Протопопов Михаил Алексеевич
Умная книга

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Критические статьи. (Современник 1854-1861 гг.). Издание М. Н. Чернышевского. Спб., 1893 г.).

   

Умная книга.

(Критическія статьи. (Современникъ 1854--1861 гг.). Изданіе М. Н. Чернышевскаго. Спб., 1893 г.).

I.

   Старое старится, молодое ростетъ, говорить наша пословица. Конечно, это святая истина, это, можно сказать, непреложный законъ вѣчно развивающейся природы. Однако, и то не подлежитъ сомнѣнію, что хорошее старое очень долго но старится, а плохое молодое иногда даже и вовсе не ростетъ. Объ этомъ свидѣтельствуетъ другая пословица, немножко, къ сожалѣнію, вульгарная для печати, пословица съ бойкою риѳмой словъ: "пѣтухъ" и "протухъ".
   Съ другой стороны, новое, какъ кто-то удачно выразился, есть не болѣе, какъ хорошо забытое старое. Можно сказать, что пока иначе и быть не можетъ: люди не умѣютъ распоряжаться тѣмъ, что имѣютъ, не усвоили того, чѣмъ формально обладаютъ. Въ умственномъ обиходѣ человѣчества едва ли наберется болѣе какого-нибудь десятка идей, относящихся къ личной и общественной морали, идеи-матерей, происхожденіе которыхъ теряется и во мракѣ временъ, и въ глубинѣ человѣческой природы, и отъ которыхъ, какъ отъ настоящихъ матерей, появилось безчисленное потомство въ видѣ разнаго рода частныхъ понятій и воззрѣній, циркулирующихъ между нами подобно мелкой размѣнной монетѣ. Этотъ процессъ дробленія (дифференціаціи) понятій идетъ параллельно и одновременно съ противуположнымъ процессомъ ихъ интеграціи, т.-е. ихъ сліянія опять въ одно цѣлое, ихъ соподчиненія тому общему принципу, отъ котораго они взяли свое начало. Эти общіе принципы въ свою очередь проходятъ черезъ тотъ же процессъ, до возвращенія, наконецъ, къ тѣмъ первоначальнымъ интуиціямъ, которыя даны человѣку даромъ, но воспользоваться которыми онъ можетъ не прежде, какъ вкусивши плода отъ древа познанія, не прежде, какъ пройдя крестный путь историческаго развитія, переиспытавши всѣ мыслимыя формы общежитія. "И такъ на свѣтѣ все ведется!" -- какъ восклицалъ Гамлетъ. Такъ ведется и въ политической, и въ экономической, я въ умственной сферахъ нашей жизни, тотъ же процессъ происходитъ и въ наукѣ, и въ самой морали, въ природовѣдѣніи, какъ и въ человѣковѣдѣніи.
   Вотъ область морали. Пять тысячъ лѣтъ назадъ даны были -- людямъ правила личной нравственности, личнаго поведенія: но сотворѣ себѣ куміра, не произноси имя Божіе напрасно, чти отпа твоего, не убивай, не кради, не завидуй, не лжесвидѣтельствуй и пр. Каждое изъ этихъ правилъ явилось какъ резюме труднаго и долгаго житейскаго опыта, какъ конечный выводъ аналитическаго процесса свѣтлой передовой мысли эпохи. Но вотъ, не на отмѣну прежняго закона, а на утвержденіе его, является новая мораль, исчерпывающаяся всего двумя положеніями: люби всѣмъ сердцемъ Бога и люби, какъ самого себя, своего ближняго. Кончено. Процессъ обобщенія завершенъ. Дальше идти некуда, подняться выше нельзя. Весь нравственный законъ нашелъ тутъ свою формулу и всѣ пророки, дѣйствительно, выражали не болѣе, какъ отдѣльныя частности этого обобщенія. Но и ней старая мораль превратилась въ такую же частность: вѣдь, если должно любить ближняго какъ самого себя, то, само собою разумѣется, нельзя этого ближняго убивать или обокрадывать.
   Вотъ область науки. Въ этой области нѣтъ и не бывало обобщенія болѣе широкаго, нежели теорія всемірнаго тяготѣнія. Въ наукѣ она явилась почти тѣмъ же, чѣмъ Евангеліе въ области морали. Сколько отчаянныхъ и напряженнѣйшихъ усилій геніальной мысли понадобилось Кеплеру, чтобы открыть свои три извѣстные планетные закона, которые, однако, тоже не болѣе, какъ частность, математическое слѣдствіе закона всемірнаго тяготѣнія. Являясь, сами по себѣ, блистательными обобщеніями въ предѣлахъ солнечной системы, эти законы въ космической теоріи Ньютона играютъ роль рядовыхъ теоремъ, доказывающихся однообразнымъ способомъ. Такихъ примѣровъ можно было бы привести сколько угодно и смыслъ ихъ былъ бы все тотъ же: путемъ обобщенія фактовъ и обобщенія обобщеній наша мысль приходитъ, въ конечномъ результатѣ, къ выводу, который давно былъ извѣстенъ намъ, но не въ видѣ живой истины, а въ видѣ мертвой аксіомы или неопредѣленнаго предчувствія. Да, новое есть забытое, точнѣе -- не понятое, не оцѣненное, не усвоенное старое. Ларчикъ истины открывается просто, только до этой простоты нелегко додуматься.
   Огромное большинство людей очень мало знаютъ и очень плохо мыслятъ, къ сожалѣнію. Вслѣдствіе первой причины, они сплошь да рядомъ стучатся въ отворенную дверь, дѣлаютъ давно сдѣланныя открытія. Вслѣдствіе второй причины, они еще чаще результатъ принимаютъ за причину и, главное, оказываются рѣшительно не въ силахъ соединить въ одно стройное цѣлое свои собственныя мысли и знанія. Одинъ (будемъ держаться нашихъ примѣровъ) составилъ твердое убѣжденіе, что сущность морали заключается въ заповѣди "не укради", и подозрительно относится къ тому, кто проповѣдуетъ, какъ основной нравственный принципъ, заповѣдь "не убій", а третій, болѣе ихъ разумѣющій дѣло, утверждаетъ, что не слѣдуетъ ни красть, ни убивать, ни, кромѣ того ("и въ этомъ пропускѣ вся вата ошибка!".), лжесвидѣтельствовать. Является четвертый, испробовавшій не только морали, но и науки, и съ апломбомъ удостовѣряетъ, что заповѣди не убій, не укради, не лжесвидѣтельствуй и, сверхъ того, законъ, въ силу котораго планеты вращаются вокругъ солнца по эллипсисамъ, -- вотъ все содержаніе человѣческой мудрости. Приходить пятый, шестой, седьмой, которые знаютъ еще побольше, присоединяютъ свой случайный кусочекъ знанія -- и нелѣпая, безсвязная, чисто-механическая мозаика фактовъ и понятій еще болѣе увеличивается. Скоро сказка сказывается, да не скоро дѣло дѣлается: увеличивается -- это небольшое слово знаменуетъ собою шумъ борьбы ("не убій" или "не укради"?), горячку ожесточенной полемики, напряженіе умственныхъ силъ, подъемъ или упадокъ духа, торжество побѣды, горечь пораженія и пр., и пр. Каждый носится, какъ съ незамѣнимымъ сокровищемъ, съ своею милліонною долей истины, воображая, что обладаетъ полною истиной, и рѣдко кто умѣетъ (хотя въ этомъ все дѣло) соотнести эту свою частицу къ общему источнику истины, провѣрить свои маленькіе выводы тѣми не умирающими откровеніями, о которыхъ всѣ знаютъ и о которыхъ никто не помнитъ, но безъ санкціи которыхъ прахомъ разлетаются самыя хитроумныя діалектическія построенія. Что ужь говорить о толпѣ и объ ея наивныхъ способахъ мышленія, если зачастую люди, претендующіе на широкое философское пониманіе, поставляютъ въ край угла своихъ системъ совершенно второстепенные принципы и совершенно частныя обобщенія, которымъ, тѣмъ не менѣе, придается значеніе высшихъ регуляторовъ. Теорія Дарвина -- великая теорія; идея борьбы за существованіе -- великая идея. Но это величіе,-- простите за вульгарность сравненія,-- величіе генералъ-маіора или тайнаго совѣтника, случайно поселившагося въ захолустьи. Старше по чину его превосходительства въ захолустьи дѣйствительно никого нѣтъ, но, все-таки, не онъ источникъ настоящей власти. Старая исторія о муравьѣ непомѣрной силы! Однако, эта старая исторія безпрестанно повторяется во всѣхъ литературахъ, -- между прочимъ, и въ нашей были попытки обоснованія соціальныхъ отношеній именно на почвѣ идеи борьбы за существованіе. Результаты были получены возмутительные, но почему?-- не отъ безнравственности авторовъ этихъ попытокъ, а отъ ихъ чисто-логической ошибки, отъ ихъ малой способности къ настоящимъ философскимъ построеніямъ: ту роль, которая можетъ принадлежать только цѣлому, они предоставляли части; принципъ, относящійся только къ одной категоріи явленій, они дѣлали орудіемъ объясненія всѣхъ явленій. Это именно и называется не видѣть лѣса за деревьями.
   Если мы обратимся къ какой-нибудь отдѣльной группѣ идей, къ какой-нибудь спеціальной области умственнаго труда, мы найдемъ то же самое и иногда даже въ гораздо болѣе рѣзкихъ формахъ. Кифы Мокіевичи задаютъ себѣ философскіе вопросы совершенно неожиданные и даже невозможные; Тяпкины-Ляпкины "собственнымъ умомъ" доходятъ до "сотворенія міра" и разсуждаютъ о немъ такъ, что не у одного городничаго "волосы дыбомъ поднимаются"; наконецъ, Добчинскій споритъ съ Бобчинскимъ о томъ, кто первый изъ нихъ сказалъ "о!" Вотъ, наприм., очень неширокое, сравнительно говоря, поле литературной критики. Въ силу оригинальныхъ условій нашей жизни и нашей литературы, литературная критика имѣетъ у насъ совсѣмъ не то значеніе и играетъ не ту роль, какъ въ западно-европейскихъ литературахъ. Въ книгѣ, о которой мы собрались говорить, это обстоятельство указано отчетливо, хотя и не безъ противорѣчій. Въ одномъ мѣстѣ ея говорится: "критика есть сужденіе о достоинствахъ и недостаткахъ какого-нибудь литературнаго произведенія". Это опредѣленіе совершенно удовлетворительно для критики всѣхъ литературъ, исключая нашей. "Назначеніе критики, -- продолжаетъ авторъ, -- служить выраженіемъ мнѣнія лучшей части публики и содѣйствовать дальнѣйшему распространенію его въ массѣ". Это мотивъ совсѣмъ изъ другой оперы: быть оцѣнщикомъ литературныхъ произведеній, литературнымъ экспертомъ, и быть выразителемъ общественнаго мнѣнія -- это двѣ совсѣмъ разныя роли. А еще черезъ нѣсколько строкъ авторъ замѣчаетъ: "критику можетъ писать только живой человѣкъ, то-есть способный проникаться и энтузіазмомъ, и сильнымъ негодованіемъ". Черта опять указана вѣрно, но черта не общая, а мѣстная, частная, спеціально русская. Зачѣмъ Тэну энтузіазмъ? На что Брандесу сильное негодованіе? Оцѣнить литературное произведеніе только и исключительно какъ литературное произведеніе можно вполнѣ хладнокровно и объективно.
   Русская литературная критика не есть сужденіе о достоинствахъ и недостаткахъ литературныхъ произведеній. По крайней мѣрѣ, въ лицѣ наиболѣе даровитыхъ своихъ представителей она всегда далеко выходила за рамки чисто-литературнаго "сужденія". То же самое, въ противорѣчіе своему опредѣленію критики, говорить и нашъ авторъ, утверждая, что "для истиннаго критика разсматриваемое сочиненіе очень часто бываетъ только поводомъ къ развитію собственнаго взгляда на предметъ, котораго оно касается вскользь или односторонне". Если истинная критика состоитъ въ сужденіи о предметѣ произведенія, то критика, ограничивающаяся однимъ только анализомъ самаго произведенія, очевидно, есть критика не истинная. По отношенію къ русской критикѣ такая точка зрѣнія совершенно правильна: русская критика не ограничивалась и не могла ограничиться философско-эстетическими вопросами, должна была говорить не о литературѣ, а о предметѣ литературы, т.-е. о жизни и ея потребностяхъ. Для такой критики, конечно, нуженъ и энтузіазмъ, и негодованіе, и другія нравственныя свойства того же рода. Субъективный и страстный характеръ нашей критики рѣзко отличаетъ ее отъ критики западныхъ литературъ.
   Причина этого любопытнаго явленія такъ проста, что не нуждается въ большихъ поясненіяхъ, и такъ серьезна, что отъ ея могучаго вліянія ни одинъ "живой человѣкъ", взявшійся за дѣло критики, не могъ у насъ освободиться. Вспомнимъ то, что мы говорили выше. Если мы желаемъ и умѣемъ свои частныя воззрѣнія соотносить къ общимъ принципамъ, провѣрять нашимъ общимъ идеаломъ, то присутствіе нравственнаго начала въ нашей дѣятельности будетъ неизбѣжно: вѣдь, нѣтъ идеала болѣе всеобщаго, какъ именно идеалъ нравственный. А этотъ идеалъ вмѣняетъ любовь въ долгъ, обязываетъ насъ къ горячему участію къ долѣ всѣхъ труждающихся и обремененныхъ, напоминаетъ намъ о "малыхъ сихъ". Для человѣка, способнаго къ энтузіазму, тѣмъ болѣе поводовъ къ негодованію, чѣмъ менѣе въ жизни справедливости и правды, а эти субъективныя чувства имѣютъ за себя самыя глубокія объективныя основанія, если только нравственность -- не звукъ пустой. Пусть читатель припомнить теперь наши второстепенныя, довольно многочисленныя литературно-критическія направленія съ ихъ ученіями о безсознательности творчества, объ органичности, о свободѣ искусства, объ объективномъ методѣ въ критикѣ, о нетерпящемъ суеты служеніи музамъ и пр., и пр.,-- пусть припомнитъ и рѣшитъ, вправѣ ли мы были взять для параллели съ ними гоголевскихъ героевъ. Вотъ гдѣ умѣстно сказать:
   
   Не видятъ! Внемлютъ и не слышатъ!
   Покрыты мглою очеса!
   

II.

   Книга, которую мы рекомендуемъ вниманію читателя, не только умная книга, но и благородная книга. Ея авторъ принадлежитъ къ числу тѣхъ писателей, которые всегда пишутъ съ заднею мыслью, съ жизненною цѣлью, видятъ въ литературѣ только удобное средство, не придавая ей никакого самостоятельнаго, отвлеченнаго значенія. Въ этомъ смыслѣ нашъ авторъ,-- говоря его же опредѣленіемъ,-- истинный критикъ, онъ всегда пишетъ по поводу, по поводу литературныхъ произведеній говоритъ о явленіяхъ и вопросахъ жизни. Нужно сознаться, что авторъ уходитъ иногда въ этомъ направленіи слишкомъ далеко. Публицистическій элементъ нуженъ и желателенъ въ литературной критикѣ, но критика и публицистика, все-таки, не одно и то же. Вы можете имѣть очень хорошія мысли насчетъ, наприм., искусственнаго орошенія полей, но если вы пріурочите развитіе этихъ мыслей къ художественному описанію засухи, ваша статья, быть можетъ, принесетъ много пользы, но совсѣмъ выйдетъ изъ области литературной критики. Однако, у нашего автора мы встрѣчаемъ нѣчто очень похожее на это. Вотъ, наприм., статья Русскій человѣкъ на rendez vous, написанная по поводу повѣсти Тургенева Ася. Тема повѣсти извѣстна: это старая исторія неудачной любви,-- исторія, въ которой прекрасная она является во всемъ блескѣ поэтическаго ореола, а недостойный онъ оказывается малодушнымъ трусомъ. Многое нужно сказать по поводу этой исторіи, но это многое должно относиться, конечно, къ правамъ и понятіямъ дѣйствующихъ лицъ, какъ представителей извѣстной части общества. Нашъ авторъ и говоритъ объ этомъ, но настоящая цѣль его статьи обнаруживается въ совершенно неожиданной параллели, которую онъ предлагаетъ въ концѣ работы. Параллель эту, вмѣстѣ съ ея заключительною моралью, стоитъ привести цѣликомъ, а для уразумѣнія ея напомнимъ читателю, что статья написана въ 1858 году, т.-е. въ самый разгаръ всевозможныхъ толковъ и предположеній относительно надвигавшейся крестьянской реформы. Вотъ эта метафорическая параллель:
   "Въ чемъ же способы и правша для того, чтобы но упустить счастья, предлагаемаго обстоятельствами? Какъ въ чемъ? Развѣ трудно бываетъ сказать, чего требуетъ благоразуміе въ каждомъ данномъ случаѣ? Положимъ, напримѣръ, что у меня есть тяжба, въ которой я кругомъ виноватъ. Предположимъ также, что мой противникъ, совершенно правый, такъ привыкъ къ несправедливостямъ судьбы, что съ трудомъ уже вѣритъ въ возможность дождаться рѣшенія нашей тяжбы: она тянулась уже нѣсколько десятковъ лѣтъ; много разъ спрашивалъ онъ въ судѣ, когда будетъ докладъ, и много разъ ему отвѣчали: "завтра или послѣ-завтра", и каждый разъ проходили мѣсяцы и мѣсяцы, годы и годы, и дѣло всѣ не рѣшалось. Почему оно такъ тянулось, я не знаю, знаю только, что предсѣдатель суда почему-то благопріятельствовалъ мнѣ (онъ, кажется, полагалъ, что я преданъ ему всею душой). Но вотъ онъ получилъ приказаніе неотлагательно рѣшить дѣло. По своей дружбѣ ко мнѣ, онъ призвалъ меня и сказалъ: "Не могу медлить рѣшеніемъ вашего процесса; судебнымъ порядкомъ не можетъ онъ кончиться въ вашу пользу,-- законы слишкомъ ясны; вы проиграете все; потерею имущества не кончится для васъ дѣло: приговоромъ нашего гражданскаго суда обнаружатся обстоятельства, за которыя вы будете подлежать отвѣтственности по уголовнымъ законамъ, а вы знаете, какъ они строги; каково будетъ рѣшеніе уголовной палаты -- я не знаю, но думаю, что вы отдѣлаетесь отъ нея слишкомъ легко, если будете приговорены только къ лишенію правъ состоянія,-- между нами будь сказано, можно ждать вамъ еще гораздо худшаго. Пылѣ суббота, въ понедѣльникъ ваша тяжба будетъ доложена и рѣшена; долѣе отлагать ее не имѣю я силы, при всемъ расположеніи моемъ къ вамъ. Знаете ли, что я посовѣтовалъ бы вамъ?-- воспользуйтесь остающимся у васъ днемъ: предложите мировую вашему противнику; онъ еще не знаетъ, какъ безотлагательна необходимость, въ которую я поставленъ полученнымъ мною предписаніемъ; онъ слышалъ, что тяжба рѣшается въ понедѣльникъ, но онъ слышалъ о близкомъ ея рѣшеніи столько разъ, что извѣрился своимъ надеждамъ; теперь онъ еще согласится на полюбовную сдѣлку, которая будетъ очень выгодна для васъ и въ денежномъ отношеніи, не говоря уже о томъ, что ею избавитесь вы отъ уголовнаго процесса, пріобрѣтете имя человѣка снисходительнаго, великодушнаго, который какъ будто бы самъ почувствовалъ голосъ совѣсти и человѣчности. Постарайтесь кончить тяжбу полюбовною сдѣлкой. Я прошу васъ объ этомъ, какъ другъ вашъ." Что мнѣ теперь дѣлать, пусть скажетъ каждый изъ васъ: умно ли будетъ мнѣ поспѣшить къ моему противнику для заключенія мировой? Или умно будетъ пролежать на своемъ диванѣ единственный остающійся мнѣ день? Или умно будетъ накинуться съ грубыми ругательствами на благопріятствующаго мнѣ судью, дружеское предувѣдомленіе котораго давало мнѣ возможность съ честью и выгодно для себя покончить мою тяжбу? Изъ этого примѣра читатель видитъ, какъ легко въ данномъ случаѣ рѣшить, чего требуетъ благоразуміе"
   Метафору раскрыть не трудно. Авторъ былъ слишкомъ талантливый и слишкомъ опытный писатель, чтобы но замѣтить ея странной неумѣстности, и если онъ, все-таки, оставилъ ее, мало того, если для этой собственно метафоры онъ и написалъ свою.статью, то объясненіе можетъ быть только одно: по пословицѣ, у кого что болитъ, тотъ о томъ и говоритъ. Автору было очень мало дѣла до обворожительныхъ Асей и до ихъ любовныхъ терзаній, но у него, очевидно, изболѣла душа отъ опасеній за правильное разрѣшеніе вѣковой "тяжбы" между сословіями -- и онъ говорить объ этомъ даже при самомъ неподходящемъ поводѣ. Публицистъ совершенно заслонилъ собою въ авторѣ литературнаго критика.
   Въ разсматриваемой книгѣ собраны исключительно литературно-критическія статьи автора. Если мы забудемъ на время, о какомъ писателѣ здѣсь собственно идетъ рѣчь, если мы отрѣшимся на минуту отъ общаго представленія о литературной личности автора и будемъ судить о немъ только на основаніи этой книги, судить только какъ критика,-- къ какому заключенію мы придемъ? Прежде всего, мы пожалѣли бы, что онъ написалъ такъ мало -- одинъ небольшой томъ только. Никакихъ общихъ теорій и взглядовъ авторъ не устанавливаетъ, ссылаясь, въ случаѣ нужды, обыкновенно на Бѣлинскаго, но онъ съ удивительною проницательностью отмѣчаетъ и клеймитъ всякую ложь, всякое рѣзкое отклоненіе отъ общаго идеала,-- не столько, впрочемъ, ложь людей, сколько ложь жизни. При всей своей требовательности, авторъ, все-таки, сохраняетъ самую широкую терпимость. Онъ никому не навязываетъ своихъ взглядовъ, не видитъ въ нихъ едино-спасательнаго источника истины, но онъ отъ каждаго требуетъ прямодушія и искренности. "При обсужденіи вопроса: честно или безчестно поступаетъ человѣкъ, должно смотрѣть не на то, справедливы ли его убѣжденія, а на то, дѣйствительно ли онъ поступаетъ сообразно своимъ убѣжденіямъ". Это собственныя слова автора, которыя должны сильно не понравиться не только многочисленнымъ Тартюфамъ, но и безчисленнымъ Пилатамъ нашего времени. Но, оставляя въ сторонѣ этихъ людей, кто можетъ протестовать противъ такого требованія? Вашей умственной самодѣятельности предоставляется самый широкій просторъ: думайте какъ хотите, составляйте себѣ какія угодно убѣжденія, но дѣйствуйте же сообразно этимъ убѣжденіямъ, живите ими, какъ живете воздухомъ, а не носите ихъ какъ мундиръ, надѣваемый только для парада.
   Повидимому, есть нѣкоторая опасность въ такомъ требованіи: мало ли какія могутъ быть удивительныя убѣжденія и развѣ разнообразные предразсудки, съ которыми сжилось многое множество людей, не могутъ сыграть роль убѣжденій? Не лучше ли въ этихъ случаяхъ пожелать поменьше вѣрности себѣ, своимъ взглядамъ, поменьше согласія между такими убѣжденіями и практическими дѣйствіями? Если я убѣжденъ, что колотить свою жену или своего сына значитъ учить ихъ уму-разуму, то пусть ужь лучше я буду непослѣдователенъ. Какъ бы предвидя эти возраженія, авторъ, въ другомъ мѣстѣ свой книги, говоритъ о "поверхностныхъ наблюдателяхъ", которые "не знаютъ, какъ много остатковъ и зародышей добра и благородства таится въ душѣ самаго дурнаго изъ дурныхъ людей, которые забываютъ, что самый закоснѣлый злодѣй, все-таки, человѣкъ, т.-е. существо, по натурѣ своей, наклонное уважать и любить правду и добро и гнушаться всѣмъ дурнымъ,-- существо, могущее нарушать законы добра и правды только по незнанію, заблужденію или по вліянію обстоятельствъ сильнѣйшихъ, нежели его характеръ и разумъ, но никогда не могущее, добровольно и свободно, предпочесть зло добру. Отстраните пагубныя обстоятельства, и быстро просвѣтлѣетъ умъ человѣка и облагородится его характеръ". Такая жаркая вѣра въ человѣческое достоинство свидѣльствустъ о достоинствѣ самого вѣрующаго. А съ утилитарной точки зрѣнія не можетъ быть и сомнѣнія, что если бы всѣ или хотя бы только большинство людей поступали согласно своимъ убѣжденіямъ или побужденіямъ, зло жизни не исчезло бы совсѣмъ, но значительно уменьшилось бы. Почти всѣ мы живемъ хуже, нежели мыслимъ, и мыслимъ хуже, нежели чувствуемъ.
   Эта идеалистическая вѣра въ человѣка и въ возможность для него свѣтлаго будущаго составляетъ одну изъ главныхъ особенностей разбираемой книги, и вотъ почему мы сказали, что это не только умная, но и благородная книга. За всѣмъ тѣмъ, авторъ не напрасно и не безъ уважительныхъ причинъ почти совсѣмъ отказался отъ литературно-критической дѣятельности, когда въ лицѣ своего извѣстнаго друга и сотрудника усмотрѣлъ настоящую критическую силу Не будемъ распространяться объ этой превосходной чертѣ, доказывающей въ одно время и скромность человѣка, и законную самоувѣренность крупнаго таланта, который знаетъ, что не теперь, такъ потомъ, не въ этой области, такъ въ другой, онъ съумѣеть взять свое. Дѣло въ томъ, что нашъ авторъ зналъ, передъ кѣмъ онъ посторонился. Превосходя Добролюбова и по силѣ ума, и по разносторонности знаній, и по широтѣ кругозора, онъ далеко уступалъ ему именно въ тѣхъ качествахъ, которыя считалъ особенно необходимыми для критика,-- въ способности къ энтузіазму и къ негодованію. Говоря точнѣе, онъ уступалъ не въ силѣ самыхъ этихъ чувствъ, а лишь въ способности передавать ихъ читателю. Внимательныхъ и зоркихъ читателей мало, а только такой читатель пойметъ, сколько сдержаннаго чувства скрывается въ хладнокровныхъ, повидимому, спокойно-логическихъ разсужденіяхъ нашего автора. Для того, чтобы привлечь къ себѣ обыкновеннаго, всегда довольно равнодушнаго читателя, писателю нужна нѣкоторая экспансивность, нужно умѣнье говорить, что называется, "по душѣ", дѣйствовать не только на умъ, но и на воображеніе, на чувство, на совѣсть. Но и это не все. Подобно тому, какъ умный и опытный лекторъ не позволяетъ заскучать своимъ слушателямъ, оживляя свое изложеніе то подвернувшимся каламбуромъ, то подходящимъ анекдотомъ, талантливый и обладающій даромъ популяризаціи писатель умѣетъ постоянно поддерживать вниманіе читателя почти тѣми же средствами. А для этого, кромѣ умѣнья въ совершенствѣ владѣть словомъ, нужно остроуміе, котораго у нашего автора тоже совсѣмъ не было.
   Трудно было быть ядовитѣе нашего автора, когда онъ хотѣлъ быть ядовитымъ. Его негодованіе выражалось именно въ этой формѣ, въ формѣ холодной, уничтожающей насмѣшки или въ оригинальной формѣ какой-то будто равнодушной ироніи, которая только, такъ сказать, констатируетъ фактъ, не волнуясь, не возмущаясь, даже не повышая голоса. Приведемъ примѣръ. Рѣчь идетъ опять объ отсутствіи въ русскихъ, даже замѣчательныхъ, людяхъ прямоты и искренности. На такую тему трудно говорить спокойно, но вотъ какъ выражается нашъ авторъ: "Мало мы знаемъ о нашихъ геніальныхъ людяхъ прошлыхъ поколѣній, но вообще все, что мы знаемъ о нихъ, наполняетъ насъ какимъ-то неудовольствіемъ. Ни одному изъ нихъ не доставалось счастія, такъ часто замѣчаемаго въ исторіи людей другихъ странъ, соединить безукоризненность частнаго характера съ великими заслугами обществу, и тѣ недостатки, которые прискорбнѣе всего въ характерѣ Гоголя, принадлежали почти всѣмъ другимъ геніальнымъ людямъ прошлыхъ поколѣній. Примѣромъ этого пусть служитъ Суворовъ; въ немъ также слишкомъ много было гибкости характера. Мы не хотимъ приводить другихъ примѣровъ, но ихъ можно набрать десятки. Только въ самое послѣднее время стали являться у насъ между людьми, замѣчательными по уму, такіе, которые не дѣлаютъ уступокъ въ своихъ словахъ, которые говорятъ всегда дѣйствительно то, что думаютъ, безъ всякихъ умолчаній и хитрыхъ оговорокъ. До послѣдняго времени въ устахъ умнаго человѣка "да" значило у насъ не то, что значить во всей остальной Европѣ: "Я въ душѣ согласенъ съ вами",-- эти слова значили только: "я не считаю приличнымъ или удобнымъ противорѣчить вамъ". Общность этого недостатка прямоты доказываетъ, что были какія-то общія обстоятельства, подчинявшія своему вліянію всѣ личности, за очень немногими исключеніями". Говоря въ той же статьѣ объ аскетической проповѣди Гоголя, авторъ съ обычнымъ спокойствіемъ замѣчаетъ: "Проповѣдывать умѣренность бѣдняку, и безъ того уже лишенному всякихъ излишествъ,-- дѣло безсмысленное, внушаемое холоднымъ сердцемъ. Но говорить о смиреніи и состраданіи людямъ знатнымъ и сильнымъ чувствуетъ наклонность каждый желающій блага общественнаго". Какъ видите, это чисто-карамзинскій тонъ и даже почти Карамзинскій слогъ. Несправедливо было бы рядомъ съ этими обрывками припоминать извѣстное письмо Бѣлинскаго къ Гоголю, написанное по поводу тѣхъ же мыслей, но не предназначавшееся для печати. Несомнѣнно, все-таки, что и у Бѣлинскаго, и у другихъ крупнѣйшихъ критиковъ нашихъ, когда имъ приходилось даже въ печати говорить о такихъ вещахъ и идеяхъ, обрѣтались въ голосѣ такія ноты, которыя шли прямо къ нашему сердцу. Къ такому интимному сближенію съ читателемъ нашъ авторъ былъ совсѣмъ не способенъ. Въ противуположность "неистовому Виссаріону" онъ всегда говорилъ именно истово, чинно, упорствуя еще получше, пожалуй, Бѣлинскаго, но не волнуясь и не спѣша. Это былъ философъ, а не трибунъ.
   Но это былъ подлинный философъ, несмотря на свое положеніе воинствующаго журналиста. Философскій умъ есть такой умъ, который лучше другихъ умѣетъ соподчинять второстепенныя идеи одному или нѣсколькимъ основнымъ принципамъ, приводить отдѣльные факты и частныя воззрѣнія, выражаясь языкомъ ариѳметики, къ одному общему знаменателю. Такой умъ не потеряется въ подробностяхъ, не будетъ барахтаться безпомощно подъ грудою сырого матеріала, не расплывется въ кропотливомъ анализѣ: вѣдь, у него есть путеводная нить, которая выведетъ его изъ лабиринта другъ друга исключающихъ доктринъ. Такою нитью у нашего автора была идея общаго блага. Далѣе мы раскроемъ содержаніе этой идеи, но уже одна голая формула показываетъ, что авторъ былъ свободенъ отъ какихъ бы то ни было сословныхъ или кастовыхъ тенденцій, что имъ руководило начало справедливости, что основа основъ его воззрѣній была чисто-нравственная и гуманная.
   Слѣдуетъ упомянуть о собственно литературномъ талантѣ автора, какъ о чисто-технической способности. Мы видѣли уже, что, какъ живая критическая сила, этотъ талантъ слагался изъ такихъ элементовъ, какъ необыкновенно сильный умъ, широко развитое и дѣятельное чувство общественности, вѣра въ человѣка и его достоинство. Какъ техническая литературная способность, этотъ талантъ отличался такою оригинальностью, которая почти граничила съ эксцентричностью. Сильныя литературныя индивидуальности кладутъ свою печать на все, производимое ими, такъ что для мало-мальски опытнаго читателя не составляетъ труда отгадать ихъ анонимныя работы. Къ этой категоріи принадлежитъ и нашъ авторъ. Эта манера опровергать данное положеніе логическимъ приведеніемъ его къ нелѣпости, эти неожиданныя, но почти всегда умѣстныя, почти всегда для главной цѣли нужныя, экскурсіи въ самыя различныя области знанія, эта саркастичность, то презрительная, то равнодушная, это чрезвычайное обиліе аналогій и метафоръ,-- все это постоянно характеризуетъ всѣ работы автора и выдаетъ его читателю головою, наперекоръ всякимъ анонимнымъ или псевдонимнымъ покровамъ. Объ остротѣ его эстетическаго чутья судить трудно, потому что онъ рѣдко вдавался въ эстетическія характеристики, отвлекаемый болѣе серьезными цѣлями, но за то эти рѣдкія характеристики поражаютъ своею мѣткостью. Вотъ что, напримѣръ, говорилъ авторъ о Львѣ Толстомъ тридцать лѣтъ назадъ: "Графъ Толстой обладаетъ истиннымъ талантомъ. Это значитъ, что его произведенія художественны, т.-е. въ каждомъ изъ нихъ очень полно осуществляется именно та идея, которую онъ хотѣлъ осуществить въ этомъ произведеніи. Никогда не говоритъ онъ ничего лишняго, потому что это было бы противно условіямъ художественности, никогда не безобразитъ онъ свои произведенія примѣсью сценъ и фигуръ, чуждыхъ идеѣ произведенія. Именно въ этомъ и состоитъ одно изъ главныхъ требованій художественности. Нужно имѣть много вкуса, чтобы оцѣнить красоту произведеній графа Толстаго; но за то человѣкъ, умѣющій понимать истинную красоту, истинную поэзію, видитъ въ графѣ Толстомъ настоящаго художника, т.-е. поэта съ замѣчательнымъ талантомъ". Никогда не говоритъ онъ ничего лишняго,-- дѣйствительно это черта основная въ художественномъ талантѣ Толстаго, ярко выразившаяся въ особенности въ романѣ Война и миръ, о которомъ нашъ критикъ не могъ знать, когда писалъ свою статью.
   Прошу читателя смотрѣть на предъидущія страницы не какъ на характеристику, а какъ только на абрисъ характеристики. Настоящая характеристика этого писателя -- дѣло будущаго и, вѣроятно, не близкаго.
   

III.

   Вѣрный своей образной манерѣ изложенія, нашъ писатель выражаетъ основную идею своей критики въ формѣ басни: "Есть чья-то басня о томъ, какъ какой-то здоровый человѣкъ попалъ въ царство хромыхъ и кривыхъ. Басня говорить, будто бы всѣ на него нападали, зачѣмъ у него оба глаза и обѣ ноги цѣлы; басня солгала, потому что не договорила всего: на пришельца нападали только сначала, а когда онъ обжился на новомъ мѣстѣ, онъ самъ прищурилъ одинъ глазъ и сталъ прихрамывать,-- ему казалось уже, что такъ удобнѣе, или, по крайней мѣрѣ, приличнѣе смотрѣть и ходить, и скоро онъ даже забылъ, что, собственно говоря, онъ не хромъ и не кривъ. Если вы охотникъ до грустныхъ эффектовъ, можете прибавить, что когда, наконецъ, пришла нашему заѣзжему надобность пойти твердымъ шагомъ и зорко смотрѣть обоими глазами, уже не могъ этого онъ сдѣлать: оказалось, что закрытый глазъ уже не открывался, искривленная нога уже не распрямлялась; отъ долгаго принужденія нервы и мускулы бѣдныхъ искаженныхъ суставовъ утратили силу дѣйствовать правильнымъ образомъ".
   Эта точка зрѣнія, безъ сомнѣнія, хорошо извѣстна читателю, также какъ и другая, противуположная, чисто-индивидуалистическая. "Прикасающійся къ "молѣ,-- продолжаетъ авторъ,-- зачернится, въ наказаніе себѣ, если прикасался добровольно, на бѣду себѣ, если не добровольно. Нельзя не пропитаться пьянымъ запахомъ тому, кто живетъ въ кабакѣ, хотя бы самъ онъ не выпилъ ни одной рюмки; нельзя не проникнуться мелочностью воли тому, кто живетъ въ обществѣ, не имѣющемъ никакихъ стремленій, кромѣ мелкихъ житейскихъ разсчетовъ". Хотя и говорится, что сравненіе -- не доказательство, но сравненія автора такъ всесторонне охватываютъ сущность предмета, что, казалось бы, имъ нельзя отказать въ убѣдительности. Однако, существуетъ цѣлое теченіе въ нашей литературѣ, которое въ беллетристикѣ даетъ изображеніе героевъ, живущихъ въ угарной комнатѣ, но нисколько не угарающихъ, а въ теоретическихъ статьяхъ проповѣдующее возможность личнаго совершенствованія путемъ усилія воли и мысли самого субъекта, независимо отъ какихъ бы то ни было внѣшнихъ вліяній.
   Это очень старый, но все еще не устарѣлый споръ, имѣющій не только отвлеченное, но и чисто-практическое значеніе. Часто произносимыя формулы: "нѣтъ людей" и "нѣтъ дѣла для людей" -- есть не болѣе, какъ популярное выраженіе этихъ двухъ противуположныхъ взглядовъ. Кто говоритъ "нѣтъ людей", тотъ, очевидно, успѣшность дѣятельности ставитъ въ зависимость отъ качествъ самихъ дѣятелей. Кто утверждаетъ: "нѣтъ дѣла для людей", тотъ, очевидно, успѣшность дѣятельности ставитъ въ зависимость отъ степени чистоты, полезности, привлекательности самаго дѣла. Первый по" лагаетъ, что не мѣсто красить человѣка, а человѣкъ мѣста; второй думаетъ, что чистый человѣкъ запачкается на грязномъ мѣстѣ, и, наоборотъ, мѣсто, сопряженное съ нужною и отвѣтственною дѣятельностью, облагородить самого дѣятеля. Люди создаютъ среду, говорить первый; среда создаетъ людей, говорить второй.
   Легко видѣть, что съ отвлеченной, чисто-теоретической точки зрѣнія въ обоихъ взглядахъ есть извѣстная, хотя и не одинаковая, доля истины. Безъ сомнѣнія, среда, обстановка, условія жизни формируютъ людей, но несомнѣнно и то, что эта среда не съ неба къ намъ упала, какъ Литва Островскаго, а исторически создавалась людьми же. Получается заколдованный кругъ: среда плоха потому, что плохи люди, а люди плохи потому, что плоха среда. Создайте для себя и для насъ благопріятныя условія дѣятельности, говоримъ мы, среда, своимъ дѣятелямъ; будьте мужественны, самоотверженны, нравственно-безупречны и мы, на васъ глядя, возродимся и очистимся. Дайте намъ подходящія условія для дѣятельности, отвѣчаютъ дѣятели намъ, и мы развернемъ всѣ свои силы; не пачкайте насъ своею грязью, и мы останемся чисты; не бросайте полѣнъ подъ наши колеса, не мѣшайте, если ужь не можете помогать, и мы оздоровимъ вашу жизнь, просвѣтлимъ ваше сознаніе и вашу нравственность. Повторяется, такимъ образомъ, en grand исторія извѣстной сказки нашей: "сперва ты, волкъ; нѣтъ, сперва ты, хвостъ".
   Всѣ такіе (а ихъ не мало) заколдованные теоретическіе круги довольно просто разрѣшаются на практикѣ самою силою вещей, постепеннымъ и неудержимымъ ходомъ историческаго ризвитія: такъ какъ "волкъ" и волчій "хвостъ" составляютъ одно неразрывное цѣлое, то волей-неволей имъ приходится оставить пререканія о томъ, кому подвигаться "сперва", и начать подвигаться вмѣстѣ. Это такъ; но не можемъ же мы, однако, всѣ заботы о будущемъ возложить на само будущее, не можемъ успокоиться на мысли, что современемъ все перемелется и явится мука. Вѣдь, и историческій процессъ не есть процессъ внѣшній, предуставленный, слѣпо-стихійный, а есть результатъ дѣйствія и взаимодѣйствія нашихъ воль, умовъ, идей, желаній, интересовъ. И такъ, что же дѣлать?
   Практическое рѣшеніе всякаго вопроса жизни можетъ быть найдено, очевидно, только на почвѣ практическихъ данныхъ. Если,-- продолжаемъ пашу незамысловатую метафору,-- волкъ попалъ въ тѣсное мѣсто такъ, что можетъ выбраться только попятившись назадъ, то приходится быть "хвосту" впереди; въ противномъ случаѣ, наоборотъ. Это значитъ, что, прежде чѣмъ принять то или другое рѣшеніе, нужно разсмотрѣть общее положеніе дѣлъ, которое и укажетъ, что именно слѣдуетъ дѣлать при данныхъ условіяхъ. Подходя съ этимъ критеріемъ къ нашему вопросу, мы безъ большого труда найдемъ настоящую дорогу. Въ русской жизни никогда не было недостатка въ людяхъ съ чуткою совѣстью, съ горячимъ желаніемъ дѣятельности, съ альтруистическими побужденіями. Всѣ они, начиная съ какого-нибудь монаха временъ татарскаго нашествія и кончая современнымъ толстовцемъ, спасали свою душу на одинъ манеръ: они удалялись отъ людей, отъ скверны міра, въ какую-нибудь прекрасную мати-пустыню. Только въ исключительныхъ случаяхъ они опять возвращались въ оставленный міръ, но не прежде, какъ пріобрѣтя огромный нравственный авторитетъ, который обезпечивалъ ихъ отъ неизбѣжныхъ покушеній дѣйствительности передѣлать ихъ по своему образу и подобію. Имена и примѣры предоставляю подыскать самому читателю. Конечно, этотъ именно любопытный фактъ далъ поводъ къ чьему-то остроумному замѣчанію, что у насъ, въ Россіи, больше святыхъ, нежели просто честныхъ людей.
   Что же доказываетъ этотъ фактъ, наблюдаемый и въ глубинѣ исторіи, и среди живой современности? Не доказываетъ ли онъ, что условія нашей жизни не казались и не кажутся до сихъ поръ благопріятными для личнаго совершенствованія? Келья подъ елью, разумѣется, тоже плохое поприще для самосовершенствованія, потому что совершенствоваться значить развивать свои альтруистическія чувства, а это возможно только черезъ ихъ постоянное упражненіе, которое въ свою очередь возможно только при тѣсномъ общеніи съ людьми. Но эта келья имѣетъ отрицательное достоинство: она, по крайней мѣрѣ, не деморализируеть, какъ деморализируеть человѣка общество людей, "не имѣющихъ никакихъ стремленій, кромѣ мелкихъ житейскихъ разсчетовъ". Допустимъ -- не потому, что это вѣрно, а потому, что это безопасно для нашей главной мысли, что келья подъ елью обладаетъ силою не только консервировать человѣка, но и положительно совершенствовать его въ нравственномъ отношеніи. Дѣйствительная цѣпа такого подвига можетъ выясниться только тогда, когда подвижникъ подвергнетъ свои усовершенствованныя качества послѣднему и труднѣйшему искусу -- посвятить ихъ на служеніе людямъ, сдѣлаетъ ихъ орудіемъ не платонической, а дѣятельной любви. Это простое требованіе здоровой морали превосходно выражено въ извѣстномъ разсказѣ г. Лѣскова Скоморохъ Памфалонъ. Герой этого разсказа скоморохъ, безъ всякаго авторитета и вообще безъ всякой защиты, помогаетъ людямъ, какъ можетъ, своимъ скоморошьимъ заработкомъ и на увѣщанія пустынника-моралиста подумать о своемъ спасеніи отвѣчаетъ: "я по могу о себѣ думать, когда есть кто-нибудь, кому надо помочь". Въ дальнѣйшемъ разговорѣ съ ученымъ пустынникомъ простодушный шутъ стоитъ только на этомъ "не могу", какъ на послѣднемъ доводѣ, но, конечно, онъ имѣлъ бы все право сослаться на примѣръ самого Христа, который пребывалъ въ пустынѣ не для подвига, а для приготовленія къ подвигу. Самый подвигъ выразился въ исцѣленіи страждущихъ, въ обличеніи фарисеевъ, въ проповѣди любви и въ смерти на крестѣ...
   Общій фактъ нашей жизни, въ ея прошломъ и въ ея настоящемъ, состоитъ въ томъ, что энергичнѣйшіе, даровитѣйшіе и искреннѣйшіе люди наши оказывались почти всегда (слово почти ставлю здѣсь только на всякій случай, не надѣясь вполнѣ на свою память, которая совсѣмъ не оправдываетъ этого ограниченія) людьми наименѣе приспособленными къ дѣйствительности. Съ точки зрѣнія идеала, этимъ именно людямъ жить бы и жить, дѣйствовать бы и дѣйствовать; съ точки зрѣнія факта, именно они оказывались ненужными, лишними людьми, а если пытались приспособляться къ жизни, то это приспособленіе всегда сводилось къ деморализаціи. Нашъ авторъ, доказывая ту же мысль, иллюстрируетъ ее нѣсколькими литературными примѣрами. Въ статьѣ о Гоголѣ онъ говоритъ: "Примѣръ Гоголя -- не одинокое явленіе. Лучшіе люди, такъ или иначе, изнемогали подъ тяжестью жизни, когда пришла имъ пора, опомнившись отъ страстнаго увлеченія свѣжею молодостью, обозрѣть проницательнымъ взглядомъ мужа жизнь. Легокъ и веселъ былъ характеръ"Пушкина, а на тридцатомъ году, подобно Гоголю, изнемогаетъ онъ нравственно и умираетъ черезъ нѣсколько лѣтъ (а если бы не умеръ,-- добавимъ мы,-- то былъ бы, какъ извѣстно, "весь его"). Лермонтовъ? Лермонтовъ радъ былъ разстаться поскорѣе съ жизнью (цитируется въ доказательство стихотвореніе: "За все, за все тебя благодарю я"). Какъ вы думаете, напрашивался ли бы онъ на ссоры и дуэли, если бы легче казалась ему жизнь, нежели смерть? А Кольцовъ? О, у этого судьба была заботлива, она хотѣла избавить его отъ желанія смерти, предупредивъ всякія желанія: желѣзнаго здоровья былъ человѣкъ, а не хватило его желѣзнаго здоровья больше чѣмъ на тридцать два года. Не вспомнить ли еще Полежаева, который, по всему видно, былъ не хуже другихъ, но
   
   Не разцвѣтъ и отцвѣтъ
   Въ утрѣ пасмурныхъ дней?
   
   Но долго было бы вспоминать всѣхъ: "кого ни вспомнишь изъ сильныхъ душой людей, всѣ они годятся въ этотъ списокъ". Эти литературные примѣры автора можно было бы очень дополнить и, все-таки, они были бы неубѣдительны потому именно, что взяты изъ одной общественной среды, относятся къ людямъ, въ общемъ, одинаковаго духовнаго склада. "Ну, что-жь,-- могъ бы сказать по поводу этихъ примѣровъ иной хладнокровный читатель,-- видно ужь такіе безпокойные люди господа писатели, что не могутъ съ нами ужиться, такова ужь видно ихъ судьба. Очень жаль этихъ способныхъ людей, во обвинять имъ некого, кромѣ самихъ себя". Къ счастію или къ несчастію, но, во-первыхъ, и между писателями неприспособленными оказываются только крупнѣйшіе умы, таланты и характеры, а большинство литераторовъ чувствовало и чувствуетъ себя недурно, такъ что профессіональныя условія оказываются тутъ совершенно не причемъ. Во-вторыхъ, изъ нѣдръ нашего народа, на всемъ протяженіи нашей исторіи, выходили протестанты, или активные, какъ наша вольница, или пассивные, какъ наши подвижники. Это происходило уже и тогда, когда русской литературы еще на свѣтѣ не было, происходить и теперь, какъ это засвидѣтельствовано даже нашимъ патентованнымъ проповѣдникомъ -- самимъ Достоевскимъ: онъ, разсказавши объ обитателяхъ Мертваго дома, прямо называетъ ихъ даровитѣйшими представителями народа и спрашиваетъ: кто виноватъ? Кто виноватъ въ томъ, что эти люди, вмѣсто того, чтобы находиться въ переднемъ углу жизни, очутились въ ея подвалахъ? "То-то, кто виноватъ?" -- повторяетъ Достоевскій свой вопросъ и оставляетъ его безъ отвѣта.
   Моралисты-индивидуалисты отвѣчаютъ на этотъ вопросъ, что виноватъ самъ человѣкъ, потому что, вѣдь, достоинство человѣка, его внутренняя, духовная свобода не зависитъ отъ внѣшнихъ условій, что нужно только внутренно совершенствоваться, путемъ непрестаннаго напряженія разума и воли, и все прочее приложится. Именно здѣсь индивидуалисты подходятъ къ глубокому противорѣчію, котораго они или не замѣчаютъ, или которое они, что бываетъ чаще, преспокойно обходятъ. Что значитъ совершенствоваться? Значитъ приближаться къ нравственному идеалу, который мы имѣемъ въ образѣ Христа. Этотъ идеалъ призываетъ насъ къ служенію жизни, обязываетъ насъ къ помощи людямъ, такъ что чѣмъ болѣе человѣкъ успѣваетъ въ дѣлѣ своего совершенствованія, тѣмъ яснѣе онъ слышитъ, долженъ слышать призывной голосъ жизни. Между тѣмъ, практическая дѣйствительность, какъ конкретное выраженіе жизни, твердитъ всегда одно и то же: "Приспособляйся ко мнѣ, или я выброшу тебя за бортъ. Если ты принимаешь такіе-то и такіе-то мои компромиссы,-- тебѣ открывается поле для дѣятельности... въ предѣлахъ возможности, разумѣется". Но принять эти компромиссы, войти въ сдѣлку съ дѣйствительностью -- значитъ профанировать чистоту личнаго нравственнаго идеала, значить поступиться если не всѣми, то многими результатами только что пережитаго душевнаго процесса самоочищенія. Остается одно изъ двухъ: или, не отрицая дѣйствительности, не опасаясь замутить свою выхоленную, оранжерейную душевную чистоту соприкосновеніемъ съ грѣшниками, отдаться дѣлу общаго оздоровленія жизни, и тогда индивидуалистъ-моралистъ очутится, къ своему удивленію, въ лагерѣ своихъ недавнихъ противниковъ; или, отвергнувъ всякія сдѣлки и уступки, окончательно удалиться въ область безпечальнаго созерцанія и предаться исключительно культивированію своей личности, никому, однако, не нужной, несмотря на всѣ ея мнимыя или дѣйствительныя совершенства. Стремленіе къ альтруизму завершается здѣсь полнымъ торжествомъ самодовлѣющаго моизма. Можетъ ли быть противорѣчіе рѣзче этого?
   Не будемъ много говорить о тропинкахъ, проложенныхъ для обхода этого противорѣчія, въ видѣ ученій о самосовершенствованіи, какъ о систематическомъ самосмиреніи (Гоголь, Достоевскій), или о пассивномъ непротивленіи злу, безъ примиренія съ нимъ. Оно, пожалуй, довольно остроумно: смиряясь передъ жизнью, вы, конечно, приспособляетесь къ ней, а такъ какъ, по этому ученію, совершенство человѣка и состоитъ въ смиреніи, то, значить, самый приспособленный человѣкъ есть, въ то же время, и самый совершенный человѣкъ. Такимъ образомъ, и волки накормлены, и овцы сбережены, и идеалъ почтёнъ, и дѣйствительность не обижена. Тѣми же удобствами отличается и теорія непротивленія злу: конечно, если вы будете не противиться злу, жизнь васъ помилуетъ, оставитъ въ покоѣ за вашу безобидность. А такъ какъ, по смыслу ученія, не противясь злу, вы совершаете нравственный подвигъ, то опять оказывается, что вы и жизни угодили, и идеалу послужили. Философія нашего автора не отличается такими удобствами. Напротивъ, это -- суровая, строгая философія, требующая отъ своихъ адептовъ готовности къ дѣйствительному, а не къ мнимому семоотверженію. Но идея личнаго совершенствованія, а идея общественнаго прогресса составляетъ фундаментъ этой философіи. А эта идея въ свою очередь покоится и на субъективныхъ, и на объективныхъ основаніяхъ, очень хорошо укрѣпленныхъ. Въ ряду субъективныхъ основаній должны бытъ отмѣчены два главныхъ нравственныхъ мотива, изъ которыхъ одинъ мы уже видѣли: это -- вѣра въ человѣческое достоинство, вѣра въ то, что человѣкъ "есть существо по натурѣ своей наклонное уважать и любить правду и добро и гнушаться всѣмъ дурнымъ,-- существо, могущее нарушить законы добра и правды только по незнанію, заблужденію или по вліянію обстоятельствъ". Другой мотивъ, это -- чувство любви къ людямъ вообще или, по крайней мѣрѣ, къ людямъ своей родины,-- той любви, которая выразилась и въ словахъ скомороха: "я не могу о себѣ думать, когда есть кто-нибудь, кому надо помочь", и въ извѣстномъ восклицаніи Бѣлинскаго: "я не хочу счастья и даромъ, если не буду спокоенъ за каждаго изъ моихъ братій по крови". Да, кто способенъ слышать стоны жизни, тотъ не захочетъ прислушиваться къ шуму въ собственныхъ ушахъ. Для индивидуалиста нѣтъ ничего интереснѣе его личности, важнѣе его "я". Психическіе процессы, совершающіеся въ немъ, кажутся ему цѣлымъ обширнымъ міромъ, на изученіе котораго не жаль всю жизнь потратить. Феномены его духа, до простыхъ капризовъ включительно, представляются ему гораздо важнѣе, нежели "грубыя" матеріальныя страданія какихъ-то тамъ полуголодныхъ и полураздѣтыхъ людей.
   
   Что ему эта скорбь вопіющая,
   Что ему этотъ бѣдный народъ?
   
   Онъ воспоетъ, пожалуй, эту скорбь въ прекраснѣйшихъ стихахъ, но не затѣмъ, чтобы подвигнуть насъ къ ея облегченію, а затѣмъ, чтобы полюбоваться ею: вѣдь, личное или общее страданіе есть, согласно ученію, путь къ совершенству и, стало быть... стало быть, пусть продолжаютъ совершенствоваться -- идеалу во славу, себѣ на пользу, врагамъ на страхъ. Такая теорія, создавшаяся на почвѣ традицій крѣпостного барства или, что ни на волосъ не лучше, на почвѣ того космополитизма, у котораго нѣтъ ни кола, ни двора, ни общества, ни отечества, могла быть только смѣшной или ненавистной въ глазахъ такого патріота, въ высшемъ и чистомъ значеніи этого слова, какимъ былъ нашъ авторъ. Для него "эта скорбь вопіющая" была собственною скорбью, а "этотъ бѣдный народъ" былъ родною семьей.
   Объективныя основанія взгляда нашего автора находились, какъ это и требуется всякою здоровою философіей, въ полномъ согласіи съ субъективными влеченіями. Кто говорить -- нѣтъ людей? Они есть, ихъ сколько угодно, наконецъ, всѣ -- люди, до послѣдняго преступника, который могъ стать преступникомъ только по невѣжеству или въ силу давленія обстоятельствъ. Если же вы, въ своемъ аристократическомъ высокомѣріи, называете людьми только тѣхъ сильныхъ духомъ избранниковъ, которые не подчиняются обстоятельствамъ, а борятся съ ними, то и такихъ людей у насъ цѣлый длинный рядъ -- отъ Ермака до Кольцова, чтобы не ходить за примѣрами ни слишкомъ далеко, ни слишкомъ близко. Пора предоставить слово самому автору, который умѣетъ выражаться очень ясно: "Все зависитъ отъ общественныхъ привычекъ и отъ обстоятельствъ, то-есть въ окончательномъ результатѣ все зависитъ исключительно отъ обстоятельствъ, потому что и общественныя привычки произошли въ свою очередь также изъ обстоятельствъ. Вы вините человѣка,-- всмотритесь прежде, онъ ли въ томъ виноватъ, за что вы его вините, или виноваты обстоятельства и привычки общества,-- всмотритесь хорошенько, быть можетъ, тутъ вовсе не вина его, а только бѣда его. Разсуждая о другихъ, мы слишкомъ наклонны всякую бѣду считать виною,-- въ этомъ истинная бѣда для практической жизни, потому что вина и бѣда -- вещи совершенно различныя и требуютъ обращенія съ собою -- одна вовсе не такого, какъ другая. Вина вызываетъ порицаніе или даже наказаніе противъ лица. Бѣда требуетъ помощи лицу черезъ устраненіе обстоятельствъ болѣе сильныхъ, нежели его воля. Я зналъ одного портного, который раскаленнымъ утюгомъ тыкалъ въ зубы своимъ ученикамъ. Его, пожалуй, можно назвать виноватымъ, можно и наказать его, но за то не каждый портной тычетъ горячимъ утюгомъ въ зубы; примѣры такого неистовства очень рѣдки. Но почти каждому мастеровому случается, выпивши въ праздникъ, подраться, -- это ужь не вина, а просто бѣда. Тутъ нужно не наказаніе отдѣльнаго лица, а измѣненіе въ условіяхъ быта для цѣлаго сословія. Тѣмъ грустнѣе вредное смѣшиваніе вины и бѣды, что различать эти двѣ вещи очень легко; одинъ признакъ различія мы уже видѣли: вина -- это рѣдкость, это исключеніе изъ правила; бѣда -- это эпидемія. Умышленный поджогъ -- это вина; за то изъ милліоновъ людей находится одинъ, который рѣшается на такое дѣло. Есть другой признакъ, нужный для дополненія къ первому. Бѣда обрушивается на томъ самомъ человѣкѣ, который исполняетъ условіе, ведущее къ бѣдѣ; вина обрушивается на другихъ, принося виноватому пользу. Этотъ послѣдній признакъ чрезвычайно точенъ. Разбойникъ зарѣзалъ человѣка, чтобы ограбить его, и находитъ въ томъ пользу себѣ,-- это вина. Неосторожный охотникъ нечаянно ранилъ человѣка и самъ первый мучится несчастіемъ, которое сдѣлалъ,-- это уже не вина, а просто бѣда". Какъ много выиграло бы дѣло нашего развитія, если бы эти столь простыя, но и столь свѣтлыя мысли прочно укрѣпились въ общественномъ сознаніи! Это совсѣмъ не всепрощающій квіетизмъ: авторъ прямо говоритъ о винѣ и даже о наказаніи. Это простой взглядъ свѣтлаго здраваго смысла, проникнутый глубоко-гуманнымъ чувствомъ: наказывайте вину, но бѣдѣ помогите и помните, что въ огромномъ большинствѣ случаевъ человѣкъ поступаетъ дурно не по внутреннему влеченію, а по внѣшнему давленію, понимаемому не въ узкомъ, а въ обширномъ смыслѣ. Пьяные рабочіе передрались въ праздникъ; наказаніе или помощь нужна тутъ? По натурѣ, по естественнымъ инстинктамъ, мы съ вами ни на волосъ не лучше, а можетъ быть и гораздо похуже этихъ рабочихъ, и, однако, мы съ вами не перепьемся и не передеремся. Почему же? Потому что они оставлены безъ помощи, а намъ она оказана въ самыхъ широкихъ размѣрахъ въ видѣ воспитанія, образованія, въ видѣ облагороженныхъ привычекъ, привитыхъ къ намъ систематическою культурой. На чьей же сторонѣ бѣда? А голыми поученіями и дешевыми наставленіями люди не перевоспитываются, въ особенности взрослые, сложившіеся люди. "Когда-то,-- говоритъ авторъ,-- Тьеръ въ очень длинной и блестящей рѣчи доказывалъ, что напрасно молодые люди во Франціи непремѣнно хотятъ быть чиновниками: "Будьте купцами, будьте ремесленниками, будьте земледѣльцами,-- говорилъ онъ своимъ юнымъ соотечественникамъ.-- Повѣрьте, что этотъ родъ занятій будетъ и выгоднѣе для васъ, и полезнѣе для вашей родины". Затѣмъ онъ обращался къ отцамъ и матерямъ и заклиналъ ихъ всѣмъ священнымъ на землѣ и на небѣ: любовью къ отечеству, любовью къ дѣтямъ, не допускать къ себѣ и мысли о томъ, чтобы воспитывать дѣтей для чиновничества, и ни подъ какимъ видомъ не дозволять этимъ неопытнымъ птенцамъ совращаться съ полезнаго и почтеннаго поприща земледѣльческаго, промышленнаго и т. п. Не оказали ни малѣйшаго дѣйствія эти благонамѣренныя увѣщанія. Вѣроятно потому, что факты не уступаютъ никакимъ увѣщаніямъ, а подчиняются только силѣ другихъ фактовъ. Поэтому надобно думать, что во Франціи и Германіи предпочтеніе чиновнической карьеры всякому другому роду занятій не есть только предразсудокъ, а основывается на какихъ-нибудь фактахъ. И не трудно отыскать эти факты. Во Франціи, напримѣръ, еще не очень давно, только личность тѣхъ людей, которые занимались государственною службой, была ограждена отъ оскорбленій и униженій всякаго рода. Какой-нибудь интендантъ могъ ни за что, ни про что посадить въ тюрьму самаго почтеннаго и богатаго негоціанта и постоянно третировалъ его почти такъ же, какъ своего лакея. На интенданта нельзя и сердиться за то. У него и его подчиненныхъ была въ рукахъ рѣшительно вся власть, и очень натурально было ему, человѣку, облеченному властью, смотрѣть на людей, не имѣвшихъ никакой власти, какъ на людей другой, низшей породы. А какъ скоро образовалось такое понятіе о различіи породъ, ходъ дѣла извѣстенъ. Съ людьми низшей породы, конечно, не будутъ обращаться такъ, какъ съ подобными себѣ. Если какой-нибудь обычай, повидимому, неразумный и невыгодный, упорно держится въ народныхъ правахъ, то не спѣшите называть его просто слѣдствіемъ предубѣжденій. Надобно прежде поискать, не опирается ли онъ на какихъ-нибудь фактахъ. Осуждать національные обычаи очень легко, но за то и совершенно безполезно. Упреками дѣлу не поможешь. Надобно отыскать причины, на которыхъ основывается непріятное намъ явленіе общественнаго быта, и противъ нихъ обратить свою ревность. Основное правило медицины: "отстраните причину, тогда пройдетъ и болѣзнь". Не угодно ли кому-нибудь возразить противъ этого? Всякій читатель, съ самымъ незначительнымъ запасомъ опыта и наблюденій, безъ труда приведетъ рядъ фактовъ того же самаго смысла, и выводъ изъ этихъ фактовъ столько же простъ, сколько плодотворенъ: человѣкъ совершенствуется, болѣе всего и прежде всего, цѣлесообразнымъ реформированіемъ условій его жизни. Если человѣкъ угорѣлъ въ угарной комнатѣ,-- для того, чтобы оживить его, мало помощи какихъ бы то ни было спиртовъ, а необходимо, прежде всего, освѣжить въ комнатѣ воздухъ. Въ медицинѣ вопросы терапіи зачастую являются просто вопросами гигіены, а въ общественной жизни это встрѣчается еще гораздо чаще.
   Авторъ съ строжайшею логикой примѣняетъ этотъ принципъ къ литературнымъ явленіямъ. Онъ разсматриваетъ данное произведеніе не только со стороны его правдивости, его вѣрности дѣйствительности, но и со стороны его идейности, его проникновенія въ самую глубь опредѣляющихъ условій и факторовъ жизни. Отдавая, наприм., всю справедливость непосредственной творческой силѣ Гоголя, онъ подчеркиваетъ, все-таки, что пониманіе Гоголемъ имъ же изображенныхъ явленій далеко не соотвѣтствовало ихъ дѣйствительному значенію. "Гоголь,-- говоритъ критикъ, -- былъ похожъ на большинство полуобразованныхъ людей, встрѣчаемыхъ нами въ обществѣ. Объ отдѣльныхъ случаяхъ, о фактахъ, попадающихся имъ на глаза, судятъ они такъ, какъ велитъ имъ инстинктъ ихъ натуры. Такъ и Гоголь, отъ природы имѣвшій расположеніе къ болѣе серьезному взгляду на факты, нежели другіе писатели тогдашняго времени, написалъ Ревизора, повинуясь единственно инстинктивному внушенію своей натуры: его поражало безобразіе фактовъ и онъ выражалъ свое негодованіе противъ нихъ; о томъ, изъ какихъ источниковъ возникаютъ эти факты, какая связь находится между тою отраслью жизни, въ которой встрѣчаются эти факты, и другими отраслями умственной, нравственной, гражданской, государственной жизни, онъ не размышлялъ много. Напримѣръ, конечно, рѣдко случалось ему думать о томъ, есть ли какая-нибудь связь между взяточничествомъ и невѣжествомъ, есть ли какая-нибудь связь между невѣжествомъ и организацій различныхъ гражданскихъ отношеній. Когда ему представлялся случай взяточничества, въ его умѣ возбуждалось только понятіе о взяточничествѣ и больше ничего; ему не приходило въ голову понятіе безправность и т. и Изображая своего городничаго, онъ, конечно, и не воображалъ думать о томъ, находятся ли въ какомъ-нибудь другомъ государствѣ чиновники, кругъ власти которыхъ соотвѣтствуетъ кругу власти городничаго и контроль надъ которыми состоитъ въ такихъ же формахъ, какъ контроль надъ городничимъ. Когда онъ писалъ заглавіе своей комедіи Ревизоръ, ему, вѣрно, и въ голову не приходило подумать о томъ, есть ли въ другихъ странахъ привычка посылать ревизоровъ; тѣмъ менѣе могъ онъ думать о томъ, изъ какихъ формъ вытекаетъ потребность посылать въ провинцію ревизоровъ. Щедринъ вовсе не такъ инстинктивно смотритъ на взяточничество; прочтите его разсказы: Неумѣлые и Озорники, и вы убѣдитесь, что онъ очень хорошо понимаетъ, откуда возникаетъ взяточничество, какими фактами оно поддерживается, какими фактами оно могло бы быть истреблено. У Гоголя вы не найдете ничего подобнаго мыслямъ, проникающимъ эти разсказы. Онъ видитъ только частный фактъ, справедливо негодуетъ на него, и тѣмъ кончается дѣло. Связь этого отдѣльнаго факта со всею обстановкой нашей жизни вовсе не обращаетъ на себя его вниманія". Такую точку зрѣнія всего правильнѣе назвать общественно-историческою. Авторъ смотритъ на литературу какъ на выраженіе общественнаго самосознанія, ростомъ котораго опредѣляется и ростъ литературы. Догадливые люди современной журналистики нашей не преминутъ, конечно, обвинитъ автора за то, что онъ поставилъ Щедрина выше Гоголя, потому что нашелъ взглядъ Щедрина на общественныя язвы глубже и общѣе взгляда Гоголя: дѣлаю это предположеніе на основаніи собственнаго недавняго опыта. Вслѣдъ за моими статьями о Глѣбѣ Успенскомъ Русскій Вѣстникъ обвинилъ меня за то, что я поставилъ Успенскаго выше Гоголя (а въ статьѣ буквально говорилось: "я очень далекъ отъ намѣренія сравнивать Глѣба Успенскаго съ Гоголемъ, ученика съ учителемъ"). Какъ видно, догадливые люди еще долго не догадаются, что взгляды писателя и идейное содержаніе его произведеній обусловливаются не только размѣромъ его личныхъ силъ, но и высотою развитія современнаго ему общества. Взглядъ Салтыкова на взяточничество, взглядъ Успенскаго на народъ несравненно шире соотвѣтственныхъ взглядовъ Гоголя, но это значитъ не то, что эти писатели даровитѣе своего общаго учителя, а значить только то, что ихъ эпоха и ихъ общество выше, развитѣе эпохи и общества Гоголя. Современный солдатъ, вооруженный магазинкой, безъ всякаго риска могъ бы выступить противъ Ахиллеса, Гектора и Аякса и въ двѣ-три минуты уложилъ бы ихъ, но это еще не значитъ, что онъ сильнѣе и храбрѣе этихъ героевъ древности. Упреки догадливыхъ людей, очевидно, отраженіе все того же индивидуалистическаго взгляда, по которому достоинство, сила, разумѣніе человѣка зависятъ не столько отъ общества, отъ эпохи и отъ условій жизни, сколько отъ его собственныхъ доблестей и личныхъ усилій.
   

IV.

   Мы хотимъ отмѣтить въ заключеніе второстепенныя черты и мысли "умной книги", имѣющія непосредственное отношеніе къ современности. Теперешняя литература наша, какъ извѣстно, страдаетъ ремесленностью, современные литераторы наши думаютъ взять не качествомъ, а количествомъ произведеній. Авторъ, точно въ предвидѣніи нашей эпохи, обсуждаетъ этотъ случай: "Жалкій случай, когда человѣкъ, имѣющій способность писать гладко, не одаренъ способностью стройно мыслить. Случай, къ сожалѣнію, весьма и весьма нерѣдкій. Не знаемъ, какъ бывало это прежде, потому что имена людей, хромавшихъ въ умственномъ отношеніи, во доходятъ до потомства, но современникамъ приходится часто встрѣчаться съ ними. Что же? вѣдь, и они люди, вѣдь, и они заслуживаютъ сочувствія, да и прямая выгода современниковъ требуетъ не отказывать въ особенныхъ предостереженіяхъ спотыкающимся. Потому, если вамъ, читатель, случится встрѣтить поэта или беллетриста, мыслительность котораго движется такъ невѣрно, что каждому не безчувственному человѣку хочется быть заботливымъ опекуномъ его, то увѣрьте его, что правило обдумывать свои произведенія къ нему не относится: напротивъ, чѣмъ меньше онъ будетъ думать надъ своими произведеніями, тѣмъ лучше. И пусть по преимуществу выбираетъ ихъ сюжетами предметы, "не вызывающіе на размышленіе"; восхожденіе солнца, описанія весны, утра, буря -- особенно прекрасныя темы; антологическія стихотворенія лучше всего приспособлены къ его силамъ; изъ приключеній человѣческой жизни очень удобны для него: первая любовь, свѣтскія отношенія, панегирическія повѣсти о граціозныхъ красавицахъ и о необыкновенно блестящихъ молодыхъ людяхъ; патетическія сцены также не представляютъ большихъ затрудненій. Но онъ лучше всего сдѣлаетъ, если распредѣлить время поровну между творческою дѣятельностью и образованіемъ своей мыслительной способности чтеніемъ хорошихъ книгъ, по выбору опытнаго руководителя, частыми бесѣдами съ дѣльными людьми и особенно тѣмъ, "что будетъ удаляться общества себѣ подобныхъ. При старательности и скромности почти каждый въ состояніи сдѣлаться человѣкомъ здравомыслящимъ и способнымъ судить о вещахъ. Умственныхъ горбуновъ отъ природы мало". Этотъ ироническій совѣтъ, въ сущности, совершенно серьезенъ и доброжелателенъ. Техника литературнаго труда теперь чрезвычайно упростилась, благодаря существующимъ многочисленнымъ образцамъ, прозаическимъ и стихотворнымъ, но число умныхъ людей отъ того, конечно, не увеличилось. Было время, когда "печатный листъ казался быть святымъ", когда слова "сочинитель" и "умный человѣкъ" были синонимами, но это время далеко уже ушло въ прошедшее и теперь занятіе литературой, въ большинствѣ случаевъ, есть только профессія, а не миссія,-- ремесло, а не общественное служеніе. Для писателей этого рода, писателей-ремесленниковъ, совѣтъ автора какъ нельзя болѣе кстати и мы присоединяемся къ нему: да, пожалуйста, будьте попроще, берите темы по плечу, не засиживайте, какъ мухи стекло, идей и тенденцій, превышающихъ ваше понимапіе. Изъ дѣла простого развлеченія читателя позволительно создать ремесло, но для учительства нужно нѣчто болѣе, нежели простая техника. Имѣющіе уши да слышатъ.
   Вотъ безконечный вопросъ о тенденціозности въ искусствѣ. Тенденціозность есть преднамѣренная идейность, сознательное желаніе писателя выразить ту или другую мысль въ своемъ произведеніи, и вотъ какъ разсуждаетъ объ этомъ авторъ: "Что такое "мысль" въ поэтическомъ произведеніи?" Какъ бы это объяснить просто и коротко? Вѣроятно, всякому случалось замѣчать разницу между людьми, разговоръ которыхъ приходилось ему слышать. Просидишь два часа съ инымъ человѣкомъ -- и чувствуешь, что провелъ время не даромъ; находишь по окончаніи бесѣды, что или узналъ что-нибудь новое, или сталъ яснѣе смотрѣть на вещи, или сталъ больше сочувствовать хорошему, или живѣе оскорбляться дурнымъ, или чувствуешь побужденіе подумать о чемъ-нибудь. Послѣ иной бесѣды ничего такого не бываетъ. Поговоришь, кажется, столько же времени и, кажется, о тѣхъ же самыхъ предметахъ, только съ человѣкомъ другого разбора,-- и чувствуешь, что изъ его разсказовъ не вынесъ ровно ничего, все равно, какъ будто бы занимался съ нимъ не разговоромъ, а пусканьемъ мыльныхъ пузырей, все равно, какъ будто бы и не говорилъ. Неужели надобно объяснять, почему это такъ? Потому, что одинъ собесѣдникъ либо человѣкъ очень образованный, либо человѣкъ, видавшій многое на своемъ вѣку, и видавшій не безъ пользы для себя, "бывалый" человѣкъ, либо человѣкъ призадумывавшійся надъ чѣмъ-нибудь; а другой собесѣдникъ -- то, что называется "пустой человѣкъ". Неужели должно пускаться въ доказательства и объясненія, что книги раздѣляются на такіе же два разряда, какъ и разговоры? Однѣ бываютъ "пустыя", иногда съ этимъ вмѣстѣ и надутыя, другія -- "не пустыя"; и вотъ о непустыхъ-то и говорится, что въ нихъ есть "мысль". Мы думаемъ, что если позволительно смѣяться надъ пустыми людьми, то, вѣроятно, позволительно смѣяться и надъ пустыми книгами; что если позволительно говорить: "не стоитъ вести и слушать пустыхъ разговоровъ", то, вѣроятно, позволительно и говорить: "не стоитъ писать и читать пустыхъ книгъ". Прежде постоянно требовалось отъ поэтическихъ произведеній "содержаніе"; наши нынѣшнія требованія, къ сожалѣнію, должны быть гораздо умѣреннѣе, и потому мы готовы удовлетвориться даже и "мыслью", т.-е. самымъ стремленіемъ къ содержанію, вѣяніемъ въ книгѣ того субъективнаго начала, изъ котораго возникаетъ содержаніе^. Читатель пойметъ то живѣйшее чувство нравственнаго удовлетворенія, съ какимъ мы выписывали эти строки...
   Но довольно. Долго не пришлось бы намъ кончить, если бы мы вздумали исчерпать всѣ уроки, заключающіеся въ книгѣ и прямо относящіеся къ современности. По своей истинно-философской стройности и логичности, по своей основной идеѣ, по согрѣвающему ее гуманному чувству, эта книга представляетъ замѣчательное литературное явленіе, которое не состарится и тогда, когда о современныхъ литературныхъ мыльныхъ пузыряхъ не останется даже воспоминанія. Идея общественнаго прогресса, въ смыслѣ улучшенія общихъ условій жизни и какъ вѣрнѣйшій путь къ нравственному и умственному воспитанію людей, -- вотъ господствующая тенденція этой книги. Эта тенденція призываетъ насъ къ солидарности, влечетъ насъ на работу общую, выводитъ насъ изъ того факирскаго оцѣпенѣнія, въ которое мы погрузились "въ эти годы". Во дни былые доблестны мы были именно этимъ сознаніемъ связи съ своимъ обществомъ, съ своимъ народомъ, въ благѣ которыхъ заключается и наше благо, въ прогрессѣ которыхъ лежитъ возможность и нашего личнаго совершенствованія.

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.I, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru