Редько Александр Мефодьевич
У подножия африканского идола

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Символизм. Акмеизм. Эго-футуризм.

   

У подножія африканскаго идола.

Символизмъ. Акмеизмъ. Эго-футуризмъ.

(Окончаніе).

   

VII.

   Задача нашей замѣтки уже опредѣлилась. Мы далеки отъ намѣренія дать обзоръ всѣхъ настроеній вчерашняго и сегодняшняго дней въ русской художественной литературѣ и въ расколовшейся читательской массѣ. Предметъ нашего анализа -- одно частное литературное теченіе. Какъ мы видѣли, въ основѣ этого частнаго, но вліятельнаго теченія лежитъ импульсивное стремленіе войти въ общеніе съ тайнами иныхъ міровъ и въ то же время создать для себя, для всего человѣчества, полноту и свободу переживаній, основанную на культѣ подсознательнаго, на отказѣ отъ контроля логической мысли, контроля разума и этическаго чувства.
   Сообразно съ этимъ наша задача -- дать общій очеркъ эволюціи и внутренняго кризиса этого теченія, привлекшаго къ себѣ "въ вредитъ" извѣстную долю читательской массы,-- того перемѣнчиваго читателя, что дѣлаетъ литературный шумъ и видимое волненіе въ литературѣ.
   Въ данную литературную минуту это теченіе переживаетъ несомнѣнный внутренній кризисъ. Наиболѣе рѣзкими признаками этого кризиса являются два новыхъ теченія: "акмеизмъ" и "эго-футуризмъ".
   Двѣ новыхъ поэтическихъ школы въ разъ, и обѣ -- на смѣну мистическаго символизма. Одна присвоила себѣ наименованіе "акмеистовъ" и пояснила, что это слово происходитъ отъ греческаго ἀκμὴ, что значитъ "высшая степень чего-либо, цвѣтъ, цвѣтущая пора". Другая школа приняла наименованіе "эго-футуристовъ" и взяла на себя задачу указать литературѣ и искусству настоящую, вѣрную дорогу къ будущему и къ дѣйствительному, а не мнимому постиженію "тайны" иныхъ міровъ.
   Положеніе заинтересованнаго читателя не изъ легкихъ. Кого признать? Положеніе усложняется еще тѣмъ, что въ одной школѣ объявлены новые таланты, которые и приведутъ на "вершины" поэзіи. Въ другой же, болѣе рѣшительной, объявленъ геній. Разсказано даже, когда этотъ геній впервые объявился. Это было въ 1908 году, т. е. пять лѣтъ назадъ. Именно тогда "геній {Курсивъ вездѣ въ подлинникѣ. (Пользуемся прокламаціей, раздававшейся слушателямъ особаго литературнаго диспута, устроеннаго "Союзомъ Молодежи").} -- великій поэтъ современности -- Велимиръ Хлѣбниковъ впервые выступилъ въ печати. Петербургскіе Метры (отъ "maître") считали Хлѣбникова сумасшедшимъ. Они не напечатали, конечно, ни одной вещи того, кто несъ собой Возрожденіе Русской Литературы. Позоръ и стыдъ на ихъ головы!"
   До извѣстной степени облегченіемъ для заинтересованнаго читателя было бы признать обѣ новыя школы въ-разъ, т. е. такъ, какъ они появились на биржѣ литературныхъ интересовъ. Но немедленно же выяснилось, что о такомъ исходѣ нечего и думать. Новыя школы оказались врагами. Это само собой опредѣлило интересъ къ обоимъ враждующимъ близнецамъ -- и со стороны вѣрующихъ и со стороны любопытныхъ. Произносилось слово: акмеизмъ, и аудиторія собирала слушателей. Произносилось слово футуризмъ, и аудиторія наполнялась слушателями. Въ обоихъ случаяхъ среди слушателей присутствовалъ Гейне и по-старому находилъ, что онъ не ошибся, когда со слезами на глазахъ переводилъ слово "вѣра" словомъ "кредитъ".
   Все дѣло по-прежнему было въ этомъ. Пришли новые люди и утверждали, что "вѣрой -- кредитомъ" завладѣли люди, не заслуживающіе этого. И въ этомъ была своя доля правды. Когда пришельцы доказывали, что ихъ ближайшимъ предшественникамъ надо отказать въ довѣріи, это было жестоко, но справедливо. Взаимныя пререканія были на самомъ дѣлѣ не лишены интереса.
   Акмеизмъ ополчился на мистическій символизмъ въ литературѣ, направившій "свои главныя силы въ область невѣдомаго". Этому теченію акмеизмъ ставилъ упрекомъ, что "неперемѣнно онъ (символизмъ) братался то съ мистикой, тосъ теософіей, то съ оккультизмомъ. Нѣкоторыя его исканія... почти приближались къ созданію миѳа" (Гумилевъ). И это направленіе литературныхъ исканій оказалось безрезультатнымъ; оно явно переживаетъ "катастрофу", по мнѣнію акмеистовъ, вмѣсто "апоѳеоза", котораго ожидало, и причины этой катастрофы -- "внутренніе пороки самого движенія" (Городецкій).
   Что хотѣлъ дать мистическій символизмъ?-- задаютъ вопросъ его критики-акмеисты и приходятъ къ справедливому заключенію, что какія бы то ни было приближенія къ непознаваемому невозможны; что въ этомъ отношеніи равно безсильны колдуны у дикарей и современные поэты-художники. Все, что возможно для искусства въ этой области: "всегда помнить о непознаваемомъ", не вдаваясь ни въ какія догадки о немъ. Пусть -- заявляютъ акмеисты -- "прекрасная дама Теологія останется на своемъ престолѣ,-но ни ея низводить до степени литературы, ни литературу поднимать въ ея алмазный холодъ акмеисты не хотятъ" (Гумилевъ).
   Для литературы игра символистовъ въ познаніе "непознаваемаго" имѣла, съ точки зрѣнія ихъ критиковъ, печальный результатъ. Никакія сближенія между неясными переживаніями въ областяхъ разныхъ чувствъ; никакія окраски звуковъ и звуки въ краскахъ, къ которымъ прислушивались символисты, разсчитывая хоть здѣсь обнажить уголокъ непознаваемаго, -- не привели, и не могли привести ни къ чему. Было только пользованіе "словами-хамелеонами". Вмѣсто "непознаваемаго" культивировалась простая непонятность, при помощи того неопредѣленнаго содержанія, которое свойственно даже самымъ опредѣленнымъ словамъ въ языкѣ. Въ этомъ отношеніи роль символистовъ-тайновидцевъ акмеисты формулировали ярко и ѣдко: "Они любили облекаться въ тогу непонятности; это они сказали, что поэтъ не понимаетъ самъ себя, что вообще, понимаемое искусство есть пошлость... Но непонятность ихъ была проще, чѣмъ они думали" (С. Городецкій). За нею просто не было никакого дѣйствительнаго содержанія. Въ этомъ была вся "тайна" въ произведеніяхъ символистовъ,-- по мнѣнію ихъ критиковъ-"акмеистовъ".
   Рѣзко поэтому отграничиваясь отъ всякихъ безнадежныхъ мистическихъ исканій и утверждая -- почти словами Герберта Спенсера, -- что "непознаваемое по самому смыслу этого слова нельзя познать",-- акмеисты считаютъ необходимымъ возвратить литературѣ ясность и доступность общему разумѣнію. Акмеисты хотѣли бы вернуть модернистической литературѣ характеръ общественнаго мышленія -- мышленія вслухъ, ради предполагаемаго собесѣдника. По словамъ акмеистовъ, эта основная роль литературы подверглась серьезной угрозѣ со стороны мистиковъ-символистовъ. Они превратили литературу въ формулы для своихъ собственныхъ таинственныхъ соприкасаній съ непознаваемымъ, въ формулы для самихъ себя, неизвѣстно для чего опубликованныя. "Въ этомъ отношеніи символизмъ напоминаетъ "Prestre Martin" средневѣковой французской пословицы, который самъ служить мессу и слушаетъ ее". Акмеисты полагаютъ, что творчество, несомнѣнно, удовлетворяетъ запросамъ самого художника, но что оно въ то же время должно удовлетворять условіямъ общественнаго мышленія, оказываясь доступнымъ всякому "собесѣднику", желающему понять. (Мандельштамъ).
   Все это такъ просто, что, пожалуй, и не составляетъ никакой революціи. Но оказалось, что это революція. Писатели-тайновидцы, преемники первобытныхъ колдуновъ, взявшіе на себя роль посредниковъ между міромъ и надмірной "тайной", горячо выступили въ защиту правъ на читательское вниманіе и въ свою очередь подвергли жестокой критикѣ акмеистовъ. Жрецы тайнъ утверждали, что имъ принадлежатъ апоѳеозъ, а вовсе не катастрофа. Принадлежитъ и будетъ всегда принадлежать, вопреки утвержденію акмеистовъ, которые въ литературномъ отношеніи являются пренебрегаемой величиной, такъ какъ ничѣмъ серьезнымъ, никакими "великими произведеніями" себя еще не выявили...
   Быть можетъ, намъ слѣдуетъ особо оговорить, что мы не имѣемъ въ виду вступать въ полемическую борьбу съ разсматриваемыми настроеніями (едва ли это и нужно). Намъ и безъ того придется -- уже приходилось!-- сталкиваться съ тѣмъ, что кажется неправдоподобнымъ, невѣроятнымъ и даже какъ-будто немыслимымъ. Поэтому мы поставили своей задачей предѣльную возможную объективность изложенія. Пусть излагаемыя настроенія говорятъ сами за себя. Наша цѣль -- только понять то, что органически чуждо намъ и -- нужно думать -- читателю "Русскаго Богатства".
   Съ этою оговоркой мы и будемъ, сохраняя предѣльную объективность, продолжать обзоръ новѣйшихъ исканій правды и правдивости въ литературѣ.
   Гдѣ ищетъ правды и правдивости акмеизмъ? На это дается самый обстоятельный отвѣтъ. По словамъ акмеистовъ -- иначе, "адамистовъ" -- ихъ стремленіе найти "мужественно твердый и ясный взглядъ на жизнь", не опираясь ни на какую мистику. Что же это значитъ у теоретиковъ акмеизма? Это значитъ, что страницы литературной деклараціи акмеистовъ-адамистовъ Почти пестрятъ словомъ "звѣрь" въ примѣненіи къ человѣку. "Какъ адамисты, мы немного лѣсные Звѣри и во всякомъ случаѣ не отдадимъ того, что въ насъ звѣринаго въ обмѣнъ на неврастенію". Такимъ образомъ, это здоровые "немного звѣри", не цѣнящіе болѣзненной неврастеничности, въ противность Пшибышевскому. Сейчасъ же на этимъ призывомъ къ звѣриному здоровью слѣдуетъ указаніе на "звѣриныя добродѣтели", которыми акмеизмъ "можетъ похвастать", если бы символизмъ захотѣлъ подвергнуть испытанію идущее ему на смѣну литературное теченіе! Дальше -- больше, и когда вниманію читателя рекомендуется "знаменательная" поэзія М. Зенкевича, то характернымъ для поэта является уже не то, что онъ "немного" звѣрь, а то, что онъ совсѣмъ "снялъ съ себя наслоенія тысячелѣтнихъ культуръ и понялъ себя, какъ "звѣря, лишеннаго и когтей а шерсти".
   Такимъ образомъ поэтъ г. Зенкевичъ уже совсѣмъ лѣсной звѣрь, только безъ когтей и шерсти, но съ языкомъ. И потому онъ энергично воспѣваетъ "Махайродусовъ и ящеровъ" -- своихъ доисторическихъ предковъ по звѣриной природѣ.
   Влеченіе къ звѣрямъ вообще характерно для адамистовъ-акмеистовъ, по ихъ собственному признанію. "Какъ бы вновь сотворенные, въ поэзію хлынули звѣри; слоны, жирафы, львы, попугаи съ Антильскихъ острововъ наполнили ранніе стихи Н. Гумилева" (О. Городецкій).
   Такимъ образомъ, выбросивъ мистику, въ остальномъ акмеисты заявили себя преемниками модернизма. Съ этой стороны они принимаютъ цѣликомъ извѣстные стихи Ѳ. Сологуба:
   
   -- Мы -- плѣненные звѣри,"
   Голосимъ, какъ умѣемъ...
   
   Вся разница въ томъ, что они не желаютъ "голосить" на мистическіе мотивы.
   Они предпочитаютъ "голосить" исключительно на реальные мотивы; При этомъ ни въ какую критику бытія они не вдаются. Они ради жизни, какъ она есть, и будутъ "голосить, какъ умѣютъ" о мірѣ, который "безповоротно принятъ ими во всей совокупности красотъ и безобразій".
   Акмеисты для ясности даютъ точное указаніе и о томъ, что въ ихъ глазахъ является "безобразіемъ". Этическіе элементы попрежнему не будутъ составлять критерія ни въ малой долѣ. "Безобразіемъ" въ мірѣ акмеисты будутъ считать только "то, что недовоплощено, что завяло между "бытіемъ и небытіемъ". Пусть все существующее -- и "добро" и "зло" -- существуетъ, но пусть все будетъ наиболѣе ярко выражено (не только въ искусствѣ, но и въ самой жизни). Ничего другого не хотятъ -- по ихъ собственному заявленію -- представители "веришиности". Никакихъ поправокъ въ бытіе они не вносятъ и въ критику бытія не вдаются.
   Въ соотвѣтствіи съ этимъ акмеизмъ высказывается въ области формы за объективный реализмъ и даже за натурализмъ, какъ бы подчеркивая этимъ, что они дѣйствительно "звѣри", исключительно "звѣря", которымъ важна только натура -- природа и не нужно идеальныхъ надстроекъ, свойственныхъ не только символизму, но и художественному реализму.
   Въ этомъ отношеніи "вершинники" собираются идти, повидимому, далѣе реализма. Они безоговорочно отрицаютъ всякій символизмъ,-- помимо того частнаго направленія символизма, которое живетъ вопросами потусторонняго міра. Между тѣмъ цѣнимый нами художественный реализмъ въ дѣйствительности всегда символиченъ, содержаніе даваемыхъ имъ образовъ всегда не закончено: художественно-реальные образы всегда заключаютъ въ себѣ просторъ для разумѣнія свыше той бытовой формы, которую использовалъ художникъ, чтобы говорить объ общемъ въ частной формѣ,-- въ проявленіяхъ мимолетной исторіи закрѣпляя вѣчное, свойственное человѣческой природѣ.
   Въ какой мѣрѣ свойственъ художественному реализму этотъ дополнительный смыслъ, видно изъ любопытнаго отзыва, напр., Андрея Бѣлаго о Чеховѣ. По его словамъ, Метерлинкъ, въ качествѣ преднамѣреннаго символиста, грубъ по сравненію съ Чеховымъ, и потому символистъ, обращаясь къ Чехову послѣ Метерлинка, чувствуетъ "облегченіе": до такой степени его непреднамѣренные символы "тоньше, прозрачнѣе... Они вросли въ жизнь, безъ остатка воплотились въ реальномъ".
   Акмеисты, повидимому, не гонятся за этимъ сверхъ-содержаніемъ реалистическихъ образовъ искусства и литературы. Они вполнѣ удовлетворяются тѣмъ ограниченнымъ содержаніемъ, которое присуще минутнымъ воздѣйствіямъ окружающей дѣйствительности, натурализму въ жанрѣ Золя, которое когда-то Левъ Мечниковъ въ "Дѣлѣ" насмѣшливо именовалъ "нанатурализмомъ" вмѣсто натурализма.
   И на самомъ дѣлѣ этого "нанатуралическаго" элемента въ акмеистическихъ исканіяхъ истины достаточно. Они далеки отъ метафизическаго толкованія экстазовъ чувственности. Но и для нихъ, какъ для Пшибышевскаго, евангеліе должно начинаться словами: "въ началѣ былъ полъ". Они не станутъ, какъ В. Брюсовъ, утверждать, что ихъ влечетъ "тайна зачатій". Но это только потому, что имъ не нужно совсѣмъ оправданій; за нихъ просто фактъ соотвѣтственнаго "звѣринаго" влеченія. Поэтому въ "вершинной" поэзіи Гумилева вы найдете, къ большому своему изумленію, то, что, казалось бы, давно уже умерло. Вотъ лирика полового извращенія на мотивъ изъ Кузьмина. Но этого мало. Поэтъ хочетъ быть универсальнымъ и добавляетъ лирику противоположнаго, извращенія.
   Было бы однако, несправедливымъ не отмѣтить, что среди "вершинниковъ" есть талантливые поэты.
   Подводя итогъ сказанному объ акмеистахъ, мы думаемъ, что самое угрожающее новой школѣ ихъ собственный торжественно заявленный обѣтъ: "Отнынѣ безобразно то, что безобразно, что недовоплощено, что завяло между бытіемъ и небытіемъ, "ибо несомнѣнно, что эта формула "безобразія недовоплощенности" приложима прежде всего къ нимъ самимъ, поскольку они на самомъ дѣлѣ "лѣсные звѣри", но безъ "шерсти и когтей".
   Очевидно, имъ нужно будетъ довоплотиться въ ту или другую сторону: или пойти въ сторону когтей и шерсти или вернуться въ человѣческое состояніе. Такъ какъ первое не въ ихъ водѣ, то, очевидно, остается второе. Это все, что пока можно сказать объ энергичныхъ критикахъ мистическаго символизма.
   

VIII.

   Одновременно съ акмеизмомъ на боевую дорогу вышелъ его злѣйшій врагъ: "эго-футуризмъ". Впрочемъ, акмеисты платятъ той же монетой. Для нихъ лучшимъ показателемъ разложенія мистической Поэзіи служитъ фактъ, что въ ней появились "футуристы, эго-футуристы" -- "гіены, слѣдующія за (умирающимъ) львомъ".
   Оба новыя направленія согласны въ томъ, что русскій символизмъ нынѣ переживаетъ "катастрофу", но нѣтъ согласія въ томъ, кому должны принадлежать ризы славы этого теченія.
   Если акмеизмъ пробуетъ починить модернизмъ возвращеніемъ къ поверхностному реализму или натурализму въ жанрѣ Золя, то эго-футуризмъ подходитъ въ той же задачѣ съ противоположной стороны. Не реализмъ нуженъ, а усугубленіе символизма. Не чувственныя переживанія природы нужны, а усугубленное разумѣніе ихъ тайнъ..
   Впрочемъ, эго-футуризмъ вовсе не чинить испорченное пришелъ, а начать собой новую культуру.
   Новая культура началась съ "пощечины общественному вкусу". Такъ былъ озаглавленъ сборникъ, выпущенный кружкомъ поэтовъ "Гилея" и художниковъ, принявшихъ наименованіе "Союза молодежи". Затѣмъ подъ тѣмъ же названіемъ были выпущены особые листки-прокламаціи, безплатно раздававшіяся публикѣ. На верху листковъ были изображены вѣстники новой культуры. Ихъ шесть. Все юный, зеленый народъ; одинъ въ студенческой формѣ. Публика заинтересовалась.
   Для многихъ это обстоятельство почти загадка. Для нѣкоторыхъ же вниманіе критики къ "эго-футуристамъ" и "кубистамъ" -- предметъ искренняго возмущенія; раздраженные аити-критики писали въ газетахъ статью за статьей въ доказательство, что "эго-футуристы" не имѣютъ никакихъ правъ на вниманіе публики, совершенно такъ же, какъ и акмеисты (Д. Левинъ).
   Мы думаемъ, что нельзя подходить ни въ "акмеизму", ни къ "эго-футуризму" въ поэзіи и "кубизму" -- въ искусствѣ съ точки зрѣнія права на общественное вниманіе, разъ оно есть фактически, хотя бы завладѣвшіе этимъ вниманіемъ на самомъ дѣлѣ не имѣли оправдательнаго ценза. Въ особенности это справедливо относительно кубистовъ-эго-футуристовъ, ибо самаго права на раздачу пощечинъ существовать не можетъ, и то, что есть желающіе ихъ получать, является интереснымъ само по себѣ.
   Интересоваться литературными явленіями можно вѣдь съ двухъ точекъ зрѣнія. Книга характеризуетъ не только того, кто ее написалъ, но и того, кто ее читаетъ. Поэтому книга, недостаточно интересная, не заслуживаетъ никакого вниманія, если въ ней подходить, имѣя въ виду только отраженіе духовной личности самого автора. Но та же книга можетъ быть все-таки интересна, если по ней можно судить о личности коллективнаго читателя, ибо этотъ послѣдній никогда не бываетъ не интересенъ.
   Съ этой же точки зрѣнія эго-футуристы, несомнѣнно, интересны. Коллективный читатель (въ извѣстной долѣ) не только охотно разбиралъ пощечины, но обнаружилъ совершенно евангельскія чувства по отношенію къ эго-футуристамъ: получивъ пощечины, онъ спѣшилъ покупать билеты на спеціальные эго-футуристическіе диспуты съ ихъ противниками, гдѣ "пощёчины" раздавались съ безграничной расточительностью.
   Особенное количество пощечинъ досталось акмеизму. "Вершинности", достигнутой въ русской современной литературѣ новыми поэтами, не только не было сдѣлано никакого исключенія, но на оборотъ. Рѣшительная школа эго-футуристовъ съ особеннымъ пренебреженіемъ какъ-разъ и относится къ своей соперницѣ по новизнѣ.
   Это, конечно, въ порядкѣ вещей, ибо исторія объ "акмеизмѣ" И "эго-футуризмѣ" это -- исторія объ Авраамѣ и Лотѣ, которые шли въ- противныя стороны. Акмеизмъ нашелъ ошибку въ томъ, что символисты "обратили міръ въ фантомъ, важный лишь постольку, поскольку онъ сквозитъ и просвѣчиваетъ иными мірами". Эго-футуристы ищутъ ошибку въ томъ, что символизмъ былъ слишкомъ реалистиченъ. Для нихъ Блокъ и Сологубъ -- разгульники на столомъ реализма. И Авраамъ, въ лицѣ эго-футуристовъ, конечно, долженъ идти въ противную сторону отъ Лота, въ лицѣ акмеистовъ.
   Въ итогѣ эго-футуризмъ является усугубленіемъ всего стараго, присущаго мистическимъ исканіямъ символизма. Здѣсь и сугубое утвержденіе индивидуализма, здѣсь и сугубый культъ случайности, здѣсь и сугубѣйшій культъ подсознательной психики.
   Но при этомъ эго-футуристы исправляютъ ошибки, допущенныя ихъ предшественниками-символистами.
   Символисты тоже пытались дать волю своему подсознательному "я", входящему въ общеніе съ иными мірами, но при этомъ сдѣлали рядъ важныхъ ошибокъ, обезцѣнившихъ ихъ исканія. Прежде всего они были варажены старо-культурной красотой, основанной на чувствѣ "граціозности и тонкости". Однако постигнуть правду міра этимъ внутреннимъ чувствомъ -- но утвержденію "кубистовъ" въ искусствѣ, "эго-футуристовъ" въ поэзіи -- безнадежная попытка.
   Эта красота ложна. Нужна другая красота -- истинная, истинно освѣщающая міръ.
   Но, конечно, даромъ человѣчество не можетъ получить ничего. Требуются жертвы и въ данномъ случаѣ.
   Требовались онѣ, какъ мы видѣли, и раньше. Но не столь безпредѣльно, какъ нынѣ потребовалъ кубизмъ -- эго-футуризмъ. До оихъ воръ требовалось, какъ мы знаемъ, отказаться только отъ Помощи логической мысли и указаній этическаго чувства. И было оставлено въ полной силѣ и неприкосновенности эстетическое чувство -- чувство утонченной красоты, воспитанной вѣками и тысячелѣтіями. Кубизмъ -- эго-футуризмъ потребовалъ и этой "послѣдней жертвы". Нуженъ добровольный отказъ и отъ логики, и отъ этики, и отъ эстетики. И только такая всесторонняя ампутація человѣческой души будетъ вознаграждена, ибо -- наконецъ!-- приведетъ къ "полнотѣ" жизни и свободѣ души, основанной на общеніи съ нными мірами и на руководствѣ иной, забытой міромъ красотѣ переживаній.
   

IX.

   Ее -- забытую красоту -- нашли кубисты. О странномъ впечатлѣніи, которое производятъ картины этихъ художниковъ, съ испанцемъ Пикассо во главѣ, не такъ давно разсказалъ Ал. Бенуа, подводя итоги своему посѣщенію одной московской художественной галлерей.
   "...впечатлѣніе отъ комнаты Пикассо чудовищное. Со стѣнъ глядятъ огромныя чудища, подобія какихъ-то каменныхъ бабъ, неуклюжія, косыя, кривыя, съ глупыми, мрачными, {Курсивъ вездѣ принадлежитъ вамъ. (А. Р.).} нависшими, точно изъ дерева рѣзанными лицами, или ужасные пейзажи, ребячески нарисованные, темные и безотрадные. Одно напоминаетъ неудавшіеся "съѣхавшіе" отпечатки декалькоманіи, увеличенные въ громадную величину, другое -- вывѣски въ захолустномъ городкѣ, третье -- "болвановъ" изъ парикмахерскихъ, четвертое -- просто груды камней или бревенъ. Среди прочаго коричневый пейзажъ какого-то умѣреннаго кубиста производитъ впечатлѣніе чего-то совершенно Нормальнаго, чуть ли не слащаваго, а одна ультра-кубистическая картина, на которой ничего понять нельзя, скорѣе кажется "утѣшительной", ибо, по крайней мѣрѣ, здѣсь уже нѣтъ никакого "Дразненія изображеніемъ" -- видишь лишь какія-то скрещивающіяся линіи, перерѣзывающія одна другую плоскости,-- а что это такое, очевидно, не зналъ и авторъ. Встрѣться такая группа картинъ лѣтъ еще 5--6 тому назадъ, большинство изъ насъ прошло бы мимо нея, какъ передъ неинтересной въ художественномъ отношеніи выставкой работъ изъ дома умалишенныхъ. Года два тому назадъ мы бы обозлились и заговорили бы о шарлатанствѣ. Да и нынче никакъ не находишь въ себѣ "радостнаго отклика" на это уродливое творчество.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   "Въ той же комнатѣ, гдѣ у С. И. Щ. (владѣльца московской галлереи) висятъ кубисты, съ Пикассо во главѣ, стоятъ древніе идолы средней Африки -- грубыя и странныя изваянія, пугающія своей ясно выраженной животностью,-- продолжаетъ резсказывать А. Бенуа. Особенное впечатлѣніе производитъ статуэтка не болѣе нолуаршина въ вышину и, однако, пополненная такой силы, что жутію становится, когда ее разглядываешь. Этого неуклюже присѣвшаго урода съ его огромной, планами лѣпленной головой, со странно выпучившимся торсомъ никакъ не назовешь "божкомъ" -- это настоящее страшное "божище", это нѣчто такое, во что вложены страшныя молитвы, чему принесены жестокія жертвы. Хоть и малъ онъ, а чувствуется его родство съ ассирійскими колоссами. Да, этотъ богъ, вѣроятно, и не умеръ, а все еще живъ, все еще ждетъ и требуетъ. С. И. Щ. любуется имъ, какъ иной любуется Гермесомъ Праксителя, и увѣряетъ, что "красота" статуэтки, исполненной лѣтъ пятьсотъ тому назадъ дикарями глушайшей Африки, учитъ его лучше понимать и сегодняшнюю красоту Пикассо".
   Теперь вы знаете, о какой "красотѣ" будетъ идти рѣчь, и знаете, въ какой части свѣта нужно искать настоящее откровеніе о мірѣ.
   Съ своей стороны разсказчикъ, посѣтитель московской галлереи, находитъ, что восторженный, любующійся владѣлецъ галлереи правъ, сближая живопись кубистовъ и религіозную скульптуру африканскихъ дикарей. "Несомнѣнно, какое-то духовное родство между этими произведеніями искусства можно усмотрѣть".
   Пережитыя въ Москвѣ художественныя впечатлѣнія наводятъ цитируемаго критика на рядъ вопросовъ, требующихъ рѣшенія. "Прежде всего -- спрашиваетъ онъ -- что означаетъ крѣпнущій за послѣдніе годы въ чудовищной прогрессіи культъ этого вящшаго уродства, которое теперь окрестили (безсмысленнымъ, какъ и всѣ другія клички) прозвищемъ "кубизма"? Вѣдь въ одномъ не приходится сомнѣваться: дурно ли, или хорошо -- явленіе это стало такимъ, что съ нимъ приходится считаться, оно "commence à s'imposer", явленіе имѣетъ оттѣнокъ стихійности, охватываетъ круги все шире и шире, становится какимъ-то міровымъ изступленіемъ." Ростъ интереса къ кубизму, появленіе особыхъ коллекціонеровъ, въ родѣ упомянутаго восторженнаго г. С. И. Щ., заставляетъ А. Бенуа даже испугаться, задавшись дополнительнымъ самовопросомъ: "Или это "художественная чума", "черная смерть искусства", отъ которой нѣтъ спасенія?" Но на этотъ вопросъ А. Бенуа находитъ "утѣшительный" и вмѣстѣ съ тѣмъ нѣсколько неожиданный отвѣтъ. Нѣтъ, кубизмъ не чума, а новый путь всей нашей культуры". Цитируемый художественный критикъ полагаетъ, что "насъ" даже "не спросятъ, идти ли но немъ,-- все равно пойдутъ, да уже идутъ. Хочешь-не-хочешь -- потащатъ, а если кому удастся все же не поддаться, то напередъ имъ грозитъ тоскливое одиночество".
   Повидимому, отвѣтъ не только утѣшительный, но даже пріятный. Легко сказать: снова найденъ новый путь культуры. Но есть свое "но". Ибо если кубизмъ новый путь всей культуры, то что же значитъ странное сродство между картинами Пикассо и искусствомъ африканскихъ дикарей, создававшимъ "божищъ" съ "ясно выраженной животностью"?
   Однако на этотъ законный для критика вопросъ А. Бенуа не рѣшается дать никакого опредѣленнаго отвѣта.
   "Когда дать себѣ надъ этимъ вопросомъ задуматься,-- говоритъ онъ,-- то найденное утѣшительное рѣшеніе начинаетъ тускнѣть и душу наполняетъ нѣчто похожее на ужасъ. А что если къ такимъ именно богамъ приведетъ новая Византія, а что если за слѣдующимъ поворотомъ въ томъ лабиринтѣ, въ который манитъ современное искусство, окажется возсѣдающимъ на престолѣ, на мѣстѣ святомъ, вотъ такая мерзость, такой богъ-дьяволъ, вотъ этотъ изступленный страшный силачъ, который ринется на неосторожно проникшихъ до него и скрутитъ ихъ, не знающихъ чурныхъ словъ, принесетъ ихъ себѣ въ жертву?"
   "Я только задаю вопросъ -- продолжаетъ свой испуганный прогнозъ А. Бенуа -- и не собираюсь отвѣчать на него... Одно только ясно для меня и сейчасъ: страшно въ новомъ искусствѣ не то, что оно "чудитъ", созидая чудовищъ, а страшно то, что оно забирается куда-то въ тайныя и очень опасныя мѣста, не зная, но имя чье оно это дѣлаетъ, не задаваясь даже вопросомъ о своемъ конечномъ смыслѣ. Все это очень хорошо: научная обоснованность кубизма, чисто живописныя проблемы и проч., и проч., Но все это пустыя слова передъ вопросомъ: "во имя чье?" Когда же встрѣчаешь такую аналогію, какая существуетъ между произведеніями самаго передового продукта парижской культуры (несмотря на свое испанское происхожденіе, Пикассо все же un parisien) и религіознымъ искусствомъ африканскихъ дикарей, то здѣсь возникаетъ какое-то предостерегающее ощущеніе".
   Представители новѣйшихъ исканій приняли вызовъ Ал. Бенуа относительно сближенія ихъ "красоты" съ психологіей африканскаго идолосотворенія да еще лѣтъ 500 тому назадъ. Въ своемъ офиціальномъ журналѣ "Союзъ Молодежи" они отвѣтили насмѣшливой статьей: "Аполлонъ будничный и Аполлонъ чернявый". Высмѣивая всѣхъ, для кого идеаломъ красоты является традиціонный Аполлонъ, они утверждаютъ, что дни этого бѣлаго бога сочтены. "Аполлонъ ихъ трещитъ и падаетъ. Трещитъ и падаетъ... Уже 20 или 30 лѣтъ разные острокулачные удары попадаютъ на его голову... И не плохо и не жалко".
   Взамѣнъ этого разрушеннаго Аполлона, по утвержденію кубистовъ, въ міръ на самомъ дѣлѣ идетъ "Аполлонъ новый". Правда, онъ не очень изященъ,-- по ироническому описанію кубистовъ -- съ точки зрѣнія традиціонной красоты: онъ "съ кривыми ногами; цвѣтомъ напоминаетъ дочь -- ночь Нубіи, а также французскую ваксу, но зато найденный Аполлонъ правдивъ и внутренне проченъ: "голова его изъ стале-бронзы; кулаки будущихъ футуристовъ не прошибутъ", какъ это сдѣлали теперешніе эго-футуристы съ бѣднымъ бѣломраморнымъ богомъ Греціи. Заканчивается замѣтка провозглашеніемъ вивата въ честь новонайденной правдивой я прочной красоты: "Французы говорятъ: Le Roi est mort -- vive le Roi. Возьму я грамофонный рупоръ и скажу: Аполлонъ умеръ, да здравствуетъ Аполлонъ криво-чернявый" (А- Бздльеръ). Такимъ образомъ ново-найденная у африканскихъ дикарей красота "кривочерняваго Аполлона", по мнѣнію кубистовъ, пребудетъ съ нами во вѣка вѣковъ.
   

X.

   Подведемъ нѣкоторые итоги новыхъ исканій и новыхъ искателей относительно "вѣры-кредита" въ искусствѣ и литературѣ.
   Какъ мы видѣли, акмеисты сохраняютъ за собой функціи проповѣдника ницшеанскаго "звѣря" въ человѣкѣ, но отказываются отъ попытокъ мистическаго самоопредѣленія. Просто они чувствуютъ себя звѣрями. И да будетъ такъ, а что изъ этого выйдетъ и какъ относится къ этому надмірная власть, имъ совершенно безразлично. И эта позиція намъ представляется логически болѣе правильной. На самомъ дѣлѣ попытка гармонично сочетать "звѣриное" и "божеское" въ человѣческой психологіи является довольно сомнительнымъ результатомъ эклектическаго исканія истины сквозь призму неограниченнаго "проявленія личности". Въ этомъ случаѣ приходится не столько доказывать, сколько молиться формулой З. Гиппіусъ:
   
   Отче, да будутъ едины
   Воля Твоя и моя!
   
   И очень мало шансовъ на то, что воля на самомъ дѣлѣ будетъ -- окажется едина.
   Но, оставаясь звѣрями, акмеисты полагаютъ, что они красивы, что для этого настроенія нужны звучные стихи, красивыя строфы, музыкальныя созвучія. Они полагаютъ, что ихъ богъ -- Аполлонъ -- гармоничный, бѣломраморный греческій богъ.
   Это, конечно, недоразумѣніе. Въ этомъ отношеніи, несомнѣнно, больше правоты на сторонѣ кубистовъ-эго-футуристовъ. Для нихъ вся земля "звѣрь"; но они не хотятъ скрывать, что ихъ "Аполлонъ" иной. На диспутахъ они съ ѣдкой насмѣшливостью укоряли акмёистовъ за то, что тѣ на словахъ чтутъ "бѣлаго" Аполлона, хотя сердце ихъ далеко отъ него. Относительно самихъ себя они твердо заявляютъ, что ихъ богъ, символъ ихъ настроеній,-- черный, дикій, похожій на африканскихъ идоловъ. Нельзя не согласиться, что при такой точкѣ зрѣнія на свою душевную суть къ нимъ больше идутъ знаменитыя признанія Ѳ. Сологуба:
   
   Мы -- плѣненные звѣри.
   Голосимъ, какъ умѣемъ...
   
   Голосимъ; очевидно, здѣсь не можетъ быть ни музыки, ни звуковъ сладкихъ, ни молитвъ, которыми обманывали свое непосредственное чувство символисты и акмеисты. Футуристы въ этомъ откровенно признаются, и въ этомъ ихъ безспорная заслуга.
   При такихъ условіяхъ понятно, что они отрицаютъ сладкозвучіе классической поэзіи, бранятся словами: "вашъ Пушкинъ" и смѣло требуютъ и его и другихъ "сбросить съ парохода современности", по смѣлому выраженію, уже сдѣлавшемуся крылатымъ, Они грубы, но откровенны и по-своему "искренни".
   Понятна и живопись "кубистовъ".
   Понятны и "портреты", ими написанные. Эти портреты больше всего приводятъ въ насмѣшливое настроеніе любопытствующихъ зрителей на выставкахъ "Союза Молодежи". Какіе-то треугольники, квадраты, вымазанные грязной краской, и вдругъ въ въ талонѣ обозначено -- "портретъ NN" или "автопортретъ". Высказываютъ даже удивленіе, кто соглашается позировать и принимать такіе портреты за свое изображеніе., Но это обстоятельство заслуживаетъ разсмотрѣнія съ другой стороны. Можно удивляться готовности, съ которой люди соглашаются признать эти "портреты" отраженіемъ-символомъ своей внутренней сути, своей "звѣриной" подоплеки. Но согласившіеся считать эти изображенія своими портретами, несомнѣнно, мужественные люди и по-своему правы. Если люди "звѣри", то они должны быть таковы, какъ на портретахъ кубистовъ.
   Исчезаютъ и упреки въ безобразіи и нелѣпости {Впрочемъ, о роли "нелѣпости" будетъ рѣчь впереди..}. Портреты безобразны для вашего глаза, воспитаннаго на чувствѣ граціознаго и утонченнаго? Но вѣдь это-то и хорошо съ точки зрѣнія кубистовъ. Человѣчеству нужно "опроститься" психологически и отвыкнуть именно отъ этого: отъ вкуса къ граціозному я утонченному. Въ "звѣриной" жизни (человѣческой) ихъ нѣтъ и не должно быть. Только при этомъ условіи и возможна -- съ точки зрѣнія кубистовъ -- "полнота" и внутренняя "свобода" индивидуума, отличающагося, подобно г. Зенкевичу, отъ другихъ "звѣрей" только отсутствіемъ "когтей и шерсти"... Портреты нелѣпы? Но вѣдь это -- портреты-символы. И что же страннаго, что эти "звѣриныя" души, не признающія логики, нежелающія знать координаціи логики, моральнаго чувства и культурной красоты, изображаются системой кусковъ, плоскихъ клѣтокъ, квадратовъ, треугольниковъ, замазанныхъ грязной краской? {Дѣлая попытку нѣкотораго разъясненія, прибавимъ, что кубисты даютъ не только то, что художникъ видитъ, но и то, что онъ знаетъ, а также то, что онъ помнитъ и т. д. относительно объекта своей картины. Кромѣ того изображаемые предметы должны быть представлены зрителю со всѣхъ сторонъ (условно, конечно). Наконецъ, должно быть показано измѣненіе изображенныхъ предметовъ во времени (ихъ движеніе). Такимъ образомъ картины кубистовъ являются своего рода условными чертежами видимыхъ художниками предметовъ, и этимъ условнымъ чертежамъ придается сокровенное сверхъ-содержаніе, которое и должно быть угадано зрителемъ.}
   Но, отказываясь отъ звуковъ сладкихъ и молитвъ, эго-футуристы не отказываются отъ проникновенія въ мистическія тайны мірозданія. Какъ разъ наоборотъ. Они даже символистовъ считаютъ слишкомъ близкими къ реализму; объ акмеистахъ же нечего и говоритъ. Лишь себя они считаютъ достаточно ушедшими отъ случайныхъ формъ реальной дѣйствительности въ міръ подлинности и непреложнаго бытія.
   И въ этой области они тоже считаютъ себя призванными исправить ошибки символистовъ. Тѣ были правы, по ихъ мнѣнію, только наполовину.
   Да, нужно искать откровенія въ области подсознательнаго; да, нужно быть возможно, близкими къ психологіи первобытнаго человѣка, ибо этому "счастливому ребенку" была "дана возможность подходить къ храни", гдѣ кончается реальное и начинается "міръ, неизвѣданной тайны, міръ Божества". Это соотвѣтствуетъ вѣдь и. тріадѣ Гегеля. Сначала тезисъ -- первобытный человѣкъ; потомъ его отрицаніе -- атинтезисъ -- культурный, человѣкъ; затѣмъ примиреніе -- синтезисъ -- символисты, выходящіе исправленнымъ изданіемъ въ лицѣ эго-футуристовъ.
   Но не у всякаго примитивнаго народца есть то, что нужно людямъ XX вѣка. Есть народцы, искусство которыхъ отравлено той же граціозностью и тонкостью, какими отравлено и все творчество Европы, вплоть до современности, вплоть до символистовъ. Мимо нихъ нужно пройти. Учиться правдѣ нужно у другихъ. Правда о. человѣкѣ и о мірѣ -- у тѣхъ народовъ, которые "глубоко любили красоту" простого, наивнаго и нелѣпаго на видъ.
   Не пугайтесь подчеркнутаго слова, ибо именно въ немъ откровеніе: "... будто бы нелѣпыя формы не эхо и калька природы, а эхо внутренней психики творца.-- Это лебеди иныхъ міровъ -- какъ поетъ Китай".
   И авторъ, у котораго мы заимствуемъ эту цитату, очень горячо доказываетъ, что нелѣпость обманчива на видъ, что только привычка къ культурѣ отпугиваетъ насъ отъ серьезнаго содержанія и возможности глубокаго міропознанія въ томъ, что нелѣпо на видъ.
   "... Часто въ вещахъ, повидимому, нелѣпыхъ, аляповатыхъ, кроется такая бездна внутренней красоты, ритма, и гармоніи, какой не встрѣтишь въ вещахъ, построенныхъ умомъ на принципахъ чистыхъ пропорцій и реальной правды".
   .Итакъ, вотъ ошибка, сгубившая исканія символистовъ. Они не тамъ искали "лебедей иныхъ міровъ". А между тѣмъ "стремленіе къ инымъ мірамъ заложено въ природу человѣка. Человѣкъ не хочетъ ходить, требуетъ танца, не хочетъ говорить, а требуетъ пѣсни, не хочетъ земли, а рвется къ небу". И вотъ "вѣрнѣйшій путь къ этому небу -- свободное творчество", т. е. творчество кубистовъ, въ изобразительномъ искусствѣ и эго-футуристовъ. въ литературѣ.
   Теперь вы подготовлены къ "нелѣпому", какъ принципу "свободнаго творчества".
   Поэтому васъ не удивитъ, когда вы узнаете, что нужно писать не такъ, какъ Гоголь, а тамъ, какъ пишетъ поэтъ Алексѣй, онъ же Александръ, Крученыхъ. Въ листкахъ, раздававшихся для пропаганды, оба писателя -- и Гоголь и А. Крученыхъ -- были даны въ рѣзкомъ сопоставленіи бокъ-о-бокъ:

Гоголь.

   Знаете ли Вы украинскую ночь?
   О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь въ нее: съ середины неба глядитъ мѣсяцъ; необъятный, небесный сводъ раздался, раздвинулся еще необъятнѣе; горитъ и дышетъ онъ.
   Земля вся въ серебряномъ свѣтѣ; и чудный воздухъ и прохладно душенъ, и полонъ нѣги, и движетъ океанъ благоуханій. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно вдохновенно стали лѣса, полные мрака, и кинули огромную тѣнь отъ себя. Тихи и покойны эти пруды; холодъ и мракъ водъ ихъ угрюмо заключенъ въ темнозеленыя стѣны садовъ. Дѣвственныя чащи черемухъ и черешенъ пугливо протянули свои корни въ ключевой холодъ и изрѣдка лепечутъ листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный вѣтренникъ -- ночной вѣтеръ, подкравшись мгновенно, цѣлуетъ ихъ".

А. Крученыхъ.

   "набрали копны и потомъ разбрасывали пѣтухамъ и пустынники кивали небытіе + слава жизнь вывернута. стрекотали муравьи я звѣрь исходилъ чернымъ паромъ Шло много сильные ногатые чуть не сдавили Сижу въ сторонѣ тѣсно въ сѣнѣ безногій однорукъ и много шло и многіе шли Качались палки шли кивали я плакалъ шли другіе а первые пришли пришли сюда куда и шли но я уже ближе".
   Составители манифеста не сомнѣвались, что читатель самъ убѣдится по этому сопоставленію, насколько А. Крученыхъ выигралъ въ смыслѣ тайновидѣнія и приближенія къ лебедямъ иныхъ міровъ сравнительно съ Гоголемъ.
   Но вѣдь это "свободное творчество" не понятно! Такъ что-жъ? Ошибка символистовъ заключается именно въ томъ, что они не отстояли свое право быть непонятными: "мысль и рѣчь не успѣвают за переживаніем вдохновеннаго, поэтому художник волен -- разъясняетъ тотъ же А. Крученыхъ -- выражаться не только общим языком (понятія), но и личным (творец индивидуален), и языком, не имѣющим опредѣленнаго значенія, (не застывшим), заумнымъ Общій язык связывает, свободный позволяет выразиться полнѣе (Примѣр: го оснѣг кайд и т. д.)".
   Во всякомъ случаѣ такъ хотятъ лебеди иныхъ міровъ: "го оснѣг кайд!" На другомъ языкѣ съ ними нельзя разговаривать.
   И снова передъ нами фигурируютъ въ. строжайшемъ сопоставленіи "умный" Пушкинъ и "заумный" Викторъ Хлѣбниковъ......

Пушкинъ.

   Зима -- крестьянинъ, торжествуя,
   На дровняхъ обновляетъ путь;
   Его лошадка, снѣгъ почуя,
   Плетется рысью какъ-нибудь;
   Бразды пушистыя взрывая
   Летитъ кибитка удалая.
   Ямщикъ сидитъ на облучкѣ,
   Вътулупѣ, въ красномъ кушакѣ.
   Вотъ бѣгаетъ дворовый мальчикъ,
   Въ салазки Жучку посадивъ,
   Себя въ коня преобразивъ;
   Шалунъ ужъ заморозилъ пальчикъ:
   Ему и больно и смѣшно,
   А мать грозитъ ему въ окно...

Викторъ Хлѣбниковъ.

   Трепетва
   Зарошь
   Умнязь
   Дышва
   Дебошь
   Пѣязь
   Помирва
   Варошь
   Вѣчязь
   Плещва
   Студошь
   Жріязь
   Желва
   Жарошь
   Храмязь
   Плаква
   Сухошь
   Будязь
   Лепетва
   Мокошь
   Былязь
   Нѣжва
   Темошь
   Новязь.
   Въ чемъ тутъ суть, разъясняетъ все тотъ же поэтъ А. Крученыхъ: дѣло въ томъ, что "Слова умирают, мір вѣчно юн. Художник увидѣл мір по новому и, как Адамъ, даетъ всему свои имена. Лилія прекрасна, но безобразно слово лилія захватанное и "изнасилованное". Поэтому я называю лилію еуы -- первоначальная чистота возстановлена"... Вотъ и все.
   Перечитайте теперь Пушкинскую "Зиму" и "Зиму" (вѣроятно) Хлѣбниковскую; развѣ не ясно, что у Пушкина каждое слово "захватанное" отъ повторенія и школьнаго заучиванія; поэтому Хлѣбниковъ говоритъ "еуы", и первоначальная чистота всѣхъ словъ "возстановлена" -- съ совершенной очевидностью.
   Почему вамъ смѣшно? Это ничуть не смѣшнѣе всякого другого "чародѣянія" въ литературѣ, къ которому читатель уже привыкъ. Очень можетъ быть, что найдется читатель, который съ чувствомъ будетъ еще декламировать: "Трепетва, Зарошь, Умнязь"... рада пріобщенія къ "лебедямъ иныхъ міровъ". Это тотъ культъ непонятнаго, надъ которымъ такъ зло смѣются нынѣ акмеисты, надъ которымъ когда-то смѣялся массовый читатель, нынѣ на это не рѣшающійся. "Зауменъ" А. Блокъ; зауменъ Ѳ. Сологубъ; зауменъ В. Брюсовъ. Эго-футуристы лишь доводятъ "заумный" элементъ, присущій всякимъ надмірнымъ исканіямъ, до предѣла. Да еще дѣлаютъ то, него не дѣлаютъ другіе болѣе осторожные: рѣшаются на такіе сомнительные неологизмы, какъ "заумный" въ противоположеніе "умному".
   Но вѣдь яркость и смѣлость самоопредѣленія не недостатокъ, а достоинство -- въ литературѣ.
   

XI.

   Во всякомъ случаѣ не подлежитъ, повидимому, сомнѣнію то положеніе, что было выставлено-нами въ началѣ: содержаніе не есть нѣчто безразличное для новыхъ художниковъ. Вмѣстѣ съ формой у нихъ явно приходитъ и новое содержаніе. И споръ -- обычно это забывается умышленно одними и неумышленно другими -- около новыхъ формъ сводится къ спору о внутреннемъ содержаніи, хлынувшемъ въ литературу и искусство, эпидемически захватившемъ значительную долю художниковъ.
   Мы видѣли и это новое содержаніе. Въ теченіе десятковъ лѣтъ оно держится на культѣ "звѣринаго" подсознательнаго въ человѣческой психикѣ и на уловленіи всякаго рода "лебедей иныхъ міровъ". Эти двѣ тяги въ душахъ современныхъ художниковъ слова, кисти и рѣзца взаимно связаны, но въ послѣднее время обнаружился нѣкоторый расколъ. Посѣдѣвшіе въ исканіяхъ "лебедей" дрогнули и какъ-то уклонились отъ прямой дороги, кто -- въ сторону связующихъ "звѣря" религіозныхъ настроеній, кто -- въ сторону художественныхъ декретовъ о томъ, чтобы "сестры" -- эстетика и этика -- впредь признавались за одно лицо (О. Сологубъ). Но на замѣну дрогнувшихъ явились свѣжіе люди. Новые люди одинаково за продолженіе культа "звѣринаго" подсознательнаго, но одни -- акмеисты -- на почвѣ реальной дѣйствительности, а другіе -- эго-футуристы и кубисты -- на мистической подпочвѣ вплоть до готовности пѣть гимны "криво-чернявому Аполлону" вмѣстѣ съ ашантіями и дагомейцами.
   Если отъ этихъ фактовъ литературнаго дня перейти къ характеристикѣ коллективнаго читателя, поскольку его обликъ можетъ оказываться въ интересѣ къ переживаемымъ фактамъ, нельзя не прійти къ заключенію, что, вопреки стараніямъ критиковъ, извѣстная часть публики обнаружила интересъ къ "кривочернявымъ" африканцамъ русской литературы. В. Брюсовъ нашелъ "выразительность" въ ихъ поэзіи и только оспаривалъ -- совершенно справедливо -- поэтическій пріоритетъ эго-футуристовъ въ отношеніи литературнаго птицеводства -- разведенія иномірныхъ "лебедей". А критикъ по искусству А. Бенуа увидѣлъ новый путь культуры, по которому насъ "потащатъ" -- хотимъ мы или не хотимъ.
   И другого художественнаго критика "Рѣчи", г. А. Левинсона, на самомъ дѣлѣ уже "потащили". По крайней мѣрѣ, когда онъ -- по его собственному разсказу -- слушалъ въ Парижѣ музыку къ одному новому балету, то ему уже казалось, что оркестровые инструменты "подобны просверленнымъ черепамъ въ ловкихъ пальцахъ людоѣда-импровизатора". И въ качествѣ резюме рецензентъ далъ слѣдующій хвалебный отзывъ: "Я не знаю ничего изысканнѣе этой готтентотской музыки"...-- Изъ этого вы склонны заключить, что балетъ и музыка была на сюжетъ о готтентотахъ? Совсѣмъ нѣтъ. И балетъ былъ русскій -- гг. Рериха и Нижинскаго, и музыка была русская -- г. Стравинскаго, и даже сюжетъ балета былъ русскій -- "картины языческой Руси". Но въ балетѣ была сцена съ принесеніемъ человѣка въ жертву, и музыка была до такой степени выразительна", что г. Левинсонъ искренно назвалъ ее готтентотской. Это высокая и даже, быть можетъ, высочайшая похвала со стороны рецензента, ибо его уже "потащили". Въ порывѣ стильнаго возбужденія онъ даже не замѣтилъ двусмысленности своей похвалы, даже если считать слово "готтентотскій" само по себѣ очень лестнымъ. Ибо вѣдь выходитъ, что композиторъ хотѣлъ дать картины языческой Руси, а написалъ о готтентотахъ! хотѣлъ въ звукахъ отразить душу нашихъ предковъ, а отразилъ людоѣдовъ, которые ловко играли на просверленныхъ черепахъ! Не поздоровится отъ этакихъ похвалъ.
   Но, конечно, отъ лико-личиннаго восторгай не то можетъ случиться, когда человѣка уже "потащили".
   Къ слову спросить, разъ объ этомъ зашла рѣчь, почему г. Левинсонъ вспомнилъ о готтентотахъ, слушая людоѣдскую музыку г. Стравинскаго на просверленныхъ черепахъ? Вѣдь міровая слава готтентотовъ заключается только въ томъ, что они считались долгое время образчиками низкой одаренности и въ физическомъ и въ умственномъ отношеніяхъ. Но и эту славу отъ нихъ этнологія отняла, и нынѣ изъ нихъ европейцы вербуютъ поваровъ, жокеевъ, наѣздниковъ, стрѣлковъ, а также полицейскихъ, составляющихъ особые отряды конной полиціи. Вотъ какими скромными дѣлами занимаются готтентоты, а совсѣмъ не Свирѣпой игрой на просверленныхъ человѣческихъ черепахъ, какъ чудилось г. Левинсону, когда онъ слушалъ русскій балетъ "Священная Весна" въ Парижѣ. Вообще готтентоты -- по отзыву спеціалистовъ -- довольно добродушны, но "легко поддаются моментальнымъ соблазнамъ, попадаются въ мелкомъ воровствѣ, часто лгутъ и хвастаютъ".
   За что же г. Левинсонъ обидѣлъ и нашихъ предковъ и автора музыки на тему изъ древнерусской жизни, вспомнивъ по поводу его музыки о "готтентотахъ"?
   

XII.

   Теперь перейдемъ къ вопросу, поставленному тѣмъ же А. Бенуа: какія послѣдствія можетъ имѣть кубизмъ-эго-футуризмъ {Мы соединяемъ эти два теченія въ одно, ибо они представляются однимъ и тѣмъ же печатнымъ органомъ ("Союзъ Молодежи*) и одними и тѣми же лицами. Любопытно однако, что въ сферѣ изобразительныхъ искусствъ новѣйшія исканія имѣютъ, повидимому, большій успѣхъ, чѣмъ въ области слова. Относительно кубистовъ А. Бенуа констатируетъ, какъ мы видѣли, наличность даже серьезнаго успѣха: существуютъ знатоки въ живописи и въ то же время собирателя кубистическихъ картинъ, для этихъ картинъ отводятъ особыя комнаты въ галлереяхъ, ими восторженно любуются. О подобномъ успѣхѣ въ области слова эго-футуристамъ приходится только мечтать. Очевидно, человѣческое слово слишкомъ пропитано логикой и психологическимъ содержаніемъ и потому менѣе благопріятно для "самовнушенныхъ" экскурсовъ въ область внѣмысленнаго и внѣлогичнаго, вообще -- "заумнаго", по счастливому выраженію г. Крученыхъ.} и къ чему онъ можетъ привести человѣчество? А. Бенуа, какъ мы уже знаемъ, стало страшно отъ этой мысли; онъ опасается, что это послѣднее слово художественныхъ постиженій приведетъ человѣчество и культуру, пошедшую по новому пути, къ какой-то пропасти. Мы думаемъ, что А. Бенуа почувствовалъ страхъ тоже въ кредитъ. Вѣдь А. Бенуа самъ одинъ изъ тѣхъ, что культивировали культъ "личинъ" въ искусствѣ, какъ средство прозрѣнія. Вѣдь онъ самъ еще недавно доказывалъ, что "обманъ прельстителенъ, если въ немъ есть сила убѣдительности", а "эта сила можетъ быть", если художнику удастся привить себѣ убѣжденность, "хотя бы только дѣланную, самовнушенную и мгновенную" (подлинныя слова А. Бенуа).
   Но въ такомъ случаѣ откуда же этотъ страхъ: съ одной стороны -- новый путь культуры, а съ другой стороны -- пропасть, знаменующая гибель той же культуры?
   Въ дѣйствительности же нѣтъ основаній ни для страховъ, ни для надеждъ. Снова прилетятъ къ намъ только "лебеди" иныхъ міровъ да художественныя "утки" сихъ міровъ.
   Мы думаемъ, что и самъ А. Бенуа не испугался, а только привилъ себѣ убѣжденность -- "хотя бы только дѣланную, самовнушенную и мгновенную". Или надо предположить, что онъ не читалъ слѣдующаго вожделѣнія поэта А. Крученыхъ. Послѣдній хочетъ не только ходить подъ богомъ -- "криво-чернявымъ Аполлономъ". Онъ и другого столь же искренно желаетъ (безъ запятыхъ и остальныхъ знаковъ препинанія -- ради передачи слитности и цѣльности своего настроенія):
   
   Я жрец я разлѣнился
   к чему все строить из земли
   в покои нѣги удалился
   лежу и грѣюсь близ свиньи
   на теплой глинѣ
   испарь свинины
   и запах псины
   лежу добрѣю на аршины.
   
   Когда прочитаешь такое признаніе, легко успокаиваешься и насчетъ звѣря, и насчетъ африканскихъ идоловъ, и насчетъ новаго пути, а насчетъ пропасти. Все дѣло въ тонъ, что когда-то въ такомъ родѣ красоту жизни будто-бы почувствовалъ Верхарнъ, переведенный В. Брюсовымъ (съ запятыми и даже восклицательными знаками):
   

СВИНЬИ.

   Стада большихъ свиней -- и самки и самцы --
   Угрюмымъ хрюканьемъ переполняли поле;
   Толпились на дворѣ и бѣгали по волѣ,
   Тряся молочные, отвислые сосцы.
   
   И близъ помойныхъ ямъ, лучами озаренныхъ,
   Въ навозной жижицѣ барахтались, толпясь;
   Мочились, хвостъ завивъ, уставивъ ноги въ грязь,
   И лоснился узоръ щетинъ ихъ очервленныхъ!
   
   Этого было вполнѣ довольно, чтобы А. Крученыхъ превзошелъ Верхарна. Да, "красота" есть во всемъ: есть въ африканскомъ идолѣ, есть и въ свиньяхъ съ "очервленною щетиной", стоящихъ, "хвостъ завивъ". Но, если такъ, то отчего же не превратиться въ сосѣда одной изъ нихъ? Сказано и мысленно сдѣлано. Поэтъ Алексѣй Крученыхъ удалился въ "покои нѣги", легъ, сталъ наслаждаться испарью свинины и запахомъ псины и "подобрѣлъ на аршины".
   Но неужели А. Бенуа вѣритъ, что для А. Крученыхъ "почувствовать" испарь свинины на самомъ дѣлѣ есть необычайное души пріятство, въ силу хотя бы самовнушенной и мгновенной убѣжденности? Мы лучшаго мнѣнія о пѣвцѣ "свинины и псины" и не сомнѣваемся, что если бы. ему предложили осуществить свою пылкую пантеистическую грезу о сосѣдствѣ бокъ-о-бокъ со свиньей, то онъ рѣшительно и безповоротно отказался бы. Иное дѣло "личина", иное дѣло "ликъ".
   Благодаря теоріи "выявленія личности" художниковъ, все равно въ "ликахъ" или "личинахъ", съ современнымъ читателемъ, ловцомъ "лебедей", происходитъ то же, что съ дамами, о которыхъ говорилъ тургеневскій Пигасовъ, утверждая, что отъ нихъ крика искренняго нельзя добиться иначе, какъ ударивъ коломъ.
   Годъ тому назадъ такой случай былъ съ упомянутымъ коллективнымъ читателемъ, не только россійскимъ, но и всесвѣтнымъ. Питателя на самомъ дѣлѣ ударили и онъ впервые за много лѣтъ искренно крикнулъ, когда получилось извѣстіе о гибели "Титаника" и о томъ, какъ люди разныхъ соціальныхъ положеній, отъ милліардеровъ до наемныхъ музыкантовъ, умирали, не похожіе ни на "лѣсныхъ звѣрей", которыми будто бы хотятъ быть акмеисты, ни на эго-футуристовъ, будто бы желающихъ, чтобы "каждая особь преобразилась въ объединиченное Ego".
   Мы припомнили этотъ эпизодъ съ "Титаникомъ" и слѣдомъ припомнился намъ одинъ изъ русскихъ переводчиковъ "Фауста", по-своему переведшій слова архангела Рафаила изъ "Пролога въ небесахъ":
   
   ...міръ, какъ въ первый день созданья,
   Прекрасенъ и непостижимъ.
   
   Развѣ міръ въ самомъ дѣлѣ не прекрасенъ и не имѣетъ права на эпитетъ непостижимаго, когда люди, вчера еще бранившіеся словами: долгъ -- моральное чувство -- самопожертвованіе, читали о гибели чужихъ имъ людей, утративъ помимо воли способность Иронизировать по формуламъ Ницше и Уайльда...
   И былъ ли хоть одинъ человѣкъ, пожалѣвшій о томъ, какой благопріятный случай былъ упущенъ погибшими для освобожденія въ себѣ "звѣря" или прозелита африканскаго свирѣпаго "криво-черняваго Аполлона"?...
   Торжествовала старая "любовь къ слабому", та мораль, которую Ницше саркастически именовалъ "моралью рабовъ". И эта мораль рабовъ сдѣлалась своего рода апофеозомъ англо-саксонской расы, которая оказалась способной создавать "рабовъ" такой внутренней красоты...
   Вотъ что было годъ назадъ. То же будетъ, нужно думать, дальше. Поэтому А. Бенуа напрасно испугался за то, что его "потащутъ" -- хочешь, не хочешь -- къ подножію африканскаго идола. Не окажется -- нужно думать -- "новаго пути культуры", но не будетъ и пропасти. Будутъ только новыя личины, надѣтыя на себя -- по формулѣ самого А. Бенуа -- въ силу "дѣланной, самовнушенной и мгновенной увѣренности".
   Поэтому вмѣсто былого "радостнаго и солнечнаго звѣря" въ стилѣ греческихъ боговъ будетъ нѣкоторое время въ извѣстныхъ кружкахъ привлекать вниманіе "личина" грязно-коричневаго звѣря въ стилѣ подъ африканскаго идола. Продержатся -- если продержатся -- новыя "личины" нѣсколько литературныхъ дней, и соотвѣтственному читателю лишній разъ придется, по примѣру Гейне со слезами на глазахъ, перевести: вѣра -- le crédit. Это самое "страшное", что можетъ произойти...

А. Рѣдько.

"Русское Богатство", No 7, 1913

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru