Рекемчук Александр Евсеевич
Все впереди

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Александр Рекемчук

Все впереди

1

   Дом, охваченный пламенем вызревшей рябины и осенних листьев, стоял на прежнем месте. Он и выглядел по-прежнему: первый этаж кирпичный, второй -- бревенчатый.
   Алексей Дённов очень обрадовался тому, что дом стоит на прежнем месте. Хотя дома преимущественно всегда стоят на прежнем месте.
   Он просунул два пальца за ремень, согнал назад мягкие складки гимнастерки и постучал. Всего три раза. Остальные тридцать три достучало сердце.
   Но открыла не Таня. Дверь открыла Кирилловна -- Танина мать. Старуха долговязая, сутулая, в очках. Она через эти очки долго разглядывала Алексея. Постарела, должно быть, если не узнаёт...
   -- Заходи, Алеша. Здравствуй, -- сказала Кирилловна.
   И тут же повернулась спиной, отошла к печи, углубилась в лохань со стиркой.
   В комнату она Алексея не повела, и Алексей остался в кухне, присел к столу, застланному рыжей клеенкой, пристроил фуражку на колено.
   -- Ну как живете? -- спросил он.
   -- Хорошо живем, -- ответила старуха.
   Она переложила белье из лохани в закопченную выварку и поставила все это вариться на плиту. Оттуда тотчас повалили клубы серого пара, горького, как мыло.
   -- А Таня где же? -- спросил Алексей.
   -- Придет скоро. На работе. Она до полвосьмого...
   -- Закурить можно? -- сразу оживился Алексей и достал из кармана пачку "Севера".
   -- Нельзя, -- сказала Кирилловна. -- Нельзя курить.
   Она отерла руки фартуком, перевязала косынку, подошла поближе:
   -- Ты что же, отслужил свое?
   -- Демобилизован досрочно. В числе миллиона восьмисот тысяч.
   -- А служил где?
   -- В Германии...
   И заволновался:
   -- Писем моих разве не получали? Таня разве не получала?
   Кирилловна фартуком провела по клеенке, присела, пожевала губами:
   -- Ты вот скажи, как они теперь, немцы, -- смирные?
   -- Всякие есть.
   -- А живут не голодно?
   -- Нет. Сытно живут.
   В смежной комнате зашуршало, пискнуло. Кирилловна поднялась и пошла.
   "Котят завели, что ли?"
   В приоткрытую дверь Алексей увидел очень знакомый столик под кружевной салфеткой. На нем -- ваза с бумажными цветками, пузырьки и коробки. Овальное щербленое зеркало. В раму воткнута фотокарточка.
   Сразу в груди и горле потеплело. Алексей для верности пригляделся острее, но и без того все ясно: его портрет. Присланный первым письмом -- погоны еще без ефрейторской лычки.
   Лицо смугло и светлоглазо. Узкий, отчеркнутый складкой подбородок, щеки, приникшие к челюсти. Жесткие вихры...
   Алексей вынул гребенку и стал причесываться.
   Тут снова зашла Кирилловна, увидела и спросила:
   -- А что, солдатам нынче зачесов не состригают?
   -- Разрешается.
   Старуха поверх очков рассмотрела Алексеев зачес.
   -- Красивше, конечно, -- то ли одобрила она, то ли осудила. -- Никакую немку там себе не завел?
   -- Нет...
   От такого подозрения щеки Алексея потемнели. И он добавил:
   -- За такое -- трибунал. Там строго.
   -- Ну и хорошо, когда строгость! -- осердясь вдруг, загремела кочергой в печи Кирилловна.
   В соседней комнате опять зашевелилось и запищало. Старуха швырнула кочергу, пошла туда.
   "Не в духе, значит".
   На крыльце застучали каблуки. Визгнула дверь. И вошла Татьяна.
   Таня.
   Первый шаг: она как будто рванулась к нему. От сияния расширились большущие зеленые глаза. Встрепенулись по-птичьи руки с расставленными пальцами.
   -- Алеша...
   Второй шаг был короток, от ноги к ноге -- и запнулась. Руки отпрянули, сробев. Резкие борозды пошли над бровями, и потухли глаза.
   Алексей встал, уронив фуражку, ожидая третьего шага.
   А третий Танин шаг был спокоен и тверд. Глаза уже прямо, с дружеской лаской смотрели в его глаза. Протянулась рука...
   -- Здравствуй.
   И Алексей увидел то, что так любил видеть: как внутрь отражаются ресницы в Таниных глазах; почти ощутил на губах шелковистость ее щек; ноздри уловили знакомый, яблочной свежести запах, который всегда был с ней.
   ("Чудак человек, -- не раз хохотала Таня, когда он расспрашивал об этом запахе. -- Я же в карамельном цехе работаю!..")
   Так они постояли, не разнимая рук, вероятно, секунды две или три. Потом Таня отняла руку и стала торопливо стаскивать с себя шелестящий молочного цвета пыльник.
   Погоди. Я сейчас, -- сказала она.
   И пошла туда, в комнату.
   Алексей уселся на прежнее место. Теперь он мог ждать сколько угодно. Таня была здесь, рядом. Ее давно -- целых два года -- не было рядом с ним. Сколько раз он уже, мысленно, переживал эту встречу: шаг за шагом. Только не знал, что так звенит в ушах, когда снова берешь в свою руку руку любимой девушки.
   Он теперь мог ждать сколько угодно. Но все же караулил глазами приоткрытую дверь.
   Там -- знакомый столик под кружевной салфеткой, пузырьки и коробки. Овальное щербленое зеркало с фотокарточкой в раме, а в зеркале -- Танина рука, округло охватившая желтое одеяльце, и обнаженная, белая, полная, слегка колышущаяся грудь...
   Алексей Деннов зажмурился и отвернулся.
   Он никогда не видел этой голой груди. Он много раз целовал и обнимал Таню: здесь, в доме, и там, в Краснозатонском парке, в акациях, на берегу. Но он еще не видел этой груди.
   И Алексей понял, почему же он ее видит теперь, что там в одеяльце, все понял.
   Потрескивала печь. Скрипели над головой часы-ходики. Пальцы Алексея негромко выстукивали по клеенке. А глаз он все не открывал.
   Открыл он их только тогда, когда почувствовал, что Таня стоит рядом.
   Она стояла рядом и держала на руках -- солдатиком -- человечка в чепце и желтом одеяле. Человечек смотрел на Алексея, замахивался ручкой. Глаза у человечка были зеленые, но мутнее Таниных, нос утопал промеж щек...
   -- Его Алексеем зовут, -- сказала Таня, улыбаясь. -- Это в честь тебя, -- добавила уже без улыбки и значительно поглядела на Алексея.
   Из комнаты, еще сильнее ссутулившись, вышла Кирилловна, кинула за печь смятый ворох тряпок, прошла, не взглянув, через кухню, резко захлопнула за собой дверь. Потом и другую дверь -- снаружи. И еще третью -- калитку ворот.
   Человечек в чепце испуганно прильнул к Таниной шее. А Таня вздернула подбородок, но продолжала смотреть на Алексея, слегка раскачиваясь из стороны в сторону: баюкала.
   Алексей потер лоб ладонью. Откашлялся:
   -- Как же это... получилось?
   -- Не знаешь, что ли, как дети получаются? -- закричала на него Таня.
   И опять стала раскачиваться из стороны в сторону. Алексеев тезка, видимо, засыпал возле ее шеи, калачиком завернув руку себе за спину. Осторожно переступая, Таня протиснулась в щель приоткрытой двери, и Алексей увидел в зеркале ее склоненную спину, локти колдующих рук.
   Потом снова вышла к нему. И сказала:
   -- Хочешь, провожу?
   У калитки, на утлой скамье сидела Кирилловна. Поглядела на них. Только не так, как бывало -- на обоих сразу, а порознь: сперва на Татьяну, затем на Алексея.
   -- Отец на пенсию не вышел? -- спросила она.
   -- Вышел, -- усмехнулся Алексей. -- Мамаше непривычно, что отец сидит дома, с утра до вечера ругаются. Потеха...
   -- Ты заходи, Алеша, -- помолчав, пригласила Кирилловна.
   Алексей не очень уверенно кивнул. А сам почувствовал, что, может, следовало бы и добрее -- надольше попрощаться с ней. Неплохая все же старуха.
   Был вечер теплый, уже осенний, без ветра. Еще не до конца стемнело, а фонари зажглись. Окраинные старые деревья гнули над заборами поредевшие, сквозные кроны. Лиловые космы всякого уличного дыма -- скопилось за день -- недвижно висели над крышами. Темной заплаткой застыл в небе квадрат запоздалого бумажного змея, будто его там позабыли и ушли спать. С глубоким гулом все одно и то же кольцо вычерчивали алые огоньки над ближним аэродромом.
   Алексей и Таня вышли переулком на Кооперативную. Здесь громыхали трамваи, светились витрины с тыквами и помидорами, возле кино спрашивали лишний билетик.
   Навстречу все шли неторопливо прогуливающиеся пары. Рука об руку. Алексей подумал, что здесь как-то неловко идти просто рядом, и тоже взял Таню под руку. Она на это ничего не сказала.
   У некоторых подъездов и подворотен, стайками, в светлых платьях, стояли девушки. У других -- в темных костюмах -- парни. В одной такой кучке высокий парень бренчал вполруки на гитаре, остальные смотрели на струны.
   Когда Алексей и Таня поравнялись, парень бренчать перестал, приподнял за козырек маленькую кепку и сказал Тане:
   -- Привет.
   Она, не повернув головы, ответила.
   Может, Таня локтем почувствовала, как вздыбились мышцы согнутой руки Алексея, -- она медленно повернула к нему бледное от фонарного света лицо, свела брови, сказала спокойно:
   -- Это не он.
   Долго шли молча. Потом Таня спросила:
   -- Ты, Алеша, где думаешь устраиваться?
   -- Не решил еще, -- оживился Алексей, потому что его и самого этот вопрос, конечно, интересовал. -- Я ведь служил в танковых, ремонтировал моторы. Теперь в дизелях разбираюсь. Хотелось бы к технике поближе... А тут местпром, глухота. На сахарных заводах работа сезонная. -- Засмеялся: -- К вам, что ли, на кондитерскую идти?
   -- Не надо к нам.
   -- Не пойду... Я еще в армии думал -- совсем адрес сменить. На Урал или в Сибирь. Ребята разъезжались, очень звали: там знаешь какие дела!
   Алексей выпростал руку, достал папиросу, зажег. Добавил глуше:
   -- Только тогда я рассчитывал -- вместе. С тобой.
   Кооперативная улица кончилась, упершись в Береговую. И здесь они остановились, прислушались, как плещется, омывая сваи, небыстрая речная вода.
   -- Алеша, я тоже хочу, чтобы ты уехал. Даже не советую -- прошу...
   -- Мешать буду? -- зло скрежетнул зубами Алексей
   Таня открыла рот -- ответить, но раздумала и только вяло махнула рукой: мол, разве иное услышишь?
   Деннов, ощущая в пальцах мелкую, вырвавшуюся только сейчac, поганую дрожь, почувствовал, что, если она, Татьяна, заплачет, он может ударить ее...
   Но Таня не заплакала. Она открыто смотрела на него. И уже упрямо повторила:
   -- Ты уезжай. Прошу.
   Алексея почему-то обрадовало это ее смелое упорство. Ведь такой он ее и знал, еще девчонкой. Настойчивой, смелой и правой даже тогда, когда не права. Большая потеря -- потерять такую.
   А может быть, Татьяна... все-таки вместе?
   Похоже, будто она знала, что он так скажет. Но ответила, не колеблясь:
   -- Нет. Ни к чему. Ничего не поправишь, Алешка... Езжай один. У тебя -- все впереди
   "Потерять. Потерять такую -- вот что впереди... Или уже позади?" -- соображал Алексей, часто глотая дым папиросы.
   -- И еще, -- сказала она. -- Чтобы все было ясно между нами. Только ты, ради бога, не засмейся... Я тебя одного любила. И люблю. И буду. Слышишь?
   Они опять засияли и стали шире -- большущие, светлые даже в темноте глаза.
   Из-за угла выполз крутодугий, ворчливый трамвай без прицепа. Замер, будто споткнулся о стык. Нетерпеливо звякнул.
   -- До свиданья, Алеша...
   Таня резко повернулась и побежала к вагону.
   Алексей видел, как она успела вскочить на подножку, отвернулась, чтобы не смотреть, от окна, раскрыла сумочку и протянула кондукторше монету.
   Набирая скорость, трамвай ушел.
   Алексей Дешюв сосредоточенно докурил папиросу и швырнул окурок в воду.

2

   Паспорт новенький. С гознаковским, денежным хрустом пролистываются страницы.
   "Действителен... Гогот Борис Борисович... 1928-й... выдан... номер..." Фотокарточка владельца: гривка на лбу, глаза лучатся трогательной чистотой, выражают сыновнюю любовь к сотрудникам паспортного стола и вообще -- к милиции.
   -- Свежий документец. Приятно в руки взять, -- хвалит товарищ Сугубов.
   Затем переводит взгляд с фотокарточки на владельца. Гривка на месте. И глаза по-прежнему выражают любовь, только теперь к нему, товарищу Сугубову, а в его лице -- ко всей системе организованного набора рабочей силы.
   -- Трудовая книжка? -- мягко интересуется товарищ Сугубов.
   Тот, конечно, разводит руками:
   -- Нету.
   И еще улыбается, стервец.
   Для товарища Сугубова, уполномоченного областного управления оргнабора, вопрос ясен вполне. Подобных типов он немало встречал на своем веку.
   Все просто и увлекательно, как сказка про белого бычка.
   Человек вербуется, предположим, на Дальний Восток, ловить рыбу лососевых пород. Ему выдают аванс, покупают плацкартный билет, ставят в паспорте штампик "Принят на работу туда-то" и счастливо доехать!
   Прибыв на место, человек получает подъемные в размере, предусмотренном договором, прилежно изучает правила техники безопасности, садится в поезд (желательно ночью) и отбывает в неизвестном направлении. Затем он избавляется от паспорта, сунув его, например, в печку. Обращается в милицию и, уплатив положенные сто рублей штрафа за утерю паспорта, получает новый -- уже без штампика. Подытожив сальдо в свою пользу, человек опять отправляется в отдел оргнабора (разумеется, в другой)...
   Да, товарищу Сугубову отлично известны все эти ходы-выходы.
   "Значит, обмануть хочется?" -- прищуренным взглядом спрашивает товарищ Сугубов и постукивает карандашиком, поставленным торчком.
   "Хочется", -- признается встречный взгляд.
   "А если взять тебя сейчас за холку, и знаешь -- куда?"
   "Куда?"
   Здесь, однако, ход мыслей товарища Сугубова принимает несколько отвлеченное направление.
   Два дня назад ему переслали специальное письмо комбината "Севергаз" -- одного из постоянных клиентов областного управления оргнабора. "Севергаз" просит ускорить вербовку рабочей силы. Но, подтверждая особые льготы для поступающих на работу -- двойные подъемные, двойные ставки, двойной отпуск, -- комбинат ставит особые условия, с которыми просит ознакомить нанимающихся.
   Письмо из комбината "Севергаз" лежит в столе товарища Сугубова. На столе лежит чистый лист бумаги, и он постукивает по нему карандашиком -- уже плашмя.
   -- Трудовой книжки, значит, не имеется? -- снова спрашивает Сугубов. И, понимающе кивнув, объявляет: -- "Севергаз". Устраивает?
   Судя по искоркам, метнувшимся в глазах Гогота Бориса Борисовича, его все устраивает. Но солидности ради он осведомляется:
   -- Это где же? Якутия?
   -- Коми АССР, -- твердо сообщает парень, сидящий поодаль, у окна.
   Сугубов мгновенно переносит прищур на парня. Рыжий парень, абсолютно рыжий, а также рябой и губастый. Рослый и значительный в плечах.
   -- А вам что, случалось бывать в Коми республике?
   -- Был случай. Три года провел.
   -- По какой статье? -- живо интересуется товарищ Сугубов.
   -- А вот я анкету заполнять буду -- прочтешь! -- без особого дружелюбия переходит на "ты" парень.
   Он тяжело ерзает на стуле, оглядывается и багровеет -- настолько возмутила парня проницательность уполномоченного по оргнабору.
   Но Сугубов не обижается:
   -- В "Севергаз" не имеете желания?
   -- А что? Могу. Места очень приличные. Город большой, на железной дороге... Зря я там сразу работать не остался.
   -- Фамилия?
   -- Бобро Степан Петрович.
   Две птички появляются на бумаге.
   День выдался, несомненно, удачный. В комнату то и дело, стучась и без стука, входят люди. Осмотревшись, рассаживаются. Уже по комнате плывут синие завитки табачного дыма и соседские разговоры:
   -- Какой "Севергаз"? Не слыхал...
   -- В двойном размере? А не врет?
   -- Далеконько все же...
   -- Свояк поехал, не жалуется...
   -- Баб, говорят, там нисколько нету.
   -- Ну, этих, положим, везде избыток.
   -- Жильем-то как -- обеспечивают?..
   -- Да, и двойной отпуск, -- погромче, для всех, беседует с очередным посетителем Сугубов. -- Вот здесь распишитесь... Бланочек? Пожалуйста...
  
   Алексей Деннов сидел и ожидал своей очереди. Ожидал, вертя в руках фуражку. На околыше фуражки выделялся пятиугольник невыцветшего бархата -- там раньше была красная звезда. Теперь нету: штатским она не положена. Латунные пуговки по бокам потускнели, а одна даже позеленела с краю. Алексей поглядел на рукав -- и там пуговицы имели померкший, окисленный вид.
   "Черт, всего две недели из армии, а до чего опустился..."
   И он тотчас решил принять меры. Вынул из кармана дощечку с прорезью посередине, в прорезь продел пуговицу. Из другого кармана достал зубную щетку без ручки с густо-зеленой щетиной, вымазанной особой мазью, известной только ювелирам и солдатам: крокус называется. И стал этой щеткой драить пуговицы. Одна за другой вспыхивали они солнечным, фанфарным блеском.
   -- До чего интересно!
   Алексей повернул голову. Рядом с ним, оказывается, сидит девушка и наблюдает, от нечего делать, как он драит пуговицы. Смуглая, с темными, очень густыми, даже на вид, волосами. Так себе девушка -- толстопятенькая.
   Алексей, конечно, ей ничего не ответил, только яростнее деранул щеткой по пуговице. Пуговица оторвалась и покатилась.
   Девушка тихо засмеялась. Первая успела нагнуться, подала пуговицу Алексею.
   Но Алексей не смутился. Солдата ничем не смутишь: он тут же перевернул фуражку вверх дном и оттуда извлек иголку с ниткой. И стал пришивать.
   Пуговица, как на грех, отскочила от рукава, и пришивать ее, не снимая гимнастерки, было несподручно. А снимать гимнастерку в такой обстановке Алексей не решился.
   -- Дай-ка, -- сказала маленькая девушка и отняла у Алексея иголку вместе с ниткой. От нитки она тут же оторвала кусочек и стала совать его Алексею в зубы.
   -- Зачем это? -- удивился Алексей.
   -- Чтобы память не зашить, -- объяснила ему девушка. -- Примета такая, когда на человеке зашиваешь.
   "Вот еще ерунда", -- подумал Алексей. Но нитку она ому все же в зубы затолкала. Так он и сидел с ниткой во рту, пока эта толстопятенькая пришивала ему пуговицу.
   А тут как раз подходит его черед беседовать с уполномоченным.
   -- Я вас приветствую! -- приветствует Алексея товарищ Сугубов, отрадно улыбается и даже слегка отделяется от стула -- тянет совочком ладонь. -- Если не ошибаюсь, демобилизованный воин?
   -- Так точно.
   Алексей отвечает по-военному. Но уже без армейской звонкости, а с той штатской глуховатостью, с которой говорят "так точно" или "здравия желаю" уволенные в запас. Долго еще говорят.
   -- Рад, рад, -- говорит товарищ Сугубов Наш золотой фонд! Позвольте документик...
   Изучает. Вроде нравятся ему бумаги Алексея Деннова. Спрашивает сладостно:
   -- Что же вы пожелаете? Может быть, "Севергаз"?
   -- Дело вот в чем, -- говорит ему Алексей. -- Куда -- это мне не важно. Я служил в танковых войсках, механиком по ремонту. Дизеля... Мне главное, чтобы по этой же специальности. Или мотористом.
   -- Тогда вам есть прямой смысл ехать в "Севергаз", восклицает товарищ Сугубов. -- Это же целый комбинат, там всяких моторов -- боже ты мой!..
   -- Мало ли что -- комбинат, -- замечает Алексей. -- Бывает и хлебокомбинат. А вы мне толком скажите, если вас посадили тут людей нанимать: какая работа? Например, есть ли там дизельные установки?
   Сугубов чешет пониже затылка, лезет в ящик, где лежит у него специальное письмо из комбината "Севергаз": нет ли там чего на этот счет? Но затем передумывает и ящик запихивает обратно.
   -- Ну, если не хотите в Коми АССР, -- говорит он Алексею, -- могу вам предложить Красноярский край.
   В это время рыжий парень Степан Бобро, который сидит неподалеку и излагает в анкете свою запятнанную биографию, отрывается от этого скучного дела и вмешивается в разговор:
   -- На что тебе, солдат, Краснодарский край? Если ты дизелист по профессии, тчх тебе самое место в комбинате "Севергаз", который помещается в Коми республике. Потому что там газ добывают из-под земли. Землю для этого насквозь буравят. А чем? Турбиной. А турбину чем? Насосом. А насос благодаря чему -- смекаешь?.. Там такие, солдат, дизеля -- "Шкода", в Чехословакии их покупают. Сила!
   Алексей удовлетворенно кивает. Сугубову же говорит:
   -- Ладно. Оформляйте в "Севергаз". Только в бумаге прямо запишите: дизелистом. Чтобы безо всяких недоразумений было.
   Тогда товарищ Сугубов кидает карандаш в стаканчик страдальчески кривится:
   -- Дорогой вы мой человек! Я бы вас со всей душой и дизелистом назначил, и токарем, и даже начальником отдела кадров. Но я же, поймите, не имею таких прав: набираю людей для предприятия, а кого куда и по каким должностям -- это на месте разберутся... Вам только что человек все объяснил, как и почему, и насчет дизелей коснулся. А мы тут будем рядиться, как на базаре, заниматься несвойственными функциями. Прямо даже стыдно так поступать демобилизованному воину Советской Армии.
   Не то чтобы Алексею становится очень стыдно, но он замечает, что все в комнате этому разговору уделяют внимание.
   И, может, ему, этому уполномоченному, на самом деле не дано такого права -- разбираться, кого на какую работу.
   Главное, что рыжему парню известно -- дизеля там имеются.
   -- Давайте пишите, -- говорит Алексей Деннов уполномоченному.
   Уполномоченный пишет. Левой рукой. Левша, наверное.
   После Алексея к столу подходит та самая девушка, толстопятенькая, с очень густыми волосами, которая сидела рядом с ним и пришивала пуговицу.
   -- Ворошиловградская, Евдокия Климентовна, -- заявляет она.
   Алексей даже глаза выпучил, услышав эту фамилию.
   Он как-то не представлял себе, что у такой маленькой девушки может быть такая большая и такая торжественная, как строевой марш, фамилия. И что такие фамилии вообще бывают на свете.
   Еще сильнее он удивляется, когда эта девушка, не дав уполномоченному даже рта раскрыть, говорит:
   -- В "Севергаз".
   И при этом она слегка поворачивает голову в сторону Алексея, улыбается ему... Бывает, конечно.
   -- Прошу внимания, -- говорит товарищ Сугубов, постучав карандашиком по графину с желтой водой. -- Тем, кто оформляется в "Севергаз", необходимо пройти медицинскую комиссию, согласно правилам оргнабора, подвергнуться авансированию, получить проездные билеты... Минуточку, товарищи, вопросы потом!
   В поте лица своего трудился в этот день товарищ Сугубов.
   Правда, без пяти минут шесть, уже намереваясь идти домой, он вдруг вспомнил, что позабыл ознакомить нанимавшихся людей со специальным письмом комбината "Севергаз" об условиях найма.
   Однако в этакой горячке всего, конечно, не упомнишь.
   Зато на листе бумаги, который товарищ Сугубов кладет в папку, выстроились столбиком двадцать четыре фамилии. Возле каждой фамилии -- птичка,

3

   Им всем выпала дальняя дорога. Они уже были попутчиками. А попутчики, как известно, быстро знакомятся друг с другом.
   Так что на медицинскую комиссию отправились вчетвером -- Алексей Деннов, Борис Гогот, Степан Бобро и Марка Кирюшкин. У Марки -- жемчужные зубы. Он цыган.
   Только до комиссии решили сходить в баню. Собираясь к врачам, люди всегда ходят в баню, и врачи должны это ценить.
   Баня в городе была единственная и поэтому именовалась во множественном числе -- "Бани". А может, так и положено.
   Еще не в предбаннике, а там, где торгуют билетами и мылом, произошел инцидент.
   Алексей, Гогот и Марка купили билеты по рублю. А Бобро Степан пригнулся к окошечку, протянул десятку и сказал:
   -- Давайте самый дорогой...
   -- Душ? Ванну? -- спросила кассирша.
   -- Мне чтобы... отдельный кабинет.
   Пораженные Деннов, Гогот и Марка разинули рты. А Степан, червонный, как вареный рак или будто уже из бани, прикупил кусок мыла и пошел налево. Им же было направо.
   -- Артист! -- ругнулся Гогот.
   Мылись обстоятельно. С вениками. В просветах между клубами пара сверкали жемчужные зубы Марки-цыгана.
   -- А, как хорошо... -- с акцентом восхищался он. -- Первый раз так хорошо. Я в бане первый раз.
   -- Ну? -- удивился Алексей. -- А раньше как же мылся?
   -- А я не мылся. В таборе не моются. Так живут.
   Зубы Марки улыбались (они всегда улыбались), а глаза тосковали. Тосковали они, однако, не из-за того, что жалко стало Марке покинутого табора.
   -- Все равно найдет меня Барон. Найдет... Обязательно убьет. Он уже убивал, когда уходили.
   -- В Коми АССР не найдет. Далеко, -- успокоил Алексей.
   -- Далеко? -- сияли зубы Марки. -- Мы там уже сто раз бывали. Ковры продавать ездили. Там ковры любят, деньги есть. Там на коврах заработать можно.
   -- А ты зарабатывал? -- спросил Гогот, глазея сквозь клочья мыла.
   -- Много зарабатывал.
   -- Зачем же ушел? Закона испугался?
   -- Я не испугался. У Барона нож -- страшнее закона... Я везде ездил, видел, как живут люди. Я тоже, как люди, жить хочу. В школе не учился -- буду, в баню не ходил -- каждый день буду ходить...
   Снова сверкнула тоскливая улыбка Марки.
   -- Не люблю табора. Наверное, я не цыган... Наверное, украли меня.
   -- Отмоешься -- посмотрим, -- захохотал Гогот.
   В поликлинике их разлучили, выдав номерки к разным врачам, чтобы не стоять в очереди друг за другом.
   Сначала по спине Алексея стучал терапевт, потом по коленке -- невропатолог, а глазник заставил читать на плакате разные буквы, сперва большие, потом маленькие. Алексей все угадал, а напоследок через всю комнату прочел глазнику, в какой типографии отпечатали ему эту хитрую грамоту для очкариков.
   В кабинете рентгеноскопии была непроглядная темень.
   -- А вы раздевайтесь, молодой человек, -- веселым тенорком сказала темень Алексею.
   Когда Алексей разделся, она же, эта темень, взяла его вежливо за локоток и запихнула промеж двух железных досок, будто в бутерброд.
   -- Так. Посмотрим, чем вы дышите... Вздохните...
   Потом уже, когда Алексей оттуда вылез, в углу зажегся малиновый фонарик, и он увидел, как малиновая рука, шутя-играя, нарисовала на листочке бумаги типовые легкие, а сбоку разъяснение -- что и как.
   -- Одевайтесь. Следующий...
   Пока Алексей одевался, следующего тоже запихали в бутерброд. Бело засветился экран, а на экране показались солидно отдувающиеся ребра, весело трепещущее сердце.
   -- Так... Так... -- сказал тенорок. -- Так, так... Странно... Послушайте, больной, у вас там ничего не висит -- ниже левой ключицы?
   -- Я не больной, -- обиженно ответили из бутерброда. -- И нигде у меня не висит.
   -- Странно... Не понимаю! -- воскликнул тенорок и шагнул куда-то к стене.
   Вспыхнул верхний, обыкновенный свет. Алексей, зажмурившись от этого света, увидел тонкого старичка с белыми волосиками над ушами -- доктора.
   А из бутерброда, потрясая механизхмы, вылез Степан Бобро. Голый по пояс.
   Но голый или нет -- сказать было трудно, поскольку от шеи до пупа он был сплошь покрыт синевато-черными изображениями. Там был огромный орел, уносящий в облака женщину. Был просто женский портрет с косыми глазами. Затем заходящее солнце, трехтрубный крейсер и буханка хлеба -- на уровне желудка. Между картинками вкось и вкривь -- различные надписи, в частности: "Не забуду мать родную" и "Мне в жизни счастья нет".
   -- Да-а... -- тихо, уважением протянул доктор. -- Изумительно. Скажите, пожалуйста, а где это вас так?
   -- Знаете, папаша, вас тут назначили людей изнутри смотреть. Верно? А не снаружи. Вот и смотрите, что у меня внутри...
   Степан уже заметил, кроме доктора, еще и Алексея и наливался краской. В краске тонуло заходящее солнце, трехтрубный крейсер и орел со своей добычей.
   -- Извините, -- сказал доктор. -- Но это поразительно... Вам не доводилось читать "Илиаду"? Там есть отличная глава, посвященная щиту Ахилла. Целая глава перечисляет все, что изображено на щите. Однако Гомер...
   -- Вы, папаша, -- перебил его Степан Бобро, -- лучше бы объяснили как врач: снимается это чем-нибудь или уже в гроб так ложиться?
   -- Право, боюсь утверждать, -- доктор взял себя одной рукой за подбородок, а другой эту руку подпер. -- Разве только врачебная косметика, если и она не отступит... А вы, молодой человек, почему до сих пор здесь?
   Это уже относилось к Алексею, и он послушно вышел. На скамейке, у двери кабинета, сидели человек десять, и все они враз загалдели:
   -- Один выкарабкался... Три часа сидел... А второй еще сидит...
   -- Там особенный случай, -- объяснил Алексей. -- Редкий очень в медицине. Изучают.
   И стал дожидаться Степана Бобро.
   Вскоре дверь отворилась, оттуда вышел Степан, а за ним показался тонкий доктор. Он, почтительно кланяясь, стал пожимать Степану руку.
   -- "Илиаду" вы все-таки прочтите. Непременно.
   -- Ладно, -- пообещал Степан.
   -- Желаю вам всего наилучшего. Следующий...
   -- Пойдем, что ли, -- сказал Степан Алексею.
   Там, у выхода из поликлиники, в скверике, сидела та самая девушка, с очень густыми волосами, которая пришивала пуговицу. Сидела, покачивая смуглой ногой в желтом носочке. Она улыбнулась Алексею, как только его увидела издали. Ему одному, как будто не видела, что Алексей не один, а со Степаном Бобро.
   -- Только отмучились? А я уже давно...
   И как ни в чем не бывало пошла рядом. С Алексеевой стороны.
   Они уже были попутчиками. А попутчики, как известно, быстро знакомятся друг с другом.
   -- Вы, извиняюсь, здешняя или с района? -- заинтересовался Степан, высматривая сбоку девушку.
   Но девушка обернулась к Алексею:
   -- У тебя билет в какой вагон?
   -- Так ведь всем в третий выдали, -- ответил он.
   Степан же шумно понюхал воздух и сказал:
   -- Тепло. Бабье лето. На Севере оно тоже, между прочим, бывает.
   -- А ты валенки купил? -- спросила Алексея девушка. -- Надо купить. Там, говорят, за зиму две пары сносишь.
   -- Ну, до свиданья -- сказал Степац Бобро. -- Мне в этот переулок сворачивать.
   И свернул в тупик.
   -- Не спрашиваешь, а меня зовут Дусей, -- сказала девушка. -- Тебя, знаю. Алешей.
   -- Фамилия у тебя какая-то удивительная, -- усмехнулся Алексей. -- Ворошиловградская!
   -- Ничего удивительного, -- сказала Дуся. -- Я же детдомовская. Меня в детдом из Ворошиловграда привезли: война была. Что меня Дусей звать, я тогда уже знала. А фамилии не знала. Никто не знал -- у меня погибли все. Мне и записали в метрику -- Ворошиловградская. А отчество -- Климентовна, по Клименту Ефремовичу. Понял?
   -- Все равно удивительная, -- сказал Алексей. Но уже не усмехнулся.
   Они теперь шли по той самой Кооперативной улице, где позавчера еще Алексей шел с Татьяной. С Таней.
   Шли мимо витрин с помидорами и тыквами, мимо окон и подворотен. Только на улице было не темно, как тогда, а светло, и не было гуляющих: рабочее время.
   "Вот как. Оказывается, очень просто, -- подумал вдруг Алексей. -- То с одной шел по этой улице, а теперь -- с другой. И ничего страшного".
   Они поравнялись с кинотеатром. Окошко кассы было открыто, вход тоже открыт, никто не спрашивал лишнего билетика. Только несколько мальчишек при портфелях сидели на ступеньках с разочарованным видом.
   -- Зайдем? Напоследок? -- предложила Дуся.
   Будто они уже много раз вместе ходили в это кино. Или как будто там, куда они едут, не видать им больше ни одной кинокартины.
   В почти пустом зале, с красными пожарными табличками над дверьми, они сперва смотрели журнал.
   Показывали электростанцию, буровые вышки в тайге (может быть, те самые, где придется им работать?), а потом колхозную ферму: множество мордастых свиней, обрадованных тем, что их будут показывать в кино, ринулись к длинным корытам и, толкаясь, тряся ушами, стали поедать комбинированные корма.
   -- Кушать хочется, -- вздохнула Дуся. -- Надо было в столовую зайти...
   Картина оказалась интересной. Про милицию. Они сначала подумали не на того парня, на которого следует, а потом разобрались, выпустили и посадили другого, какого следует. Первый же парень тогда записался в бригадмильцы. И женился на одной хорошей девушке.
   -- Счастливые, -- снова вздохнула Дуся, когда парень-бригадмилец под конец стал взасос целоваться с этой хорошей девушкой.
   После кино Алексей и Дуся заходили в столовую. Дуся настрого приказала Алексею сидеть за столом, а сама его обслуживала. Принесла хлеб, вилки и две порции гуляша. Хлопотала, будто у себя дома кормила дорогого гостя. Даже спросила:
   -- Вкусно?
   Забрели они и в парк. Там аллеи шуршали опавшей листвой. Холодными каплями брызгался фонтан. Духовой оркестр играл длинные вальсы.
   Но они ушли подальше от музыки, в самую глубину, где и фонарей не было. А скамейки были.
   Посидели там, разговаривая о разном. О дороге, например.
   -- Где это ты извозился? -- спросила вдруг Дуся. -- Давай почищу -- мел...
   И стала тереть ладонью рукав Алексеевой гимнастерки.
   Алексей пригляделся к рукаву, засмеялся, отстранил ее ладонь:
   -- Какой мел? Это же от луны...
   И верно: это луна, процеженная ветками старых, облезлых дубов, роняла свет, пятная землю, скамьи, одежду.
   Она легко рассекала бегущие пернатые облака. Она была уже по-осеннему зелена и студена.
   Запрокинув головы, Алексей и Дуся смотрели на луну.
   Завтра им уезжать.

4

   -- По какой области едем? -- спросил Гогот. -- Вологодская?
   -- Нет, уже Архангельская, -- ответил Степан Бобро.
   -- И у них, значит, дождь...
   Алексей Деннов досадливо задернул шелковую занавеску с ведомственными вензелями МПС.
   Потому что уже вторые сутки за окном вагона виднелись лишь потоки воды. Вторые сутки поезд шел в дожде.
   От скуки Алексей, Степан и Гогот уже в который раз отправились бродить по вагону. Добро, купе в вагоне нe закрытые: ходи и смотри, как живут в дороге люди.
   Люди жили по-разному. Иные все время спали, иные все время закусывали, иные вели долгие беседы.
   Олежка, пассажир дошкольного возраста, сынок Ивановых, тоже едущих в "Севергаз", докучал и спящим, и закусывающим, и беседующим. Озорной такой парнишка.
   Сам Иванов, собираясь бриться, повесил на крючок широкий точильный ремень и шлепал по нему опасной бритвой. Шлепал и косился на Олежкино озорство, приговаривая:
   -- А вот я сейчас наточу ремень!.. Наточу и всыплю кому следует...
   -- Не всыплешь небось, -- хорохорился Олежка. -- О, дядя Степа пришел!
   Дядя Степа -- Степан Бобро -- сажал мальчишку на ладонь и поднимал к самому потолку. Олежка умолкал от страха.
   -- Уро́ните, -- беспокоилась Иванова.
   -- Не уроню, -- успокаивал Степан и ронял мальчишку себе на грудь. Мальчишка весело визжал, обрывал Степану уши и требовал: -- А ну, еще!
   -- Наточу ремень -- и всыплю, -- обещал Иванов.
   Дуся Ворошиловградская, свесив с полки свою густоволосую голову, долго смотрела на эту возню, на Олежку, а потом вздохнула:
   -- Мне бы такого... Только девочку.
   Гогот подмигнул Алексею. А Степан Бобро зарделся как маков цвет и сказал, обращаясь к Дусе:
   -- Тоже, значит, детей обожаете?
   -- Не ваше дело, -- ответила Дуся. И улыбнулась Алексею.
   В соседнем купе беспрерывно звенел властный женский голос Он принадлежал Рытатуевой -- могучей тетке в цветастой шали. Ей же принадлежал смирный и щуплый, в полосатой сатиновой рубашечке, мужчина -- Рытатуев. Именно он завербовался в "Севергаз". Рытатуиха же ехала на правах домохозяйки. Его хозяйки.
   На столике содрогалась бутылка водки. Рядом -- ломоть розового сала, ржаной хлеб. Рытатуева наливала себе стаканчик, мужу -- полстаканчика. Тот выпивал, утирал губы вышитым платочком и снова сидел смирно. Рытатуиха же после стаканчика крякала молодецки, закусывала розовым салом, никого больше не угощала, зато услаждала все купе речами:
   -- Я и говорю: выгодней всего -- поросятами жить... Мы, к примеру, поросятами жили. Парочку откормим, заколем -- на базар. Опять заведем парочку... А теперь, как положили налог, выгоды нету. Вот мы и решили на Север переехать. На Севере разрешается. Не кладут налога... Нехай мой в какое-нибудь производство поступает, а я поросятами займусь. Ну, Ванечка, выпей.
   Ивану полстаканчика, себе -- стаканчик.
   После этого стаканчика Рытатуева сомлела, отвалилась к стене и завела частушку:
   Горе, горе, муж -- Егорий
   Хоть бы худенький Иван...
   Себе же самой ответила:
   У меня вот муж Иван --
   Не дай господи и вам...
   Сама же подавилась от смеха:
   -- Ей-право, второго Ивана за свой век изнашиваю!.. Первый муж у меня тоже Иваном был. Раком извелся -- помер. А этот Иван у меня -- второй. Ты, Ванечка, больше не пей... Хилый он, -- разъяснила Рытатуева. -- Сто грамм выпьет -- целый день пьяный. Проснется с похмелья, воды попьет -- опять пьяный.
   Иван-второй внимательно слушал жену, часто моргая. А жена налила себе еще стаканчик, розовым салом закусила.
   -- Может, сходим пообедаем? -- посмотрев на все это, сказал Степан Бобро Алексею.
   Гогот тоже пошел с ними.
   В вагоне-ресторане было людно, однако свободный столик нашли. Бобро вслух, с выражением прочел меню и после долгих сомнений заказал половину всего, что было там обозначено.
   Алексей протестовать не стал. Не каждый день рассиживаются они по ресторанам.
   А Борис Гогот сказал официанту:
   -- Яичницу. Отдельно мне посчитайте.
   Когда же официант все записал, как ему говорили, и ушел на кухню, Гогот усмехнулся:
   -- Это разве ресторан? В ресторане оркестр должен быть. И туда с девочками ходить надо. Чтоб не зря деньги тратить... Между прочим, -- снова подмигнул он Алексею, -- ты с этой, коротенькой, не стесняйся; порядочные дома сидят -- женихов ждут, а не по свету за ними гоняются.
   -- У нее нету дома, -- возразил Алексей. -- Сирота.
   -- С тебя и спрос меньше.
   Когда Гогот за свою яичницу заплатил и пошел вон из ресторана, Степан тяжело посмотрел ему вслед и сказал:
   -- Такой он... предпоследняя сволочь.
   Официант принес две никелированные кастрюльки с дымящейся солянкой. Поверху в сметане плавали тощие колесики лимона -- одни спицы да обод. Однако все равно солянка была вкусная, забористая. Она еще потому была вкусной, что нет вкуснее той еды, которая в движении: когда дробно позвякивает ложка о край кастрюльки и еле-еле плещется в бокале ясное пиво.
   -- Ты по какой специальности собираешься работать? -- спросил Алексей.
   -- А я не знаю... Придется новую изучать. Или -- в разнорабочие.
   -- Не имеешь разве?
   Бобро сдвинул белесые, невидные свои брови.
   -- Я не имею?.. Первого класса шофер. Водитель.
   -- Чего же?
   Степан медленно покачал головой. Налил в рюмку. И Алексею. Они выпили и запили пивом. На поворотах вагон заносило, бутылки кренились. Официанты хватались за столы.
   Наверху в репродукторе уже давно вели разговор Тарапунька со Штепселем. Но слышно их было плохо из-за стука колес, из-за плотного шороха дождя по крыше. Будто еще двое людей ведут интересную беседу за соседним столиком.
   Некоторые от водки багровеют. А Степан Бобро бледнел. Явственней проступали веснушки, проступали под кожей широкие скулы.
   -- Я ведь за то и попал. По шоферской судьбе... Ты небось подумал -- ворюга? Подумал? Говори...
   -- Ничего я не думал, -- уклонился Алексей.
   -- Девочку я убил. Машиной. Насмерть убил.
   Степан сторожил взглядом лицо Алексея. И должно быть, не туда Алексей отвел глаза -- Бобро уставился на бутылку, постучал ногтем по стеклу:
   -- Из-за этого? Нет. Трезвый был. Только из гаража выехал... А она через дорогу. Тормознуть не успел... Так... Потом ее мать на суде выступала, учительница: оправдать просила. Плачет -- просит... Три года мне дали.
   Степан стал смотреть в окно.
   По окну -- с той стороны -- змеились и дрожали вместе с вагоном струйки. А дальше хлестал отвесный дождь. Полая осенняя вода лилась с сумеречного неба. Кюветы почти до краев налиты водой. Мокрые, по-собачьи взъерошенные елки уткнулись в воду лапами: никуда не убежать, нет на этом свете сухого места. За ними клубился сырой туман, похожий на тучу.
   -- Три года. Ну, я и обжаловать не стал. Насмерть ведь... Сидел честно. Работал. Только всякой грязи порядочно набрался. Какую отмоешь, а какую... видал у доктора, что на мне нарисовано? Так это в первый месяц, с горя. И не то чтобы с горя -- уговаривали очень. С ножом... Там, брат, всякие мастера есть. У них, я думаю, цель -- побольше переметить, чтобы с этой метой ты навсегда, по рукам и ногам, ихний...
   Усмехнулся. И тут же нахмурился:
   -- Только за руль я больше не сяду. Никогда.
   Глотнул холодного пива. Глаза прикрыл веснушчатыми веками. Помолчал.
   -- А та девочка... У нее косички были.
   "Напьется", -- предположил Алексей. И позвал:
   -- Сколько с нас?
   Прошли через три вагона. В четвертом, своем, в тамбуре стояла Дуся, смотрела в окно.
   Алексей хотел мимо пройти: не отставать же от товарища, с которым только что вели разговор по душам. Степан же, наоборот, увидев Дусю, стал топтаться в тамбуре.
   А Дуся повернулась к Алексею и сказала:
   -- Постоим здесь, Алеша? Посмотрим в окно.
   Степан покорно вышел.
   Смотрели в окно. В нем ничего не было видно, кроме темноты. Кроме потоков дождя.
   Здесь, в тамбуре, да и в самом вагоне к ночи появлялся крепкий холод. Не топили, потому что еще был сентябрь. Но сентябрь не везде одинаковый. Поезд шел прямиком на Север.
   -- Зябко, -- поежилась Дуся и прижалась плечом к Алексею.
   Возможно, ей самой и было зябко, но сквозь рукав гимнастерки, сквозь полушерстяной рукав темного ее платья Алексей ощутил живое, греющее тепло.
   Он решился и обнял круглые Дусины плечи одной рукой. При этом Алексей внимательно вглядывался в темное окно, вроде он даже представления не имеет, не знает, что делает его левая рука, будто она -- сама по себе. Он рассчитывал, что Дуся, по извечному девичьему обыкновению, тоже сделает вид, что ничего не произошло, даже вот не заметит, что ее обняла какая-то несмелая рука: до того интересно за окном.
   Но Дуся заметила сразу. Сразу повернулась к Алексею и всем своим коротеньким, плотным, теплым телом прильнула к нему. Забросила руки за его шею, прикрыла глаза...
   Поцелуи были очень протяжные, долгие настолько, что хватало времени прислушаться к ходу поезда, к шороху дождя на крыше. Можно было даже думать.
   Алексей, например, подумал: "Вот -- было время, когда я обнимал, целовал Таню. Любил ее. А теперь -- вот эту. Уже ее люблю. Значит, ничего страшного. Все очень просто и замечательно".
   Было замечательно. Он осторожно гладил Дусины волосы, чувствуя ладонью, до чего они густы и упруги. Потом выяснилось, что щеки у нее и шея даже на ощупь смуглые. Особенно радостно было Алексею, что так близко, так безраздельно прижалась к нему девушка, ладная и теплая, сразу -- своя. И он снова безошибочно находил ее губы.
   "А может, все это -- спьяну? -- вдруг испугался Алексей. -- Все-таки выпили со Степаном граммов по триста..."
   Алексей отстранился.
   Дуся, как видно, на это не обиделась или же сама решила, что нужно передохнуть. Только руку она оставила на его шее.
   -- Знаешь, Алеша, если ты хочешь, как приедем -- распишемся.
   -- Можно и погодить. Приспичило? -- сгрубил Алексей. Сразу вспомнил сказанные Борисом Гоготом слова: "Порядочные дома сидят -- женихов ждут..."
   Дуся опять не обиделась, но руку с его шеи убрала, облокотилась на поручни окна.
   -- Дурак ты, -- миролюбиво сказала Дуся. -- Совсем не приспичило. А замуж мне и вправду очень хочется выйти...
   Сказала она убежденно и будто даже с гордостью.
   -- У меня ведь своей семьи никогда не было. Была -- только я не помню. Даже мамы не помню. Войну помню, а маму -- нет. И никакой фотокарточки не осталось... У тебя и отец и мать есть, так что тебе трудно понять. А у меня никого никогда не было...
   Тут она спохватилась, наморщила лоб, заговорила горячо:
   -- Нет, опять не поймешь... У нас, в детдоме, очень хорошая жизнь была. Может быть, некоторым детям в своей семье куда хуже живется, чем нам, детдомовцам. Воспитательницы, учителя -- они как родные. Им даже и нельзя быть не как родным -- такая работа. А подружек -- выбирай любую. Можешь какую хочешь выбрать считай, что сестра... У нас, в детдоме, очень хорошо было, Алеша!
   Она помолчала, улыбаясь своим воспоминаниям. Потом улыбка сошла:
   -- Но все равно это не своя семья. Все-таки каждый там понимает, что нет у него того, что у других есть. Родных нет. Сов-сем родных, понимаешь? Ну вот... А если пожениться, тогда семья получится. Родная, своя собственная...
   -- Ясно, -- кивнул головой Алексей. Одобрительно кивнул.
   И Дуся опять улыбнулась, обрадованная тем, что сумела так толково объяснить.
   -- Еще мне очень хочется, чтобы была своя комната. Наша... Пускай даже поначалу мебель самая ерундовая, но если всяких салфеток понавешать -- у меня с собой полчемодана всяких вышивок -- и если абажур повесить, разные коврики, получится очень хорошо! И пусть каждый день гости приходят -- стряпать я тоже умею, нас там учили. Пусть приходят, верно?
   -- Пусть, -- пожал плечами Алексей.
   Тут Дуся запнулась, в смущении помедлила, но закончила уверенно и смело:
   -- А вместе спать, наверное, тоже приятно!
   Алексей почувствовал при этих словах, как душа его, оробев, юркнула в пятки. Но он тут же сгреб руками плотные Дусины плечи и опять, вслепую, отыскал губами ее губы.
   И прозрел лишь тогда, когда щелкнула приглушенно ручка двери. В тамбур с бледным фонарем вошел старичок проводник. Он, должно быть, все видел, потому что притворился, будто ничего не замечает, озабоченно покашлял и сказал:
   -- К Котласу подъезжаем...
   Он-то знал, что им ехать не до Котласа.

5

   Посреди ночи прибыл поезд на ту всем известную и очень глупую станцию Березай, где, кому надо, приходится вылезать.
   Вылезать, моргая заспанными глазами, спотыкаясь о чужие чемоданы и мешки. Вылезать -- и под проливной дождь...
   Дождь лил отвесно, крупными и частыми струями. Сразу же капли воды, отыскав нужную лазейку, скользнули за воротник Алексея, сплошной завесой потекла вода с козырька фуражки, захлюпало в сапогах.
   Но даже сквозь мутную, зыбкую сетку дождя можно было увидеть: в три грани изломалась плоская гора (четвертая грань, вероятно, позади). А в котловине -- влажная россыпь огней. Богатая россыпь. Легко повисли цепи уличных фонарей. Разноцветье окон: оранжевых, зеленых, желтых -- жилые дома. Замысловатое нагромождение всевозможного света -- заводы. Там же полыхает мгновеньями тонкая голубизна электросварки...
   Могучее зарево встает над котловиной. Город.
   От этого зарева и душе и ногам теплее. Ведь радость остаться сухим -- ничто перед возможностью обсушиться.
   -- Красиво-то как! -- ахнула оказавшаяся, конечно, рядом Дуся. -- Вроде елки. Я бы тут всю жизнь прожила. А ты?
   -- Поживем -- увидим. Что ли, тут всегда с неба льет? Вон лужи какие -- море...
   -- Я уж вся сырая, -- выбила зубами четкую дробь Дуся. -- Зачем мы никуда не идем?
   -- А куда идти -- знаешь?
   Но от станционного здания уже торопились к ним люди в сверкающих кожанках. А может быть, и не в кожанках -- просто вымочило их с ног до головы, до блеска.
   -- Здравствуйте, товарищи! -- бодро поприветствовал их передний -- видать, главный, но еще молодой. -- Хорошо ли ехали?
   Каждому по очереди взялся пожимать руки. А потом, когда плотнее обступили его, заговорил по-деловому:
   -- Значит, так. Работать вы все будете на Джегоре. Машины ждут. Чтобы зря не мокнуть, грузите вещи и в путь. Подробности на месте.
   -- Это где же -- Джегор? -- озадаченно спросил из-за чьих-то голов старожил здешних мест Степан Бобро.
   -- Не близко. Двести сорок километров. Дорога скверная, но к утру будете.
   Дождь громко шелестел по размытой земле. Потом к его монотонному шелесту прибавился растущий, смущенный гул голосов:
   -- Что за такой Джегор?
   -- Двести сорок километров -- это же назад почти полпути...
   -- Знать не знаем: мы в "Севергаз" вербовались! -- зазвенел голос Рытатуевой.
   -- Товарищи, -- с легкой досадой, но вроде бы не очень удивляясь возникшим словопрениям, снова стал говорить молодой главный. -- Джегор -- это и есть ныне район основной деятельности нашего комбината. Люди нужны именно там, а не в другом месте. В оргнаборе вас предупреждали...
   -- Ничего не предупреждали!
   Зашумели. Стало вдруг слышно: спросонья заплакал Олежка у огца на руках. Намок, должно быть. Главного будто стеганули -- вскинулся:
   -- Кто здесь с детьми?
   Ивановы протискались вперед. Олежка так же внезапно замолк.
   -- В пункте оргнабора знали, что вы едете с ребенком?
   -- Говорил...
   -- Черт знает что! -- выругался главный.
   Оглянулся на своих спутников -- досказал им остальное глазами. Потом Иванову:
   -- Идите к вокзалу, там стоит "Победа", отвезет вас. Останетесь в городе...
   И хотя за Олежку тут же все в душе порадовались, теперь стало всем приблизительно ясно, что́ сулит им неведомый Джегор. Гомон грянул с новой силой. Звенела Рытатуиха:
   -- А мы тоже желаем в городе!
   -- Нет, что ли, тут работы?
   -- Товарищи, -- снова, как речь, начал молодой главный. -- Каждый день мы снимаем с предприятий города и отправляем на Джегор сотни кадровых рабочих. Ни о чем другом не может быть и речи -- только Джегор!..
   "Будем тут до утра воздух языками лопатить!" сплюнул в сердцах Алексей Деннов.
   Только что из армии, он еще заново не привык к гражданским спорам и чувствовал к ним благородное презрение человека, привыкшего к языку приказа и рапорта о выполнении.
   Тем более что он уже заметил, как Гогот, взметнув на плечо свои мешок-сидор, пошел к машинам: две пары одинаковых глаз просвечивали невдалеке пелену дождя.
   -- Пойдем, Алешенька! -- в лад подсказала Дуся. -- Надоело мокнуть. Какая разница -- Джегор или не Джегор, если вместе. Правда?
   Не ответив ей, Алексей подхватил чемоданы и двинулся на свет фар.
   Два грузовика с крытыми кузовами терпеливо и ровно басили включенными моторами. Смутно белели за стеклами кабин лица безмолвных водителей.
   Закинув чемоданы в кузов, Алексей влез туда сам, подхватил маленькое, но весомое Дусино тельце, и они уселись в самой глубине у дребезжащей стенки. Сели и стали ждать. Ждать им пришлось не очень долго.
   Гомон приблизился, задержался где-то рядом, потом раздвоился, и к ногам Алексея с Дусей полетели чемоданы. Продолжая высказываться на различный манер, люди полезли под фанерную крышу. Затруднительно рассаживались, толкались, менялись местами, как всегда забывая о том, что с первым поворотом колес всяк окажется на своем месте и дело разрешится к общему благополучию.
   -- Ни пуха ни пера! -- прокричал там, внизу, промокший главный
   -- Пошел к черту, -- вполголоса ответил кто-то обычая ради.
   Двинулись. Вверх-вниз заплясала открытая корма фанерного кузова.
   Отдалились, расплылись в мареве городские огни. С боков понеслись растрепанные черные очертания елок.
   Вторая машина шла следом, щупая фарами колею. И в этом свете тонко серебрились частые нитки дождя.
   Уже первые километры заставили пассажиров крепко задуматься о том, что их -- километров -- будет двести сорок. Машину швыряло и трясло. Надрывно выл мотор. Выл по-человечески, словно маясь зубами, и потому люди каждым нервом отзывались на его усилия.
   Порой выпадал ровный участок. Шофер переводил скорость, и грузовик несся, вздымая позади колес широкие гребни воды. А потом опять шли колдобины и выбоины. Перед колдобиной водитель резко сбавлял скорость, машина замирала, будто над пропастью, -- и тогда сзади надвигались фары идущей следом. Га-ах!.. -- прихлынула к горлу душа. И отхлынула. Вскарабкавшись на бугор, грузовик снова, рывком, бросался вперед -- и оставались далеко позади фары задней машины.
   Трусили с боков черные лохматые елки, нудно одинаковые, бесконечной чередой. Лил дождь.
   Дуся положила голову на плечо Алексея и уже вроде негромко похрапывала. И Алексей приник щекой к ее упругим, но мягким волосам, не смыкая глаз.
   Некоторым в кузове тоже не спалось: красные точки цигарок бродили в темноте, то накаляясь, то притухая.
   -- Обманул, выходит, товарищ уполномоченный... -- незлобно так, с усмешкой сказала одна точка.
   Вторая, помедлив, ответила:
   -- Сугубов-то? Он может... Я с ним, между прочим, давно знакомый. В одном районе жили. Работал он там раньше директором конезавода... Однако не получилось у него с лошадьми. Не справился, значит...
   Качало.
   Только качало уже не грузовик на выбоинах колеи, а лодку.
   Алексей круто повернул эту лодку носом к волне, бегущей от кормы парохода, опустил весла. Лодка взлетела... И Таня, Татьяна, ухватившись за борта, рассмеялась, икая от страха. На ней -- густой венок из ромашек. Белая майка, под которой, ей-богу, ничего не надето -- так отважно торчат сосцы. Руки и шея в золоте июльского загара.
   Она смеется. Алексею же не до смеха: он глаз отвести не может от этой шеи, рук и майки.
   -- Татьяна, -- задумчиво спрашивает он, -- почему ты такая красивая?
   -- Чудак человек, -- объясняет Таня, -- я же в карамельном цехе работаю.
   -- Понятно. Но что, если ты меня разлюбишь?
   -- Не может этого быть. Я тебя одного люблю. И любила. И буду. Только мне пора Алешку кормить.
   -- Какого Алешку? -- удивляется Алексей. -- Алешка -- это я.
   -- Ты, конечно... -- говорит Таня. Встает на корму и сигает в воду.
   Раз, два, три, четыре, пять... -- считает Алексей.
   Но из глубины выплывает один лишь ромашковый венок. Покачивается на волне. Татьяны же нет.
   Алексей наклоняется и видит песчаное дно. Золотые солнечные змейки вьются по песку. Пескари не спеша, шажками плывут против течения. А Татьяны там нет.
   Тогда он складывает рупором ладони и кричит:
   -- Таня! Татьяна! Вылезай, простудишься... Таня!
   И просыпается от толчка. Чахлые елки мчатся обок дороги. Хлещет по фанерной крыше вода.
   В темноте испуганно смотрят на него смуглые белки девушки. Но это вовсе не Татьяна. Ее зовут... Дусей зовут.
   -- Ты кого звал? -- спрашивает она. -- Приснилось?
   -- Приснилось... -- глухо отвечает Алексей и плечом отстраняет от себя эту невесть откуда взявшуюся девушку.
   Она обиженно молчит. Но тут же опять засыпает и снова роняет голову ему на плечо. При этом задевает щекой щеку Алексея, и он чувствует на ее щеке влажный след. Слезу.

6

   Потом он снова проснулся.
   Проснулся и стал соображать, где находится. Полка под ним не вздрагивала на стыках -- значит, не поезд. Не швыряло из стороны в сторону на колдобинах -- значит, не кузов грузовика.
   Однако вокруг темень: глаз выколи -- так же будет.
   Вспомнил...
   Кажется, они очень долго ехали, а потом приехали. Из дождя в дождь. Выглянул из крытого кузова -- и сразу окатило. Кроме дождя, ничего не видно. Возле машины появились чьи-то карманные фонарики, но они ничего не освещали, кроме тонких струй воды...
   -- Добро пожаловать, -- сказал чей-то простуженный голос.
   Они пошли следом за фонариками. Оказались под крышей. Алексей не успел вникнуть в подробности и, почуяв сухое лёгово, свалился на него...
   Теперь подробности начинали помалу проясняться. Сперва напротив выделился из темноты, засинел квадратик окошка. Потом квадратик поголубел -- рассветало. И вместе с ним проступили на соседних лежанках разные предметы: простыни, подушки, рубахи и прочая белизна. Даже чьи-то две мослатые ступни, торчащие из-под одеяла, удалось разглядеть Алексею. Чьи же именно -- еще не удалось.
   Квадратик из голубого стал серым. Тогда Алексей увидел комнату с дощатыми стенами, печку-буржуйку, нары и два этажа. Мослатые ступни, как оказалось, принадлежали Степану Бобро, который сосредоточенно спал.
   А через несколько минут сделалось уже так светло, что Алексей разглядел на ногах Степана слегка расплывчатые буквы. Принапрягши свое гвардейское зрение, Алексей прочел на одной ноге: "Мы устали", а на другой: "Отдохнем".
   Он от удивления чихнул, и тотчас ноги застенчиво улизнули под одеяло.
   Алексей поднялся с лежанки, повертел ноющей от всяких неудобств шеей и открыл дверцу дощатой комнаты.
   Дождь прекратился, но, должно быть, временно: лохматые тучи курились низко, прямо над вершинами влажного леса. Лес выглядел пестро и необыкновенно: зеленые елки стояли вперемежку с елками желтыми, канареечной желтизны. Желтые елки вообще-то не елки, а лиственницы, готовые сбросить на зиму свою хвою, но Алексей не знал, что это лиственницы.
   Отойдя шага два, он обернулся, чтобы полюбоваться домом, в котором спал эту ночь. Но дома не оказалось. Вместо дома стояла деревянная будка -- тракторный вагончик. Не на колесах, а на полозьях -- так его можно таскать круглый год, и по снегу, и по грязи.
   Еще десяток вагончиков выстроился но обочине дороги. И в некоторых из них уже пробудилась жизнь.
   -- Разве это дома? -- набирал силу голос Рытатуевой. -- Это не дома, а халабуды! Так бы и писали в бумажке: "Предоставляются халабуды". Брехуны паршивые, чтоб вас...
   Она бомбой вылетела из своего вагончика, подтягивая на ходу розовые резинки чулок. За ней выбрался Иван-второй, еще несколько человек. Все -- с лицами обиженными, докрасна раскаленными рытатуевской агитацией.
   -- Завезли, я говорю, к чертяке на рога! Так тут еще в халабудах жить... -- разорялась на публике Рытатуиха.
   А публика прибывала. Стали выглядывать изо всех дверей. А из некоторых вагончиков появились люди, незнакомые Алексею, не из их группы -- одетые по-рабочему, с лопатами, топорами и всяким другим орудием. Они подошли поближе и стали с большим интересом слушать, как Рытатуиха выходит из себя.
   -- Я уже все тут разузнала: армейскую столовку на лошадях привозят, а заместо магазина -- автобус ездит... Да чтоб я в том проклятом автобусе хоть щепоть соли купила? Ни за какие деньги!..
   Тут один с лопатой так обрадовался дармовому представлению, что заорал тем, которые возле вагончиков умывались:
   -- Братцы, идите сюда! Опять диких привезли...
   Рытатуева завострившимися глазами пронзила этого, с лопатой, воткнула кулаки в пышные свои бока:
   -- Диких? А вы какие будете?
   С лопатой усмехнулся и сказал членораздельно:
   -- А мы кад-ро-вые. Поняла, баба?
   И, повернувшись, пошел себе, помахивая лопатой. Остальные кадровые, свысока поглядывая на вновь прибывших, тоже повернулись и пошли. Лопаты у них, между прочим, были удивительные, с перегнутым пополам совком. Такие, должно быть, одним кадровым выдают.
   Они погрузились на машины и уехали. На работу.
   А из другого вагончика вышли трое. У одного -- это он ночью с фонариком встречал приезжих, поскольку состоял здесь прорабом, -- очень колкий вид: торчат усы, торчит карандаш за ухом, торчит трубка во рту. Несмотря на это, человек он добрый. Второй -- маленький, тщедушный, в пенсне, с портфелем и грозно выглядывающей из-за спины малокалиберной винтовкой -- разъездной кассир. Третий -- уже немолодой, сутулый, но крепкой стати мужчина в плаще с капюшоном. Голова у него несоразмерно телу крупна, с мясистым носом и большими губами, седые брови. Причем голова все время наклонена вперед, будто человек старательно вслушивается.
   И не случайно: Устин Яковлевич Храмцов, главный геолог комбината "Севергаз", глух.
   Правда, его выручает техника: в кармане Устина Яковлевича лежит черная эбонитовая коробка, от коробки тянется шнур со штепселем, штепсель этот втыкается в ухо. Maшинку эту Храмцов купил в Америке, во время одной из научных командировок, очень ею дорожил и включал лишь при деловых разговорах, на пленумах, а также в том случае, если по радио играли музыку Скрябина.
   Между прочим, среди разведчиков Печоры и Тимана серьезно поговаривают о том, что машинка эта -- атомная, что с помощью атомной машинки главный геолог слышит, где под землей залегают нефть, газ и разные другие полезные ископаемые. Ходит -- и слушает.
   Это, конечно, неправда. Будь у Храмцова такая машинка, ему не пришлось бы пережить в своей жизни много горьких дней.
   Ученый с мировым именем, он одним из первых предсказал продолжение знаменитого нефтегазового меридиана: Баку -- Сталинград -- Саратов -- Куйбышев -- Татария -- дальше на север, параллельно Уральскому хребту.
   Однако земные пласты почему-то не пожелали подтвердить гипотезу Храмцова. Скважины давали нефть -- но так мало, давали газ -- но так редко, что у бухгалтеров комбината кредит не сходился с дебетом: деньги летели не из трубы, а в трубу.
   В различных комиссиях и коллегиях на Храмцова кричали. Его обличали. И даже разоблачали...
   Но он нашел то, что искал. Он открыл гигантское месторождение природного газа. Страна услышала -- Джегор...
   Теперь Устин Яковлевич не вылезал из разведрайона, пс появлялся дома.
   Десятки турбобуров уже пробивались на Джегоре к заветным глубинам. Но это еще не было решением задачи -- в самый короткий срок исследовать, освоить новые площади и дать газ городам Урала. Джегор оставался островком, потерянным среди лесов Верхнепечорья. Островком, окруженным рыжей трясиной, -- не подступиться...
   Нужна дорога. Нужна дорога. Нужна дорога.
   Она строится уже несколько месяцев. Условия -- тяжкие. Автомашины здесь через две недели идут в капитальный ремонт, а бульдозеры -- в железный лом. Здесь могут выдержать только человеческие руки и человеческие сердца. Но их не хватает -- рабочих рук. Предприятия города послали на строительство своих лучших людей, по этого мало. Приезжают люди по оргнабору...
   "...вроде этой дамы в шали с цветами, -- вздыхает Устий Яковлевич и, наклонив голову, слушает Рытатуиху. -- Право, какая неприятная дама!"
   -- Чтоб я в этой халабуде еще ночь проспала? Да ни за какие деньги...
   -- Вы закончили? -- спрашивает Устин Яковлевич. -- Тогда позвольте мне...
   -- Нечего народу рот затыкать! -- снова вскипает Рытатуева. -- Разве вас так коммунистическая партия учит.
   Храмцов содрогается, как от боли.
   -- Замолчи ты, -- басит Степан Бобро, -- чего мелешь?
   -- Товарищи, -- говорит Храмцов. -- Насколько я понял, в пункте оргнабора вас неправильно информировали об условиях работы в комбинате "Севергаз". Вам обязаны были показать специально разосланное письмо. И не показали...
   -- Значит, обманули? -- тяжело дыша, спрашивает кто-то из-за плеча Алексея. -- Вы скажите: обманули нас или не обманули?
   Храмцов поднимает глаза и, чуть помедлив, отвечает:
   -- Обманули.
   -- Ну, то-то...
   В голосе из-за плеча слышится теперь полное удовлетворение.
   -- Мы строим дорогу на Джегор, -- продолжает Устин Яковлевич. -- Эта дорога крайне необходима для того, чтобы дать народу богатое месторождение газа. Да, да, такого же, каким пользуются москвичи, ленинградцы, киевляне... Строительство трудное: здесь тайга, болота. Мы платим строителям, кроме северной, еще и полевую надбавку -- приравниваем их труд к труду разведчиков. Но там, где полевая надбавка, есть и полевые условия... Вот эти вагончики.
   Все оглядываются на вагончики. На мокрый лес. На колеи дороги, налитые водой.
   -- Заканчиваю. Те, которые согласны работать в полевых условиях, завтра должны выйти на трассу. Кто не согласен, может уезжать: машину мы предоставим... А о махинациях отдела оргнабора сообщим куда следует. Обязательно.
   -- Работа какая будет: ломать или делать? -- опять басят из-за спины.
   -- И то и другое. Частично вручную... -- Тут Храмцов потер лоб, вспомнил: -- Товарищи, нет ли среди вас шоферов?
   Алексей отыскал глазами Степана Бобро. Степан этот взгляд заметил, побледнел и задвинулся за чужую спину. Голова все равно возвышалась.
   -- Нет? -- повторил вопрос Храмцов. -- Класс неважен... Значит, нет. Тем более -- часть работ придется выполнять вручную. Лопатой.
   -- А сам-то ты пойдешь лопатой махать? -- взвизгнула Рытатуева. -- Или ручки марать не станешь? Заставим! У нас все равны...
   Устин Яковлевич поморщился и выдернул из уха шнур. Кивнул всем, зашагал по дороге.
   Только теперь дошел до Алексея смысл последней фразы, сказанной Храмцовым. Как же так: значит, и его специальность здесь не нужна?..
   Алексей догнал главного геолога, обогнал. Тот заметил, остановился, вежливо включил машинку.
   -- Товарищ начальник... -- задохнулся от волнения Алексей. -- Разрешите обратиться... У меня -- профессия. Дизеля... В оргнаборе сказали: пригодится здесь... Теперь мне, что же, уезжать?
   Храмцов заинтересованно поглядел на неспоротые петельки от погон на Алексеевой шинели, на его фуражку с невыцветшим бархатным пятиугольником.
   -- Дизелист? Это хорошо. Очень хорошо. Незачем вам уезжать...
   Устин Яковлевич достал из кармана часы -- небольшой такой, портативный будильничек, -- посмотрел и сказал:
   -- Через час я отправляюсь на Джегор. Рекой. Поедете вместе со мной...
   Когда Алексей вернулся к вагончикам, там дружно галдели. Каждый про свое. Про то же самое. Кассир с портфелем и малокалиберной сидел в сторонке и скучал. Прораб с торчащим во все стороны лицом гремел возле склада лопатами: делал переучет. А Борис Гогот гулял вокруг да около желтых елок и собирал грибы в свою кепочку. Он один получил уже деньги и оформился по всем статьям для начала трудовой деятельности.
   В это время по дороге, лихо разбрызгивая грязь, подкатил автомобиль марки "козел". Из "козла" вылез толстый гражданин и направился к галдящей толпе, приветственно помахивая рукой.
   Увидев его, кассир перекинул оружие наизготовку, а прораб, побросав свои лопаты, свирепо двинулся навстречу.
   -- А ну, вертай назад, сукин сын! Вертай, говорю... а то сейчас я тебе нанесу физическое оскорбление. Вертай, подлая твоя душа...
   Прораб прыгал перед толстым, расставив руки и преграждая дорогу. Но толстый шаг за шагом упорно продвигался вперед и возражал:
   -- Нанесешь -- сядешь от трех до пятпадцати суток.
   -- Сяду, а нанесу! -- не пускал прораб.
   Но люди уже обратили внимание на этот инцидент и гуртом шли навстречу. А толстый им улыбался и помахивал демагогично ручкой.
   -- Персональный привет от коллектива Печорского леспромхоза! -- бодро прокричал он. -- Предлагаю следующие условия: отдельные квартиры в благоустроенном поселке, выслуга лет в лесной промышленности, прогрессивка, всесоюзные премии за систематическое перевыполнение плана!.. Механизация труда на двести процентов!.. Курортное место на берегу Печоры...
   -- Повадился, орел-стервятник. А ну, вертай!.. -- надрывался прораб.
   Но его оттеснили.
   -- А скот в личном пользовании -- можно? -- даже раскраснелась от вожделения Рытатуева.
   -- Всячески поощряем. Выдаем ссуды на обзаведение, -- ответил толстый. -- Заливные пастбища и лучший ОРС района!
   Иван! Где ты? -- зычно позвала Рытатуева.
   -- Тута... -- ответил из толпы Иван-второй.
   -- Собирай барахло.
   -- Прошу вас, гражданочка, вернуть аванс, выданный на дорогу, -- заметил оказавшийся рядом малокалиберный старичок кассир и поправил пенсне.
   -- А что? И верну! -- взъярилась уже на него Рытатуева. -- У вас тут, с этими халабудами, видать, не скоро коммунизм построишь. Верну...
   Она задрала подол, вытащила из-под него тряпичный сверток, развернула деньги:
   -- Сколько надо?
   Алексею вдруг стало муторно на душе: не завтракал. Он выбрался из толчеи и пошел к своему вагончику. Там тоже долго не сидел: назначенный час уже истекал.
   Вышел из вагончика с чемоданом. На пороге столкнулся с Маркой-цыганом. Марка увидел чемодан и жалобно оскалил жемчужные зубы: он всегда от тоски улыбался.
   -- Уезжаешь, Алеша? Все уезжают... Один я останусь.
   И махнул рукой.
   У дороги Алексея догнала Дуся. И тоже спросила:
   -- Уезжаешь?
   -- Еду. На Джегор. С главным геологом договорился.
   -- А как же я?
   Дусины глаза заморгали очень часто. Но не плакали: выжидали ответа.
   -- Что тебе я? -- разозлился Алексей. -- Тебе все одно, что я, что другой... Лишь бы замуж.
   Почувствовал -- грубо. И объяснил помягче:
   -- Ты не обижайся. Тогда я тебе забыл сказать: другая у меня девушка.
   И вместе с глотком влажного ветра проглотил слово: "Была..."
   Дуся повертела концы платка, подумала и протянула руку:
   -- Тогда, Алеша, я желаю тебе счастливого пути.
   Алексей стал трясти Дусину руку и увидел: далеко, возле вагончика, стоит, прислонившись, Степан Бобро. Смотрит, как они прощаются с Дусей.

7

   Катер шел против течения. Трудно шел.
   Осеннее половодье на Печоре мало чем разнится от вешнего: оно и обильно, и бурно, и тревожно -- только не радостной тревогой взыгравших весенних страстей, а холодными предзнаменованиями ледостава.
   Вода текла вровень с берегами: полное собрание окрестных дождей. Цвета отраженных туч, быстрая, с частыми щербинами водоворотов но зеркалу. Изредка порывы ветра рассыпали дробную капель. Как выстреленные, летели навстречу -- свежим срезом вперед -- еловые хлысты и просто выдранные с корнями деревья. Желтая размытая глина клубилась у берегов.
   Но весь этот разбой совершался по-тихому. Торжественная тишина стояла на реке, молчали леса. Четкое тарахтенье катера, помноженное эхом, было уже так привычно для слуха, что оно не нарушало тишины.
   И Алексей вздрогнул, когда гулкий выстрел перехлестнул тишину от берега до берега.
   Моторист, дотоле погруженный в раздумья, тоже встрепенулся и с любопытством стал разглядывать небеса: по какой такой дичи додумался неизвестный охотник бить крупной картечью?
   Только Храмцов, дремотно клевавший толстым носом пуговицу дождевика, не шевельнулся -- машинка лежала у него в кармане выключенная.
   Еще один выстрел ударил в тайге. Алексей взглянул на моториста, тот повел плечами: сам, дескать, удивляюсь.
   Впереди справа (катер шел у самого берега) оглушительно хрустнули раздираемые сучья, и стремительные тени одна за другой метнулись в воду. Взлетели снопы брызг.
   -- Лоси! -- крикнул моторист и выключил двигатель.
   Наперерез катеру, в воротничках пены, плыли три головы. Одна -- очень крупная, с вислыми губами, лохматой бородкой и тяжелой раздвоенной короной рогов. Вторая чуть меньше, с плешью вместо короны. А третья -- совсем маленькая, лопоухая, с круглыми от испуга глазами.
   Лоси косились на катер, который сейчас несло назад, но направления не изменили: должно быть, сочли, что две опасности сразу, спереди и сзади, -- это было бы слишком несправедливо...
   Снова захрустели сучья на берегу, и из чащи вылезли двое, в сапогах до пупа, с ружьями. Небрежно скользнув глазами по катеру, они еще по инерции провожали сдвоенными дулами уплывающую добычу.
   -- Вот гады, -- ругался моторист. -- Браконьеры. Им тут раздолье: на триста верст вокруг -- сам себе прокурор...
   Лоси теперь плыли медленнее, держа равнение на маленькую лопоухую головку. Но они уже достигали берега. Лоснящиеся от влаги, мускулистые крупы легко взметнулись на глинистый обрыв. Однако животные как будто и не собирались продолжать бегство. Лопоухий и безрогая, изящно играя тонкими ногами, спокойно вошли в заросли. А третий -- могучий бык -- повернулся к реке и застыл на краю обрыва, гордо подняв царственные рога...
   Алексей оглянулся. Те двое, в сапогах, уже опустили приклады.
   -- А ведь знают, -- вдруг захохотал моторист, показывая в сторону лосей. -- Звери, а знают!
   -- Что знают?
   Затарахтел мотор.
   -- На той стороне -- заповедник... -- объяснил парень. -- Туда хоть с ружьем, хоть без ружья сунешься -- объездчики живо загребут! Вот они, звери, выходит, и разбираются -- на какой стороне закон...
   -- А если и на том берегу обнаружится газ? -- заинтересовался Алексей. -- Начнут бурить, строить... Тогда как?
   -- Не начнут. Я же сказал -- там заповедник. Нельзя.
   -- Ну, а если золото? Или, предположим, уран? Так зря и пропадать будет в земле?
   -- Факт. Иначе всех зверей в один год перестреляют. Любители, есть...
   -- Интересно, -- сказал Деннов.
   -- У нас тут, на Печоре, все интересно, -- согласился моторист.
   Прошло еще часа три. Излучина сменялась излучиной. Плотно стояли над водой леса. Их уже окутывали сумерки, и острозубая кромка четче вырисовывалась на блеклом небе.
   -- Приехали, -- объявил моторист, круто поворачивая штурвальное колесо.
   Сперва Алексей даже не понял, куда именно они приехали.
   Берег как берег. Низкий топкий. Елки шлепают ветками прямо по воде. Но потом сквозь заросли разглядел: груды ящиков, контейнеры, катушки кабеля в человеческий рост, генераторы и разное другое. Все это укрыто брезентом и сверх того приплюснуто каменьями.
   На большом ящике сидел дядя в тулупе и курил самокрутку. Сторож, наверное.
   Далее простирался поток грязи. Из грязи торчала неподвижная будка трактора, до самых окошек погрязшего в жидкой каше...
   -- Дорога, -- сказал моторист. И добавил: -- Была. До дождей.
   -- Как же по ней ходить? Плыть, что ли?
   -- А вы не по дороге пойдете. По трубе.
   Храмцов, когда катер ткнулся в берег, проснулся и тут же спрыгнул в воду. Зашагал, хлюпая сапогами. Прямо в ельник. По нужде, должно быть.
   "Что значит -- интеллигентный человек, -- отметил Алексей. -- Вокруг-то, кроме сторожа, ни живой души..."
   Но Храмцов вышел из зарослей, неся несколько еловых шестов.
   -- Вы что же не вооружаетесь? -- улыбнулся он Алексею ободряюще.
   -- Зачем мне? -- подивился Алексей.
   -- А здесь в двух шагах можно срезать, -- объяснил, не расслышав, Храмцов. -- Вот нож.
   Алексей не стал рассуждать, взял нож и пошел срезать шесты.
   К берегу Печоры выходила водопроводная труба.
   Восемь километров железной трубы проложили здесь зимой через болото, параллельно дороге, чтобы обеспечить водой турбины первых джегорских буровых. Когда же дорога пришла в окончательно непроезжее состояние, а новая, строящаяся, где остались спутники Алексея Деннова, еще не достигла цели, водопроводная труба оказалась единственным средством сообщения между Джегором и остальным миром.
   Уже второй месяц, день за днем, по этой трубе шли гуськом люди, балансируя, как на цирковом канате, и еще умудрялись тащить на горбу то, что составляло прожиточный минимум для буровиков и буровых...
   -- Вы что это делаете? -- всполошился Храмцов, увидев, как Алексей взваливает на плечо чемодан. -- Так ничего не получится... Что? Прошу не возражать: покамест на Джегоре распоряжаюсь я.
   Главный геолог распорядился так.
   Один шест, самый длинный, они продели в ручку чемодана, затем подняли шест на два плеча. В каждую руку также взяли по шесту -- для упора. Взошли на трубу. Храмцов впереди, Алексей -- сзади.
   -- Через полтора часа будем на месте, -- сказал Устин Яковлевич. -- Шаго-ом марш!..
   Труба покоилась на деревянных чурках, чурки лежали на бурых, гладко причесанных болотных кочках. Под тяжестью шагов чурки с чавканьем вдавливались в зыбкий грунт, из-под них брызгала гнилая вода.
   Сплошное болото было вокруг. На болоте все же произрастало различное редколесье, но -- господи боже -- что это были за деревья!.. Тонконогие, как поганые грибы, ели; страховидные кедры, обросшие не столько хвоей, сколько мхами; чахлые, согнувшиеся колесом, суставчатые березы. Кое-где торчали трухлявые, сырые насквозь пни, лежали изъеденные лишайником, поваленные ветром стволы -- дуролом...
   Справа -- все тот же поток грязи, Алексей увидел еще один, затонувший по самые фары, накренившийся трактор. Даже совсем одинокий человек не выглядит так беспомощно и печально, как техника, когда люди вынуждены бросить ее на произвол судьбы.
   Сумерки делались гуще. В сущности, уже ночь была в лесу, а не сумерки. Но глаза обычно замечают полную темень лишь после того, как увидят зажженный свет. А когда вокруг -- ни огня, они, глаза, еще долго различают сумеречные света и тени.
   Храмцов и Алексей уже два раза перекладывали шест с затекших плеч на незатекшие. Ступпи уже привычно и легко ступали по круглой и скользкой металлической тропинке: вот завтра, после сна, они дадут знать, легко ли им было, привычно ли.
   Устин Яковлевич только однажды за всю дорогу сказал Алексею:
   -- Нужно добиться через техснаб получения вертолета. Или хотя бы арендовать.
   А может, он это и не Алексею сказал, а просто по привычке подумал вслух.
   Небо между тем над лесом стало очищаться. Наверху среди сырых и грязных, как талый снег, туч появились зеленоватые лунные проталины. В проталинах подрагивали звезды.
   Впереди сквозь сплетения стволов и веток также проклюнулись тонкие лучики дальних огней.
   -- Джегор, -- объявил Храмцов, заметно ускорив шаг.
   Лучики множились. Потом уже полные огни возникли впереди. Электрические огни. Они приближались с каждым шагом.
   Алексей вдруг вспомнил, как всего лишь три дня назад, подъезжая к столице, он впервые увидел дружелюбные огни Москвы -- разливанное море огней. А вчера, выйдя из поезда, под сверкающим ливнем, он смотрел на огни незнакомого города, в котором, как предполагалось, ему придется жить. Но и те огни растаяли в дождевой хмари. А теперь вот перед ним маячат какие-то новые огни, тоже незнакомые, вовсе даже не город -- так, островок среди болот, а ему от этих огней делается необычайно радостно, будто бы тут родился и вырос, в этом болоте...
   Теперь уже можно было различить, где дома, где улицы, где прожектор освещает бензобаки.
   -- Четыреста метров осталось, -- сказал Устин Яковлевич. И остановился. -- Труба сворачивает к первой буровой. А нам нужно в поселок. По дороге. Предупреждаю -- здесь грязи будет по колено...
   Однако предупреждение главного геолога не имело под собой почвы. Сделав первый же шаг в сторону от трубы, он с плеском провалился в трясину: не по колено, а по пояс.
   -- Осторожно! -- крикнул он Алексею.
   Алексей, щупая сапогом бездонную темноту, протянул Храмцову руку. Молодецким рывком Устин Яковлевич выбрался из ямы. Было слышно, как комья грязи опадают с его одежды.
   -- Здесь пройти трудно, -- сказал, часто дыша, Храмцов. -- Попробуем в другом месте... Представьте себе, на Джегоре порой приходится вытаскивать людей из грязи с помощью подъемного крана
   Засмеялся.
   Они прошли еще десяток метров по трубе и снова свернули к дороге. Как слепые, тыча шестами, чутко прислушиваясь к собственным шагам. Считая шаги...
   -- Многое зависит от привычки, -- опять заговорил Храмцов. -- Несколько лет назад я был в Венеции. Там люди живут прямо на воде, и, представьте себе, привыкли, не жалуются...
   Бездна разверзлась под Алексеем. Он только успел охнуть, а уже руки лежали на жидком киселе, вползала слякоть в сапоги, в карманы, в рукава...
   Теперь Храмцов тащил его за руку, фыркая от натуги и уже не скрывая своего огорчения:
   -- Ногу не вывихнули? Испачкались, конечно. Какая досада...
   Алексей не ответил, потому что все равно Храмцов не слышит.
   Они стояли, не зная, что предпринять дальше.
   -- Так, -- сказал Храмцов после раздумья. -- Пожалуй, придется ждать здесь до рассвета. Иного выхода я, к сожалению, не нахожу. Всего четыреста метров, но -- сплошная трясина... Кстати, светает еще довольно рано: в половине шестого. А вы как полагаете?
   Застрекотало: Устин Яковлевич включил машинку, так как не считал себя вправе единолично решать вопрос о ночлеге и хотел выслушать мнение спутника.
   -- Я согласен... Дождя вроде не будет.
   -- Отлично! -- обрадовался главный геолог. -- Тогда вернемся к отправной точке.
   Они вернулись к трубе. Сели на металл. Впереди -- рукой подать -- мерцали огни поселка. Спокойные и теплые.
   -- Мерзнете? -- поинтересовался Храмцов.
   Встал и, осторожно ступая, двинулся в сторону, противоположную поселку: там не было дороги, там еще можно было передвигаться. Через минуту вернулся с охапкой хвороста в руках.
   -- Очень сырой. Но попробуем. В молодости я завоевал приз факультета за самое быстрое разжигание костра.
   Алексей тоже отправился за хворостом. Возвращаясь, увидел, как взвились золотистые языки, закрутился дым, полетели искры. Увидел освещенную голову Храмцова, сосредоточенно дующего в огонь.
   Это было блаженством: смотреть на колышущееся пламя, чувствовать на лице горячее дуновение, замечать, как засыхают и отваливаются от голенищ комья грязи.
   Алексей разложил у ног чемодан и открыл его. Там, кроме всякой нижней и верхней одежды, оставалось еще кое-что из съестного, положенного матерью перед отъездом: полный кирпич хлеба, кольцо колбасы, десяток огурцов в горькой пыльце, уже слегка увядших.
   Храмцов, не отрывая взгляда, с огромным интересом изучал горение костра.
   -- Не желаете? -- спросил Алексей,
   Храмцов удивленно вскинул брови: мол, о чем это вы? -- затем увидел хлеб, колбасу и еще круче вскинул седые брови.
   Но, опять же, как человек интеллигентный, ломаться не стал и вынул свой финский нож.
   -- Бесподобно! -- сказал Устин Яковлевич, отведав колбасы. -- Где вы такую купили?
   -- Домашняя это. Мама стряпала...
   -- Что вы говорите!.. Позвольте еще кусочек. Спасибо.
   Конечно, после того как поужинали, стало им немного веселее. Чаю только не хватало.
   -- Устин Яковлевич, а вы правда -- профессор?
   -- Да, -- горячо подтвердил Храмцов, будто испугавшись, что Алексей в этом может усомниться.
   -- Чудно́, -- усмехнулся Алексей.
   -- Как? Не понял, простите...
   -- Я думал, профессора все время в кабинетах сидят, в лабораториях разных. В халатах, а на голове -- черная такая тюбетеечка...
   -- Тюбетеечки носят академики, -- поправил Храмцов. -- Притом, главным образом, лысые.
   -- Так как же это выходит: один профессор, значит, сидит себе в кабинете, а другой по болотам лазает?
   -- Иногда большие научные открытия делаются именно в кабинетах, -- заступился за своих коллег Устин Яковлевич.
   -- Все равно это несправедливо: один в кабинете, а другой по болотам... Вы вот, например, и простудиться можете, и утонуть где-нибудь. А на вас, поди, государство сколько денег истратило, чтобы выучить на профессора!
   Храмцов сразу не ответил: может, он подсчитывал, сколько на него государство денег истратило. Потом сказал:
   -- У меня был товарищ. Однокашник. Но он специализировался по другой отрасли науки и стал, как вы говорите, кабинетным, лабораторным профессором... А знаете, отчего он умер?
   -- От инфаркта?
   -- Нет. От лучевой болезни. Несмотря на все предосторожности...
   -- Ясно, -- кивнул Алексей.
   В домах поселка гасли огни -- там, должно быть, люди укладывались спать после трудов праведных. Некоторым, должно быть, уже посчастливилось увидеть хорошие сны.
   Алексей поежился, поднял воротник шинели.
   -- А это вы когда-нибудь уже видели? -- спросил Храмцов, показывая вверх.
   Алексей задрал голову.
   Этого он еще никогда не видел.
   Через все небо бежали бледные полосы света. Они выстраивались в затейливую пирамиду и, чуть выждав, чтобы зрители на земле могли оценить трудную фигуру, разбегались в стороны. А затем строились уже в иную пирамиду. Там, на небесном просторе, было где разгуляться. И свет гулял -- широко, смело...
   -- Северное сияние. Каково? -- с гордостью объявил Храмцов, будто оно, сияние, состояло на техвооружении подчиненного ему Джегорского разведрайона.
   -- Здорово, -- похвалил Алексей. Ему очень понравилось. -- А разве оно бывает летом?
   -- Какое же сейчас лето? Всего месяц остался до зимы...
   Тут Храмцов нахмурился. Должно быть, он опять вспомнил о дороге,

8

   Поутру Джегор имеет прямое сходство с кипящим котлом.
   Двери выплескивают наружу густой поток людей. Появляются на белый свет еще не умытые, умытые и уже успевшие измазаться лица.
   Поток переливается от столовой к нарядной, от нарядной к инструменталке, от инструменталки рассачивается по всем направлениям.
   Всхрапывают спросонья трактора, сердито фыркают автомашины. Гаражей пока нет, техника ночует под открытым небом. Открытое небо сегодня студено и ясно. Кедровые стволы высеребрены инеем, в первых лучах солнца серебро становится золотом, потом золото помалу тает и испаряется.
   А надо всем этим -- пар. Пар с шипением рвется из отопительных труб, катится по земле и возносится клубами.
   Едва Храмцов и Алексей появились в конторе разведрайона, его, Алексея, тотчас же оттерли от спутника. Различные начальники и заместители плотно окружили Храмцова и, хором требуя от него руководящих указаний, стали протискиваться скопом в какую-то дверь, в тесный фанерный закуток. Так много их набилось, что даже дверь обратно не закрывалась и из двери торчал промасленный стеганый зад замыкающего.
   Алексею туда, конечно, нечего было и соваться.
   Тогда он стал заглядывать во все двери по очереди. Везде писали, чертили и кидали на счетах звонкие костяшки. Никто и глаз не поднял на Алексея.
   Только в одном закутке на Алексея обратили внимание. Там сидела девица и, нахмурив бровь, вытягивала сердцевину из логарифмической линейки.
   Бровь у девицы была одна -- от виска до виска, красиво изогнутая, соболья. И темные глаза, наподобие смородин. Она подняла свои смородины на Алексея, сиротливо заглядывающего в щелку, и единственная бровь девицы вскинулась.
   -- Приехали? -- вроде даже ахнула девица и, отбросив линейку, вскочила: -- Наконец-то...
   -- Добрались, -- ответил Деннов, немного смущенный тем, что его так долго здесь ждали. -- С горем пополам...
   Девица подбежала к нему:
   -- Будем знакомы. Зина Собянина. Я здесь секретарем комитета комсомола.
   -- Очень приятно, -- обрадовался Алексей.
   -- А где же остальные? -- спросила Зина Собянина.
   -- Какие... остальные? -- удивился Алексей. -- Мы только вдвоем: я и еще главный геолог, товарищ Храмцов...
   Бровь Зины Собяниной прогнулась к переносице. Она скрестила руки на груди и задала вопрос:
   -- Послушайте, вы -- по комсомольской путевке? Что вы вообще собой представляете?
   -- А я и не представляюсь! -- возмутился Алексей. -- Никакой у меня нету путевки. Просто приехал работать -- и все. По вербовке...
   -- Дикий, значит? -- упавшим голосом сказала девица и, оскорбленная в лучших своих чувствах, смерила Алексея Деннова взглядом с ног до головы.
   -- То есть как -- дикий? Совсем даже не дикий, а по организованному оргнабору.
   Но Зина Собянина махнула рукой и вернулась за свой стол. Уселась.
   -- Мы тут ждем добровольцев из Ярославля, -- уже безразличным тоном, не глядя на Алексея, пояснила она. -- По комсомольским путевкам. Думала -- прибыли...
   И стала, насупив бровь, писать на бумажке разные цифры.
   Алексей еще больше обиделся:
   -- А остальных, значит, к чертовой матери? Если не по путевкам. Я вот тоже член комсомола. И тоже по доброй воле приехал...
   -- Даже на учет не приму, -- перебила девица. -- Все равно сбежите. Вербованные только и знают, что сбегать.
   -- Ну, а если не сбегу -- отвечать за свои неправильные выражения будете?
   Тут Зина Собянина сощурилась и ехидно заявила:
   -- Наверно, уже сбежали, товарищ, не знаю, как вас по фамилии. Потому что сейчас всех на строительство дороги направляют, а вы вдруг здесь очутились. А?
   Ответить Алексей не успел, так как на плечо его легла чья-то рука. Рука оказалась Устина Яковлевича Храмцова. Он вежливо поздоровался с Зиной Собяниной, а Алексею сказал следующее:
   -- Отправляйтесь на одиннадцатую буровую. Спросите бурмастера Аксюту. Я уже распорядился. Будете работать помощником дизелиста. Желаю вам всего хорошего. На днях увидимся.
   Притворяя за собой дверь, Алексей торжествующе оглянулся на секретаря комсомольского комитета. Но Зина Собянина запихивала обратно сердцевину логарифмической линейки и внимания на него не обратила.
   Первый же встречный обстоятельно втолковал Алексею, как дойти до одиннадцатой буровой:
   -- По этой дороге иди прямо и прямо, никуда не сворачивая. Потому что сворачивать все равно некуда, по бокам лес будет.
   Алексей шел, глубоко дыша; прихваченная морозцем осенняя прель и особенная ясность воздуха веселили его молодую душу.
   Красногрудые и желтогрудые птахи порхали по веткам, вызванивая краткие песенки. На верхушке одного кедра, возле самой дороги, сидел глухарь -- килограммов пять одного мяса -- и презрительно косился на Алексея Деннова, который шагал лесом без ружья.
   Однако в лесу была и иная жизнь.
   Тянулся вдоль дороги телефонный провод, подвешенный к живым столбам: вдоль обочины оставили по дереву через каждые полста шагов, на корню, только ветки стесали, приколотили белые чашечки, подцепили коммуникацию. Некоторые такие столбы даже расцветают по весне.
   Затем Алексей увидел вырубку. Двое рабочих моторными пилами выкашивали ельник, а трелевочный трактор волочил в сторону большие, прогибающиеся, как прутья, стволы. Получалась посреди тайги обширная такая, голая площадка.
   Километр спустя он увидел еще одну площадку, уже расчищенную, а на ней плотники, играя топорами, мастерили помост, вроде сцены в театре.
   Еще километр пройдя, Алексей увидел такой же, но уже готовый помост, а на помосте с помощью разнообразных механизмов громоздили четвероногую железную конструкцию.
   Такая же конструкция замаячила потом вдали, над верхушками деревьев. В прозрачном воздухе обозначились тросы, которые удерживали на земле рвущуюся в небо вышку.
   "Высокая, метров тридцать пять", -- смерил глазами Алексей.
   И то ошибся: сорок два.
   Дальше дорога кончилась, и Алексей догадался, что пришел на одиннадцатую буровую.
   Там была кладбищенская тишина. В этой тишине очень громко простучали шаги Алексея, когда он стал взбираться на деревянный помост у подножия вышки.
   На его шаги вышел широкий человек в телогрейке, а поверх телогрейки еще в брезентовом пиджаке. Толстомордый и краснолицый. За ним вышли еще несколько человек, все тоже в брезентовых пиджаках.
   -- Здравствуйте, -- сказал Алексей, скидывая с плеча чемодан.
   -- А может, вы не на ту улицу попали? Или номер дома спутали? -- с грустью спросил толстомордый. Остальные весело захохотали.
   -- Мне нужно бурмастера Аксюту. Я по распоряжению товарища Храмцова, -- ответил на это Алексей Деннов.
   -- Тогда адрес правильный, -- краснолицый закусил зубами рукавицу, стащил ее, а оголившуюся руку протянул Алексею. -- Аксюта.
   Остальные тоже по очереди здоровались с Алексеем и называли фамилии. Смотрели на него с интересом, вполне дружелюбно, немножко прицениваясь: мол, интересно узнать, что ты за человек?
   Помолчали.
   -- А в чемодане вашем, случайно, не глина? Может, попутно прислали малость из конторы, ёж ихнюю курицу? -- снова с грустью спросил бурмастер.
   Все опять захохотали, но на этот раз, как показалось Алексею, совсем не весело: если бы, например, на похоронах было заведено смеяться, то вот так бы и смеялись.
   И насчет глины и насчет этого странного смеха Алексей ничего не понял. Поэтому он, обиды не показывая, с достоинством сказал:
   -- Глины в моем чемодане нет. Подарки купить я тоже позабыл.
   -- Ладно, сынок...
   Бурмастер короткой толстой рукой обнял Алексея за плечи и не торопясь повел через скрипучий помост.
   -- Идем, с дизелистом познакомлю. Зовут тебя как?
   Позади вышки вплотную примыкало к помосту сооружение. Туда вела дверь. Опи открыли дверь, спустились по лесенке.
   Алексею Деннову почудилось, что он вступил в заводской цех. Просторно. Выстроились в ряд дизель-моторы: таких огромных еще никогда не видел Алексей. Пять штук. И еще более огромные насосы. Широкие ленты передач.
   -- "Шкода"? -- спросил Алексей, пошлепав ладонью прохладный корпус дизеля. -- Чехословацкие?
   Бурмастер категорически завертел головой, ткнул пальцем в табличку с заводской маркой.
   -- Наши это. Новые. Называются "Уралмаш-5Д". Тысяча пятьсот лошадиных сил...
   И вдруг сморщил лицо, затосковал:
   -- И стоят. Стоят, ёж ихнюю курицу, четвертый день стоят!..
   Тут только понял Алексей Деннов, почему при входе в этот машинный зал у него пробежал холодок по спине, как при входе в музей; почему так холодна и бестрепетна сталь дизелей и почему такая кладбищенская, такая кричащая тишина окружала эту таежную вышку: здесь не работали...
   -- Авария, что ли? -- посочувствовал Алексей.
   -- Какая там авария, -- досадливо отмахнулся Аксюта. -- Глины нет, понимаешь? Для бурения глина нужна -- у нас пласты дырявые. А глина кончилась. Стоим.
   И опять упомянул насчет ежа.
   Алексей посмотрел на свои сапоги, заволновался и внес рационализаторское предложение:
   -- Так ведь тут рядом, на дороге, -- сплошная глина. Еле продерешься.
   Все опять прискорбно засмеялись, а бурмастер строго посмотрел на Алексея:
   -- Нам особая глина нужна. Тампонажная. Карьер за тридцать километров. Без дороги ее как возить? Как ее возить без дороги?..
   Тут Аксюта совсем расстроился и стал тыкать пальцем в табличку "Уралмаш" на корпусе дизеля:
   -- Они нам вот это, значит, с Урала. А мы им заместо газа что? Что?
   Тихо на одиннадцатой буровой. Скрипят кедры в лесу.
   -- Ну, айда отсыпаться, помощник, -- сказал один из брезентовых пиджаков. Он-то и был дизелистом.
   Дизелист привел Алексея в домишко неподалеку от буровой. Уютное такое, сборно-щитовое гнездышко. В гнездышке оказалось народу, как сельдей в бочке. Человек двадцать пять. Некоторые спали на раскладушках, а некоторые играли в домино.
   Дизелист подошел к одной раскладушке, сдернул одеяло и закричал на того, который прежде был под одеялом:
   -- Сэмэн! Вахту проспал...
   Сэмэн вскочил, одной рукой ухватился за сапог, а другой стал яростно лохматить затылок.
   -- У нас тут все посменно, -- объяснил дизелист. Одна вахта работает, другая спит, третья "козла" забивает. А потом наоборот... Давай, помощник, устраивайся.
   Сказать по правде, после путешествия по трубе, после ночевки на болоте у сырого костра, после того как отмахал с тяжелым чемоданом на плече столько километров до одиннадцатой буровой, спать Алексею очень хотелось. Но как-то вроде неудобно начинать работу с лежки на боку. А тут еще, выходит, выгнал человека из-под одеяла, чтобы залезть самому... В нерешительности Алексей переступал с ноги на ногу, оглядывался.
   Должно быть, не так истолковал дизелист его, Алексеево, топтание. И сказал смущенно:
   -- Тесно, конечно, живем. Нету благоустройства... Но это временно. Скоро еще два дома будут, тогда разживемся с удобствами. Семейным по комнате дадут: можно, значит, жену привезти, у кого есть...
   -- У мэнэ як раз нэ мае -- вэзы швыдче, -- отомстил за раннюю побудку лохматый Сэмэн.
   В окошке Алексею видны были два дома, сверкающие свежим тесом крылец, волнистым шифером крыш.
   -- Так ведь совсем готовые? -- удивился он.
   -- Готовые, -- кивнул дизелист. -- Только без печей. Кирпича нету. Вот дорогу достроят -- привезут...
   И задумался. Все задумались, даже стучать по столу костяшками стали реже, а спящие стали реже храпеть. Поскрипывали кедры за окном.
   -- Мы без этой дороги как на дрейфующем полюсе... -- сказал дизелист.
   -- Заперто, -- объявили в углу, ударив дублем.
   Алексей не торопясь застегнул крючки шинели и вскинул на плечо чемодан.

9

   -- А Гогот?
   Когда Алексей спросил: "А Гогот?" -- ему не сразу ответили. Все сначала посмотрели на пустую койку в глубине вагончика, потом друг на друга, а потом уже Марка-цыган зло сверкнул зубами:
   -- Удрал... Вчера ночью удрал. Мы спали.
   И опять все посмотрели друг на друга. Как будто все они были виноваты в том, что Гогот удрал. Не виноваты они, конечно, тем более -- спали. Но уже во всех вагончиках, наверное, особенно в тех, где кадровые живут, обсуждают это происшествие и, может быть, даже говорят: "Один к одному... На толкучем рынке, что ли, их оргнабор нанимал? Это же не рабочий класс, а сплошная шпана..."
   Скорей всего так и говорят.
   Алексей сдвинул брови:
   -- Поймать его надо. В милицию заявить, что вор. Получил деньги и удрал. Быстро поймают.
   -- Заявляли уже, -- махнул рукой Степан Бобро. -- Мы сами и заявили. Сразу. А прораб говорит: не первый это, дескать, подобный случай, и все равно милиция ловить его не станет...
   -- Почему? -- удивился Алексей. -- Деньги ведь он украл -- государственные.
   -- Украл. И много... А чтобы его поймать, нужно делать союзный розыск. А союзный розыск, знаешь, сколько стоит? Раз в десять дороже. Вот милиция и отказывается ловить.
   -- Чудно́, -- сказал Алексей Деннов. -- Выходит, так он и будет ездить и воровать, а его ловить не будут?
   -- Выходит -- так...
   Помолчали.
   -- А школа на Джегоре есть? -- спросил Марка-цыган.
   -- Есть. Для взрослых. Потому что детей там еще нету. А родильный дом уже есть. И амбулатория. Клуб тоже есть. Там, на Джегоре, жить можно. Без дороги только нельзя...
   В это время раздался звонкий удар: это прораб ударил ломом по рельсу, подвешенному к сосне.
   -- Пошли, -- поднялся Степан.
   Все поднялись.
   Участок строительства уже отдалился от вагончиков на шесть километров. Туда ехали в тех самых крытых грузовиках, в которых их привезли сюда дождливой ночью. Те же самые люди и сидели в кузовах.
   Кроме Ивановых, оставшихся в городе из-за маленького Олежки. Кроме Рытатуевых. Кроме Гогота.
   Все остальные -- девятнадцать человек -- были.
   Алексей со всеми поздоровался, и все с ним тоже поздоровались -- очень радостно, как будто его тут по крайней мере целый год не было или как будто он отсюда очень далеко уезжал, а потом вернулся.
   Дуся Ворошиловградская тоже была в машине и, когда Алексей с ней поздоровался, она ему приветливо кивнула. Кивнула и отвернулась к соседке -- продолжать интересную беседу.
   Позади машины оставались зеленые и желтые елки, оставались свежие километровые столбы.
   -- Мы на каком сегодня? -- спросил Степан прораба.
   -- Двести сорок седьмой километр.
   -- Вчера двести сорок шестой был, -- сказал Марка.
   Дороги измеряются километрами. А строятся метрами.
   Три бульдозера встали в ряд: нож к ножу. Три бульдозериста докурили свои папиросы -- три окурка полетели за окошки. Взревели моторы. Бульдозеры ринулись вперед,
   Они атаковали лес в три ножа, сокрушая таежную целину, продираясь сквозь колтун стволов, ответвлений, веток. Стоял сухой непрерывный треск, как от распарываемой ткани.
   Лес поддавался. Когда же он не поддавался, когда на пути вставала кряжистая ель, цепко вцепившаяся корнями в грунт, -- один бульдозер отходил в сторону. Два других съезжались под углом и сразу два ножа вонзали в этот ствол. Звонкий трепет пробегал по стволу. И ель рушилась, подминая всякую сухостойную мелочь...
   Там, где проходили бульдозеры, оставалось широкое земляное полотно.
   Алексей даже не сразу догадался, о каких таких особых трудностях говорил главный геолог Храмцов. Почти все самые тяжелые работы здесь выполняли машины. И только потом понял.
   В стороне от дороги, например, заготовляли жерди для настила. Моторной пилой "Дружба" -- ладной и легкой, как балалайка. Ее зубастая цепь запросто входила в древесину и, урча, в несколько секунд перегрызала ствол. Хорошая пила.
   Но обок дороги, там, где росла эта жердь, было топко. В те же несколько секунд, пока перепиливалось дерево, трясина надежно заглатывала человека вместе с его моторной пилой "Дружба". Насилу выдирая сапоги из гнилого месива, хватаясь за сучья, цепляясь, как за соломинку, за только что сваленное дерево, передвигались люди.
   Или, например, кюветы. Считалось, что их роет многоковшовый экскаватор, похожий по виду на аттракцион "чертово колесо". Он их и рыл, конечно. Только каждые пять минут прораб созывал народ выкапывать из грязи это чудо техники, годное для строительства всех дорог на свете, кроме джегорской
   На жердевой настил, уложенный только что, въезжали самосвалы и, задирая кузова, ссыпали шуршащий, пыльный гравий.
   Его-то и надо было ровным слоем разбрасывать по полотну, ровнять лопатами с загнутыми совками.
   Именно новеньким доверили эту нехитрую, но пыльную работу. В трм числе -- Алексею Деннову, Степану, Дусе, Марке-цыгану.
   Марка-цыган, между прочим, старался больше всех. Он орудовал своей лопатой, яростно скалил зубы, вертелся волчком -- будто плясал. Спине стало жарко -- стащил рубаху. Рукам стало жарко -- стащил рукавицы...
   -- Кирюшкин! -- тотчас же закричал на него, устрашающе шевеля усами, прораб. -- Надень рукавицы, сию же минуту надень. Намозолишь ладони -- кто за тебя работать будет?
   Марка испугался и стал разглядывать свои ладони. Мозолей на них еще не было. Никогда еще не было мозолей на цыганских ладонях.
   -- Пускай будут, -- засмеялся Марка. И не надел рукавиц.
   Так дело и шло: впереди бульдозеры крушили лес, а позади оставалась уже готовая широкая дорога с гравийным покрытием и километровыми столбами.
   Дело шло бы еще быстрее, если бы хватало гравия. Но его не хватало. Гравий возили медленно. Через час по чайной ложке, И приходилось курящим и некурящим очень часто устраивать перекур.
   -- Машин не хватает, что ли? -- подосадовал Алексей, прикуривая от прорабской трубки.
   -- Машин хватает, -- отозвался прораб, и усы у него при этом уныло поникли. -- Вчера пять новых получили. Ездить некому. Водителей нет... И так уже за руль всех посажали, кто в детстве на велосипеде катался. Донюхается автоинспектор -- большой будет разговор. Слава богу, что нюх у него до Джегора пока не достает...
   Алексей покосился на Степана Бобро. Но Степан разговора этого, должно быть, не слышал, хотя и скреб лопатой гравий в двух шагах. Прилежно так скреб.
   -- Тащится один наконец... -- увидел кто-то.
   До того всем надоело ждать сложа руки, что каждый самосвал встречали уже не приветственными возгласами, а иными. Поминали кислое молоко, деревню-матушку и родителей того шофера.
   -- Да я что? -- оправдывался на этот раз курносый шофер. -- По такой дороге разве скорость возьмешь? К тому же чихает она у меня, самосвал...
   -- Я вот тебе чихну! -- грозился прораб. -- Ссыпай и поезжай скорее.
   Курносый ссыпал. Что же касается "скорее поезжать" -- это у него получилось не сразу.
   Мотор и вправду простудно чихал, туберкулезно кашлял, обиженно фыркал и, пофыркав, дох. Курносый вылезал из кабины с заводной ручкой, влезал с ней обратно в кабину и опять вылезал. Попутно давал разъяснения:
   -- Я ж говорю -- в капитальный ремонт надо. Чихает она, самосвал...
   И ни с места.
   А люди стояли, облокотившись о черенки лопат, и, может, подсчитывали в уме: на сорок или на шестьдесят пять процентов выполнят они сегодня норму из-за таких порядков с автотранспортом?
   -- Дали бы мне новую, из тех, что вчера получили, я бы вам с милой душой возил. Так ведь нет, не дают...
   Машина в ответ на это чихала: дескать, правду говорит человек -- не дают.
   Степан Бобро положил лопату на землю и вразвалку, не торопясь, пошел к машине.
   Он уверенно, одной рукой, поднял капот. Другой стал вывинчивать свечу: не первую, не четвертую, а именно вторую.
   -- Запасной свечи у меня все равно нету, -- небрежно заметил курносый, следя за действиями Степана. Вроде бы он и сам отлично знает, что мотор барахлит из-за неисправной второй свечи, но вот, к сожалению, не оказалось запасной...
   -- Да? -- посочувствовал Степан, разглядывая свечу. -- А пакли клок найдется?
   И, не спрашивая разрешения, полез в кабипу, разворошил сиденье. Похоже, что он разбирался не только в самих машинах, но и имел представление, где у шофера лежит пакля, где гаечный ключ, а где граненый стакан -- так, на всякий случай...
   Степан поджег паклю и стал коптить свечу. Когда же она прогрелась, огонь притушил подошвой, а свечу начисто отер рукавом. И ввинтил туда, откуда вывинтил.
   В кабину забрался с шоферским щегольством: первый шаг -- на подножку, второй -- на педаль. Теплая дрожь прошла от фар до кузова. Мотор больше не чихал и не кашлял -- дышал.
   -- С капитальным ремонтом можно еще погодить, -- поделился Степан с курносым своими впечатлениями. -- Годика два.
   И пошел прочь от машины, ни на кого не глядя. Подобрал лопату и заскреб гравий.
   -- Нет, не дам безобразничать! -- взвизгнул прораб, и усы у него встали дыбом. -- Не позволю! А ну, садись за руль...
   -- Не сяду, -- хмуро отозвался Бобро. -- Заставить не можете.
   Но прораб подбежал к Степану и за рукав потащил его к самосвалу:
   -- Разве я тебя заставляю? Я тебя прошу -- и только. Все тебя просят. А ну, садись без никаких разговоров!
   Степан оглядывался исподлобья.
   -- Садись, изверг, садись, родной... Сейчас я тебе напишу бумажку -- и получай машину. Какую хочешь бери!..
   Прораб так разволновался, что вместо карандаша из-за уха вытащил трубку изо рта и трубкой намеревался писать. Но потом трубку сунул обратно и стал писать карандашом.
   -- Держи! Чтобы через час ты тут был с гравием. Ясно?
   Самосвал развернулся круто, как волчок. Степан Бобро, весь рыжий и красный от растерянности, держал увесистые ладони на баранке, раскинув плечи во всю кабину так, что курносого притиснул к самой дверце.
   Разворачиваясь, он высунул голову в окно и смущенно улыбнулся ему, Алексею.
   Алексей поймал эту улыбку и стал махать Степану брезентовой рукавицей. Но, обернувшись, вдруг понял, что Степанова улыбка, оказывается, предназначалась не ему Алексею.
   Она, оказывается, предназначалась Дусе Ворошиловградской, которая, распахнув глаза, смотрела вслед отъезжающей машине и тоже махала брезентовой казенной рукавицей.

10

   Вечером тоже хватало различных дел.
   Например, приехал магазин. Автобус. Сбоку в нем открывался широкий люк, и получался прилавок. Надо сказать, что в том разъезжем магазине много чего можно было купить. Там торговали и селедкой, и золотыми часами, и валенками, и халвой.
   Алексей, правда, ничего такого покупать не стал, а купил только хлеба, свиной тушенки и тридцать пачек папирос -- на целый месяц. Потом, поразмыслив, купил еще шоколадных конфет. Конфеты он вообще любил, но в детстве его как-то не очень часто конфетами баловали, в армии же солдатам сахар дают, а конфетами не кормят.
   Степан Бобро купил патефон.
   А Дуся Ворошиловградская купила в магазине-автобусе огромный оранжевый абажур с бахромчатым подолом.
   -- На что он тебе? -- очень удивился Алексей. -- Куда ты его в вагончике вешать станешь?
   -- А я его сейчас вешать и не стану, -- сказала на это Дуся. -- Вот когда до Джегора дорогу доведем, я его там в своей комнате повешу. Понял?
   И пошла, неся абажур в далеко отставленной руке. А рядом с ней пошел Степан Бобро, размахивая синим патефоном.
   Алексей тоже отнес в вагончик все свои покупки, кроме конфет. С конфетами уселся на ступеньке и, вынув одну из кулька, стал читать на обертке, какая кондитерская фабрика произвела эту сласть.
   Выяснилось, что конфету произвела Ленинградская кондитерская фабрика имени Самойловой. А не какая-нибудь другая...
   Жуя шоколад, Алексей Деннов о чем-то думал и глядел на тихие елки.
   Достал из кармана гимнастерки лист бумаги, самопишущую ручку, еще подумал и написал:
   "Здравствуй, Таня!"
   Потом он этот листок изорвал, вынул новый и написал:
   "Здравствуй, Таня!"
   Затем собрался было уже рвать и этот листок, как вдруг услышал музыку.
   Сперва Алексей Деннов решил, что это Степан Бобро испытывает купленный патефон, однако тут же вспомнил, что пластинок в магазине-автобусе не оказалось и играть Степану нечего. Да и музыка слышалась не из вагончика, а совсем с другой стороны. И приближалась.
   Все остальные тоже услышали музыку и высыпали из вагончиков.
   И увидели вот что.
   По дороге со стороны города шла целая колонна автомашин. В кузове передней машины сидел духовой оркестр и, оглушая окрестную тайгу медными голосами, играл марш. В других машинах было полно людей, они, не обращая внимания на оркестр, пели совсем другую песню, а над ними раскачивались кумачовые транспаранты и красные флаги.
   На одном транспаранте было написано: "Привет комсомольцам-добровольцам Ярославля от разведчиков Джегора!"
   Алексей сразу понял, в чем дело. Это были те самые добровольцы, о которых писали в газетах и которых с таким нетерпением ждала Зина Собянина -- секретарь комитета комсомола.
   А вот и она сама -- тут как тут -- влезла на грузовик и стала говорить приветственную речь. Рядом с ней -- Устин Яковлевич Храмцов. Должно быть, они специально ездили туда, за двести километров, к железной дороге, чтобы встретить дорогих гостей.
   Добровольцы дружно аплодировали, а духовой оркестр играл "туш".
   После Зины выступил Устин Яковлевич Храмцов. Он стал вкратце объяснять, что такое Джегор и какие ответственные задачи стоят перед строителями джегорской дороги.
   Алексей спрятал недописанное свое письмо в карман и пошел поближе к митингу.
   Большинство приехавших парней были в клетчатых рубахах-ковбойках, в куртках, исполосованных застежками-"молниями", а большинство девушек были в лыжных шароварах различных расцветок. Все они были молодые, а некоторые совсем молодые, -- наверное, только что вылупились из форменной школьной одежки.
   Затем на машину взобрался шустрый такой паренек в очках, с остриженной наголо головой и сказал:
   -- От имени нас всех передаю благодарность разведчикам и строителям Джегора за теплую встречу и за все, что тут нам говорили!
   Все зааплодировали, и оркестр опять сыграл.
   -- Только разрешите мне сразу внести одно предложение, -- продолжал свою речь шустрый паренек в очках. -- Я вношу предложение переименовать Джегор в Комсомольск-на-Печоре и строить дорогу прямо до Комсомольска-на-Печоре!..
   "Скажи, какой шустрый, -- подумал Алексей Деннов про шустрого паренька. -- Только что приехал, а уже взялся все переименовывать".
   Он-то, Алексей, приехал раньше этого паренька и уже по праву чувствовал себя здесь старожилом. Однако предложение паренька насчет Комсомольска-на-Печоре Алексею все-таки понравилось.
   Наверно, оно и всем понравилось, потому что все стали горячо хлопать в ладоши, некоторые даже закричали "ура". А Устин Яковлевич Храмцов заулыбался и развел руками -- дескать, раз поступило такое предложение, то возражать не приходится и он, Храмцов, согласен, чтобы дорогу строили именно до Комсомольска-на-Печоре.
   После этого митинг окончился, и оркестр тут же вместо маршей заиграл на три четверти -- вальс.
   И, как только оркестр заиграл вальс, комсомольцы-добровольцы, побросав в кучу свои рюкзаки и чемоданы, закружились по скользкой от дождей земле. Прямо в сапогах они кружились и в лыжных шароварах, с дальней дороги, должно быть, усталые, может быть, проголодавшиеся, без ужина, -- самозабвенно кружились они в вальсе.
   Им только дай потанцевать, молодым, -- хоть после какой дороги, хоть после какой работы. Им лишь бы музыка была.
   Алексей стоял и смотрел на эти танцы. Подошел полюбоваться танцами и Устин Яковлевич Храмцов. А подойдя, он увидел знакомого человека -- Алексея Деннова. То ли он очень удивился, увидев его здесь, то ли совсем не удивился, потому что, здороваясь, хитровато эдак сощурился:
   -- Вы почему не на одиннадцатой буровой? Не понравилось?
   Алексей никому не рассказывал и не собирался рассказывать, почему он вернулся с Джегора сюда, на строительство дороги. Просто вернулся -- и все. Однако он очень дорожил своим близким знакомством и, как ему казалось, дружбой с главным геологом комбината "Севергаз". Он испугался, что Храмцов может как-нибудь не так истолковать случившееся и тогда дружбе этой придет конец.
   "Мне на одиннадцатой буровой все понравилось, а всего больше -- новая установка "Уралмаш-5Д", которая, правда, сейчас простаивает без глины. Вот как только мы проложим дорогу до самого Джегора, я стану работать на одиннадцатой буровой помощником дизелиста. А сидеть там и ждать сложа руки, пока мои товарищи проложат дорогу, -- этого мне совесть не позволит, Устин Яковлевич!.. И можете меня сколько угодно ругать, даже можете объявить административное взыскание -- я так решил".
   Вот что решил ответить Храмцову Алексей, но, чтобы лишнего не говорить, сказал только:
   -- А я еще буду работать на одиннадцатой буровой. Немного погодя.
   Устин Яковлевич посмотрел на Алексея внимательно и сказал:
   -- Хорошо. Должность помощника дизелиста оставим за вами.
   Должно быть, ему тоже не хотелось разводить турусы на колесах, хотя он и имел в виду, очевидно, сказать следующее:
   "Вы -- очень мировой парень, товарищ Алексей Деннов. Я, между прочим, не сомневался, что, побывав на Джегоре, вы все отлично поймете и вернетесь на строительство дороги. И не только вернетесь, но и расскажете своим друзьям, что такое Джегор, или как его отныне будут именовать -- Комсомольск-на-Печоре".
   Такой приблизительно у них получился разговор.
   А музыка все играла. А пары все кружились. Все любовались танцами, кроме Марки-цыгана, который с тоскливой гримасой сказал Алексею:
   -- Какие это танцы? Это совсем даже не танцы...
   Уже один комсомолец-доброволец взял да и пригласил на вальс незнакомую ему девушку с очень густыми темными волосами, толстопятенькую такую. И они тоже закружились. А Степан Бобро смотрел на это дело с поощрительной кислой улыбочкой, с какой обычно смотрят мужья, когда их жен пригласят танцевать.
   Алексею, впрочем, было тоже невесело: стоять вот так и смотреть, как другие танцуют, почти все -- люди незнакомые, слушать печальный столетний вальс, от которого любой нетанцующий человек почувствует себя очень одиноким и даже круглым сиротой.
   Тут откуда ни возьмись прямо перед ним из толчеи вынырнула Зина Собянина, секретарь комитета.
   -- А ты почему стоишь тут -- никого не приглашаешь? -- строго нахмурив свою единственную соболью бровь, спросила она.
   -- А кого мне приглашать?
   -- Меня, допустим. Ты что же -- танцевать не умеешь?
   Алексея очень возмутил этот начальственный тон, а еще больше возмутило его Зинино сомнение в том, что он умеет танцевать. Он, Алексей, не только умел танцевать, но и некоторых других мог бы поучить.
   И, задохнувшись от злости, положил он свою руку на талию Зины Собяниной, скрытую где-то под округлыми складками пальто, выставил другую руку и сказал:
   -- Давай. Тебе с левой ноги начинать...
   И они понеслись. Алексей держался прямо, выгнул грудь колесом, ловко перебирал сапогами. Жаль только, что очень уж много народу вертелось вокруг и нельзя было по-настоящему разогнаться... Зина, пользуясь его крепкой поддержкой, отклонилась назад, чтобы больше кружилась голова. Надо отдать справедливость, у Зины этой не было скверной привычки во время танца смотреть по сторонам: она честно смотрела своими смородиновыми глазами на него одного. А потом сказала:
   -- Между прочим, ты похож на французского киноартиста Жана Марэ. Только не задавайся.
   Алексей пренебрежительно хмыкнул: во-первых, он никогда в жизни не задавался, что, кстати, не про всех скажешь, а во-вторых, еще неизвестно, кто на кого похож. Может быть, именно тот киноартист на него похож.
   -- Но Жан Марэ уже пожилой, -- добавила Зина.
   Тем более.
   Мимо пролетали лица людей, следящих, как здорово Алексей Деннов танцует вальс. Эти лица даже размазывались от скорости, однако Алексей успел заметить и торчащую выше всех голову Степана Бобро, и сверкающие зубы Марки-цыгана, который терпеливо ждал, когда же начнутся настоящие танцы.
   -- А тебе какие девушки нравятся? -- спросила вдруг Зина Собянина.
   Она, наверное, рассчитывала, что Алексей смутится, услышав такой вопрос. Но Алексей не смутился и ответил:
   -- Все правятся, кроме одной.
   -- Это очень хорошо, -- засмеялась Зина.
   -- Чего ж хорошего?
   -- Значит, таких больше нет на свете. Значит, если такая кому-нибудь понравится, то он уже никогда не найдет похожую.
   "Что за ерунда? -- удивился Алексей. -- Каких-таких больше нет на свете? Бровастых, что ли? Или таких занозистых? Кто ее, интересно, секретарем выбирал?.."
   -- А ты когда-нибудь зеленого воробья видел? -- задала вопрос Зина Собянина.
   Алексей стал припоминать. Вспомнил о желтых елках. Но такого случая, чтобы ему попался зеленый воробей, не припомнил.
   -- Не видел, -- признался он.
   -- И я не видела. Зеленых воробьев не бывает.
   Она опять заливисто рассмеялась. Алексей же, у которого от этих странных вопросов в голове начался полный переполох, до того рассердился, что хотел уже оставить Зину посреди круга и уйти.
   Но тут вальс прекратился, и музыканты стали выдергивать мундштуки из труб: пришла пора кончать музыку. Все стали расходиться. В вагончиках зажигали лампы.
   Зина, в глазах которой все еще плясали озорные искры, протянула Алексею руку:
   -- До свиданья, дикий... Встретимся на Джегоре.
   -- Ладно, -- примирительно ответил Алексей. -- Только я не дикий.
   -- Не дикий? Какой же?
   Она наморщила нос, выпятила губу:
   -- Может быть, ты ручной? Не люблю ручных...
   Повернулась и побежала к машине, в которой уже сидел Храмцов. Им еще предстояло добираться до Джегора. Машиной, потом катером, потом -- как случится. Машина исчезла за поворотом.
   Алексей, все еще размышляя насчет зеленого воробья, полез в карман, вытащил смятую пачку папирос, спичечный коробок, а вместе с коробком -- белый листок бумаги.
   "А что, если в зоопарке есть зеленый воробей?.. И кто ей дал право заявлять, что таких, как она, больше нет на свете?.. И что это за бумажка вытащилась из кармана?"
   В темноте Алексей пригляделся к бумажке, прочел: "Здравствуй, Таня!"
   Он повертел этот листок в руках, потом сунул обратно в карман вместе со спичками.
   Темень вокруг. Уже острозубая кромка леса помутнела расплылась. Только редкая проседь берез проступает еще сквозь темноту.
   Где-то там, впереди, Джегор. Алексею даже показалось, что он видит отсвет дальних огней, легший на облака.
  
   1957
  
   Источник текста: А. Рекемчук. Повести. М: Современник, 1972.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru