Рейснер Лариса Михайловна
Еще раз -- о Шифбэке

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:

Лариса Рейснер.
Гамбург на баррикадах

Еще раз -- о Шифбэке

   Участок Шифбэк, его мэрия, почта, все вообще учреждения и присутственные места, олицетворяющие государственную власть в этом рабочем городке с интернациональным населением, были захвачены коммунистами на рассвете 23 октября при помощи одного карабина и одного охотничьего ножа с зазубренным лезвием и роговой ручкой.
   В Шифбэке, как во всем Гамбурге, полицейский участок, набитый вооруженными Зиппо, был взят врасплох, голыми руками, быстро и бесшумно. Во главе всего Восстания и военной организации, разработавшей его план и приведшей его в исполнение, стоял С. Гигант, смелый человек, один из тех настоящих рабочих-революционеров, которыми может гордиться современная Германия. Может быть, именно огромная физическая сила, сознание, что одним движением металлических своих мускулов он может раздавить любого противника, выработали в нем очень ценное для вождя чувство осторожности, уменье точно рассчитать последствие каждого силового разряда. Он, как паровой молот, может опуститься на наковальню, осторожно расколов скорлупу ореха и не повредив его зерна, -- и через минуту расплющить железную штангу.
   Его вооруженный отряд, составленный из отборных членов местной организации, стоял и дрался так, как дрался бы сам С., со всех сторон окруженный нападающей шайкой, прислонившись к стене и одного за другим сбивая с ног эту мелюзгу, не рассчитавшую неслыханного размаха и крепости его кулаков-молотов.
   Заняв свой участок, шифбэкские инсургенты не оставались в нем, но, захватив шестнадцать ружей и столько же револьверов, покинули здание, которое могло стать для них такой же ловушкой, как для только что захваченной и разоруженной полиции.
   Скрываясь за кустарником, за беседками и углами рабочих казарм, разбросанных вдоль всей линии холмов по левую сторону центрального шоссе, соединяющего Шифбэк с Гамбургом, один хороший стрелок часами мог держать и держал под огнем шоссе, мост, железнодорожную насыпь, останавливая на почтительном расстоянии противника в десять, сто и наконец, как во время последних атак, продолжавшихся все утро 26-го, в тысячу раз более сильного. Оставаясь неуязвимым за своим прикрытием, стрелок, или как здесь говорят Scharfschiitze, стреляя с большими паузами, каждые пять, десять, пятнадцать минут, одной пулей старался снять не менее одного, а часто и двух человек. Полиция отвечала ураганным огнем на эти одинокие, всегда смертельные выстрелы, выметала пулеметами целые кварталы -- перебила множество женщин и детей, случайно попавших в поле зрения ее бессильной ярости. Тем не менее после короткого перерыва опять раздавался холодный, обдуманный, зоркий выстрел, подкарауливший шофера броневого автомобиля, едва успевшего выглянуть из- под стальной крышки, снять меховую рукавицу и с наслаждением закурить, зеленого, выскочившего из-за угла и присевшего за почтовым ящиком солдата рейхсвера, как раз остановившего посреди улицы жену трамвайного кондуктора, лицо которой и спрятанный под платком хлеб ему показались подозрительными.
   Солдаты рейхсвера навербованы из неуклюжих деревенских парней. Это младшие сыновья богатых крестьян, поколение, возмужавшее после войны и революции. В деревне отцы ими тяготятся, как слишком прожорливыми, ленивыми и избалованными батраками, которые, не рассчитывая в будущем на наследство, не вкладывают в землю достаточного количества лошадиных сил. Эти парни, политически совершенно четвероногие, охотно идут в ландскнехты и на гражданскую войну смотрят как на погром, во время которого без риска можно многое приобрести. Но вместо безоружных женщин и детей, погромляемых в хлебных очередях, вместо трусливой городской черни, о которой с таким пафосом рассказывал им дома пастор, упираясь наливным подбородком в белый свой воротничок, сытые мужички, выкормленные на домашних кровяных колбасах и молочных клецках, наткнулись на рабочие сотни, на хладнокровный, безошибочный огонь старых солдат, вышедших из мировой войны со всеми знаками отличия за меткую стрельбу и саперные работы под неприятельскими пулеметами.
   Роли переменились. Революция в Германии располагает кадрами старых солдат, защищающих свои баррикады по всем правилам военной науки, а правительство -- многочисленными, но совершенно неопытными и необстрелянными частями, трусливыми в бою и брутальными, когда перед ними пленный со скрученными за спину руками. Недаром один из офицеров, которому с револьвером в руках пришлось гнать в атаку свой отряд новобранцев, чтобы выкурить одинокого стрелка, засевшего на чердаке своего дома и на пари, без промаха снимавшего одного солдата за другим, лейтенант, подгоняя свою пушечную говядину, ругался на весь городок:
   -- Вы сволочь, вы трусы... С двадцатью такими, как они (жест в сторону слухового окна), я бы справился с тысячами таких, как вы.
   Но и без помощи офицера, под командой своего С. и его наопера и начштаба, несравненного Фрица, рабочие Шифбэка (всего тридцать пять винтовок) противостояли натиску регулярных войск. Приспособляясь к условиям местности, они неизменно меняли и свою тактику. Там, где над городом господствуют холмы, где дома стоят оазисами среди открытых пустырей, они разбили свои силы на мелкие боевые единицы, из которых каждая за свой страх и риск защищалась, нападала, пряталась, меняла одну засаду на другую. Но там, где пустые белые поля вливаются в узкие берега городских улиц, они прибегли к старой испытанной технике уличных баррикад, преградив уличные русла крепкими плотинами, вырыли окопы, помешав таким образом броневикам ворваться в центральные кварталы.
   В половине двенадцатого полиция, овладев пустым участком, начала свои первые наступления на Шифбэк. Отряд в пятьдесят человек самоуверенно двинулся по главной улице; свалив несколько случайных прохожих, он приблизился к белому дому, один из выступов которого выдвинут далеко вперед. Мимо солдат прошла красавица Минна, коричневоглазая, показав свои блестящие зубы и хорошенько посчитав наступающих. Они даже не заметили красного значка на ее роскошной груди. Ее связанный за спиной платок мирно исчез в боковой улице. Мальчик, ученик городской школы, бежавший рядом с ней, обернулся и, икнув, сел на тротуар. Пуля попала ему между бровей.
   В лагере инсургентов все еще полнейшая тишина, и только на расстоянии двадцати шагов они несколькими выстрелами вынули из наступавшего отряда фельдфебеля и половину солдат.
   Через час полиция двигалась уже в числе двухсот человек и не в одном направлении, но одновременно с нескольких сторон. Рабочие отогнали ее от своих баррикад и окопов; накрыли наступающих беглым огнем из-за всех прикрытий, разбросанных по холмам. Фриц-стрелок бил по полицейским из-за угла своей казармы, окруженный женщинами, державшими запасы патронов в рваных передниках. Классическая фигура: кепка с большим козырьком, привязанная шарфом к подбородку, куртка в клочьях, под ней толстая серая фуфайка докера. Волосы, о которых красавица Минна до сих пор не может вспомнить без смеха, волосы как у разбойника, и после пяти минут ожидания -- один, всего один выстрел. Которым-то из них Фриц снял четырех человек.
   Надо сказать, Шифбэк богат и славен своими Фрицами. Второй руководил обороной баррикад и окопов. Рядом с С. он почти маленького роста. Но если С. вырос как угодно -- ветками во все стороны, а добродушной могучей шумной вершиной прямо в небо, то Фриц -- приземистый куст, крепко ухватившийся за землю где-то между камней на сильном приморском ветру. Пятки вместе, грудь барабаном, руки в карманы, одно плечо несколько вперед -- и при этом плечо тренированного боксера и атлета. И свист, и наглые шутки, и уменье женщину и полицейского одним -- снизу вверх и сверху вниз -- вогнать в краску; при этом смелость, доставившая ему непереводимое прозвище "Didlein" -- пренебрежительное и лестное, что значит молодец, шельма, нахал, храбрец, лгун, пистолет, жук, кондитер -- вообще хороший человек. Этот Фриц в мирные времена несколько шокировал уравновешенных партийных чиновников своим острым портовым запахом, вызывающим, непокорным духом, но во время боев наворотил чудес. Бросался от окопа к окопу, гнал вперед, удерживал, перебрасывал, ругал, командовал, был тем нервным комком, который спокойную силу С. связал со всеми блуждающими горсточками повстанцев.
   В половине второго правительство полезло на Шифбэк пятьюстами человек плюс отряд бронеавтомобилей. Свалка продолжалась до шести часов вечера. В конце концов, два отличных стрелка могут продержаться долго, но есть же предел мужеству и выносливости. Желая выиграть время, бойцы потихоньку покидали окоп, ныряли в ближайшую подворотню, и через полчаса стальные носы их винтовок выставлялись над краем другой баррикады, по очереди принимая бой в самых угрожаемых районах.
   Между тем озадаченный противник все еще поливал огнем при-молкнувшую засаду. От времени до времени их пыл остывал; слепая пальба прерывается, и разведчик на четвереньках ползет вдоль тротуара. Но откуда-нибудь с соседнего чердака крякает одинокий выстрел, и канонада по пустой яме, полной пустых гильз, щепов и обугленной земли, возобновляется с новой силой. Так, в одном из переулков отряд полиции в течение двух часов штурмовал пустой окоп. Наконец лейтенант, выхватив револьвер и потрясая им героически, повел своих мушкетеров в атаку. Они свалились, слепо стреляя на воздух и издавая воинственные крики, в пустую канаву.
   Начало вечереть. Закат, как часовой, уронил на все улицы свои удлиненные тени, заостренные, как байонеты. На заборах Шифбэка успел появиться плакат, провозглашавший всеобщую забастовку и приветствовавший Советское правительство. Тридцать пять ком-мунистов, обложенных тысячами солдат, были уверены, что за их спиной подымается вся Германия. Впрочем, и без воззваний все население единодушно поддерживало коммунистов. Восемь тысяч человек вышло на улицу, и если они не приняли участия в борьбе, то только из-за полного отсутствия оружия.
   Но святая интеллигенция! Следует отметить, что в маленьком Шифбэке, как у нас, как везде, где социальная революция берется наконец за оружие, интеллигенты стреляли вместе с полицией и солдатами. Не профессор -- какие уж в Шифбэке профессора! -- не учитель -- учителя благомыслящи, но боязливы; не акушерка -- в Шифбэке жены рожают сами по себе, без намека на врачебную помощь, -- нет, всего только престарелый школьный сторож постоял за плоды европейского просвещения. Один, покинутый в своем пустынном здании, старый, жалкий шестидесятилетний человек, с головой, объевшейся школьной мудрости, рабочий, научившийся презирать мозоль, запах бедности и молодое мускулистое невежество так же сильно, как презирают его неумолимые аспидные доски, учительские мундиры и гипсовые мудрецы на книжном шкафу в директорской,-- старый сторож... схватив пистолет, решил стрелять в свой класс, в этих учеников, вместо чистописания и закона божьего занявшихся уличными беспорядками.
   Стук у дверей. Сторож притаился. Постучали еще раз, затем ворота выехали из петель на сердитом плече С. Тогда, подняв одну руку, как на памятнике Шиллеру, смешно и грозно, со всклокоченными волосами, старик выстрелил в широкую грудь рабочего и промахнулся. Тут величавое прекратилось. Сторож -- на лестницу, С. за ним. Он лез вверх, несмотря на поднятый пистолет, и рычал на все заведение.
   -- Старый сумасшедший кролик (каникель). Выносишь ночные горшки за их наукой!
   -- Кому ты нужен! -- и отнял у деда Паулюса револьвер.
   Старик горчайше плакал, ибо годы, в течение которых он вытирал белую алгебру и хронологию с досок, сделали его настоящим интеллигентом: это значит отчаянное и оголтелое мученичество и затем бессильная слеза.
   С. дал по шее и простил. Было даже так: С., смеясь и страшно ругаясь, держа старика и его несчастное оружие в одной руке, вытирал копоть с обожженного выстрелом лица. Паульхен в слезах принужден был изорвать в клочки свой старый, поруганный партийный билет.
   Вокруг: мальчишки, стрельба, смерть и смех.
   К вечеру бои утихли. Рабочие принуждены были отступить,-- С. до сих пор говорит об этом с величайшим стыдом и детским сокрушением,-- отступить на пятьсот шагов от своих старых позиций. Это со стороны Гамбурга. Но и в тылу войскам удалось продвинуться до главной площади, где богатые жители их засыпали сосисками, маргарином и поздравлениями. Кольцо осады сдвинулось, грозя превратиться в ошейник. Отряд инсургентов, шедших на выручку из разбитого Бамбэка, не смог прорвать полицейской блокады. В Гамбурге по улицам в это время уже летали автомобили военного командования: офицеры генерального штаба спешили осмотреть сеть баррикад, расположение которых они нашли превосходным.
   На рассвете рабочие снова лежали в окопах, на чердаках, за всеми возможными прикрытиями. Но противник, разбитый накануне в трех атаках, не показался. Кое-где на заводах бесполезно и продолжительно завыли гудки. В конце каждого из переулков, выходящих устьем в поля, правильно сменяя друг друга, расхаживали патрули. Издали они сторожили баррикады, как заключенного в тюрьму. Затем -- угрожающая тишина. Сперва ей радовались. Потом смутились. Затем почувствовали огромную опасность, ползущую на Шифбэк с этих молчаливых пустырей, и приготовились ее встретить.
   Тридцать пять против пяти тысяч.
   Около часу дня со стороны Горна показался отряд из четырех броневых и шести грузовых автомобилей, выбросивших на шоссе многочисленный отряд Зиппо. С севера, из Улендфельда-- двадцать шесть грузовиков с зелеными. Со стороны Эмсбютеля -- кавалерия. Аэро, опустившись очень низко, пролетел над Шифбэком, поливая его изрешеченные стены серым занавесом пуль.
   Немецкая армия, битая союзниками, доблестно воюет со своими пролетами '. Но, очевидно, пример заразителен, ибо теперь и пролеты колотят правительственные войска. Кавалерия, пехота, броневики, аэропланы, даже целый военный флот на загаженной речке Билле -- в составе пяти баркасов с водяной полицией -- и, насмехаясь над этой техникой, над гнилым и раздутым остовом наемной армии, живущей жирными чаевыми работодателей, горсточка рабочих продолжает держаться до четырех часов пополудни. Наконец, отбросив войска на растянутых, ничем не защищенных фронтах, осажденный Шифбэк, подгоняя перед собой смятые и поломанные колонны синих, зеленых, вообще доблестных цветных солдат, прорывает кольцо засады и с оружием в руках выходит через эту кровавую брешь на волю. Смешно сказать: три стрелка образуют арьергард этой крохотной рабочей армии. Они держат на почтительном расстоянии "морские силы республики", пока С. со своими пробивается в поля через узкую щель между рекой и шоссе.
   Затем торжество победителей. Свистопляска доносов, обысков, избиений, арестов и богослужений. Все это длится без малого два месяца. Десятки рабочих переходят на нелегальное положение. Многие арестованы и ждут суда. Их семьи продолжают ютиться в промозглых рабочих казармах: жен инсургентов одну за другой выбрасывают из фабрик на мостовую. От времени до времени в их жилищах появляется разговорчивый член правления профсоюза: опухший, желтый от йода, с толовой, упакованной в белое. Он в дни Восстания был схвачен возле "Оловянных хижин" и по ошибке избит полицией на котлеты. Теперь вставляет выбитые зубы, соглядатайствует и посредничает.
   Голод, снега, ледяные грязные постели, квартирная плата, окрики дворника и зима, бьющая белыми розгами на пути между собственным логовом, пахнущим газом, уборной и подмерзлой грязью и бюро безработных. Это бюро -- серый дом, ставший навытяжку и отдающий честь в пустое поле. Вся спина заснувшего на посту шуцмана оклеена нашими прокламациями.
   От времени до времени к женщинам, отданным во власть всякого насилия и всяческих лишений, является отряд полиции для обыска или чернильный жандарм для допроса. Тогда вся эта беспомощнейшая нищета подымает свои колючки, оказывает власти гражданской и военной, бряцающей звонкими палашами по лестницам, скользким от замерзших помоев, самое мужественное и суровое сопротивление.
   Уперев руки в бока, с лицом, красным от гнева, плиты или прачечной лохани, покрикивая на ревущих детей и лохматого пса, бешено лающего из-под продавленного дивана, возвысив голос до пронзительной и едкой высоты, жена шифбэкского инсургента отстраняет протянутые бумаги, как отмахивают со лба вспотевшие назойливые волосы; она с яростью отрицает, уклоняется, нигде и ни на чем не расписывается. На головы уходящих чинов ее брань летит, неотразимая, как горшок с нечистотами. Эти женщины, которым нечего есть, которые завтра будут выброшены из своих нор, мальтретируют полицию, пренебрегают ею, преследуют ее своими прилипчивыми насмешками.
   Накануне рождества они собираются вместе, чтобы сшить десяток кукол для детей коммунистов, находящихся в бегах. X. мастерит кукольные дома из старых ящиков, оклеивает их газетами и затрепанными королями и дамами давно растерянных мастей.
   Голодные соседи приходят с подарками -- куском мыла, куклой, парой теплых чулок.
   Наконец, ночью, из Гамбурга отряд рабочих с тачкой муки и маргарина -- от американских товарищей. 50 кило жира и 25 фунтов сахара на 70 семей, из которых каждая насчитывает не меньше трех -- пяти ртов.
   За несколько дней до рождества голод достигает своего апогея. По предложению голландской группы межрабпома, Шифбэк отправляет пятьдесят своих детей в Голландию для интернирования среди иностранных товарищей.
   Стук у дверей -- приходят рабочие с неловкими лицами и, ни на кого не глядя, разве только на белье, развешанное над холодной плитой, или на стену, зеленую, как сифилис, спрашивают о погоде, о здоровье, о пустяках.
   Мать с отсутствующими глазами осведомляется -- кого же они возьмут, мальчика или девочку, и какого возраста? На сборы -- четверть часа. Багажа -- никакого. Несколько минут ожесточенного воя в трясущихся материнских коленях. Но чулки уже туго подвязаны веревочками, застегнуты деловито все пуговицы, и мать резкими, безапелляционными и все-таки замедленными, исподтишка растянутыми движениями причесывает дочке лохматую косу. Так, в четверть часа, ребенок навсегда отдирается от своего корешка и от разгромленного Шифбэка.
   Две матери не пожелали отдать своих детей.
   Одна, нагруженная четырьмя мальчиками и двумя девочками (муж арестован, фабрика выкинула, окно с газетой вместо стекла), путем каких-то непостижимых экономий держит шесть ртов над водой. Другая -- верх грязи, беззаботности, веселья и физического разрушения. Дети всех цветов от многих пылко, но недолго любимых отцов. Девочки, непрошено и пышно явившиеся на свет, как замечательный золото-желтый подсолнух где-нибудь над помойкой из случайно упавшего на замусоренную землю зерна. Мальчишки -- здоровые, веселые и предоставленные самим себе, похожие на крепкие зеленые рогатки клена, ухватившиеся приземистой ножкой за плесень и мякоть старой фабричной стены. Среди слез, брани, проклятий своему непрошеному плодородию, среди детского рева, раздавая подзатыльники и стоя на сквозняке, с худой юбкой, облипшей вокруг колен, с младенцем, сосущим не то хвост грязной кофты, не то истощенную голую грудь, -- эта мать отказалась послать в изгнание хотя бы одного из своей жизнерадостной и голодной шайки.
   Среди этих семей, агонизирующих в усмиренном Шифбэке, есть одна до того счастливая, что соседки ходят вечерами послушать ее необычайную тишину. Маленькая черная женщина, рано состарившаяся, но с самыми черными глазами, с самым смуглым цветом лица, с потрескиванием чего-то южного в голосе, как будто под углями хрустят завернутые в пепел и тепло испеченные на морозе каштаны. Дети ее -- четверо детей -- как по сговору, или совсем белые с синим, или оливковые с черным. По очереди -- маленькие чехи и немцы. Муж, товарищ Р., старый коммунист, битый в армии за польскую фамилию и опасную молчаливость, за которой фельдфебель угадывал пацифиста. Участник группы "Спартак", один из старейших борцов КПД, раненный во время Капповского путча.
   В жизни каждого человека бывают периоды, когда скопляется и зреет гной. Каждая царапина: болезнь ребенка, неприятный разговор с мастером, встреча со шпиком как раз по выходе с нелегального собрания -- принимает злокачественный, скверный оборот. Товарищ Р., иностранец, обремененный семьей, половину недели безработный, давно известный как коммунист, ясно чувствовал, что каждую минуту со своими четырьмя может слететь под колесо. Они все очень устали, страшно изголодались и остыли.
   Бои. Но октябрь не дал победы, в которую так фанатически верил Шифбэк, -- этот Верден гамбургского Восстания. Полиции не удалось схватить Р., принимавшего самое деятельное участие в движении.
   Из-за границы он прислал своей жене письмо и визу. Одно из редких чудес, которые все-таки бывают.
   Все в квартире Р. оттаяло, сдало, перевело дух, заговорило вполголоса. '
   Письмо из-за границы -- как стук отдаленной лопаты, откапывающей этих пять человек из-под рухнувшего на крышу обвала.

----------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Рейснер Л. М. Избранное / [Вступ. статья И. Крамова, с. 3--18; Сост. и подготовка текстов А. Наумовой Коммент. Наумовой и др.]. -- Москва: Худож. лит., 1965. -- 575 с., 1 л. портр.: ил.; 21 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru