Протопопов Михаил Алексеевич
Поэт "забытых слов"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Стихотворения А. М. Жемчужникова. Два тома. Спб., 1892 г.).

   

Поэтъ "забытыхъ словъ".

(Стихотворенія А. М. Жемчужникова. Два тома. Спб., 1892 г.).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И въ отвѣтъ природѣ
Улыбнись, отъ вѣка
Обреченный скорби
Геній человѣка.
Улыбнись природѣ,
Вѣрь знаменованью!
Нѣтъ конца стремленію,
Есть конецъ страданью!
Я. Полонскій.

Стихомъ участвую моимъ
Я въ хорѣ жизненнаго гимна.
А. Жемчужниковъ.

I.

   "О чемъ писать? Востокъ и югъ давно описаны, воспѣты". Такъ говоритъ лермонтовскій "писатель" (Журналистъ, читатель и писатель) и, какъ выраженіе временнаго настроенія, эти слова не могутъ, разумѣется, вызвать никакого противорѣчія. Вѣдь, нельзя, физически нельзя постоянно находиться въ томъ страстно-напряженномъ состояніи духа, которое сопровождаетъ и отъ котораго даже зависитъ творчество, если только оно настоящее творчество. Всякимъ ремесломъ,-- а въ томъ числѣ и писательскимъ,-- можно заниматься по росписанію, аккуратно, въ положенные часы и производить работу въ заранѣе опредѣленномъ размѣрѣ. Но творчество требуетъ того, что на метафорическомъ языкѣ поэтовъ называлось прежде призывомъ Аполлона къ священной жертвѣ, на языкѣ эстетиковъ -- вдохновеніемъ и что мы назовемъ просто душевнымъ подъемомъ, нервнымъ усиліемъ, специфическимъ расположеніемъ духа. Что говоритъ объ этомъ лермонтовскій "писатель"? Онъ говоритъ:
   
   Бываютъ тягостныя ночи:
   Безъ сна, горятъ и плачутъ очи,
   На сердцѣ -- жадная тоска;
   Дрожа, холодная рука
   Подушку жаркую объемлетъ;
   Невольный страхъ власы подъемлетъ;
   Болѣзненный, безумный крикъ
   Изъ груди рвется -- и языкъ
   Лепечетъ громко, безъ сознанья,
   Давно забытыя названья;
   Давно забытыя черты
   Въ сіяньи прежней красоты
   Рисуетъ память своевольно:
   Въ очахъ любовь, въ устахъ обманъ --
   И вѣришь снова имъ невольно,
   И какъ-то весело и больно
   Тревожить язвы старыхъ ранъ...
   
   Тогда пишу,-- прибавляетъ "писатель". Слишкомъ ясно, что такое состояніе духа не можетъ быть не только постояннымъ, но и продолжительнымъ. "Тягостныя ночи" неизбѣжно будутъ перемежаться съ періодами апатіи, когда даже геніальному поэту можетъ казаться, что писать уже и не о чемъ, и не стоитъ, и не для кого.
   Въ этомъ, но только въ одномъ этомъ, смыслѣ скептическій лермонтовскій вопросъ "о чемъ писать" и пріобрѣтаетъ извѣстное значеніе. "Не о чемъ писать" въ устахъ Лермонтовыхъ значитъ просто "не хочется писать", то-есть не хочется пока:
   
   Но лишь божественный глаголъ
   До слуха чуткаго коснется,--
   Душа поэта встрепенется,
   Какъ пробудившійся орелъ.
   
   Не нужно только прятаться отъ жизни, ограждать себя отъ ея впечатлѣній, хотя бы то и тяжелыхъ, разнообразіе и богатство жизни неисчерпаемо, и сколько бы еще ни прожило человѣчество, ни Востокъ, ни Югъ не будутъ описаны такъ, чтобы о нихъ нечего было сказать новаго, потому что и Востокъ, и Югъ, и всѣ страны свѣта, и самъ человѣкъ, какъ нравственное и какъ общественное существо, подлежатъ непрерывнымъ измѣненіямъ:
   
   Нѣтъ конца стремленью!
   
   Неизмѣннымъ и непреложнымъ остается только основной импульсъ поэтической или вообще писательской или даже всякой разумной человѣческой дѣятельности. Какъ бы ни варьировались божественные глаголы жизни, въ зависимости отъ времени и мѣста, они пріобрѣтаютъ обязательное значеніе лишь при наличности сознанія или вѣры, что
   
   Есть конецъ страданью!
   
   Если это сознаніе прочно, то успѣхъ дѣла болѣе чѣмъ на половину обезпеченъ и приступить къ этму дѣлу можно не дожидаясь спеціальнаго призыва Аполлона. Если гора не идетъ къ Магомету, Магометъ идетъ къ горѣ -- и очень хорошо дѣлаетъ, конечно. Вдохновеніе, поднимающее во мракѣ тягостныхъ ночей волосы на головѣ человѣка, когда-то еще придетъ, да и сомнительно, что оно когда-нибудь придетъ къ вамъ, людямъ не набраннымъ, не отмѣченнымъ, обыкновеннымъ, а жизнь, вѣдь, не ждетъ и дѣло не терпитъ, какъ же быть? Да очень просто: можно не безъ пользы писать и вообще не безъ плода работать помимо сотрудничества Аполлона, довѣряясь только руководству своего ума и, главнымъ образомъ, внушеніямъ своей совѣсти.
   Эта задача не такъ легка, какъ кажется, и заслуга человѣка, разрѣшившаго ее, можетъ быть очень серьезна. Еще Паскаль говорилъ, что люди для того играютъ въ карты, чтобы не оставаться никогда долго наединѣ съ собою, чтобы не дать развиться угрызеніямъ совѣсти. То же самое говоритъ теперь и нашъ Толстой относительно пьянства и куренія. То же самое можно сказать, конечно, и относительно многихъ другихъ способовъ разсѣянія и самозабвенія. Это понятно. Де любитъ человѣкъ оставаться самимъ собой и съ самимъ собой, потому что не любитъ давать просторъ своему внутреннему самопознанію, котораго онъ боится, потому что рискуетъ скоро попасть въ положеніе не только подсудимаго, но и осужденнаго. Раскаяніе -- чувство тягостное, это такая нравственная кара, передъ силой которой блѣднѣютъ очень многія внѣшнія, придуманныя людьми, наказанія. Раскаяваться -- это значитъ именно осуждать себя, это значитъ "попасть въ руки Бога живаго", какъ говоритъ Писаніе, почувствовать всю эфемерность своего искусственнаго "достоинства". Съ наивною, но горькою и мѣткою ироніей говоритъ наша народная пѣсня, что "хорошо тому на свѣтѣ жить, у кого нѣту стыда въ глазахъ". Хорошо или худо, но, во всякомъ случаѣ, покойно, гораздо покойнѣе, нежели человѣку съ чуткою совѣстью и съ большими нравственными запросами. Что Аполлонъ?-- далеко Аюллонъ!-- скажемъ мы на манеръ гоголевскаго почтмейстера. Лишь бы "была въ нашей жизни правда, лишь бы не пришлось намъ краснѣть за сущность, за нравственное содержаніе нашей дѣятельности, а о формѣ этой дѣятельности пусть судятъ, какъ кому угодно. Подъ сѣнію Христа можно не слишкомъ заботиться объ Аполлонѣ и позволительно даже и вовсе забыть о его существованіи...
   Г. Жемчужниковъ "стихомъ участвуетъ своимъ въ хорѣ жизненнаго гимна", причемъ о покровительствѣ Аполлона не слишкомъ заботится. Правда, въ теоріи онъ находитъ, что "такъ называемая чистая поэзія, отрѣшенная отъ злобы для, возвышенна и прекрасна всегда. Такого времени, когда она могла бы оказаться ненужной, не бываетъ". Такъ это или не совсѣмъ такъ, объ этомъ мы разсуждать не будемъ. Для насъ важно то, что практика г. Жемчужникова совсѣмъ не отвѣчаетъ его теоріи. Не въ томъ только дѣло, что, вырасти на словахъ глубокое уваженіе къ "чистой" поэзіи, г. Жемчужниковъ, тѣмъ не менѣе, чуждается ея и воспѣваетъ почти всегда именно злобу дня. Дѣло въ томъ, что, какъ поэтъ (а не какъ теоретикъ искусства) онъ прямо вооружается противъ только что восхваленной имъ "чистой поэзіи" и мотивируетъ свое отрицаніе чрезвычайно энергически. Вотъ, наприм., отрывокъ изъ стихотворенія Памятникъ Пушкину:
   
   Мнѣ дѣло не до нихъ, дѣтей суровыхъ міра,
   Сказавшихъ напрямикъ, что имъ не до стиховъ,
   Пока есть на землѣ бѣднякъ, просящій хлѣба.
   Такъ пахарь-труженикъ, желающій дождя,
   Не станетъ пѣть, въ пыли за плугомъ вслѣдъ идя,
             Красу безоблачнаго неба.
   Я спрашиваю васъ, цѣнители искусствъ:
   Откройтесь же и вы, какъ тѣ, безъ отговорокъ.
   Вотъ ты хоть, напримѣръ, отборныхъ полный чувствъ,
   Въ комъ тонкій вкусъ развитъ, кому такъ Пушкинъ дорогъ;
   Ты, въ комъ рождаютъ пылъ возвышенной мечты
    Стихи и музыка, статуя и картина,--
   Но до сѣдыхъ волосъ лишь въ чести гражданина
             Не усмотрѣвшій красоты.
   Или вотъ ты еще... Но васъ теперь такъ много,
   Насъ поучающихъ прекрасному писакъ!
   Вы совѣсть, родину, науку, власть и
   Бога Кладете подъ перо и пишете вы такъ,
   Какъ удержалъ бы стыдъ писать порою прошлой...
   Но нашъ читатель добръ; онъ ужь давно привыкъ,
   Чтобы языкъ родной, чтобъ Пушкина языкъ
             Звучалъ такъ подло и такъ пошло.
   На всѣ, въ комъ такъ любовь къ отечеству сильна,--
   Любовь, которая все лучшее въ немъ губитъ,--
   И хочется сказать, что въ наши времена
    Тотъ -- честный человѣкъ, кто родину не любитъ.
   
   Отрицатели чистой поэзіи, конечно, не найдутъ ничего для себя обиднаго въ сравненіи ихъ съ озабоченнымъ пахаремъ, но каково почувствуютъ себя послѣ такого реприманда "цѣнители искусствъ"?
   Г. Жемчужниковъ не столько поэтъ, сколько гражданинъ, въ настоящемъ значеніи этого слова. По собственному справедливому сознанію г. Жемчужникова, его "муза" не обладаетъ ни лиризмомъ, ни красотой", но,-- скажемъ мы за него,-- она обладаетъ жизненностью, мужественною энергіей и проникнута негодованіемъ. Въ точномъ смыслѣ, г. Жемчужниковъ не принадлежитъ ни къ одной изъ нашихъ литературныхъ фракцій; онъ не преслѣдуетъ никакихъ сословныхъ или партійныхъ или вообще политическихъ цѣлей. Идеалъ г. Жемчужникова -- чисто-нравственный, но покоится онъ не на почвѣ личной морали, а на почвѣ общественности. Г. Жемчужниковъ не аристократъ и не демократъ, не либералъ и не консерваторъ, онъ -- человѣкъ и писатель, проникнутый сознаніемъ своего гражданскаго долга, и такой же ясности и высоты сознанія онъ требуетъ и отъ всѣхъ насъ, безъ различія сторонъ и цвѣтовъ. Говорите что угодно, но говорите по искреннему убѣжденію; идите куда хотите, но идите, постоянно памятуя о лежащей на васъ отвѣтственности; вѣрьте, любите, стремитесь сообразно съ своими наклонностями и способностями, но вѣрьте же дѣйствительно, любите на самомъ дѣлѣ, стремитесь безкорыстно. Вотъ общій характеръ требованій г. Жемчужникова, поскольку они выразились въ его поэзіи. Онъ именно только безъ устали напоминаетъ всѣмъ намъ "забытыя слова" --
   
   Тѣ лучшія слова, такъ людяхъ дорогія,
   Въ комъ сердце чувствуетъ, чья мыслитъ голова:
   Отчизна, совѣсть, честь и многія другія
             Забытыя слова.
   
   Ему противны не тѣ или другія доктрины, по ихъ внутреннему содержанію, а противно лишь легкомысленное и, въ особенности, лицемѣрное отношеніе къ нимъ. Если вы думаете объ отчизнъ, если руководитесь совѣстью, если въ васъ живо чувство, если вообще "забытыя слова" не забыты вами,-- г. Жемчужниковъ вашъ и вамъ нечего опасаться его изобличенія, каковы бы ни были ваши убѣжденія. Правда, свои удары и свое негодованіе г. Жемчужниковъ почти исключительно направляетъ въ одну сторону, противъ людей одной партіи, но это понятно: ученія, въ основѣ основъ которыхъ лежатъ только два принципа -- кнутъ и редереръ (at. Ловъ Тургенева), не могутъ, конечно, похвалиться нравственною безупречностью.
   Таковы общіе контуры литературной физіономіи г. Жемчужникова. Перейдемъ къ деталямъ.
   

II.

   Стихотвореніямъ г. Жемчужникова предшествуетъ небольшая автобіографія, представляющая собою настолько характерный документъ, что обойти ее никакъ нельзя. Большинство автобіографій всегда имѣютъ только косвенное, посредствующее значеніе для характеристики ихъ авторовъ: любопытно и нужно знать, какъ человѣкъ смотритъ на себя и на свою дѣятельность, но самый этотъ взглядъ въ огромномъ большинствѣ случаевъ приходится отвергать какъ совершенно ошибочный. Автобіографія г. Жемчужникова принадлежитъ къ числу тѣхъ немногихъ произведеній этого рода, правдивость и объективность которыхъ не возбуждаютъ сомнѣній. Г. Жемчужниковъ не хлопочетъ о пьедестальчикѣ для себя, но и не скромничаетъ по-фарисейски, не напрашивается на похвалу, но и не рисуется чрезмѣрною строгостью самоосужденія. Онъ не интересничаетъ, хотя его автобіографическія сообщенія иногда очень интересны, не въ личномъ только, но и общественномъ смыслѣ.
   Г. Жемчужниковъ принадлежитъ къ поколѣнію сороковыхъ или, точнѣе, пятидесятыхъ годовъ (родился въ 1821 г.). Ровно годъ тому назадъ я писалъ въ Русской Мысли о другому литературномъ дѣятелѣ того же самаго поколѣнія -- покойномъ Н. Б. Щегловѣ, еще болѣе и ярче г. Жемчужникова доказавшемъ свою непоколебимую преданность свѣтлымъ идеаламъ передовой части нашего общества и нашей литературы. Къ тому же поколѣнію принадлежитъ Левъ Толстой и принадлежали Салтыковъ и Хвощинская-Заіончковская. Вотъ замѣчательные старики, которыхъ судьба сберегла до нашихъ дней точно ради злой ироніи надъ нами, точно въ укоръ современнымъ Молчалинымъ нашимъ! Откуда въ нихъ эта удивительная жизнеспособность, это стремленье безъ конца ("нѣтъ конца стремленью, есть конецъ страданью!"), это вѣчная юность душа? По отношенію собственно въ себѣ, г. Жемчужниковъ объясняетъ дѣло просто и правдоподобно: "Врожденная отзывчивость не дала душѣ моей заглохнуть. Я былъ всегда чуждъ равнодушію, и это было большое для меня счастье. На своемъ вѣку я подмѣчалъ не разъ, какъ индифферентность вкрадывается въ человѣка большею частью подъ личиною благоразумія и практичности въ воззрѣніяхъ на жизнь, а потомъ мало-по-малу превращается въ нравственную гангрену, разрушающую одно за другимъ всѣ лучшія свойства не только сердца, но и ума. Послѣ моей отставки, я, на полной свободѣ частной жизни, сблизился съ обществомъ писателей и со многими лучшими представителями направленія сороковыхъ годовъ, къ которымъ питаю до сихъ поръ особую симпатію и глубокое уваженіе. Они всегда были лучшими моими друзьями и наставниками". Здѣсь можетъ быть сдѣлано только то замѣчаніе, что неравнодушіе г. Жемчужникова болѣе, чѣмъ счастье: это заслуга, которую всякій общественный дѣятель съ полнымъ нравомъ можетъ поставить въ свой активъ. Логическимъ послѣдствіемъ эпохи сороковыхъ годовъ (заимствовавшей въ свою очередь многое изъ эпохи двадцатыхъ годовъ) явились такъ называемые шестидесятые годы, отношеніе къ которымъ современности достаточно извѣстно, но о которыхъ г. Жемчужниковъ вспоминаетъ съ благодарнымъ и почтительнымъ чувствомъ, дѣлающимъ ему большую честь. "Я почитаю себя счастливымъ (опять счастье!), что былъ свидѣтелемъ освобожденія крестьянъ. Великое дѣло имѣло огромное вліяніе на русское общество. Оно вызвало и привлекло въ себѣ большое количество друзей и тружениковъ. Новые люди являлись повсюду и общество росло умственно и нравственно, безъ преувеличенія, по днямъ и по часамъ. Недавніе чиновники и владѣтели душъ преображались въ доблестныхъ гражданъ своей земли... Хорошее было время!" Не побоявшись, такимъ образомъ, выразить симпатію къ нашей реформаторской эпохѣ, г. Жемчужниковъ не боится отрекомендовать себя, кромѣ того, и западникомъ: "Я убѣдился на опытѣ въ разумности и въ высокомъ нравственномъ значеніи многихъ сторонъ западно-европейскаго быта и проникся глубокимъ къ нимъ уваженіемъ и сознательнымъ сочувствіемъ". Какъ не похожи всѣ эти разумныя и серьезныя сужденія на безсмысленныя инкриминаціи и ухорскія "патріотическія" фразы, столько уже лѣтъ раздающіяся въ нашей литературѣ!
   Въ эпоху реформъ г. Жемчужниковъ писалъ мало: "Мнѣ казалось, что ной стихи никому не нужны въ такое серьезное время". Немного дальше г. Жемчужниковъ говоритъ: "Съ 1883 г. я началъ писать сравнительно иного. Въ 1884 г. я вернулся въ Россію (изъ-за границы) и всѣ послѣдніе годы мнѣ писалось болѣе чѣмъ когда-нибудь въ моей жизни. Мнѣ казалось,-- и продолжаетъ казаться до сихъ поръ,-- что у меня есть что сказать, и мнѣ хочется высказываться". Изъ сопоставленія этихъ двухъ показаній вытекаютъ очень любопытныя, по нашему мнѣнію, заключенія, характеризующія и писательскія свойства г. Жемчужникова, и свойства переживаемаго нами историческаго момента. Г. Жемчужниковъ именно "поэтъ забытыхъ словъ", и въ этомъ причина, почему ему нечего было дѣлать тридцать лѣтъ тому назадъ и такъ много работы въ наше время. Странно было бы напоминать объ отчизнѣ и о совѣсти тѣмъ "чиновникамъ и владѣтелямъ душъ", которые "преображались въ доблестныхъ гражданъ своей земли". Странно было бы напоминать людямъ, которыя не только не исчезли изъ ихъ памяти, но претворялись ими въ живое дѣло. Между тѣмъ, въ распоряженія г. Жемчужникова не было другихъ темъ, кромѣ нравственно-общественныхъ идеаловъ или, вѣрнѣе, нормъ. Но вотъ прошло это время и наступило другое, когда метаморфозы людей стали происходить въ обратномъ смыслѣ, когда "доблестные граждане" стали преображаться въ "чиновниковъ и владѣтелей душъ". Г. Жемчужниковъ почувствовалъ, что ему "есть что сказать", и отсюда его поздняя плодовитость. Онъ увидалъ себя въ передовыхъ рядахъ не потому, что шелъ впередъ быстрѣе другихъ, а потому, что жизнь пошла на убыль, назадъ, въ то время, какъ онъ сохранилъ свою прежнюю позицію. Заслуга г. Жемчужникова состоитъ, прежде всего, въ томъ, что онъ устоялъ, что онъ ничего не забылъ изъ уроковъ своихъ прежнихъ учителей. Для человѣка, для личности этого довольно, но для общественнаго дѣятеля этого было бы недостаточно: мало предохранить себя отъ нравственнаго разложенія, нужно предохранить другихъ, и насколько такая задача вообще въ средствахъ поэзіи, г. Жемчужниковъ разрѣшилъ ее, соотвѣтственно, конечно, размѣрамъ своего таланта. Веселый, но часто довольно безцѣльный смѣхъ Козьмы Пруткова {Читатель долженъ знать, что знаменитая въ свое время литературная фирма Козьма Прутковъ состояла изъ трехъ лицъ, въ числѣ которыхъ находился и нашъ авторъ.} превратился у г. Жемчужникова въ настоящую сатиру, горькую, вдумчивую, негодующую. Развѣ это не сатира:
   
   Подумать -- страхъ беретъ, что нынѣ меньшинство,
   Покуда вѣрное гражданственнымъ началамъ,
   Ужь представляется явленьемъ запоздалымъ.
   Таковъ переворотъ. Чѣмъ объяснимъ его?
   Что возбуждаетъ въ насъ враждебность и сомнѣнья?
   Иль барщина честнѣй свободнаго труда?
   Иль мракъ невѣжества полезнѣй просвѣщенья?
             Безсудье-ль правильнѣй суда?
   Но смѣлость доблести въ насъ никнетъ; духъ нашъ спитъ;
   Звучатъ еще слова, но мысли -- ни единой;
   Но искры Божьей нѣтъ. Затянутаго тиной
   Болотнаго пруда таковъ сонливый видъ.
   Грѣшны и жалки мы, безъ пользы жизнь кончая
   И безъ луча надеждъ! Что сѣешь, то пожнешь.
   И сердце черствое, и голова пустая --
             Такъ въ жизнь вступаетъ молодежь.
   
   Это отрывокъ изъ стихотворенія Духа не угашайте. Какъ видите, тенденціи сатиры г. Жемчужникова не новы, но, во-первыхъ, назначеніе сатиры состоитъ не въ пропагандѣ новыхъ идей, а въ борьбѣ съ застарѣвшими предразсудками и заблужденіями; во-вторыхъ, въ иные моменты даже простое отрицаніе можетъ явиться положительнымъ откровеніемъ. Свободный трудъ честнѣе барщины, просвѣщеніе лучше невѣжества, судъ лучше безсудья -- это трюизмы. Но если практика жизни оказывается ниже этихъ трюизмовъ? Но если тысячи и тысячи людей склонны думать, что это не трюизмы, а парадоксы и софизмы? Не жизнь для литературы, а литература для жизни. Если передъ нашими глазами "болотный прудъ, затянутый тиной", нелѣпо разсказывать или мечтать о красотѣ Адріатическаго моря. Спросите англичанина, что лучше: судъ или безсудье? невѣжество или просвѣщеніе?-- и онъ засмѣется вамъ въ лицо, если только не сочтетъ васъ за сумасшедшаго. Спросите о томъ же любого Китъ-Китыча, и онъ скажетъ, что судиться "по душѣ" много превосходнѣе, чѣмъ судиться "по закону", а грамотность производитъ только кляузничество и "непокорство". Пусть онъ не членъ интеллигенціи, но развѣ онъ не членъ, и даже очень вліятельный, нашего общества?
   Г. Жемчужниковъ является въ нашей литературѣ защитникомъ тѣхъ аксіомъ общественности, которыя были усвоены, по крайней мѣрѣ, приняты нами тридцать лѣтъ назадъ и которыя теперь опять превратились въ теоремы. Въ этомъ состоитъ его литературная роль,-- роль трудная, потому что обязываетъ къ борьбѣ, и роль неблагодарная, потому что обусловлена слишкомъ эфемерными и преходящими явленіями, но необходимая и плодотворная въ данную минуту.
   

III.

   Литературный талантъ г. Жемчужникова, по своимъ размѣрамъ, принадлежитъ къ разряду среднихъ. Г. Жемчужниковъ самъ очень хорошо сознаетъ и даже прямо высказываетъ это (въ автобіографіи). Дѣйствительно, говоря некрасовскими выраженіями, его "сатиры чужды красоты", его "стихъ тягучъ", и онъ замѣтенъ какъ "безъ солнца звѣзды видны въ ночи, которую теперь мы доживаемъ боязливо". Молодые поэты наши владѣютъ формою лучше г.Жемчужникова, но ихъ поэзія не имѣетъ, однако же, и половины значенія сатиръ г. Жемчужникова. Г. Жемчужниковъ понимаетъ, что
   
                       ...покуда,
   Не видно солнца ни откуда,
   Съ его талантомъ стыдно спать.
   Еще стыднѣй въ годину горя
   Красу долинъ, небесъ и моря
   И ласку милой воспѣвать.
   
   Недостатокъ лиризма, однако, постоянно даетъ себя знать. Если, по мнѣнію г. Жемчужникова, лиризмъ (необходимъ для "чистой поэзіи", то, вѣдь, онъ не менѣе нуженъ и для идейной, тенденціозной поэзіи. Лирическое воодушевленіе согрѣваетъ поэтическое произведеніе и придаетъ ему силу или хотя подобіе силы даже тогда, когда внутреннее содержаніе его вполнѣ ничтожно. Да нѣтъ и суда нѣтъ, конечно, и мы не стали бы много распространяться объ этомъ отсутствіи у г. Жемчужникова лиризма, если бы самъ поэтъ не пытался довольно часто прибѣгать къ его помощи, несмотря на свою сознанную слабость въ этомъ отношеніи. Настоящая стихія г. Жемчужникова -- негодованіе и гражданская, не лирически-жалобная, а гнѣвная и протестующая. Вообще говоря, лярдомъ, конечно, вполнѣ совмѣстимъ съ сатирой: вспомнимъ, наприм., Размышленія у параднаго подъѣзда Некрасова, и я хочу сказать лишь то, что эти роды поэзіи не совмѣщаются у г. Жемчужникова. Хотя, обращаясь къ своей "музѣ", г. Жемчужниковъ однажды прямо сказалъ, что "слезъ риѳмованныхъ не надо",-- тѣмъ не менѣе, онъ нерѣдко отступаетъ отъ этого правила и всегда ко вреду цѣльности и стройности своихъ произведеній.
   Возьмемъ, наприм., стихотвореніе На родинѣ. Вотъ отрывокъ изъ первой половины его:
   
   О, этотъ видъ! О, эти звуки!
   О, край родной, какъ ты мнѣ милъ!
   Отъ долговременной разлуки,
   Какія радости и мухи
   Въ моей душѣ ты пробудилъ!...
   Твоя природа такъ прелестна;
   Она такъ скромно-хороша!
   Но намъ, сынамъ твоимъ, извѣстно,
   Какъ на твоемъ просторѣ тѣсно
   И въ узахъ мучится душа...
   О, край ты мой! Чтожь это значитъ,
   Что никакой другой народъ
   Такъ не тоскуетъ и не плачетъ,
   Такъ дара жизни не клянетъ?
   Шумятъ лѣса свободнымъ шумомъ,
   Играютъ птицы... О, зачѣмъ
   Лишь воли нѣтъ народнымъ думамъ
   И человѣкъ угрюмъ и нѣмъ?
   Понятны мнѣ его недуги
   И страсть -- всѣ радости свои,
   На утомительномъ досугѣ,
   Искать въ бреду и въ забытьи,
   Онъ дорожитъ своей находкой,
   И, лишь начнетъ сосать тоска --
   Ужъ потянулась къ штофу съ водкой
   Его дрожащая рука.
   
   Мы не обинуясь назовемъ это именно "риѳмованными слезами". Искренности поэта мы не эаподозрѣваемъ, но онъ не передаетъ своего чувства вамъ и мы остаемся холодны, несмотря на многочисленныя "о!" Мы хладнокровно замѣчаемъ во время чтенія, что стихъ "природа такъ прелестна" -- прозаиченъ, что образъ "въ узахъ мучится душа" -- неудаченъ, что эпитетъ "утомительный досугъ" неумѣстенъ, что выраженіе "понятны недуги и страсть народа искать свои радости въ бреду и въ забытьи" -- совершенно непонятно, что заключительныя строчки насчетъ штофа съ водной отдаютъ поэзіей Стрекозы и Будильника. Нѣтъ, не дается нашему поэту лиризмъ, это очевидно. Но вотъ г. Жемчужниковъ, сказавши, что "за преступленья и пороки народъ винить я не хочу", обращается съ негодующею рѣчью въ другую сторону, къ дѣйствительнымъ виновникамъ, и его стихъ сразу пріобрѣтаетъ крѣпость, силу и выразительность:
   
   Но тѣ мнѣ, Русь, противны люди,
   Тѣ изъ твоихъ отборныхъ чадъ,
   Что, колотя въ пустыя груди,
   Все о любви къ тебѣ кричатъ.
   Противно въ нихъ соединенье
   Гордыни съ низостью въ борьбѣ,
   И къ русскимъ гражданамъ презрѣнье
   Съ подобострастіемъ къ тебѣ.
   Противны затхлость ихъ понятій,
   Шумиха фразы на лету,
   И видъ ихъ пламенныхъ объятій,
   Всегда простертыхъ въ пустоту.
   И отвращенія, и злобы
   Исполненъ къ нимъ я съ давнихъ лѣтъ,
   Они -- "повапленные" гробы...
   Лишь настоящее прошло бы
   А тамъ -- имъ будущаго нѣтъ...
   
   Конечно, и здѣсь есть формальные недочеты (наприм., что значитъ шумиха фразы на лету?), но, все-таки, большая разница между первой к второй частями стихотворенія: тамъ жалостное причитанье, здѣсь энергическій укоръ.
   Г. Жемчужниковъ вообще поэтъ интеллигенціи. О народѣ онъ говоритъ относительно рѣдко и должно сказать, что его понятія на этотъ счетъ далеко не отличаются опредѣленностью. По крайней мѣрѣ, одна "замѣтка" его способна возбудить серьезныя недоумѣнія въ однихъ и злорадство въ другихъ. Вотъ эта "замѣтка":
   Въ насмѣшку и въ позоръ моей родной земли Такъ нѣкогда сказалъ вашъ врагъ иноплеменный:
   
   "Лишь внѣшность русскаго немножко поскобли,
   Подъ ней -- татаринъ непремѣнно".
   Теперь проявимся мы въ образѣ иномъ.
   Такъ отатаритъ насъ "народниковъ" дружина,
   Что сколько ни скреби татарина потомъ,--
   Не доскребешь до славянина.
   
   "Замѣтка" помѣчена 1883 годомъ. къ этому времени литературное теченіе наше, наѣстное подъ именемъ народничества, успѣло выразиться настолько, что не могло возбуждать сомнѣній относительно своихъ идеаловъ. Можно было принимать или отвергать эти идеалы, но приписывать нашимъ народникамъ желаніе "отатарить" народъ не было никакихъ основаній. Этихъ ли народниковъ имѣлъ въ виду г. Жемчужниковъ? Можно пожалѣть въ такомъ случаѣ о его недостаточномъ знакомствѣ съ однимъ изъ любопытнѣйшихъ и характернѣйшихъ выраженій нашей мысли. Или г. Жемчужниковъ разумѣлъ подъ именемъ народниковъ тѣхъ "отборныхъ чадъ", которыя, "колотя въ пустыя груди", только о своей любви къ народу? Тогда нужно пожалѣть о слишкомъ произвольной терминологіи поэта: между "народниками" и такъ называемыми "патріотами" разница гораздо большая, нежели, наприм., между г. Жемчужниковымъ и г. Фетомъ.
   Г. Жемчужниковъ любитъ жизнь, любитъ людей, горячо отстаиваетъ ихъ лучшіе идеалы, но это вовсе не жизнерадостный поэтъ. Жизнь онъ любитъ какъ будто въ отвлеченіи, а людей какъ будто въ воспоминаніи, въ настоящемъ же онъ чувствуетъ себя одиноко и холодно. Отчасти, конечно, здѣсь выражается тотъ самый нравственный мотивъ, который подмѣченъ Пушкинымъ въ знаменитой пьесѣ 19 октября 1825 г.
   
   Несчастный другъ! средь новыхъ поколѣній
   Докучный гость, и лишній, и чужой,
   Онъ вспомнитъ насъ и дни соединеній,
   Закрывъ глаза дрожащею рукой...
   
   Безъ сомнѣнія, г. Жемчужниковъ не можетъ считать себя лишнимъ и докучнымъ гостемъ средь новыхъ поколѣній, но извѣстное отчужденіе онъ, если не ошибаемся, испытываетъ въ глубинѣ сердца. Съ полною и горячею готовностью мы присоединяемся къ тому, что онъ сказалъ въ одномъ стихотвореніи о старинѣ:
   
   О, если житъ охота есть,
   О, если милъ ему міръ Божій,--
   Пускай живетъ! Еще принесть
   Онъ можетъ пользу молодежи.
   
   Мы обѣими руками подписываемся подъ этимъ. Но наше замѣчаніе объ отчужденіи, все-таки, сохраняетъ свою силу. Видите ли, негодованіе, исходящее не изъ теоретическаго, а изъ практическаго источника, не изъ головы, а изъ сердца, не отъ духа противорѣчія только, но и отъ оскорбленнаго чувства любви, непремѣнно будетъ смягчаться грустью и оттѣняться горечью. Кому и знать объ этомъ, какъ не г. Жемчужникову, автору превосходнаго стихотворенія Сняла съ меня судьба въ жестокій этотъ вѣкъ?... Прочтя это стихотвореніе, вы поймете, что значитъ чувствовать не вчужѣ, глядѣть не со стороны, страдать, а не сострадать только. Но за то, вѣдь, это стихотвореніе -- единственное въ этомъ родѣ у г. Жемчужникова. Во всѣхъ остальныхъ случаяхъ нашъ поэтъ или только негодуетъ, или только иронизируетъ, только порицаетъ. Его сатиры -- за указаннымъ единственнымъ исключеніемъ -- гораздо болѣе плоды "ума холодныхъ наблюденій", нежели "сердца горестныхъ замѣть". Приходитъ, наприм., къ г. Жемчужникову одинъ изъ мудрецовъ новѣйшей формаціи и начинаетъ ему проповѣдывать свою, хорошо теперь всѣмъ извѣстную несложную мудрость:
   
   Впадать въ унынье -- не умно;
   Смотрѣть на жизнь должны мы бодро.
   Вѣдь послѣ дня -- всегда темно,
   И дождь всегда смѣняетъ ведро.
   Противъ рожна не претъ философъ,
   Не признаю я вашихъ всѣхъ
   Такъ называемихъ вопросовъ.
   Плачъ не спасетъ отъ бѣдъ и водъ и пр.
   
   Когда такія разсужденія мы читаемъ въ прозаическомъ изложеніи въ какомъ-нибудь изъ "трезвенныхъ" нашихъ органовъ, мы, конечно, много не безпокоимся и хладнокровно замѣчаемъ: мели, Емеля, твоя недѣля! Но, вѣдь, г. Жемчужниковъ имѣетъ дѣло не съ явленіями литературы, а съ явленіями жизни, обличаетъ не литературствующую молодежь, а современную молодежь вообще. Это несравненно серьезнѣе, одной голой ироніи тутъ слишкомъ мало, но г. Жемчужниковъ именно только ироніей и ограничивается. Онъ замѣчаетъ вслѣдъ "философу":
   
   Что-жь! Вѣдь, его сужденья -- здравы.
   Онъ самъ и молодъ, и здоровъ...
   Какія-жь могутъ быть причины,
   Что отъ здоровья этихъ словъ
   Такъ вѣетъ запахъ мертвечины?
   
   Это остроумно, конечно. Для полемической журнальной статьи такое заключеніе было бы и удовлетворительно, и эффектно, но для поэзіи одной ироніи такъ же недостаточно, какъ, напримѣръ, для науки недостаточно одного здраваго смысла.
   Мы очень опасаемся, что любовь къ жизни превращается у г. Жемчужникова просто-на-просто въ любовь къ. Напримѣръ, что это такое:
   
   Свободы, тишины, безмолвія хочу я.
   Съ природой бы родной прожить остатокъ дней
   Въ уединеніи! Потомъ, конецъ ночуя,
   Хотѣлъ бы хоть въ окно успѣть проститься съ ней.
   А ты, природа-мать, и свѣтлыхъ дней лучами,
   И тьмой, и звѣздами, и красками зари,
   И всѣми чудными твоими голосами
   Со мной, пока живу, немолчно говори!
   
   Желаніе уйти отъ жизни "подъ сѣнь струй", каръ выражался Хлестаковъ, въ видѣ мимолетнаго настроенія духа, какъ выраженіе простаго утомленія, знакомо, вѣроятно, многимъ. Но бѣда, если это чувство укоренится въ человѣкѣ; нехорошо и тогда, если оно будетъ слишкомъ часто приходить къ нему. Г. Жемчужникова оно посѣщаетъ частенько, и если г. Жемчужниковъ безъ труда найдетъ резоны въ свою защиту,-- семидисятилѣтнему старику позволительно подумать объ отдыхѣ,-- мы, все-таки, отъ своего замѣчанія или упрека не откажемся. Слишкомъ ужъ любитъ г. Жемчужниковъ природу, слишкомъ ужь онъ превозноситъ ее надъ нами, людьми, такъ что доходитъ до очевидной несправедливости. Въ то время, какъ у насъ, по его мнѣнію, все дурно, въ природѣ, будто бы, все хорошо:
   
   Пока есть слухъ, пока есть зрѣнье
   И впечатлѣніе свѣжо,
   Любя въ природѣ всѣ явленья,
   Твержу я, полнъ благоговѣнья:
   "Все хорошо, все хорошо!"
   
   Конечно, природа никогда не можетъ возмутить нашего нравственнаго чувства, но за то никогда не можетъ и дать ему удовлетворенія. Это удовлетвореніе можетъ явиться только какъ результатъ побѣды надъ ней, а побѣда предполагаетъ борьбу, а борьба свидѣтельствуетъ о нашемъ сознанія, что въ природѣ не все хорошо, что она не разумна и, слѣдовательно, не совершенна. Какъ ни плоха наша жизнь и какъ ни справедливы укоры, расточаемые ей г. Жемчужниковымъ, она, все-таки, прогрессируетъ въ силу собственной самодѣятельности, тогда какъ природа видоизмѣняется, эволюціонируетъ, но прогрессируетъ она лишь уступая нашей волѣ и нашему разуму. Г. Жемчужниковъ восклицаетъ въ пантеистическомъ восторгъ:
   
   За цвѣтъ черемухи и вишни,
   За эти пѣсни соловья,
   За все, чѣмъ вновь любуюсь я,
   Благодарю Тебя, Всевышній!
   
   Г. Жемчужниковъ могъ бы, кромѣ того, поблагодарить и людей, потому что онъ восклицаетъ это, сидя, во-первыхъ, въ собственномъ саду и, во-вторыхъ, въ собственномъ саду. Человѣческая культура тоже, вѣдь, кое-что значитъ и кое-чего стоитъ, и всякій человѣкъ слишкомъ многимъ обязанъ людямъ, чтобы не чувствовать къ нимъ благодарности. Всѣмъ этимъ мы хотимъ сказать только то, что г. Жемчужниковъ не совсѣмъ выполнилъ ту программу, которую поставилъ себѣ:
   
   Добромъ помяну все, что было хорошаго въ жизни,
   Что умъ мой будило, что сердце плѣняло мое;
   Въ послѣднемъ призваніи выскажу бѣдной отчизнѣ,
   Какъ больно люблю я ее.
   
   За всѣмъ тѣмъ, несмотря на всѣ эти недочеты, поэзія г. Жемчужникова, въ общемъ, представляетъ собою на мрачномъ фонѣ текущей литературы рѣшительно свѣтлое явленіе. Все приходитъ во-время для того, кто умѣетъ ждать, говоритъ французская пословица. Г. Жемчужниковъ долго ждалъ своей очереди и, наконецъ, дождался ея, и книга его стихотвореній останется прекраснымъ памятникомъ не только въ исторіи нашей литературы, но и въ исторіи нашей общественности. Поучительное и трогательное зрѣлище представляетъ собою этотъ старикъ, точно пришедшій къ намъ изъ другого, лучшаго міра и заставшій насъ въ бѣшеной пляскѣ вокругъ золотаго тельца. Но онъ не разбилъ о камень своихъ скрижалей. Отчаяніе не овладѣло имъ. Съ непоколебимою вѣрой человѣка, лицезрѣвшаго истиннаго Бога, онъ громитъ наше идолопоклонство, напоминаетъ намъ и о нашемъ плѣнѣ египетскомъ, и о трудномъ переходѣ нашемъ черезъ пустыню. Изъ имѣющихъ уши кто-нибудь услышитъ, изъ услышавшихъ кто-нибудь увѣруетъ -- и этимъ онъ будетъ обязанъ г. Жемчужникову.

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.VII, 1892

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru