Lib.ru/Классика: Протопопов Михаил Алексеевич. Письма о литературе

Письма о литературѣ.

Письмо четвертое.

Уныніе въ душѣ моей усталой,--
Уныніе, куда ни погляжу.
Некрасовъ.

Все минется, одна правда останется.
Изъ народныхъ афоризмовъ.

Большинство современныхъ русскихъ писателей, безъ различія поколѣній и направленій, могли бы, если бы захотѣли говорить Съ полною искренностью, характеризовать свое душевное настроеніе некрасовскими стихами, взятыми нами эпиграфомъ для этого "письма". Въ самомъ дѣлѣ, что-то болѣзненное чувствуется почти въ каждой литературной работѣ настоящаго времени, какая-то неувѣренность замѣчается даже въ самыхъ, повидимому, бойкихъ рѣчахъ. Бойкости и даже хлесткости у насъ довольно, но нѣтъ того ровнаго и постояннаго одушевленія, которое всегда сопровождаетъ искреннее убѣжденіе,-- того одушевленія, съ какимъ дѣлается всякое завѣдомо-нужное и завѣдомо-полезное дѣло. Консерваторъ, зѣвая я, очевидно, самъ" себѣ не вѣря, завѣряетъ насъ, что толпа избивала докторовъ не отъ своего невообразимаго невѣжества, а отъ того, что доктора плохо въ Бога вѣрятъ (фактъ). Либералъ въ стотысячный разъ доказываетъ, что не подобаетъ въ благоустроенномъ обществѣ казнить людей безъ суда и слѣдствія, по одному административному вдохновенію. Романистъ, почерпнувши изъ азбуки или изъ прописи какую-нибудь сентенцію, вродѣ того, что, наприм., "праздность есть мать всѣхъ пороковъ", превращаетъ эту сентенцію въ тенденцію и пишетъ въ доказательство ея беллетристическое упражненіе въ двадцать печатныхъ листовъ. Пасквилянтъ пишетъ пасквиль на другого пасквилянта, очень хорошо понимая, что они два сапога -- пара, но пишетъ, все-таки, потому, что надо о чемъ-нибудь писать, надо что-нибудь сдать въ типографію, надо чѣмъ-нибудь наполнить урочные "столбцы". Журнальный обозрѣватель клещомъ впивается въ другого обозрѣвателя совсѣмъ, конечно, не потому, что его какія-то тамъ воззрѣнія "радикально" расходятся въ воззрѣніями противника, а просто затѣмъ, что надо же какъ-нибудь заявить о своемъ существованіи и о своей самостоятельности. Е только какой-нибудь поэтикъ, въ припадкѣ откровенности, вдругъ поставитъ точку надъ і:

Мы же лгать обречены:

Роковымъ у зломъ отъ вѣка

Въ слабомъ сердцѣ человѣка

Правда съ ложью сплетены.

Лишь уста открою,-- лгу,

Я разсѣчь узловъ не смѣю,

А распутать не умѣю,

Покориться не могу!

Лгу, чтобъ вѣрить, чтобы жить,

И во лжи моей: тоскую...

И во лжи моей тоскую -- вотъ поистинѣ характерное выраженіе! Во есть тоска и тоска, также какъ есть ложь и ложь. Есть ложь, зависящая отъ ненормальнаго положенія человѣка, и есть ложь, заключающаяся въ самомъ человѣкѣ; есть тоска, происходящая отъ сознанія своей ненужности, и есть тоска, происходящая отъ безсилія. Къ чести нашей литературы, насколько мы понимаемъ дѣло, ея теперешняя тоска обусловливается не субъективными, а объективными причинами, лежащими внѣ ея воли. Не о такъ называемыхъ "независящихъ обстоятельствахъ" говорю я теперь, а объ общемъ характерѣ переживаемаго нами историческаго момента. Теоретическая мысль слишкомъ далеко обогнала практическую дѣйствительность -- вотъ тотъ общій фактъ, который можетъ быть наблюдаемъ повсюду, во всѣхъ обществахъ, а у насъ въ особенно рѣзкихъ формахъ. Литература наша, по общему признанію, занимаетъ далеко не послѣднее мѣсто въ ряду европейскихъ литературъ, но можемъ ли мы сказать то же самое о нашей жизни, о формахъ нашей общественности? Между тѣмъ, литература должна служить жизни, въ этомъ вся цѣль и весь смыслъ ея существованія, и вотъ оцѣните же теперь трагизмъ этого положенія. Если милліоны и даже десятки милліоновъ моихъ соотечественниковъ не умѣютъ отличить А отъ Б, болѣе того, если они убѣждены, что съ этимъ умѣньемъ соединяется какая-то пагуба для души, я, въ качествѣ писателя, не могу иначе послужить жизни, какъ доказывая на разные лады и манеры, что "просвѣщеніе полезно", что наука не врагъ, а вѣрнѣйшій другъ людей, что знаніе -- сила и пр., и пр. Я долженъ это дѣлать потому, что того требуетъ жизнь, но, подумайте, могу ли я это дѣлать со страстью, какъ бы ни искренна была моя любовь къ родинѣ? Доказывать аксіомы, твердить, какъ новости, общія мѣста, вѣчно вращаться среди труизмовъ, не имѣющихъ ни малѣйшей теоретической цѣнности,-- да, такое занятіе можетъ привести кого угодно въ уныніе. Я взялъ только одинъ -- и, притомъ, грубый -- примѣръ, но пусть читатель самъ составитъ списочекъ тѣхъ элементарныхъ идей, о которыхъ не стоило бы говорить, но о которыхъ говоритъ -- и обязана говорить -- наша литература, потому что у насъ эти идеи еще не аксіомы, а покуда только теоремы.

Со всѣхъ сторонъ мы слышимъ жалобы на отсутствіе въ нашей литературѣ идеаловъ, на ея мелочную практичность, на ея отвращеніе къ общимъ воззрѣніямъ и принципамъ. Въ этихъ жалобахъ есть свой, большой и горькій смыслъ, но позвольте же перевернуть медаль другою стороной. У всякой литературы и во всѣхъ фазисахъ ея развитія можетъ быть только одна цѣль,-- та самая, которая вызвала и существованіе ея,-- цѣль всеобщаго просвѣщенія и самосознанія. Удовлетворяетъ ли этому основному требованію наша журналистика? Все относительно на этомъ свѣтѣ. Прошу позволенія у читателя привести на этотъ счетъ факты, почерпнутые мною изъ личнаго опыта. Нѣсколько лѣтъ назадъ мнѣ довелось безвыѣздно прожить три года въ глухой провинціи, которая и научила меня тому, чему не могла научить жизнь въ Петербургѣ. Въ то время, какъ мы, петербуржцы, презрительно или равнодушно пробѣгаемъ "столбцы" какой-нибудь Недѣли или какого-нибудь Новаго Вр, воображая, что наивнѣе ихъ и быть нельзя,-- эти самыя газеты вносятъ въ наши медвѣжьи безчисленные углы истинно живую струю мысли и анализа, являются истинными свѣточами въ кромѣшной тьмѣ захолустнаго невѣжества. Ничего, кромѣ нетерпѣнія и досады, не возбудитъ въ васъ какое-нибудь умѣренное и аккуратное разсужденіе газетнаго Молча дина на тему, что "наше время не время широкихъ задачъ", но для щедринскаго пошехонца эта статья явится цѣлымъ рядомъ открытій. Онъ узнаетъ изъ нея, во-первыхъ, о существованіи какихъ-то общихъ задачъ, которыя могутъ быть широкими и узкими; онъ узнаетъ, во-вторыхъ, о существованіи историческихъ эпохъ, изъ которыхъ каждая имѣетъ свой собственный характеръ; въ-третьихъ, наконецъ, онъ просто получаетъ привычку къ теоретическому разсужденію, къ логической рѣчи, къ правильному изложенію. Для человѣка, который, по историческому преданію, ухитрился въ трехъ соснахъ заблудиться, согласитесь, все это и очень серьезная умственная работа, и серьезное умственное пріобрѣтеніе.

Одна изъ труднѣйшихъ практическихъ задачъ, предлежащихъ всякому писателю, состоитъ въ томъ, чтобы знать и понимать своею читателя. Эта задача такъ же трудна и такъ же необходима, какъ и классическая задача познать самого себя. Можно сказать, что это, въ сущности, одна к та же задача: кто изъ писателей знаетъ себя, размѣръ и характеръ своихъ силъ, тотъ знаетъ, что и какому читателю онъ можетъ предложить съ своей стороны, на какіе умственные запросы онъ можетъ отвѣтить к откуда эти запросы могутъ послѣдовать. Наше общество состоитъ изъ многочисленныхъ наслоеній самыхъ разнообразныхъ формацій. Между Гладстономъ и англійскимъ углекопомъ разстояніе, въ умственномъ смыслѣ, меньшее, нежели между любымъ изъ насъ и тѣми нашими соотечественниками, которые спасаются отъ эпидеміи посредствомъ уничтоженія больницъ и докторовъ. Гладстонъ можетъ говорить передъ углекопами политическія рѣчи въ твердой увѣренности, что его поймутъ какъ слѣдуетъ, романы Дикенса читаются лондонскими горничными и привратниками, тогда какъ у насъ,-- говорю это опять на основаніи собственныхъ провинціальныхъ наблюденій,-- для большинства пошехонцевъ труденъ и не вразумителенъ даже такой писатель, какъ Глѣбъ Успенскій: его юморъ принимается въ серьезъ, языкъ его персонажей не производитъ ни малѣйшаго комическаго впечатлѣнія, а чистая, явная и тайная грусть симпатичнаго писателя остается незамѣченной, непонятой.

"Великіе люди должны испытывать на землѣ великую грусть", какъ выразился однажды Достоевскій устами своего Раскольникова. Въ pendant къ этому можно сказать, что русскій интеллигентный человѣкъ долженъ по временамъ, по крайней мѣрѣ, чувствовать великое одиночество, "оброшенность", какъ выражался Салтыковъ. Съ этимъ, однако, дѣлать нечего и унывать по этому поводу значитъ свидѣтельствовать о своей собственной простраціи. "Гдѣ сочувствіе, гдѣ пониманіе, гдѣ человѣчность?" -- съ глубокою тоскою спрашивалъ Бѣлинскій въ одномъ изъ своихъ писемъ. Во мужественное и дѣятельное гражданское чувство этого превосходнаго человѣка тотчасъ же беретъ верхъ надъ малодушнымъ порывомъ, и онъ прибавляетъ: "Нѣтъ, къ чорту всѣ высшія стремленія и цѣли! Мы живемъ въ страшное время, судьба налагаетъ на насъ схиму, мы должны страдать, чтобы нашимъ внукамъ было легче жить... Умру на журналѣ и въ гробъ велю положить подъ голову книжку Отечественныхъ Записокъ. Я литераторъ, говорю это съ болѣзненнымъ и вмѣстѣ радостнымъ и гордымъ убѣжденіемъ". Вотъ бодрый и смѣлый языкъ настоящаго бойца, вотъ отвага и самоотверженіе призваннаго дѣятеля, вотъ голосъ той любви, больше которой никто не можетъ имѣть,-- любви, отдающей душу за други своя. И что же, развѣ эта любовь была безплодна, развѣ схима была одѣта напрасно? Сбылась надежда незабвеннаго писателя, и даже въ такомъ объемѣ, въ какомъ онъ и самъ, конечно, не ожидалъ: намъ, "внукамъ", живется, все-таки, безъ сравненія, легче, нежели имъ, многострадальнымъ отцамъ и дѣдамъ нашимъ,-- мы видѣли освобожденіе отъ рабства милліоновъ нашихъ братій, мы присутствовали при утвержденіи въ нашей жизни первыхъ началъ законности, въ отмѣну "неправды черной", по извѣстному выраженію Хомякова, мы наблюдали первые неувѣренные шаги общества на пути самодѣятельности. Такъ намъ ли унывать послѣ этого? Иронія позволительна, сатира плодотворна, но лишь какъ средство, а не цѣль. Мы понимаемъ эту насмѣшливую улыбку поэта:

Но, претерпѣвъ судебъ удары,

Подъ старость счастье я узналъ,

Курилъ на улицахъ сигары,

И безъ цензуры сочинялъ.

Мы понимаемъ и этотъ сатирическій образъ: кружокъ благодушныхъ либераловъ, похлопывающихъ другъ друга по колѣнкамъ и приговаривающихъ: "Вѣдь, намъ, господа, очень и очень много дано!" Но иронія не уничтожаетъ вѣры и сатира преслѣдуетъ не идею, а уклоненія отъ идеи. Хорошая доза здороваго скептицизма всегда полезна уже по одному тому что предохраняетъ отъ увлеченій и преувеличенныхъ ожиданій, послѣ которыхъ остается только горечь разочарованія, а отъ разочарованія да унынія менѣе шага.

Надо вѣрить въ свое общество и въ свой народъ, въ свое дѣло и въ самого себя, чтобъ исполнить удовлетворительно свою спеціальную задачу. Въ минуту апатіи и тяжелаго раздумья достаточно возобновите въ своей памяти этотъ колоссальный образъ народа-труженика и народа-страстотерпца и эту, еще не вполнѣ опредѣлившуюся, но уже привлекательную, общую физіономію нашихъ интеллигентныхъ слоевъ, достаточно для того, чтобы почувствовать свою кровную связь съ родиной, которой не нужны наши вздохи, но нужны наши силы. Кто считаетъ себя обреченнымъ на ложъ, для того хроническая тоска является только справедливымъ возмездіемъ, но не въ этихъ людяхъ и не въ этихъ чувствахъ лозунгъ жизни. Вотъ сужденіе, наприм., не какого-нибудь избранника, не героя, а обыкновеннаго интеллигентнаго человѣка: "Роль учрежденій такова. Прежде разныя тамъ общественныя функціи совершались въ темныхъ и заплѣсневѣлыхъ подвалахъ. Въ нихъ куда какъ вольготно было обдѣлывать свои дѣлишки разному темному и заплѣсневѣлому люду и затирать все неподходящее. Въ эпоху реформъ даны свѣтлыя и чистыя комнаты. Людъ ихъ наполнилъ,-- я согласенъ съ вами,-- неважный, большинство изъ тѣхъ же подваловъ, но съ нимъ на свѣту-то бороться удобнѣе, это рай; а, во-вторыхъ, въ новомъ помѣщеніи удобнѣе дѣлать свое чистое дѣло тѣмъ, кто прежде и заикнуться о немъ не могъ. Потомъ вы недостаточно проникли въ психологію вотъ этихъ самыхъ господъ Мариныхъ и Обозинскихъ. А я ее изучилъ вотъ!... Въ сущности, это -- кисель. Можно его подать съ дегтемъ -- и тогда свиньи ѣсть не станутъ, и можно облить медомъ -- блюдо выйдетъ хоть куда. Всѣ мы знаемъ примѣры отлично поставленныхъ, честныхъ, передовыхъ земствъ... Ну, хотя бы,-- онъ назвалъ нѣсколько, -- знаемъ и неподкупные, строго-справедливые, дѣятельные мировые съѣзды (опять назвалъ), знаемъ и окружные суды на высотѣ своего призванія... Такъ вотъ я вамъ говорю: это не оттого, что такое-то земство вообще хорошо или такой-то съѣздъ, такой-то судъ, а оттого, что тамъ и сямъ есть одинъ, два, три человѣка, много десятокъ... напримѣръ, въ т--мъ земствѣ, и вотъ, оказывается, за глаза довольно, чтобы дать тонъ киселю. Масса, какая она ни будь: народъ, буржуа, чиновники, дворяне -- всегда масса, то-есть рыхлое и безформенное тѣсто. Это, пожалуй, грустно, но и это хорошо. Войдите туда съ живымъ и дѣйственнымъ началомъ; станьте ферментомъ, закваской, дрожжами... Будьте увѣрены, что опара взойдетъ. Эволюція сознанія не прерывается, процессъ общественности фаталенъ, ростъ новой силы неудержимъ. Скажу вамъ, наконецъ, мое послѣднее слово: реакція идетъ въ ариѳметической прогрессіи, накопленіе прогрессивныхъ идей, чувствъ и привычекъ -- въ геометрической. Вѣрить нужно, не унывать, не кукситься, не хныкать..." Вотъ простое, но преисполненное здороваго смысла и чувства сужденіе живого и нормальнаго человѣка. Вотъ настроеніе, которое литература всѣми силами должна поддерживать въ обществѣ, и, конечно, она можетъ это дѣлать не унылыми жалобами. Здѣсь кстати сдѣлать другую цитату: "Во что же долженъ поддерживать -- и отчасти теперь поддерживаетъ -- вѣру современный русскій романъ? Нѣтъ сомнѣнія, что онъ укрѣпляетъ въ насъ сознаніе человѣческаго достоинства и глубокую надежду на побѣду разума и любви надъ невѣжествомъ и злобой. Нельзя не пожелать, чтобы гуманная мысль горѣла все ярче и ярче въ художественныхъ созданіяхъ нашей литературы, чтобы художники наши все полнѣе и искреннѣе проникались тѣми идеями, къ которымъ приводитъ благодатный источникъ европейскаго научнаго знанія. Въ художнику мы подходимъ съ высокими требованіями, потому что ему много дано отъ природы, потому что онъ обладаетъ талантомъ, который долженъ быть отшлифованъ разумнымъ и долгимъ трудомъ. Въ предрасвѣтные сумерки мы стоимъ передъ туманною цѣпью горъ и, волнуясь, полные радостной тревоги, ждемъ, когда же загорится яркій солнечный лучъ на этихъ вершинахъ".

II.

Первую цитату мы взяли изъ романа г. Эртеля Смѣна, напечатаннаго въ Русской Мысли за 1891 г. Вторую цитату мы взяли изъ только что вышедшей книжки г. Гольцева Вопросы дня и жизни, представляющей собою сборникъ статей, большая часть которыхъ первоначально напечатана тоже въ Русской Мысли. По поводу этого, т.-е. по поводу того, что я говорю о литературныхъ работахъ своихъ коллегъ по журналу, я долженъ представить нѣсколько запоздалое, но не лишнее объясненіе,-- потому не лишнее, что оно должно коснуться нѣкоторыхъ общихъ правилъ литературнаго поведенія.

Вслѣдъ за небольшимъ отзывомъ моимъ (во второмъ "письмѣ") о романѣ г. Ремезова Наблюдатель обвинилъ меня ни болѣе, ни менѣе, какъ въ "подлости". Журналъ г. Пятковскаго не касался моего отзыва по существу, не оспаривалъ его вѣрности, не находилъ въ немъ преувеличеній, ничего подобнаго: моя "подлость", по мнѣнію журнала, заключалась въ самомъ фактѣ появленія отзыва, котораго я, будто бы, не долженъ былъ дѣлать, потому что рѣчь шла о постоянномъ сотрудникѣ журнала.

Я очень благодаренъ г. Пятковскому за его заботы о моей литературной нравственности и за доброе намѣреніе охотно прощаю ему всѣ крупные эпитеты, вплоть до "подлости", которыми онъ осыпалъ меня, но воспользоваться его поученіями не могу, потому что наши понятія о литературной чести, очевидно, имѣютъ между собой очень мало общаго. Неизвѣстно, какъ организованъ Наблюдатель, но, дѣйствительно, идейный журналъ, съ опредѣленнымъ направленіемъ, не есть экономическая ассоціація случайныхъ пайщиковъ и дольщиковъ, а есть свободный умственный союзъ теоретически солидарныхъ между Собой людей. Степенью этой солидарности и ничѣмъ другимъ опредѣляется крѣпость этого союза, въ которомъ, въ извѣстной мѣрѣ, каждый отвѣчаетъ за всѣхъ и всѣ отвѣчаютъ за каждаго. Такъ смотрю я на дѣло. Успѣхъ товарища, котораго я вижу слѣва себя, радуетъ меня, какъ мой собственный успѣхъ; неудача товарища, котораго я вижу справа себя, огорчаетъ меня, какъ собственное пораженіе. Не въ личныхъ добрыхъ отношеніяхъ, не въ совмѣстномъ чаепитіи, не въ желаніи порадѣть родному человѣчку заключается такого рода солидарность, а въ служеніи одной и той же общей идеѣ. Каждый, сообразно своимъ спеціальнымъ способностямъ, несетъ въ этомъ дѣлѣ свою долю труда, и почему же именно мы, единомышленники, должны быть лишены права суда, когда кто-нибудь изъ насъ представляетъ эту свою долю за своею единоличною отвѣтственностью, въ отдѣльномъ отъ журнала изданіи? Нужно стоять очень невысоко въ нравственномъ отношеніи, чтобы не допускать самой возможности безпристрастной критика со стороны лица или лицъ, только въ партійномъ смыслѣ заинтересованныхъ въ успѣхѣ своего единомышленника. Нужно глубоко погрязнуть въ мелочахъ жизни и журналистики, чтобы сводить все на почву личныхъ мотивовъ. Личные мотивы! Если мой соратникъ исполнилъ лежащую на немъ спеціальную обязанность хорошо, никто не лишитъ меня нравственнаго удовлетворенія высказать это вслухъ, если представится случай я поводъ на это. Если угодно, это личный мотивъ, но такой, который совсѣмъ не по плечу настоящей "подлости" и всякаго рода мелочности.

Но если дѣло исполнено не хорошо, а дурно? Но если вашъ единомышленникъ взялъ, по вашему мнѣнію, фальшивую ноту,-- выскажете ли вы свое порицаніе съ такою же свободой, какъ и свою похвалу? Господа "Наблюдатели" непремѣнно зададутъ эти вопросы, потому что отвѣтъ для нихъ не очевиденъ, а не очевиденъ потому, что наблюдаютъ они, должно быть, только себя и около себя. Сообразно съ этимъ, я предоставлю имъ возможность и нужную на этотъ счетъ справку сдѣлать въ своихъ же собственныхъ редакціонныхъ нѣдрахъ: дѣятельнѣйшій сотрудникъ Наблюдателя, г. Ясинскій, засвидѣтельствуетъ, что моя литературная непріязнь къ нему возникла не отъ порчи нашихъ личныхъ отношеній, въ которыхъ, наоборотъ, все и всегда было гладко, а, напротивъ, личныя отношенія порвались тогда, когда порвалась литературная связь. То же самое могу сказать и о г. Скабичевскомъ, прежнія пріятельскія отношенія съ которымъ ни на одну іоту не сдержали моего пера въ спорахъ съ нимъ. То же самое я могъ бы указать еще въ нѣсколькихъ примѣрахъ и то же самое я могъ бы подтвердить примѣрами діаметрально-противуположнаго свойства: личная дружба, перешедшая въ личную вражду, очень мало ослабила теоретическую солидарность и нисколько не повредила дальнѣйшей совмѣстной работѣ. Въ состояніи ли это уразумѣть Наблюдатель? Въ состояніи или нѣтъ, но ему не лишить меня этого, уже завоеваннаго хною права, драгоцѣннаго права сказать, не боясь обличеній ни съ чьей стороны, что не какіе бы то ни было личные, а литературные и идейные интересы руководствовали мною и въ моихъ нападеніяхъ, и въ моихъ защитахъ. Такъ дѣйствовалъ я съ первыхъ шаговъ моей литературной дѣятельности, такъ, конечно, буду дѣйствовать и впредь, потому что не умѣю иначе, а въ этомъ, прежде всего и больше всего, и состоитъ настоящая литературная нравственность.

Помогая неопытности Наблюдателя въ нравственныхъ вопросахъ, иллюстрирую дѣло самымъ свѣжимъ примѣромъ. Въ послѣдней (октябрьской) книжкѣ Сѣвернаго Вѣстника, въ Литературныхъ замѣткахъ г. Волынскаго, имѣется, между прочимъ, такая пылкая тирада: "По мѣрѣ того, какъ высыхала философская мысль на страницахъ русскихъ журналовъ, русская критика все болѣе и болѣе теряла подъ собою почву. Искусство разцвѣтало пышно, а критика падала ниже и ниже. Таланты одинъ крупнѣе другого выходили на поприще литературы, а критика безсильно отставала, путаясь въ словахъ и понятіяхъ. Критика пала, наконецъ, до того, что грубо замахнулась даже на Пушкина. Дальше идти нельзя было. То, что впослѣдствіи времени писалось въ журналахъ подъ громкимъ заглавіемъ критики, любопытно только какъ литературный курьезъ. Разнузданно-невѣжественные разговоры, почти постыдные въ интеллигентномъ обществѣ, отъ которыхъ отворачиваешься то со смѣхомъ, то съ негодующимъ отвращеніемъ, раздаются еще и теперь въ нашей періодической печати. Изъ мѣсяца въ мѣсяцъ появляются статьи съ нелѣпыми стишками въ видѣ аргументацій, съ какими-то бурсацкими выходками и чисто-лакейскимъ остроуміемъ. Это -- не только невѣжество безсознательное, но и недобросовѣстное".

Довольно сильно сказано! Такая усиленная энергія выраженій соотвѣтствуетъ, конечно, искренности высказываемаго мнѣнія... Но, прежде всего, о комъ собственно идетъ рѣчь? Противъ кого направлено это безличное изобличеніе? Никто, кромѣ меня, "изъ мѣсяца въ мѣсяцъ" критическихъ статей не пишетъ, никто, если не ошибаюсь, не любитъ, какъ я, иллюстрировать (не аргументировать, конечно) свое изложеніе стихами, наконецъ, эпитеты "бурсацкій", "лакейскій", "невѣжественный" -- это обычное оружіе г. Буренина противъ меня, которымъ позаимствовался у него при этой оказіи и г. Волынскій. И такъ, сомнѣній быть не можетъ.

Гм... Однакожь! А, впрочемъ, что-жь? Мнѣнія свободны, и что же я за звѣзда такая, чтобы не допустить искренности о себѣ даже такого мнѣнія? Можно надѣяться на себя, но, все-таки, какъ ручаться за впечатлѣніе, которое производишь на равнаго рода людей своею особой, своими "разговорами"? Въ данномъ случаѣ, однако, ручаться можно. Тотъ отдѣлъ Литературныхъ замѣтокъ, въ которомъ уничтожаетъ меня нынѣ г. Волынскій, былъ открытъ въ Сѣверномъ Вѣстникѣ по моей иниціативѣ, когда я, при прежней редакціи, сотрудничалъ тамъ и г. Волынскій дебютировалъ въ немъ съ моего личнаго благословенія, за которымъ г. Волынскій и пріѣзжалъ ко мнѣ изъ Петербурга за десятки верстъ. Благословеніе было мною охотно дано, потому что г. Волынскій преисправно, какъ оказалось, попалъ уже въ установившійся въ журналѣ критическій тонъ и вторилъ мнѣ даже съ нѣкоторымъ визгомъ отъ нелишняго усердія. Вотъ, наприм., какими тирадами дебютировалъ г. Волынскій въ качествѣ обозрѣвателя журналистики: "Мы должны сознаться: ниже, чѣмъ теперь, литература наша еще никогда не падала. Никогда еще круглая бездарность и откровенное невѣжество не чувствовали себя такъ хорошо, какъ сейчасъ. Никогда еще страницы нашихъ періодическихъ изданій не кишѣл такою массой ничего не стоющихъ литературныхъ именъ, какъ сейчасъ. Пинстинѣ, мы переживаемъ дни, о которыхъ современенъ нельзя будетъ вспомнить, не краснѣя: дни пошлаго шутовства, дни откровеннѣйшаго литературнаго цинизма, дни ничтожнѣйшихъ, микроскопическихъ талантовъ и крупныхъ, почти грандіозныхъ пороковъ. Укажите мнѣ хоть одно горячее сердце среди тѣхъ, которые составляютъ такъ называемую новѣйшую формацію нашей литературы. Укажите хоть на одинъ не узкій умъ въ этой довольно большой толпѣ писакъ различныхъ родовъ. Мы не знаемъ ни одного такого сердца, ни одного такого ума. По нашему мнѣнію, печать недоношенности и фразерства безъ огня лежитъ на огромномъ большинствѣ произведеній нашей литературной молодежи. Художественнаго блеска, идейныхъ замысловъ, здороваго и свѣжаго чувства не ищите въ новѣйшемъ литературномъ поколѣніи. Этого въ немъ нѣтъ. Нѣтъ красоты, нѣтъ силы, нѣтъ правды тамъ, гдѣ нѣтъ идеаловъ. Нельзя быть хорошимъ, настоящимъ писателемъ, если перомъ не владѣетъ извѣстная, опредѣленная идея, опредѣленное живое и сильное чувство. Писатель, прежде всего, человѣкъ и солдатъ своей родины. На поприще литературы надо выходить съ отчетливо сознаваемыми намѣреніями, съ ополченною рукой, готовою на борьбу за добро и правду. Собственные художественные образы должны быть воспитаны на благодатной почвѣ народности и гражданственности. Народная жизнь оплодотворяетъ всякую истинную фантазію, всякое настоящее творчество. Безъ опредѣленныхъ нравственныхъ и литературныхъ идеаловъ печатное слово мертво и ничтожно... Обратите вниманіе на слѣдующее любопытное и, если хотите, многознаменательное явленіе. Никогда еще критика не была столь жестока, какъ именно теперь. Некого объяснятъ, некого проповѣдывать! Нечего понимать: идея вывѣтрились на всѣ четыре стороны".

Какъ видите, "разнузданные разговоры", отъ которыхъ, по увѣренію г. Волынскаго, онъ отвертывается теперь то со смѣхомъ, то съ отвращеніемъ, всего два года съ небольшимъ назадъ повторялись имъ "своими словами" съ исправностью усерднаго ученика. Могъ ли я не поощрить такого старательнаго молодого человѣка? А вскорѣ затѣмъ г. Волынскому, ставшему однимъ изъ новыхъ хозяевъ журнала, понадобилось и мое лакейское остроуміе, и мои бурсацкія выходки, и моя недобросовѣстная невѣжественность: съ назойливостью, которую я нашелся вынужденнымъ умѣрить сначала рѣзкимъ словомъ ("вы очень далеко пойдете въ гешефтмахерствѣ"), а вскорѣ и печатнымъ заявленіемъ, г. Волынскій привлекалъ меня къ участію въ журналѣ, къ участію уже явно невозможному для меня: несложная психологическая сущность "новыхъ людей" была мною разгадана. Какъ ни развязенъ г. Волынскій, но всѣхъ этихъ фактовъ и онъ не посмѣетъ отрицать.

Вотъ вамъ, Наблюдатель, матеріалъ для наблюденія. Вотъ вамъ настоящій образецъ той литературной непорядочности, которая есть, вмѣстѣ съ тѣмъ, и нравственная распущенность, чтобы не выразиться сильнѣе. Говорите о друзьяхъ, говорите о врагахъ, судите о комъ угодно, но судите не подъ вліяніемъ дружбы или вражды, а въ интересахъ правды; какъ бы ни высоко вы превознесли своего и какъ бы ни низко поставили вы будете правы, если поступите въ обоихъ случаяхъ по безкорыстному убѣжденію или даже и въ интересахъ, но не вашихъ личныхъ и не кружковыхъ или кастовыхъ, а непремѣнно партійныхъ, общихъ, а такими могутъ быть только интересы умственные и нравственные. Мало-по-малу мое объясненіе съ Наблюдателемъ перешло въ назиданіе Наблюдателю, и въ этомъ не моя вина. А теперь обратимся въ продолженію того дѣла, которое показалось было столь предосудительнымъ г. Пятковскому.

III.

Само собою разумѣется, что мы не имѣемъ намѣренія разбирать ни романа г. Эртеля, ни статей г. Гольцева, и это не только по недостатку времени и мѣста, но и потому, что вообще литературная критика не входитъ въ планъ моихъ Писемъ. Но для характеристики настроенія текущаго момента обѣ эти литературныя работы имѣютъ одинаковое значеніе и по объему, и по характеру. Казалось бы, что можетъ быть общаго между беллетристомъ, живописующимъ картины жизни, и публицистомъ, анализирующимъ теоретическіе вопросы жизни? Общее, однако, нашлось, и настолько серьезное общее, что даетъ право поставить за одну скобку эти формально разнородныя произведенія нашей литературной мысли.

Для своего романа г. Эртель нашелъ въ какой-то "старой книгѣ" слѣдующія слова, взятыя имъ эпиграфомъ: "А ино и жалѣть надлежитъ умѣючи: нѣтъ злака ему же не положенъ срокъ и всякому овощу свое время". Этотъ эпиграфъ хорошо выражаетъ настроеніе романиста, а въ связи съ заглавіемъ Смѣна довольно отчетливо выражаетъ и основную идею романа. Нужно сказать, что такое настроеніе, очень симпатичное своимъ бодрымъ благодушіемъ, не лишено и нѣкоторыхъ опасностей: съ нимъ не трудно придти къ тому всеоправдывающему квіетизму, съ точки зрѣнія котораго даже такой фруктъ, какъ г. Волынскій, имѣетъ право на наше признаніе, на извѣстную роль. Какъ увидимъ дальше, г. Эртель и дѣйствительно не избѣжалъ этой опасности.

Книжкѣ г. Гольцева предшествуетъ небольшое предисловіе, которое мы находимъ нужнымъ выписать цѣликомъ: "Въ эту книжку вошли мои публичныя лекціи, рѣчи и статьи, первоначально напечатанныя въ Русской Мысли, въ Вопросахъ философіи и психологіи и въ Артистѣ, онѣ посвящены вопросамъ дня и жизни -- такимъ вопросамъ, которые въ недостаточной еще степени интересуютъ русское общество. Я думаю, что моя книжка можетъ принести пользу довольно обширному кругу читателей, тому что и въ тяжелыя, и въ свѣтлыя времена вопросы общественнаго и личнаго достоинства не должны сходить съ очереди". Какъ выгодно отличается эта спокойная увѣренность въ приносимой пользѣ отъ той нарядной печали, которая намозолила намъ глаза, отъ тѣхъ истерическихъ жалобъ на время, на читателя, на несовершенство человѣческаго сердца на бренность всего немного и проч. и проч., которыя одолѣваютъ насъ теперь и въ стихахъ, и въ прозѣ. "Что жалѣть? Намъ жалѣть недосужно", какъ говоритъ некрасовская крестьянка. Что жалѣть о разныхъ превыспренностяхъ, когда простые "вопросы общественнаго и личнаго достоинства, еще въ недостаточной степени интересуютъ русское общество", когда, другими словами, мы еще не доросли до яснаго сознанія ни своей индивидуальной, человѣческой, ни своей собирательной, общественной личности? И г. Гольцевъ, какъ всѣ мы, выражаетъ сожалѣніе о замутившемся источникѣ нашей мысли, о шаткости нашихъ идеаловъ, но отъ этого сожалѣнія слишкомъ далеко до отчаянія и онъ, съ спокойствіемъ полнаго убѣжденія, указываетъ практическіе пути, которыми можно оздоровить нашу дѣйствительность. Онъ говоритъ: "Нѣтъ никакой ни надобности, ни возможности достигнуть въ обществѣ однообразія идеаловъ, устранить всѣ индивидуальныя исканія правды и красоты. Наоборотъ, у богато-одареннаго народа личность будетъ выростать и разнообразиться ни мѣру его культурнаго развитія. Необходимо лишь одно, чтобы въ обществѣ были установлены нѣкоторыя общія нормы, безъ которыхъ невозможно здоровое, въ нравственномъ смыслѣ слова, развитіе каждаго человѣка, къ какому бы философскому направленію или политической партіи онъ ни принадлежалъ. Если мой противникъ лишаетъ меня возможности исповѣдывать свое убѣжденіе, то могу ли я относиться съ уваженіемъ и къ нему лично, и къ тому дѣлу, которое онъ защищаетъ? А для общества такія взаимныя отношенія людей, въ основу которыхъ кладутъ лицемѣріе, страхъ или ненависть, неминуемо станутъ источникомъ глубокаго нравственнаго паденія". Какой же, скажутъ намъ, это идеалъ?-- это всего только трудомъ. Позвольте намъ сказать на это, что всѣ идеалы безъ исключенія есть труизмы, аксіомы, и если говорится объ отсутствіи идеаловъ, то отнюдь по въ смыслѣ отсутствія ихъ какъ постоянныхъ цѣлей, а въ смыслѣ упадка личной и общественной энергіи стремиться къ осуществленію этихъ идеаловъ. Да, идеалъ, поставляемый г. Гольцевымъ, не новъ, въ такой же степени, какъ не новъ и воздухъ, которымъ мы дышемъ, какъ всякая стихія, безъ которыхъ, однако же, невозможенъ разцвѣтъ жизни. Въ духѣ именно этого идеала широкой терпимости и свободы развитія написаны всѣ статьи г. Гольцева. Онъ такъ вѣритъ въ него, что въ иныхъ мѣстахъ его рѣчь возвышается до нѣкотораго сдержаннаго паѳоса, вообще не свойственнаго дарованію г. Гольцева. Вотъ, наприм., заключительныя слова его книжки: "Насъ утомляютъ изображенія психопатовъ и психопатокъ, намъ хочется видѣть въ пьесѣ свѣжее дыханіе новой жизни, намъ хочется,-- мнѣ кажется, я не ошибаюсь,-- того, что высокомѣрно называется наивностью. Представьте, что на русской сценѣ выведенъ человѣкъ, который твердо помнитъ такія забытыя, какъ справедливость или, напримѣръ, просвѣщеніе. Представьте, что передъ вами развертывается жизнь, вся отданная честной борьбѣ за такія забытыя слова. Пусть человѣкъ этотъ не будетъ побѣдителемъ, пускай онъ погибнетъ: эта гибель воскреситъ въ насъ надежду, укрѣпитъ сознаніе нашего долга. Но зачѣмъ же погибать такому человѣку? Напомню знаменитое изреченіе, видоизмѣняя его для даннаго случая. Мы чувствуемъ себя малыми передъ многими предразсудками и затрудненіями потому, что стоимъ передъ ними на колѣнахъ. Подымемся!" Эта основная тенденція проходитъ красною нитью черезъ всю книжку г. Гольцева, придавая ей логическую стройность и единство.

И такъ, вотъ главная положительная черта, одинаково отличающая и нашего романиста, и нашего публициста: это люди спокойно вѣрующіе, прочно убѣжденные, не растерявшіеся передъ современнымъ хаосомъ понятій и идей. Главная отрицательная черта этихъ писателей опять-таки одна и та же; слишкомъ много они, по французской пословицѣ, обнимаютъ и потому мало захватываютъ. Въ романѣ г. Эртеля мы находимъ огромную массу персонажей, среди которой имѣются представители чуть ли не всевозможныхъ общественныхъ теченій нашихъ и даже оттѣнковъ или притоковъ теченій. Тутъ и жуиръ-адвокатъ, тутъ и изящная барыня изъ современныхъ полупсихопатовъ, и дѣловитый земецъ, и декадентъ-поэтъ, и вѣрующій толстовецъ, и не знающая чему вѣрить студентка, и доморощенный буддистъ-пессимистъ, и непримиримый радикалъ, вѣчно воюющій противъ "эстетики и дармоѣдства", и кулакъ-купецъ, и окаменѣвшая въ стародворянскихъ традиціяхъ захудалая аристократка, и религіозный новаторъ-мужикъ и другой мужикъ -- вѣчный и неукротимый протестантъ противъ "господъ" и пр., и пр. Въ этой разнообразной толпѣ, гдѣ герой г. Эртеля? Кому онъ отдаетъ предпочтеніе, на кого онъ особенно надѣется, съ кѣмъ хотѣлъ бы идти рука объ руку? Такого героя у г. Эртеля нѣтъ, никакихъ исключительныхъ симпатій онъ не питаетъ, а любитъ если не всѣхъ, то многихъ, хотя и не въ одинаковой степени. "Всякому овощу свое время",-- благодушно твердитъ онъ и, глядя какъ бы со стороны на мутящуюся передъ нимъ толпу, съ екклезіастическою мудростью какъ бы думаетъ про себя: все суета суетъ и всяческая суета, и все что было -- опять будетъ, и все что есть -- пройдетъ и вся наша жизнь только рядъ "смѣнъ". Симпатиченъ г. Эртелю радикалъ, съ неподкупною прямолинейностью громящій "дармоѣдовъ и эстетику", но не менѣе симпатиченъ и молодой крестьянскій парень, со страстью фанатизма углубляющійся въ таинственный смыслъ словъ Псалтиря: "бездна бездну призываетъ". Трогательно-жалка кажется ему эта "одичалая княжна", которая "гросфатеръ съ императоромъ Николаемъ Павловичей танцовала", какъ объявляетъ она становому, пріѣхавшему описывать ея усадьбу за недоимки, и въ такой же мѣрѣ жалокъ и трогателенъ для г. Эртедя заклятой врагъ княжны, мужикъ Листарка, оборванный, худой, голодный, но вѣчно и неподкупно протестующій. Это не индифферентизмъ,-- г. Эртель вѣритъ вообще въ благо, вообще въ истину,-- это именно какое-то философско-художническое благодушіе, которое не прощаетъ только въ самыхъ крайнихъ случаяхъ. Не прощаетъ г. Эртель декаденту, не прощаетъ и кулаку, но, въ случаяхъ менѣе уродливаго искаженія всякой нравственной правды, онъ заступнически заслоняетъ собою подсудимаго: не судите, да не судимы будете, и всякому овощу свое время.

Такъ же, точь-въ-точь такъ же, какъ г. Эртель, въ качествѣ романиста, относится къ живымъ общественнымъ и психологическимъ типамъ, г. Гольцевъ, въ качествѣ публициста, относится къ общественнымъ к научнымъ теоріямъ. Онъ подходитъ къ нимъ не какъ въ точномъ смыслѣ слова публицистъ, а какъ осторожный ученый, и, притомъ, юристъ, т.-е. такой ученый, который, по самой своей спеціальности, привыкъ обращаться лишь съ такими доктринами, въ которыхъ не можетъ быть безспорной, математической истины. Вотъ, наприм., не чуждый намъ вопросъ о задачахъ искусства. Среди едва очистившагося поля битвы за тенденціозное, идейное и за такъ называемое чистое искусство г. Гольцевъ занимаетъ такую нейтральную позицію: "Въ послѣднее время вопросъ объ искусствѣ, о значеніи и задачахъ художественнаго творчества возбуждаетъ большое вниманіе русскаго образованнаго общества. То пренебреженіе къ эстетикѣ, отъ котораго пострадалъ не одинъ художественный вкусъ, но и неразрывно связанное съ нимъ нравственное настроеніе нашего общества, смѣнилось новымъ теченіемъ, прямо противуположнымъ. Если въ прежнее время провозглашалось, что сапоги выше Шекспира, то теперь довольно ясно намекаютъ на то, что изображеніе сапоговъ выше какой угодно идеи". Это позиція, какъ видите, не прокурора и не адвоката, а судьи, и, притомъ, судьи опытнаго, который давно убѣдился, что и въ обвиненіяхъ прокурора, и въ защитѣ адвоката всегда заключается извѣстная доля истины, но истины не полной и односторонней. Однако, г. Гольцевъ слишкомъ, все-таки, журналистъ, чтобы до конца сохранить свою объективность, свой нейтралитетъ, и онъ во многихъ случаяхъ довольно рѣшительно становится на одну изъ сторонъ, и именно всегда на лѣвую. Такъ, въ томъ же вопросѣ объ искусствѣ, только что улыбнувшись надъ знаменитыми "сапогами", г. Гольцевъ говоритъ: "Если Тэнъ признаетъ, что литературная оцѣнка неразрывно связана съ нравственною, то приходится признать односторонность его утвержденія, будто бы эстетика или философія искусства ничего не осуждаетъ и не прощаетъ, а только указываетъ и объясняетъ. Указать и объяснить, что данный характеръ въ данномъ художественномъ произведеніи высокъ и благотворенъ, именно и значатъ произнести эту похвалу, т.-е. отступить отъ безстрастія натуралиста, для котораго пальма и репейникъ равноцѣнны въ нравственномъ смыслѣ слова, для котораго, правильнѣе, не существуетъ вовсе нравственной точки зрѣнія". Плодить споровъ я не хочу, но не могу не сказать, что если г. Гольцевъ допускаетъ въ вопросахъ искусства нравственные критеріи, то, по мѣрѣ того, какъ онъ предоставлялъ бы этимъ критеріямъ все большій и большій просторъ, увеличивалось бы пропорціонально и его снисхожденіе къ пресловутымъ "сапогамъ". Вѣдь, нравственный критерій есть, прежде всего, критерій справедливости...

Истина не одностороння, а многогранна. Будемъ стараться обнять ее общимъ взглядомъ, но будемъ при этомъ терпимы и предоставимъ каждому свободу искать истины по его собственному разумѣнію. Надо жить я надо другимъ давать жить. Вотъ послѣдняя формула обоихъ писателей, какъ романиста, такъ и публициста. Это свѣтлая, прогрессивная формула, но во имя этой самой провозглашаемой вами терпимости позвольте сказать и намъ: благо людямъ односторонней исключительности, благо людямъ прямолинейнаго стремленія! Пусть имъ не дано выразить истину во всей ея полнотѣ и во всемъ разнообразіи,-- это доступно только Богу,-- но за то предоставленную имъ частицу божественнаго наслѣдія: они съумѣютъ сохранить во всей ея неприкосновенности.

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.X, 1892

Оставить комментарий Протопопов Михаил Алексеевич (bmn@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 19/04/2023. 41k. Статистика. Статья: Критика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Письмо четвертое.

Протопопов Михаил Алексеевич Письма о литературе

Письма о литературѣ.

Письмо четвертое.

Протопопов Михаил Алексеевич
Письма о литературе