Рейснер Лариса Михайловна
Хамм

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:

Лариса Рейснер.
Гамбург на баррикадах

Хамм

   Квартал Хамм. По строю своих прямых и широких улиц это предместье чрезвычайно неудобно для уличных боев. Пустынные его проспекты трудно стянуть кушаком баррикад. Гладкие голые фасады рабочих казарм отвесно обрываются в скользкие асфальты. Стены не дают никакого прикрытия одиночным стрелкам, которые предпочитают выступы, ниши и приподнятые крылечки старинных домов. Лопата и лом сломают себе зубы, пытаясь взрыть укатанную лаву. Чтобы запереть такую улицу, нужно свалить несколько взрослых деревьев. А деревья не растут в кварталах нищеты. Кроме того, улицы Хамма, прямые, пустые и гладкие, похожие на каменную трубу, легко защитить одним пулеметом, поставленным на перекрестке: обнаженные пространства открыты на много километров и безжалостно выдают биноклю всякую скрюченную фигуру, тщетно ищущую прикрытия и защиты в скупой тени этих бесчеловечных фасадов -- фигуру в кепке, сдвинутой на глаза, в шерстяном шарфе, обмотанном вокруг подбородка, и с винтовкой в руках.
   Все эти неблагоприятные особенности не помешали Хамму стать ареной коротких, но очень напряженных боев. Ослабить их не мог даже смешанный, мелкобуржуазный характер населения: студенты, составляющие значительную его часть, дружно предложили услуги полиции, но не у себя дома, а улизнув в более благонадежные части города.
   Вооруженное восстание подразумевает наличие людей, обладающих оружием. Гамбургское Восстание было восстанием безоружных рабочих, которым прежде всего предстояло вооружиться за счет противника.
   В округе Хамм пять участков, которые постоянно заняты отрядами Зиппо; кроме оружия, находившегося на руках у полисменов, военная организация надеялась в каждом из них захватить небольшие арсеналы.
   Итак, в Хамме, как и в других частях города, борьба началась с захвата безоружными рабочими маленьких полицейских крепостей, охраняемых часовыми, переполненных военной командой и амуницией всякого рода.
   Один из наиболее трудных участков был захвачен двенадцатью рабочими при одном старомодном пистолете.
   Уже у самых дверей полицейбюро отряд как будто заколебался. Тогда один из товарищей, имя которого с гордостью можно назвать,-- за ним уже захлопнулась дверь каторжной тюрьмы -- Рольфсхаген, бросил своим людям: "Noman los!" (ну, вперед!) -- и, не глядя, следует ли за ним кто-нибудь или нет, перелетая через три ступеньки своими огромными ногами, ворвался в участок. За ним друг, молодой рабочий-наборщик -- больше никого. Единственный, и притом незаряженный, револьвер уперся в толпу Зиппо. Рольфсхаген, видя их нерешительность, заорал не своим голосом и многообещающе треснул кулаком по столу. Бумаги полетели, расплескалась священная влага чернильниц, государственная власть пошатнулась в своих устоях.
   "Мап los, bier wird nicht lang tackelt!" (Нечего тут долго болтать!);
   Полиция сдалась, подняв руки вверх, была обезоружена и заперта подоспевшими товарищами. Что делать дальше? Держаться в захваченном ревьере или выйти на улицу, окопаться, броситься на помощь Бамбэку, откуда доносилась неумолчная стрельба? Между тем связи с центром не было никакой.
   Сидя в своем углу на партийных собраниях, посасывая трубку, молча топорщась в тени своей непромокаемой, нахохленной, горбатой одежды грузчиков, Рольфсхаген никогда не болтал, не любил фраз с быстрыми серебряными, как у велосипеда, спицами и призывов к борьбе, коим так предана партийная интеллигенция. Он представлял себе восстание чем-то простым, неуклонным и линейным, без отступлений, без малейшего колебания и отклонения в сторону, как взмах подъемного крана, схватывающего добычу, как прямизну компасной стрелки и неукоснительный бег корабля. И поэтому, не получая никаких указаний, Рольфсхаген теперь зарядил свое ружье, сложил удобными кучками патроны и приготовился драться и умереть возле окна, выступ которого ему доставлял некоторое прикрытие.
   Напрасно товарищи пытались его увлечь за собой, доказывая всю опасность позиции, которая легко могла быть окружена и отрезана. Рольф решил остаться.
   -- Dat is Befehl ick blieb (таков приказ, я остаюсь), -- и остался. Через Пас начался поединок этого человека с полицией, наводнившей квартал. Расстреляв последний патрон, он наконец упал, раненный в голову, грудь и живот, лишившись сознания от страшного удара сапогом в ребра.
   Рольфсхаген не умер в больнице, где из его тела вынули шесть кусков свинца. Уверенный в скорой победе революции, он отказался от побега и с усмешкой принял десять лет каторги, на которые его "помиловал" Шейдеман. Уже в дверях суда он обернулся к толпе и крикнул друзьям, вкрапленным в толстый ком буржуазных слушателей:
   -- Не забудьте начистить мой револьвер, я скоро за ним приду! Таков был захват участка в Крепостной улице.
   Вот Mittelstrasse (Серединная улица). Во-первых, Чарли Сеттер, член провинциального парламента, которому было поручено руководство боевым отрядом, который не явился и в течение всей схватки, до самого конца, проявлял постыдную нерешительность, робость и малодушие.
   Во-вторых, уже немолодой рабочий, чрезвычайно подвижной, то, что называется по-немецки "разбуженный" (aufgeweckt), узкое, бескровное лицо которого, как конверт траурной каймой, обведенное черной бородкой, подергивается легкой судорогой невралгической боли. Он всю войну просидел в окопах и, тяжело раненный в голову, ушел из них калекой, подверженный мучительным болям, эпилептическим припадкам и истерикам. Однако увечье не помешало его израненной голове продумать до конца и пересмотреть свои старые убеждения социал-демократа и партийного чиновника. Проклиная войну и рабочую партию, служившую поставщиком мяснику, он мужественно порвал с организацией, к которой принадлежал более пятнадцати лет.
   Товарищи боялись положиться на К., которого простые партийные дискуссии доводили до исступления. Но во время Aktion он не только оставался в бою, подвергаясь величайшей опасности, но ни разу не дал воли своим разбитым нервам. Его поведение с начала до конца оставалось безукоризненным.
   Рядом с К. на штурм участка No 23 шли два замечательных рабочих. Кудрявый великан Рот, по профессии строительный рабочий. Не помню точно названия его бранши '. Во всяком случае, короткая профессиональная формула, в состав которой входят железо, бетон и уголь. Она звучит гордо, как девиз некоего трудового герба. В ответ на все мои вопросы этот товарищ только помотал головой Зигфрида и отказался сообщить что бы то ни было о своем личном участии в деле. Так на этом лице, суровом и правильном, осталась лежать глубокая тень: как у кариатиды, безгласно поддерживающей целый дом. Рядом с ним Л.-- высококвалифицированный столяр, человек исключительной интеллигентности и мужества. Кажется, в смуглом цвете его лица, в южной живости глаз и ироническом романтизме, при помощи которого он постепенно исцарапал и изрезал все заглаженные и покрытые лаком общие места политической фразеологии (так мастер пробует лезвие своего инструмента на краях рабочего стола), сказывается славянская, а может быть, и еврейская кровь. Пылкий политический темперамент и холодная внутренняя трезвость, благодаря которым Л., будучи одним из лучших, одним из замечательнейших борцов Гамбурга, ни на минуту не забывает там, у себя внутри, что самые пламенные слова революции все-таки написаны грубой масляной краской на дешевом красном коленкоре. Энтузиаст с небольшим, герметически закупоренным, домашним ледником в душе. Его сознательное самопожертвование, свирепость, с которой он в нужные моменты укладывает на лопатки своего холодного, рационального червяка, гораздо более ценны, чем всякая врожденная храбрость.
   Рядом с Ротом и Л. дрались три брата-анархиста. Смелые люди, несколько месяцев тому назад ушедшие из партии из-за ее бездействия и ставшие под ружье, как только раздался пароль Восстания. Вся их семья состоит из коммунистов. Шестидесятилетняя мать, сестры, два зятя тоже приняли участие в движении. Словом, семейная ячейка, советский кулачок, каких немало в рабочих низах Германии. Свой участок эта группа (двадцать восемь рабочих при двух револьверах и одной резиновой палке) опрокинула совершенно блестяще, обойдя его с двух сторон, разоружив полицию и воспользовавшись запасами ее оружия.
   Между тем около семи часов утра начало светать. Уличное движение приостановилось (в этой части города, правда, только на несколько часов), отряды вооруженных рабочих задерживали и возвращали домой своих товарищей, которые, ни о чем не подозревая, вышли на работу.
   -- Что случилось?
   -- Объявлена диктатура пролетариата.
   -- Dat kun jo sen, ook io nich wieder gohn.
   -- Dat got wi werra, nochus. (-- Возможно, так дальше не могло продолжаться. -- Тогда мы идем домой.)
   Не на баррикады, не на помощь рабочим сотням, -- но домой.
   Тоже очень характерно.
   Большинство инсургентов, несмотря на отсутствие дальнейших приказаний штаба, бросило опустошенные участки и двинулось в сторону Бамбэка, окутанного дымом и где не прекращалась бешеная стрельба. Инстинктивно была выбрана единственно разумная тактика. Асфальта поднять нечем. Деревьев почти нет. Оружия слишком мало, чтобы двинуть более широкие массы; поэтому вооруженные группы рассыпаются в разные стороны, чтобы поодиночке просочиться в борющиеся кварталы. Отряд -- Рота, Л., братьев-анархистов (всего девять винтовок и двенадцать револьверов) -- двинулся в сторону наиболее сильной перестрелки. В одном из каменных коридоров их накрыл пулеметпый огонь грузовика. Стрелки бросились на землю, затем под навесом все более близкого огня нашли прикрытие в боковом переулке. Один из товарищей, встав на колено, поднял винтовку к плечу. Она мгновенно выпала из его рук. Л. помнит, как с тротуара сползла струя крови, унося в сточную трубу брошенную кем-то папиросу. Сбоку раздался грохот второй машины. Не заметив партизан, она широко и самоуверенно встала в конце переулка, повернув к нему свой тяжелый незащищенный борт. Повстанцы буквально его вымели огнем из своих карабинов. Затем маленький отряд принял форму подвижного каре, в течение многих часов переходившего с места на место и наконец давшего настоящий бой на мосту Серединного канала. Это был складной, растягивающийся квадрат, в нужную минуту сматывавшийся и исчезавший, как вода в песке. В середине его-- три-четыре первоклассных стрелка. Они занимают перекресток, центральный сустав нескольких крупных улиц. На всех соседних углах, прикрытые газетным киоском, телефонной будкой, стволом дерева, размещаются дозорные, вооруженные револьверами. Они стреляют только на близком расстоянии, только во время рукопашной схватки и предупреждают карабинеров в случае, если им грозит окружение. Перебрасываясь с места на место, защищая и сдавая все новые узлы, летучий отряд стрелков наконец закрепился у моста через Серединный канал, к которому широким веером собираются каменные складки окружающих улиц. Мост слегка горбит широкую спину, чтобы брезгливо перешагнуть через течение фабричного канала, тускло отливающего, как бельмо на глазу. Стрелки ложатся так, что только дула их винтовок выступают над его изгибом. Несколько жалких деревьев, выросших в корсете из железных прутьев, гораздо более толстых, чем их собственные стволы, не сбежавших из этого постылого места только потому, что бетон крепко зажал в кулак их несовершеннолетние корешки, образовали вместе с исхудалым фонарем единственное прикрытие бойцов, расположившихся справа и слева от трех наиболее метких охотников.
   Вдоль всего берега нежилые здания сумрачно обрываются в воду. Только изредка в стене, по которой распространилась сырость, открывается окошко подвала. Оно кажется судорожно разинутым ртом, выплывшим на поверхность, чтобы сделать глоток воздуха и снова исчезнуть. Это -- рабочая Венеция; но где дворцы хлопка, сала и железа не знают широких мраморных лестниц и набережных; где кирпич и бетон, омытые ядовитой сточной водой, покрыты налетами царственной красоты, плащами бледно-зеленого, серого и розово-ржавого цвета, более причудливым и разнообразным, чем порфир, мрамор и малахит, кровь, жемчуг и пепел высокого Катроченто. Вместо времени благородство скалистых тупиков подчеркнуто сверкающим углем. От него тени более трагические, чем писала для цветущей Венеции рука Тинторетто. Эта лагуна, омывающая промышленный Гамбург, не знает ни гондол, ни романтических ночей. Она несет в море фабричные нечистоты, сырость, холод и все болезни, проникающие через стены в жизнь, сон, труд и кровь миллионов рабочих. Фабричные трубы, как дожи, смотрятся в мутные зеркала. Дым плывет с их плеч пышными мантиями и, со своим морем, серым, холодным и загрязненным, они обручаются не золотым кольцом Адриатики, но воем корабельных сирен, возвещающих о прибытии драгоценного сырья. В холодной грязи каналов давно перемерли нереиды. Изредка мальчишки вылавливают из воды их белый рыбий труп, плывущий вверх животом с мучительно раздвинутыми жабрами.
   На этом канале дрались. И вдруг дозорные донесли: автомобили. Пришлось снова переменить позицию. Опять стрелки в центре каре, разведчики по углам. Грузовик, набитый солдатами, неожиданно выскочил из-за угла. Роту одним метким выстрелом удалось повредить механизм. Зиппо бросили машину, унося своих раненых. Отряд снова делает отчаянный скачок -- занимает узел соседнего квартала. На этот раз его атакует бронированная машина, под прикрытием которой рассыпается цепь зеленых. Партизаны сбивают лейтенанта -- храброго, но глупого лейтенанта, мужественно выскочившего вперед и громким голосом собиравшего своих людей для атаки. Среди Зиппо паника, которая сменяется мертвящей тишиной -- тишиной, вообще свойственной призрачному царству необитаемых каналов, подчеркнутой молчаливо реющими знаменами фабричного дыма и отдаленными залпами усмиряемого Восстания.
   По безлюдным улицам, вдоль остановившихся, остекленелых рек, вдоль бездействующих фабрик, запертых, как монастыри, вдоль домов без глаз и с враждебно сжатым ртом, инсургенты продолжают двигаться, разбивая на перекрестках свой строй, легкий и удобный, как кочевая палатка. Наконец по вымершей мостовой, среди оголтелого безлюдья, снова грохот колес. На этот раз только повозка, груженная Газетами. Забыв об опасности, путаясь в плотно увязанных тюках, потом в мягких листах "Фремденблатта", они искали и никак не могли найти единственных слов, которых ждали весь этот день более интенсивно и мучительно, чем своей собственной победы, -- вести о всегерманской революции, о новой Республике Советов. Рот скомкал газету и схватил новую. Л. прочел и стал белым. Отто обернул раненую кисть этим грязным листком, отказываясь верить его сообщениям пренебрежительным кивком головы. Она лгала. Она нарочно молчала о победоносном Восстании в Берлине, Саксонии, везде. Иначе быть не могло.
   Тогда тюки сбросили на асфальт и зажгли. Ветер подхватывал пылающие листы и уносил их в каналы. Там они плавали, как горящие птицы, как подожженные лебеди.
   В соседних улицах защелкали залпы. Отряд медленно отступал, освещенный заревом огромного костра, который солдаты тщетно пытались растоптать и добить прикладами.

----------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Рейснер Л. М. Избранное / [Вступ. статья И. Крамова, с. 3--18; Сост. и подготовка текстов А. Наумовой Коммент. Наумовой и др.]. -- Москва: Худож. лит., 1965. -- 575 с., 1 л. портр.: ил.; 21 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru