Радлов Сергей Эрнестович
Письма С. М. Михоэлса и С. Э. Радлова

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Мнемозина: Документы и факты из истории отечественного театра XX века / Вып. 4. М.: Индрик, 2009.
    

"Мне было завидно, что люди могут смеяться"
Письма С. М. Михоэлса и С. Э. Радлова (1929 -- 1934)
Публикация, вступительная статья и комментарии В. В. Иванова

   Невозвращение А. М. Грановского, создателя ГОСЕТ и на протяжении десяти лет бессменного главного режиссера, в Москву после европейских гастролей (1928) переживалось С. М. Михоэлсом как катастрофа. Вынужденный возглавить труппу, он настойчиво искал человека, способного хоть в какой-то мере заполнить режиссерскую вакансию. Не обнаружив такового в еврейской театральной среде, он обратился к русской режиссуре. С утратой лидера ГОСЕТ оказался в положении "Габимы", которая, на протяжении всех московских сезонов не сумев выдвинуть собственного режиссера, пользовалась приглашенными талантами -- Е. Б. Вахтангов, Б. И. Вершилов, В. Л. Мчеделов...
   Участие в жизни ГОСЕТ Ф. Н. Каверина, с видимым успехом поставившего пьесу И. Добрушина "Суд идет" (1929), осталось эпизодическим. Тогда выбор Михоэлса остановился на Сергее Радлове, хотя внешние обстоятельства и не благоприятствовали такому сотрудничеству. Ведь в это время Радлов возглавлял в Ленинграде Молодой театр (затем -- Студия п/р. С. Радлова), а с 1931 г. был еще и художественным руководителем Ленинградского театра оперы и балета (бывш. Мариинский), преподавал в Институте сценического искусства.
   Тем не менее, на протяжении двух лет ГОСЕТ показал три спектакля в постановке Радлова: "Глухой" Д. Бергельсона (15 января 1930 г.), "Нит гедайгет!" П. Маркиша (март 1931 г.), "4 дня" М. Даниэля (7 ноября 1931 г.).
   Но кульминация этого сотрудничества пришлась на "Короля Лира", ставшего одним из главных художественных событий в отечественном театре 1930-х гг. Лир Соломона Михоэлса входил в трагедию своевольным и скептическим стариком, уверенным в своем избранничестве и особых прерогативах, а в степи -- в безумии лаял по-собачьи. Жестом-лейтмотивом стало движение ладоней, снимающих с глаз пелену ложных представлений. Трагическое узнавание жизни, освобождение от власти отвлеченных и бесчеловечных идей стало сутью образа. Среди восторженных почитателей оказался и великий реформатор сцены Гордон Крэг. По свидетельству очевидца, он "взволнованно все повторял: "Это изумительно, это необычно, чудесно, прекрасно, прекрасно, прекрасно..." Он стоял завороженный, он был покорен. Он восторгался игрой актеров, он восторгался декорациями Тышлера и много раз повторял, что это настоящий, подлинный Шекспир, более истинный, чем в самой Англии. И каждый раз, когда в театре шел "Лир", Крэг непременно бывал на этом спектакле. Таким образом, он видел его четыре -- пять раз"[i].
   Однако спектакль возникал мучительно. Несколько раз складывалась ситуация, когда режиссер Сергей Радлов был готов отказаться от продолжения работы.
   Идея сыграть Лира сгустилась из личных трагических переживаний артиста. 4 августа 1932 г. в возрасте 32 лет умерла жена Михоэлса -- Сара Львовна Кантор. В последние годы семейная жизнь перестала быть безоблачной. Михоэлса увлекла страстная любовь к актрисе театра Евгении Максимовне Левитас, которая в ночь с 29 на 30 декабря того же года умерла от инфаркта. Нельзя сказать, что Михоэлс был набожным евреем, но, воспитанный в патриархальной религиозной традиции, он с верой отцов никогда не порывал. Можно предположить, что потерю близких людей, последовавшую с такой катастрофической скоростью, Михоэлс переживал в категориях вины и возмездия, греха и воздаяния. Позже он вспоминал: "Выходить на сцену и играть свои старые роли стало для меня невыносимым. В этих ролях были комедийные эпизоды, смешившие весь зрительный зал. Мне же этот смех казался чуждым. Мне было завидно, что люди могут смеяться. Я сам был тогда внутренне лишен этой возможности. Я твердо решил уйти из театра"[ii]. Удерживала лишь возможность сыграть шекспировскую трагедию, которая воспринималась "во многом сродни библейским легендам"[iii]. Лир виделся Михоэлсу не просто великой ролью мирового репертуара, о которой мечтают многие, а экзистенциальным спасением от душевного хаоса.
   Задумав Лира, артист не сразу обратился к Радлову, с которым связывал общий творческий опыт. Даже несмотря на то, что Радлов уже утвердил себя как мастер шекспировского спектакля и к этому времени поставил "Виндзорских проказниц" (Театр народной комедии, 1920) и "Отелло" сначала с Ю. Юрьевым в главной роли (1927, бывш. Александринский театр), а затем с молодыми актерами (1932, Молодой театр). Тем не менее, Михоэлс сначала обратился к Н. О. Волконскому, режиссеру Малого театра, а затем к Эрвину Пискатору, известному немецкому режиссеру, представителю "левого искусства". Но разница в подходе к шекспировской трагедии оказалась непреодолимой. Сохранились театральные предания о том, что репетиции "Короля Лира" вел Лесь Курбас, вскоре репрессированный. Но никаких документальных подтверждений выявить не удалось. Если доля правды в этих апокрифах и сохранилась, то, скорее всего, состоялись только беседы о замысле.
   Итак, Михоэлс вернулся к Сергею Радлову, но и здесь сказались глубокие идейные расхождения. Более чем когда-либо актер чувствовал себя не "исполнителем", но сотворцом роли. Репетиции начались осенью 1933 г., но шли медленно, с перебоями. Режиссер, крайне загруженный основной работой в Ленинграде, появлялся в Москве нерегулярно. По его режиссерским заданиям, "разминочные" репетиции вела помощница -- М. И. Сизова.
   Шекспир в тридцатые годы -- это больше, чем Шекспир, это символ веры советского театра. Его пьесы ставят К. С. Станиславский, А. Я. Таиров, Ф. Н. Каверин, А. Д. Попов, Н. П. Акимов, Н. П. Охлопков, С. Э. Радлов. Играли великие актеры А. А. Остужев, Л. М. Леонидов, А. Хорава, А. Васадзе, В. В. Тхапсаев, Ц. Л. Мансурова, Р. Н. Симонов, В. П. Марецкая, Н. Д. Мордвинов, Л. И. Добржанская и многие другие.
   В начале октября 1933 г. газета "Советское искусство" анонсирует статью Соломона Михоэлса о работе над "Королем Лиром". 8 октября того же года выходит номер "Советского искусства", целиком посвященный теме "Шекспир и советский театр", обещанная статья Михоэлса в нем отсутствует. 1 декабря Комакадемия и редакция газеты проводят диспут на тему "Шекспир и советской театр". В отчете о дискуссии сообщалось: "Еще об одной интересной экспозиции шекспировской пьесы -- "Короля Лира" в ГОСЕТе -- красочно и увлекательно рассказал С. М. Михоэлс, утверждая, что Шекспир, бродячий комедиант эпохи чумы, наскоро писавший свои пьесы, поставлен у нас на ходули, что Шекспира надо заново перевести, снять всю наслоившуюся и несвойственную оригиналу напыщенность и витиеватость. Тогда можно будет ощутить его большую реальность, воочию увидеть, что Шекспир как драматург одной из эпох раскрытия нового человека с новыми страстями по целому ряду ощущений нам сродни"[iv]. О. С. Литовский, в ту пору заместитель главного редактора "Советского искусства", по обычной газетной практике присылает своего сотрудника, чтобы записать размышления Михоэлса. Текст был опубликован 5 февраля 1934 г. в виде авторской статьи артиста под хлестким названием "Разоблаченный Лир". Несомненно как то, что заголовок принадлежит журналисту, так и то, что основание для него дали сами размышления Михоэлса. Сергей Радлов прочел статью как экспликацию и увидел в ней покушение на свои режиссерские прерогативы. Его письмо с решением отказаться от участия в работе над спектаклем не сохранилось. Фрагмент был процитирован Михоэлсом в более поздней статье "Моя работа над "Королем Лиром" Шекспира" (1936): "Чувствую, что мы расходимся настолько глубоко и ты выступаешь настолько самостоятельно, что мне не придется, очевидно, работать"[v].
   К столь решительным выводам толкало различие концептуальных подходов. Для Радлова Шекспир -- оптимист и реалист. Для Михоэлса -- с теми или иными оговорками -- пессимист и символист.
   Мнения историков по поводу этой дискуссии разошлись. Биографы Михоэлса были склоны приписывать успех целиком артисту и его концепции[vi]. Исследователи творчества Радлова утверждали противоположное: победила концепция режиссера[vii]. В действительности же победило искусство. Из столкновений различных концепций, за каждой из которых стояла своя относительная правота, рождалась абсолютная правота трагического искусства, преодолевающего антиномию оптимизма и пессимизма.
   К сожалению, письма Михоэлса и Радлова не складываются в переписку. Они существуют разрозненно. Вопросы часто остаются без ответа, а ответы -- без вопросов. Значительная часть писем не сохранилась.
   Письма С. М. Михоэлса публикуются по автографу, хранящемуся в архиве С. Э. Радлова (РО РНБ. Ф. Оп. 1. Ед. хр. 446. Л. 18 -- 29). Были опубликованы В. Б. Левитиной (Континент. 1991. No 68. С. 264 -- 268). Письма С. Э. Радлова публикуются по автографам, хранящимся в архиве С. М. Михоэлса (РГАЛИ. Ф. 2693. Оп. 1. Ед. хр. 129). В качестве приложения публикуется текст "Разоблаченный Лир. Мысли об образе шекспировского героя", вышедший за подписью С. М. Михоэлса.

1

9 августа 1929 г.
Бердичев

   Глубокоуважаемый Сергей Эрнестович,
   Долгое мое молчание объяснялось тем, что я ждал получения заказанного перевода пьесы, о которой Вам говорил. Сегодня, однако, выяснилось, что наш Худсовет внес ряд исправлений, и пьеса должна, таким образом, быть переделана автором. Дело, следовательно, затянется, и я решил больше не дожидаться и написать Вам.
   Хочется знать, каково Ваше мнение о "Гирше Леккерте"[viii]. Быть может, она, при условии тех исправлений, на которые Вы укажете, все же подойдет для Вашей работы у нас.
   Так хочется, чтобы Вы с нами связались в хорошей работе.
   Буду Вам очень благодарен, если напишете мне по адресу -- Бердичев, Городской театр -- гастроли ГОСЕТа. Мне.
   Не откажите сообщить:
   1) Ваше мнение о пьесе;
   2) когда считаете целесообразным мой приезд к Вам для переговоров;
   3) не можете ли Вы назвать нам ту пьесу, которую захотели бы у нас поставить.
   Заранее благодарен. Жду с нетерпением Вашего ответа.
   Примите выражение моего глубочайшего к Вам уважения. Готовый к услугам

С. Михоэлс

2

9 февраля 1930 г.
Ленинград

   Дорогой Соломон Михайлович,
   Обстоятельства моей жизни складываются так, что не дают мне повода выехать в Москву, а держат здесь. Думаю все же вырваться дней через 8 9. Очень скучаю без Вас, без Вашего театра, без "Глухого". Эти два месяца стоят в моей памяти как лучшие дни творческого напряжения и морального отдыха.
   С радостью и большим удовлетворением прочел рецензии в "Известиях", "Рабочем и Искусстве"[ix] и "Moskauer Rundschau" (видели ли Вы этот журнал?)[x] Было ли что-нибудь в "Эмесе"[xi]?
   Как только выяснится перспектива моего выезда в Москву, напишу Вам и в театр. Как идет у Вас работа над новой пьесой? Как играет в "Глухом" второй состав? Все это, как и все, что касается Вашего театра, меня трогает и интересует как родное.
   До свиданья, Соломон Михайлович, низко кланяюсь Вам, Вашей супруге и всему театру. Анна Дмитриевна[xii] просит передать Вам самый горячий свой привет.

Ваш С. Радлов

3

20 августа 1930 г.
Ленинград,
ул. Чайковского, д. 16, кв. 7

   Дорогой Соломон Михайлович,
   Вчера получил присланную Вами пьесу, прочел ее и спешу ответить.
   Отвлеченно говоря, "Хлеб" -- не плохая пьеса (хотя и очень узко берущая деревенскую политику партии) и Киршон, вероятно, самый способный в группе драматургов -- Билль-Белоцерковский, Ромашов, Глебов[xiii] и т. д.
   Но серьезнейшие опасения возникают при мысли, чтобы ставил ее я и у Вас в ГОСЕТе.
   Прежде всего, я родился на Васильевском острове г. Петербурга, самого не русского из всех российских городов. За всю мою жизнь с русской деревней никогда не соприкасался, проводя летние месяцы то на Кавказе, то в Финляндии. Никогда в моей жизни не приходилось мне вступать в личные взаимоотношения ни с русским помещиком, ни с русским крестьянином. Да и по личным моим способностям я менее всего бытовик. Вот почему за все 12 лет моей работы я брал революционные темы Германии, Чехии, Америки, Японии и во всяком случае чувствую себя более приспособленным к трактовке урбанистических индустриальных, чем пейзажно-деревенских пьес. Я убежден, что целый ряд московских режиссеров оказался бы получше меня в постановке "Хлеба".
   Я не могу не поделиться с Вами и другими соображениями, дорогой Соломон Михайлович, хотя они относятся и не так прямо ко мне и даже могут быть восприняты как попытка вмешательства во внутренние дела ГОСЕТа. Но Вы же знаете, что мне интересы этого театра так бесконечно близки и дороги, что я не могу не поделиться с Вами моими сомнениями и страхами.
   Мне кажется, что, взявшись за постановку "Хлеба", Московский ГОСЕТ совершит тягчайшую ошибку. Первым и непосредственным результатом этого выбора было бы теснейшее замыкание в исключительно еврейского зрителя в Москве. Потому что всякий, говорящий по-русски, предпочтет эту пьесу смотреть не в переводе. Но и более того. Мелодика интонаций, логика песенных напевов так крепко ассоциируются с русскими словами, что актеры ГОСЕТа будут в этом соревновании поставлены в очень невыгодные условия.
   Кроме того, мне кажется, здесь будут нарушены те великие принципы, которые были провозглашены по поводу I Олимпиады[xiv]. Лозунг Сталина о развитии культур национальных по форме и интернациональных по содержанию[xv] будет здесь резко и тягостно искажен. В хоре московских театров ГОСЕТ ведет свой голос, который не должен безлично расплываться среди остальных.
   "Хлеб" потянет за собой интеграцию, сведение к общемосковскому трафарету, приближение к стилю Театра МГСПС и т. д.
   Чем больше дифференциация формы, тем более мощно должно звучать общее содержание.
   В интернациональное море должны вливаться национальные реки. Интернациональность -- это наше будущее, наша национальная принадлежность -- наше прошедшее. Сегодняшний день -- это борьба нашего будущего с нашим прошедшим. Не считаться с нашим прошлым значит верхоглядно смазывать трудности борьбы за будущее.
   Все это менее всего должно обозначать, что я считаю единственной областью ГОСЕТа, так сказать, "местечковые" темы, хотя конечно свой "озетовский"[xvi] "Хлеб" лучше этого "Хлеба". Напротив я убежден, что любая пьеса классического или современного западного репертуара, несомненно, будет сыграна ГОСЕТом по-госетовски, т. е. интернациональная мысль будет вскрыта национальным ключом. Больше того, если бы постоянное местопребывание ГОСЕТа было на Украине, Белоруссии, Кавказе, везде попытка играть "Хлеб" была бы менее тяжелой, менее aussichtslos[1], чем в Москве.
   Если же постановка "Хлеба" решена окончательно и мои рассуждения запоздалы, я очень прошу Вас подумать, нельзя ли переменить очередь постановщиков, так чтоб меня отставить немного подальше, тем более что и для здоровья моего это было бы, пожалуй, неплохо. Я только начинаю выбираться из очень тягучего воспаления легких и не знаю, когда могли бы начаться мои поездки в Москву.
   Буду Вам очень благодарен, дорогой Соломон Михайлович, если Вы ответите мне на все мои сомнения.
   Передайте, пожалуйста, мой привет тов. Рабинсу[xvii]. Я очень жалею, что не застал его в Москве, до моего отъезда.
   Крепко жму Вашу руку.

Любящий Вас и преданный Вам С. Радлов

4

18 сентября 1930 г.
Москва

   Дорогой Сергей Эрнестович,
   Несказанно огорчили меня вчера сообщением о своей болезни. Это после поправки-то и отдыха.
   Был бы Вам очень признателен, если бы Вы нашли возможным ставить меня в известность о состоянии Вашего здоровья. Причем, хотелось бы, чтоб Вы не приняли моего интереса к Вам и Вашему здоровью за счет "меркантильных" соображений худрука по отношению к режиссеру.
   Я специально не пишу Вам о делах, чтоб не волновать Вас сейчас и не утруждать вопросами, которыми может заниматься лишь здоровый человек.
   Буду ждать известий о Вашем полном выздоровлении.
   Пожелаю Вам возможно скорейшего выздоровления, а себе -- скорого свидания с Вами.
   Крепко жму Вашу руку

Любящий Вас С. Михоэлс

   Не откажите в любезности передать Анне Дмитриевне мой сердечнейший привет.

5

27 октября 1930 г.

   Дорогой Соломон Михайлович!
   Наши планы и соображения Вам расскажет Исаак Моисеевич[xviii], с которым мы провели несколько очень хороших дней в Детском Селе. Работа наша была сильно сокращена по досадной случайности: пьесы были посланы по адресу: ул. Чайковского 7 кв. 16 (вместо 16 кв. 7) и проплутали в поисках дня три.
   Теперь о главном: пьеса Маркиша[xix] кажется мне очень недурной и "настоящей". Мне видится в ней повод для спектакля, органически вытекающего из предыдущей истории ГОСЕТа. Меня соблазняет маячащая в тумане возможность сделать спектакль о судьбах еврейского народа, спектакль антисионистский, но с таким же временным размахом -- поворотом в судьбе тысячелетий. Прием для этого -- ораториальные интермедии -- музыка и текст в темноте во время перестановок. Так, после сцены найденных черепов -- в оркестре и голосах -- вихрь гражданской войны, погромы, марш Буденного. Это даст контрастовый упор, контрастовую сценическую атмосферу шолом-алейхемовской философии Менделя. "Трубы и барабаны" придадут его появлениям неотразимость Фальстафа шекспировской хроники. Из этих -- первоначальнейших -- намеков ясно, что без серьезных драматургических доработок не обойтись. Но самое главное впереди. Из слов Ис[аака] М[оисеевича] я понял, что очень затягивать с этим спектаклем театру нельзя. Из этого положения я вижу один выход, на который сердечно прошу Вас согласиться. Выход только в том, чтобы Вы пошли на официальную сорежиссуру со мной[xx]. Я не хочу тратить времени на утверждение очевидного -- т. е. что и в "Глухом" такая сорежиссура фактически уже имела место. Я не хочу поставить на афишах: "постановка Михоэлса и Радлова", если бы это почему-нибудь не устраивало Вас (меня это вполне устраивает). Я с большим удовольствием сделаю из факта неполной моей работы те финансовые выводы, которые дирекция сочтет естественным сделать. Мне важно одно: это лучший или даже единственный выход для театра. Конечно, в этом случае была бы крайне желательна скорейшая встреча с Вами и с Маркишем[xxi]. Моим домом Вы можете всегда располагать как своим собственным, если захотите приехать.
   Жму Вашу руку.
   Сердечный привет Евгении Максимовне[xxii].

Ваш С. Радлов

6

[Июнь -- июль 1931 г.]

   Дорогой, родной Сергей Эрнестович,
   Лежит письмо Ваше у меня вот уже 12 дней. А я все молчал, молчал -- от отчаяния. Я так потерялся, что не знал, с чего начать.
   Надеюсь, Вы не сомневаетесь в том, что самый факт Вашего заболевания совершенно безотносительно к работе над "Юлисом"[xxiii] меня глубоко огорчил.
   Но было бы неверно, если бы я к тому не добавил, что это огорчение усугубилось обстоятельствами, в которых очутился театр и я лично.
   Я чудно понимаю, что меньше всего вины здесь Вашей и что Вы-то и есть пострадавший.
   Но в первый раз в жизни я очень основательно пожалел и себя. Весь ответ, вся тяжесть упреков падает на меня.
   Пишу об этом исключительно для того, чтобы Вы поняли мое долгое молчание на этот раз.
   Повторяю, я совершенно растерялся.
   Ефим Леонович[xxiv] в отъезде. Я с ним списался по этому поводу. Он, конечно, ничем помочь делам в Театре не может.
   Успокоившись несколько, я порассуждал над всем и пришел к следующим выводам:
   пьеса "Юлис" идти должна во что бы то ни стало. Иначе -- я -- банкрот, а театр -- тем более.
   от Вашей помощи отказаться не только не хочу (Вы знаете, как я люблю работу именно с Вами), но и не могу: ведь помимо всего, мне придется, очевидно, играть в этой пьесе.
   Пьесу необходимо довести до такого состояния, чтобы Вы могли ее пустить в самый короткий срок -- ну, скажем, в трехнедельный. После отпуска -- в октябре.
   Есть ли основание надеяться, что пьесу можно будет пустить в такой срок? При всей проблематичности этой возможности кое-какое основание имеется.
   Пьеса совершенно переработана согласно моему сценарию, о котором я Вам рассказывал и который я дополнил. Она -- почти готова.
   Второй акт ("Минск") почти весь размечен. Еще в Харькове.
   1) Пульвер[xxv] сделал несколько музыкальных отрывков для второго акта (я называю второй акт по-старому -- имею в виду "Минск").
   2) Станок готов.
   3) Роли заново переписаны, многократно прочитаны.
   4) Костюмы -- монтировочные листы отосланы Исааку[xxvi]. По получении эскизов пустит в работу.
   Если теперь еще сделать следующее, а именно:
   Я отказываюсь от отпуска. Еду к Вам в Ленинград с макетом; мы с Вами прорабатываем вместе весь план спектакля за макетом так, чтобы вопрос мизансценирования в общих, хотя бы грубых чертах был решен еще до начала репетиций. И не только мизансценирования, но и музыка, даже кое-какие монтировочные репетиции, в смысле проверки уже готовых к тому времени декораций.
   С 20 го числа сентября начинаем работу, подготовительную, конечно, со студийцами, из которых часть уже мною в поездке в довольно большой мере подготовлена к работе в "Юлис".
   А второго октября начинаем репетиции с полным ансамблем. Вот -- мыслимые мною темпы.
   Мыслимы ли они вообще, приемлемы ли они для Вас, для состояния Вашего здоровья, для степени Вашей занятости в Мариинском и Молодом театрах -- вот, вопросы, на которые я бы очень просил Вас сообщить Ваш ответ и суждение.
   Добавлю, в коллективе рабочего настроения на сегодня нет, все устали и к "Юлису" относятся скептически.
   Дорогой Сергей Эрнестович, еще раз подчеркиваю, что мое молчание объяснялось тем, что я, право, не знал, что практически предложить для выхода из создавшегося положения.
   Меня Вы несказанно огорчили присылкой денег по обратному адресу. Они бы Вам пригодились во время болезни.
   Жду Вашего ответа по адресу: Воронеж, Городской театр, гастроли Московского Государственного Еврейского театра.
   Горячий привет Анне Дмитриевне. Евгения Максимовна Вас приветствует. Надеюсь, что Вы уже совершенно оправились от болезни, и буду рад, если Вы это подтвердите в Вашем письме.
   Целую Вас.

Уважающий и любящий Вас С. Михоэлс

   Весь Театр Вас приветствует. Просят все передать Вам пожелание совершенно оправиться от болезни.
   С напряжением ждем возможности работать с Вами.

7

8 августа 1931 г.
[датируется по штемпелю].
Москва

   Дорогой Сергей Эрнестович,
   Получили Ваше письмо. Бесконечно рад, что Вы не возражаете против предложенного плана работы. Это сразу подняло дух, как у меня, так и у всего коллектива. Жаль только, что Вы почему-то хотите отвести себе слишком скромную роль в этой работе. Об этом будем спорить много и долго, быть может, но я не сомневаюсь, что мне удастся Вас переубедить. Было заседание эконом-сектора, на котором решено ориентироваться на 7 е ноября, как на дату премьеры "Юлис", согласно Вашему предложению.
   Я рассчитываю числа 8 го сентября к Вам приехать, если этот срок Вас устроил бы и Вы могли бы уделить мне некоторое время для обсуждения постановочного плана в общем и даже в некоторых более крупных деталях его.
   Буду ждать Вашего сообщения об этом уже в Москве, где я рассчитываю быть ко 2 му сентября. Если же 8 е Вас не устраивает, не откажитесь сообщить, какие числа Вам более удобны для того, чтобы поработать со мной.
   Заодно сообщите, родной, нужны ли Вам деньги и сколько, -- они будут Вам немедленно переведены.
   Если деньги Вам нужны немедленно, будьте добры написать об этом Рабинсу. Я с ним договорился по этому поводу, и он обещал сейчас же перевести их Вам, как только получит Ваше письмо.
   Хочу Вас в заключение еще раз просить не преувеличивать моей роли в этом спектакле. На условия Ваши, Вы ведь сами поймете, я идти никак не могу.
   Мне хочется работать с Вами, потому что у Вас я мог учиться. Не говорю о том, что Вы мне близки по ряду моментов как мировоззренческого, если можно так выразиться, так и вкусового порядка.
   Я Вас как-то хорошо люблю. Простите такую искренность.
   Жду Вашего письма уже в Москву.
   Крепко жму Вашу руку.

Ваш С. Михоэлс.

   Привет Вам и Анне Дмитриевне от Евгении Максимовны и меня. Все госетовцы Вас приветствуют и ждут возможности поработать с Вами. Эсфирь Иосифовна Карчмер[xxvii] просит Вас приветствовать особо.

8

   На бланке:
   Государственный театр оперы и балета.
   Художественный руководитель

18 октября 1932 г.

В Государственный Еврейский Театр
С. Э. Радлова Заявление

   В ноябре 1931 г. я дал ГОСЕТу обещание ставить октябрьскую постановку 1932 г. Однако цепь несчастно сложившихся обстоятельств помешала мне выполнить взятое мною перед ГОСЕТом обязательство.
   1) к июлю месяцу я был настолько переутомлен моей основной работой в ГАТОБе, что врачи категорически запретили продолжать работу без летнего перерыва.
   2) После летнего отдыха на меня обрушились следующие неожиданности: на другой день после приезда в город я заболел воспалением легких, отнявшим у меня три недели; после этого я был вынужден вплотную заняться окончанием балетной постановки "Пламя Парижа"[xxviii], которая уже была мною сдана в виде чернового спектакля весной и должна была по плану закончиться в начале сентября, однако потребовала столь сложных переделок, что выпуск ее оказался возможным лишь к октябрьским празднествам. Это отняло у меня возможность осеннего приезда в Москву; поэтому мы условились с С. М. Михоэлсом, что я начну свою работу не в Москве, а во время ленинградских гастролей ГОСЕТа. Я предупреждал при этом, что моя работа не может быть особенно активной, однако твердо надеялся, что принять участие в постановке во время гастролей ГОСЕТа мне удастся.
   3) И это мое намерение потерпело крушение по двум причинам: отъезд директора ГАТОБа В. Бухштейна[xxix] по болезни в длительный отпуск очень увеличил мою организационную работу в театре, поскольку я остался его заместителем по всем художественным вопросам и, наконец, по распоряжению правительства в программу Октябрьских праздников московского Большого театра включено воспроизведение одного акта моей постановки балета "Пламя Парижа", что вынуждает меня к поездкам в Москву для наблюдения и консультации.
   Попав в такое безвыходное положение, я вынужден просить театр либо считать наш договор расторгнутым с немедленно с моей стороны возвращением аванса, либо, если театру после 3 х сделанных мною в нем работ небезразлично мое с ним сотрудничество, дать мне возможность отложить связанную со мной постановку до другого, менее для меня катастрофического времени.

9

16 марта 1933 г.

   Соломон Михайлович,
   Приехала из Москвы Анна и рассказывала о Вас, и мы сидели и плакали. Я хочу еще раз сказать Вам, что Ваше горе[xxx] -- для меня горе и что я бесконечно люблю Вас и думаю о Вас постоянно со всем напряжением дружбы и любви. Обнимаю Вас.

Ваш Сергей Радлов

10

   Уважаемый Сергей Эрнестович,
   Со времени начала работы над "Королем Лиром" прошло около 2 х месяцев. За это время Вы были всего два раза, а два раза Вы отменяли свой приезд.
   С самого же начала темпы развертывания работы ни в какой мере не могут обеспечить срока, намеченного для постановки, что вызывает вполне законное беспокойство.
   Ввиду того, что сейчас есть возможность устранить все неполадки, мешающие правильной работе, представляется крайне необходимым точно установить сроки Ваших приездов, длительность пребывания и количество репетиций, необходимых для безостановочной работы.
   В настоящее время, в связи с Вашим отсутствием, работы над "Лиром", такой, какой должна быть, нет и, по общему мнению и по мнению Магдалины Ивановны Сизовой[xxxi], двигать работу дальше без Вас нельзя.
   С приветом

И. Лашевич[xxxii],
С. Михоэлс

11

19 декабря 1933 г.

   Дорогой Сергей Эрнестович,
   Вам, вероятно, понятно, как мне трудно писать это письмо. Этим объясняется и то, что я до сих пор Вам не отвечал.
   Подписав письмо Иды Владимировны и перечитав несколько [раз] его копию после получения Вашего ответа -- я пытался найти в нашем письме то, что Вас взволновало, задело, чтобы не сказать [обидело]. Я вынужден, однако признаться, что не нашел в нем окриков или других элементов в какой-либо мере недопустимого тона по отношению к Вам, кого у нас любят, почитают, кем дорожат.
   В данном случае я говорю не только о себе, но и обо всем театре без исключений.
   Письмо носило чисто деловой характер, -- это объясняется тем, что автором был человек несколько еще чужой и мало с Вами знакомый -- Ида Владимировна. Но в деловом тоне письма не было ничего, на мой взгляд, оскорбительного, не было никакой "агрессии".
   Речь шла лишь о том, чтобы Вы поставили нас в известность о сроках Ваших дальнейших приездов, так как работа затормозилась и Магдалина Ивановна не может продолжать работы без Ваших направляющих указаний. И только.
   В театре за это время стало заметно охлаждение к работе, так как репетиции стали терять свою насыщенность и целесообразность.
   Вот почему Ваше желание отказаться от работы над "Лиром" нас и поразило своей неожиданностью. Мы до сих пор не можем понять, каким образом наше письмо могло повлечь за собою Ваш отказ от работы.
   Дорогой Сергей Эрнестович, Вы знаете, насколько я восприимчив к тому тону, который обычно делает музыку -- и я вынужден в данном случае искренне сожалеть, что ухо мое не уловило моментов, которые вызвали Вас на разрыв с театром.
   Театру сейчас вдвойне тяжело: и от неприятного инцидента, и оттого, что работа остановилась и план наш повис в воздухе.
   А ведь дела театра Вам известны.
   Я хочу надеяться и верить, что Вы измените свое решение, что Вы придадите значение несомненно ошибочному впечатлению, вынесенному Вами из нашего письма, что Вы не подвергнете театр тяжелому испытанию. Честное слово, мы этого не заслужили -- ни театр, ни я, ни Ида Владимировна.
   Это так же верно, как верно и то, что я Вас люблю и обнимаю. В ожидании Вашего скорого ответа.

Любящий Вас С. Михоэлс.

   Горячий привет Анне Дмитриевне и Мите[xxxiii].

12

19 декабря 1933 г.

   Дорогой Сергей Эрнестович,
   Несколько дней прожил под тяжелым впечатлением Вашего письма.
   Выводы, которые Вы делаете в нем, для меня столь же неожиданны, как и появление интервью, данного месяца 1 1/2 тому назад -- устно -- репортеру "Советского искусства" по настоянию тов. Литовского -- интервью, появившегося в виде статьи за моей подписью. Интервью было дано на тему о том, что было высказано мною в Комакадемии.
   Повторяю, все это было сделано по настоянию Осафа Семеновича[xxxiv].
   И, несмотря на то, что ряд моих соображений был передан правильно, я не мог бы подписаться ни под тоном статьи, ни под целым рядом фраз и оборотов, равно как и под формулировкой того, где кончается моя роль -- исполнителя, и где начинается Ваша -- постановщика, и где и в чем они сплетаются или коренным образом расходятся.
   Но о том, что интервью, обычно передаваемое по воле репортера, появится в виде статьи, да еще, вдобавок, за моей подписью, я не знал, как и не знал о существовании эскиза Лира, ознакомившись с ним после его опубликования.
   Тем не менее, факт остается фактом, и статья, тон которой Вас никак удовлетворить не может, появилась -- появилась за моей подписью.
   Никак не могу понять, почему это обстоятельство
   -- заставляет Вас коренным образом пересмотреть вопрос о Вашей работе над нашим спектаклем
   -- превращает в тяжелый отвратительный груз Вашу работу над "Лиром"
   -- диктует Вам решение, на мой взгляд, ошибочное, которое Вы, однако, считаете большевистским.
   Первое Ваше соображение, что я выступаю с режиссерской экспозицией, очевидно, относится к тому замечанию в статье, где говорится "о грозе в душе Лира" или же о взаимоотношениях Лира и шута.
   Неужели эти два отнюдь не центральных, не решающих и не определяющих момента -- означают самостоятельную экспликацию?
   Второе. Ваше утверждение о моем понимании Шекспира как пессимиста и символиста, простите меня, никак не соответствует ни моему истинному представлению о Шекспире, ни смыслу того, что высказано в этой статье.
   Сергей Эрнестович, родной, мы, если и спорили, то, главным образом, о том, каковы мотивы поведения Лира в первой картине, о мотивах раздела королевства, изгнания Кента и Корделии и т. д.
   Но с каких пор творческое разногласие, если таковое даже и существовало бы, даже опубликованное, высказанное в печати, может быть переведено на язык конфликта?
   Почему, при всей моей актерской дисциплине, которая может Вам служить порукой, что Ваши постановочные планы будут целиком и полностью осуществлены, -- почему при всем том во мне не может быть внутренней борьбы между различнейшими мотивами, двигающими и управляющими загадочными поступками старого короля?
   Почему философский смысл многого, открывшийся мне самым страшным событием моей жизни, в год наиболее трагический, какой я когда-либо знал, -- почему этот смысл должен быть настолько изгнан из моего актерского существа, что я не должен о нем сказать, хотя бы в печати, если не на сцене, сказать хотя бы для того, чтобы его изжить, если он ложен и противоречит истинному положению вещей?
   Мне казалось, что Вы давно понимаете, какими силами и в какой год своей жизни я делаю эту свою работу и почему она столь перегружена, быть может, и посторонним философским грузом.
   Я никогда не делал и сейчас не умею делать большой политики в театре.
   Поэтому для меня -- соображение, высказанное в печати, никак не является "Замечанием на весь Союз", как Вы пишете об этой злосчастной статье, которая мне уже стоила много крови и может мне еще стоить роли.
   Я вынужден похвастать, что я обнаружил в отношении Вас, дорогой Сергей Эрнестович, гораздо больше, ну, как бы это сказать, понимания в целом ряде коллизий, которые возникали в Ваших отношениях к ГОСЕТу.
   Много ударов обрушилось на мою голову после истории с пьесой Маркиша, немало я пережил и в связи с письмом Иды Владимировны к Вам. Я никогда не искал выхода из создавшегося положения так, чтобы при этом хоть крупица Ваших интересов была ущемлена.
   Я ценю и знаю, что Вы массу сделали в период тяжелейшего кризиса ГОСЕТа. Для меня и моих товарищей это раз навсегда решило все.
   И я хотел думать, что и Вы учтете необычные тяжелые условия, в которых рождаются, пусть и провинциальные (цитирую Ваше определение, возможно и справедливое), мысли мои и замыслы, и что появление их в печати никак не может и не должно быть истолковано ни как узурпация Ваших режиссерских прав, которые для меня, как актера, являются неоспоримыми, ни как оглашение творческих разногласий с тем, чтобы дать возможность впоследствии "громить" Вас, ни как причина, а не предлог для пересмотра вопроса о целесообразности Вашей работы над спектаклем.
   Наши разногласия, если они и существуют, то отнюдь не там, где Вы их, дорогой Сергей Эрнестович, пытаетесь обнаружить. Ведь и для меня Шекспир -- реалистичен и оптимистичен. Наши разногласия лежат именно в том, что Вы превращаете в casus belli[2] то, что по существу и по смыслу не может и не должно служить причиной к прекращению и умерщвлению интересно, хотя и с трудом осуществляемой большой работы.
   То решение, о котором Вы пишете, конечно, по-моему, никак не является решением правильным:
   1) У меня нет постановочного плана для "Лира", а есть лишь актерские соображения о роли Лира.
   2) Ставить и играть одновременно, да еще Шекспира, есть задача, которую, по-моему, до сих пор еще никто не решил.
   3) Отказаться от Вас, как от постановщика, значит зарезать наполовину распаханный, если можно сказать, спектакль, ограбить Театр и себя.
   Письмо, которое я Вам пишу, продиктовано и большим чувством к Вам, как к одному из считанных, близких мне людей-друзей, и отчаянием, в которое Вы меня повергли, и, простите за смелость, уже не в первый раз.
   Я не жалуюсь.
   Но я не могу ни понять, ни допустить, что возникшее, пусть и печальное, недоразумение должно катастрофически отразиться на работе.
   Я знаю -- Вы перегружены, Вас гнетет сознание необходимости ставить спектакль, где многое, не только статья, Вас нервирует, раздражает, Вы устали, быть может, -- но все же, если только можете, не бросайте начатой работы.
   Есть у меня чувство убежденности, что эта работа Вас обрадует.
   Что касается недоразумения со статьей, я надеюсь, что при личном свидании и при помощи Осафа Семеновича мы найдем выход из положения, который Вас удовлетворит.
   Я жду с нетерпением Вашего телеграфного извещения о Вашем решении. Я говорю телеграфного, потому что Ида Владимировна нервничает необычайно, в театре, несмотря на то, что никто еще о Вашем письме не знает, все идет вверх дном, а моя жизнь в театре превратилась в буквальный ад. Жду. Обнимаю Вас

Ваш
С. Михоэлс

13

15 марта 1934 г.

   Дорогой Сергей Эрнестович,
   К письму Магдалины Ивановны[xxxv] присоединяю и свое.
   Положение ее действительно тяжелое. Правда, Ида Владимировна ищет для нее выход из создавшегося затруднения и краски Магдалины Ивановны в письме несколько сгущены.
   Тем не менее, вмешательство Ваше в данном случае было бы несомненно полезным.
   Я себе представляю, что Вы должны были бы написать Иде Владимировне или мне, или же нам обоим, насчет того, что положение Магдалины Ивановны должно быть театром и облегчено и хоть несколько, частично, если не в полном объеме должно быть обеспечено. Тем более что работа над "Лиром" требует того, чтобы она участвовала в ней до самого конца.
   Я думаю, что это поможет, что это подействует на тов. Лашевич.
   У меня сейчас очень тяжелое состояние. Этим объясняется то, что я в этом письме ограничусь только деловой стороной.
   Я Вас обнимаю и горячо приветствую.

Ваш

С. Михоэлс.

   Мой горячий привет Анне Дмитриевне и Мите.
   P. S. Письмо мое идет с опозданием. Бедная Магдалина Ивановна не знает об этом. Пожалуйста, не говорите ей об этом.

14

   На бланке:
   Заслуженный артист республики
   Сергей Эрнестович Радлов
   Ленинград, 28 ул. Чайковского д. 16, кв. 7.
   Тел. 132 53

27 марта 1934 г.

   Дорогой Соломон Михайлович,
   Боюсь, что намерение мое приехать в Москву в конце апреля для меня невыполнимо. За это время на меня навалилась еще одна работа -- обязательство участвовать режиссерски в постановке балета "Бахчисарайский фонтан"[xxxvi], возложенное на меня обкомом.
   Наоборот, единственная для меня возможность -- это вырваться в Москву на днях -- примерно на 3, 4, 5 апреля. Если за эти дни мы могли бы провести совместные переговоры с Тышлером[xxxvii], Пульвером и м. б. небольшие частные репетиции с актерами, которые продолжали в течение марта работать над "Лиром", было бы очень хорошо. Если этот мой приезд Вам некстати -- пожалуйста, мне сообщите. В комнате я нуждаться не буду -- при очень мало интенсивной работе это необязательно.
   Мне было бы очень приятно, если бы можно было сфотографировать макет Тышлера, в разных комбинациях для того, чтобы мне работать в Ленинграде.
   Очень надеюсь, что водевиль[xxxviii] идет успешно. -- Привет всем!

Ваш С. Радлов

15

24 апреля 1934 г.
Москва

   Дорогой Сергей Эрнестович,
   Тышлер не приступает к эскизам костюмов. Необходимой выписки действующих лиц с их соответственной характеристикой и Вашими пожеланиями в отношении костюмов он от Магдалины Ивановны не получил.
   Посылая Вам монтировочные листы действующих лиц, прошу Вас очень заполнить их с тем, чтобы в дальнейшем не терять времени в смысле исполнения эскизов.
   В театре нового и хорошего мало, вернее, ничего и нет.
   Водевиль продвигается вяло и пока в нем мало интересного.
   Начинаю волноваться за его судьбу.
   Тоскую по "Лиру" и по Лиру.
   Хотелось бы скорее с Вами повидаться и двинуть нашего "Шекспира".
   Крепко обнимаю.

Ваш С. Михоэлс.

   Горячий мой привет Анне Дмитриевне и Мите.
   Если можете, поспешите с ответом. Мы уезжаем 10-го в Тифлис.

16

15 июля 1934 г.
[датируется по штемпелю]
Днепропетровск

   Дорогой Сергей Эрнестович,
   Приходится отвечать Вам письмом на Ленинград, так как письмо Ваше нашло меня с некоторым опозданием, и телеграмма может Вас не застать в Сталинграде.
   Позвольте Вас, прежде всего, поздравить со счастливым избавлением от жутчайших обязанностей, связанных с художественным руководством[xxxix]. Никто Вас не поймет в такой мере, как я. Как бы ни было тяжело Вам оставлять насиженное место, оставлять работу, которой Вы отдали 9 лет жизни, Вы должны благодарить небо, что Вам больше не придется подписываться под чужими ошибками, делить ответственность с другими, что Вы сможете, наконец, заняться своим прямым делом и отвечать за себя и за свою работу, что Вы будете делать то, что Вы найдете нужным для полного раскрытия Ваших творческих сил. Какой Вы счастливый! Меня все это радует еще особо потому, что в новой обстановке я вижу возможность развить свои империалистические замыслы, которые ГОСЕТ питает в отношении Вас.
   Я, естественно, как и любой неглупый еврей на моем месте, рассчитывал, что в будущем сезоне Вы могли бы нам уделить время для осуществления еще одной постановки. Помимо того, мы осуществили бы еще одну давнишнюю мечту и предложили бы Вам взять на себя строго консультационную работу по руководству одной постановкой, которую мы хотим поручить нашей молодой лаборантской группе. Словом, -- масса розовых надежд.
   Поверьте, однако, что, независимо от этих надежд, я рад происшедшим изменениям, главным образом за Вас, зная, сколько сил, здоровья, сколько огорчений и забот причинила Вам неблагодарная работа по художественному руководству.
   Сейчас же я коснусь вопросов, которые Вас, естественно, столь живо интересуют.
   Одесса в силе. С Николаевом, мы надеемся, будет так же. 17-го см. в Москве в Мосарбитраже разбирается наш спор с николаевскими организациями, и мы не сомневаемся, что все разрешится в нашу пользу. В случае обратном, мы кочевать не будем. Вероятно, посидим в Днепропетровске и дадим лишь несколько спектаклей (для) близлежащей периферии.
   Так или иначе, числа 18-го все будет известно, и я не замедлю Вам протелеграфировать.
   Пока все остается по-прежнему в силе.
   Таким образом, август нам придется работать.
   Сентябрь -- наш отпуск, и Ваш вариант, к большому сожалению, не может быть реализован.
   В дальнейшем все складывается следующим образом: 6-го октября -- открытие сезона.
   Должны были открыться Лабишем. Но, к огорчению, водевиль наш недоработан. Два месяца, положенные на него, оказались недостаточными. Причиной -- французский язык, который с трудом прививается нашим товарищам, равно как и французская обстановка и стиль игры.
   Муссинак[xl] требует еще 3-х недель работы, ради которых он специально приезжает из Парижа, где он находится в настоящую минуту. Работа над "Лиром", таким образом, сможет начаться с полной нагрузкой лишь с конца октября -- начала ноября.
   Если бы Вы могли октябрь нагрузить своей работой на ГАТОБу -- было бы, конечно, блестяще.
   Очень и очень прошу учесть нашу исключительно тяжелую и напряженную обстановку работы. Последняя строчка продиктована худруком -- Вы чувствуете, как она полна заботы и огорчения. Вам-то как хорошо сейчас!
   Декорации "Лира" делаются. Достали липу -- делают фигуры. Степанов[xli] сидит в Москве и руководит работами. Однако более подробно затрудняюсь Вам сказать об этом, так как последних сводок работы у меня еще нет.
   С костюмами, конечно, хуже. В данном случае нас очень подводит Тышлер, который не дал ни одного эскиза. Он утверждает, что ему необходимо посмотреть хотя бы одну репетицию. Без этого он затрудняется что-либо сделать.
   Задерживает он также и разрешение степи. И пока Вы сами на этом не настоите -- опасаюсь, из этого ничего не выйдет. Тем более что после очередной "динамовской бани", о которой Вы, вероятно, читали, с ним разговаривать очень трудно. Говорят, -- он очень подавлен новым (громом) обвинений его в формализме.
   Мы все готовимся к встрече с Вами.
   "Лир" за последнее время всецело поглотил мою мысль и внимание.
   Так хочется верить, что он "будет красавчик", как Вы об этом пророчествуете. Мне и самому кажется, что это будет так.
   Что касается условий жизни, то мы постараемся сделать все, что в наших силах, чтоб Вам было хорошо. Я уверен, что это нам удастся.
   В Харькове кончаем 15-го, а 16-го уже играем в Днепропетровске. 18-го я Вам протелеграфирую относительно Николаева.
   Татьяне Самойловне[xlii] пишу сегодня же насчет сокращенного экземпляра "Лира".
   Вот, как будто, все о делах.
   Слыхал Ваши успехи в Москве[xliii] и чрезвычайно рад был этому.
   Но очень огорчен болезнью Вашей матушки. Очень прошу Вас передать ей мой горячий привет и пожелание скорейшего выздоровления.
   Сердечнейший привет Анне Дмитриевне и моему коллеге -- Мите.
   До скорого свидания.
   Целую Вас.

Ваш
С. Михоэлс

17

   На бланке:
   Московский Государственный Еврейский театр
   Художественный руководитель
   народный артист республики
   С. М. Михоэлс

9 июня 1935 г.
Днепропетровск

   Дорогой Сергей Эрнестович,
   Сегодня в конверте "Интурист" получил пересланное мне из киевской гостиницы "Континенталь" Твое письмо. Дело в том, что вторую половину моего пребывания в Киеве, ввиду острого заболевания, я жил у матери Евгении Максимовны.
   Спешу Тебе ответить, чтобы рассеять досадное впечатление, которое могло произвести на Тебя мое фактически невозможное молчание.
   Гнетет меня все то, о чем ты пишешь, не меньше, чем тебя самого.
   Конечно, я выступлю с письмом в редакцию в той форме, в которой ты сочтешь это нужным и целесообразным. Я лишь считаю, что этого мало. Я хочу написать статью о Твоей роли в нашем Театре, в его росте и развитии за последние 6 лет, где в одном из разделов будет охарактеризована Твоя работа над "Лиром".
   Сегодня искал номер "Театр и драматургия", где напечатана статья Нусинова[xliv] (ведь мне необходимо ознакомиться с ней основательно), но в Днепропетровске это не так легко осуществить.
   С содержанием моего письма в редакцию и статьи я познакомлю Тебя предварительно. Очень прошу простить меня за вынужденное молчание.
   Горячо приветствую Анну Дмитриевну.
   Обнимаю тебя.

Твой С. Михоэлс

   

 

Комментарии

   [1] Безнадежной (нем.).
   [2] Формальный повод к объявлению войны и началу военных действий (лат.).

-----

   [i] Воспоминания Г. Г. Алперс, в те годы работавшей в Малом театре и бывшей переводчицей Г. Крэга во время его визита в Москву в 1935 г., были опубликованы в примечаниях книги: Эдвард Гордон Крэг: Воспоминания. Статьи. Письма / Сост. А. Г. Образцова и Ю. Г. Фридштейн. М., 1988. С. 390.
   [ii] Михоэлс С. М. Моя работа над "Королем Лиром" Шекспира // Михоэлс С. М. Статьи, беседы, речи; Статьи и воспоминания о Михоэлсе / Вступит, статья, ред. и примеч. К. Л. Рудницкого. М., 1981. С. 78.
   [iii] Там же. С. 79.
   [iv] Кальм Д. На диспуте в Комакадемии // Советское искусство. 1933. No 56. 8 декабря. С. 3.
   [v] Михоэлс С. М. 1981. С. 80.
   [vi] См.: Рудницкий К. Михоэлс -- мысли и образы // Там же. С. 28 -- 36.
   [vii] См.: Золотницкий Д. Сергей Радлов. Режиссура судьбы. СПб., 1999. С. 155 -- 162.
   [viii] Драма А. Кушнера "Гирш Леккерт", посвященная еврейскому рабочему, который стрелял в 1902 г. в виленского губернатора фон Валя поставлена в ГОСЕТе не была.
   [ix] См.: Крути И. "Глухой": Государственный еврейский театр // Рабочий и Искусство. 1930. No 7 (15). 5 февраля. С. 4.
   [x] "Moskauer Rundschau" (1929 -- 1933) -- советский еженедельник на немецком языке, выходивший в издательстве "Огонек".
   [xi] "Эмес", "Дер эмес" (идиш -- "Правда") -- советская еврейская газета. С 7 марта 1918 г. выходила в Петрограде (под названием "Вархайт"), а с 7 августа 1918 г. -- в Москве уже под названием "Эмес". Свое назначение газета видела в утверждении "диктатуры пролетариата на еврейской улице" и в борьбе с сионизмом во всех его проявлениях. С сентября 1921 г. до октября 1937 г. ее ответственным редактором был М. Литваков, после его ареста за газету отвечала "редакционная коллегия". С 7 января 1921 г. по март 1930 г. "Эмес" значилась органом Центрального бюро Евсекции (вначале при ЦК РКП (б), а потом при ЦК ВКП (б)), с 1930 г. -- органом Совета национальностей ЦИК СССР. В январе 1939 г. издание газеты прекратилось. "Эмес" фиксировала все события культурной жизни советских евреев -- от открытия сельского еврейского клуба до премьеры в каждом из еврейских театров, освещала работу еврейских библиотек и музеев.
   [xii] Радлова (урожд. Дармолатова) Анна Дмитриевна (1891 -- 1949) -- поэт, переводчица, жена С. Э. Радлова.
   [xiii] С. Э. Радлов перечисляет драматургов, ориентированных на актуальные идеологические установки: Киршон Владимир Михайлович (1902 -- 1938), один из руководителей РАППа, Билль-Белоцерковский Владимир Наумович (1884 -- 1970), Ромашов Борис Сергеевич (1885 -- 1958), Глебов (Котельников) Анатолий Глебович (1899 -- 1964). Пьеса Киршона "Хлеб" не была поставлена в ГОСЕТе.
   [xiv] Всесоюзная театральная Олимпиада проходила в Москве с 15 июня по 11 июля 1930 г. и, по словам наркома просвещения А. С. Бубнова, была призвана продемонстрировать "правильность и плодотворность национальной политики Октябрьской революции" (Советский театр. 1930. No 9 -- 10. С. 6).
   [xv] На XVI съезде ВКП (б), который проходил с 26 июня по 13 июля 1930 г., Сталин, осуждая "великодержавный шовинизм и местный национализм", сформулировал, "что такое национальная культура при диктатуре пролетариата": "Социалистическая по своему содержанию и национальная по форме культура, имеющая своей целью воспитать массы в духе интернационализма и укрепить диктатуру пролетариата" (Сталин И. В. Вопросы ленинизма. М., 1952. С. 565). Эта идеологема оставалась основополагающей вплоть до распада Советского Союза.
   [xvi] ОЗЕТ -- организация (формально -- общественная), ставившая своей целью привлечение советских евреев к земледельческому труду; проводила сбор средств в разных странах; была организована 17 января 1925 г. в Москве по инициативе партийных кругов (устав утвержден Совнаркомом 24 декабря 1924 г.); была ликвидирована в середине 1938 г.
   [xvii] Рабинс Ефим Леонович -- экономист. Член компартии США с 1919 г. С начала 1920 х жил в СССР. Член ВКП (б) с 1924 г. С 1931 по 1933 г. -- директор ГОСЕТа. Его сокамерник в пору "борьбы с космополитизмом" М. Д. Маргулис вспоминал: "Рабинс оказался "старым" зеком. Он приехал в Россию из США в 1917 году. В 1937 году был арестован, но ему повезло, и в 1939 году его освободили. Теперь же он не надеялся на благоприятный исход. Рабинса обвиняли в "еврейском национализме" и еще в том, что он шпион, так как приехал из-за границы. Он хорошо знал Михоэлса и Зускина" (Маргулис М. Д. "Еврейская" камера Лубянки. Иерусалим, 1996. С. 100).
   [xviii] Рабинович Исаак Моисеевич (1894 -- 1961) -- художник театра, монументалист. Окончил Киевское художественное училище в 1912 г. Работал в театре с 1911 г. Художник Дворца Советов (1939 -- 1948). Оформил большое количество спектаклей во Втором государственном драматическом театре им. Ленина в Киеве (бывш. Соловцова), ГОСЕТе (Москва), ГАБТ СССР, МХАТе и его студии, в Театре Революции (Москва), в ГАТОБ им. С. М. Кирова (Ленинград), ЦТСА (Москва), Театре им. Евг. Вахтангова (Москва). По эскизам Рабиновича выполнены мозаики в наземных вестибюлях Московского метро на станции Павелецкая и витражи высотного здания на Смоленской площади в Москве. Художник спектакля по пьесе П. Маркиша "Нит гедайгет".
   [xix] Имеется в виду пьеса П. Маркиша "Нит гедайгет" ("Земля").
   [xx] В конце концов С. М. Михоэлс стал официальным сорежиссером С. Э. Радлова.
   [xxi] Маркиш Перец Давидович (1895 -- 1952) -- поэт, писатель, драматург. Кроме "Нит гедайгет" в ГОСЕТе шли его пьесы "Семья Овадис" (1937), "Пир" (1939).
   [xxii] Евгения Максимовна Левитас.
   [xxiii] В окончательном варианте пьеса М. Даниэля называлась "Четыре дня". Ее премьера состоялась 7 ноября 1931 г. Постановка -- С. Э. Радлов и С. М. Михоэлс. Художник -- И. М. Рабинович. Юлис -- С. М. Михоэлс.
   [xxiv] Ефим Леонович Рабинс.
   [xxv] Пульвер Лев Михайлович (1883 -- 1970) -- альтист, дирижер, композитор. В 1909 -- 1922 гг. работал в оркестре Большого театра. Затем с 1922 по 1949 г. дирижировал оркестром ГОСЕТа, где являлся также заведующим музыкальной частью. Написал для этого театра около 40 сочинений.
   [xxvi] Исаак Моисеевич Рабинович.
   [xxvii] Карчмер Эсфирь (Эстер) Иосифовна (1901 -- 1986) -- актриса ГОСЕТа.
   [xxviii] Премьера балета "Пламя Парижа" ("Триумф республики") в Ленинградском театре оперы и балета состоялась 7 ноября 1932 г. Композитор -- Б. В. Асафьев. Балетмейстер -- В. И. Вайнонен. Режиссер -- С. Э. Радлов. Художник -- В. В. Дмитриев. Дирижер -- В. А. Дранишников.
   [xxix] Бухштейн Вениамин Соломонович (1888 -- 1937) в первой половине 1930 х гг. директор ГАТОБ, в 1935 -- 1936 гг. -- директор ленинградской консерватории.
   [xxx] Имеется в виду скоропостижная смерть Евгении Максимовны Левитас в ночь с 29 на 30 декабря 1932 г.
   [xxxi] Сизова Магдалина Ивановна (1899 -- 1969) -- режиссер, писательница. В работе над "Королем Лиром" была ассистентом режиссера.
   [xxxii] Лашевич Ида Владимировна (1889 -- 1938) -- театральный функционер. С 1934 г. вплоть до ареста в 1937 г. -- директор ГОСЕТа.
   [xxxiii] Митя -- сын Радловых, Дмитрий Сергеевич Радлов -- артист.
   [xxxiv] Осаф Семенович Литовский.
   [xxxv] Письмо С. М. Михоэлса прилагалось к письму М. И. Сизовой, госетовскому ассистенту С. Э. Радлова:
   Глубокоуважаемый и дорогой Сергей Эрнестович!
   Пишу Вам в большом волнении, в отчаянье. Вследствие отсрочки выпуска "Лира" и того факта, что сейчас работа по этой пьесе не ведется -- Лашевич заявила мне, что мне немедленно теперь же прекращают платить и лишают карточек (хлеба) -- т. е. выбрасывают на улицу, -- не считаясь с тем, что сейчас конец сезона, театры готовятся к поездкам и потому сжимаются, а я, будучи уверена в том, что весной у меня будет разгар работы по "Лиру", не считала для себя возможным воспользоваться другой реальной возможностью, которая у меня была и которая теперь уже неосуществима.
   Несмотря на то, что в данное время мною еще ведется работа (я составляю тот список образов пьесы для Тышлера, о котором Вы мне говорили, переписываю и привожу в порядок мой невозможный, многократно исправленный латинский текст и т. д.), несмотря на то, что многие актеры уже заявили мне о своем желании продолжать занятия по "Лиру" и поставят этот вопрос на производственном совещании -- Ида Владимировна сказала мне, что этот вопрос решается дирекцией, а не производственным совещанием.
   Очевидно, все накопившееся в ней раздражение из-за отсрочки спектакля, которое она не может излить на Вас, -- она, прорвав плотины, обрушила на меня -- ибо несколько дней тому назад она сама сказала мне, что в создавшемся в театре положении меньше всего можно упрекнуть меня.
   И я думаю, что с моей стороны не будет дерзостью сказать, что если осенью много говорилось об исключительных трудностях для ГОСЕТа в преодолении шекспировского материала, и если в Ваш последний приезд уже говорилось о возможности закончить спектакль вчерне через 2 месяца (если бы Вы остались и если бы мы не имели дела с такой сложной монтировкой, о которой Вы говорили) -- то во всей этой черновой распашке мною проделана немалая работа.
   И хотя "дирекция" и ставит мне на вид "ужасное положение театра" -- ни один живой человек этого театра не потерпел от этого реальной катастрофы, кроме меня...
   Пишу я Вам все это, дорогой Сергей Эрнестович, конечно, не в порядке личной жалобы и лирики, и не надеюсь иметь в Вас своего адвоката, -- как Вы думали осенью, -- но потому, что для театра (т. е. для дирекции) я формально являюсь Вашим ассистентом и Вашим представителем; и Соломон Михайлович, который в данное время на мое несчастье с Лашевич вообще не разговаривает, -- сказал мне, что если Вы напишете Дирекции о том, что моя работа по "Лиру" нужна или в поездке (быть может, с середины ее) или теперь, и с какого времени точно (за сколько времени до Вашего приезда) -- то дирекция обязана будет поступить согласно Вашему желанию.
   В вечер Вашего отъезда Вы мне сказали, что до мая, т. е. до отъезда театра, мне, конечно, будет уплачено. Более чем жаль, что Вы не успели, как собирались, сказать хоть кому-нибудь (Лашевич или, быть может, Нею?) несколько слов обо мне. Пожалуйста, Сергей Эрнестович, сделайте это сейчас в письменной форме в самом спешном порядке, -- потому что я переживаю все это как тяжелую болезнь.

М. Сизова

   P. S. Говорить теперь со мной о работе над "Лиром" -- равносильно просьбе о том, чтобы мне из милости разрешили ее. Но, зная теперь коллектив ГОСЕТа и видя желание работать у многих актеров -- я ясно вижу, для кого этот 5 месячный перерыв возможен (с натяжкой) и для кого он опасен, -- независимо от моего положения.
   [xxxvi] Премьера балета "Бахчисарайский фонтан" в ГАТОБ состоялась 28 сентября 1934 г. Композитор -- Б. В. Асафьев. Балетмейстер -- Р. В. Захаров. Художник -- В. М. Ходасевич. Дирижер -- Е. А. Мравинский. Мария -- Г. С. Уланова.
   [xxxvii] Тышлер Александр Григорьевич (1898 -- 1980) -- живописец и сценограф. В годы революции и Гражданской войны служил художником при штабе Красной Армии на Украине (1919 -- 1920), оформлял политические празднества, агитпоезда и "Окна РОСТА". С 1921 жил преимущественно в Москве. Примыкал к созданной К. Н. Редько группе "Электроорганизм" (1922), был одним из членов-основателей "Общества художников-станковистов" (ОСТ; с 1925). Работу в театре начал в 1927 г. Создал ряд сценографических шедевров, наиболее известным из которых стал "Король Лир" в ГОСЕТе (1935). Там же оформил спектакли "Разбойник Бойтре" М. Кульбака (1936), "Семья Овадис" П. Маркиша (1937), "Пир" П. Маркиша (1939), "Блуждающие звезды" по Шолом-Алейхему (1941), "Фрейлехс" З. Шнеера (1945).
   [xxxviii] Имеется в виду водевиль Э. Лабиша "Миллионер, дантист и бедняк" в постановке Л. Муссинака. Премьера состоялась 10 ноября 1934 г.
   [xxxix] В несохранившемся письме С. Э. Радлов, судя по всему, пишет об уходе с должности художественного руководителя ленинградского Государственного театра оперы и балета, в котором работал с 1925 г. Его вклад в реформирование музыкального спектакля был значителен.
   [xl] Муссинак Леон (1890 -- 1964) -- французский писатель, театровед, киновед. С 1918 г. выступал как кинокритик. С 1921 по 1932 г. возглавлял отдел кино в газете "Юманите". Автор книг, оказавших большое влияние на развитие теории киноискусства: "Рождение кино" (1925, рус. пер., 1926), "Советское кино" (1928), "Сергей Эйзенштейн" (1964) и др. Муссинаку принадлежат также работы о театральном искусстве: "Новые тенденции в театре" (1931), "Трактат о режиссерском искусстве" (1948), "Театр от его истоков до наших дней" (1957) и др.
   [xli] Степанов Александр Федорович (1894 -- 1965) -- заведующий монтировочной частью ГОСЕТа. Учился в Строгановском художественно-промышленном училище, затем в 1 х Свободных художественных мастерских (с 1920 -- ВХУТЕМАС). С 1922 г. -- в постановочной части ГОСЕТа, где проработал вплоть до закрытия театра.
   [xlii] Кантер Татьяна Самойловна -- машинистка театра.
   [xliii] Вероятно, С. М. Михоэлс имеет в виду гастроли Студии п/р. С. Радлова в Москве, которые открылись 16 мая 1934 г. в помещении Камерного театра спектаклем "Ромео и Джульетта" У. Шекспира и продолжались до конца месяца.
   [xliv] См.: Нусинов И. Проблема Шекспира на театре. "Король Лир" в ГОСЕТе // Театр и драматургия. 1935. No 60. С. 4 -- 10.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru