Редько Александр Мефодьевич
Литературные наброски

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    I. Сборник "Слово". II. Сборник "Сирин".

  

Литературные наброски.

I. Сборникъ "Слово".

"Слово". Сборникъ первый.-- В. Вересаевъ. Аполлонъ, богъ живой жизни.-- Ив. Шмелевъ. Розстани.-- Изъ Рабиндраната-Тагора -- предисловіе и переводъ Діонео. Гр. Ал. H. Толстой. Овражки.-- Б. Зайцевъ. Студентъ Бенедиктовъ.-- Н. Телешовъ. Ночлегъ.-- Ив. Бунинъ. При дорогѣ. Книгоиздательство писателей въ Москвѣ. Ц. 1 р. 50 к.

I.

   За исключеніемъ В. Вересаева, выступившаго съ критическимъ этюдомъ о Гомеровскихъ грекахъ и индусскаго поэта Тагора, представленнаго двумя вещицами, все остальное въ сборникѣ связано со словомъ: "деревня". Во всѣхъ разсказахъ говорится о деревнѣ, о мужикахъ, о помѣщикахъ, о купцахъ, такъ или иначе вовлеченныхъ въ кругъ условій деревенской жизни.
   Всѣ разсказы принадлежатъ авторамъ съ установившимися именами, и выбрать, съ какой вещи начать бесѣду, представляется нелегкимъ. Но такъ какъ это все-таки неизбѣжно, то начнемъ съ повѣсти И. Шмелева: "Розстани". Она первая въ сборникѣ -- это объективное условіе.
   Вышелъ мужикъ изъ деревни молодымъ. Зажилъ въ Москвѣ, разбогатѣлъ. Деревня стала чѣмъ-то далекимъ. Внуки и внучки бывшаго мужика уже только съ любопытствомъ смотрятъ на деревню, изъ которой вышелъ дѣдъ,-- такъ далеки всѣ стали деревнѣ. Но заболѣлъ состарившійся бывшій мужикъ; потянуло куда-то къ "себѣ" и этимъ "къ себѣ" оказалась старая, покинутая, полузабытая деревня. Десятки лѣтъ -- оказались безсильными. Душа состарившагося человѣка раскрылась жадно навстрѣчу давно покинутому простому "своему", деревенскому; и кусты для него -- кустики, и грибы -- грибки, и пчелы -- пчелки; все пріобрѣтаетъ огромную иидивидуальную цѣну, сравнительно съ тѣмъ, что онъ имѣлъ, получалъ отъ жизни, всю свою дѣловую московскую жизнь...
   И самъ авторъ до такой степени сочувствуетъ этому старческому пробужденію человѣческой души къ простому, близкому природѣ, "деревенскому", что о немъ приходится сказать, перифразируя Мюссе:
   
   Il ne prend de vérité
   Que ce qu'il faut pour faire aimer la vie.
   
   Жизнь деревни, жизнь природы невольно преображается подъ его перомъ. Все превращается въ тихую, ясную, милую радость, разлитую въ самомъ воздухѣ. И вы не протестуете противъ этого внушеннаго вамъ чувства, хотя знаете, что идилліи этой въ деревнѣ нѣтъ. Нѣтъ -- не можетъ быть -- хотя бы тѣхъ благодушныхъ отношеній между именитымъ деревенскимъ гостемъ, московскимъ богачемъ, и его родственниками, деревенской голытьбой. Нѣтъ -- не можетъ быть ясной тишины, которой такъ полонъ разсказъ.
   Мы однако не хотѣли бы, чтобы читатель распространилъ впечатлѣніе: "нѣтъ -- не можетъ быть" на все основное въ разсказѣ, сто было бы ошибочнымъ. Внутренняя связь и тяготѣніе, которое человѣкъ изъ деревни почувствовалъ, послѣ 50 лѣтъ городской жизни, къ деревнѣ, не иллюзія въ психологическомъ анализѣ г. Шмелева. Она дѣйствительно ощутима въ его разсказѣ и такъ сильно выражена, что вы, читатель разсказа, готовы допустить, что путешествіе въ деревенскій Кевлааръ не остановится на Данилѣ Степановичѣ, о которомъ идетъ рѣчь: быть можетъ, и сынъ Данилы Степановича, еще больше ушедшій отъ деревни, сдѣлаетъ тоже -- когда устанетъ отъ жизни среди камней города, и что, пожалуй, это онъ и долженъ сдѣлать.
   Разсказъ немного растянутъ -- этотъ упрекъ приходится сдѣлать,-- но эта растянутость искупается достоинствами, изъ которыхъ основное и важнѣйшее -- любовь автора къ тому, о комъ и о чемъ онъ говоритъ читателю. Разсказаны "Розстани" простымъ, яспымъ языкомъ, безъ всякихъ нарочито вставленныхъ оборотовъ и словечекъ. И самый тонъ разсказа гармонически спокоенъ.
   

II.

   Гр. А. Н. Толстой все тотъ же. Въ разсказѣ "Овражки" новы подробности, нова художественная одежда разсказа, но основа все та же: нѣчто неправдоподобное. И это, конечно, было бы небольшимъ грѣхомъ автора, если бы ему удалось оправить это неправдоподобное въ одежды, свойственныя неправдоподобному. Этого у гр. Толстого тоже нѣтъ. Его неправдоподобіе честно и открыто щеголяетъ бытовымъ колоритомъ. При этихъ условіяхъ читателю, при всемъ желаніи, не удается закрыть глаза на неправдоподобіе и отдаться впечатлѣніемъ отъ яркихъ и жизнедышащихъ мелочей въ произведеніяхъ гр. Толстого. Въ отдѣльныхъ деталяхъ -- художественная правда и живая жизнь; въ цѣломъ -- громоздкая фантастичность. "Овражки" не составляютъ исключенія.
   'Впрочемъ, и въ нѣкоторыхъ деталяхъ гр. Толстой такой же громоздкій фантастъ, какъ и въ общей постройкѣ своихъ вещей. Одна изъ нихъ въ "Овражкахъ" заслуживаетъ быть отмѣченной. Герой гр. Толстого не утонулъ въ овражкѣ, наполненномъ весеннимъ половодьемъ, но онъ былъ близокъ къ этому. Провалившись въ талую воду подъ снѣгъ, герой опустился на самое дно оврага, но потомъ все-таки вырвался на дневную поверхность. Все это произошло въ теченіе "минуты или мгновенія", но этого было довольно, чтобы авторъ могъ написать сцену переживаній героя, готовившагося умереть.
   Какъ извѣстно, эти сцены -- кто ихъ не читалъ за послѣдніе годы?-- напоминаютъ кинематографическія представленія. Проходитъ "минута или мгновеніе", пока изображаемый человѣкъ умретъ, и въ этотъ промежутокъ времени изображаемый видитъ цѣлое представленіе о своей жизни -- длиной, по меньшей мѣрѣ, 3000 метровъ, какъ говорится въ кинематографическихъ анонсахъ. Все изображаемый отчетливо видитъ и сознаетъ, и смерть наступаетъ не раньше, чѣмъ беллетристъ-убивецъ успѣетъ перечислить все содержаніе кинематограммы. Читаешь этакую афишу и диву даешься, откуда берется тотъ страхъ и ужасъ передъ смертью, о которомъ говорятъ тѣ же тайновидцы-художники? Вѣдь у героя обыкновенно нѣтъ даже времени испугаться.
   Гр. Толстой тоже затронутъ quasi-"мистикой" смерти, тоже чтитъ ее за то, что она знаменуетъ собой врата пріоткрывшейся тайны и поэтому тоже показываетъ своему герою кинематографъ. Его герой, какъ мы уже знаемъ, провалился въ воду и, пока опускался до дна, видѣлъ нижеслѣдующее (слѣдуетъ въ подлинникѣ девятнадцать съ лишнимъ строкъ):
   
   "Можетъ быть, прошла минута или мгновеніе, пока онъ опускался въ зеленовато-черную глубину, сдавившую дыханіе и съ незабываемымъ запахомъ вешней снѣговой влаги. Но времени будто не стало. Онъ подумалъ: "конецъ". Потомъ "ну, и слава Богу". И, отрѣшаясь отъ жизни, тотчасъ увидѣлъ, спокойно и ясно, всѣ свои дни и себя -- и мальчикомъ, и юношей, и взрослымъ. Все это появилось передъ сомкнутыми его глазами одновременно и въ странной перспективѣ, словно онъ, смотрящій, былъ не въ сторонѣ и не въ центрѣ, а вокругъ всего. Будто онъ сталъ такъ великъ и необъятенъ, что включилъ въ себя и землю, и солнце, и звѣзды, и все... И спокойно утвердилъ, что злое, что доброе, когда онъ былъ дурнымъ, когда хорошимъ, а дурнымъ онъ увидѣлъ себя живущимъ безъ любви, безъ сознанія -- слѣпымъ. И тотчасъ въ этой вселенной пронеслась строфа глупыхъ стиховъ,сочиненныхъ имъ на деревѣ..."
   
   Вы думаете, что это все? Совсѣмъ нѣтъ. Не успѣлъ горой разобраться по настоящему во вселенной, которую "включилъ въ себя", какъ ужо увидѣлъ передъ собой мистическій свѣтъ, замѣнившій вселенную.
   
   ...За ней, быстрѣе чѣмъ молнія, возникъ роковой свѣтъ, онъ заслонилъ, какъ будто жегъ, всѣ призраки воспоминаній и былъ живой и требовательный и радостный...
   
   Давыдъ Давыдычъ (такъ звали утопавшаго героя) забылъ даже, что онъ въ водѣ температуры тающаго льда, отъ которой параличъ сердца бываетъ, говорятъ врачи. Онъ жадно вглядывался въ программу сеанса и все запомнилъ.
   

III.

   Если гр. Толстой все тотъ же, зато Б. Зайцевъ существенно измѣнился въ своемъ обликѣ. Кто не помнитъ, съ какимъ необычайнымъ франтоватымъ стилемъ онъ выступалъ въ раннихъ разсказахъ? Тамъ "сиреневѣло", тамъ были "вѣтрообразные жеребята", которые "передувались"; тамъ глаза бывали "полны полового вѣтра"; души могли "опрозрачнѣть" и пр.
   Въ новыхъ вещахъ Б. Зайцева нѣтъ даже намека на подобное словоукрашеніе. Наоборотъ, онъ простъ и поэтиченъ. Онъ былъ поэтиченъ и въ первыхъ вещахъ, но тамъ эту поэтичность нужно было освобождать отъ вычуры и натуги.
   По общему тону творчества Б. Зайцевъ женственный художникъ. Въ его вещахъ характерны хрупкость (не съумѣемъ точнѣе опредѣлить эту особенность фабулы въ произведеніяхъ Б. Зайцева), тонкая красочность и нѣжная печальность и отсутствіе энергіи въ изображеніи.
   Тѣ же качества и въ новомъ разсказѣ. Многое въ немъ есть, что привлекательно, но не чувствуется ранящей силы изображенія. А между тѣмъ именно это и требовалось больше всего для выбранной темы: о юношѣ по любимомъ, но любящемъ; о юношѣ слишкомъ некрасивомъ, чтобы найти отвѣтное чувство; о юношѣ, которому тяжело жить и смерть кажется избавительницей; о юношѣ, который пытается покончить съ собой и только послѣ выстрѣла чувствуетъ, что онъ теряетъ ослѣпительную цѣнность: жизнь, міръ, который принадлежитъ ему, студенту Бенедиктову. Къ счастью, выстрѣлъ оказался неудачнымъ, обиженный природою человѣкъ остается жить.
   Читатель принимаетъ это къ свѣдѣнію, но элементовъ трагическаго въ совершающемся все-таки не чувствуетъ.
   Въ передачѣ Б. Зайцева студентъ Бенедиктовъ даже не выздоравливаетъ отъ отвращенія къ жизни, а заболѣваетъ обратной болѣзнью: истерической восторженностью передъ жизнью, подаренной осѣчкой его револьвера.
   

IV.

   Въ сборникѣ есть еще крошечный недурной разсказикъ Н. Телешова: "Ночлегъ" (въ кельѣ монастыря; гдѣ-то на сѣверѣ, въ бездорожной Россіи) и разсказъ И. Бунина: "При дорогѣ".
   Какъ извѣстно, наша лѣтопись очень выразительно характеризовала бытъ древлянъ, которые, по словамъ Нестора, "живяху звѣриньскимъ образомъ". И. Бунинъ сдѣлалъ своимъ призваніемъ розыски слѣдовъ звѣриньскаго образа жизни въ современной русской деревнѣ, не только тамъ, гдѣ жили нѣкогда древляне. Въ этомъ отношеніи многіе его разсказы по времени дѣйствія могли бы безъ всякаго затрудненія отодвинуты приблизительно на тысячелѣтіе назадъ. Они не сдѣлались бы отъ этого анахроничными... Этого достаточно, чтобы читатель имѣлъ право въ объективномъ тонѣ разсказчика почувствовать яркую субъективную окраску, выражающуюся въ томъ, что такъ упорно видитъ художникъ.
   Тяжело дѣйствуетъ топъ разсказа, объективный, мрачно-спокойный. Точно автору "все-равно": его дѣло разсказать тяжелый случай. А случай вѣдь и не такъ простъ. Почему милая, молодая дѣвушка такъ легко отдалась угреватому "мѣщанину", котораго и не знала? Почему ласковый, внимательный отецъ могъ посягнуть на свою дочь? Неужели только потому что онъ выпилъ?-- Такихъ "почему" много въ разсказѣ Бунина.
   

V.

   Помимо чисто художественныхъ задачъ у "Слова", повидимому, имѣются и заданія философскаго свойства.
   Какъ извѣстно, недавнее прошлое ознаменовалось двумя противоположными открытіями -- въ физикѣ и въ беллетристикѣ. Въ физикѣ были открыты рентгеновскіе лучи, въ беллетристикѣ -- смерть; одно открытіе позволило видѣть черезъ непрозрачное, видѣть тамъ, гдѣ раньше ничего не видѣли; другое открытіе -- открытіе беллетристовъ и поэтовъ -- позволило желающимъ ничего не видѣть тамъ, гдѣ раньше видѣли совершенно ясно. Для желающихъ оказалась невидимой вся жизнь и жажда жить, присущая живому. Для глаза, вооруженнаго беллетристическимъ открытіемъ, весь видимый горизонтъ оказывался занятъ погребальными дрогами. "Оставалось только подготовиться къ этой долѣ людей 19--20 вѣка.
   "Слово" имѣетъ, повидимому, спеціальную тенденцію бороться съ этимъ своеобразнымъ "жизнеотношеніемъ".
   Прежде всего заглавная статья сборника: "Аполлонъ, богъ живой жизни" В. Вересаева. Тщательнымъ анализомъ текстовъ у Гомера я поэтовъ древнѣйшей Греціи В. Вересаевъ устанавливаетъ, что смерть и бѣды бытія были знакомы Гомеровскимъ грекамъ не хуже, чѣмъ современнымъ поэтамъ и художникамъ, но это не мѣшало имъ жить и чувствовать радость отъ жизни. Для Гомеровскихъ грековъ дѣйствительная жизнь содержала дѣйствительную красоту, и этой красоты для нихъ было достаточно, чтобы принимать жизнь. Они не закрывали глазъ на мрачныя стороны; знали, что имѣютъ очень часто противъ себя самихъ "безсмертныхъ боговъ"; признавали верховную силу рока, но все это не мѣшало имъ чувствовать жизнь, какъ нѣчто прекрасное, какъ источникъ -- summa summarum -- радости бытія. И изъ этой радости выросъ миѳъ объ Аполлонѣ, прекрасномъ богѣ живой жизни.
   Въ другой статьѣ сборника литературное изслѣдованіе переносится въ Индію. Здѣсь смерть жить и мыслить мѣшала только въ старой Индіи, породившей представленіе о нирванѣ, какъ высшемъ блаженствѣ, и о жаждѣ жизни, какъ источникѣ всѣхъ золъ человѣческаго бытія. Новая Индія не имѣетъ ничего общаго съ такимъ умонастроеніемъ. Для нея характерно обратное: яркая, стремительная вѣра въ самоцѣнность жизни.
   "Рабиндранатъ -- первый изъ нашихъ святыхъ, не только не отвернувшійся отъ жизни, но все время воспѣвающій радости ея"... По этой цитатѣ можно предположить, что рѣчь идетъ о какомъ нибудь богословскомъ произведеніи. Въ дѣйствительности это необычайный индусскій читательскій отзывъ о поэтѣ современной Индіи, Габиндранатѣ Тагорѣ, цитируемый въ "Словѣ". Въ сборникѣ даны двѣ вещицы этого поэта, въ переводѣ и съ предисловіемъ Діонео. По словамъ переводчика, современные индусы считаютъ настоящее время "эпохой Рабиндраната".
   По двумъ маленькимъ вещамъ трудно, конечно, судить о полномъ обликѣ индусскаго поэта, но представленіе все же создается, хотя бы по слѣдующимъ строфамъ (въ прозаическомъ переводѣ):
   
   Не пой священныхъ пѣсенъ, не читай молитвъ, не перебирай четокъ Кому ты поклоняешься въ темномъ углу храма, двери котораго закрыты. Открой глаза, увидишь, что твой Богъ не передъ тобой.
   Онъ тамъ, гдѣ пахарь раздираетъ плугомъ землю, гдѣ каменщикъ дробитъ молотомъ щебень для мощенія дороги. Онъ съ ними, подъ палящимъ солнцемъ и подъ проливнымъ дождемъ. Его платье изодрано и покрыто пылью. Сними же съ себя священную ризу и, подобно Ему, ступай на пыльную дорогу и въ поле.
   Ты ищешь освобожденія отъ жизни? Ты знаешь ли, гдѣ это освобожденіе можно найти? Нашъ Творецъ былъ работникъ: Онъ создалъ міръ. Такимъ образомъ Онъ связалъ себя навѣки со всѣми нами.
   Выйди же изъ неподвижнаго, созерцательнаго состояніи! Оставь жертвенные цвѣты и ладанъ! Пусть твои священныя одежды превратятся въ лохмотья и покроются пятнами трудового пота. Встрѣчай Божество въ работѣ.
   
   Читаешь это страстное обожествленіе жизни и трудового творчества и кажется страннымъ, что рѣчь идетъ объ Индіи, подарившей міръ идеей о нирванѣ... Во всякомъ случаѣ становится до отчетливости ясно, что въ міръ европейской культуры врываются какіе-то новые, огромные потоки со стороны "дряхлаго Востока". При этомъ получается любопытная вещь: утомленные европейцы вчитываются и впитываютъ въ свою мысль буддистское жизнеотношеніе, съ его отвращеніемъ отъ "жажды жизни", источника всѣхъ золъ и бѣдъ на землѣ, и съ вытекающимъ отсюда культомъ небытія. А въ современной, возрождающейся Индіи въ то же самое торжествуетъ культъ бытія, какъ "радостнаго таинства", сближающій неожиданно родину Нирваны съ родиной Аполлона.
   

II. Сборникъ "Сиринъ".

Федоръ Сологубъ. "Очарованія земли". Тріолеты. Андрей Бѣлый. "Петербургъ". Романъ. Гл. I. II. {О "Петербургѣ" въ дальнѣйшемъ мы не говоримъ, такъ какъ авторомъ дано лишь начало романа.}. Александръ Блокъ. "Роза и Крестъ". Драма въ 4-хъ д. Алексѣй Ремизовъ. "Цѣпь златая".-- СПБ, Издательство "Сиринъ". Цѣна 1 р. 50 к.

I.

   Какъ и чѣмъ оправдать жизнь? Этимъ вопросомъ заняты и авторы-символисты, сгруппировавшіеся около другого сборника: "Сиринъ".,
   Наиболѣе тяжкій и удрученный отвѣтъ даетъ А. Ремизовъ -- въ "Цѣпи златой".
   Эту "цѣпь" онъ приготовилъ изъ "золота" народно-религіозныхъ сказаній. Золото принадлежитъ русскому народу: а ему, автору, только ювелирная художественная переработка этихъ сказаній.
   Судьба человѣка представляется въ "Цѣпи златой" тяжкою и непостижной. Даже ангелы не всѣ могутъ примириться съ тѣмъ, что міръ таковъ, какимъ ему надлежитъ быть по волѣ Божіей. Даже Богородица, посѣтивъ адовъ градъ подземный, воскликнула однажды: "Лучше бы было, да не родиться въ міръ человѣку!" и въ другой разъ: "Лучше бы было, да и міру въ вѣкахъ не стоять!.."
   Но міръ существуетъ, но жизнь существуетъ, и ее нужно брать такою, какъ она есть. Все въ ней тяжко. Не хватило бы силы вынести эту тяжесть. Но есть нѣчто спасающее міръ отъ отчаянія. Это -- жалость людей другъ къ другу. Эту жалость-любовь зажгла Богородица, провожая на землю душу, только что облеченную Богомъ во плоть. Въ трогательно-наивныхъ словахъ сказанія человѣческая жалость-любовь символизируется свѣчой: "Взяла Богородица свѣчку, вложила свѣчку въ сердце". И этой "свѣчой" спасается человѣчество отъ отчаянія.
   Любить-жалѣть человѣка и оставить вопросъ о смыслѣ и оправданіи жизни внѣ попытокъ познанія, -- вотъ та философія, которую нашелъ въ золотыхъ розсыпяхъ народныхъ сказаній ювелиръ А. Ремизовъ и изъ найденнаго золота сдѣлалъ цѣпь истинъ о жизни. Тяжелая и безрадостная философія, какъ видитъ читатель. Ничто не имѣетъ конкретной ясной цѣнности,-- даже любовь человѣка къ себѣ подобнымъ. Въ ней тоже нѣтъ никакой творческой силы, облегчающей и двигающей жизнь. Любовь -- тоже, тоже!-- не имѣетъ никакой цѣли и никакого оправданія. Она ничего не даетъ и ничему не помогаетъ. Она похожа, самое большее, на тѣ средства, которыми медики утоляютъ боль, не принося страдаю.щему никакого дѣйствительнаго исцѣленія.
   Тяжкая и безнадежная, по существу, философія! И единственная задача, которую она раскрываетъ читателю, это вопросъ: сколько страданій нужно было, чтобы породить эту народную философію? И сколько нужно носить въ своей душѣ болей, чтобы облюбовать эту философію и сдѣлать изъ нея "цѣпь златую", какъ это сдѣлалъ А. Ремизовъ?
   Любопытно, что самому-то ему эта философія не кажется безнадежной. Ему даже кажется, что найденъ какой-то выходъ, какое-то успокоеніе, и сказаніе о "свѣчкѣ", зажженной Богородицей въ народившейся душѣ, заканчивается своего рода "призывомъ" жить:
   
   "-- Странникъ, прихожій, странникъ милый, братъ мой несчастный, сестра моя горькая, будемъ жить полюбовно, согласно въ этомъ невѣдомомъ мірѣ на родимой сырой землѣ!".
   

II.

   Къ той же темѣ о человѣческомъ страданіи и его мѣстѣ въ общемъ планѣ жизни подходитъ другой поэтъ божественной жалости и любви -- А. Блокъ, рыцарь Вѣчной женственности въ русской литературѣ.
   Дѣйствіе лица въ его пьесѣ: "Роза и Крестъ" происходитъ въ Лангедокѣ 13 столѣтія.
   Кто-то вовремя публичнаго празднества въ окрестностяхъ замка пропѣлъ странную пѣсню. Молодая жена стараго, свирѣпаго графа Арчимбаутъ взволнована загадочными словами этой странной пѣсни:
   
             Сдайся мечтѣ невозможной,
             Сбудется, что суждено.
             Сердцу-законъ непреложный --
             Радость-Страданье одно!
   Пусть твой грядущій -- скитанье,
   Шумный поетъ океанъ.
   Радость, о, Радость-Страданье --
   Боль неизвѣданныхъ ранъ!
   
   Ей кажется, что неизвѣстный пѣвецъ не могъ имѣть въ виду ничего кромѣ любви, въ родѣ той, что волнуетъ ее самое -- къ воображаемому автору пѣсни. Пользуясь рабской влюбленностью въ нее рыцаря Бертрана, некрасиваго и несчастнаго, она посылаетъ его на розыски неизвѣстнаго пѣвца... Розыски увѣнчались успѣхомъ. Пѣвецъ былъ найденъ въ далекой Бретани. Но вмѣсто "кудрей свѣтлѣе льна, разсыпавшихся по плечамъ", его голову, оказалось, украшаютъ сѣдые волосы. Загадочныя слова относятся не къ радости-страданью любви рыцарей и дамъ, какъ грезилось графинѣ Изорѣ, а вообще къ страданію во имя того креста, который носитъ на груди старикъ-труверъ...
   Это не то, чего хочетъ прекрасная графиня. Пѣвецъ съ серебряною головой ей не нуженъ. Грезы о немъ, такъ долго волновавшія, замираютъ, и юная женщина находитъ легкую замѣну этимъ грезамъ -- въ любви своего пажа, давно ея добивающагося. Здѣсь ей угрожаетъ тоже радость-страданье. Но это еще далеко и можно бороться за свое запретное счастье, борясь съ властью и правами властелина мужа всякими средствами, не исключая смѣлой женской лжи.
   Очарованіе пѣсни стараго трувера прошло безслѣдно.
   Оно не прошло безслѣдно только для того безобразнаго и несчастнаго рыцаря, который разыскалъ стараго пѣвца, по слову безнадежно любимой женщины. Онъ и теперь ея вѣрный рабъ. По ея новой просьбѣ, онъ, тяжело раненый во время битвы, немедленно становится на стражѣ, оберегая честь и спокойствіе графини во время ея свиданія съ осчастливленнымъ пажемъ... Бертранъ теперь понимаетъ, что труверъ, авторъ странной пѣсни, правъ:
   
   "Сердцу законъ непреложный --
   "Радость-Страданье одно...
   "Радость, о, Радость-Страданье,--
   "Боль неизвѣданныхъ ранъ!.."
   
   Высшее счастье, это -- счастье страданія въ родѣ того, что онъ самъ переноситъ ради Изоры; безнадежно и безкорыстно любимой.
   Онъ остается вѣренъ себѣ и своей дамѣ и, падая мертвымъ, успѣваетъ подать условный сигналъ влюбленнымъ о томъ, что къ покоямъ графини приближается свирѣпый графъ, ея властелинъ и обманутый мужъ.
   

III.

   Итакъ вотъ новое высшее оправданіе жизни. Пускай толпа стремится къ непосредственнымъ радостямъ жизни, обманчивымъ и ненадежнымъ, въ родѣ радостей Изоры, цѣликомъ зависящихъ отъ того, черезъ какой срокъ ея запретная любовь станетъ вѣдомой властелину -- мужу... Высшее счастье не въ этомъ. Высшее примиреніе съ жизнью основывается на другомъ:
   
   Сердцу законъ непреложный --
   Радость-Страданье одно...
   Радость, о, Радость-Страданье,--
   Боль неизвѣданныхъ ранъ!..
   
   Вотъ то новое оправданіе жизни, которое даетъ русскій рыцарь Вѣчной женственности въ своей аллегорической драмѣ.
   Но что же, по существу, значитъ это странное оправданіе жизни? Оно стоитъ хорошаго обвиненія.
   Что въ самомъ дѣлѣ слышали мы? Нужно любить страданіе ради страданія? Ибо тамъ, гдѣ страданіе, тамъ выростаютъ розы поэзіи?
   Но вѣдь это же не разрѣшеніе вопроса. Несвойственно человѣку любить страданіе -- свойственно бѣжать отъ него. Правда, человѣкъ можетъ пойти на страданіе, и то, что онъ можетъ преодолѣть свое естественное отвращеніе отъ страданія, окружаетъ человѣка моральной красотой. Все это такъ. Но сердца законъ непреложный все-таки другой: человѣку, идущему на встрѣчу страданію, нужна цѣль, но имя которой переносится страданіе.
   У А. Блока на лицо (въ пѣснѣ трувера) культъ страданія во имя самого страданія, но имя "боли неизвѣданныхъ ранъ".
   А. Блокъ по чувствуетъ, что онъ убиваетъ самую красоту страданія. Красота есть въ страданіи во имя чего-нибудь, но въ страданіи ради страданія, ради испытанія боли неизвѣданныхъ ранъ, нѣтъ никакой красоты. Красота -- въ преодолѣніи человѣческаго страха передъ страданіемъ, но только ради чего-нибудь или кого-нибудь. И рыцарь Бертранъ, стражъ замка и стражъ любовныхъ увлеченій своей дамы, чувствующій правду въ словахъ трувера, страдаетъ изъ любви къ человѣку, который ему дорогъ, а вовсе не изъ жажды познать боль неизвѣданныхъ ранъ an und für sich.
   Очень можетъ быть, что А. Блокъ въ дѣйствительности именно это и хотѣлъ сказать, но онъ не сказалъ этого той пѣсней, которую вложилъ въ уста трувера Гаэтана. Эта пѣсня культивируетъ страданіе во имя самаго страданія. А это не правда, не "законъ сердца непреложный".
   

IV.

   Странное опредѣлилось положеніе. Отъ реализма часть литературы ушла въ символизмъ, въ поиски абсолютнаго,-- во имя полнаго отраженія въ литературѣ человѣческой личности со всѣми ея душевными тягами и запросами. Предполагалось, что отъ этого внутренняя жизнь человѣки станетъ гармоничнѣе и яснѣе для его собственнаго умственнаго взора -- для глазъ его собственной души. Но результаты оказались прямо противоположными. Постижимое раньше стало неожиданно совершенно непостижимымъ. То, что было такъ просто и естественно, сдѣлалось и загадочнымъ и неразрѣшимымъ. Перестала быть понятной любовь къ жизни, присущая -- казалось бы -- всему живому и живущему; перестала быть понятною любовь къ человѣку; перестала быть понятной способность человѣка на самопожертвованіе.
   Все это, раньше казавшееся такимъ законнымъ и естественнымъ, оказалось нынѣ для извѣстной части художниковъ слова почти неразрѣшимыми "проклятыми вопросами".
   А. Ремизовъ ради объясненія этого философскаго чуда, съ точки зрѣнія абсолютнаго индивидуализма, производитъ розыски въ апокрифической литературѣ и находитъ, что любовь -- жалость человѣка къ человѣку дѣйствительно чудо человѣческой психики, обязанное высшему падмірному вмѣшательству и не имѣющее за собой никакого иного оправданія. Во всякомъ случаѣ это -- чудо, а не проявленіе естественной природы человѣка. Въ фактѣ любви-жалѣнія для кузнеца "Цѣпи златой" сказываются не творческія силы самой жизни. Сказывается сверхъ-естественное чудо.
   А. Блокъ въ качествѣ оправданія человѣческой любви -- не къ женщинѣ, а вообще къ человѣку -- и самопожертвованія ссылается на любовь человѣка къ страданію, къ боли неизвѣданныхъ ранъ. Таковъ сердца законъ непреложный! Странные оправдательные мотивы, пригодные, конечно, только за неимѣніемъ иныхъ, съ точки зрѣнія чистаго индивидуализма.
   Въ итогѣ бѣдная любовь и бѣдная жизнь, не имѣющія никакихъ цѣнностей въ своемъ активѣ въ оправданіе своего бытія въ глазахъ дружественно расположенныхъ авторовъ "Сирина"
   

V.

   Неожиданно однако оправданіе всетаки находится и оправданіе коротенькое, по серьезное и внушительное.
   Какъ извѣстно, Ѳ. Сологубъ едва-ли не наибольшій уничижитель жизни среди современныхъ поэтовъ. Для него жизнь, какъ она есть, не больше и не меньше, какъ "дѣвка Альфонса" изъ Сервантесова романа, которую Донъ-Кихотъ принималъ за прекрасную принцессу Дульцинею. Это вообще роль поэтовъ, по Ѳ. Сологубу: они "дульцинируютъ Альдонсу", ибо жизнь сама по себѣ отталкивающее, непереносное бремя. Чтобы жить, нужно умѣть переносить жизнь, а переносить ее можно только при помощи "творимыхъ легендъ" поэтовъ, скрадывающихъ все грубое и пошлое, жизни присущее.
   Въ этомъ уничижительномъ отношеніи къ жизни, впрочемъ, особой стройности у Ѳ. Сологуба не было: иногда ему просто казалось, что весь міръ только иллюзія, что міръ въ дѣйствительности не существуетъ, а только выдуманъ имъ, поэтомъ, Ѳ. Сологубомъ. Онъ и въ данную минуту не увѣренъ, дѣйствительно ли существуютъ звѣзды въ ясномъ небѣ:
   
   ... душа моя взволнована,
   Дивной тайной зачарована.
   Въ небо ясное гляжу --
   Самъ ли звѣзды вывожу,
   Божья-ль тайна въ нихъ закована?
   
   Это минута колебанія. Въ эту минуту міръ, быть можетъ, существуетъ и независимо отъ поэта, въ качествѣ "Божьей тайны". Но далѣе слѣдуетъ уже категорическое утвержденіе, что земля сама но себѣ не движется:
   
   ... землю вкругъ себя я движу,
   Какъ движу радость и печаль.
   
   При этихъ условіяхъ упреки объективной дѣйствительности, какъ безобразной "дѣвкѣ Альдонсѣ", не совсѣмъ понятны въ устахъ поэта: вѣдь эту "Альдонсу" выдумалъ онъ самъ! Она такова, какою онъ самъ ее выдумалъ. При чемъ же здѣсь жизнь, какъ таковая?
   Это, повидимому, должно было привести къ самоанализу и къ скептической оцѣнкѣ своей душевной настроенности. Но этого не происходитъ съ лирикомъ; на почву субъективной критики онъ не переходитъ и продолжаетъ считать самого себя декораторомъ безобразной дѣйствительности, гримеромъ "дѣвки Альдонсы" при помощи "творимыхъ легендъ".
   Въ циклѣ новыхъ стихотвореній въ"Сиринѣ" есть одна пьеса, рѣзко дисгармонирующая съ этимъ тезисомъ и съ этой ролью поэта, украшателя жизни, лишенной красоты, ибо она только жизнь, а не "творимая легенда". Въ восьмистишіи, посвященномъ Сивашу, Ѳ. Сологубъ обращается къ этому кусочку мелкаго Азовскаго моря съ упрекомъ:
   
   Зеленая вода гнилого моря.
   Какъ отразится въ ней высокая звѣзда?
   Такая тусклая и дряхлая вода,
             Зеленая вода гнилого моря,
   Съ мечтою красоты всегда упрямо споря,
   Она не вспыхнетъ блескомъ жизни никогда.
             Зеленая вода гнилого моря,
   Какъ отразится въ ней высокая звѣзда?
   
   Какъ видитъ читатель, Сивашу ставится совершенно неожиданный -- въ устахъ поэта -- упрекъ. Этому тусклому и дряхлому уголку мелкаго моря ставится въ упрекъ, что ему невѣдомъ "блескъ жизни". Такимъ образомъ слово "блескъ" соединяется внутренней связью со словомъ "жизнь". Это не можетъ обозначать ничего другого, кромѣ того, что жизни свойственъ блескъ независимо отъ творимыхъ легендъ поэтовъ.
   На этомъ неожиданномъ признаніи красоты ("блеска") въ жизни, какъ она есть, независимо отъ бѣднаго человѣческаго вымысла, мы и заключимъ нашъ коротенькій обзоръ оправданій жизни современными поэтами, и реалистами, и символистами, и даже Ѳ. Сологубомъ.
   Запомнимъ, что жизни, по самой природѣ ея, присущъ блескъ и что метафора о "дѣвкѣ Альдонсѣ" поэтому, на точномъ основаніи словъ поэта, не можетъ относиться къ реальному міру. Въ этомъ мірѣ жизни свойственъ блескъ и "высокая звѣзда" можетъ въ ней легко отражаться.

А. Е. Рѣдько.

"Русская Мысль", No 12, 1913

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru