму, мы наталкиваемся на неожиданное сопоставление, звучащее в устах тети Ниси серьезным упреком Рекемчуку:
   Это уж испокон так ведется, что приличному человеку с разгуляем да пьяницей не тягаться!...
   А приличный человек-то не кто иной, как Инихов.
   Рекемчук, может быть, будет пытаться оправдаться тем, что ему важен факт, а не его генезис. Автор, конечно, имеет право на исследование факта без его генезиса.
   Но это право только тогда закономерно, когда для исследования берется факт, имеющий, во-первых, социальный генезис. И, во-вторых, когда значимость самого факта превышает значимость его генезиса.
   А здесь как раз наоборот.
   В дальнейшей судьбе героев нас волнует одно: сможет ли Светлана отстоять свое и Глеба счастье. Сумеет ли она преодолеть...
   А вот "что" - мы не знаем, так как не знаем - "почему"...
   Талант у Рекемчука щедрый. Наблюдает он с жадностью и видит много. Он всё время в пути. Не боится он и узких горных дорожек, и глухой, нехоженой тайги... стремительных потоков и болотных тропок...
   Основная особенность его мастерства - это съемка с движения. Ему присущая. И это неплохо. Но следует ему призадуматься над тем, чтобы научиться не только умению видеть, но и умению не забывать, что во всяком пути, во всяком движении есть свое начало и свой конец.

Москва

август 1960 г.

  
   Оригинал здесь: http://www.gorchakov.org/theory_rekemchuk.html
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru