Протопопов Михаил Алексеевич
Из истории нашей литературной критики

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Изъ исторіи нашей литературной критики*).

Очерки гоголевскаго періода русской литературы (Современникъ 1855--1856 гг.). Изданіе М. Н. Чернышевскаго. Спб., 1892 г.

*) Русская Мысль, кн. VIII.

V.

   "Фактъ столь значительный, какъ критика гоголевскаго періода, не могъ возникнуть внезапно, въ одно прекрасное утро: такъ являются только литературные грибы; не могъ возрости изъ ничего: такъ надуваются собственною пустотой только литературные мыльные пузыри, которыхъ мы видывали довольно и которые лопались въ глазахъ насмѣшливо-улыбающейся публики, несмотря на всѣ крики своихъ записныхъ поклонниковъ, которые, впрочемъ, на другой же день забывали объ ихъ эфемерномъ существованіи. Критика гоголевскаго періода росла долго, прежде нежели достигла своего полнаго развитія".
   Такъ говоритъ авторъ Очерковъ о критикѣ Бѣлинскаго. Общая мысль, заключающаяся въ этихъ словахъ, не можетъ быть оспариваема. Чѣмъ значительнѣе литературная или научная теорія, чѣмъ вообще крупнѣе какое бы то ни было историческое явленіе, тѣмъ глубже уходятъ его корни въ прошедшее и тѣмъ труднѣе и медленнѣе совершается процессъ его рожденія. Это всеобщій историческій фактъ и, въ то же время, простая логическая аксіома. Но мы не моліемъ оставить безъ возраженій то примѣненіе, которое даетъ этой аксіомѣ нашъ авторъ, не можемъ принять того толкованія, которое онъ намъ предлагаетъ.
   "Критика Бѣлинскаго росла долго, прежде нежели достигла своего полнаго развитія". Къ удивленію, оказывается, что авторъ Очерковъ хотѣлъ этимъ сказать не болѣе того, что Бѣлинскій имѣлъ себѣ предшественника въ лицѣ Надеждина. Внутренняго, самостоятельнаго роста критики Бѣлинскаго, этого мучительно-труднаго роста, съ его кризисами и крутыми переломами, нашъ авторъ какъ будто не замѣчаетъ и даже прямо отрицаетъ его. Такъ, полемизируя съ Шевыревымъ, упрекавшимъ Бѣлинскаго въ измѣнчивости убѣжденій, авторъ Очерковъ говорить: "Обвинять его (Бѣлинскаго) за измѣнчивость и отсутствіе убѣжденій то же самое, что обвинять Пушкина за недостатокъ поэтическаго элемента въ его стихахъ или г. Шевырева за недостатокъ ученыхъ цитатъ въ его ученыхъ статьяхъ". Замѣтимъ, прежде всего, что измѣнчивость убѣжденій и отсутствіе убѣжденій совсѣмъ не одно и то же. Въ теченіе всей литературной дѣятельности Бѣлинскаго не было ни одного момента, когда бы его можно было по праву упрекнуть въ отсутствіи убѣжденій. Въ двѣнадцати томахъ его сочиненій нѣтъ ни одной статьи, ни одной рецензіи, ни одной страницы, которыя были бы написаны подъ вліяніемъ какихъ-нибудь внѣшнихъ, а не внутреннихъ побужденій. Въ то же время, безъ труда можно было бы указать статьи Бѣлинскаго, которыя по своему смыслу и направленію взаимно исключаютъ другъ друга. Бѣлинскій тридцатыхъ и Бѣлинскій сороковыхъ годовъ -- это два различныхъ писателя, одинаково искренніе и убѣжденные, но рѣшительно враждебные другъ другу.
   Такимъ образомъ, съ фактической стороны Шевыревъ былъ совершенно правъ: убѣжденія Бѣлинскаго мѣнялись по мѣрѣ расширенія его кругозора, и затушевать этотъ фактъ нѣтъ возможности, да нѣтъ и никакой надобности. "Подвинуться впередъ въ сознаніи, отъ низшей его ступени перейти къ высшей, не значитъ измѣнить своимъ убѣжденіямъ. Убѣжденіе должно быть дорого потому только, что оно истинно, и совсѣмъ не потому, что оно наше. Какъ скоро убѣжденіе человѣка перестало быть въ его разумѣніи истиннымъ, онъ уже не долженъ называть его своимъ: иначе онъ принесетъ истину въ жертву пустому, ничтожному самолюбію и будетъ называть "своимъ" ложь. Людей послѣдняго разряда довольно на бѣломъ свѣтѣ; они заставляютъ себя насильно вѣрить тому, чему вѣрили прежде свободно и чему теперь уже имъ не вѣрится. Они думаютъ унизиться, отказавшись отъ одного убѣжденія въ пользу другаго, забывая, что это другое есть истина, и что истина выше человѣка. Другое дѣло переходить отъ убѣжденія къ убѣжденію вслѣдствіе внѣшнихъ разсчетовъ, эгоистическихъ побужденій: это низко и подло..." Эти слова принадлежатъ самому Бѣлинскому и въ нихъ заключается полное объясненіе и полное оправданіе "измѣнчивости" его убѣжденій. Эта измѣнчивость ни въ какомъ отношеніи не походила на измѣну. Измѣняютъ малодушные люди, для которыхъ ихъ личная судьба представляется важнѣе и дороже, нежели судьба тѣхъ идей, которымъ они служатъ или служили. Такъ было съ Николаемъ Полевымъ, но не такъ было съ Бѣлинскимъ. Если Полевой, подъ вліяніемъ жалкаго страха за себя, перешелъ въ лагерь ликующихъ Булгариныхъ и праздно болтающихъ Сенковскихъ, то Бѣлинскій, наоборотъ, отъ безмятежнаго квіетизма гегелевской философіи, съ которымъ можно было бы прожить весь вѣкъ припѣваючи, перешелъ къ живымъ и широкимъ вопросамъ общественности, какъ ни неудобно это было въ практическомъ смыслѣ. Перемѣна, совершившаяся во взглядахъ Полевого, была его паденіемъ; перемѣна, совершившаяся во взглядахъ Бѣлинскаго, была его возрожденіемъ.
   Сравненіе упрека Бѣлинскому въ измѣнчивости убѣжденій съ предполагаемымъ нелѣпымъ и невозможнымъ упрекомъ Пушкину за отсутствіе въ его стихахъ поэтическаго элемента, находится въ статьѣ о Шевыревѣ и представляетъ собою не болѣе, какъ обмолвку, сдѣланную въ жару полемическаго увлеченія. Дѣло въ томъ, что, приступивъ къ изученію и къ характеристикѣ Бѣлинскаго, авторъ Очерковъ, прежде всего, твердо устанавливаетъ фактъ измѣнчивости Бѣлинскаго и даетъ этому факту совершенно правильное освѣщеніе. Онъ говоритъ: "Въ критикѣ Бѣлинскаго какъ бы повторилась вся исторія русской литературы. Полевой, Надеждинъ были представителями каждый только одного фазиса развитія. Критика Бѣлинскаго прошла нѣсколько фазисовъ и, начавъ съ отвлеченныхъ понятій, доведенныхъ до крайности вслѣдствіе споровъ съ друзьями, она достигла совершенной положительности. Если сравнить статью объ Очеркахъ Бородинскаго сраженія, напечатанную Бѣлинскимъ въ послѣдней книжкѣ Отечественныхъ Записокъ 1839 года, съ статьею о Выбранныхъ мѣстахъ изъ переписки съ друзьями, напечатанною въ 2-й книжкѣ Современника за 1847 годъ, насъ удивить безмѣрное разстояніе, отдѣляющее первую отъ послѣдней; мы не найдемъ между ними ничего общаго, кромѣ того, что обѣ написаны съ жаромъ задушевнаго убѣжденія, и написаны человѣкомъ очень даровитымъ; по духъ и все содержаніе одной совершенно противуположны духу другой". Съ указанія на этотъ фактъ и должна начинаться всякая литературная характеристика Бѣлинскаго. Если для самого Бѣлинскаго его тревожныя исканія истины были источникомъ тяжелыхъ мукъ, если въ сороковыхъ годахъ онъ безъ стыда и раскаянія не могъ вспоминать о своихъ статьяхъ, написанныхъ имъ въ тридцатыхъ годахъ, то для насъ исторія его развитія одинаково поучительна и въ своихъ положительныхъ, и въ своихъ отрицательныхъ сторонахъ. Не какія-нибудь методологическія указанія, а нравственные уроки почерпаемъ мы изъ этой исторіи. "Я,-- писалъ Бѣлинскій въ одномъ изъ своихъ интимныхъ писемъ,-- бралъ мысли готовыя, какъ подарокъ; но этимъ не все оканчивалось и при одномъ этомъ я ничего бы не пріобрѣлъ: жизнью моею, цѣною слезъ, воплей души усвоилъ я себѣ эти мысли и онѣ вошли глубоко въ мое существо". Когда сильный и ясный умъ, вдохновляемый такою страстною жаждой истины, стремится составить себѣ вѣрное понятіе о вещахъ, о жизни, о тѣхъ или другихъ ученіяхъ, можно быть почти увѣреннымъ, что, въ концѣ-концовъ, онъ достигнетъ предположенной цѣли. На пути Бѣлинскаго лежало только одно серьезное препятствіе,-- это именно тѣ готовыя мысли, о которыхъ онъ говоритъ въ своемъ письмѣ.
   Философское ученіе Гегеля -- вотъ въ чемъ состояли эти готовыя мысли. Едва ли можетъ существовать большій контрастъ между сущностью ученія и натурою ученика, нежели тотъ, который существовалъ между Бѣлинскимъ, какъ нравственною личностью, и гегеліанствомъ, какъ практическою философіей. Только этимъ рѣзкимъ несоотвѣтствіемъ и объясняются слезы и вопли души Бѣлинскаго въ этомъ фазисѣ его развитія. Что такое былъ Бѣлинскій? Это, прежде всего, былъ человѣкъ страстнаго субъективизма, человѣкъ тревожнаго чувства и чуткой совѣсти, которыя не могли быть умиротворены ни сантиментальнымъ состраданіемъ, ни филантропическими подачками, ни платоническими благопожеланіями, но властно требовали и искали справедливости. А что такое была гегелевская философія? Однимъ изъ основныхъ принциповъ ея явилось именно отрицаніе "субъективнаго мышленія", т.-е. отрицаніе права человѣка прилагать къ явленіямъ какія-либо нравственныя критеріи. Фактъ есть фактъ и онъ существуетъ, потому что существуетъ. Онъ -- послѣдній результатъ длиннаго ряда причинъ и причина длиннаго ряда послѣдствій и только въ этомъ высшемъ логическомъ смыслѣ и долженъ быть обсуждаемъ. Онъ существуетъ, кромѣ того, въ зависимости отъ спеціальной среды, его окружающей, и эта зависимость также должна быть разсмотрѣна въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ. Дѣйствительность есть сумма отдѣльныхъ фактовъ, совокупность конкретныхъ явленій. Если каждый изъ этихъ фактовъ имѣетъ оправданіе въ своей необходимости, это значитъ, во-первыхъ, то, что дѣйствительность разумна; во-вторыхъ, то, что отвлеченной, общей истины нѣтъ, а есть только истина конкретная, частная, такъ сказать, пришпиленная къ каждому отдѣльному факту. Для поясненія послѣдняго положенія авторъ Очерковъ приводить удачный примѣръ, которымъ мы и воспользуемся. "Благо или зло дождь?-- это вопросъ отвлеченный; опредѣлительно отвѣчать на него нельзя: иногда дождь приноситъ пользу, иногда, хотя рѣже, приноситъ вредъ; надобно спрашивать опредѣлительно: послѣ того, какъ посѣвъ хлѣба оконченъ, въ продолженіе пяти часовъ шелъ сильный дождь,-- полезенъ ли онъ былъ для хлѣба? Только тутъ отвѣтъ ясенъ и имѣетъ смыслъ: этотъ дождь былъ очень полезенъ. Но въ то же лѣто, когда настала пора уборки хлѣба, цѣлую недѣлю шелъ проливной дождь,-- хорошо ли это было для хлѣба? Отвѣтъ также ясенъ и также справедливъ: нѣтъ, этотъ дождь былъ вреденъ. Точно также рѣшаются въ гегелевой философіи всѣ вопросы".
   Какъ вамъ это кажется, читатель? Не правда ли, все это остроумно, вѣроподобно, убѣдительно и даже глубокомысленно? Довѣрьтесь только своему разуму, не обращайте вниманія на слезы и вопли своей души, подавите протесты совѣсти, какъ выраженіе антифилософскаго и субъективнаго начала, и вы будете увлечены и даже очарованы удивительною логическою стройностью этой системы. Именно, именно такъ: вотъ этотъ дождь вреденъ, а тотъ дождь полезенъ, вообще же дождь ни вреденъ, ни полезенъ, а только неизбѣженъ какъ стихійный фактъ, и судить о немъ въ отвлеченіи отъ условій мѣста и времени мы не можемъ. Попробуемъ перенести этотъ способъ разсужденія въ сферу человѣческихъ отношеній и соціальныхъ явленій. Полезно ли убійство? Простительно ли [вѣроломство? Нужны ли войны? Благо или зло -- невѣжество и суевѣріе? Если вы съ запальчивою рѣшительностью отвѣтите на эти вопросы: убійство -- вредно, вѣроломство -- непростительно, войны не нужны, невѣжество массъ -- одно изъ страшнѣйшихъ золъ,-- вы этимъ докажете только свою философскую неподготовленность. Какъ же можно такъ прямолинейно разсуждать, помилуйте! Надо говорить: c'est selon. Все зависитъ отъ обстоятельствъ. Убійство на большой дорогѣ съ цѣлью грабежа -- вредно; убійство непріятельскаго солдата въ сраженіи -- полезно. Вѣроломство Ваньки Каина -- непростительно; вѣроломство Талейрана или Меттерниха заслуживаетъ похвалы. Наступательная война несправедлива; оборонительная -- совершенно законна. Въ нѣкоторыхъ странахъ и при особыхъ условіяхъ невѣжество народа спасительно, въ другихъ странахъ и при иныхъ условіяхъ это невѣжество нежелательно. И такъ далѣе: такъ рѣшаются въ гегелевской философіи всѣ вопросы.
   Вооружившись такою философіей, можно почувствовать себя очень хорошо или очень дурно, смотря по нравственнымъ свойствамъ человѣка Почувствуетъ себя хорошо тотъ, кому очень мало дѣла до кого бы то ні было и до чего бы то ни было, если не затронуты его личные интересы. Если дѣйствительность разумна, то какой смыслъ въ протестѣ противъ нея? Если нѣтъ единой отвлеченной истины, а есть безчисленное множество маленькихъ конкретныхъ истинокъ, то всякій идеалъ превращается просто въ фикцію, потому что всякій идеалъ, по самому существу своему, претендуетъ быть общей, т.-е. отвлеченной, истиной. Если дѣйствительность не имѣетъ другаго критерія, кромѣ той же дѣйствительности, то безполезно не только бороться съ неюДно и судить ее, потому что она, въ качествѣ непреложнаго факта, всегда останется права. Чего же лучше? Не мудрствуя лукаво, приспособляйся къ дѣйствительности -- вотъ единственный "категорическій императивъ", который можно извлечь изъ этой философіи. Свобода дѣйствія или, точнѣе, свобода бездѣйствія, устанавливаемая этимъ ученіемъ, способна привести (и приводила) въ восхищеніе всѣ безчисленныя полчища людей, которые споконъ вѣку твердили, что выше лба уши не ростуть и плетью обуха не перешибешь. Люди иного нравственнаго закала, люди активной любви, могли разсуждать иначе, наприм., такимъ образомъ: "Судьба субъекта, индивидуума, личности важнѣе судебъ всего міра! Мнѣ говорятъ: развивай всѣ сокровища своего духа для свободнаго самонаслажденія духомъ, плачь, дабы утѣшиться, скорби, дабы возрадоваться, стремись къ совершенству, лѣзь на верхнюю ступень лѣстницы развитія, а споткнешься -- падай, чортъ съ тобою, -- таковскій и былъ... Благодарю покорно, Егоръ Ѳедоровичъ (Гегель), кланяюсь вашему философскому колпаку; но, со всѣмъ подобающимъ вашему философскому филистерству уваженіемъ, честь имѣю донести вамъ, что если бы мнѣ и удалось влѣзть на верхнюю ступень лѣстицы развитія, я и тамъ попросилъ бы васъ отдать мнѣ отчетъ во всѣхъ жертвахъ условій жизни и исторіи, во всѣхъ жертвахъ случайностей, суевѣрія, инквизиціи, Филиппа II и пр. и пр.; иначе я съ верхней ступени бросаюсь внизъ головою. Я не хочу счастія и даромъ, если не буду спокоенъ насчетъ каждаго изъ моихъ братій по кропи... Говорятъ, что дисгармонія есть условіе гармоніи: можетъ быть, это очень выгодно и усладительно для меломановъ, но ужь, конечно, не для тѣхъ, которымъ суждено выразить своею участью идею дисгармоніи". Это отрывокъ изъ одного письма Бѣлинскаго къ Боткину. Мы забѣжали нѣсколько впередъ, представивши этотъ отрывокъ, который относится уже къ тому времени, когда Бѣлинскій успѣлъ совсѣмъ освободиться отъ вліянія Гегеля и переработалъ готовыя мысли по-своему. Но вглядитесь, вдумайтесь въ этотъ отрывокъ: во имя чего Бѣлинскій иронизируетъ надъ философскимъ колпакомъ Егора Ѳедоровича? Не во имя какой-нибудь другой философіи, не на основаніи разсудочныхъ доводовъ и разсужденій, а исключительно во имя нравственныхъ мотивовъ. Я не хочу счастія и даромъ, если не буду спокоенъ насчетъ каждаго изъ моихъ братій по крови -- это языкъ не метафизики, а евангелія,-- не разсудка, а любви,-- не резонера, а человѣка. Тутъ нечего доказывать и ничего нельзя доказать: не хочу эгоистическаго счастія, потому что не хочу его, потому что отъ него отвращается моя нравственная природа, потому что противъ него возмущается моя совѣсть. Это не философія, это даже не разсужденіе, это простой фактъ, не менѣе конкретный, нежели всѣ тѣ факты, предъ разумностью которыхъ почтительно преклоняетесь вы, философы.
   Не трудно понять, почему Бѣлинскій былъ въ такой степени увлеченъ и покоренъ философіей Гегеля на первыхъ шагахъ своей литературной дѣятельности. Можно сказать, что иначе и быть не могло. Съ одной стороны, Бѣлинскій находился въ томъ возрасіѣ (24--25 лѣтъ), когда человѣкъ вообще склоненъ преувеличивать значеніе ума, когда онъ вѣритъ, что логическія построенія могутъ реформировать жизнь, что людьми управляютъ идеи, а не чувства, не страсти и не интересы. Чѣмъ даровитѣе и умнѣе человѣкъ, тѣмъ сильнѣе въ немъ эта вѣра въ первенствующую роль ума и разрушается она только постепеннымъ опытомъ жизни, ближайшимъ изученіемъ людей. Когда такой философствующій юноша не разъ и не два увидитъ собственными глазами, что всѣ хитросплетенія ума безсильны передъ косностью человѣческой жизни и человѣческой природы, что знать и понимать еще не значитъ хотѣть и мочь, что реальная жизнь не похожа ни на математику, ни на логику, а человѣческая личность преисполнена самыхъ неожиданныхъ противорѣчій, тогда только онъ снова возращается съ довѣріемъ къ первоначальному источнику познаванія -- къ своему непосредственному нравственному чувству. Такъ именно и было съ юношей Бѣлинскимъ, со слежлш и съ воплями души втаскивавшимъ свою богатую, страстно-альтруистическую натуру въ узкія логическія рамки, приготовленныя чисто-разсудочнымъ образомъ. Съ другой стороны, въ умственной жизни того времени не было явленія болѣе яркаго и значительнаго, нежели система Гегеля. Если дѣятельный и сильный молодой умъ могъ чему-нибудь отдаться въ то время со всею полнотой, то, конечно, только гегелевской философіи. Не говоря уже объ изумительной діалектической тонкости и стройности этой системы, въ ней было не мало такого, что могло служить не только гимнастикой для ума, но и явиться содержаніемъ для науки и для самой жизни. Крайности сходятся,-- что можетъ быть банальнѣе этой истины? Но въ рукахъ Гегеля эта истрепанная аксіома превратилась въ широкое обобщеніе, характеризующее не какой-нибудь діалектическій процессъ мысли, чуть ли не всѣ развивающіяся явленія жизни, вплоть до самаго общечеловѣческаго прогресса. Если всякая идея, какъ и всякое живое явленіе, проходя въ своемъ развитіи черезъ три основныхъ фазиса (положеніе, отрицаніе, отрицаніе отрицанія), возвращается, въ концѣ-концовъ, къ своему отправному пункту, то, конечно, тому же закону подчинена и вся дѣйствительность, какъ простая сумма явленій и идей. А отсюда логически вытекаетъ формула прогресса до того широкая и всеобщая, что въ ней, какъ отдѣльные кирпичики въ грандіозномъ зданіи, исчезаютъ и стушевываются всѣ другія формулы, имѣющія обыкновенно въ своей основѣ только какой-нибудь частный признакъ или частный принципъ, вродѣ принципа свободы, или принципа равноправности, или принципа всесторонняго развитія индивидуальныхъ способностей и т. п. Наша современная цивилизація, какъ; второй фазисъ эволюціоннаго процесса, является отрицаніемъ тѣхъ примитивныхъ формъ быта и междучеловѣческихъ отношеній, которыя мы находимъ въ отдаленнѣйшей глубинѣ исторіи. Каково будетъ ея дальнѣйшее развитіе? Другими словами, въ чемъ состоитъ сущность нашего прогресса? Съ формулой Гегеля въ рукахъ не трудно отвѣтить на эти вопросы: черезъ самоотрицаніе, которое есть не болѣе, какъ самоочищеніе, цивилизація снова обратится къ тѣмъ формамъ жизни, которыя дали ей начало, и вѣнцомъ прогресса будетъ оплодотвореніе этихъ формъ разумнымъ, сознательнымъ началомъ. Что такое первобытный человѣкъ? Существо свободное, цѣлостное, разностороннее, само себѣ довлѣющее и совершенно дикое. Что такое; первобытное общество? Свободная ассоціація равноправныхъ людей безъ малѣйшихъ гарантій этой равноправности и даже безъ предчувствія необходимости такихъ гарантій. Дайте этому дикарю знанія Дарвина, не уродуя его непосредственной цѣлостности, его нравственной индивидуальности,-- и Діогенъ разобьетъ свой фонарь. Дайте этому обществу начало законности не какъ принудительный регуляторъ, а какъ естественную стихію, превратите принципъ въ привычку -- и задача общественности исчерпана. Вотъ цѣли цивилизаціи и вотъ пути прогресса. Крайность чистой непосредственности и крайность высшей сознательности встрѣчаются здѣсь послѣ долгаго разъединенія затѣмъ, чтобы слиться въ одно идеально-стройное цѣлое.
   Уже изъ этого бѣглаго контура гегелевской системы можно видѣть, сколько въ ней привлекательной силы для всякаго пытливаго ума. Не то удивительно, что Бѣлинскій и его друзья были увлечены ею,-- удивительно то, что они увлеклись не сильными, а слабыми ея сторонами. Преклоненіе передъ "разумною" дѣйствительностью и теорія чистаго искусства -- вотъ тѣ готовыя мысли, которыми воспользовался Бѣлинскій въ первый періодъ своей литературной дѣятельности изъ системы Гегеля. Посмотрите, какъ ой у него выразились въ примѣненіи къ жизни и къ литературѣ.
   

VI.

   Бѣлинскій не принадлежалъ къ числу тѣхъ робкихъ или двоедушныхъ мыслителей, которые останавливаются на половинѣ дороги и, принимая принципъ, не рѣшаются сдѣлать изъ него всѣ надлежащіе выводы. Онъ съ особенною горячностью ставилъ точки надъ і, такъ что Гегель, далеко не отличавшійся такимъ безстрашіемъ, врядъ ли остался бы доволенъ неумолимою логичностью своего ученика. Вотъ какъ, наприм., выражался Бѣлинскій въ одной изъ своихъ критическихъ статей, относящихся къ первому періоду его дѣятельности:
   "Все, что есть, то необходимо, разумно и дѣйствительно. Посмотрите на природу, приникните съ любовью къ ея материнской груди, прислушайтесь къ біенію ея сердца, и увидите въ ея безконечномъ разнообразіи удивительное единство, въ ея безконечномъ противорѣчіи удивительную гармонію. Кто можетъ найти хоть одну погрѣшность, хоть одинъ недостатокъ въ твореніи предвѣчнаго художника? Кто можетъ сказать, что вотъ эта былинка не нужна, это животное лишнее? Если же міръ природы, столь разнообразный, столь, повидимому, противорѣчивый, такъ разумно-дѣйствителенъ, то неужели высшій его -- міръ исторіи -- есть не такое же разумно-дѣйствительное развитіе божественной идеи, а какая-то безсвязная сказка, полная случайныхъ и противорѣчащихъ столкновеній между обстоятельствами? И, однакожь, есть люди, которые твердо убѣждены, что все идетъ въ мірѣ не такъ, какъ должно".
   Ничего не можетъ быть успокоительнѣе этой благодушной философіи. Вольтеровскій Панглосъ говорилъ, что все идетъ къ лучшему въ этомъ лучшемъ изъ міровъ, и въ немъ видѣли представителя крайняго оптимизма, но оптимизмъ Бѣлинскаго гораздо шире и глубже. Если, по мнѣнію Панглоса, все идетъ къ лучшему, это значитъ, что, по крайней мѣрѣ, въ данную минуту, міръ не представляетъ собою совершенства, а только стремится къ нему. По мнѣнію же Бѣлинскаго, существующій міръ есть не только результатъ необходимости, но и выраженіе разума. Онъ совершененъ, потому что "кто можетъ найти хоть одну погрѣшность, хоть одинъ недостатокъ" въ немъ? Какъ кто?-- могли бы въ свою очередь спросить Бѣлинскаго его противники.-- Вы сами, уважаемый Виссаріонъ Григорьевичъ, только что нашли въ мірозданіи столь непріятную для васъ "погрѣшность" въ лицѣ людей, которые "твердо убѣждены, что все идетъ въ мірѣ не такъ, какъ должно". Усматривая разумность въ существованіи волка, тигра, очковой змѣи, вы напрягаете всѣ силы своего таланта и своей діалектики, чтобы доказать безсмысленность тѣхъ людей, которые "твердо убѣждены, что все" и т. п. Неужели это не противорѣчіе самому себѣ? Одно изъ двухъ: или эти люди заслуживаютъ такого строгаго порицанія и тогда, значить, не все разумно въ мірозданіи, или эти люди имѣютъ право претендовать хотя бы на ту роль, какую играютъ въ природѣ "былинки" и "животныя", и тогда нѣтъ никакого резона нападать на нихъ. Развѣ эти ужасные люди не частица мірозданія? И если вы доказываете разумность мірозданія вплоть до малѣйшей былинки, вы, вмѣстѣ съ тѣмъ, доказываете разумность и тѣхъ людей, которые отвергаютъ вашу философію.
   Это соображеніе до такой степени элементарно, что трудно понять, какъ оно прежде всего не представилось уму Бѣлинскаго. Болѣе того. Если ужъ идти до конца по тому пути, который указывался Бѣлинскимъ, неизбѣжно придешь къ заключенію, что высшая мудрость состоитъ въ хладнокровномъ созерцаніи, въ невозмутимомъ бездѣйствіи. Это совсѣмъ не то бездѣйствіе -- невольное бездѣйствіе безсилія, о которомъ говорилъ поэтъ:
   
   Плачетъ старуха. А мнѣ что за дѣло?
   Что и жалѣть, коли нечѣмъ помочь?
   Слабо мое изнуренное тѣло... и пр.
   
   Это бездѣйствіе умышленное, сознательное, бездѣйствіе какъ бы изъ боязни разстроить своимъ вмѣшательствомъ міровую гармонію. "Плачетъ старуха" -- и пусть плачетъ, значить, такъ и должно. Слезы старухи разумны, ея страданія необходимы и, если бы глупая старуха была поумнѣе, она нашла бы высочайшее наслажденіе въ своихъ страданіяхъ,-- то наслажденіе, которое долженъ испытывать мыслящій субъектъ, погружаясь въ безграничную область объективнаго, чувствуя связь, соединяющую его ограниченное и конечное я съ великимъ, разумнымъ, гармоничнымъ не я. "И прочее, и тому подобное", какъ выражаются герои Глѣба Успенскаго. Многое множество еще болѣе пышныхъ фразъ можно сказать при этомъ удобномъ случаѣ, но эти фразы -- тотъ евангельскій камень, который даютъ лицемѣры голодному, вмѣсто хлѣба.
   И такое-то ученіе мертвеннаго и бездушнаго квіетизма раздѣлялъ и съ жаромъ проповѣдывалъ Бѣлинскій, нашъ Бѣлинскій! Но чѣмъ сильнѣе наше негодованіе противъ этого ученія, тѣмъ глубже наше уваженіе къ Бѣлинскому, къ его умственнымъ и, въ особенности, къ его нравственнымъ силамъ. Какое страшное напряженіе мысли нужно было сдѣлать для того, чтобъ отъ этой всеусыпляющей философіи перейти къ прелестной, свободной ироніи надъ философскимъ филистерствомъ и философскимъ колпакомъ Егора Ѳедоровича! "Волна и камень, стихи и проза, ледъ и пламень не столь различны межь собой", какъ тѣ системы идей, черезъ которыя послѣдовательно прошелъ Бѣлинскій. Цѣлая бездна лежитъ между положеніемъ "все, что есть, то необходимо, разумно и дѣйствительно", и возвышенными словами, дѣлающими честь не только тому, кто ихъ сказалъ, но и литературѣ, въ которой они были сказаны:, "я не хочу счастья и даромъ, если не буду спокоенъ на счетъ каждаго изъ моихъ братій по крови".
   Для полноты характеристики приведемъ еще одинъ или два примѣра того, до какихъ, поистинѣ, возмутительныхъ крайностей договаривался Бѣлинскій въ своемъ преклоненіи передъ дѣйствительностью и ея мнимою разумностью. Вотъ какъ онъ опредѣляетъ людей, осмѣливающихся довѣряться болѣе своему разуму, нежели разуму факта:
   "Добровольные мученики,-- имъ нѣтъ покоя, для нихъ нѣтъ радости, нѣтъ счастья: тамъ гаснетъ свѣтъ просвѣщенія, тутъ гибнетъ добродѣтель и нравственность, здѣсь подавляется цѣлый народъ, и съ воплемъ указываютъ они на виновниковъ такого ужаснаго зла; какъ будто бы люди или человѣкъ въ состояніи остановить ходъ міра, измѣнить участь народа; какъ будто бы нѣтъ Провидѣнія, а судьбы земнородныхъ предоставлены слѣпому случаю или слѣпой волѣ одного человѣка. Сумасброды! внимательнѣе заглядывайте въ священную книгу судебъ человѣчества, въ вѣчную "книгу царствъ" -- въ исторію, по которой поверхностно скользятъ ваши взоры, отуманенные предубѣжденіями и заранѣе заготовленными произвольными понятіями вашей ограниченной личности". Какъ видитъ читатель, это даже не квіетизмъ, а чистѣйшій фатализмъ, невозмутимо убѣжденный, что "чему быть, того не миновать". Если, въ самомъ дѣлѣ, гдѣ-нибудь. "гаснетъ свѣтъ просвѣщенія" или "гибнетъ добродѣтель", то неужели образъ дѣйствій, достойный философа, будетъ состоять въ томъ, чтобы молчаливо созерцать эти факты? Зачѣмъ же у насъ воля, къ чему же нашъ умъ, въ чемъ состоитъ наша нравственность и съ какою же цѣлью мы проходимъ длинный и трудный путь ученія и развитія? Для того, чтобы молчать и ничего не дѣлать, гораздо удобнѣе быть невѣждой и глупцомъ, нежели человѣкомъ съ просвѣтленнымъ сознаніемъ и съ развитымъ гражданскимъ чувствомъ. Пли Бѣлинскаго, главнымъ образомъ, возмущало то, что эти безпокойные люди "съ воплемъ указываютъ на виновниковъ зла"? Ну, что дѣлать? Въ качествѣ конечныхъ субъектовъ мы ищемъ объясненій въ конечныхъ же причинахъ. Пусть "все понять -- значитъ все простить", но всевѣдѣніе, какъ и всепрощеніе -- не удѣлъ людей, а аттрибуты Бога. Что же касается того, что для этихъ "добровольныхъ мучениковъ нѣтъ покоя, нѣтъ радости, нѣтъ счастья", то мы уже знаемъ, что есть и такое счастье, котораго даромъ не надо...
   Основное внутреннее непримиримое противорѣчіе, коренившееся въ системѣ Гегеля, лишало всякой убѣдительности разсужденія Бѣлинскаго, построенныя въ духѣ этой системы. Обвинять людей за то, что они осмѣливаются обвинять, съ страстною горячностью доказывать, что не слѣдуетъ горячиться и безпокоиться, защищать разумность дѣйствительности и указывать на неразумность цѣлой группы идей и явленій, принадлежащихъ къ той же дѣйствительности, это такая точка зрѣнія, такая философія, съ которою никакою діалектикой не убережешься отъ вопіющихъ ошибокъ. Какъ бы кто ни думалъ, напримѣръ, о великой французской революціи, нельзя, все-таки, сомнѣваться въ ея историчности, органичности, нельзя уже просто потому, что она была слишкомъ крупнымъ фактомъ, чтобы возникнуть случайно. Между тѣмъ, вотъ какъ судитъ о ней нашъ противникъ "слѣпого случая" и "слѣпой воли одного человѣка":
   "Народъ нашего времени, особенно богатый маленькими великими людьми, забывъ, что у него есть исторія, есть прошедшее, что онъ народъ новый и христіанскій, вздумалъ сдѣлаться римляниномъ. Явилось множество маленькихъ великихъ людей и, со школьными тетрадками въ рукахъ, стало около машинки, названной ими la sainte guillotine и начало всѣхъ передѣлывать въ римлянъ. Поэтому приказали они, но имя свободы, воспѣвать республиканскія добродѣтели, думая, что искусство должно служить обществу; мыслителямъ повелѣли, тоже во имя свободы, доказывать равенство правъ, а кто бы изъ поэтовъ или мыслителей, слѣдуя свободѣ вдохновенія или мысли, осмѣлился воспѣвать и доказывать противное, тѣмъ, но имя свободы, рубили головы. Искусство и знаніе погибли,-- нѣтъ больше развитія идей, остановленъ навсегда ходъ уму... Но погодите отчаиваться: та же воля, которая попустила возстать злу, та невидимая, но могучая воля и истребила зло,-- и чудовище пало жертвой самого себя, какъ скорпіонъ, умертвивши себя собственнымъ жаломъ; затѣя школьниковъ не удалась, тетрадки осмѣяны, кровавая комедія освистана -- и кѣмъ же?-- сыномъ революціи, однимъ человѣкомъ, сотворившимъ волю пославшаго его..."
   Вотъ какъ просто дѣлается исторія! Сначала народъ -- цѣлый народъ!-- забылъ свое прошедшее, затѣмъ вздумалъ сдѣлаться римляниномъ (зачѣмъ бы это?), потомъ явились какіе-то люди, которые, со школьными тетрадками въ рукахъ, стали передѣлывать французовъ въ римлянъ, отрубая имъ головы, и проч., и проч. И это характеристика одного изъ величайшихъ фактовъ всемірной исторіи! Но мы спрашиваемъ: гдѣ же былъ пресловутый разумъ дѣйствительности въ то время, когда совершалась эта грандіозная безсмыслица? И почему "сынъ революціи" награждается высокимъ титуломъ человѣка, сотворившаго волю пославшаго, а отцы революціи изображаются въ видѣ не то школьниковъ, не то разбойниковъ? Почему Наполеонъ -- историческое лицо, а люди конвента -- люди не историческіе, случайные? Отвѣтъ на всѣ эти и подобные имъ вопросы только одинъ: такъ угодно было Егору Ѳедоровичу, а вслѣдъ за нимъ и Виссаріону Григорьевичу. Да, несмотря на свое требованіе объективности, какъ это, впрочемъ, всегда бываетъ, гегелевская философія настоящею своею цѣлью ставила защиту одной категоріи явленій и нападеніе на другую категорію. Послѣ всяческихъ прелиминарій и діалектическихъ подходовъ и фокусовъ выходило, въ концѣ-концовъ, такъ, что разумною дѣйствительностью оказывалась только та дѣйствительность, которой симпатизировалъ философъ; та же дѣйствительность, которая не имѣла счастья ему нравиться, непремѣнно являлась неразумною, т.-е. призрачною, случайною, не органическою и не историческою. Удобства такой философіи очевидны и оттого-то она такъ и пришлась по вкусу всякаго рода гофратамъ. Но каково долженъ былъ чувствовать себя въ обществѣ гофратовъ Бѣлинскій?
   Другою готовою мыслію, заимствованною Бѣлинскимъ у Гегеля, была теорія такъ называемаго чистаго искусства. Теорія эта, по своему духу вновь гармонирующая съ принципомъ разумности дѣйствительности, въ сущности, такъ несложна, что можетъ быть изложена въ нѣсколькихъ строкахъ. Внутренній міръ человѣка слагается изъ самыхъ разнообразныхъ стремленій, побужденій и чувствъ. Любовь къ своему отечеству, любовь къ людямъ вообще, состраданіе къ угнетеннымъ и обдѣленнымъ жизнью, жажда правды, справедливости, стремленіе къ дѣятельности, желаніе подѣлиться съ другими твоими знаніями и своимъ опытомъ и пр., и пр.-- вотъ лучшія альтруистическія свойства нашей нравственной природы, стремящіяся выразиться въ тѣхъ или другихъ практическихъ формахъ. Я подчеркнулъ слово "альтруистическія" потому, что, въ противуположность имъ, въ насъ дѣйствуютъ еще чисто-эгоистическія побужденія, о которыхъ намъ здѣсь нѣтъ надобности распространяться. Въ ряду этихъ нравственныхъ двигателей въ человѣкѣ замѣчается стремленіе къ прекрасному, инстинктъ нѣкоторой безотносительной красоты. Въ моей литературной дѣятельности мнѣ не разъ и не два приходилось доказывать, что это стремленіе по своей сущности чисто-эгоистическое, а не альтруистическое, что въ нравственномъ смыслѣ такъ называемое эстетическое чувство играетъ или безразличную, или прямо отрицательную роль. Того же мнѣнія держусь я и теперь, но здѣсь, чтобы не перебивать главной нити изложенія, согласимся,-- passez moi le mot,-- пустить ворону въ хоромы, эстетику поставить на ряду съ этикой. Дальше что? Дальше, по гегелевскому ученію, вотъ что: только то искусство есть истинное, чистое искусство, которое основывается на стремленіи человѣка къ прекрасному, безъ малѣйшаго осложненія этого мотива какими бы то ни было другими стремленіями, эгоистическими или альтруистическими. Выразить во внѣшней формѣ идею красоты -- вотъ цѣль искусства.
   Авторъ Очерковъ съ спокойною логичностью и въ очень немногихъ словахъ разбиваетъ эту теорію. Ниже мы дополнимъ его аргументацію нѣкоторыми замѣчаніями, а пока приведемъ его подлинныя слова: "Такъ какъ въ человѣкѣ, живомъ органическомъ существѣ, всѣ части и стремленія неразрывно связаны другъ съ другомъ, то изъ этого слѣдуетъ, что основывать теорію искусства на одной исключительной идеѣ прекраснаго -- значитъ впадать въ односторонность и строить теорію, несообразную съ дѣйствительностью. Въ каждомъ человѣческомъ дѣйствіи принимаютъ участіе всѣ стремленія человѣческой натуры, хотя бы одно изъ нихъ и являлось преимущественно заинтересованнымъ въ этомъ дѣлѣ. Потому и искусство производится не отвлеченнымъ стремленіемъ къ прекрасному (идеею прекраснаго), а совокупнымъ дѣйствіемъ всѣхъ силъ и способностей живаго человѣка. А такъ какъ, въ человѣческой жизни, потребности, напримѣръ, правды, любви и улучшенія быта гораздо сильнѣе, нежели стремленіе къ изящному, то искусство не только всегда служитъ до нѣкоторой степени выраженіемъ этихъ потребностей (а не одной идеи прекраснаго), но почти всегда произведенія его (произведенія человѣческой жизни, этого нельзя забывать) создаются подъ преобладающими вліяніями потребностей правды (теоретической или практической), любви или улучшенія быта, такъ что стремленіе къ прекрасному, по натуральному закону человѣческаго дѣйствованія, является служителемъ этихъ и другихъ сильныхъ потребностей человѣческой натуры. Такъ всегда производились всѣ созданія искусства, замѣчательныя по своему достоинству. Стремленія, отвлеченныя отъ дѣйствительной жизни, безсильны; потому, если когда стремленіе къ прекрасному и усиливалось дѣйствовать отвлеченнымъ образомъ (разрывая свою связь съ другими стремленіями человѣческой природы), то не могло произвести ничего замѣчательнаго даже и въ художественномъ отношеніи. Исторія не знаетъ произведеній искусства, которыя были бы созданы исключительно идеею прекраснаго: если и бываютъ или бывали такія произведенія, то не обращаютъ на себя никакого вниманія современниковъ и забываются исторіею, какъ слишкомъ слабыя,-- слабыя даже и въ художественномъ отношенію.
   Все это очень убѣдительно и доказательно. Но мы хотѣли бы разъяснить слѣдующій пунктъ: что должно разумѣть подъ идеей прекраснаго? Другими словами, что такое красота? Прекрасно женевское озеро, очень красива Венера Милосская, недурны и трели соловья, серебро и колыханье соннаго ручья, но, наприм., Муцій Сцеволла, сжигающій свою руку на жаровнѣ, подходитъ ли подъ эстетическое понятіе прекраснаго? Это обезображенное страшною болью лицо, этотъ смрадъ живаго жаренаго мяса, эти сдерживаемые глухіе стоны -- что тутъ красиваго, изящнаго, прекраснаго? Можно было бы указать еще болѣе высокіе и разительные образы, преисполненные для насъ несравненной красоты, но для чистокровныхъ эстетиковъ нисколько не привлекательные: изможденное, избитое тѣло, окровавленное лицо, язвы гвоздяныя,-- все это не подходящіе предметы для эстетическаго любованья. Нашъ поэтъ передъ этимъ образомъ изойдетъ слезами отъ жалости, разразится грозою пламеннаго негодованія, потрясетъ насъ вдохновенными лирическими стонами, но господину поэту гегелевской школы тутъ дѣлать совсѣмъ нечего. И вообще мы недоумѣваемъ, гдѣ этому поэту могло бы найтись, дѣло, гдѣ бы и въ чемъ онъ могъ выразить идею изящнаго безъ всякихъ постороннихъ къ ней примѣсей, воспѣть красоту только и исключительно какъ красоту? Вотъ какъ разъ женевское озеро и передъ нимъ стоитъ поклонникъ чистой красоты. На лирѣ вдохновенной онъ разсѣянною рукой бряцаетъ намъ слѣдующее:
   
   На Женевскомъ озерѣ
   Лодочка плыветъ.
   Ѣдетъ странникъ въ лодочкѣ,
   Тяжело гребетъ.
   Видитъ онъ, по злачному
   Скату береговъ
   Много въ темной зелени
   Прячется домовъ.
   Видитъ -- изъ-за зелени,
   Въ вѣковой пыли,
   Колокольни старыя
   Подняли шпили.
   
   И такъ далѣе. Продолжается превосходное описаніе красиваго пейзажа и чистое искусство, повидимому, готово отпраздновать блестящую побѣду. Ничуть не бывало. Не говоря о томъ, что въ поэтѣ есть другія стремленія, кромѣ стремленія къ красотѣ, которыя тоже требуютъ себѣ выраженія, онъ уже въ силу тонкаго эстетическаго чутья своего не можетъ остановиться на одномъ изображеніи пейзажа, понимая или чувствуя, что его стихотвореніе въ такомъ случаѣ было бы бездушно, по крайней мѣрѣ, незаконченно. "Ну, такъ что-жь?-- спросилъ бы неудовлетворенный читатель.-- Ну, и пусть прячутся въ темной зелени швейцарскіе домики -- очень мнѣ это нужно!" Понимая это, поэтъ спѣшитъ затронуть въ насъ иныя струны и говоритъ о своемъ странникѣ:
   
   И душой мятежною
   Погрузился онъ
   О далекой родинѣ
   Въ неотвязный сонъ.
   У него на родинѣ
   Ни озеръ, ни горъ,
   У него на родинѣ
   Степи да просторъ.
   Изъ простора этого
   Некуда бѣжать,
   Мысли съ вѣтромъ носятся --
   Вѣтра не догнать.
   
   Это очень удачное окончаніе, дѣлающее изъ стихотворенія маленькій chef d'oeuvre; но согласитесь, что это мотивъ совсѣмъ изъ другой оперы. Этотъ мотивъ затрогиваетъ въ насъ чувство любви къ своей родинѣ; но что же общаго между красотою и патріотизмомъ? И такъ всегда, у всякаго сколько-нибудь талантливаго поэта: прекрасное является для него только однимъ изъ рессурсовъ поэзіи, а не единственнымъ и исключительнымъ ея элементомъ. "Исторія не знаетъ произведеній искусства, которыя были бы созданы исключительно идеей прекраснаго".
   Идея красоты есть идея относительная, а не абсолютная. Я не о томъ говорю теперь, что понятіе прекраснаго находится въ зависимости отъ общаго уровня понятій субъекта, вслѣдствіе чего для васъ, напримѣръ, та женщина прекрасна, которая похожа на Венеру Милосскую, для Китъ Китыча та, въ которой не меньше семи пудовъ вѣсу, а для мужика та, которая хорошо хозяйствуетъ, потому что
   
   Намъ съ лица не воду пить
   И съ корявой можно жить.
   
   Дѣло въ томъ, что идея красоты съ развитіемъ личности и общества утрачиваетъ свое первоначальное значеніе идеи внѣшней, физической, матеріальной красоты и пріобрѣтаетъ значеніе идеи красоты духовной, т.-е. значеніе нравственнаго идеала. Идея физической красоты или, вѣрнѣе, красивости -- идея языческая, вышедшая изъ эгоистическаго эпикурейства; идея нравственной красоты есть идея новой цивилизаціи, идея христіанская, вышедшая изъ ученія о любви къ ближнему какъ къ самому себѣ. Времена самоуслаждающагося эллинизма, для процвѣтанія котораго необходима почва рабства, проходятъ и пройдутъ безъ возврата, какъ только христіанская мораль упрочится въ жизни настолько, чтобы вполнѣ совершить свой обѣтъ -- успокоить всѣхъ труждающихся и обремененныхъ. Цѣль истиннаго, не отвлеченнаго, искусства состоитъ именно въ томъ, чтобы содѣйствовать торжеству въ жизни нравственнаго идеала. Цѣль чистаго искусства, т.-е. искусства, отрѣшеннаго отъ жизни, состоитъ просто въ увеличеніи числа пріятныхъ впечатлѣній для тѣхъ, кому и безъ того тепло и сытно живется. Истинное искусство демократично; чистое искусство -- аристократично. Христіанская мораль расширяется и въ глубину, и въ ширину по мѣрѣ развитія цивилизаціи,-- въ этомъ, по справедливому замѣчанію Льва Толстаго, и состоитъ цѣль цивилизаціи, тогда какъ языческая идея матеріально-прекраснаго на нашихъ глазахъ вырождается въ понятіе чисто-тѣлесныхъ наслажденій. Тонкій эстетикъ и послѣдовательный гегеліанецъ Василій Боткинъ, стоя въ англійскомъ клубѣ передъ изысканнымъ закусочнымъ столомъ, восклицалъ въ порывѣ эстетическо-гастрономическаго восторга: "Вѣдь, все это прекрасно! Вѣдь, все это надо съѣсть!" Превосходно сказано! Когда артистически приготовленная селедка займетъ мѣсто рядомъ съ Венерой Милосской, мы воздадимъ чистому искусству и отвлеченной эстетикѣ ту справедливость, что, наконецъ, и они стали вполнѣ логичны. Боткинъ правъ: почему, въ самомъ дѣлѣ, вкусовыя ощущенія должны быть поставлены ниже зрительныхъ? Почему гастрономія -- не искусство и почему гастрономъ -- не эстетикъ?
   Обратимся къ Бѣлинскому. Провозгласивши разумность дѣйствительности, онъ, вполнѣ логично, провозгласилъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, и принципъ искусства для искусства. Логично, говорю я, потому что, въ самомъ дѣлѣ, если въ дѣйствительной жизни все превосходно, благополучно, разумно, то искусству ничего и дѣлать не остается, какъ упиваться "звуками сладкими". Вотъ какъ говорилъ Бѣлинскій о требованіи отъ искусства общественнаго служенія: "Если хотите, оно и служитъ обществу, выражая его же собственное сознаніе и питая духъ составляющихъ его индивидуумовъ возвышенными впечатлѣніями и благородными помыслами благаго и истиннаго: но оно служитъ обществу не какъ что-нибудь для него существующее, а какъ нѣчто существующее по себѣ и для себя, въ самомъ себѣ имѣющее свою цѣль и свою причину. Когда же мы будемъ требовать отъ искусства споспѣшествованія общественнымъ цѣлямъ, а на поэта смотрѣть какъ на подрядчика, которому можно заказывать въ одно время -- воспѣвать святость брака, въ другое -- счастіе жертвовать своею жизнью за отечество, въ третье -- обязанность честно платить долги, то, вмѣсто изящныхъ созданій, наводнимъ литературу риѳмованными диссертаціями объ отвлеченныхъ и разсудочныхъ предметахъ, сухими аллегоріями, подъ которыми будетъ скрываться не живая истина, а мертвое резонёрство, или, наконецъ, угарными исчадіями мелкихъ страстей и бѣснованія партій. Не такова истинная поэзія: ея содержаніе не вопросы дня, а вопросы вѣковъ, не интересы страны, а интересы міра, не участь партій, а судьбы человѣчества. Не таковъ художникъ: въ дивныхъ образахъ осуществляетъ онъ божественную идею для нея самой, а не для какой-либо внѣшней и чуждой ей цѣли. Поэту нужно показать, а не доказать,-- въ искусствѣ что показано, то уже и доказано. Поэту не нужно излагать своего мнѣнія, которое читатель и безъ того чувствуетъ въ себѣ по впечатлѣнію, которое произвелъ на него разсказъ поэта. Моральныя сентенціи и нравоученія со стороны поэта только ослабили бы силу впечатлѣнія, которое одно тутъ и нужно, и дѣйствительно".
   Если вглядѣться поближе въ этотъ отрывокъ, можно замѣтить, что Бѣлинскій уже въ это время былъ совсѣмъ не такъ далекъ отъ утилитарно-общественнаго взгляда на искусство, какъ это могло казаться съ перваго взгляда. Въ самомъ дѣлѣ, онъ говоритъ, что искусство выражаетъ сознаніе общества и питаетъ нашъ духъ благородными помыслами благого и истиннаго. Вполнѣ послѣдовательный гегеліанець не долженъ бы такъ говорить. Зачѣмъ смѣшивать понятія? Зачѣмъ говорить о благомъ, объ истинномъ, объ общественномъ сознаніи, когда доктрина предписываетъ говоритъ только о красотѣ? Что же касается того, что искусство, будто бы, питаетъ нашъ духъ благородными помыслами и просвѣтляетъ наше сознаніе, не подозрѣвая этого и заботясь лишь о себѣ, о своемъ самораскрытіи, то хоть это и неправда, конечно, но неправда, такъ сказать, безобидная, неопасная: намъ лишь бы дѣло было сдѣлано, а тамъ толкуйте сколько хотите о безсознательности творчества.
   Ограничимся этимъ. Опровергать эстетическіе взгляды Бѣлинскаго въ этомъ періодѣ нѣтъ надобности уже потому, что они опровергнуты самимъ Бѣлинскимъ въ его болѣе позднихъ статьяхъ. "Никто, кромѣ людей ограниченныхъ и духовно-малолѣтнихъ, не обязываетъ поэта воспѣвать непремѣнно гимны добродѣтели и карать сатирою порокъ; но каждый умный человѣкъ вправѣ требовать, чтобы поэзія поэта или давала ему отвѣты на вопросы времени или, по крайней мѣрѣ, исполнена была скорбью этихъ тяжелыхъ, неразрѣшимыхъ вопросовъ". Это было сказано Бѣлинскимъ около 1845 года, а насмѣшка надъ людьми, желающими, будто бы, превратитъ поэта въ "подрядчика" и навязывать ему темы, была выражена въ 1840 году. Передъ нами вопросъ: какими средствами успѣлъ человѣкъ, въ короткій промежутокъ нѣсколькихъ лѣтъ, сбросить съ себя путы ложной доктрины и выбраться на прямую дорогу положительнаго міросозерцанія? Отвѣть на этотъ вопросъ мы найдемъ не въ какихъ-либо внѣшнихъ обстоятельствахъ жизни Бѣлинскаго, не въ какихъ-либо кружковыхъ вліяніяхъ, случайныхъ встрѣчахъ и разговорахъ, а въ самой личности знаменитаго критика.
   

VII.

   Приступая къ характеристикѣ Бѣлинскаго, авторъ Очерковъ начинаетъ съ рѣшительнаго заявленія, что такого человѣка "невозможно не признать геніальнымъ". Черезъ нѣсколько строкъ онъ указываетъ общіе признаки геніальнаго человѣка. "Геніальный человѣкъ,-- говоритъ авторъ,-- производить на насъ впечатлѣніе совершенно особеннаго рода, какого не производятъ самые умные, самые даровитые изъ другихъ людей: вы видите въ немъ такой умъ, которому ясны самые трудные вопросы, который даже вы понимаетъ, что въ нихъ труднаго; когда онъ говорить, и для васъ становится ясно и просто все, -- вы дивитесь не тому, что онъ разрѣшилъ вопросъ, а только тому, что вы сами не разрѣшили этого вопроса безъ всякаго труда: вѣдь, стоило только взглянуть на дѣло простыми, вовсе не мудрыми глазами. Необычайная простота, необычайная ясность -- удивительнѣйшее качество геніальнаго ума. Но дѣло въ томъ, что онъ берется за существенную сторону вопроса, отъ рѣшенія которой все зависитъ, а изъ всѣхъ вопросовъ опять берется за существеннѣйшій въ дѣлѣ, отъ рѣшенія котораго зависитъ пониманіе остальныхъ вопросовъ, потому-то и ясенъ для него каждый вопросъ, каждое дѣло. Такое впечатлѣніе совершенной простоты и ясности производитъ критика Бѣлинскаго".
   "Геній" -- очень большое слово. Авторъ справедливо указываетъ на простоту и ясность, въ соединеніи съ силою и глубиною, какъ на непремѣнныя качества геніальнаго ума, но понятіе геніальности, все-таки, не исчерпывается этими, чисто-мозговыми, свойствами. Нравственный элементъ, т.-е. сила воли, благородство характера, чуткость и активность совѣсти также принадлежатъ къ высшимъ духовнымъ дарамъ нашимъ, которые въ представленіи о всесторонней, идеальной геніальности должны занять мѣсто на ряду съ умственными способностями. Представителемъ такой полной геніальности, т.-е. геніальности ума и геніальности совѣсти, можетъ быть назвавъ во всей исторіи человѣчества едва ли не одинъ Сократъ, умѣвшій творить идея и съумѣвшій умереть за нихъ. Всѣ другіе вершины и свѣточи человѣчества отличаются преимущественнымъ развитіемъ какой-нибудь одной изъ сторонъ человѣческаго духа -- или умственною, или нравственною. Бэконъ былъ геніальный философъ, Ньютонъ былъ геніальный ученый, Гёте былъ геніальный мыслитель-поэтъ, но мы, люди обыкновенные, не желаемъ походить на нихъ въ нравственномъ отношеніи. Съ другой стороны, Гусъ, Вашингтонъ, Гарибальди подавляютъ насъ своимъ нравственнымъ величіемъ, но расширенію нашихъ понятій они, конечно, способствовать не могутъ и въ чистоумственномъ отношеніи мы чувствуемъ себя въ ихъ обществѣ совершенно свободно.
   Ни къ одной изъ этихъ категорій геніальныхъ людей Бѣлинскій не принадлежалъ всецѣло и исключительно. Въ то же время, онъ съ извѣстнымъ правомъ можетъ быть одновременно отнесенъ и къ той, и къ другой. Авторъ Очерковъ говорить въ одномъ мѣстѣ своей книги, что Бѣлинскій и нѣкоторые его товарищи по силѣ ума, т.-е. по способности къ отвлеченному мышленію, не уступали Гегелю. Это -- несомнѣнное преувеличеніе. Какъ метафизикъ и діалектикъ, Гегель вообще имѣетъ немного равныхъ себѣ въ исторіи философіи. Его система дала огромный толчокъ европейской мысли, создала цѣлыя философскія школы, повліяла на такіе умы, какъ Прудонъ, Фейербахъ, Марксъ. Авторъ Очерковъ въ одной изъ своихъ политико-экономическихъ статей, характеризуя Милля, отводитъ ему мѣсто во второмъ ряду европейскихъ мыслителей, непосредственно за тѣми оригинальными творческими умами, которые создаютъ цѣлыя системы, отмѣчаютъ цѣлую эпоху печатью Своей индивидуальности. Въ этомъ же ряду, по нашему мнѣнію, находится и мѣсто Бѣлинскаго, необыкновенно ясный и логическій умъ котораго умѣлъ выводить изъ даннаго принципа всевозможныя слѣдствія, но самый принципъ усвоивалъ именно какъ нѣчто готовое, по собственному выраженію Бѣлинскаго. Съ другой стороны, Бѣлинскій настолько же возвышался надъ среднимъ нравственнымъ уровнемъ своимъ идеализмомъ, своею искренностью и убѣжденностью, насколько уступалъ практическимъ вождямъ человѣчества и историческимъ реформаторамъ въ той нравственной импозантности, въ той непреклонности духа, которыя подчиняютъ и покоряютъ толпу. И на этотъ счетъ мы имѣемъ собственное свидѣтельство Бѣлинскаго, который, къ слову сказать, былъ склоненъ гораздо болѣе умалять, чѣмъ преувеличивать свои достоинства. "Боже мой,-- писалъ Бѣлинскій, познакомившись съ Лермонтовымъ, -- какъ онъ ниже меня по своимъ понятіямъ и какъ я безконечно ниже его въ моемъ передъ нимъ превосходствѣ! Каждое его слово -- онъ самъ, вся его натура во всей глубинѣ и цѣлости своей. Я съ нимъ робокъ, меня давятъ такія цѣлостныя, полныя натуры, я передъ нимъ благоговѣю и смиряюсь въ сознаніи своего ничтожества". Вотъ отношеніе вообще человѣка мысли къ человѣку дѣла. Въ Лермонтовѣ -- насколько можно судить о двадцатилѣтнемъ юношѣ -- дѣйствительно были задатки тѣхъ свойствъ, которыя необходимы для практическаго дѣятеля исторіи, и Бѣлинскій поэтому былъ правъ, поставляя себя ниже его, при совершенно ясномъ сознаніи, въ то же время, своего умственнаго превосходства надъ нимъ. Шутливое замѣчаніе кого-то изъ персонажей Тургенева, что настоящій герой долженъ походить на быка, который только молчитъ и молчитъ, а начнетъ бодаться -- стѣны падаютъ,-- это замѣчаніе не только остроумно, но и умно. Этой способности къ практической иниціативѣ, къ рѣшительнымъ дѣйствіямъ Бѣлинскій былъ совершенно лишенъ.
   Такимъ образомъ, и въ нравственномъ отношеніи Бѣлинскій долженъ быть поставленъ во второмъ ряду, позади тѣхъ властныхъ, "прямолинейныхъ" людей, которые умѣютъ господствовать надъ толпою. Однако, именно во второмъ ряду, а не въ третьемъ и не въ четвертомъ, не говоря уже о тѣхъ безчисленныхъ рядахъ, изъ которыхъ слагается человѣческая масса. Взамѣнъ "героическихъ" свойствъ, Бѣлинскій обладалъ многими качествами, изъ которыхъ двухъ-трехъ достаточно, чтобъ окружить ихъ обладателя нѣкоторымъ ореоломъ. Главнѣйшимъ и лучшимъ изъ этихъ качествъ было то, что я не умѣю назвать иначе, какъ инстинктомъ общественности. Я говорю -- инстинктъ, а не убѣжденіе, не принципъ, потому что никогда чисто-головное, теоретическое убѣжденіе не можетъ пріобрѣсти надъ человѣкомъ такой власти, какъ непосредственное стихійное стремленіе, исходящее изъ самой глубины его психической природы. Напомню читателю, -- вѣроятно, къ немалому его удивленію,-- характеристику князя Василія Курагина, придворнаго карьериста, сдѣланную Львомъ Толстымъ въ романѣ Война и миръ: "Князь Василій не обдумывалъ своихъ плановъ. Онъ еще менѣе думалъ сдѣлать людямъ зло для того, чтобы пріобрѣсти выгоду. Онъ былъ только свѣтскій человѣкъ, успѣвшій въ свѣтѣ и сдѣлавшій привычку изъ этого успѣха. У него постоянно, смотря по обстоятельствамъ, составлялись различные планы и соображенія, въ которыхъ онъ самъ не отдавалъ себѣ хорошенько отчета, но которые составляли весь интересъ его жизни. Не одинъ и не два такихъ плана и соображенія бывало у него въ ходу, а десятки, изъ которыхъ одни только начинали представляться ему, другіе достигались, третьи уничтожались. Онъ не говорилъ (себѣ, наприм.: "Этотъ человѣкъ теперь въ силѣ, я долженъ пріобрѣсти его довѣріе и дружбу и черезъ него устроить себѣ выдачу единовременнаго пособія", но человѣкъ въ силѣ встрѣчался ему, и въ ту же минуту инстинктъ подсказывалъ ему, что этотъ человѣкъ можетъ быть полезенъ, и князь Василій сближался съ нимъ и при первой возможности, безъ приготовленія, по инстинкту, льстилъ, дѣлался фамильяренъ, говорилъ о томъ, о чемъ нужно было".
   Вотъ именно таковъ, точь-въ-точь таковъ, въ своей психологической основѣ былъ и Бѣлинскій. Подобно тому, какъ князь Василій не просто устраивалъ свою карьеру, свои дѣла, а жилъ этимъ устроеніемъ, видѣлъ въ его процессѣ весь интересъ своей жизни и безотчетно, инстинктивно говорилъ о томъ, о чемъ нужно было, подобно ему дѣйствовалъ и Бѣлинскій въ сферѣ общественныхъ вопросовъ. Въ узкихъ рамкахъ замкнутаго дружескаго кружка, среди тяжелыхъ лишеній матеріальной жизни, въ печальномъ положеніи литературнаго чернорабочаго, подъ гнетомъ неизлечимаго недуга, въ Москвѣ, въ Петербургѣ, въ южныхъ степяхъ, за границей, всегда, вездѣ и при всякихъ обстоятельствахъ Бѣлинскій зналъ одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть, говоря лермонтовскимъ выраженіемъ {Позволю себѣ указать, что факты, сюда относящіеся, читатель можетъ найти въ біографіи Бѣлинскаго, составленной мною для Біографической библіотеки г. Павленкова. Тамъ же онъ можетъ почерпнуть и нѣкоторыя данныя для характеристики человѣческой и писательской личности Бѣлинскаго, опущенныя въ этой статьѣ.}. Ничего личнаго, эгоистическаго эта властительная душа въ себѣ не заключала. Бѣлинскій жилъ интересами литературы, но не какъ своею спеціальностью, а какъ органомъ нашей умственной жизни, какъ фокусомъ нашей общественности. Даже подчинившись мертвящей доктринѣ Гегеля, онъ сохранилъ въ себѣ "душу живу" и умѣлъ пріурочивать метафизическія отвлеченности къ вопросамъ и нуждамъ живой дѣйствительности. Въ самый разгаръ своего увлеченія Гегелемъ, съ жаромъ защищая теорію чистаго искусства, онъ съумѣлъ, однакожь, и понять значеніе только что выступившаго Гоголя, и оцѣнить Грибоѣдова,-- писателей, казалось бы, менѣе всего симпатичныхъ для защитника разумности дѣйствительности. Онъ именно всегда говорилъ о томъ, о чемъ нужно было, что стояло на очереди, назрѣвало въ умахъ, носилось въ воздухѣ.
   Въ сущности, то же или почти то же самое, только въ другихъ терминахъ, говоритъ объ этомъ и авторъ Очерковъ. Вотъ его подлинныя слова: "Много было достоинствъ у критики Бѣлинскаго; но всѣ они пріобрѣтали жизнь, смыслъ и силу отъ одной одушевлявшей ихъ страсти -- отъ пламеннаго патріотизма. Какъ всѣ высокія слова, какъ любовь, добродѣтель, слава, истина, слово "патріотизмъ" иногда употребляется во зло непонимающими его людьми для обозначенія вещей, не имѣющихъ ничего общаго съ истиннымъ патріотизмомъ; потому, употребляя священное слово "патріотизмъ", часто бываетъ необходимо опредѣлять, что именно мы хотимъ разумѣть подъ нимъ. Для насъ идеалъ патріота -- Петръ Великій; высочайшій патріотизмъ -- страстное, безпредѣльное желаніе блага родинѣ, одушевлявшее всю жизнь, направлявшее всю дѣятельность этого великаго человѣка. Понимая патріотизмъ въ этомъ единственномъ истинномъ смыслѣ, мы замѣчаемъ, что судьба Россіи въ отношеніи къ задушевнымъ чувствамъ, руководившимъ дѣятельностью людей, которыми наша родина можетъ гордиться, доселѣ отличалась отъ того, что представляетъ исторія многихъ другихъ странъ. Многіе изъ великихъ людей Германіи, Франціи, Англіи заслуживаютъ свою славу, стремясь къ цѣлямъ, не имѣющимъ прямой связи съ благомъ ихъ родины; напримѣръ, многіе изъ величайшихъ ученыхъ, поэтовъ, художниковъ имѣли въ виду служеніе чистой наукѣ или чистому искусству, а не какимъ-нибудь исключительнымъ потребностямъ своей родины. Бэконъ, Декартъ, Галилей, Лейбницъ, Ньютонъ, нынѣ Гумбольдтъ и Либихъ, Кювье и Фареде трудились и трудятся, думая о пользахъ науки вообще, а не о томъ, что именно въ данное время нужно для блага извѣстной страны, бывшей ихъ родиною. Мы не знаемъ и не спрашиваемъ себя, любили ли они родину: такъ далека ихъ слава отъ связи съ патріотическими заслугами. Они, какъ дѣятели умственнаго міра, космополиты. То же надобно сказать о многихъ великихъ поэтахъ Западной Европы. У насъ не то: историческое значеніе каждаго русскаго великаго человѣка измѣряется его заслугами родинѣ, его человѣческое достоинство -- силою его патріотизма. Ломоносовъ, Державинъ, Карамзинъ, Пушкинъ справедливо считаются великими писателями, но почему? "Потому, что оказали великія услуги просвѣщенію или эстетическому воспитанію своего народа". Дѣйствительно, до сихъ поръ для русскаго человѣка единственная возможная заслуга передъ высокими идеями правды, искусства, науки -- содѣйствіе распространенію ихъ въ его родинѣ. Русскій, у кого есть здравый умъ и живое сердце, до сихъ поръ не могъ и не можетъ быть ничѣмъ инымъ, какъ патріотомъ, въ смыслѣ Петра Великаго,-- дѣятелемъ въ великой задачѣ просвѣщенія Русской земли. Въ этомъ смыслѣ не много найдется въ нашей литературной исторіи явленій, вызванныхъ такимъ чистымъ патріотизмомъ, какъ критика Бѣлинскаго. Любовь къ благу родины была единственною страстью, которая руководила ею: каждый фактъ искусства цѣнила она по мѣрѣ того, какое значеніе онъ имѣетъ для русской жизни. Эта идея -- паѳосъ всей ея дѣятельности. Въ этомъ паѳосѣ je тайна ея собственнаго могущества".
   Все это можетъ быть принято только съ извѣстными ограниченіями и оговорками. Конечно, безусловный властелинъ страны, торжественно сказавшій въ самую рѣшительную минуту своей жизни: "а о Петрѣ вѣдайте, что ему жизнь не дорога, жила бы только Россія въ благоденствіи и славѣ", ссудившій ради идеи своего собственнаго сына, представляетъ собою высшій образецъ патріотическаго самоотреченія. Но потому-то именно онъ и не можетъ служить примѣромъ. Патріотизмъ Петра покоился на такихъ основаніяхъ, которыя немыслимы, недоступны для частнаго лица. Мы не выбираемъ себѣ отечества, а Петръ любилъ обновленную Россію какъ свое созданіе, какъ воплощеніе своей идеи. Очень сомнительно, чтобы въ основѣ дѣятельности Ломоносова, Державина, Карамзина, Пушкина лежало патріотическое чувство. Мы вовсе не отрицаемъ патріотизма этихъ писателей въ видѣ естественнаго чувства русскаго къ Россіи, но мы сомнѣваемся въ ихъ патріотизмѣ въ смыслѣ сознательной и регулирующей идеи. Патріотизмъ Ломоносова выражался въ его борьбѣ съ академическими нѣмцами, да въ наивномъ самохвальствѣ такого, напримѣръ, рода:
   
   Коль нынѣ радостна Россія!
   Она, коснувшись облаковъ,
   Конца не зритъ своей державы;
   Гремящей насыщенна славы,
   Покоится среди луговъ.
   
   Патріотизмъ Державина выражался въ превознесеніяхъ Фелицы и въ похвалахъ шекснинской золотой стерляди. Въ лучшихъ, классическихъ одахъ Державина Богъ и Ла смерть князя Мещерскаго нѣтъ и тѣни патріотическаго элемента. Патріотизмъ Карамзина, если не ошибаемся, выразился.ярче всего въ томъ, что чувствительный писатель воскликнулъ однажды: "любезное отечество!" -- и заплакалъ. Если этого и не было, то это должно было быть. Правда, Карамзинъ написалъ двѣнадцать томовъ исторіи, но самое заглавіе ея (Исторія государства Россійскаго) указываетъ, что до настоящаго историческаго пониманія, а стало быть и до настоящаго патріотизма ему предстояло еще возвыситься. Ультра-патріотическія произведенія Пушкина, вродѣ стихотворенія Клеветникамъ Россіи, отнюдь не составляютъ его славы. Гоголь блеснулъ патріотизмомъ въ извѣстномъ сравненіи Россіи съ птицей-тройкой, Грибоѣдовъ рекомендовалъ намъ поучиться у китайцевъ ихъ премудрому незнанью иноземцевъ, и проч. и проч. Не для дешевой и запоздалой насмѣшки надъ всѣми этими замѣчательными людьми и великими писателями привожу я эти факты, а лишь для доказательства, что сознательный и разумный патріотизмъ былъ неизвѣстенъ имъ, потому что былъ неизвѣстенъ ихъ эпохѣ; а если былъ неизвѣстенъ, то и не могъ, конечно, направлять и регулировать ихъ дѣятельность, какъ это полагаетъ авторъ Очерковъ. Сознательный патріотизмъ не можетъ исключать изъ своихъ симпатій народъ,-- болѣе того, не можетъ не ставить его на первый планъ, какъ главную силу и опору отечества. Въ чемъ выразилась у названныхъ писателей эта сторона патріотизма, и если кое-гдѣ и кое у кого изъ нихъ и выразилось, то достаточно ли, пропорціонально ли огромной важности объекта? Если самый ближайшій къ намъ по времени изъ этихъ писателей училъ своихъ пріятелей говорить мужику: "ахъ, ты, невымытое рыло!" -- такъ что ужь толковать о какомъ-то исключительномъ патріотическомъ духѣ русской литературы!
   Здѣсь оканчивается наше разногласіе. Бѣлинскій, точно, съумѣлъ отъ непосредственнаго чувства полузоологической любви къ своей родинѣ возвыситься до сознательнаго патріотизма, до идеи отечества, не только не исключающей, а требующей критики. Это произошло, однако, только во второй періодъ дѣятельности Бѣлинскаго, когда онъ освободился отъ кошмара гегеліанства и понялъ, что краснорѣчиво толковать передъ лицомъ крѣпостной дѣйствительности о разумности дѣйствительности вообще -- значитъ быть очень двусмысленнымъ патріотомъ. Не въ патріотизмѣ заключалась сила Бѣлинскаго, а въ той страстной жаждѣ справедливости, которая отличаетъ всякую чуткую человѣческую совѣсть. Авторъ Очерковъ очень справедливо говоритъ, что "критика Бѣлинскаго развивалась совершенно послѣдовательно и постепенно: статья объ Очеркахъ Бородинскаго сраженія противуположна статьѣ о Выбранныхъ мѣстахъ, потому что онѣ составляютъ двѣ крайнія точки пути, пройденнаго критикой Бѣлинскаго; но если мы будемъ перечитывать его статьи въ хронологическомъ порядкѣ, мы нигдѣ не замѣтимъ крутаго перелома или перерыва: каждая послѣдующая статья очень тѣсно примыкаетъ къ предъидущей, и прогрессъ совершается при всей своей огромности постепенно и совершенно логически". Это такъ; но дѣло въ томъ, что это было не столько логическимъ измѣненіемъ мнѣній, прогрессомъ воззрѣній, сколько постепеннымъ ростомъ и, наконецъ, освобожденіемъ живаго нравственнаго чувства, которое нашъ авторъ называетъ патріотизмомъ, а мы назовемъ альтруизмомъ. Сильнѣйшій доводъ, скажу еще разъ, противъ гегелевской философіи резюмируется Бѣлинскимъ именно въ этихъ словахъ: "я не хочу счастья и даромъ, если не буду покоенъ за каждаго изъ моихъ братій по крови". Но развѣ это логическій доводъ? Это -- протестъ возмутившейся совѣсти, это крикъ любвеобильнаго сердца.
   И такъ, вотъ мѣсто Бѣлинскаго въ кругу крупнѣйшихъ дѣятелей человѣчества. Если онъ не былъ первостепеннымъ мыслителемъ и не былъ вождемъ, въ историческомъ значеніи этого слова, онъ за то соединялъ въ себѣ нѣкоторыя свойства, присущія и тому, и другому разряду геніальныхъ людей. Онъ настолько же выше Гарибальди, напримѣръ, по уму, насколько выше Гегеля по нравственному чувству. Второй, окончательный періодъ дѣятельности Бѣлинскаго является выраженіемъ полной духовной гармоніи, представляетъ собой рѣдкое и блестящее единеніе сильнаго ума, отвѣчающаго на запросы чуткой совѣсти. Къ сожалѣнію, здѣсь мы должны остановиться. Успѣшный анализъ дѣятельности Бѣлинскаго этого періода можетъ быть сдѣланъ только въ связи съ анализомъ дѣятельности его послѣдователей, а это дѣло будущаго.

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.IX, 1892

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru