Хорошо рассказывал дедушка Григорий Миронович. Мотря уже и печку натопит, и постели приготовит, и "кулиш" на ужин сварит: а нам и горюшка мало, что часы пробили десять, что скоро пора на боковую. Мы заберемся, бывало, на турецкий широкий диван, непременно с ногами, чтоб не было страшно, -- облепим деда, как мухи, и боимся словечко проронить.
Но вы, быть может, и не знаете моего деда Григория Мироновича?.. Тогда вы, значит, не знаете, и самой Мироновки, и нашей Мотри, словом, ничего не знаете... Ну, так и быть, я вам все это расскажу; только вы не перебивайте...
Мироновка принадлежала нашему деду, а название свое получила по имени своего отца, нашего прадедушки, -- царство ему небесное! По-моему, лучше Мироновки нет нигде на свете места. Я, положим, не знаю ни вашего Петербурга, ни Москвы, но по мне ничего нет краше Мироновки. Где, например, есть такая речка, как наша? Закинешь удочку -- и готово, вытаскивай! Уж, наверно, красноперка болтается, а, может быть, и окунь, и то и целый карп... А укажите мне такую гору! Зимой, бывало, как только запорошит землю снежком, мы его укатаем, поставим саночки да вниз, под горку... Ух, хорошо!.. Стрелой летишь!.. И сада такого, наверно, нигде нет, как у деда... Груш сколько, яблок, слив! А уж про вишни, крыжовник да смородину и говорить нечего... Хорошая деревня, на редкость! По этому-то, верно, дед и не любит выезжать из Мироновки.
Григорию Мироновичу давно уже восьмой десяток пошел, а посмотрели бы вы, каким молодцом он выглядит! Высокий, несгорбленный, так чуть-чуть сутуловатый, взгляд ясный, усы длинные, казацкие, на грудь падают. Время щедро их побелило, будто сметаной вымазало. В будни усы эти были подколоты шпильками и распускались только в праздник, или когда Григорий Миронович был в особенно хорошем расположении духа. Дед всегда носил чемарку из, синего сукна и такие же шаровары в сапоги. Как наденет он смушковую шапку, отправляясь к обедне, да расправит усы, так любо поглядеть на него. Казак, настоящий сечевик! Для меня и для братьев дед заменил родителей, которых мы мало помнили, так как они умерли, когда мы были еще очень маленькими. На старости Григорий Миронович пристрастился к пасеке и считался одним из лучших пчёловодов в губернии. К пчелам он относился с нежной отеческой любовью; они знали его хорошо, и не было случая, чтобы пчела укусила его. Раз уже зашла речь о Мироновке, так как же промолчать о Мотре? Эта женщина, несмотря на свой суровый вид, была добра бесконечно... Хотя она называла себя просто работницей, но, в сущности, весь дом был у неё на руках, и нужно только было удивляться, как это она всюду поспевала.
-- У меня не десять рук, -- ворчала она, если ее отрывали от работы, а между тем делала за десятерых. Мотря была и горничной, и нянькой, и птичницей, порой она была вроде стряпухи, успевала еще и лечить деревенских баб. А если б вы попробовали, какие Мотря делает маковники, коржики, пастилу на меду, то, наверное, не захотели бы после этого городских пирожных. А скажите мне, пожалуйста, кто кроме неё изготовит так колбасу? Наверно, никто. В долгие зимние вечера она успевала еще ткать и снабжала, кроме того, чулками, как самого деда, так и нас, малышей. Выше и лучше Григория Мироновича для Мотри не было человека: что он скажет, бывало, то и свято. Но был пункт, на котором и дедушкин авторитет исчезал. Стоило ему прикрикнуть на нас, если мы очень уж расшалимся, как Мотря решительно брала нашу сторону и лётом налетала на деда. Она доказывала, что мы правы, что обижать сирот грех, что за нас некому заступиться; словом, дед оказывался кругом виноватым, и мы были невинными жертвами. Мотря уводила "жертв" в кладовую или в свою каморку и утешала нас при помощи сладких маковников, сотового мёда и сушеных груш. Мы, быстро утешались, а она обыкновенно еще с полчаса гремела посудой, ключами, хлопала дверьми, словом, самыми разнообразными способами выражала свои протесты. Если дед хотел умилостивить ее, то должен был позвать нас в кабинет, отворить конторку с массой отдельных ящиков и угостить мятными пряниками и леденцами. Этим, обыкновенно, все и заканчивалось.
Впрочем, бывали случаи, когда и защита Мотри оказывалась напрасной. Это тогда бывало, когда нас уличали в разорении птичьих гнёзд. Тут уж Григорий Миронович давал полную волю своему гневу и самолично расставлял нас по углам, приговаривая: "В Писании сказано: "Блажен, иже и скоты милует", а вы неповинных птичек мучите, лишаете приюта, отваживаете от дома... У, басурманы! "Басурманы" начинали реветь и давали обещание впредь не грешить. Мотря в эти минуты усиленно хлопала дверьми и ворчала себе под нос, что люди, обижающие сирот, не минуют "пекла".
В долгие зимние вечера дедушка частенько нам рассказывал про дела давно минувших дней. На дворе мороз трещит и расписывает окна такими затейливыми узорами, каких ни один живописец не выдумает. Мотря сидит на полу и топит печь, равномерно подкладывая пучки соломы, пока не перегорит весь куль. Лампа еще не зажжена, но отблеск желтого пламени весело перебегает по чисто выбеленным стенам и освещает седую голову деда и всю нашу компанию, приютившуюся на диване. Порой полоса света падает на окно, и белые морозные узоры вспыхивают разноцветными огоньками, блестят и переливаются, как драгоценные камни. Слегка попахивает дымом...
-- Дедушка, расскажите что-нибудь, -- пристаем мы к Григорию Мироновичу.
-- Что же вам рассказать, голубятки?..
-- Про запорожцев, -- отвечаем мы хором.
-- Пусть будет по-вашему...
Воцаряется тишина. Если ветер в эту минуту метнет сухим снегом в окошко, мы вздрагиваем и стараемся разместиться так на диване, чтобы ноги никоим образом не касалась пола.
-- Я сам не знавал запорожцев, -- это дело давнее и не за мою память было, но отец мой, -- пусть ему земля будет пером -- прожил без малого, сотню лет и знавал таких людей, которые с молодцами-запорожцами дело имели. Запорожцы жили в низовьях Днепра, за порогами, оттуда и прозванье их пошло. Край этот прежде называли Диким полем, и, действительно, это была дикая земля. Куда не кинешь взгляд, всюду расстилаются необъятные степи; кругом на сотни верст нет человеческого жилья. Степь -- то же море, и только запорожский казак удалец да юркий татарин чувствовали в ней себя, как дома... Дорогу держали по солнцу, по звездам, по одиноким могилам, разбросанным по пути. Гнездо степных орлов-запорожцев устроено было на одном из днепровских островов и называлось Сечью. Здесь стояла их церковь, здесь хранилась казна и оружие, здесь они жили в своих куренях, отсюда они выступали в поход и, как грозная туча, налетали на врага...
Промышляла Сечь рыбной ловлей, охотой, а больше всего войной... То были времена тяжелые, всюду слышался шум оружия, грохот выстрелов, и если изредка и наступало затишье, то ненадолго. На земле царствовала не правда, а сила. Татары жгли и грабили беззащитные села, уводили тысячи людей в неволю, разоряли города и предавали пламени хлебоносные нивы. Панство угнетало крестьян и обращалось с ними хуже, чем с бессловесными животными. Бедный человек не был уверен в завтрашнем дне: если его не обидел сегодня пан, то завтра мог налететь татарский наезд... Что для него было лучше, что хуже -- трудно решить. Забитые люди покорно сносили свою недолю и не смели роптать. Но среди них были горячие головы. Им казалось, что правда есть на земле, только сильные не дают ей ходу. Вот они и решили защищать правду. И для этого они оставили насиженные хаты, оставили родные места и близких людей и ушли в зелёную степь, гуда, где воля, побратавшись с ветром, что гуляет на просторе. Всякого, гонимого судьбой, обездоленного беглеца Запорожская Сечь принимала как сына. Вот почему казаки называли ее своей матерью. Пришельца не спрашивали, кто он, откуда, что его заставило бежать за пороги. Называйся, как хочешь, как знаешь, но будь только веры православной и честно служи товариществу... Много воды утекло в синее море, многое переменилось в свете... И свет стал не тот, и люди не те, что прежде, многое умерло, схоронено и. позабыто... Но слава казацкая живет и поныне! Кто придет на берег старого Днепра, кто услышит рев и шум грозных порогов, тот не может не вспомнить молодцов-запорожцев и их лихих атаманов...
Дед опустил свою седую голову и умолк.
-- Дедушка, а дальше что? -- раздались нетерпеливые голоса.
-- Не дергайте меня, как коня, -- добродушно проворчал старик.
-- Знаю, что у вас ушки на макушке... А мне нужно все припомнить, смекнуть, как и что, да тогда уж вам готовенькое выкладывать.
И дед снова продолжал свой рассказ.
"Рай Божий на земле" -- так запорожцы говорили о своем крае. И точно, это был рай... Такого приволья теперь нигде не отыщешь, рассказывали старики наши. Теперь, если сказать, как оно когда-то было, так и не поверят... Тогда всякие цветы цвели, тогда высокие травы росли. Ковыль была такая высокая, как моя палка: как глянешь, так точно рожь стоит, а камыш рос, как лес: издалека так и белеет, так и лоснится на солнце. Войдешь в траву -- только небо да земля и видны. В этаких травах дети терялись, бывало. Вот она поднимется вверх, вырастет, да снова и падает на землю, да так и лежит, как волна морская, а поверх неё уже и другая растет; как подожжешь ее огнем, так она недели три, а то и четыре горит. Пойдешь косит, -- косою травы не отвернешь; погонишь пасти лошадей, -- за травой и не увидишь их; загонишь корову в траву, -- только рога видны... Выпадет ли снег, настанет ли зима -- хоть какой будет снег, а травы надолго не закроет. А что уж среди той травы да разных ягод, то и говорить нечего... А пчелы, а меду! Сколько хочешь, столько и бери... Сады, когда цветут, как будто сукном покрываются. Груш как по нападает с веток, так хоть граблями собирай. Лежат на солнце, пока не испекутся. А почему это так было? Земля свежее была: никто её не изнурял так, как теперь, снега лежали большие и воду пускали великую, оттого и дерево росло хорошо... А зверей и птиц!.. Волки, лисицы, барсуки, дикие свиньи... Журавлей -- видимо-невидимо! Как поднимется птица с земли, -- словно застелет небо, а как сядет на деревья, -- веток не видно... Теперь нет и той рыбы, что была когда-то. Такая рыба, что теперь ловят, и за рыбу не считалась. Тогда все чичуги, пистрюги да осетры за все отвечали... Да, все тогда не так было! Тогда и зимы у нас были теплее, нежели теперь... Куда все это подевалось? Истинно рай Божий! Казалось бы, живи, да Господа благодари, а на деле-то оно иначе выходило.
Кто посильней, тот думает, что ему мало, тот еще хочет отнять у более слабого. Увидела Неправда, что люди недовольны такой благодатью и протягивают руки к соседскому добру, -- вот она сейчас и пожаловала и поселилась среди людей, и пошли тогда угнетения, ссоры да войны... А война -- та же волна, разбушуется, не скоро уляжется. И лилась кровь, а за нею бежали слезы целые реченьки. Неправда только радовалась да больше подзадоривала людей.
Потом дед начал рассказывать про запорожского атамана, Ивана Дмитриевича Сирка.
Много было славных атаманов в Сечи, а равного Сирку не было. Татары "шайтаном" его прозвали, и, правда, для врагов он был хуже черта. Но посмотрели бы вы на него в мирные дни, когда он повесит свою тяжелую саблюку на гвоздь, заберется в свой хуторок, расположенный в десяти верстах от Сечи, и сидит от зари до зари на пасеке. Глядя на него, вы бы и не заподозрили, что это кошевой атаман славного войска запорожского. Вы бы подумали, что перед вами простой дед-пасечник, который только и знает за пчелами ухаживать да в садике грушам да яблоням прищепы делать. Простая холщовая сорочка, такие же штаны, черевики (башмаки) на босую ногу -- вот и весь домашний наряд атамана. Чуб его годы да походы сильно посеребрили, не пожалели они и черных усов казацких: вплели и туда серебряные ниточки.
-- Будет тебе уже с пчелами своими возиться, -- борщ простынет! -- кричит, бывало, ему жена.
-- Сейчас, сейчас! -- донесется из-за плетня его голос, но борщ стынет, хозяйка сердится, а мужа нет, как нет. Нескоро выглянет из-за кустов бузины его голова. Придет, наконец, к обеду, жена и давай ему выговаривать, а он только добродушно улыбается в усы, да борщ похваливает, -- знает, чем хозяйку задобрить. После обеда атаман снова шел в сад, отдохнуть часок на свежей травке.
Хата у Сирка была самая простая; но если бы вы заглянули на чистую половину, то увидели бы такие ковры, каких не было, может, и у важных магнатов, увидели бы вы и кубки, серебряные да золотые, и сабли в драгоценных ножнах, и ружья с золотой насечкой, и усеянные самоцветными камнями кинжалы. Оружие атаман любил и знал ему цену, но деньги вечно раздавал и запасов не делал.
Однажды, когда Сирко находился на хуторе, к нему прискакал, сломя голову, казак из Сечи. Дело было на заре. Атаман только что вылез из-под кожуха и шел к кринице умыться студеной водой. Гонец остановил коня у ворот и с низким наклоном почтительно приблизился к атаману.
-- Здорово, братику! Что скажешь? -- обратился: Сирко к казаку.
-- Здоровы будьте, пан атаман! -- отвечал гонец. -- Меня старшина прислал к вашей милости. "Языка" (разведчика) поймали в степи. Говорят, орда по хозяйничала в Украине, пожгла села, много людей забрала в неволю и теперь спешит в Крым.
-- Разбуди моих хлопцев, братику, а то они что-то долго не вылезают из-под своих кожухов, да вели им живо седлать, -- сказал своим ровным, спокойным голосом Сирко и скрылся в хате.
Не успела разгореться заря, как он снова появился среди двора. Но это уже был не добродушный "дидусь" с пасеки, на которого жена покрикивает, -- это был тот атаман, от которого трепещет орда и гордые крымские ханы побаиваются. Теперь на нем была алая черкеска, широчайшие синие шаровары с позументом, шапка с алым верхом, опушенная соболем, и желтые сафьяновые сапоги с серебряными подковами. Он глядел, как орел, озирающий с высоты безбрежное море степей.
Хлопец-джура подвел оседланного коня. В эту минуту на пороге хаты появилась жена. В глазах её светилась печаль: она знала, что надолго расстаётся с мужем, но хранила молчание, не смела выразить свою грусть. Роли переменились: перед ней стоял кошевой атаман славного войска запорожского.
Другой хлопец, помоложе, почтительно подал саблю и пистолеты. Опоясавшись и осмотрев оружие, атаман в один миг очутился в седле. Конь начал неистово грызть удила и бочком, вздрагивая и поднимая уши, метнулся к воротам. Сирко придержал его, осенил себя крестом и, не взглянув на домочадцев, толпившихся возле хозяйки, вихрем помчался вперед.
Весть о наездах татар на Украину с быстротой молнии облетела все курени, и Сечь загудела, как пчелиный рой. Все знали, что Сирко находится в кратковременной отлучке; но никто, конечно, не сомневался, что он явится немедленно. Сирко, подобно другим семейным запорожцам, отлучался в мирное время из Сечи отдохнуть после боевых трудов на своей пасеке в кругу семьи. Женщины не имели права появляться в Сечи, и большинство запорожцев были люди холостые, бессемейные.
Сирко подъехал к колокольне. Его окружили войсковые старшины и сейчас же ударили сбор на раду. Власть кошевого атамана была безгранична в походе, на войне, а в Сечи он должен был держать совет с товариществом, прежде чем предпринять какое-нибудь решение, могущее иметь серьезные последствия.
Загудели котлы, и только призывный звук разнесся по Сечи, как из всех улиц, закоулков и куреней показались запорожцы. Площадь наполнилась народом. Сирко выехал вперед.
-- Любезные товарищи мои, славное войско низовое запорожское! Должен я к вам речь держать, -- начал Сирко, обращаясь к собравшимся, -- вести недобрые. Мы полагали, что крымский хан сдержит свое слово и не даст своевольничать орде, а вышло иначе. Снова татарская орда саранчой налетела в украинскую землю, произвела разорение огнём и мечом и увела в неволю многих единоверных братьев и сестер наших. Вы сами, любезные товарищи, знаете, как нам быть и что нам делать. Кони наши давно отдохнули, а молодцы-запорожцы заскучать уже успели без работы... Теперь "язык" сказывает, что орда спешит в обратный путь, и последний отдых имела у Черной могилы. С пленными и добычей они быстро идти не могут... Перережем им дорогу у "Трех криниц" да и подождем их там. Какое ваше решение будет, любезные товарищи, славного войска низового лыцари?
-- В поход!.. На басурман! -- загремела Сечь.
-- Тогда не будем тратить золотого времени... Пусть молодцы седлают коней! Чем скорей мы поспеем к "Трем криницам", тем лучше.
Солнце не совершило еще и половины своего пути, а из Сечи уже выехал отряд под предводительством Сирка и направился в степь. Другой отряд должен был выйти вечером, когда уменьшится дневной зной.
Жарко в степи. Солнце палит немилосердно. Казаки предпочитали держать путь лучше по звёздам, чем ехать днем, изнуряя и людей, и животных. Но сегодня была слишком важная причина, заставившая их пуститься в путь в самый зной. Всякое промедление было бы на руку врагу. Пригретая солнцем степь будто притаилась и чего-то ждет. Умолкли миллионы насекомых, не слышно голосов птиц, даже ветер сложил свои резвые крылья и высокая ковыль застыла в раскаленном воздухе без движения.
После полудня на западе показалось серое облако; по мере приближения оно росло, темнело, то разрывалось на части, то вновь соединялось и клубилось, как дым. Высокая трава порой скрывала и коней, и всадников. Только острые пики сверкали на солнце, да пестрели древки, выкрашенные в два цвета -- красный с черным.
-- Не благословит ли, пан-атаман, молодцам привал сделать? -- спросил есаул. -- Кони притомились, -- добавил он, снимая шапку.
-- Дойдем до той высокой могилы, там и станем -- ответил Сирко.
-- Большая будет гроза! -- говорили казаки.
-- То-то и хорошо! -- заметил атаман. -- Жара спадет, а как ударит ливень да промочит землю, то и татарам трудно будет тащиться по степи.
Серое облако превратилось скоро в тучу, и не успели казаки приблизиться к могиле, как небо потемнело, солнце скрылось, и степь заволновалась, как взбаламученное море. Ветер крепнул, пригибая высокие травы до самой земли. Вдруг раздался такой громовой удар, будто свод небесный раскололся надвое и готов обрушиться на потемневшую степь. Вздрогнули кони, испуганно прижали уши и ускорили бег. Удары следовали друг за другом. Закружил ветер с неистовой силой и начался степной ливень. Дождь полил потоками, и сразу стало темно, будто на землю опустился вечер. Молнии бороздили небо и освещали, суровые лица запорожцев. Казаки в своих овечьих бурках спокойно пережидали грозу и только, по своему обыкновению, перебрасывались шуточками.
Степная гроза -- самая ужасная гроза. Она налетает неожиданно, сопровождается ливнем, вихрем и такими громовыми раскатами, что только очень уж храброму человеку впору сохранить спокойствие в (том, хаосе разбушевавшихся стихий. Быстро налетает гроза в степи, быстро и проносится...
Татарский отряд возвращался с богатой добычей. Гнали гурты скота, табуны лошадей, вели целую толпу пленных. Измученные невольники, подгоняемые ременными бичами, еле передвигали ноги, но останавливаться не смели. Отставшим грозила смерть. Только очень юных пленников и самых ценных невольниц везли на арбах.
Гроза захватила татар на берегу оврага, прорытого вешними водами. Составив арбы в кружок, они тщетно пытались укрыться от ливня.
Господи, помилуй нас, грешных -- шептали охваченные в неволю русские. Их измученные, усталые ноги, покрытые ранами, невыносимо горели, и потоки холодной, воды не могли освежить их.
-- Мама, мама! -- жалобно стонала девочка, при вязанная к седлу лошади.
Мать слышала вопли, но не могла приблизиться к ней, так как канат крепко прикрутил её к арбе. Да и что могла сказать мать в утешение своему несчастному ребенку!.. Их горе и их доля были одинаковы...
Грозные тучи понеслись к морю, снова выглянуло солнце, и степь засверкала, так как на каждом стебельке, на каждой травинке висели крупные капли пролившегося дождя. Вспорхнули припугнутые грозой птицы и пестрые бабочки.
Табор медленно двинулся в путь. Тяжело было передвигаться арбам по мокрой земле. Тяжелые толстые колеса уходили в разрыхленную землю. Но на помощь волам и лошадям назначались те же пленные.
Свист бича заставлял их забывать на время и боль и усталость.
-- Слушай, земляк! -- обратился пленный к своему соседу (их соединял один аркан), -- ты не из Червоной?
-- Из Червоной.
-- То-то я давно присматриваюсь и вижу, что лицо мне знакомое, да вспомнить не мог.
-- А ты бывал в Червоной?
-- Еще бы. Я от нашего пана возил письмо к вашему.
-- Эге, теперь и я вспомнил!.. Вот где довелось встретиться нам!
Из груди говорившего вырвался тяжелый вздох.
-- Проклинали мы свою долю под панским кнутом, а каково-то будет в татарском ярме? -- отозвался первый.
-- Мой батько побывал в Крыму и не раз рассказывал нам, что там с пленниками делают. Не приведи, Боже!
-- А ему удалось убежать из неволи?
-- Запорожцы вызволили.
-- Кто-то нас освободит?!.
-- Верно, смерть...
-- И я так думаю. Да пусть бы меня уже взяли, а то и жинка моя здесь, и старшенькая дочка...
-- А мои, ты думаешь, дома остались? Тоже ведь с нами идут... Налетела татарва, как туча, -- не успели мы и спрятаться...
-- У нас тоже так... Прибежали дети с огорода, кричат про каких-то людей конных, а мы и разобрать ничего не можем... А тут и сами эти люди уже на улице... Куда тут бежать. Бабы от страху в слёзы, дети кричат, а татарва уже по хатам шарит. Обшарили, забрали всех, стариков перебили, тогда огнем давай выкуривать тех, кто спрятался. К утру от деревни только обгорелые головни остались да груды пепла.
-- Прежде хоть запорожцев боялись, а теперь, сказывают, их хан чуть не побратался с низовым войском.
-- Быть того не может!
-- Верно тебе говорю... Они вместе задумали какой-то поход.
-- А кто в войске теперь кошевым?
-- Сирко, сказывали люди.
-- Ну, так разве Сирко такой человек?.. Что ты, земляк!
При имени Сирка ехавший вблизи татарин насторожился, подскакал и замахал нагайкой, выкрикивая что-то на своем гортанном языке.
-- Ишь, даже слышать не могут имени кошевого! -- шепнул невольник соседу.
Табор продвигался по размоинам медленно. Скрип арб заставлял скрываться стрепетов и дроф. Степные коршуны-стервятники вились над печальным шествием, чуя добычу. Они знали, что всякий, не вынесший перегона пленник, будет брошен им на съедение, если добычу не успеют перехватить волки, находящиеся тут же неподалеку. Вот один из пленных начал к вечеру отставать; он поминутно спотыкался, падал на колени; но аркан заставлял его снова подниматься. Наконец, последние силы надорвались, и несчастный лег пластом. Два татарина подскочили к нему, думая заставить его подняться ударами нагаек, но и это средство оказалось бессильным: из его груди не вырвалось стона. Тогда обрезали петлю аркана, и невольник остался один в вольной, необозримой степи. Приближающаяся смерть разбила его оковы. Коршуны, описывая плавные круги, начали опускаться все ниже и ниже, а скрип арб замирал в отдалении.
На третьи сутки, при заходе солнца, запорожский отряд подошел к "Трем криницам". В этом месте действительно, виднелись остатки трех колодцев; но воды в них не было, и они наполнялись только после степных ливней дождевой водой. Кем и когда они выкопаны, про то знали буйные ветры да ясные звёзды. Но само это место служило как бы маяком для путника. По всем приметам, татары здесь еще не проходили. Выслав казаков на разведку, Сирко расположился биваком. Было приказано огня не зажигать, не петь песен и быть наготове.
Солнце скрылось, начали надвигаться сумерки, и началась ночь. В темном, небе засветились мириады ярких звёзд. Запорожцы спешились и отдыхали после ускоренного перехода. Сирко всё время торопился, чтобы не дать татарам возможности уйти в свои степи. Среди ночи прискакал разведчик и объявил, что он слышал ночью скрип татарских колес.
-- Ну, пускай подходят! -- сказал атаман, -- у нас есть чем угостить дорогих гостей... Только смотрите, молодцы, чтобы ихних разведчиков сейчас брать на аркан. Э, да уже как скрипят их немазаные колеса!.. Они подойдут на рассвете. Подпустим их как можно ближе и тогда сразу ударим "журавлем".
Журавли летят треугольником, -- вот и запорожцы любили бросаться на врага, построившись правильным треугольником.
Перед самым рассветом казаки поймали двух разведчиков. Сейчас же учинили допрос им перед лицом самого атамана. Когда взглянули татары на Сирка, дрожь пробежала у них по телу.
"Погибли наши: сам шайтан здесь" -- подумали они и стали готовиться к смерти.
Сирко узнал, что татар втрое больше, чем казаков, но это не его не испугало. Он знал неприятеля, знал и своих молодцов. Второй запорожский отряд что-то замедлил, но это не важно, главное -- не терять времени и ошеломить врага. Связанных татар рядышком положили на траву и приставили к ним часового, а чтобы не вздумали криком предупредить своих о засаде, им плотно обвязали рты поясами.
-- Теперь нужно спешиться, -- сказал атаман, -- и быть наготове. По первому знаку -- на коней и стараться сразу смять передние ряды.
Вот небо подернулось светлыми полосами, и звезды на востоке стали гаснуть одна за другой.
Приближалась решительная минута. Сквозь траву можно было разглядеть ряд длинных пик и конские хвосты, прикрепленные к древкам. Скрип колес раздавался совсем уже близко. Над лощиной, в которой стояли казаки, курился легкий предутренний туман, и татары не могли увидеть засаду, притаившуюся в высокой траве.
-- На коней! -- произнес негромким, спокойным голосом кошевой; но команда его была услышана всеми, и в синеватом сумраке пробуждающегося утра перед изумленными, испуганными лицами татар, мечтавших об отдыхе после ночного перехода, вдруг вырос целый лес пик, показались суровые лица запорожцев, заблестели сабли.
Татарам казалось, что это какой-то страшный сон... Вот казаки в одно мгновение развернулись в степи, вытянулись треугольником и с грозными боевыми кликами понеслись в атаку.
-- Шайтан! Шайтан здесь! -- повторяли в ужасе татары.
-- Бог за нас! Сирко с нами! -- шептали обрадованные невольники, передавая друг другу эту радостную весть.
Хотя передним рядам и плохо пришлось, -- казаки смяли их в одну минуту, но татары скоро увидели, что численный перевес на их стороне, и оправились от первого испуга. Завязалась битва, упорная, кровопролитная с переменным счастьем. Но если казакам и трудно было порой выдерживать напор многочисленной конницы, то стоило в этом месте появиться Сирку, -- и татары бежали. Они чувствовали какой-то суеверный страх, перед этим человеком. Взойдя над степью, солнце осветило поле битвы, и сражающиеся увидели на дальнем кургане запорожский разъезд.
-- Наши идут! Наши поспели! -- весело перекликались казаки, Не укрылось это и от зорких татарских глаз. Татары бросились врассыпную, оставив на поле битвы всю свою добычу, не успев даже захватить раненых, а уж это с ними редко случалось.
Казаки долго преследовали беглецов; но нестерпимый зной заставил их остановиться. Начали делить добычу. Освобожденные невольники боялись верить своему счастью. Матери со слезами прижимали к груди детей своих. Взрослые мужчины плакали от радости, как малые ребята, и благословляли своих избавителей. Радостное волнение, охватившее освобожденных, не могло не сообщиться и суровым запорожцам. Они старательно отворачивались, чтобы кто-нибудь не подумал, будто и на их глазах могут набегать порой непрошеные светлые слезы.
-- Ишь, проклятый ветер, прямо в очи! -- проворчал старый есаул и отвернулся в сторону, чтоб не видеть, как мать прижимает к груди сынишку, которого она считала погибшим.
Теперь нужно было накормить голодных. Разломали две старых арбы и зажгли костер. В больших железных казанах варилась каша, и синий дымок потянулся над лощиной.
На долю атамана пришлось немало добычи. Сирко посмотрел на ограбленных, обездоленных земляков и сказал:
-- У этих бедняг ничего нет, их судьба всего лишила, -- так не станем же и мы снимать с них последнюю рубашку! Раздайте, товарищи, им мою часть.
Большинство запорожцев последовало его примеру, но нашлись и такие, которые не хотели уступать своей доли.
В то время, когда Сирко разговаривал со старшиной, к нему подбежала татарка и упала перед ним на колени.
-- Что тебе? -- спросил удивлённый атаман.
-- О, добрый воин! Смилуйся над бедной женщиной... У меня маленькие детки. Была у нас корова, она их кормила, но твои воины сейчас взяли у меня корову... Я одна, я слабая... Мужа моего убили... Чем я их буду кормить?.. Они умрут от голода... Вы там воюете, а какое дело нам, матерям, до вашей войны?! Малютки ведь попросят есть... Обязательно, попросят... Может, и у тебя есть дети... Я слышала, что ты не обижаешь бедных и беззащитных... Смилуйся!.. Аллах тебя благословит... -- Она говорила взволнованно, отрывисто, задыхаясь от слез.
-- Дать этой женщине две коровы, арбу, пару волов и проводника до её родины, -- приказал атаман и, обратившись к татарке, продолжал: --ты хорошо сделала, что пришла прямо ко мне...
-- О, я так боялась!.. Но детки...
-- Меня не надо бояться... Я не страшен для слабых... Ты великую правду сказала, что матерям нет дела до войны... Я воюю с воинами, а сильный всегда должен быть другом слабому... Когда твои дети вырастут, скажи им, чтобы они не нападали на беззащитных и не поднимали руки против запорожцев... На свете всем довольно места...
Татарка, вытирая слезы, целовала край его одежды и клялась, что её дети вместе с ней будут молиться за великого доброго воина.
-- Скажите вы мне на милость: лягут дети сегодня спать или вы им до света будете сказки рассказывать раздался вдруг разгневанный голос нашей Мотри, выглянувшей в эту минуту из сеней.
-- А ведь баба наша, пожалуй, того, верно говорит! -- заметил дед.
-- Скоро петухи запоют, а им и горюшка мало, ворчала Мотря, звеня ключами и постукивая посудой.
-- Нет, дедушка, еще немножко расскажите, -- начали, было, мы приставать; но Григорий Миронович на этот раз был неумолим. Нечего делать, пришлось отправляться на боковую.
-- Длинных вечеров впереди много, а рассказов у меня припасено для вас и того больше, -- сказал нам в утешение у дед.
Эх, хорошо лечь в теплой комнатке на мягком пуховике, закутавшись по самую шею! Сон сковывает веки, в трубе расходившийся ветер поет свою песенку, в углу за печкой сверчок начал концерт; а мысль борется еще со сном: этой упрямице хочется, видно, пободрствовать и снова заглянуть в привольные степи, пробраться к шумливым днепровским порогам и послушать, не расскажут ли вспененные волны, как по ним скользили запорожские чайки, вылетая в синее море.
Глава II. Ссылка
Весело запылала, опять, солома в печи, и отблеск желтого пламени осветил седую голову деда, его морщинистое лицо и длинные белые усы.
Глаза его устремлены вдаль, и сам он теперь всецело находится во власти своих крылатых дум и воспоминаний. Думы эти, будто, легкокрылые чайки, уносят его далеко от занесенной снегами деревушки, и в такие минуты видит он синий Днепр, с шумом и рёвом несущий свои вспененные воды сквозь гряды грозных порогов, любуется зелеными островами, служившими приютом славной запорожской вольнице, различает стройные верхушки крымских минаретов, обвитые легкой фиолетовой дымкой, и скользит взором по безбрежному морю изумрудных степей, где в высокой тырсе скрывается и удалой казак, и юркий татарин, и серый степной волк, рыщущий за добычей. Мерно раздается спокойный, ровный голос старика и перед глазами слушателей развертываются пестрые картины былого времени.
Мы ни за что не хотим так скоро расстаться с лихим кошевым атаманом и просим рассказать нам еще про Сирка.
-- Полюбился вам добрый казарлюга? -- с добродушной усмешкой спрашивает дед и сейчас же добавляет -- ну, будь по-вашему, только молчок, не перебивать и вперед не заскакивать.
Он откашлялся и начал свой рассказ.
Много бед и горя выпало на долю многострадальной Украины. Рвали ее на части чужие, а чего не могли или не успевали сделать чужие враги, то доделывали свои. Свои порой бывали хуже чужих... Люди, захватившие власть в свои руки, вечно колебались из стороны в сторону и искали поддержки и опоры то у одних соседей, то у других. Гетман Украины, лежащей на правом берегу Днепра, Дорошенко, опасаясь Москвы, льнул к туркам и татарам, зная, что ни султану, ни хану крымскому нет дела до внутренних распорядков украинского народа, -- им лишь бы, как проголодавшемуся волку, сорвать, где можно, и что можно, а там хоть трава не расти. Гетман левобережной Украины, Самойлович, крепко держался Москвы и поэтому являлся врагом Дорошенка и всех, кто думал иначе, чем он. Но трудней всех приходилось кошевому атаману Сирку. Он вечно был не меж двух огней, а меж трех-четырех и более... Ему часто приходилось менять союзников и искать поддержки у того, против кого еще вчера он обнажал свою острую казацкую саблю. Но это происходило не по легкомыслию и не из корысти, -- атаман наш никогда не был корыстолюбцем, -- а горькая нужда, неотвратимая необходимость заставляли его поступать так, а не иначе. Ему дорога была воля казацкая, и, чтоб отстоять эту волю от недругов, он готов был заключить союз с самым заклятым врагом. Любил наш атаман волю, но не меньше воли любил он и правду, чем меньше видел он правды на земле, тем сильнее и крепче любил ее.
-- Правда -- сирота, ее все обижают, -- говаривал Сирко, -- а сироту и Бог велел жалеть...
Однажды гетман Самойлович прислал Сирку письмо и строго-настрого выговаривал за то, что татары кочуют в запорожских степях, а кошевой делает вид, что ничего не замечает.
-- У татар сено в этом году не уродилось, -- ответил кошевой гетману, -- а разве не бывало, что и запорожцы, когда не хватает корму для стад и табунов, тоже перекочевывали в крымские степи? -- пояснил он далее. Это дело соседское, издавна вошедшее в обычай; долг платежом красен. Когда бы, пан-гетман, сам черт помогал людям в нужде, то и его чураться не следовало бы, не даром говорится: "Нужда и закон изменяет". Если же мы, живя по соседству с татарами, помогаем при случае друг другу, то человеку разумному это не должно казаться удивительным...
Вот как рассуждал и отписывался старый запорожец. Да и вообще низовые рыцари, или, по-ихнему "лыцари", за словом в карман не лазили и умели подчас угостить неугодного им человечка таким ответом, что ему оставалось только за ухом почесать да проглотить казацкую присылку на доброе здоровье...
У больших, видных людей и врагов больше. По их следам бежит зависть, от зависти не отстает клевета; а уж когда эти две сестрицы сойдутся вместе, то не жди добра, -- добра не будет, а зла не оберешься... Военная слава Сирка, всеобщее уважение, которым было окружено его имя не только в Сечи, но и во всей Украине -- все это только разжигало злобу его противников. Боевые успехи кошевого не давали спать обоим гетманам -- и Дорошенку и Самойловичу. А все вертевшиеся возле гетманской булавы, в чаянии великих и богатых милостей, со своей стороны рады пыли швырнуть бревно под ноги отважного запорожца. Приспешников же этих и блюдолизов развелось тогда много в Украине, и в гетманских дворах, тесно было от них. Сирко и не чувствовал, что над головой его собираются грозные тучи, что клевета и злоба роют ему глубокую яму, и не миновать ему этой западни.
Москва ценила заслуги кошевого атамана, -- быть может, там удивлялись его боевым подвигам; но доносы Самойловича, выставлявшего Сирка перед царем человеком ненадежным и опасным, не могли не поселить известного недоверия к вождю низового запорожского войска. Клевета всегда оставляет след.
В то время, когда атаман со своими молодцами одерживал одну победу вслед за другой, в то самое время враги Сирка усердно плели свою паутину. Распространились слухи, что кошевой атаман сам уже подумывает о гетманской булаве и не сегодня -- завтра и протянет к ней свою сильную, железную руку. У страха глаза велики. Отказаться от гетманских почестей и доходов никому не хотелось: а приспешники и многочисленные клевреты украинской старшины боялись лишиться крох перепадавших им с гетманского стола.
В Москву полетели письма, доносы. В этих доносах Сирко выставляли опасным бунтовщиком, желающим порвать прежние связи с Москвой, посеять в Украйне новую, смуту и предаться со всем войском запорожским султану. Враги не скупились на обвинения, а обвиняемый и не думал о грозящей опасности: не свое личное, а общее дело занимало его. В городах и селах его несчастной родины неистовствовал Нурредин-султан с белогородским мурзой Тенмахбетом.
Наконец эта черная туча начала редеть и рассеиваться, как рассеивается дым, гонимый ветром. Оставив за собою целый ряд пылающих городов и обращенных в пепел деревень, союзники повернули домой. Нурредин спешил в Крым, а мурза к Белогороду.
Весенняя распутица давала себя знать: выбиваясь из сил лошади уставали и падали. Еле-еле дотащился мурза со своими белогородскими татарами до речки Куяльника, и на рубеже своих владений принужден был остановиться, так как измученные лошади положительно отказывались служить. Ветер гнал с моря тяжелые клубящиеся тучи, и они опускались всё ниже и ниже над степью. Круто приходилось татарам. Мокрая, размытая дождями земля, непрестанные дожди, -- негде голову преклонить, нельзя обогреться и обсушиться у пылающего костра; потоки воды заливают огонь, а резкий ветер гуляет по степи и воет, и злится, и теребит промокшую насквозь одежонку.
Вот унылые мутные сумерки незаметно слились с непроглядной ночью. Темна и грязна необъятная степь. Шум беспрерывно падающего дождя заглушает похрапывание коней. Изредка только слышится злобное проклятье на гортанном языке или вырвется вдруг мольба к милостивому пророку, за какие-то провины отступившему от правоверных и пославшему на них непогоду. До самого рассвета ни на одну минуту не прерывался дождь. Чуть забрезжило мглистое утро, дождь уменьшился, и был отдан приказ седлать лошадей.
В эту самую минуту в сизом, волнующемся тумане обрисовались силуэты быстро приближающихся всадников. Татары так растерялись, что начали метаться, как угорелые, а по степи, уже пронесся боевой клич запорожцев.
Казаки врезались острым клином в самую середину татарской ставки, проложили себе саблями порогу к шатру мурзы, схватили его вместе с несколькими приближенными и, щедро рассыпая удары направо и налево, умчались с быстротой степного вихря.
Нападение это было так неожиданно и так стремительно, что если б не исчезновение самого белогородского мурзы и не трупы, валяющиеся по пути к его шатру, то эту бешеную атаку легко можно бы принять за сновидение.
Татарские кони не успели отдохнуть, чтобы можно было серьёзно подумать о погоне.
-- Это шайтан налетел! -- испуганно перекликались лишившиеся вождя татары.
-- Сам Сирко был здесь! -- раздавались смущенные голоса.
Небольшой отборный отряд лихих всадников бросился, было, в погоню за отчаянными смельчаками; но, проскакав не более версты, принужден был возвратиться вспять, так как, хотя и выносливым и резвым, но загнанным татарским лошаденкам не под силу было настигнуть запорожских скакунов.
Мурза Тенмахбет в момент неожиданного нападения собирался стать на молитву, но вдруг послышалось шлепанье лошадиных копыт по размытой земле, в тумане глухо прозвучало несколько выстрелов, кто-то вскрикнул, и кожи, покрывавшие шатер, зашевелились от неожиданного напора всадников. Тучный, заплывший жиром мурза выхватил свою кривую широкую саблю, но воспользоваться её услугами не пришлось: рослый запорожец, будто выросший из земли на пороге шатра, оглушил татарина ударом пики, взвалил его откормленную тушу на плечи и потащил к лошади.
Когда пленник очнулся и пришел в себя, то понял, что для него все кончено: со всех сторон он был окружен запорожцами. Рядом с ним скакали его приближенные, захваченные вблизи палатки. Они так же были, прикручены к седлам ремнями, как и их мурза.
Убедившись, что о преследовании не может быть и речи, запорожцы уменьшили бег. К пленникам приблизился Сирко и первый ласково заговорил с Тенмахбетом. Осведомившись о его здоровье, он приказал развязать ремни, туго стягивавшие занемевшие члены татарина.
-- Благодарю тебя, храбрый атаман! -- угрюмо ответил мурза, -- но если ты хочешь проявить ко мне свою милость, то скажи, какой выкуп ты желал бы получить за мою свободу?
-- Об этом после! -- сказал Сирко и отъехал прочь от пленников. Поровнявшись со своим зятем, Иваном Сербиным, кошевой повел к нему такую речь: -- Слушай, Иван! Я думаю этого мурзу отправить к царю в Москву, а чтоб в пути не вышло какой помехи, так мы с тобой захватим пару-другую молодых казаков и доставим татарву в Курск к боярину Ромодановскому... Мне с ним и о делах потолковать придется... Может, он при случае слово за меня замолвит перед царем, а то ведь враги хотят мне живому очи выклевать. Царь поверит боярскому слову, и тогда нашей старшине не так будет сподручно оговаривать меня перед Москвой.
-- Дело доброе, батько! А вы знаете, я с вами на край света пойду! -- ответил молодой казак.
-- Так мы и сделаем... Отвезем его в Курск, к боярину, и сдадим с рук на руки, а уж там пусть он сам доставит его в Москву.
Только два дня прогостил Сирко в местечке Новом Санжаре Полтавского повета, и затем начал собираться в дорогу. Сопровождать его должен был зять и четыре молодых казака.
Украинская весна была в полном расцвете. На дворе стоял апрель. В прозрачном воздухе неслышно бродил теплый ветерок, умерявший щедрые ласки солнца. Вишневые сады белели по скатам зеленых холмов, все было в цвету: и черешня, и груша, и яблоня; цвела душистая черемуха, распускалась ароматная сирень; в свежей, юной травке пестрели скромные полевые цветы. Рай был на земле!.. Синее прозрачное небо улыбалось красавице-весне, и если порой и набегала серая тучка, приплывшая Бог весть откуда и Бог весть зачем, то вешние ветры спешили подхватить ее и унести, чтоб она не темнила ласкового, светлого горизонта.
Однажды Сирко вышел после обеда в сад отдохнуть. Он прилег под вишней и смотрел, как пчелки суетятся в залитых светом ветвях, как работает крошечная серенькая птичка, устраивая гнездышко. И птицы, и насекомые, и растения -- все было поглощено какой-то чудной, созидательной работой, все говорило, щебетало и пело о жизни, о её светлых радостях и немощных заботах. Но вот в прозрачной синеве показался коршун: он расправил свои тонкие крылья и будто застыл, выслеживая добычу, плавно описав затем несколько кругов, он быстро передернул крыльями, и с быстротою пули опустился вниз. Закудахтали куры во дворе, всполошился весь птичник, а через минуту снова настала прежняя тишина, и коршун поднимался снова в вышину, держа в когтях свежую добычу.
Невесёлые думы посетили кошевого: он вдруг почувствовал, что все, кого люди чтут за отвагу, за храбрость, перед кем низко склоняются головы слабейших, что все эти удальцы и храбрецы, начиная с кошевого, такие же коршуны, такие же хищники, брошенные в мир для того, чтобы разрушать, а не созидать, не творить. Неясны были его мысли и ощущения, но ему стало вдруг не по себе.
В эту минуту в нескольких шагах от того места, где отдыхал Сирко, послышались голоса. Кусты густо разросшейся черемухи отделяли его от говоривших, но до него ясно, отчетливо долетало каждое слово. Он узнал голос дочери и её мужа Ивана.
-- Слушай, Иван, отговори батька пускаться в такую далекую дорогу, да и сам не езди, -- просила молодая женщина.
-- Это почему?
-- Мало ли у батька ворогов? Когда он с войском идет, его всякий боится; но если вы двинетесь в путь с горстью молодников, то легко может приключиться беда. Вчера еще батько рассказывал, как старшина наш на него зубы точит, а ты сам знаешь: береженого и Бог бережет... Не женского разума дело учить вас, казаков, а только сердце -- хороший вещун. Мое же сердце неспокойно: когда оно узнало, что вы поедете, то затрепетало, как пташка, и с того часа я уже не знаю покоя.
-- Пустое ты говоришь!.. Разве я могу батьку совет давать? По его слову весь кош запорожский пойдет в огонь и в воду, а ты захотела, чтобы он нас слушал, да в советники брал... Чудной народ вы, бабы, Право, чудной...
-- Смейся надо мной!.. Дай Бог, чтоб меня обмануло сердце; только... я верю ему, и страшно мне, ах, как страшно!..
Кусты черемухи раздвинулись, и молодые люди увидели добродушно улыбающееся лицо того, о ком шла речь: перед ними стоял батько и с улыбкой грозил пальцем своей заботливой дочке.
Отец взял ее ласково за подбородок и с той же улыбкой начал успокаивать ее, говоря, что никакой беды с ними не приключится, что мужа её он долго не задержит, а зато Иван, побывав в гостях у московского боярина, наверно, привезет ей обновку. Каждое новое слово его вливало мир и покой в её встревоженную душу, ободряло и утешало ее. Видя перед собой отца, она чувствовала, что для этого железного человека не существует ни страха, ни опасности, что он все одолеет, все поборет. Но когда отец вышел из сада вместе с мужем, и она осталась одна со своими думами, то прежний страх снова закрался в её сердце, и душу защемила тоска. Её не радовало и не веселило уже и вешнее солнышко, золотившее потоками своих лучей молодую листву, не радовали белые, душистые цветы, не слышала она звонкого щебетания хлопотливых птичек; ей казалось, что с далекого угрюмого севера ползет темная туча и закрывает своими длинными крыльями ясную лазурь безоблачного небосклона.
Короткая весенняя ночь без спора уступила свое место ясному утру. Солнце только что взошло, только что улыбнулось земле, но согреть ее своей лаской еще не успело, и юные зеленые всходы всюду были густо покрыты жемчужной росой. Синеватый туман, курившийся в ложбинах, редел и таял в прозрачном воздухе.
Ворота во двор Сербина были отворены настежь: оттуда только что выехала группа всадников, сопровождавших пленного мурзу. Но у крыльца небольшого домика, до половины закрытого кустами цветущей сирени, еще стояла пара оседланных коней, нетерпеливо рывших копытами землю. Вот на пороге дома показался Сирко; вслед за ним вышел зять с женой. Молодая женщина, по-видимому, хотела скрыть охватившее ее волнение и все крепче и крепче прижимала к груди крошечного ребенка.
-- Помни, дочка, что тебе, муж наказывал, да береги хлопчика этого: из него выйдет добрый сичевик! -- сказал Сирко. -- Пусть растет тебе на утеху, казачеству на славу... Слышишь? -- спросил он, заметив, что её глаза уже заволакиваются слезами.
-- Слышу, батько! -- ответила она дрогнувшим голосом.
-- Слезами нам дорогу не поливай, -- это не годится. Мы не на битву идем, а в гости идём, и боярин встретит нас честь-честью; я от него и охранное письмецо имею.
Зять тем временем подвел коня атаману, подтянул подпругу в седле Сирко с легкостью юноши очутился и стременах и повернул к воротам. Сербии, наскоро простившись с женой, последовал его примеру. Выехав на дорогу, он привстал на седле, чтобы еще раз взглянуть на сына, и махнул своей красноверхой шапкой. Молодая жена высоко подняла ребенка, а на ресницах её заблестели крупные слезы. Ей казалось теперь, что её сердце соединено какой-то невидимой питью с удаляющимися всадниками и, чем больше натягивается эта нить, тем сильней становится её тоска. Умирающие в отдалении удары копыт отдавались глухой болью в её робком сердце. Но вот все стихло; улеглось и облако пыли, поднятое всадниками; впереди узкой темной лентой вьется дорога; по сторонам её зеленеют поля; жаворонок с песней уходит ввысь, с наслаждением купаясь в прозрачном воздухе и выражая переполнявшее его блаженство звонкой песней.
Всадники уже далеко. Они соединились с молодниками, везущими мурзу, и несутся по гладкой дороге, как выпорхнувшие из гнезда птенцы, которым весело и любо расправить крепкие, упругие крылья. Крылья эти ищут простора, -- им тесно в четырех стенах, они рвутся на волю.
В полдень, когда солнце начало припекать не по-весеннему, а совсем уже по-летнему, Сирко решил сделать привал, и казаки спешились. Мурза Тенмахбет хранил угрюмое молчание и только изредка с его уст срывались проклятия, которыми он хотел заглушить жалобу, чтобы не показаться врагам малодушным. Он знал, что ждет его неволя, что из московской неволи ему трудней освободиться, чем из запорожского плена. Запорожцы -- соседи, люди хоть и чужие, но не чуждые. Не раз приходилось татарам вместе с ними делить боевые труды и подвиги, и это невольно сближало их. Но Москва нечто чуждое и суровое, -- с ней труднее поладить, из-под московского замка трудней уйти.
Тенмахбет, считавший себя непобедимым воином, никак не мог примириться с положением вещей. Когда он предавал огню и мечу польские и украинские города, то был уверен, что совершает дело вполне правое, естественное и даже угодное могущественному Аллаху и его великому пророку Магомету. Раз в душе человека царят потемки, то ему черное представляется белым, а белое -- черным, и он не замечает этого. Мурза с раннего детства видел только ложь и жестокость. Окружающие пресмыкались перед ним, видя в нем будущего вождя и повелителя; а школой его были война, набеги на мирные села и деревушки, грабеж и разбой. Теперь, когда он чувствовал себя бессильным и беспомощным, как ребенок, ему это представлялось величайшей несправедливостью, суровой, незаслуженной карой, так как он был убежден, что совершал подвиги -- а за подвиги разве карают?.. Узкие, заплывшие жиром глазки татарина с недоумением устремляются к высокому небу; но голубой небосвод безмолвствует, и тучный мурза напрасно ждет ответа. Его собратья по несчастью, пленные татары, смотрят на своего господина с сожалением, но помочь ему они не могут -- это не в их власти. Мысль о бегстве тоже не приходит в их бритые головы, потому что их пленил не обыкновенный, заурядный враг, а сам шайтан, шайтан-Сирко, а из его железных когтей не вырывался еще ни один пленник.
Бывали, положим, и чудеса, когда грозный шайтан делался вдруг кротким, как голубь, и великодушно даровал жизнь и свободу невольнику, но он умел миловать слабых и угнетенных, всегда имевших доступ к его сердцу. Мурза Тенмахбет к этой категории не подходил. Кто, как не он, всюду вносил ужас, отчаяние и разорение?
Кто отрывал младенцев от матерей, жён от мужей? Кто превращал трудолюбивых пахарей в нищих и плодоносные нивы -- в пустыни? Кто пировал на пепелищах дотла разоренных городов? Чей путь освещало зарево пожаров?.. О, нет, лютому волку нечего взывать к милосердию!.. Сними с него Сирко цепи сегодня, -- и завтра же ясное украинское небо снова почернеет от дыма пожаров...
Кони успели отдохнуть. И Сирко с товарищами снова двинулся в путь. Дорога шла степью, жилье встречалось все реже и реже, да и людей всё меньше. Заслышав лошадиный топот, срывались дрофы, но отлетев в сторону, сейчас же снова опускались в густую сочную траву.
Когда свечерело, и над притихшей степью заблестел молодой месяц, всадники увидели впереди кучу деревьев; из-за густо разросшихся ветвей выглядывали соломенные крыши, виднелся шест колодца, называемого "журавлем", а над крайней хатой вился спиралью сизый дымок. Не успевшая погаснуть заря бросала розоватый отблеск на этот одинокий заброшенный хуторок, и он выглядел так приветливо и уютно, что миновать, его гостеприимную сень было трудно.
-- Времени у нас довольно, переночуем здесь, -- сказал атаман, обращаясь к зятю.
-- Воля ваша, батько, переночуем.
Казаки направились к хутору. Лохматые овчарки встретили их пронзительным лаем. Выглянули перепуганные хозяева, так как в те суровые времена вид вооруженных людей ни в ком не мог вызвать доверия. Но Сирко поспешил успокоить их, и казаки спешились.
Белоголовая крестьянская детвора, скрывшаяся в густых зарослях бузины, вскоре освоилась с приезжими, заинтересовалась ими, и маленькие храбрецы начали бочком приближаться к казакам. Сначала они держали себя осторожно, опасливо, напоминая, воробьиную стаю, подбирающую просыпанную возле самой хаты крупу; но любопытство уничтожило последние остатки страха. Мальчуганы уже вертелись подле лошадей, рассматривали украшенную серебром сбрую и дорогое казацкое оружие. Больше всего, впрочем, детвору занимал толстый татарин. Дети сразу смекнули, что он попал на аркан, и ничуть его не боялись. Некоторые смельчаки начали бросать камешки в широкую спину мурзы, но Сирко не одобрил подобных шуток и, прикрикнув на шалунов, заставил их разбежаться.
Подкрепив свои силы размоченными в воде сухарями, казаки расположились под деревьями на отдых. В это время к атаману подвели старика.
Согбенный, обросший белой, как лунь бородой, старик был слеп на оба глаза.
-- Добрый вечер, пан кошевой! -- сказал он с поклоном.
-- Добрый вечер, дидусь! -- ответил Сирко.
-- Мне ваши молодцы сказали, что Господь Милостивый послал нам в гости самого Сирка, -- продолжал дед, опираясь на высокую палку. -- Такой радости мне и во сне не снилось... Если б не вы пане-атамане, томился бы я до сей день в басурманской неволе... Вы меня вызволили оттуда и жинку мою вернули, и деток. Спасибо вам, пане-атамане! Дай вам Господь удачу во всех делах ваших и благослови ваш путь!
-- Садись, дидусь, рядком да потолкуем ладком -- приветливо обратился к старику атаман.
Дед опустился рядом с кошевым на траву и начал рассказывать окружающим повесть перенесенных им да его близкими страданий. Чего-чего только не натерпелись они в крымской неволе!..
-- Я был совсем еще молодым, когда началось мое горе, -- повествовал слепец. -- Жили мы под Киевом, рыбачили, и всего у нас было вдоволь. Нечего душой кривить, хорошо жили... Детки мои подрастать стали... Все соседи наши, глядя на мое житье, завидовали и спрашивали меня порой: "Отчего это, Данило, тебе такая удача во всем?" -- "Кто работает, не покладая, рук, тому всегда удача", -- отвечал я им и снова уходил в днепровские заливы на рыбный лов. Старый Днепр и кормил нас, и поил, и всю нужду нашу покрывал -- как же, мне было, не любить его?! Отец родной не сделает для сына того, что он для нас делал. Когда, бывало, в половодье старик разворчится, нахмурит седые брови, закипит, заревет, -- я только посмеиваюсь, -- знаю, что он не взаправду сердился а так только, для острастки. Ревет Днепр, швыряет волнами в крутые берега, белая пена клубится, как в котле, а я на своем челне плыву по заливам да выбираю местечко получше, куда буря больше рыбы нагонит...
-- Случалось мне покидать хату на неделю и дольше, -- продолжал слепец, -- Раз я месяц пробыл в отлучке. У меня курень свой был на старом Днепре... Вернулся домой, а жинка и говорит мне, что её родители померли, и нужно нам ехать свою часть получать. -- "На что нам эта часть!" -- говорю ей, а баба, известно, по-своему, -- "Хоть у нас всего вдоволь, говорит, -- но от добра отказываться не приходится; если не для себя, то для детей, а взять надо"... -- "Пусть будет по-твоему", -- сказал я и стал собираться в дорогу. Путь был не близкий... Поехали мы всей семьей, с детьми. Хотели богатеями стать, а судьба повернула по-своему, и мы, вместо нового добра, потеряли и старое. Налетел на нас татарский разъезд и погнал в Крым... Чего только мы не натерпелись в неволе... Три раза я хотел бежать на родину, чтобы выкупить потом жинку и деток, но каждый раз меня ловили и за третьим разом порешили ослепить... Сгнили бы наши кости в буераках татарских, если б вы, пане-атамане, со своими молодцами не вызволили нас, бедных. Не вижу я солнышка не вижу света Божьего, но зато я знаю, что мои детки на воле, что опустят меня не в чужую землю, а в свою, родную...
Теперь я у старшего сына век доживаю... Хотелось бы мне только перед смертью еще раз прийти на днепровские берега и послушать, как шумит старый Днепр, как его резвые волны с ветром перекликаются.
-- А сколько тебе лет, дидусь?
-- А вы, пане-атамане, как думаете?
-- Думаю, что много...
-- Вот и ошиблись... да, ошиблись! Не годы, а горе меня состарило, темнота меня к земле пригнула. Если б не это, -- я, может долго бы еще гулял на своем челне по днепровским порогам, заводил бы невода, ставил бы ятеря по заливам и не знал бы ни горя, ни печали.
Месяц давно вскрылся. Упала обильная роса, и Сирко вместе со своим зятем и пленным мурзой расположился в новой, недавно отстроенной хате на ночлег. Молодые казаки, сопровождавшие кошевого, отправились в пустую клуню. Улеглись и хозяева. Вскоре все обитатели хутора уснули крепким, здоровым сном. Не спалось только старому рыбаку. Лежа на печи, он ворочался с боку на бок, вспоминая минувшие времена.
Видел он себя снова здоровым, бодрым, полным сил, и в темноте ему казалось, что стоит только переступить за порог хаты, чтобы увидеть, как на востоке вспыхивает ясная утренняя зорька. Желание это было так сильно, так неудержимо влекло его к свету, что он свесил с печи ноги, осторожно, стараясь никого не разбудить, вышел в сени и ощупью пробрался к двери. Но не успел он перешагнуть за порог, как чья-то тяжелая рука опустилась ему на плечо, и незнакомый голос спросил его отрывисто:
-- Кошевой Сирко здесь?
-- Он спит, -- ответил дед, недоумевая, каким это образом сопровождающий кошевого казак не знает, где его атаман.
В эту минуту его отбросили в сторону, и он только слышал, что в сени ввалилась целая гурьба людей. Вот раздался голос атамана, призывающий своих к оружию, громыхнул выстрел, затем звон скрестившейся стали, крики, треск мушкетного, огня, -- и все стихло. Только с другого конца двора доносятся удары молота по железу, да возле хаты кто-то тихо стонет...
Слепой рыбак понял, что с его дорогим гостем приключилась беда, что на него неожиданно напали враги; но в то же время ему не хотелось верить, что Сирко захвачен врасплох, что храброго и непобедимого атамана обманом одолел подкравшейся в темноте враг. А между тем было так...
Гроза турок, Сирко воевал с воинами, нападал в военное время, и чем стремительнее было нападение, тем больше удали в нем было. Но проезжего путника, будь то его враг, он никогда бы не тронул. Не так поступал полтавский полковник Федор Жученко. Ему не под силу было сразиться открыто с Сирком, -- вот он и стал его выслеживать. Случай представился удобный. Полковник знал что кошевой едет один с самой незначительной стражей да еще везет пленных татар. Прихватив с собой целый отряд хорошо вооруженных людей, он пустился в погоню, напал на спящих и, прежде чем они успели опомниться, перебил молодых казаков, а Сирка с зятем и пленного мурзу заковал в цепи. Он знал, что этим не только отомстит своему врагу, но и заслужить одобрение украинской старшины, боявшейся соперничества Сирка.
Когда алое солнце выкатилось над степью, Сирко был уже в оковах, но присутствие духа не покидало его. Он окинул своего врага презрительным взглядом и спросил громко, чтобы все слышали:
-- Сколько тебе, пан-полковник, мои враги заплатят за предательство и за твою храбрость?
-- Погоди, скоро ты прикусишь свой язык! -- злобно ответил Жученко.
-- Кто его знает, кому придется из нас закусить язык? Счастье переменчиво... А только хотел бы я знать, по чьему приказу ты действовал?..
-- Не твое это дело. Бунтовщиков и без приказа надо хватать. Ты думаешь, мы не знаем, как ты протягивал руки к гетманской булаве.
-- Вот что!.. Наша бедная булава перебывала в таких поганых руках, что за нее страшно и браться.
-- Ты ответишь еще и за то что порочишь старшину.
-- Не бойся, -- ответ я сумею держать, только не поздоровится вам от моего ответа.
Полковник с сердцем плюнул в сторону Сирка и отошел прочь, но через минуту он снова приблизился к нему и спросил, покручивая длинный толстый ус:
-- Отдай нам казну, которую имеешь при себе.
-- Кто умеет разбойничать на большой дороге, тот и воровать умеет. Сам возьми!
-- И возьму! Думаешь, побоюсь?
-- Нет, я знаю, что ты храбрый, когда мои руки в цепях... Я твою храбрость давно знаю... Помнишь, как мы с тобой в поход шли к Каменцу, как встретили орду, и я тебя нагайкой из кустов выгонял, чтоб ты...
-- Замолчи, или я тебя!.. -- крикнул не своим голосом Жученко и выхватил саблю.
-- Бей, руби, -- мои руки крепко закованы! -- спокойно произнес Сирко, не моргнувши даже глазом.
Полковник опустил саблю, отошел прочь и начал обыскивать дорожный скарб кошевого, думая найти там деньги. Но старания его оказались напрасны. Тогда он приказал своим людям снять с атамана пояс. Приказ был исполнен, и в широком поясе было найдено немало золотой монеты.
-- Ты не только добрый трус, но и вор хороший, -- заметил Сирко, наблюдая, как полковник опоясывается его поясом.
На этот раз Жученко ничего не ответил и велел казакам собираться в дорогу. Смущенные, до смерти перепуганные хуторяне жались к плетню, глядя, как их гостя вместе с татарином тащат к возу. Вскоре воз с закованными пленниками выехал за ворота и, окруженный сильным конвоем, двинулся по батуринской дороге. Старый слепой рыбак плакал, как ребенок, слушая рассказы сыновей.
-- Осиротело войско низовое!.. Осиротела наша Украина! -- повторял он жалобно, и в эти минуты он охотно отдал бы свою жизнь, чтобы возвратить свободу кошевому атаману.
Татарин относился ко всему окружающему с прежним безучастием. Что происходило в душе его, этого, разумеется, никто не знал, но наружно он был совершенно спокоен. Его заплывшее жиром лицо выражало полнейшую апатию.
Сирко был доставлен в Батурин, а мурза -- в Полтаву. Пленников продолжали держать в оковах, под крепким караулом. Тяжелую долю Сирка разделял и его зять, Иван Сербии и оставшиеся в живых колодники.
Враги торжествовали и о поимке Сирка летели вести к царю. Теперь никто не говорил о его огромных боевых заслугах, о его рыцарском характере, но все усиленно кричали о вероломстве Сирка, выставляли его бунтовщиком, перешедшим на левую сторону Днепра для того, чтобы сеять смуту среди народа и казаков, а затем самовольно владеть булавой.
Так поступали враги. Москва не могла не поверить им и потребовала немедленно доставить Сирка. И вот заслуженного воина, как преступника, под усиленным конвоем отправили в Москву. Участь его заранее была решена бесповоротно: его ждала Сибирь. Не успел Сирко опомниться, не успел в последний раз обнять близких и друзей, как московские кони мчали его уже к далекому, суровому Тобольску.
Далеко был атаман, когда известие о постигшей его участи пришло в Сечь. Заволновалось, зашумело орлиное гнездо; но молодцам-сечевикам не под силу было вступать в открытый бой с врагами кошевого. Плакали запорожцы, умоляя вернуть им их любимого, дорогого "батька", но мольбам этим никто не внимал, и опальный атаман приближался к Тобольску.
Неприветливый, чуждый край расстилался перед ним. Здесь ничто уже не напоминало благословенной Украины. Всходило, солнце, но не такое приветливое и ласковое; пролетали ветры, но не наши, легкокрылые, а резкие, суровые ветры, заклятые враги одинокого путника; шумели леса, но не тем веселым зеленым шумом, заглушающим и печаль, и тоску, и горе, -- нет, это был шум иной, суровый и дикий, он напоминал рев разъяренного зверя, грохот моря в непогодную, бурную ночь; не слышно было щебетания знакомых птичек, только ворон прокричит в вышине, торопливо пробираясь в лесную чащу. Суровый, забытый Богом край!..
Когда же пришла зима с трескучими морозами и в дикой пустыне завыла, застонала пурга, сердце казацкое защемила невыразимая тоска. Над холодной пустыней опустился белый саван, и все потонуло во мраке холодной бесконечной ночи.
Жарко натоплена огромная печь; вмазанная в нее каменная плита накалилась до-красна и в крошечной горенке так душно, что голова идет кругом. Сирко сидит у стола и при колеблющемся свете каганца читает евангелие. Эта книга дает ему бодрость, силу и терпение. Воскрешая нечеловеческие муки невинного Страдальца, великая книга примиряет с самим страданием, мало того, она учит любить и прощать; голос злобы и назойливый шепот ненависти смолкают перед ней.
Но сухой раскаленный воздух гонит кровь к вискам и вызывает шум в голове. Мысли текут не так плавно, а сердце так и трепещет в груди. Маленькое оконце так замерзло, так затянулось льдистой корой, что превратилось в плотную льдинку. За окном бушует лютая сибирская пурга...
Сирко отложил Книгу и стал прислушиваться; но что можно разобрать в этом хаосе звуков?.. Слышится плач и рядом с ним хохот, то вдруг закипит, заклокочет пучина морская, то дикий, яростный вой пронесется от леса к реке и разольется по тайге.
Вот дверь отворилась, и в горенку ввалился человек, до того запушённый снегом, что лица его не было видно, и вместе со своею неуклюжей одеждой он представлял белый ком. Это был товарищ нашего атамана по несчастью, сосланный подобно ему есаул войска малороссийского, Павел Грибович. Он раньше прибыл в Сибирь и теперь приютил у себя кошевого.
-- Ну и погода! -- с сердцем произнес вошедший, отряхивая доху (верхняя меховая одежда).
-- Я уже боялся, что ты следа не найдешь, -- заметил Сирко.
-- И не нашел бы, пане-атамане, если б не обвязал себя веревкой да не прикрепил другой конец к столбу возле хаты... Такое делается на дворе, такое делается! Не приведи, Господи! Ничего не видно, как есть, ничего!.. Ветер!.. Видал я ветры, но если б мне раньше кто-нибудь сказал, что на земле бывает такое светопреставление, -- я бы не поверил, ей-ей не поверил бы!.. Только по веревке и притянул себя к хате, через дорогу и не думай перейти...
-- Садись да обогревайся, братику, сказал Сирко и занял своё прежнее место возле стола.
-- Ведь теперь день, пане-атамане? -- отозвался Грибович.
-- Эге ж, день...
-- А на дворе ночь...
-- Такой край...
-- Проклятый край! Неужели ж нам придется тут и кости свои сложить, в этих снежных сугробах?
-- Воля Божия -- ответил Сирко и снова раскрыл евангелие.
-- Нет, пане-атамане, нужно нам бежать отсюда! -- снова заговорил есаул, освободившись от меховых одежд и присаживаясь на лавку к товарищу.
-- Надо бежать... Пусть весеннее солнышко тронет снега, -- я здесь и часу не останусь. Умереть -- так умереть на воле...
Сирко поднял голову и стал прислушиваться.
-- И вы, пане-атамане, не должны тут оставаться. Вас оклеветала наша старшина и наслала на вас гнев царский, но правда долго в загоне не будет, правда засияет, как солнце, и тогда всякий отличит черное от белого, отличит даже и тогда, когда не хотел бы этого.
-- Может, Павло, оно так, а может, и не так, -- в раздумье произнес Сирко.
-- Вас, пане-атамане, дома не забудут, не могут забыть. Стоит вам объявиться в Сечи, и вся Сечь станет стеной за вас... И турки, и татары почитают вас... Ударить бы вам с ними по рукам да и двинуться в Украину... Нашу христопродавческую старшину вы бы веником повымели. -- Верно вам говорю... Когда б дошло до настоящего дела, казаки, право, повернули бы коней и стали бы тоже за вас...Что вы скажете на это?
-- То скажу, что всегда говорил, когда меня подбивали проливать кровь своих братьев: не христианское это дело и не по сердцу оно мне. Зачем нам прокладывать новые пути басурманам к украинским сёлам и городам? Они и сами давно проторили себе дорогу. Не подниму я на склоне лет моих знамя братоубийственной войны, не стану заливать братскою кровью наши зеленые нивы и степи... Довольно и без меня льётся этой крови. Ты сам, братику, говоришь, что правда долго в загоне не будет...