Райковская Надежда Николаевна
За городом

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЗА ГОРОДОМЪ.

(Разсказъ).

I.

   Въ оврагахъ и ямахъ, разбросанныхъ по склону горы, еще чувствовался бодрящій холодокъ майской ночи. Роса свѣтлыми каплями блестѣла тамъ на листьяхъ росянки, серебрила узкія молодыя травинки, мелкими брилліантами разсыпалась по листьямъ шиповника. Но на площадкахъ, въ мѣстахъ, куда уже достигли лучи солнца, было почти жарко. Молодая рощица разрослась по горѣ пышно и красиво. Теперь, въ ранній часъ майскаго утра, пронизанная косыми лучами солнца, она, казалось, дышала радостью. Молодая березка о чемъ-то порывисто шепталась съ налетавшимъ вѣтеркомъ, кокетливо, точно съ недовѣріемъ и затаеннымъ смѣхомъ качая тонкою макушкой; невысокій, стройный кленокъ, смѣясь подъ лучами солнца, протягивалъ къ нему блестящіе, точно вымытые, листья; дикая яблонька стояла, какъ невѣста, въ бѣлоснѣжномъ душистомъ уборѣ. Внизу, у корней деревьевъ, гдѣ копошились муравьи, каждая травинка также по-своему жила и радовалась ясному утру и солнцу. Тамъ, между сухимъ прошлогоднимъ мхомъ, раскрылся и выглядывалъ бѣленькій глазокъ земляники; длинные листики травы граціозно пригибались къ землѣ, точно къ чему-то прислушиваясь, и снова выпрямлялись; синѣли кротечные колокольчики. Прижавшись къ самымъ корнямъ, почти спрятавшись въ зеленые листья, цвѣли бѣлыя кисточки ландышей. Ихъ было особенно много въ рощѣ,-- почти у каждаго дерева можно было замѣтить ихъ широкіе листы. Въ свѣжемъ утреннемъ воздухѣ сильно чувствовалось ихъ благоуханіе.
   У подножія горы, вѣрнѣе, невысокаго, изрытаго по склонамъ холма, гдѣ выросла рощица, не болѣе какъ въ ста шагахъ разстоянія, протекала неглубокая, но быстрая рѣчка. Мѣстами она совсѣмъ почти пряталась въ густыхъ тростникахъ, мѣстами разливалась довольно широко. Спустившись съ горы на лужайку, нужно было идти около трехъ четвертей версты прибрежною тропинкой, чтобы дойти до деревяннаго моста, который соединялъ лежавшіе на этой сторонѣ лугй съ небольшимъ губернскимъ городомъ. Рѣка огибала городъ и скрывалась за его домами. Съ лужайки впереди рощи можно было хорошо разсмотрѣть часть города, обращенную къ рѣкѣ, съ ея садами и церквами, съ широкими пустыми площадями, съ грязными лачужками прирѣчнаго предмѣстья и высокими каменными домами главныхъ, тоже еще почти пустыхъ, улицъ.
   Городъ мало-по-малу оживалъ. Отворялись ставни домовъ, на улицахъ засновали люди; извощики, крестясь, выѣзжали изъ воротъ и останавливались на перекресткахъ.
   Въ восьмомъ часу и на горѣ появился человѣкъ. Это былъ довольно немолодой уже господинъ, солидной и очень приличной наружности. Войдя на площадку горы, онъ остановился, вытеръ платкомъ вспотѣвшій лобъ, протеръ очки, снова надѣлъ ихъ и только тогда уже повернулся лицомъ къ городу и обратилъ вниманіе на разстилавшійся передъ нимъ видъ. Картина была такъ хороша, что заставила его на нѣкоторое время буквально замереть въ неподвижной, созерцательной позѣ.
   Подъ его ногами блестѣла и переливалась на солнцѣ рѣка, красиво выдѣляясь межь темно-зеленаго тростника; вправо лежалъ городъ съ бѣлыми, рельефно обрисованными на темной зелени зданіями; прямо развертывалась широкая зарѣчная даль. Заливные луга, не успѣвшіе еще потерять мягкихъ и свѣжихъ красокъ, кое-гдѣ испещренные темными полосами и пятнами, уходили къ горизонту верстъ на десять-двѣнадцать. За ними темнымъ поясомъ тянулся лѣсъ. Лѣвѣе виднѣлась бѣлая колокольня какого-то села. Все это -- и луга, и лѣсъ, и мелкіе дальніе перелѣски, и овраги по полю, и городъ, и рѣка -- утопало въ волнахъ прозрачнаго, свѣжаго, не успѣвшаго еще прокалиться, воздуха. И главную прелесть всему этому придавала особенная, разлитая въ воздухѣ нетронутость, свѣжесть ранняго утра, косыя, лежащія на травѣ тѣни деревьевъ и влажный холодокъ не успѣвшей просохнуть росы.
   Пожилой господинъ выбралъ солнечное мѣсто, попробовалъ рукой траву и сталъ искать взглядомъ, гдѣ бы сѣсть. Наконецъ, онъ замѣтилъ лежащій въ сторонѣ сухой пень и, осмотрѣвъ его, рѣшился опуститься.
   Въ небольшомъ городѣ, оставленномъ имъ, его знали многіе, хотя большею частью только но наружности,-- слишкомъ онъ былъ необщительный и болѣзненный человѣкъ. Звали его Иванъ Павловичъ Грибковъ; по профессіи онъ былъ учитель исторіи и географіи. Наружностью Грибковъ производилъ на посторонняго наблюдателя впечатлѣніе человѣка угрюмаго, суховатаго и поломаннаго жизнью. Ходилъ онъ большею частью медленнымъ, размѣреннымъ и нерѣшительнымъ шагомъ; фигура у него была сутуловатая, сухая, съ впалою грудью; узкое, худое и блѣдное лицо. Черты этого лица выражали дѣланную сухость, сквозь которую глядѣло что-то невеселое, не смягчавшееся даже добродушно мягкимъ и, въ то же время, недовѣрчивымъ взглядомъ блѣдно-голубыхъ глазъ. Двѣ, сложившіяся въ углахъ рта, брюзгливыя старческія морщины говорили о болѣзненной раздражительности характера.
   Но сегодня онъ, очевидно, былъ совсѣмъ въ другомъ настроеніи, чѣмъ обыкновенно. Онъ поднялся по тропѣ довольно быстрымъ и увѣреннымъ шагомъ, лицо его было непривычно оживлено и весело. Морщины расправились, сгладилось непріятное выраженіе, сдѣлался замѣтнѣе добрый взглядъ глазъ и скрасилъ все болѣзненное лицо, сдѣлавъ его очень симпатичнымъ.
   Онъ сидѣлъ въ позѣ самаго довольнаго и разсѣяннаго человѣка. Очки его сползли на носъ, шляпа сдвинулась на затылокъ, онъ уронилъ, какъ въ забытьи, на колѣни руки. Вокругъ губъ бродила неопредѣленная усмѣшка. Солнце поднялось выше. Лучи его сильно грѣли спину и голову Ивана Павловича, но онъ не замѣчалъ этого. Сегодня ничто не могло вывести его изъ самаго радужнаго настроенія духа. Онъ то начиналъ что-то говорить самъ съ собой, вертя въ рукахъ и разсматривая сломанную клѣновую вѣтку, то покачивалъ головой, точно въ раздумьи, то принимался безъ причины счастливо улыбаться, то напряженно всматривался въ далекій горизонтъ, какъ будто ища увидѣть тамъ что-то.
   Сегодня для него былъ знаменательный день. Онъ, тридцатисемилѣтній холостякъ, уже рѣшившійся было скоротать одинокимъ скучную жизнь, сегодня хотѣлъ сдѣлать предложеніе любимой, полной жизни дѣвушкѣ, въ любви которой къ себѣ онъ почти убѣдился въ послѣднее время. Онъ пришелъ сюда, вопреки своимъ привычкамъ, такъ рано, чтобы заглушить чѣмъ-нибудь внутреннее волненіе и какъ-нибудь скоротать часы, отдѣлявшіе его отъ рѣшительной встрѣчи. Пришелъ и поразился давно невиданное картиной майскаго утра, такъ удачно совпавшей съ его душевнымъ состояніемъ. Свѣжая красота окружающаго, теплое чувство, наполнявшее его въ грудь послѣдніе мѣсяцы, проведенная безъ сна ночь,-- все это, соединенное вмѣстѣ, привело его въ давно неизвѣданное имъ умиленно-восторженное состояніе. Его, всегда сдержаннаго, угрюмаго человѣка, волновали хорошія, добрыя, радостныя мысли; счастье, почти не омраченное сомнѣніями, приливало горячею волной къ сердцу. Съ широкою картиной полей, залитыхъ солнечнымъ свѣтомъ, въ душѣ его сливалась свѣтлая перспектива будущаго. Вотъ почему онъ безсознательно улыбался и шепталъ безсвязныя, во всякое другое время самому ему показавшіяся бы смѣшными слова.
   -- Да, радость и бодрость, и надежда...-- говорилъ онъ.-- Еще въ прошломъ году все это были одни слова, пустые звуки, а теперь... Воздухъ-то здѣсь! Дышешь и крѣпнешь весь, и обновляешься... Или это не отъ того?... Что это еще въ умѣ было? Да, а вдругъ отказъ? Что тогда? Это ужасно будетъ, это смерть, всему смерть. И самому тогда жить не для чего. Нѣтъ, будемъ пока надѣяться! А тамъ...
   "И что это было?-- думалъ онъ немного погодя, и даже вздрогнулъ.-- Вспоминать тяжело. Пусто, одиноко, мрачно! Какъ могъ жить! Дѣвочка моя, радость, это ты, ты все измѣнила! Глаза открыла мнѣ. Вѣдь, сколько лѣтъ я всего этого -- неба, зелени, солнца -- вотъ такимъ не видѣлъ, радости такой не чувствовалъ, не дышалъ такъ легко! Какъ въ тюрьмѣ жилъ. И самъ не знаю, благодарности ли, любви ли больше въ моемъ чувствѣ. Пойметъ ли только она-то? Оцѣнитъ ли то, что больше, чѣмъ я, нельзя любить? Высказаться не съумѣю -- вотъ бѣда!"
   Тѣни деревьевъ стали гораздо короче, чѣмъ тогда, когда онъ пришелъ на гору. Роса на травѣ почти вездѣ просохла. Но въ воздухѣ еще чувствовалась та же нетронутость, что раннимъ утромъ. Бѣлыя кисточки ландышей выглядывали изъ-за кустовъ, точно прислушиваясь въ восторженному шепоту этого смѣшнаго, сгорбленнаго, влюбленнаго человѣка, и кротко кивали головками. А кругомъ, то усиливаясь, то затихая до чуть слышнаго лепета, шелъ немолчный шорохъ листьевъ, колыхаемыхъ вѣтромъ,-- странный, непонятный и, въ то же время, полный чего-то роднаго и близкаго сердцу говоръ. Ивану Павловичу казалось, что онъ понималъ этотъ говоръ, что деревья, трава и цвѣты,-- все говорило и пѣло о счастіи любви. Ему захотѣлось упасть на землю и горячими, счастливыми слезами выплакать все то, что его волновало. Въ воображеніи вставалъ дорогой, горячо любимый образъ дѣвушки, съ яснымъ блескомъ прямо и смѣло глядѣвшихъ глазъ. Онъ мысленно разговаривалъ съ ней, называя ее нѣжными именами, высказывая ей все, все...
   Далекій ударъ колокола привелъ Грибкова въ себя. Онъ осмотрѣлся кругомъ, разсѣянно провелъ рукой по волосамъ и поднялся на ноги.
   "Обѣдня!-- подумалъ онъ и посмотрѣлъ на часы.-- Да, ужь десятый часъ. Домой надо. Что-то будетъ?-- Онъ вздохнулъ.-- Неизвѣстность,-- что это за томительное чувство, однако!" -- Онъ тряхнулъ головой, точно желая прогнать отъ себя внезапный, вызванный словомъ "домой" приступъ тревоги.
   Черезъ полчаса Грибковъ спускался съ горы по крутой и узкой тропинкѣ. Въ рукахъ его былъ букетъ ландышей. Онъ собралъ ихъ для нея, покачивая головой и кротко-насмѣшливо улыбаясь надъ самимъ собой. Сходя, онъ нюхалъ и разсматривалъ бѣлые цвѣты, и снова передъ нимъ вставалъ тотъ же чистый образъ, и снова на глаза навертывались слезы умиленія и нѣжности. Все съ тѣмъ же счастливымъ лицомъ онъ шелъ мимо сверкающей на солнцѣ рѣки, то и дѣло сбиваясь съ тропинки и путаясь въ сочной травѣ. Но по мѣрѣ того, какъ онъ подходилъ къ городу, мѣнялись и манеры его, и выраженіе лица. Походка сдѣлалась размѣренно-медленной, къ нему вернулся обычный сдержанный видъ немолодаго, занятаго человѣка. И за всѣмъ тѣмъ встрѣтившійся Грибкову на мосту старый знакомый довольно долго стоялъ, прислонившись спиной къ периламъ, и смотрѣлъ вслѣдъ учителю. Такъ поразило его въ лицѣ Грибкова небывалое на немъ, свѣтившееся изъ глазъ выраженіе энергіи и сдержанной, счастливой озабоченности.
   Узкіе, кривые улицы и переулки города поднимались на гору то параллельно, то пересѣкая другъ друга, то неожиданно упираясь въ заборъ, то причудливо огибая небольшую церковь. Грибковъ шелъ мимо трехъ-оконныхъ, вросшихъ въ землю домиковъ, мимо крошечныхъ палисадниковъ, гдѣ, громко чирикая, возились воробьи, мимо безконечныхъ заборовъ, изъ-за которыхъ доносилось смѣшанное благоуханіе сирени, рябины и божьяго дерева. Машинально прислушиваясь къ звону колоколовъ, онъ шелъ, погрузившись все въ тѣ же сложныя, радостныя и вмѣстѣ страшныя мысли. Къ концу пути его настроеніе стало немного портиться. Подступающая усталость омрачила его. Къ счастью, идти оставалось уже немного.
   Онъ вышелъ на одну изъ главныхъ улицъ, дошелъ до бѣлаго каменнаго дома и отворилъ калитку. Первое, что бросилось ему въ глаза на дворѣ, это была его кухарка, Устинья, прибивавшая двѣ березки къ усыпанному травой крыльцу небольшаго флигелька, въ которомъ онъ жилъ вмѣстѣ съ своею сестрой. Онъ вспомнилъ, что сегодня была Троица, и улыбнулся. На душѣ снова прояснѣло. У всѣхъ нынче праздникъ: зелень, цвѣты, веселыя лица...
   Онъ бросилъ искоса взглядъ на нижнія окна большаго дома, мимо которыхъ ему нужно было идти. И, точно въ отвѣтъ на его мысли, одно изъ нихъ отворилось. Показалась бѣлая рука, потомъ темноволосая головка, миловидное улыбающееся лицо. Иванъ Павловичъ остановился.
   -- Нѣтъ, положительно глазамъ не вѣрю!-- прозвучалъ въ воздухѣ задорно и ласково-звонкій голосъ.-- Нѣтъ, это -- не вы. Иванъ Павловичъ, откуда вамъ идти теперь, и съ цвѣтами? Люди въ церковь сегодня цвѣты несутъ, развѣ вы не знаете?
   -- Это я вамъ нарвалъ, Лидія Андреевна!
   Грибковъ съ разцвѣтшимъ лицомъ подалъ дѣвушкѣ цвѣты и облокотился на широкій подоконникъ, рядомъ съ банкой герани. Изъ комнаты пахнуло прохладой.
   -- Мнѣ? въ самомъ дѣлѣ? Вы нарвали?-- Дѣвушка нерѣшительно взяла букетъ и вдругъ вся вспыхнула.-- Я вамъ вчера что-то сказала объ этихъ цвѣтахъ,-- проговорила она смущенно.-- Право, такая глупость! Я, Иванъ Павловичъ, вчера много вздору и надѣлала, и наговорила. А почему -- не скажу: это пока секретъ. Мама и теперь надо мною хохочетъ.
   Она наклонилась къ цвѣтамъ.
   -- Какая прелесть! Неужели вы въ рощѣ были?... Только мнѣ, все-таки, совѣстно, что вы сами... А какъ здоровье сегодня? Грудь болитъ, а?-- и дѣвушка ласково взглянула въ лицо Грибкова.
   Онъ молча показалъ головой. Его сердце усиленно билось. "Сказать или нѣтъ?" -- думалъ онъ, слушая ея веселую болтовню.
   -- Какъ тамъ хорошо теперь на горѣ, должно быть,-- говорила она.-- Я никогда тамъ не была такъ рано. Отчего вы мнѣ не сказами вчера? Я бы пошла съ вами.
   -- Васъ бы мама не пустила.
   -- Отчего? съ вами-то?-- она засмѣялась.-- Съ вами куда угодно и когда угодно. О, объ васъ она самаго лучшаго мнѣнія! Знаете,-- она перестала смѣяться,-- мамочка, я думаю, радовалась бы, если бы я куда-нибудь ушла этимъ утромъ. Она тамъ хлопочетъ въ кухнѣ, къ обѣднѣ собирается,-- суета такая, бѣда! А я цѣлое утро все только мѣшаю. Знаете, сегодня я цѣлую ночь не спала!-- ея глаза блестѣли.-- Мнѣ все кажется, Иванъ Павловичъ, нынче что-то случится... хорошее, очень хорошее, и потому все хорошо, все весело, все прекрасно... Вамъ не кажется такъ?-- перебила она себя, замѣтивъ его серьезное лицо.
   Иванъ Павловичъ не сразу собрался отвѣтить. Во время ея рѣчи онъ пришелъ къ тому убѣжденію, что сказать ей необходимо, что, несмотря на всю неблагопріятность обстановки, теперь онъ не можетъ не сдѣлать этого. Онъ смущенно передвинулъ по подоконнику свою шляпу и поглядѣлъ на Лидію. Она сидѣла на подоконникѣ, хорошенькая и взволнованная, окруженная вырѣзными листьями герани, и смотрѣла, улыбаясь, мимо него на залитой солнцемъ дворъ. Онъ рѣшился начать.
   -- Да, мнѣ это кажется,-- сказалъ онъ серьезно,-- то-есть я знаю, что со мной будетъ нѣчто очень важное -- или очень счастливое, или очень несчастное.
   И Лидія встрепенулась и удивленно взглянула на Грибкова, потомъ на дворъ, точно, услышавъ въ его голосѣ серьезныя ноты, она испугалась, чтобы кто-нибудь не подслушалъ его словъ. Она хотѣла, казалось, что-то спросить его, но промолчала и только сочувственно глядѣла ему въ лицо своими карими глазами.
   Грибковъ не замѣтилъ ничего этого.
   -- Я не знаю, съумѣю ли высказать вамъ свои мысли и чувства, Лидія Андреевна,-- говорилъ онъ взволнованно.-- Я, видите ли, всегда жилъ одинокимъ, и какъ-то случилось, что до сихъ поръ ко мнѣ ни разу не заглянуло то, что люди зовутъ радостью и... любовью. Вотъ почему, должно быть, мнѣ и трудно говорить теперь. Но, можетъ быть, вы и сами догадаетесь о томъ, что я хочу и не умѣю сказать вамъ. Догадались, правда? Я знаю, я не пара вамъ, я не стою васъ во всѣхъ отношеніяхъ, и, все-таки, на что-то надѣюсь. Это смѣшно, не правда ли? Ну, скажите же что-нибудь. Если бы вы знали, какъ мучительно ожиданіе, и еще... до какой степени я васъ люблю!.
   Онъ замолчалъ и, тяжело дыша, взглянулъ на свою собесѣдницу умоляющимъ, полнымъ любви и страха взглядомъ. Въ началѣ своей рѣчи онъ путался и заикался,-- ему казалось, что земля горитъ подъ нимъ,-- но по мѣрѣ того, какъ онъ выходилъ на настоящую дорогу, онъ дѣлался смѣлѣе. Но страстная настойчивость его послѣднихъ словъ смутила его самого, когда онъ увидалъ лицо дѣвушки. Оно было испуганно и дѣтски-растерянно, на немъ выступила яркая краска. Въ глазахъ стояли слезы. Иванъ Павловичъ не подготовился къ такому результату своихъ словъ и тоже совсѣмъ растерялся.
   Лидія хотѣла что-то сказать и долгое время не могла собраться.
   -- Ахъ, Боже мой,-- заговорила она, наконецъ.-- Честное слово, Иванъ Павловичъ, вѣдь, я не подозрѣвала этого. Вы поразили: меня, право же! Боже мой, что я скажу вамъ теперь? А надо... Ахъ, какъ это трудно!
   Она чуть не плакала. Грибковъ осторожно взялъ ея руку. Жалость къ дорогому, взволнованному существу преодолѣла въ немъ всѣ остальныя чувства.
   -- Не говорите,-- сказалъ онъ.-- Я понимаю, я испугалъ васъ. Нельзя такъ вдругъ, да? Вы мнѣ ужо скажете; я приду къ вамъ черезъ часъ, вы согласны?
   Дѣвушка молча кивнула головой. Иванъ Павловичъ бросилъ послѣдній взглядъ на ея разстроенное лицо и пошелъ къ своему крыльцу въ самомъ смутномъ настроеніи. Ему предстоялъ часъ настоящей пытки. Кромѣ того, отчего она.такъ испугалась?
   

II.

   Тринадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ Иванъ Павловичъ Грибковъ, кончивъ курсъ университета, поселился вмѣстѣ съ своею сестрой въ городѣ N. Всѣ тринадцать лѣтъ онъ прожилъ на одной улицѣ, въ одномъ и томъ же домѣ. Каждое утро, за исключеніемъ праздниковъ, ровно въ девять часовъ, жители этой улицы могли видѣть Грибкова отправляющимся въ гимназію съ портфелемъ подъ мышкой. Такъ же методиченъ и аккуратенъ былъ и весь его образъ жизни; только въ послѣднее время онъ сталъ часто измѣнять своимъ строго установленнымъ привычкамъ. Сегодняшняя утренняя прогулка прежде была тоже немыслима. Для этой цѣли нужно было пройти нѣсколько низкихъ и грязныхъ прирѣчныхъ улицъ, даже лѣтомъ полныхъ грязи, мусору и непріятныхъ испареній. Все это было не безопасно для здоровья, а, слѣдовательно, и противно его правиламъ. Если и случались съ нимъ такія необузданныя вещи, какъ эта прогулка, то ихъ нужно было отнести ко временамъ далекой молодости. Впрочемъ, Иванъ Павловичъ не помнилъ, случалось ли что-либо подобное и тогда. Въ его молодости ему было некогда гулять.
   Молодые годы промелькнули блѣдно, сурово и незамѣтно,-- сначала за гимназическими книгами, задачами и сочиненіями, въ душномъ и тѣсномъ мезонинѣ, снимаемомъ матерью, потомъ за студенческими лекціями въ еще болѣе тѣсной и, сверхъ того, темной каморкѣ. Съ пятнадцати лѣтъ началось бѣганье по грошовымъ урокамъ. А когда началось ежедневное недоѣданье, которымъ были ознаменованы почти всѣ дни его молодости, онъ не помнилъ. Зналъ только, что оно кончилось съ его поступленіемъ на мѣсто.
   Онъ рано лишился отца. Его и сестру воспитывала, не жалѣя себя, болѣзненная, нервная и добрая мать. Съ десяти лѣтъ его мечтой стало выбиться въ люди, съ тѣмъ, чтобы дать двумъ любящимъ женщинамъ кусокъ хлѣба и уютный уголъ. Но черезъ полгода послѣ того, какъ онъ кончилъ курсъ и получилъ мѣсто, мать умерла.
   Немного отдохнувъ отъ нужды и горя, Иванъ Павловичъ, самъ не зная какъ, обратилъ вниманіе на свое здоровье. Оно оказалось сильно надорваннымъ. Началось леченье, понемногу обратившееся въ привычку и потребность и наполнявшее чуть не всю его жизнь. Не проходило недѣли, чтобъ онъ не открылъ у себя какой-либо новой болѣзни. Дѣйствительныя страданія перемѣшивались обыкновенно съ изобрѣтенными мнительностью. Все это дало какой-то особый отпечатокъ его фигурѣ.
   Недовѣрчивый и застѣнчивый, Грибковъ трудно сходился съ людьми и въ молодости. Бѣдность заставляла относиться къ другимъ особенно осторожно и недовѣрчиво. Тяжелый трудъ молодыхъ лѣтъ также не оставлялъ времени для сближенія съ людьми. Болѣзнь и леченіе довершили остальное. Изъ молодаго учителя вышелъ замкнутый домосѣдъ, не желающій ни съ кѣмъ знакомиться. Въ первое время въ немъ иногда появлялся протестъ противъ такого глухаго одиночества. Хотѣлось общества, удовольствій, женской любви, приходило въ голову желаніе пожить не одними своими интересами. Но съ годами подобные порывы все слабѣли и почти совсѣмъ заглохли. Грибковъ ушелъ въ свои занятія, въ леченіе болѣзней, въ мелочи домашней жизни, сдѣлался нелюдимымъ и раздражительнымъ человѣкомъ.
   Дни его расположились по одной и той же мѣркѣ, чинно, аккуратно и скучно, и походили другъ на друга какъ двѣ капли воды. Онъ сдѣлался неумолимъ къ себѣ въ соблюденіи этого порядка и раздражался, когда его нарушали другіе.
   Съ сестрой, Анной Павловной, которая была на годъ старше брата, у нихъ установились своеобразныя отношенія. Для нея брать былъ всѣмъ: ея любовью, ея гордостью, предметомъ неусыпныхъ заботъ и попеченій. Чуть не съ дѣтства она привыкла заботиться о немъ, какъ о маломъ ребенкѣ. И, все-таки, они никогда не жили въ мирѣ другъ съ другомъ. Оба больные, раздражительные, они постоянно ссорились изъ-за всякой малости. Къ тому же, въ противуположность брату, Анна Павловна никогда не могла сдержать свой очень неугомонный языкъ. Сцены, вслѣдствіе этого, иной разъ выходили довольно бурными.
   Жизнь сложилась и текла до послѣдней зимы безшумно, невесело и однообразно, какъ тоскливый осенній день. Однообразныя изъ года въ годъ занятія по утрамъ, скучныя прогулки послѣ обѣда для моціона, чтеніе газеты за вечернимъ чаемъ, ссоры съ сестрой, вечернія утомительныя занятія, рѣдкое посѣщеніе знакомаго,-- вотъ изъ чего состояло все существованіе Ивана Павловича. И чѣмъ дальше, тѣмъ больше онъ втягивался въ такую жизнь. Въ концѣ-концовъ, онъ началъ даже гордиться ею, ея размѣренностью и, по его мнѣнію, цѣлесообразностью. Но были минуты, когда онъ съ ужасомъ открывалъ глаза на окружающее, когда онъ видѣлъ, что послѣдніе годы положительно нечѣмъ вспомнить; когда его жизнь представлялась ему одинокой, пустой, безцѣльной и никому ненужной. На него нападала тоска. Раздражительность усиливалась до послѣдней степени. Но исхода изъ своего положенія онъ не видѣлъ и не искалъ уже.
   Но этою зимой произошли нѣкоторыя обстоятельства, которыя произвели цѣлый переворотъ въ жизни Грибкова. Перемѣнился образъ жизни, измѣнились нѣкоторые взгляды, перемѣнилась даже самая наружность Ивана Павловича. На лицѣ его, до этихъ поръ почти всегда серьезномъ, стало часто появляться прежде вовсе не свойственное ему выраженіе, весь онъ помолодѣлъ и оживился. Припадки хандры мало-по-малу исчезали и замѣнялись свѣтлыми мечтами о радостномъ и волнующемъ, никогда до сихъ поръ не извѣданномъ счастьи. Иванъ Павловичъ влюбился въ двадцатилѣтнюю веселую дѣвушку,-- влюбился и рѣшился жениться. Если бы кто-нибудь предсказалъ ему это полгода назадъ, онъ бы не повѣрилъ.
   И, вѣдь, нельзя было сказать, чтобы эта дѣвушка подходила къ его идеалу женщины,-- къ тому идеалу, который онъ нарисовалъ себѣ въ молодости, когда, присматриваясь, издали и несмѣло, въ женщинамъ, увѣрялъ себя, что ни одна изъ нихъ не годится въ жены. Она совсѣмъ не была такъ умна, такъ кротка, а, главное, въ ней вовсе не было той готовности жертвовать собою и жить для другихъ, какую несомнѣнно долженъ былъ имѣть его идеалъ. Но въ ея карихъ глазахъ блистало такъ много того, о чемъ воображеніе Ивана Павловича не давало ему никакого представленія: молодаго жизненнаго веселья, безстрашной искренности и наивной увѣренности въ людяхъ и въ своихъ собственныхъ силахъ. Ей манеры были просты, такъ же, какъ ея выраженія, какъ ея костюмы, и благодаря этому ли, чему ли другому, но только она не походила на другихъ женщинъ и дѣвушекъ, которыхъ зналъ Грибковъ.
   Дѣло началось такъ. Въ началѣ зимы, въ скромную квартирку нижняго этажа, въ большомъ домѣ, переѣхали двѣ новыя квартарантки, мать и дочь. Ихъ фамилія была Егоровы. Иванъ Павловичъ познакомился съ ними черезъ свою сестру. Сначала онъ ходилъ къ нимъ довольно рѣдко, потомъ участилъ посѣщенія и, наконецъ, они сдѣлались каждодневными. Принимали его тепло и радушно. Мало-по-малу Лидія Андреевна стала для Ивана Павловича дороже всего, что только когда-либо было ему дорого. Никогда прежде онъ не считалъ себя способнымъ полюбить такъ, какъ полюбилъ теперь.
   Сначала онъ не повѣрилъ своему зарождающемуся чувству, затѣмъ оно испугало его. Онъ пережилъ много трудныхъ часовъ, стараясь не подчиняться, доказывая себѣ ненормальность своей любви, все то зло, которое, по его мнѣнію, только и могла принести она ему, старѣющемуся уже человѣку. Но борьба оказалась не подъ силу. Въ концѣ-концовъ, онъ, отбросивъ всѣ сомнѣнія, совершенно подпалъ подъ вліяніе Лидіи.
   Думать о ней ежеминутно, видѣть ее каждый день -- стало для Грибкова настоятельною потребностью. Въ городѣ уже увѣренно называли его женихомъ, принимая въ разсчетъ его частыя посѣщенія, знакомые при встрѣчѣ значительно улыбались и дѣлали ему какіе-то таинственные намеки. Анна Павловна за послѣднее время еще больше похудѣла, перестала ходить въ Егоровымъ и сдѣлалась необыкновенно молчалива и суха въ отношеніяхъ къ брату. Но Иванъ Павловичъ не замѣчалъ ничего. Онъ находился въ какомъ-то свѣтломъ туманѣ, поглощенный и подавленный новыми ощущеніями. Онъ забросилъ свои занятія, любимыя книги и газеты, сталъ манкировать леченіемъ. Единственное, что онъ замѣчалъ и находилъ важнымъ, это были ея выраженія, ея поступки, ея улыбки и движенія. Въ ней сосредоточился весь смыслъ, все свѣтлое и прекрасное жизни, котораго онъ не зналъ прежде, и передъ этимъ образомъ блѣднѣло все остальное. Дальнѣйшая жизнь безъ нея казалась ему невозможной. Воображеніе робко, но настойчиво начинало рисовать картины радостнаго будущаго вмѣстѣ съ ней. Наконецъ, онъ рѣшился посвататься. Въ душѣ онъ даже надѣялся, что ему не откажутъ. Онъ и самъ не зналъ, какъ и почему сложилась у него эта надежда. Затаенная и невысказанная, она жила въ самой глубинѣ его души, гдѣ онъ старался прятать ее даже отъ самого себя. Въ то время, когда къ нему возвращалась способность разсуждать попрежнему, онъ хорошо видѣлъ всю недостаточность своихъ шансовъ; онъ даже могъ взвѣшивать тѣ невыгоды, которыя получились бы, если бы она за него вышла, но... все это были одни разсужденія.
   Быть можетъ, въ этой надеждѣ сказалось то обстоятельство, что онъ столько лѣтъ прожилъ для одного себя и думая только о себѣ. Лидія была первымъ существомъ, которому онъ отдалъ всю нѣжность своего сердца, до сихъ поръ не находившую исхода,-- существомъ, которому, онъ чувствовалъ, могли бы понадобиться его любовь, его заботы. Ему горько и уже слишкомъ больно было бы сознавать, что все это остается безъ отвѣта. Къ тому же, онъ былъ почти единственнымъ мужчиной, посѣщавшимъ Егоровыхъ. Это также дѣйствовало ободряющимъ образомъ. Но главное, что заставило Грибкова вѣрить въ любовь къ нему Лидіи, это было ея обращеніе съ нимъ.
   Онъ не могъ не видѣть, какъ радовалась она его приходу, не слышать, какъ всегда теплы были ея, обращенныя къ нему, рѣчи. Въ нихъ звучала болѣе чѣмъ простая вѣжливость: онъ это чувствовалъ. Никогда она не разспрашивала его о прошломъ, но ему почему-то казалось, что она все знаетъ и понимаетъ. Она интересовалась его дѣлами, разспрашивала о занятіяхъ въ гимназіи и сосредоточенно выслушивала его серьезные, длинные разсказы о предметахъ, вовсе ей незнакомыхъ.
   Обыкновенно это бывало вечеромъ. Старуха, мать Лидіи, дремала, сидя въ креслѣ; лампа подъ зеленымъ абажуромъ бросала мягкій свѣтъ на старое фортепіано, на небогатую мебель, на цвѣты, наполнявшіе подоконники, на симпатичное, серьезное лицо дѣвушки, которая слушала, облокотясь на столъ и склонивъ голову на руку. Иванъ Павловичъ говорилъ, и на душѣ у него становилось необыкновенно хорошо, спокойно и тихо. Никогда не приходило ему въ голову, что подъ звуки его монотонныхъ рѣчей Лидія могла бы думать совсѣмъ о другомъ. Такая мысль показалась бы ему просто святотатствомъ. Но всего трогательнѣе были для него заботы молодой дѣвушки объ его здоровьи. По тону и взгляду онъ видѣлъ, что это не были пустыя фразы.
   Грибкова и волновало, и трогало, и радовало это нескрываемое участіе, принимаемое въ немъ искреннею дѣвушкой, хотя прежде онъ не допускалъ посторонняго вторженія въ свой внутренній міръ. Сама Лидія, казалось, была вполнѣ съ нимъ откровенна. Между ними установился самый дружескій тонъ. Порой, особенно во время вечернихъ прогулокъ вмѣстѣ, она повѣряла ему такія мысли и впечатлѣнія, какихъ, думалось ему, не высказала бы никому другому.
   Правда, что порой молодая дѣвушка представлялась Ивану Павловичу положительно непонятной. Иногда она дѣлалась задумчивой и странной, работа валилась у ней изъ рукъ, она безцѣльно бродила по комнатамъ, неохотно отвѣчая на вопросы. Иногда она, напротивъ, говорила много, но въ словахъ ея слышалось что-то недоговоренное, почему-то казалось, что настоящій смыслъ ихъ ускользаетъ отъ слушателя. Во взорѣ, въ движеніяхъ ея порой сквозила то порывистая радость, то печаль, тогда какъ, казалось, положительно нечему было бы вызвать въ ней то или другое. Порой Грибкову казалось, что Лидіи хочется сказать ему что-то важ: цое, и онъ ждалъ этого; но она не высказывалась, и ему оставалось только ломать себѣ голову. Но подобныя минуты проходили, замолчанныя, непонятныя рѣчи смѣнялись теплыми, задушевными разговорами, печаль замѣнялась дѣтскою веселостью и сомнѣнія Ивана Павловича безслѣдно разсѣявались.
   Если бы Грибковъ былъ внимательнѣе къ окружающему, онъ видѣлъ бы, что странности Лидіи не оставались незамѣченными и ея матерью. Она, видимо, не безъ тревоги присматривалась ку нимъ, но почему-то оставляла дочь въ покоѣ.
   Отъ времени до времени у Лидіи являлись какіе-то странные, восторженные порывы. Сначала эти порывы пугали его, онъ считалъ ихъ ненормальными и болѣзненными; но скоро, очень скоро сталъ угадывать, что въ нихъ скрывалась та же страстная тоска, то же исканіе счастья, которымъ былъ переполненъ и онъ въ послѣднее время. Это открытіе и пугало его, и радовало; онъ не смѣлъ ему вѣрить, и, въ то же время, вѣрилъ все больше, и все дальше уходили изъ его сердца прежнія боязливыя сомнѣнія.
   Особенно памятенъ былъ ему одинъ мартовскій вечеръ. Вмѣстѣ съ дѣвушкой шли они по городскому саду. Подъ ногами было мокро и скользко, рыхлый, почернѣвшій снѣгъ дорожки поминутно проваливался подъ ними. Но ни тотъ, ни другая не хотѣли замѣчать этихъ неудобствъ. Оба молчали. Его наполняли и радовали двѣ вещи: сознаніе близости къ ней и впервые послѣ далекой молодости возбудившееся въ немъ особенное, весеннее чувство, которое ему трудно было бы опредѣлить словами. Въ немъ была и добрая радость, и неясная, но такая хорошая печаль, и наплывъ силъ, и властный призывъ къ чему-то также неясному, но радостному, и много, много еще чего-то, уже вовсе не поддающагося опредѣленію. Казалось, молодость возвратилась къ нему съ своими свѣжими и искренними ощущеніями.
   Порою онъ взглядывалъ искоса на свою спутницу, и хотя она не проронила ни слова почти всю дорогу, ему казалось, что ее волновало то же самое. Ея щеки покраснѣли отъ легкаго пощипыванія разлитаго въ вечернемъ воздухѣ слабаго морозца, потемнѣвшіе глаза мечтательно смотрѣли на полосу темно-синяго неба на горизонтѣ, легкія движенія стройной фигуры были сосредоточенны и граціозны. Молча, точно по взаимному соглашенію, они оба сѣли на скамейку. Какая-то птица перепорхнула по мокрымъ и почернѣвшимъ вѣткамъ березы надъ ними и обдала ихъ градомъ капель, но оба не пошевелились. Онъ молча смотрѣлъ на красиво выдѣлявшуюся на темномъ небѣ верхушку какого-то дерева вдали, какъ вдругъ Лидія быстро повернулась и схватила его за руку.
   -- Ахъ, другъ мой!-- горячо заговорила она, но смолкла, и, быстро поднявшись, пошла по дорожкѣ. До самаго дома между ними больше не было сказано ни одного слова, простились они тоже чуть не молча, но для него было слишкомъ достаточно. Ему думалось, что онъ понялъ ее. Всю эту ночь онъ не спалъ, лежа въ постели съ открытыми глазами и прислушиваясь къ волновавшемуся въ его груди ощущенію безумнаго счастья.
   Наканунѣ Троицына дня Иванъ Павловичъ, придя къ Егоровымъ, засталъ Лидію возбужденной и взволнованной. При его входѣ она быстро отошла отъ стола, на которомъ, нагнувшись, что-то разсматривала, подошла въ Грибкову и, также, какъ и тогда, порывисто взяла его руки.
   -- Знаете ли вы, что...-- сказала она и остановилась.-- Впрочемъ, нѣтъ, не снажу! А вотъ что: ландыши разцвѣли, принесите мнѣ завтра букетъ, пожалуйста! Мнѣ непремѣнно надо!.. Ахъ, Иванъ Павловичъ, Иванъ Павловичъ!...
   Она хотѣла сказать еще что-то, но только засмѣялась, сжала его руки и, не выслушавъ того, что онъ приготовился сказать ей, вся раскраснѣвшаяся, выбѣжала изъ комнаты.
   Слова, сказанныя ею, были самыя обыкновенныя, даже несвязныя, но ея волненіе, выраженіе лица, крѣпкое пожатіе рукъ,-- все это сказало Ивану Павловичу очень много. Онъ не смогъ сказать ни слова бывшей тутъ же матери Лидіи, которая, какъ онъ потомъ смутно припоминалъ, тоже чему-то смѣялась, сидя въ креслѣ, и ушелъ, не простившись съ ней. Онъ не помнилъ, гдѣ пробродилъ вечеръ, когда пришелъ домой и какъ провелъ ночь. Къ утру онъ, однако, нѣсколько опомнился. Въ седьмомъ часу онъ уже вышелъ изъ дому, а въ восьмомъ былъ въ рощѣ на горѣ, гдѣ мы съ нимъ и встрѣтились.
   

III.

   Все въ томъ же тревожномъ настроеніи, Грибковъ поднялся на свое усыпанное травой крыльцо и вошелъ въ небольшую залу. Черезъ отворенную половину двери онъ увидѣлъ Анну Павловну. Она стояла въ своей комнатѣ около стола и что-то дѣлала съ своимъ сѣрымъ параднымъ платьемъ,-- очевидно, собиралась къ поздней обѣднѣ. Уже по движеніямъ ея высокой, сухой фигуры Грибковъ замѣтилъ, что она чѣмъ-то раздражена, и хотѣлъ было пройти къ себѣ, но ему это не удалось. Сестра услыхала его шаги и вышла въ залу, держа въ рукѣ ножницы.
   Она была похожа на брата, но выше его ростомъ и гораздо худѣе. Держалась она всегда очень прямо и отличалась быстротой движеній. Теперь у нея былъ разстроенный видъ, на впалыхъ щекахъ длиннаго, желтаго лица выступили яркія, багровыя пятна.
   Устроенная ею ради праздничной обѣдни прическа, съ сантиментальными, начесанными на лобъ букольками, особенно не шла къ ней сегодня.
   "Жалкая какая, бѣдняга!-- подумалъ, Грибковъ.-- Желтая, худая, несчастная!... Развѣ сказать ей? Вѣдь, волнуется, поди, а я молчу".
   -- А я гулялъ!-- началъ онъ, думая, въ то же время, какъ бы лучше ему приступить къ объясненію.-- Утро хорошо. И отчего ты, Анюта, все сидишь дома, не пройдешься никогда?
   -- Ну, вотъ онъ о чемъ завелъ!-- отозвалась Анна Павловна.-- Для чего ты, Ваня, притворяешься? Вовсе незачѣмъ, знаю я,-- все знаю!
   -- Что?-- остановился Иванъ Павловичъ.-- О чемъ ты? Или ты догадалась? Давно?
   Анна Павлона вдругъ покраснѣла и почему-то странно заволновалась.
   -- Что ты говоришь? Опомнись!-- заговорила она желчно.-- Что же я такое въ твоихъ глазахъ? Неужели бы догадалась я, и смолчала бы, не предупредила бы тебя, хладнокровно допустила бы до такого горя? Не догадалась я, самой добрые люди сказали, поторопились порадовать. Не ждала я отъ этой исторіи хорошаго, правда, а такого конца, такого афронта, такой фальши въ молодой дѣвушкѣ я и предвидѣть даже не могла.
   Грибковъ глядѣлъ на сестру изумленными глазами.
   -- Новыя сплетни, очевидно,-- презрительно сказалъ онъ, наконецъ, и, повернувшись, началъ было ходить по комнатѣ, но вдругъ остановился.-- Что она тебѣ-то сдѣлала?-- взволнованно спросилъ онъ.-- Это честная, прямая дѣвушка, это идеальное существо... Да, вѣдь, это лучъ свѣта; вѣдь, намъ, мелочнымъ, эгоистичнымъ, раздражительнымъ, молиться бы на нее надо, а не злословить!
   Его прервалъ рѣзкій, ненатуральный смѣхъ сестры.
   -- Молиться, благоговѣть!-- горько смѣялась Анна Павловна.-- Бѣдный мой, да ты ничего-то, видно, еще не знаешь. О чемъ же говорила она сейчасъ съ тобой? Не сообщила развѣ новость? Вѣрно, постыдилась.
   -- Ахъ, да говори же,-- схватился Иванъ Павловичъ за голову,-- въ чемъ дѣло? Ну, что ты мучишь, тянешь?
   -- Замужь она выходитъ, Ваня!-- Анна Павловна невольно понизила голосъ и печально взглянула въ лицо брата.
   Грибковъ поблѣднѣлъ и опустился на диванъ.
   -- Замужъ!-- повторилъ онъ машинально.
   -- Ну, да, замужъ, -- говорила Анна Павловна значительно смягченнымъ тономъ.-- Женихъ пріѣдетъ сегодня. Хозяйка мнѣ говорила. И мать будто бы до послѣдняго времени не знала. Да не вѣрю я, пустяки! Сообща дѣйствовали, жениховъ ловили, ясное дѣло! Съ тѣмъ бы не выгорѣло, ты бы остался...
   Грибковъ поднялся съ дивана и пошелъ къ себѣ, но въ дверяхъ остановился.
   -- Ну, а ты рада, конечно?-- Тонъ его былъ насильственно-спокойный.-- Счастье брата разбито,-- поговорить есть о чемъ! О, старая сплетница!-- заключилъ онъ со злобой въ голосѣ.
   -- Ну, я же виновата стала,-- заговорила было Анна Павловна, но, вглядѣвшись въ жалкое лицо брата, тотчасъ же смолкла, бросилась и схватила Грибкова за руку.-- Ваня!-- вскричала она испуганно,-- ну, плюнь ты, голубчикъ, на все это. Что ты? Неужто такая бѣда?
   Грибковъ съ озлобленіемъ оттолкнулъ ея руку.
   -- Убирайтесь всѣ вы къ чорту!-- и, не наклонясь поднять уроненную имъ со стола шляпу, онъ прошелъ въ свой кабинетъ.
   Слышно было, какъ полетѣла на полъ какая-то книга, какъ затрещала и заскрипѣла кровать, на которую онъ повалился. Анна Павловна постояла нѣсколько мгновеній, прислушиваясь, и, тяжело вздохнувъ, побрела изъ комнаты. Все это огорчало ее больше, чѣмъ она умѣла выразить. Съ полчаса она безцѣльно простояла у окна въ сѣняхъ, приглядываясь къ тому, что дѣлалось на дворѣ, и отъ времени до времени покачивая головой. Потомъ она тихонько вошла въ залу и посмотрѣла въ непритворенную дверь комнаты брата. Онъ лежалъ неподвижно на кровати, лицомъ къ стѣнѣ, очевидно, ни разу не перемѣнивъ позы. Анна Павловна снова покачала головой, но не рѣшилась его тревожить.
   Все въ томъ же невеселомъ раздумьи она отправилась къ обѣднѣ, куда сильно запоздала. Къ концу службы, однако, ея настроеніе нѣсколько перемѣнилось. Она даже успѣла замѣтить нѣкоторые костюмы, даже поговорила съ двумя знакомыми старушками, причемъ не преминула сообщить имъ новость о предполагающейся свадьбѣ.
   Иванъ Павловичъ лежалъ неподвижно до тѣхъ поръ, пока не прекратилось всякое движеніе, шумъ въ маленькомъ домикѣ. Полученный имъ ударъ ошеломилъ его. За вспышкой злобы, вызванной злорадною, какъ ему казалось, болтовней сестры, послѣдовало состояніе какого-то оцѣпенѣнія. Онъ лежалъ, запустивъ обѣ руки въ волосы, ничего не соображая, не понимая и только сознавая то, что изъ его существованія унесено все свѣтлое, дорогое и хорошее, что онъ смятъ и окончательно растоптанъ. Шаги сестры, возня кухарки на кухнѣ придавали особенную мучительность этому состоянію. Съ каждымъ шумомъ ему казалось, что его били по болѣвшему мѣсту. Но выйти и заговорить, попросить, чтобы не шумѣли, было не по силамъ.
   Но вотъ все смолкло. Очевидно, онъ остался одинъ въ домѣ. Онъ поднялся и началъ ходить по комнатѣ. Въ головѣ началась усиленная и несвязная работа мысли. Все положеніе, до мельчайшихъ подробностей, обрисовывалось въ его умѣ. Онъ невольно оцѣнивалъ всю тяжесть упавшаго на него удара, копаясь въ своихъ чувствахъ и воспоминаніяхъ, и чѣмъ дальше онъ думалъ, тѣмъ больнѣе ему дѣлалось. Его мысли доставляли ему почти физическую боль, но онъ не хотѣлъ и не могъ остановить ихъ. Особенно кололо его сознаніе того, что онъ, въ сущности, ухаживалъ за любившею другаго дѣвушкой, добиваясь, хотя и безсознательно, ея любви.
   "Все пропало, все погибло!-- думалъ онъ.-- А, вѣдь, мечтаній-то тоже сколько было. Какъ же! о счастьи своемъ заботился, хотѣлъ теплый уголъ пріобрѣсти, любящую душу... Э-эхъ! Нелѣпость! Ну, и пріобрѣлъ! Кто-то другой, а не я! А что же дальше? Боже мой, Боже мой!"
   Ему представилась старость, вдвоемъ съ сестрой, брезгливое, безцвѣтное, болѣзненное прозябаніе. Сердце захолонуло. Но мысли его съ горячечною быстротой летѣли дальше и не дали ему остановиться на этомъ представленій.
   "Какъ мальчишка!-- думалъ онъ, перескакивая на другой предметъ,-- какъ идіотъ шестнадцатилѣтній, пятиклассникъ-гимназистишка! Цвѣточки подносилъ, какъ же! Ухаживанье по всѣмъ формамъ! Глупо-то, глупо-то какъ!"
   Онъ застоналъ и схватился за волосы, вспомнивъ свое давешнее объясненіе и то, какъ оно было принято.
   Пробило часъ, два. Грибковъ то ходилъ быстрыми шагами по комнатѣ, то садился на кровать. Ощущеніе острой боли не проходило, мысли все вертѣлись около одного и того же предмета, невыносимо мучая Ивана Павловича. То ему вспоминалась вся, такая простая и, въ то же время, такая сложная исторія его любви; вспоминалась каждая мелочь, каждое сказанное слово, и въ немъ вновь поднималось смѣшанное чувство обиды, огорченія, стыда и негодованія на себя; то представлялось ему въ безотрадныхъ краскахъ его будущее; то вставали въ его умѣ нарисованныя въ былое время картины любви и счастья съ ней,-- и онъ невольно ставилъ другаго на свое мѣсто. Это было всего тяжелѣе. Имъ овладѣвало что-то вродѣ бѣшенства, онъ сжималъ кулаки и скрипѣлъ зубами. А черезъ нѣсколько минутъ онъ снова схватился за голову, вспоминая свой самообманъ, свое униженіе въ сегодняшнее утро.
   Это было что-то вродѣ бреда, тяжелаго кошмара. Онъ, такой положительный, всегда такъ много смыслившій человѣкъ, запутался въ какомъ-то лабиринтѣ и порою сознавалъ, что близокъ къ умопомѣшательству.
   Около двухъ часовъ вернулась отъ долгой праздничной обѣдни Анна Павловна. Грибковъ машинально слѣдилъ за тѣмъ, какъ она разговаривала и прощалась съ кѣмъ-то на дворѣ, какъ вошла въ сѣни, хлопнула входною дверью, раздѣлась и, тяжело вздохнувъ, опустилась на диванъ. Но когда сестра, заглянувъ въ дверь, спросила его, не хочетъ ли онъ пирога и чаю, Грибковъ покачалъ головой и попросилъ коротко, но выразительно, оставить его въ покоѣ.
   Это прервало ходъ мыслей Ивана Павловича. Онъ нѣсколько успокоился, оглядѣлся кругомъ и поднялъ валявшуюся на полу книгу. Комната -- и кабинетъ, и спальная вмѣстѣ -- имѣла праздничный видъ. Полы блестѣли, какъ восковые. Скатерти на столахъ, бѣлье на кровати, вышитыя занавѣски на окнахъ,-- все поражало чистотою. Образцовый порядокъ нарушался только нѣсколькими, сдвинутыми имъ во время ходьбы съ мѣста, стульями. На письменномъ столѣ въ фарфоровой вазѣ стояли цвѣты, по угламъ торчало нѣсколько березокъ. Въ полуоткрытое окно заглядывали изъ палисадника вѣтви сирени. На другомъ окнѣ жалобно билась и гудѣла небольшая бабочка.
   Иванъ Павловичъ отворилъ окно, выпустилъ бабочку, потомъ сѣлъ къ письменному столу и закрылъ лицо руками. Мысли его приняли другое направленіе.
   "И отчего это все такъ вышло?-- думалъ онъ.-- Какъ произошла эта ужасная, непоправимая ошибка? Отчего я такъ обманулся? Я мало жилъ съ людьми, это правда. Но тутъ было не то, не то! Нѣтъ, нѣтъ, она не такова, какъ всѣ остальные люди!"
   И образъ нѣжно-любимой дѣвушки всплылъ передъ нимъ въ той чистотѣ и прелести, какими онъ привыкъ окружать его. На глаза навернулись крупныя слезы. Горло сдавило. Онъ вспомнилъ давешнія слова сестры о фальшивости Лидіи, грустно усмѣхнулся и покачалъ годовой.
   -- Не то, не то! Такъ что же?-- Онъ вспоминалъ и взвѣшивалъ каждое, сказанное ему слово, оцѣнивалъ всякій взглядъ. И чѣмъ дальше онъ думалъ, тѣмъ яснѣе и понятнѣе для него все казалось. Наконецъ, онъ рѣшилъ гнетущій вопросъ, всталъ и снова заходилъ по комнатѣ.-- Да,-- сказалъ онъ вслухъ,-- она любила другаго, это ясно. А на мою долю выпало, должно быть, одно состраданіе, или что-нибудь въ этомъ родѣ. А я-то, я-то! Опростоволосился, сорокалѣтній мальчикъ, на свой счетъ принялъ! Боже мой, Боже мой, для чего же теперь жить? какъ жить?
   Иванъ Павловичъ застоналъ и опять повалился на кровать. Въ сосѣдней комнатѣ двинулся стулъ; Анна Павловна заглянула было въ комнату и молча вышла. Ее мучило раскаяніе въ томъ, что она поторопилась сообщить брату такъ сильно разстроившую его новость.
   Не беря въ руки, ради праздничнаго дня, работы и не рѣшаясь уйти куда-нибудь, она цѣлый день просидѣла у окна, безцѣльно глядя въ него и отъ времени до времени тяжело вздыхая.
   Когда, на слѣдующій день, Грибковъ вышелъ утромъ въ чаю, Анна Павловна ахнула и переполошилась при видѣ измѣнившейся наружности брата. Односложно и нехотя отвѣтивъ на заботливые разспросы сестры о здоровьи и выпивъ стаканъ пустаго чаю, онъ наскоро опять ушелъ къ себѣ, и снова Анна Павловна цѣлый день съ ужасомъ прислушивалась къ раздававшимся изъ его комнаты нервнымъ, быстрымъ шагамъ, говорившимъ о мучительно напряженномъ состояніи ходившаго.
   

V.

   Весна въ этомъ году выдалась на рѣдкость. Теплые дни смѣнялись бѣлыми прозрачными ночами, и не успѣвала догорать одна румяная заря на западѣ, какъ на востокѣ уже загоралась другая, предвѣщавшая такой же погожій день, какъ и предъидущій.
   Грибковъ не выходилъ со двора и ни съ кѣмъ не хотѣлъ видѣться. Сестра была увѣрена, что онъ болѣнъ, и тщетно упрашивала позвать доктора. Учитель и въ самомъ дѣлѣ имѣлъ нездоровый видъ: глаза впали и горѣли лихорадочнымъ блескомъ; онъ постарѣлъ, похудѣлъ и сгорбился. Угрюмый и раздражительный, онъ бродилъ цѣлые дни по пустымъ комнатамъ, думая и перебирая все тѣ же невеселыя думы, не въ силахъ оторваться отъ нихъ, и, въ то же время, боясь, чтобы ихъ не нарушили другіе. А по вечерамъ, когда все въ домѣ смолкало, на него нападали припадки старинной, жгучей хандры. Онъ садился и закрывалъ лицо руками, стараясь не шевелиться, стараясь ничего не видѣть и не слышать. Жизнь -- и настоящая, и прошедшая, и будущая -- казалась ему гадкой, мелкой и пошлой. И эти комнаты, гдѣ были проведены тринадцать лѣтъ жизни, и знакомые, и гимназія, и твердо установленныя привычки,-- все, на чемъ онъ ни останавливался, претило ему, и онъ не понималъ, какъ онъ жилъ до сихъ поръ, какъ онъ не задохнулся. И не только то, чѣмъ жилъ онъ самъ,-- вся идущая мимо него жизнь другихъ людей, условія которой онъ перебиралъ мысленно, представлялась ему чѣмъ-то гнетущимъ, противнымъ, чѣмъ-то вродѣ громаднаго, тусклаго болота, окутаннаго тяжелымъ, не поднимающимся кверху туманомъ.
   -- Въ Казань всѣ уѣзжаютъ послѣ свадьбы,-- не удержалась, разъ за чаемъ Анна Павловна. Въ рукахъ Грибкова дрогнулъ стаканъ. Неужели онъ никогда больше не увидитъ Лидію хоть издали? Никогда не слышать ея звонкаго смѣха, не вглядѣться въ эти ясные глаза!
   Ободренная молчаніемъ брата, Анна Павловна заговорила объ Егоровыхъ. Можетъ быть, ей хотѣлось разсѣять Ивана Павловича, заставить его сказать хоть одно живое слово. Въ большомъ домѣ накопилось такъ много новостей. Готовились къ свадьбѣ, шилось приданое,-- правда, говорятъ, не важное. Лидія что-то похудѣла. Женихъ ходитъ каждый день; Анна Павловна сама видѣла его нѣсколько разъ: брюнетъ, невысокаго роста. Говорятъ, докторъ, только что кончилъ курсъ въ университетѣ. Послѣ свадьбы всѣ ѣдутъ въ Казанскую губернію на мѣсто, и мать съ собой берутъ, должно быть, для хозяйства,-- сама Лидія, вѣдь, ничего не умѣетъ.
   Иванъ Павловичъ выслушалъ все это съ неподвижнымъ лицомъ и снова не сказалъ ничего. Но послѣ этого случая на него напало какое-то странное равнодушіе ко всему. Что же? Случилось только то, что должно было случиться! Онъ былъ смѣшонъ, ожидая, что судьба будетъ справедливѣе къ нему теперь, чѣмъ прежде, и впередъ, разумѣется, этого уже не сдѣлаетъ... Тяжелая и холодная тоска завладѣла его душой.
   А въ переднемъ домѣ, дѣйствительно, дѣятельно готовились въ свадьбѣ. Привозились и приносились какія-то картонки, у воротъ часто стоялъ извощикъ, какія-то молодыя дѣвушки то и дѣло приходили и уходили, изъ раскрытыхъ оконъ часто слышались смѣхъ и пѣніе.
   Послѣ Троицына дня прошло три недѣли. Снова былъ вечеръ воскресенья. Анна Павловна ушла куда-то въ гости. Это обстоятельство отозвалось замѣтнымъ улучшеніемъ на нервахъ Грибкова. Ничто такъ не раздражало его и не усиливало тоски, какъ вытянутая, сочувственно слѣдящая за каждымъ его шагомъ, прислушивающаяся къ каждому производимому имъ звуку фигура сестры. Теперь, оставшись одинъ, онъ въ первый разъ попытался стряхнуть съ себя мрачныя мысли. Когда-то, прежде, лучшимъ средствомъ развлечься, забыть что-либо непріятное ему служила работа; онъ вспомнилъ это и попытался обратиться въ ней и теперь. Онъ сѣлъ къ письменному столу, досталъ изъ груды бумагъ толстую тетрадь и усиліемъ воли заставилъ себя прочесть послѣднюю страницу. Но слова мелькали у него передъ глазами и никакъ не хотѣли связываться въ цѣлыя мысли и фразы. Прочитавъ страницу нѣсколько разъ и безуспѣшно, онъ бросилъ тетрадь и всталъ съ мѣста.
   Было полчаса восьмаго. Его комната имѣла своеобразный видъ отъ заслонявшихъ одно окно вѣтокъ сирени. Въ одномъ углу уже стояли сумерки, хотя другая половина была еще свѣтлая. Въ непритворенное окно врывался легкій, едва замѣтный, ласкающій вѣтерокъ, принося съ собою кружащій голову запахъ молодой зелени и настроеніе мирнаго и теплаго майскаго вечера. Иванъ Павловичъ отворилъ окно совсѣмъ. Съ улицы донеслись веселые голоса, чей-то смѣхъ, стукъ проѣзжавшихъ мимо дрожекъ. Откуда-то издалека долетало, замирая, протяжное, многоголосное дѣвичье пѣніе. Перспектива просидѣть такой вечеръ дома одному съ своими тяжелыми мыслями испугала Грибкова. Потянуло вонъ изъ комнаты. Онъ одѣлся и вышелъ.
   Сойдя съ крыльца, онъ чуть было не остановился, но переломилъ себя, ядовито усмѣхаясь надъ собственною слабостью. Окна передняго дома были открыты. Тамъ былъ народъ, слышались женскіе голоса. Кто-то игралъ, на фортепіано. Грибковъ даже догадался, которая изъ подругъ Лидіи играла, узналъ пьесу, слышанную имъ нѣсколько разъ въ той же самой комнатѣ. Въ душѣ снова поднялись воспоминанія. Когда онъ проходилъ мимо окна, его окликнули, какъ и тогда:
   -- Иванъ Павловичъ! Куда уходите? Такъ и не зайдете къ намъ?
   Лидія стояла у окна, оживленная, румяная, улыбающаяся. Каждая черта ея миловиднаго лица дышала счастливымъ возбужденіемъ. Рядомъ съ ней стояла еще какая-то улыбающаяся дѣвушка, а позади окна, въ нѣкоторомъ отдаленіи, виднѣлась мужская фигура. Грибковъ понялъ, что Лидія все забыла: забыла его цвѣты, его объясненіе, такъ взволновавшее ее тогда,-- все забыла, кромѣ своего счастья. Врядъ ли она даже хорошо сознавала то, что говорила. Онъ понималъ это, но, все-таки, ему казалось, что ея обращеніе съ нимъ уже слишкомъ жестоко.
   Онъ пробормоталъ что-то несвязное ей въ отвѣтъ и, поклонившись, быстро прошелъ мимо. Выходя въ калитку, онъ ясно слышалъ за собою взрывъ смѣха молодыхъ голосовъ. Между женскими голосами особенно выдѣлялся мужской, раскатистый и заразительный хохотъ. Иванъ Павловичъ догадался, кому онъ принадлежалъ.
   Этотъ смѣхъ не относился, не могъ относиться къ нему,-- онъ сознавалъ это,-- но, все-таки, чувствовалъ себя до глубины души оскорбленнымъ и этимъ молодымъ весельемъ, въ которомъ ему не было мѣста, и ея невниманіемъ къ его чувству, и ея счастьемъ, и, главное, этимъ здоровымъ и сильнымъ мужскимъ голосомъ, такъ безцеремонно звучавшимъ въ ея комнатѣ. На душѣ стало совсѣмъ тяжело и мрачно.
   Въ такомъ состояніи, не замѣчая ни дороги, ни попадавшихся людей, онъ прошелъ нѣсколько улицъ и, самъ не зная какъ, вышелъ въ рѣкѣ и поднялся на мостъ. Пройдя болѣе половины, онъ остановился и сталъ смотрѣть на воду. Въ этомъ мѣстѣ она казалась совсѣмъ темною. Грибковъ зналъ, что тутъ былъ омутъ, -- и довольно глубокій, -- хотя не болѣе какъ въ двадцати шагахъ росли тростники. Вода текла съ неустающею и равномѣрною силой, разбиваясь съ едва слышнымъ плескомъ о сваи моста. Чувство какого-то страннаго успокоенія овладѣвало Грибковымъ по мѣрѣ того, какъ онъ смотрѣлъ на эти равномѣрно-бѣгущія струи, на эту притягивающую темную глубину. Мало-по-малу изъ сердца исчезало, сглаживалось все острое, все рѣжущее и оставалась только гнетущая тоска, да странное любопытство, съ которымъ онѣсмотрѣлъ на воду. Она притягивала его, все болѣе и болѣе забирая въ свою власть. Невольно приходило въ голову, что достаточно одного, даже и не сильнаго движенія, и не будетъ этой обиды, этой сумятицы, поднявшейся въ его душѣ, а, главное, этой необходимости жить, когда жизнь кажется такъ страшна, безполезна и противна. Онъ, казалось, уже чувствовалъ, какъ спокойно и неустанно будутъ течь надъ нимъ эти прохладныя струи, ударяясь съ тихимъ и равномѣрнымъ плескомъ о сваи...
   -- Эй, баринъ! Нѣтъ ли папиросочки?
   Ивана Павловича сильно и безцеремонно хлопнули по плечу. Онъ вздрогнулъ и обернулся.
   Въ позѣ сильно подгулявшаго человѣка стоялъ передъ нимъ немолодой уже мастеровой. Фуражка его сползла на затылокъ, волосы спустились въ безпорядкѣ на лобъ, суконная поддевка была распахнута. Послѣ сильнаго движенія его качнуло назадъ, но, несмотря на это, лицо сохранило выраженіе полнаго удовольствія. Иванъ Павловичъ машинально подалъ ему папиросу изъ портсигара.
   -- Спасибо, баринъ.-- Мастеровой закурилъ папиросу.-- Оченно вамъ благодарны. А мы вотъ, баринъ, гуляемъ! Гу-у-ляю, да и все тутъ! Надо праздникъ почитать, али нѣтъ? А, баринъ, ваше благородіе?
   -- Вѣрно, братъ,-- задумчиво проговорилъ Грибковъ.
   -- То-то вотъ и есть-то! Э-эхъ, баринъ!-- протянулъ мастеровой.-- Прощенья просимъ!-- и, не обращая больше вниманія на Ивана Павловича, онъ снова побрелъ къ городу.
   Долго еще слышались на мосту его разсужденія съ самимъ собою и встрѣчными.
   Грибковъ оторвался отъ перилъ и тоже тихо побрелъ дальше по направленію къ полю. Изъ города доносился равномѣрный смутный гулъ, среди котораго иногда выдѣлялся рѣзкій людской крикъ или стукъ экипажа. На сходѣ съ моста Грибкова обогнали двѣ деревенскія бабы. Онѣ шли, снявъ праздничную обувь, и, озабоченно разговаривая между собою, даже не взглянули на Ивана Павловича.
   Еще дальше, уже въ полѣ, попалась ему толпа молодыхъ людей, должно быть, какихъ-нибудь писарьковъ. Почти всѣ они были въ бѣлыхъ фуражкахъ и пальто въ накидку, всѣ громко разговаривали и чему-то смѣялись. У нѣкоторыхъ были въ зубахъ папиросы.
   Былъ уже девятый часъ вечера. Еще не стемнѣло, но окрестность уже потеряла яркія краски дня. Прямо въ лицо Грибкову набѣгалъ прохладный, ласковый вѣтерокъ, принося съ собой изъ полей запахъ полыни и молодой травы. За рѣкой на горизонтѣ темнѣла, заслонявшая зарю, грядка облаковъ. Нижній край ея былъ точно изъ расплавленнаго золота. Въ прозрачномъ воздухѣ съ удивительною ясностью выдѣлялись до мельчайшихъ подробностей отдаленные предметы.
   Дорожка отошла отъ рѣки и начала подниматься выше. Грибковъ шелъ, заложивши руки за спину, сосредоточенно глядя впередъ себя на золотую полоску горизонта, точно стараясь тамъ найти разрѣшеніе волнующихъ его вопросовъ. Рѣзкій ударъ по плечу и разговоръ съ мастеровымъ вырвали его изъ того напряженнаго состоянія, въ какомъ онъ былъ. Къ нему снова возвратилась способность разсуждать и оцѣнивать окружающее. И ему стало невыносимо грустно.
   Все, что ни попадалось ему на глаза, на что онъ ни обращалъ вниманіе, вызывало въ немъ грустныя мысли: и этотъ пьяный мастеровой въ ухарски сдвинутой фуражкѣ, и эти самодовольные, смѣющіеся писаря, и трепещущая вдали накинемъ фонѣ вечерняго неба кружевною листвой березка, и весь этотъ мирный вечеръ съ запахомъ травы и полыни, налетающимъ изъ дальнихъ полей. Вездѣ и во всемъ чувствовалось своеобразное счастье и наслажденіе жизнью, и тѣмъ сильнѣе сознавалъ онъ, что въ его жизни ихъ нѣтъ, не было и, главное, никогда не будетъ. Отчего?-- возникалъ тяжелый вопросъ.-- За что? Почему этотъ подгулявшій мастеровой пользуется,-- правда, на свой ладъ,-- жизнью, а онъ нѣтъ? Эти молодые люди, они непріятны, правда, но, вѣдь, они не сознаютъ этого. Имъ весело, они пользуются своею молодостью... Но, вѣдь, не въ этомъ же только рѣшеніе загадки! Была, вѣдь, и у него молодость, а развѣ онъ воспользовался ею, развѣ извлекъ онъ изъ нея хоть крупинку счастья? Былъ умъ, были силы, правда, не великія, но ихъ достаточно было для того, чтобы завоевать счастье. Съумѣлъ же онъ выбиться самъ и вытащить родныхъ изъ нужды, добился же того, что изъ него вышелъ человѣкъ съ обезпеченнымъ положеніемъ. Неужели, добиваясь одного, онъ потерялъ другое? Или, въ самомъ дѣлѣ, счастье нужно было завоевать, взять, а не ждать его, сложа руки? А онъ ждалъ и не дождался ничего. Ничего... какъ тяжело это сознаніе!...
   Онъ задумался. Молодость, убитая, потраченная, какъ онъ ясно видѣлъ, задаромъ, встала въ его памяти, и ему сдѣлалось жаль ея.
   Если и было когда-либо счастье, то тамъ, въ ея быстро пролетѣвшіе годы. Его было мало, оно было блѣдно, но, все-таки, оцо существовало. Ему вспомнились волновавшія его въ былое время мечты, никогда не сбывшіяся и никому не высказанныя, забытыя надежды, вспомнились свѣтлые порывы любви къ людямъ, заставлявшіе его когда-то плакать добрыми слезами. Да, тамъ, все-таки, было счастье, хотя... какъ далеко оно было отъ настоящей жизни!
   "Да, человѣкъ былъ!-- думалъ онъ.-- И человѣкъ, кажется, хорошій. А теперь?... Засосала жизнь, совсѣмъ засосала. Тиной заросъ. Злюсь, хандрю, дѣлаюсь эгоистомъ, всѣхъ и все забылъ, кромѣ себя. Сестру вонъ обидѣлъ... за что? Она тоже, по-своему, но сочувствуетъ, а я..."
   И, неожиданно для него, память нарисовала ему образъ молоденькой пятнадцатилѣтней дѣвочки. На ея кругломъ личикѣ всегда лежитъ такая уморительная и идущая къ ней печать озабоченности. Въ томъ возрастѣ, когда другія дѣти еще играютъ въ куклы, она постоянно занята: то помогаетъ матери въ хозяйствѣ, то штопаетъ носки брату, то нашиваетъ пуговицы на его мундирчикъ. Маленькія комнатки мезонина скрашиваются ея стройною, миловидною фигуркой, ея оживленнымъ щебетаньемъ. И кто бы могъ узнать ее теперь?... Сердце Ивана Павловича сжалось отъ жалости.
   "И замужъ не пошла, бѣдняга!-- думалъ Грибковъ.-- Сватали, вѣдь. Изъ-за меня не пошла. Не хотѣла меня одного покинуть. Ну, и вмѣсто одной, двѣ жизни испорчено. Что могъ дать ей я въ обмѣнъ за ея любовь? А что бы я могъ дать той, Лидіи? Развѣ я сдѣлалъ бы ее счастливой?"
   Эта мысль заставила его остановиться, вглядываясь въ освѣщенную лучами заката полосу неба. Она приходила ему въ умъ не разъ и прежде; особенно мучила она его въ первое тревожное время его любви и заставляла его проводить тяжелыя минуты, но подъ конецъ, въ томъ состояніи возбужденія, въ какомъ онъ былъ постоянно, она какъ-то ускользала отъ него, появлялась мимоходомъ и быстро исчезала сама собой. Теперь она снова представилась ему во всемъ значеніи.
   -- Да!-- сказалъ онъ вслухъ и пошелъ дальше.-- Это лучше. Разница характеровъ, разница лѣтъ, разница взглядовъ... Оба были бы несчастны, если бы даже и... Да, такъ лучше, такъ лучше, хотя всего лучше, разумѣется, было бы не знать ея воцсе.
   Никогда его недостатки не видны ему были такъ, какъ теперь. Онъ раскапывалъ свою душу и все то, что онъ находилъ тамъ, дѣлало въ его глазахъ шире пропасть между нимъ, изломаннымъ, больнымъ, старѣющимся существомъ, и молодою, полною жизненныхъ силъ, полною наивной вѣры дѣвушкой. Но, несмотря на всю мучительность этой операціи, въ немъ не было того раздражительнаго, злаго унынія, какое обыкновенно нападало на него въ такія минуты. Онъ только сознавалъ себя несчастнымъ, непригрѣтымъ жизнью человѣкомъ, не виня въ этомъ никого, ни даже самого себя; и это сознаніе было такъ грустно, что, вмѣстѣ съ начинающимъ темнѣть днемъ, застилало чѣмъ-то его глаза, не позволяя ясно видѣть окружающее.
   По знакомой тропѣ онъ взошелъ на гору и остановился на лужайкѣ посреди рощи. Онъ узналъ мѣсто: оно было то самое, гдѣ онъ въ тотъ разъ такъ наивно, такъ по-дѣтски повѣрялъ молодой травѣ, молодой листвѣ на деревьяхъ, ясному голубому небу свои счастливыя грёзы, свои безумныя надежды. И все это было обманомъ, пустымъ сномъ! Онъ грустно покачалъ головой и тяжело опустился на землю. Подъ руки ему попалась завядшая кленовая вѣтка. Онъ взялъ ее и вспомнилъ, что тогда, только что сломанная, она лежала на этомъ же самомъ мѣстѣ. Да, вотъ такъ же завяли и его мечты. Много ли прошло времени? Всего нѣсколько дней, а какая разница! Тогда, счастливый и гордый своимъ счастьемъ, съ безконечною нѣжностью въ душѣ, онъ давалъ себѣ обѣщанія лелѣять дорогое существо, беречь каждое ея дыханіе, отдать ей всѣ силы... онъ чувствовалъ около себя ея присутствіе, говорилъ съ ней... а теперь онъ одинъ, одинъ! А тамъ, въ небольшой комнаткѣ съ роялью, тамъ смѣхъ, радость, можетъ быть, поцѣлуи, и никто не думаетъ о немъ, никто...
   Въ мягкомъ освѣщеніи вечера широкій видъ принялъ особенный характеръ спокойной, задумчивой красоты. Грибковъ долго глядѣлъ вдаль. Да, судьба зло подшутила надъ нимъ, на мгновеніе открывъ ему, усталому, старѣющемуся путнику, дверь въ ту заколдованную страну, гдѣ смѣется и любитъ молодость, гдѣ небеса такъ блестящи, воздухъ такъ ароматенъ, природа полна прелести, радости и тайны. Она тотчасъ же захлопнулась, эта волшебная дверь, и онъ остался наружи съ двойнымъ гнетомъ на сердцѣ. Но у него не все взяли, что-то осталось, и этого у него никто не отниметъ. Осталась способность видѣть эту вотъ дивную красоту, понимать ее сердцемъ. И какъ, въ сущности, малъ тотъ уголокъ, который составляетъ его надорванное горемъ сердце, въ сравненіи съ этимъ величавымъ, невозмутимымъ покоемъ земли и неба!
   Грибковъ опустилъ голову на руки и пробылъ такъ довольно долго. Почти нечувствительно онъ перешелъ въ состояніе какого-то забытья. Онъ слышалъ шорохъ листьевъ на деревьяхъ, шелестъ травы, чувствовалъ легкій вѣтерокъ, обвѣвавшій его лицо и шевелившій волосы на неприкрытой головѣ, слышалъ тонкій ароматъ ландышей и весь погрузился въ эти ощущенія, понемногу успокоиваясь, хотя внутри что-то такое все еще болѣзненно и томительно ныло. Когда онъ поднялъ голову и осмотрѣлся кругомъ, въ воздухѣ уже темнѣло. Тонкій сумракъ незамѣтно, мало-помалу подкрался и окуталъ предметы, но день еще боролся, на желая уступать ночи своихъ правъ. Надъ землею висѣли и съ каждою минутой сгущались бѣлыя майскія сумерки. Тучка на западѣ совсѣмъ пропала, оставивъ чистымъ край неба съ свѣтившеюся на немъ розовою полоской зари. Нѣсколько выше таяло и догорало, освѣщенное розоватымъ свѣтомъ, легкое, какъ хлопокъ снѣга, небольшое облачко. Еще выше, почти надъ самою головой Грибкова, въ потемнѣвшемъ, хрустальномъ небѣ тонкимъ, мигающимъ блескомъ засіяла одинокая звѣздочка. Рѣка, подъ его ногами, неподвижная, лежала въ своихъ тростникахъ, какъ гладкое зеркало. А кругомъ шелъ все тотъ же немолчный шорохъ и трепетъ. И въ душѣ Ивана Павловича, также постепенно, какъ день смѣнялся ночною темнотой, стала происходить странная и радостная перемѣна. Мучительно наболѣвшая душевная рана стала стягиваться и заживать, пока не исчезло совсѣмъ чувство боли. Радостное и благодарное умиленіе наполнило ее всю, не оставивъ мѣста ничему иному. И шелестъ листьевъ, и догораніе розовой зари и потемнѣвшій сводъ неба, и трепетная, блестящая звѣздочка, и темная даль,-- все это слилось въ его душѣ въ одно стройное и прекрасное цѣлое, точно какой-то величавый гимнъ раздался въ ней.
   Грибковъ подперся рукой и сталъ смотрѣть за рѣку, на догорающую полосу зари. Онъ видѣлъ, какъ она потухала, какъ розовый цвѣтъ на западѣ смѣнялся блѣдно-палевымъ, потомъ блѣдно-голубомъ; видѣлъ, какъ звѣзды зажглись одна за другою въ темной лазури, какъ тьма мало-по-малу окутывала дальніе луга и городъ; слышалъ отголоски пѣсенъ, долетавшіе изъ города, всплески рыбы на рѣкѣ, шелестъ листьевъ и вѣтокъ вокругъ, жужжаніе ночной, пролетѣвшей мимо бабочки, и многое, многое другое слышалъ и видѣлъ онъ. Но еслибы кто его спросилъ, гдѣ онъ и какъ онъ сюда попалъ, что онъ здѣсь дѣлаетъ, онъ врядъ ли бы съумѣлъ отвѣтить на эти вопросы,-- такъ онъ былъ далекъ отъ обыденныхъ словъ и понятій въ эти минуты. Въ немъ совершалась сложная и важная работа. Казалось, слетала вся грязная и мутная накипь, насѣдавшая на душу ежедневно въ теченіе долгихъ, долгихъ лѣтъ и засорившая ея первоначальный свѣтлый блескъ. Что-то новое, что-то неизвѣданное, на ряду съ старымъ и забытымъ, встало въ немъ. Это было сложное чувство, котораго онъ не могъ и не пытался выяснить, и только радостно отдавался ему. Въ немъ было и восторженное умиленіе, и безграничная любовь, и безграничная малость,-- жалость во всему, о чемъ онъ ни думалъ въ эти минуты. Всѣ предметы, на которыхъ онъ останавливался мыслью, получали въ его глазахъ совсѣмъ иную окраску, чѣмъ имѣли прежде, когда его мысли были, главнымъ образомъ, сосредоточены на самомъ себѣ. Онъ любилъ и жалѣлъ всѣхъ людей: и тѣхъ, съ которыми ему приходилось сталкиваться теперь, и тѣхъ, образы которыхъ вставали въ его памяти, мимо которыхъ онъ когда-то безучастно прошелъ. Онъ сидѣлъ, подпершись рукою, и въ мысляхъ видѣлъ все то зло, все то горе, которое было незамѣтно для него прежде, удивляясь, какъ могъ онъ не думать о нихъ, какъ могъ онъ забыть о любви, которой учитъ и сама жизнь, я эта дивно-прекрасная и, главное, дышущая любовью природа, нераздѣльною частью которой онъ теперь себя чувствовалъ.
   Онъ думалъ о сестрѣ, о своихъ ученикахъ, думалъ о Лидіи. Думать о ней было грустно, но не больно. Онъ чувствовалъ, что любилъ ее больше, чѣмъ прежде, но, въ то же время, съ радостью сознавалъ, что эта любовь уже не то самолюбивое, страстное, выношенное въ одиночку чувство, которое наполняло его въ послѣднее время...
   Иванъ Павловичъ всталъ, встряхнулъ волосами и поправилъ очки.
   -- Да, да, жить и работать!-- задумчиво проговорилъ онъ, точно придя къ окончательному выводу всего передуманнаго здѣсь.
   "И любить!" -- прозвучало въ душѣ. Онъ утвердительно кивнулъ головой и сталъ спускаться съ горы, отыскивая дорогу въ темнотѣ.
   Ночь, кроткая, величавая и спокойная, плыла въ прохладѣ надъ землей, глядя съ высоту миріадами золотыхъ звѣздъ и на темную, сгорбленную, пробирающуюся вдоль рѣки фигуру, и на темную лужайку на горѣ.
   А тамъ все было спокойно. Шалунья березка что-то сонно лепетала вѣтерку, да бѣленькіе колокольчики ландышей, прячась въ широкихъ листьевъ, разсказывали наклонявшимся къ нимъ травинкамъ о чемъ-то таинственномъ и важномъ.

Н. Райковская.

"Русская Мысль", кн.III, 1890

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru