Раскольников Федор Федорович
Гибель Черноморского флота

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Раскольников, Федор

Гибель Черноморского флота

Из "Рассказов мичмана Ильина"

I

   В начале июня 1918 года товарищ Ленин позвонил мне по телефону и немедленно вызвал к себе. Я вышел на улицу. Стоял жаркий солнечный день. Тени деревьев, как кружева, лежали на истоптанных плитах тротуара. Пройдя под сводчатой аркой белой Кутафьей башни, я предъявил красноармейцу, стоявшему с винтовкой на часах, постоянный картонный пропуск и через Троицкие ворота, на которых тогда еще висел большой, потемневший от времени четырехугольный образ, по крутому подъему вошел в Кремль.
   На широком дворе, вымощенном крупным булыжником, было пустынно. Старинные орудия с горизонтально вытянутыми длинными дулами, точно солдаты во фронте, выстроились в шеренгу перед высокими казарменными домами. Широкое жерло царь-пушки чернело на коротком лафете, перед которым возвышалась пирамида тяжелых и круглых чугунных ядер. Войдя в угловой подъезд Совнаркома, я поднялся по лестнице и по коридору, покрытому новым половиком, прошел в просторную, заставленную столами и шкафами приемную Владимира Ильича. Тов. Гляссер пошла доложить обо мне. Через минуту она вышла из кабинета Ленина и, поправляя рукой пенсне, сказала:
   -- Владимир Ильич просит вас.
   Я открыл дверь, из которой только что вышла Гляссер, и по ковру, мягко заглушавшему шаги, прошел через зал заседаний, посреди которого стоял длинный стол, накрытый толстым зеленым сукном. Дойдя до противоположного конца зала, осторожно постучал в белую двухстворчатую дверь.
   -- Пожалуйста, -- раздался голос Владимира Ильича.
   Я открыл дверь и вошел в светлый кабинет. Владимир Ильич сидел за письменным столом на деревянном стуле с круглой спинкой. Против стола симметрично стояли два низких кожаных кресла для посетителей. Сбоку виднелась низкая вертящаяся этажерка с книгами. В новеньких шкафах вдоль стен тоже аккуратно расставлены книги. На стене возле входной двери зеленела карта России.
   При моем появлении Владимир Ильич приподнялся, мягко пожал мне руку и предложил сесть. Я погрузился в низкое кожаное кресло.
   -- Я вызвал вас потому, что в Новороссийске дела идут плохо, -- заговорил Владимир Ильич, тревожно поглаживая ладонью голову и пристально глядя на меня глубокими карими глазами. -- Вахрамеев и Глебов-Авилов телеграфируют, что потопление Черноморского флота встречает неслыханное сопротивление со стороны части команд и всего белогвардейски настроенного офицерства. Имеется сильное течение за уход в Севастополь. Но увести флот в Севастополь -- это значит отдать его в руки германского империализма. Этого никак нельзя допустить. Необходимо во что бы то ни стало потопить флот, иначе он достанется немцам. Вот только что получена шифровка из Берлина... Иоффе телеграфирует, что германское правительство ультимативно требует перевода Черноморского флота из Новороссийска в Севастополь.
   Владимир Ильич легко разыскал в груде бумаг расшифрованную телеграмму Иоффе и, держа ее в обеих руках, прочитал мне.
   -- Вам придется сегодня же выехать в Новороссийск, -- решительным, не допускающим возражений тоном заявил Ленин. -- Позвоните в Наркомпуть Невскому и попросите его от моего имени приготовить для вас экстренный поезд. Непременно возьмите с собой пару вагонов с матросами и с пулеметом. Между Козловом и Царицыном неспокойно.
   Владимир Ильич поднялся и, заложив большие пальцы обеих рук за борта жилетки, подошел к зеленевшей на стене карте. Я последовал за ним.
   -- Донские казаки перерезали железную дорогу, они захватили Алексиково... -- Быстро ориентируясь по карте, Владимир Ильич показал мне эту станцию, расположенную между Борисоглебском и Серебряковской.
   Меня поразило и глубоко тронуло внимание Владимира Ильича, не забывшего предупредить об опасности и позаботиться об охране.
   -- А на Волге настоящая Вандея. Я хорошо знаю приволжскую деревню. Там сильны кулаки... -- с горечью продолжал он, возвращаясь к письменному столу. -- Сейчас напишу вам мандат... Сегодня воскресенье, и Бонч-Бруевича здесь нет. Зайдите к нему на квартиру поставить печать. Вы знаете, где он живет?
   Владимир Ильич энергичным жестом придвинул к столу свой стул, достал чистый бланк с надписью в левом верхнем углу "Председатель Совета Народных Комиссаров РСФСР" и низко наклонил над бумагой свою голову. Через минуту мандат был готов, и Ленин протянул его мне.
   -- Желаю вам успеха...
   Я бегло просмотрел документ. Он был краток и удостоверял, что я командируюсь Советом Народных Комиссаров по срочному и важному делу в Новороссийск, вследствие чего гражданским, военным и железнодорожным властям предлагалось оказывать мне всяческое содействие.

II

   Поздно вечером под частым моросящим дождем я приехал на Казанский вокзал. В тускло освещенном громадном зале шел ремонт, душно и кисло пахло мокрой одеждой, махоркой и потом, а на полу, на узлах, на вещах в синем тумане табачного дыма в чуйках и солдатских шинелях лежали пассажиры.
   На одном из ближайших путей у темного от дождя дебаркадера одиноко стоял синий вагон. Впереди него сипел горячий паровоз.
   Я вошел в вагон. Степенный начальник станции в красной фуражке вежливо попросил разрешения отправить поезд, и мы помчались с бешеной быстротой, с диким, безумным грохотом. Мой одинокий вагон, звеня буферами и окнами, скрипит, гремит и мотается. Пружинный диван трясется и подкидывает меня. Чемоданы прыгают в веревочной сетке.
   Наутро, когда я проснулся, Рязань была далеко позади.
   В Козлове ко мне зашел военный в черной папахе, кавказском бешмете с серебряными газырями и с кинжалом за поясом.
   -- Тумаркин, -- лихо представился он и, достав из бокового кармана целую пачку потрепанных документов, попросил позволения ехать в моем вагоне.
   Я согласился. Товарищ Тумаркин оказался боевым кавалеристом, возвращающимся на фронт. Он рассказал много интересного о борьбе с донскими казаками, подтвердил, что станция Алексиково все еще занята казаками, и советовал мне ехать через Балашов на Камышин, а оттуда на пароходе спуститься по Волге в Царицын. Но такое кружное путешествие требовало много времени. Я решил ехать прямым путем в надежде на то, что железнодорожная магистраль будет очищена от казачьих разъездов Краснова.
   В разговоре с Тумаркиным незаметно добрался до станции Грязи. Здесь предупредили, что поезд может получить путевку только до Борисоглебска. Тумаркин молодцевато отдал честь, звякнул серебряными шпорами и сошел на перрон. Меньше чем через год я встретил его в кабинете у Кирова в Астрахани и совершенно не узнал. Вместо молодого и сильного красавца передо мной стоял, нетвердо опираясь на деревянные костыли, постаревший и похудевший инвалид. При виде меня он улыбнулся приветливо и смущенно. В одном из боев храбрый Тумаркин был изрешечен пулями, но мужество не изменило ему: он жаловался на тоску и однообразие лазаретной жизни и всей душой снова рвался на фронт...
   Перед Борисоглебском поезд остановился на какой-то маленькой станции. У входа в одноэтажное станционное здание сиротливо висел медный колокол с привязанной к его языку веревкой. Я вышел прогуляться по перрону. Недалеко от станции, возле амбара с прогнившей и почерневшей тесовой крышей, увидел толпу народа, стоявшую полукругом возле какого-то бугра. При моем приближении люди слегка расступились. У их ног на куче жидкой зловонной грязи лежало полуголое мертвое тело. Глубоко впавшие остекленевшие глаза покойника были широко открыты, нос заострился. Рыжеватые волосы коротко пострижены под машинку тем особым манером, каким в царской армии стригли солдат. Худая костлявая грудь и впалый живот обнажены. В верхней части желтого, как воск, живота зияло небольшое круглое отверстие с запекшейся вокруг него черной кровью. Нижняя часть тела прикрыта казенными солдатскими брюками, ступни кое-как обернуты в грязные, истрепанные портянки. Обуви на покойнике не было. От трупа шел тонкий, едва уловимый сладковатый запах тления.
   Мне охотно пояснили, что убитый солдат возвращался после демобилизации домой в родную деревню вместе с другими такими же солдатами. В вагоне украл у своего товарища зеленую трехрублевую бумажку, был пойман с поличным и своими же бывшими сослуживцами на месте заколот штыком.
   Это была последняя жертва запоздалой демобилизации разложившейся армии свергнутого царя. В дисциплинированной Красной Армии, которая в ту пору только слагалась и, как сталь в огне, закалялась в пылу сражений, таких самосудов уже не было и быть не могло.
   Собравшиеся вокруг полуобнаженного трупа крестьяне в чуйках и бабы в темных платочках сокрушенно вздыхали, переглядывались и качали головой. Но никому не казалось странным, что человеческое тело уже несколько дней, как навоз, лежит под дождем и солнцем в месиве жидкой грязи и никто -- решительно никто -- не позаботился похоронить его.

III

   Дальше Борисоглебска меня не пустили: около станции Алексиково шел ожесточенный бой. Я нервно и озабоченно шагал по мокрым от недавнего дождя доскам перрона. Неприятная задержка сильно волновала меня. Каждый час был безумно дорог; нужно было застать флот в Новороссийске, пока он еще не успел сняться с якорей и уйти в Севастополь.
   К счастью, я потерял здесь только несколько часов. Вскоре стало известно, что героические отряды красноармейцев под командой Сиверса и Петрова выбили казаков из Алексикова и очистили железнодорожное полотно. Мой поезд был отправлен первым.
   В Алексикове образовалась пробка: все пути были сплошь заставлены зелеными пассажирскими вагонами и темно-красными теплушками, тесно набитыми людьми. Поезда в оба конца отправлялись по очереди. Я пошел к дежурному по станции. В полутемной каморке, освещенной одним тусклым окном, сидел за столом скромный благообразный железнодорожный чиновник в поношенной двубортной тужурке. Против него, развалясь на стуле и выдвинув далеко вперед длинные ноги в высоких кожаных сапогах, расположился молодой человек студенческого вида с черными, коротко подстриженными усами и небритой синеватой щетиной на розовых юных щеках. Я попросил дежурного по станции в первую очередь отправить мой вагон.
   -- Первым пойдет мой поезд, -- развязно вмешался в разговор молодой человек. -- Я срочно везу на фронт медикаменты.
   Пришлось предъявить подписанный Лениным мандат.
   Автограф Владимира Ильича, видимо, произвел свое действие на комиссара санитарной части. Он инстинктивно подобрал ноги и дружелюбно предложил нам составить один экстренный поезд.
   -- А как велик ваш состав? -- спросил я.
   -- Два товарных вагона с медикаментами... Я везу их на Тихорецкую, -- примирительным тоном ответил студент.
   Два лишних вагона не могли уменьшить скорости моего путешествия, и я согласился объединить наши поезда. Обрадованный дежурный по станции, махая жезлом, побежал отдавать приказания.
   Пока составлялся поезд, я отправился по запасным путям, загроможденным тяжелыми вагонами, разыскивать штаб товарища Сиверса. Никакого дела к нему у меня не было. Просто хотелось повидать Сиверса и узнать у него о положении на фронте.
   После долгих блужданий по скользким шпалам мне наконец указали на один вагон, ничем не отличавшийся от других. Я огляделся, ища часового, но его не было. Ухватившись за железные поручни, проворно вскочил на нижнюю ступеньку, высоко торчавшую над землей, и постучал в стеклянную дверь. На площадку вышел адъютант Сиверса в аккуратной гимнастерке со сборками в талии, вежливо объявил, что товарищ Сиверс спит после утомительной боевой операции.
   -- Но если вам очень нужно, могу разбудить, -- сказал адъютант.
   Я решительно запротестовал против этого. Попросил передать привет товарищу Сиверсу, после того как он проснется, и спрыгнул на землю.
   С бывшим прапорщиком Сиверсом, редактором "Окопной правды", я познакомился в "Крестах" после июльских дней и сразу почувствовал к нему большую симпатию. Искренний, горячий, боевой, с румянцем на худых, впалых щеках и воспаленно блестящими голубыми глазами, он, выходец из прибалтийских обедневших немецких дворян, крепко связал свою судьбу с рабочей революцией. Не зная ни устали, ни покоя, беспрестанно организовывал и водил в бой все новые и новые отряды Красной гвардии, а потом и Красной Армии. Талантливый командир крупных соединений и неустрашимый боец, он, подобно Киквидзе и Азину, погиб на пороге расцвета своих жизненных сил, не успев развернуть всех дарований, щедро заложенных в нем природой...
   Когда я вернулся к себе в вагон, ко мне зашел познакомиться другой здешний военачальник товарищ Петров. В высокой черной папахе, с небольшой бородой, коричневым от загара лицом, повязанным белой марлей, он с ног до головы был обмотан пулеметными лентами.
   Среднего роста, широкоплечий, с низким и хриплым голосом, Петров отличался железной энергией и несокрушимой силой воли. Осторожно присев на кончик пружинного бархатного дивана и сжимая в руках желтую ременную плетку, он рассказал мне, что казаки отступили к станице Урюпинской и товарищ Киквидзе со своим партизанским отрядом неутомимо преследует их по пятам.
   Петров пробыл в моем купе совсем недолго. Мы расстались как друзья, но больше уже не встретились. Через несколько месяцев он был арестован в Баку и расстрелян в Туркменистане английским майором Тиг-Джонсом в числе 26 комиссаров.

IV

   На другой день рано утром поезд пришел в Царицын. На бесконечных параллельных путях недалеко от вокзала я разыскал вагон товарища Сталина. Он сразу принял меня.
   -- На днях тут проехал Шляпников, -- пренебрежительным тоном произнес Иосиф Виссарионович, -- он тоже против потопления Черноморского флота. Не понимает...
   Распростившись со Сталиным, я вернулся к себе в вагон и через несколько минут, мягко покачиваясь на рессорах, уже несся дальше на юг.
   За Царицыном было неспокойно. Казачьи разъезды кружились недалеко от полотна, и на станциях напряженно ожидали налетов.
   В Тихорецкой помещался какой-то штаб. Я зашел в штабной вагон. Меня принял командующий -- пожилой человек с аккуратно подстриженной черной седеющем бородой, что называется серебро с чернью. По прямой и статной фигуре в нем безошибочно можно было угадать бывшего офицера.
   "Вероятно, полковник старой армии", -- подумал я про себя.
   Командующий рассказал мне, что наши части находятся в десяти километрах от Батайска. Против них стоят немцы, а также офицерские и казачьи отряды. Командующий уверял, что он мог бы взять Батайск, а затем и Ростов, если бы у него было достаточно артиллерии. Потом перевел разговор на тему о Черноморском флоте. Ему было известно, что в Новороссийске велась борьба за потопление флота. Я ничего не говорил о цели моей поездки, но он сам догадался.
   -- Смотрите, -- сказал командующий, -- если вы потопите Черноморский флот, то я не пропущу вас обратно.
   Он произнес эти слова без тени улыбки.

V

   В тот же день я прибыл в Екатеринодар. Пройдя в кабинет начальника станции, попросил обеспечить мне паровоз.
   -- Не знаю, когда смогу сделать это, -- неприветливо ответил пожилой железнодорожник.
   Я назвал себя.
   -- Слишком разъездились наркомы, -- недовольно проворчал начальник станции. -- Только что проехал Мехоношин. Шляпников на запасных путях стоит. А теперь вот вы...
   Я прибег к самому крайнему средству -- документу Владимира Ильича. Подпись Ленина произвела магическое действие. Паровоз был обещан к вечеру.
   В исполкоме Кубано-Черноморской республики я познакомился с местными руководителями: Островской и Рубиным. Маленькая, остролицая брюнетка Островская прежде работала в Севастополе и пользовалась огромным влиянием в Черноморском флоте. Теперь она да и Рубин тоже очень интересовались точкой зрения центра на судьбу Черноморского флота.
   Я со всей откровенностью изложил им нашу позицию, а также цель моей поездки в Новороссийск. Они были настроены в пользу вооруженного сопротивления флота немецкому наступлению. Я указал, что флот не может оперировать без базы, а эта база -- Новороссийск находится под непосредственным ударом германских войск. Немецкий десант только что высадился в Тамани. Отряд самокатчиков в любую минуту мог появиться на железной дороге и отрезать Новороссийск от Екатеринодара.
   В конце концов Островская и Рубин скрепя сердце согласились, что потопление Черноморского флота неизбежно.
   Выйдя из исполкома Кубано-Черноморской республики, я встретил Шляпникова. Мы вместе пошли обедать. Лучи солнца заливали ярким светом улицы, зеленеющие сады. Тени деревьев трепетали при легком дуновении ветерка. Плотный и коренастый Шляпников с маленькими, подбритыми и коротко подстриженными усами широким движением руки снял с головы мягкую фетровую шляпу. По-владимирски окая, полушутливо заметил:
   -- Смотрите, как бы вас в Новороссийске за борт не сбросили!
   К потоплению флота он действительно относился неодобрительно.
   После обеда мы пошли на вокзал, и мой поезд вскоре отправился. Островская и Рубин провожали меня. То была моя первая и последняя встреча с Рубиным. Вскоре этот крупный и симпатичный работник был расстрелян авантюристом Сорокиным...
   Поздно вечером на станции Тоннельная я встретился с экстренным поездом Вахрамеева. Войдя к нему в вагон, застал там Глебова-Авилова, Данилова и еще одного ответственного работника из Новороссийска.
   -- Куда вы едете? -- взволнованно спросил меня рыжеусый Вахрамеев. -- Вас на вокзале уже ждут и обязательно расстреляют. Нас ловили по всему городу. Мы едва убежали.
   -- Лучше поедемте с нами в Екатеринодар, -- меланхолично процедил Глебов-Авилов, протирая платком снятые с носа очки. -- Там есть прямой провод, и мы будем по телеграфу отдавать приказания о потоплении флота.
   Я ответил, что в таком случае не стоило выезжать из Москвы, где тоже имеется прямой провод с Новороссийском. Вахрамеев пожал плечами. Глебов-Авилов отвлекся от протирания очков и исподлобья посмотрел на меня.
   "Вот чудак", -- прочел я в его удивленных глазах.
   Степан Степанович Данилов, бледный, худой, в пенсне, с болезненно ввалившимися щеками и острой донкихотской бородкой, мрачно сидел в углу у окна и, покашливая, хранил гробовое молчание.

VI

   В Новороссийск я приехал на рассвете и сразу отправился в порт. Голубое безоблачное небо казалось бесконечно высоким. Солнце еще не взошло. На бледном горизонте розовела тонкая полоска летней зари. В неестественно оживленном порту кипела горячая, лихорадочная работа. В торопливых, быстрых движениях железнодорожников, грузчиков и матросов смутно угадывалась неопределенная тревожная суета. На судах, стоявших у пристани, раздражающе гремели брашпили и лебедки, лязгали цепные канаты, отрывисто и громко стучали рычаги паровых машин. На открытые железнодорожные платформы спешно грузились маленькие паровые катера с медно-желтыми блестящими трубами, моторные истребители с небольшим возвышением впереди и снятые с кораблей серые орудия на неуклюжих конусообразных лафетах, нижняя кромка которых зияла отверстиями от винтов, крепивших их к палубе. Мимо проходили, надрываясь от тяжести, матросы с большими узлами и с винтовками за спиной. На рейде стоял серый морской гигант "Свободная Россия". Бледный дымок чуть заметно струился из его мощных труб. Около каменной стенки чернело несколько миноносцев. По деревянным качающимся сходням я взошел на ближайший миноносец "Керчь". Босые и загорелые матросы в рабочих, выпущенных наружу рубахах и засученных до колен штанах окачивали палубу; сильная струя холодной воды с треском била из длинных парусиновых шлангов.
   Через несколько часов миноносец должен был погрузиться на дно моря, но пока еще он продолжал жить своей привычной повседневной жизнью, и авральные работы, предусмотренные судовым расписанием, выполнялись с точностью исправного часового механизма. Я назвал свою фамилию и попросил вахтенного начальника предоставить мне катер для поездки на "Свободную Россию". Небольшой моторный катер ритмично покачивался на воде, прижимаясь к стальному борту миноносца. Вахтенный начальник охотно дал его в мое распоряжение.
   Но едва мы успели отвалить от миноносца, как с палубы "Керчи" раздался звучный голос:
   -- Товарищ Раскольников, командир миноносца просит вас к себе.
   Я приказал катеру повернуть назад и пристать к трапу "Керчи".
   Ко мне вышел худенький человек с тонким, резко выдающимся вперед носом на нервном лице, в белом кителе и белых, запачканных во время работы брюках.
   -- Командир миноносца Кукель, -- вежливо представился он, взяв под козырек сильно помятой офицерской фуражки.
   Вытирая с высокого и выпуклого лба крупные капли пота, Владимир Андреевич, торопясь и волнуясь, рассказал мне о событиях минувшей ночи. Оказалось, что некоторые суда во главе с линейным кораблем "Воля" под вымпелом Тихменева снялись ночью с якорей и отправились сдаваться немцам. Когда эскадра, уходившая в Севастополь, выстроилась на внешнем рейде, на передней мачте "Керчи" взвился сигнал флагами: "Судам, идущим в Севастополь. Позор изменникам России!"
   -- Нельзя ли нагнать ушедшие корабли и силой вернуть их в Новороссийск? -- спросил я Кукеля.
   -- Теперь уже, к сожалению, поздно, -- ответил он, быстро прикинув в уме. -- Тихменев раньше придет в Севастополь, чем мы успеем настичь его. К тому же всюду большой некомплект команд.
   Владимир Андреевич добавил, что на всех кораблях идет отчаянная борьба между сторонниками и противниками ухода в Севастополь. "Свободная Россия" разводит пары и готовится к съемке с якоря. Она ушла бы раньше, но задержалась из-за недостатка людей. Команда "Керчи" решила во всяком случае не сдавать миноносца и собирается затопить его. Я поощрил это похвальное намерение и обещал Кукелю всемерную поддержку.
   Там же на "Керчи" случайно встретил жизнерадостного, с нежным румянцем на щеках Деппиша. Бывший мичман и мой товарищ по гардемаринским классам, он служил на миноносце "Пронзительный".
   -- Я только что заложил под цилиндры машин хорошие шестифунтовые патроны, -- улыбаясь, похвастался Деппиш, обнажая под закрученными кверху небольшими черными усиками ровный ряд молодых и крепких белых зубов.
   Деппиш был горячим сторонником потопления.
   Еще раз ободрив Кукеля, я вернулся на моторный катер и направился на "Свободную Россию". Одергивая на себе синий морской китель со светлыми пуговицами, взбежал по высокому трапу на палубу линейного корабля. К моему удивлению, на нем не было караула. На просторной палубе толпились оживленные кучки матросов, возбужденно жестикулировавших и с жаром обсуждавших, что делать.
   Отдельные матросы в фуражках, с георгиевскими ленточками и в черных коротких бушлатах, надрываясь от тяжести, тащили обеими руками громоздкие узлы и облегченно складывали их около трапа. Они собирались эвакуироваться на берег.
   Я попросил вызвать командира корабля. Ко мне подошел бритый моряк со светло-рыжими волосами и обветренным загорелым лицом, в белейшем кителе, белейших брюках и белейших парусиновых туфлях. Поздоровавшись и назвавшись Терентьевым, он пригласил меня в свою каюту.
   Мы прошли сквозь толпу матросов и зашагали по деревянному палубному настилу, гладкому и ровному, как теннисная площадка. Антисоветски настроенный инженер-механик Берг, широкоплечий и низенький седой старичок, неразборчиво буркнул мне вслед какое-то крепкое ругательство.
   Спустились по бесконечному трапу вниз и очутились в великолепном, отделанном дубом и обставленном комфортабельной мебелью адмиральском салоне. Присели за большой круглый стол возле нарядного лакированного пианино с бронзовыми подсвечниками по краям. Командир корабля внимательно выслушал мое сообщение. Он не возражал против потопления, но жаловался на недостаток людей, и в особенности машинной команды. Я попросил собрать всех матросов. Терентьев нажал кнопку звонка и приказал вестовому сыграть общий сбор.
   Я обратился к команде с речью, в которой постарался обрисовать международное положение нашей Советской страны и объяснить всю безвыходность положения Черноморского флота.
   -- Для того чтобы флот не достался в руки германского империализма и не стал орудием контрреволюции, необходимо сегодня же потопить его.
   -- А почему нельзя воевать, обладая такими превосходными кораблями и такими дальнобойными орудиями? -- перебил меня молодой матрос с лихорадочно горящими глазами.
   Подтвердив, что корабли в самом деле великолепны, я разъяснил, что флот не способен оперировать без базы, а единственная база -- Новороссийск находится под угрозой со стороны сухопутного фронта. Напомнил, что открытие боевых действий Черноморским флотом означало бы возобновление войны с Германией, а ее войска занимают Нарву и Псков, откуда они могут тотчас же повести наступление на Петроград и даже взять его. Поэтому, не имея возможности воевать и не желая идти в Севастополь с подношением наших кораблей германскому империализму, у нас нет иного почетного выхода, кроме потопления флота.
   После меня взял слово Терентьев. Сняв фуражку и машинально разглаживая причесанные на пробор гладкие рыжеватые волосы, он поддерживал мое предложение. Никаких возражений не было. За потопление поднялся лес рук. Команда приняла решение единогласно, многие матросы при этом плакали.

VII

   Коммунистическая партия вела в Черноморском флоте серьезную и важную работу. Партийные ячейки, впитавшие в себя лучшие, передовые слои активных революционных матросов, развернуто функционировали на всех кораблях и обладали большим влиянием. Однако новороссийские настроения представляли собой сложную и разнообразную гамму. Коммунисты полностью разделяли точку зрения Москвы и горой стояли за потопление. Это были основные кадры, на которые опирались товарищи, осуществлявшие директивы Совнаркома. Но значительная часть черноморских матросов разделяла "ультралевую" теорию "революционной войны" и никак не могла понять необходимости потопления сильно вооруженных, красивых и вполне боеспособных кораблей. Потоплению флота они предпочитали героическую гибель. Им казалось, что Черноморский флот должен выйти в море, обстрелять занятый немцами Севастополь, вступить в бой с плавающими под германским флагом "Гебеном" и "Бреслау" и, сражаясь до последнего снаряда, честно умереть в открытом морском бою. Их не смущали последствия. Они не задумывались над тем, что военные действия на Черном море нарушат Брестский мир и дадут повод генералу Гофману и другим поборникам германской интервенции, пользуясь превосходством военной силы, занять Петроград и Москву. Эти вредные "ультралевые" настроения теоретически сближали их носителей с позицией "левых коммунистов" и левых эсеров, хотя большинство моряков имели весьма отдаленное представление о Бухарине и Камкове.
   Среди матросских команд, навербованных из рабочих и крестьян, контрреволюционеры являлись редкими одиночками. Но отсталые элементы плелись на поводу у реакционного офицерства и, отстаивая уход в Севастополь, объективно играли контрреволюционную роль. У одних матросов там были жены, другие, обманутые Тихменевым, думали, что, идя в Севастополь, они лояльно выполняют веление Совнаркома. Объявились и шкурники. Проворно связав свои вещи в огромные узлы, мешки и матросские кисы, они бежали на берег, хладнокровно покидая корабли на произвол судьбы. Контрреволюционеры, провокаторы и германские агенты шныряли по кораблям и по городу, растлевая матросов своей пропагандой, подкупом и вином.
   Среди бывших морских офицеров -- титулованных аристократов и дворян, занесенных в шестую бархатную книгу, -- преобладало отвратительное и мерзкое контрреволюционное мнение, что "немцы -- сравнительно меньшее зло, чем большевизм". Эта худшая часть офицерства, растерявшая в революции все моральные принципы, безумно стремилась в оккупированный германскими войсками Севастополь, чтобы вырваться из "советского ада".
   Но многие офицеры желали вернуться в Севастополь только потому, что там остались их семьи, не успевшие эвакуироваться. В глубине души они сознавали, что, сдавая военные корабли германскому империализму и тем самым усиливая его боевую мощь, они совершают низкое, гадкое и подлое дело, которое нельзя назвать иначе как изменой, но свои личные и семейные дела они ставили выше интересов пролетарского государства.
   Была и иная часть офицерства, считавшая позором передачу флота именно Германии, высказывавшаяся за потопление судов лишь из чувства привитого с детства и обостренного долгой империалистической войной традиционного патриотизма. И только небольшая кучка энергичных людей из младшего комсостава вместе с коммунистическим авангардом краснофлотских команд сознательно, всей душой стояла за потопление флота во имя того, чтобы он не достался ни одной империалистической стране.
   На каждом корабле велась ожесточенная классовая борьба. Сторонники и противники потопления флота ежедневно с пеной у рта спорили на койках и рундуках каждого матросского кубрика, за столом каждой кают-компании. Митинги, делегатские собрания, заседания судовых комитетов приняли перманентный характер. Но время слов прошло, настала пора дела.

VIII

   Моторный катер легко отвалил от дредноута и повез меня и Терентьева на берег.
   На набережной мы наняли извозчика и, усевшись в узкую пролетку, поехали в управление водного транспорта. Безрессорный экипаж с грохотом несся по улице, подымая клубы пыли. Утреннее солнце немилосердно пекло нам спины. Терентьев снял с головы фуражку в белом чехле и, как веером, обмахивал ею свое потное обветренное лицо, покрытое загаром, изборожденное морщинами и усеянное мелкими точками рыжих веснушек.
   Сутулый извозчик в рваном картузе остановил свою худую, заморенную клячу перед подъездом двухэтажного деревянного дома. По узкой и крутой лестнице мы поднялись наверх. В скромной комнате, заставленной столами и увешанной портретами вождей, мы разыскали заведующего и попросили его предоставить буксирные средства.
   -- Знаете, товарищи, -- грустно сказал он, беспомощно разводя руками, -- буксиры есть, но людей нет. Почти все команды разбежались.
   Он посоветовал нам сходить в другое учреждение, управлявшее торговым флотом, где также имелись буксирные пароходы.
   Терентьев извинился, что вынужден расстаться со мной.
   -- Надо подготовить корабль к потоплению да заодно собрать и собственные вещи, -- заявил он и, размахивая фуражкой, пошел на пристань, выбрасывая в стороны крепкие, мускулистые ноги в широких белых штанах.
   Я один отправился пешком в указанное мне учреждение. Документ Владимира Ильича еще раз оказал магическое действие. Буксир для вывода "Свободной России" был обеспечен.
   Обрадованный успехом, вышел на улицу. Напряжение миновало, и я вдруг почувствовал приступ сильнейшего голода. Завернул в первую попавшуюся харчевню с пыльными, давно не мытыми стеклами и заказал обед. Мне подали жидкий и мутный суп, а на второе -- жесткое, пережаренное мясо. Полная пожилая хозяйка в засаленном ситцевом платье небрежно поставила передо мной на стол горку черного хлеба: в Новороссийске его было сколько угодно.
   Пообедав, снова отправился в порт. "Керчь" уже отошла от пристани и стала на внутреннем рейде. Я взял катер и направился на "Керчь". Бледный и перепачканный угольной пылью Кукель, весь мокрый от жары и усталости, доложил о ходе работ. На всех миноносцах заложены сильные подрывные патроны, которые сработают от зажженного бикфордова шнура. Предварительно будут открыты кингстоны, клинкеты и отдраены иллюминаторы; в них сразу же хлынет вода.
   Я одобрил энергичные меры Кукеля.
   К борту "Керчи" подошел на катере Аннинский -- командир эскадренного миноносца "Лейтенант Шестаков". Накануне ночью он развел пары и на буксире оттащил на середину гавани миноносец "Капитан-лейтенант Баранов", где началось почти повальное дезертирство.
   На самом "Шестакове" было около 50 человек сборной команды. По существу, только он да "Керчь" были укомплектованы людьми и имели возможность буксировать другие корабли. На остальных миноносцах осталось всего по пять-шесть человек команды. А "Фидониси" совсем обезлюдел. Даже его командир Мицкевич прошлой ночью под покровом темноты бежал на моторном катере в Керчь, а затем в Севастополь. Покинутый людьми миноносец уныло чернел у пристани.
   Посоветовавшись с Кукелем и получив от него точные указания, как действовать дальше, Аннинский вернулся на свой корабль.
   Я спросил Кукеля о его собственных намерениях. Он ответил, что "Керчь", закончив все дела в Новороссийске, отправится для потопления в Туапсе. Кукель мотивировал свой уход для потопления в Туапсе тем, что команда "Керчи", с самого начала открыто стоявшая за уничтожение флота, навлекла на себя особое недовольство кубанцев и боится ехать через Екатеринодар. Я считал это опасение неосновательным, но не стал возражать против плана Кукеля.
   К "Свободной России" подошел небольшой коммерческий пароход, по сравнению с дредноутом казавшийся детской игрушкой. Он взял эту стальную громадину на буксир и, немилосердно дымя, медленно поволок ее на внешний рейд.
   Аннинский, нервно отдавая команду с высокого мостика "Шестакова", выводил из гавани миноносцы. Отведя на рейд один миноносец, он тотчас же возвращался за другим.
   Сборная команда этого корабля, на долю которого вместе с "Керчью" выпала главная роль в подготовке потопления флота, проявила выдающийся героизм.
   Вскоре от "Свободной России" отделилась невысокая парусно-моторная шхуна, доверху нагруженная матросами, снятыми с корабля. На краю палубы, грациозно отставив ногу, стоял Терентьев в элегантном белоснежном костюме. Когда шхуна проходила мимо "Керчи", Терентьев громко крикнул:
   -- Старший лейтенант Кукель! Вот вам пустая коробка, делайте с ней, что хотите! -- И он пренебрежительно махнул веснушчатой рукой с рыжими волосами в сторону "Свободной России".

IX

   Когда я съехал на берег, мол, пристань и пыльная набережная казались черными от густой толпы. Все население Новороссийска высыпало к морю. Мужчины, женщины, дети теснились и жались друг к другу. Около цементного завода на берегу стояли рабочие и с грустью глядели на гибель судов. Многие взбирались на белые известковые бугры и высокие насыпи, чтобы лучше увидеть редкое зрелище.
   На пристани, возле которой стоял покинутый командой миноносец "Фидониси", собрался импровизированный митинг. Пламенный оратор, взгромоздясь на фонарь и цепко охватив его обеими ногами и одной рукой, второй отчаянно потрясал в воздухе. Дрожащим, истерическим голосом он призывал толпу не допускать потопления кораблей. Проповедь оратора имела успех. Когда шхуна, пришедшая с рейда, начала брать на буксир "Фидониси", наэлектризованная толпа попыталась задержать миноносец. "Керчь" дала ход и, лихо развернувшись, подошла к пристани. На корабле пробили боевую тревогу. Грозные орудия, наведенные на пристань, были приготовлены к действию. Худощавый и нервный Кукель, поднеся к губам сверкающий на солнце мегафон, напряженным голосом крикнул:
   -- Если буксированию миноносца будут препятствовать, то я немедленно открою огонь!
   Угроза подействовала. Толпа на пристани мгновенно отпрянула, и "Фидониси" был отведен на рейд.
   Около четырех часов дня "Керчь" произвела выстрел миной Уайтхеда в миноносец "Фидониси". Раздался оглушительный взрыв, "Фидониси" затрясся и весь окутался облаком дыма. Когда дымовая завеса рассеялась, миноносец был неузнаваем: передний мостик частью обрушился, кормовая рубка сильно помята и повреждена, обе мачты со сломанными стеньгами были похожи на деревья с отрубленными верхушками. Постепенно нос корабля стал подниматься кверху, и вдруг, наполнившись водой, миноносец быстро, как булыжник, пошел на дно. Вслед за ним открыли кингстоны и один за другим погибли все остальные эскадренные миноносцы. Косые лучи заходящего солнца освещали темные корабли, тонувшие под развевавшимся красным флагом, с сигналом, поднятым на мачте: "Погибаю, но не сдаюсь".
   Рабочие, смотревшие с берега на эту картину, тяжело вздыхали и украдкой вытирали навернувшуюся слезу. Порой проносились глухие, сдавленные рыдания женщин. В гавани вместо недавнего оживления уныло торчали из воды одинокие тонкие мачты.
   В половине пятого с "Керчи" был сделан залп из двух минных аппаратов по "Свободной России". Обе самоходные мины с шумным плеском упали на воду и, оставляя за собой длинный прямой и прозрачный след, быстро помчались навстречу линейному кораблю. Одна мина прошла под килем "Свободной России", другая взорвалась под носовой орудийной башней. Из воды поднялся столб черного дыма, закрывший серый борт корабля до круглой боевой рубки. Но корабль продолжал спокойно держаться на воде. "Керчь" выпустила третью мину. Однако и после этого взрыва линейный корабль как ни в чем не бывало по-прежнему стоял на своем месте. Четвертая мина была пущена под кормовую башню. Новый взрыв тоже не дал никаких результатов. После трех попаданий разрушительных мин корабль не дал ни крена, ни дифферента. Плавучий бронированный гигант в 23 тысячи тонн водоизмещения казался неуязвимым, как сказочный дракон.
   Командир и команда "Керчи" впали в отчаяние. Запас мин Уайтхеда подходил уже к концу. Минный аппарат выбросил в воду пятую мину. Не доходя до "Свободной России", она вдруг круто повернула назад. Миноносец стал маневрировать, чтобы уклониться от своей собственной шальной мины, которая, поблескивая серебром, с быстротой ящерицы направлялась прямо на "Керчь". С механизмом управления мины случилось что-то неладное. Она, как магнит, притягивалась к стальному корпусу миноносца и три раза меняла свое направление. Наконец она еще раз повернула назад к "Свободной России" и вдруг неожиданно, как дельфин, вынырнула из воды, переломилась надвое и в один миг затонула.
   Раздался следующий выстрел. Новая мина, плашмя упав на воду, побежала навстречу "Свободной России" и ударилась в самую середину корабля. Тотчас поднялся густой белый дым, окутавший весь дредноут. Когда дым рассеялся, все увидели, что толстая броня, которой были обшиты борты корабля, во многих местах содрана, и огромные пробоины с исковерканными листами стали зияли, как рваные человеческие раны. Корабль, качаясь от взрыва, стал медленно крениться на правый борт. Его паровые катера и шлюпки падали, ломались, перекатывались по палубе и, как ореховые скорлупки, слетали в воду. Тяжелые круглые башни с тремя 12-дюймовыми орудиями отрывались от палубы и со страшным грохотом катились по гладкому деревянному настилу, сметая все на своем пути, и с оглушительным треском тоже падали в море, подымая гигантские столбы брызг.
   Через несколько минут корабль стремительно перевернулся, подняв кверху безобразный киль, заросший зеленой тиной и ракушками. Еще с полчаса держался он на темно-синей воде, похожий на мертвого кита. Краснолапые чайки, едва шевеля крыльями, долго кружились над остовом перевернувшегося корабля. Из открытых его кингстонов и клинкетов били высокие фонтаны.
   Медленно и постепенно продолговатый уродливый поплавок уменьшался в размерах и наконец с бульканьем и пузырями скрылся под водой, увлекая за собой в пучину клубы пены и образуя в бурно кипящем водовороте глубокую засасывающую воронку.
   На палубе "Керчи" матросы с напряженными лицами безмолвно, как на похоронах, обнажили головы. Послышались прерывистые вздохи и сдержанные рыдания.
   -- Малый вперед! -- лихо скомандовал на мостике Кукель.
   Развернувшись, "Керчь" дала полный ход и вскоре скрылась за мысом.
   На рассвете следующего дня она затонула около Туапсе. Перед погружением на морское дно с антенны корабля была послана радиограмма:
   "Всем, всем, всем. Погиб, уничтожив часть судов Черноморского флота, которые предпочли гибель позорной сдаче Германии. Эскадренный миноносец "Керчь".
   В семь часов вечера, когда в ожидании отправки поезда мы собрались на вокзале, над городом показался немецкий аэроплан. На его желтых крыльях зловеще выделялись черные кресты. Описав несколько широких кругов над пустынной гаванью, аэроплан, как большая хищная птица, улетел назад, в Севастополь, доложить своему начальству о героической гибели красного флота.
  
   Первое издание: Рассказы мичмана Ильина / Ф. Раскольников. - Москва: Сов. лит-ра, 1934. - 171 с.
   Оригинал здесь: http://militera.lib.ru/memo/russian/raskolnikov_ff/index.html
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru