Протопопов Михаил Алексеевич
Письма о литературе

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Письмо третье.

   

Письма о литературѣ.

Письмо третье.

I.

   Въ 1842 году, т.-е. ровно пятьдесятъ лѣтъ назадъ, въ одномъ изъ нашихъ губернскихъ городовъ, происходилъ чрезвычайно любопытный споръ между двумя интеллигентными собесѣдниками. Одинъ изъ нихъ говорилъ: "Россія отстала отъ Европы; нужно подогнать ее. Увѣряютъ, что мы молоды -- это вздоръ; да и притомъ у насъ изобрѣтательности нѣтъ; самъ Хомяковъ признается въ томъ, что мы даже мышеловки не выдумали. Слѣдовательно, мы поневолѣ должны заимствовать у другихъ. Мы больны,-- говоритъ Лермонтовъ,-- я согласенъ съ нимъ; но мы больны оттого, что только на половину сдѣлались европейцами; чѣмъ мы ушиблись, тѣмъ мы и лечиться должны. У насъ лучшія головы -- les meilleures têtes -- давно въ этомъ убѣдились; всѣ народы, въ сущности, одинаковы; вводите только хорошія учрежденія -- и дѣло съ концомъ. Пожалуй, можно приноравливаться къ существующему народному быту; это наше дѣло, людей (онъ чуть не сказалъ: государственныхъ) служащихъ; но, въ случаѣ нужды, не безпокойтесь, учрежденія передѣлаютъ самый этотъ бытъ".
   Другой собесѣдникъ стоялъ на совершенно иной точкѣ зрѣнія. "Онъ доказывалъ невозможность скачковъ и надменныхъ передѣлокъ съ высоты чиновничьяго самосознанія, -- передѣлокъ, не оправданныхъ ни знаніемъ родной земли, ни дѣйствительною вѣрой въ идеалъ, хотя бы отрицательный; приводилъ въ примѣръ свое собственное воспитаніе, требовалъ прежде всего признанія народной правды и смиренія передъ нею,-- того смиренія, безъ котораго и смѣлость противу лжи невозможна". Все это прекрасно,-- сказалъ ему его оппонентъ,-- но что же вы намѣрены дѣлать?-- "Пахать землю и стараться какъ можно лучше ее пахать",-- очень логично отвѣчалъ ему поклонникъ "народной правды".
   Читатель, надѣюсь, вспомнилъ этотъ споръ и догадался, откуда мы его взяли. Да, это споръ между Лаврецкимъ и Паншинымъ, героями романа Тургенева Дворянское гнѣздо. Тургеневъ завѣрялъ, что Лаврецкій "спокойно разбилъ Паншина на всѣхъ пунктахъ", но этому завѣренію никакъ нельзя повѣрить, если, какъ оно и слѣдуетъ, смотрѣть на Паншина и на Лаврецкаго какъ на типы и на ихъ споръ не какъ на случайное препирательство, а какъ на борьбу двухъ враждебныхъ міросозерцаній. Дѣло въ томъ, что идеи, защищавшіяся Паншинымъ, точно также какъ и идеи Лаврецкаго, живутъ до сего дня, и борьба между ними составляетъ одно изъ самыхъ главныхъ теченій нашей литературы.
   На примѣрѣ самого Тургенева лучше всего видно, до какой степени идеямъ Лаврецкаго далеко до полной побѣды надъ идеями, исповѣдуемыми Паншинымъ. Не подлежитъ сомнѣнію, что всѣ симпатіи автора Дворянскаго гнѣзда принадлежали не Паншину, а Лаврецкому. Съ другой стороны, также не подлежитъ сомнѣнію, что симпатіи автора Дыма принадлежали Потугину, который, можно сказать, единственно за тѣмъ и является въ разсказѣ, чтобы выразить воззрѣнія самого Тургенева. Тѣмъ не менѣе, не въ психологическомъ, а въ идейномъ смыслѣ Потугипъ несравненно ближе къ Паншину, нежели къ Лаврецкому. Отъ положеній Паншина, что мы должны учиться у Европы, что у насъ нѣтъ изобрѣтательности, что народы, въ сущности, одинаковы, что мы нуждаемся больше всего въ хорошихъ учрежденіяхъ, которыя имѣютъ силу перевоспитывать людей и т. д.,-- отъ всего этого ни Потупить, ни самъ Тургеневъ (какимъ мы его знаемъ въ шестидесятыхъ и семидесятыхъ годахъ) не отказались бы ни въ какомъ случаѣ. Такъ гдѣ же побѣда Лаврецкаго и гдѣ ея результаты?
   Споръ тургеневскихъ героевъ, повторяю, до сихъ поръ остается не оконченнымъ, не разрѣшеннымъ. Болѣе того: если бы отъ насъ потребовалось указать главный, основной признакъ, характеризующій нашу литературу за послѣднее десятилѣтіе, мы указали бы именно на принципъ національности, который является у Лаврецкаго подъ неопредѣленнымъ названіемъ "народной правды" въ противуположность правдѣ общечеловѣческой. Преобладающее значеніе этого принципа до такой степени несомнѣнно, что положительное или отрицательное отношеніе къ нему опредѣляетъ въ нашихъ глазахъ всю сумму воззрѣній человѣка. Въ этомъ наша выгода передъ поколѣніемъ Лаврецкаго, въ этомъ одинъ изъ крупныхъ идейныхъ успѣховъ настоящей минуты въ сравненіи съ эпохою первыхъ славянофиловъ и первыхъ западниковъ нашихъ. Вопросъ поставленъ теперь проще, яснѣе, обнаженнѣе, такъ что недоразумѣнія почти невозможны -- вотъ великая выгода нашего положенія. Въ эпоху Лаврецкаго крайній западникъ Бѣлинскій и крайній націоналистъ Константинъ Аксаковъ враждовали между собою только въ отвлеченно-теоретическомъ смыслѣ: ихъ воззрѣнія на конкретную дѣйствительность были одинаковы, практическія государственныя мѣропріятія, которыхъ они желали, были одни и тѣ же. Если бы среди самаго разгара полемики между Бѣлинскимъ и Аксаковымъ (т.-е. вообще между западниками и славянофилами) поставить передъ ними простой вопросъ: чего больше всего и прежде всего хотѣли бы они въ государственно-практическомъ смыслѣ, обѣ враждующія стороны единогласно и единодушно отвѣтили бы: уничтоженія крѣпостнаго права. Въ дальнѣйшемъ изложеніи своихъ пожеланій они еще долго сохранили бы полное согласіе между собою, такъ что удивленный посредникъ по праву могъ бы спросить ихъ: въ чемъ же ваше разногласіе? Гдѣ причина вашего ожесточеннаго отношенія другъ къ другу? Отмѣченъ или не отмѣченъ особою милостью Божіей русскій народъ, благодѣтельны или вредны были реформы Петра, старая Русь была ли сосудомъ всяческихъ доблестей или вмѣстилищемъ всяческой скверны,-- все это вопросы чисто-историческіе, теоретическіе, насущнаго значенія не имѣющіе. Солидарность между людьми опредѣляется не воззрѣніями ихъ на прошедшее, а ихъ взглядами на нужды настоящаго и на желательныя формы ближайшаго будущаго.
   Для такихъ недоразумѣній теперь уже не можетъ быть мѣста. Старое славянофильство, выродившееся въ современное руссофильство, имѣетъ видъ совершенно стройной теоретически и удобоисполнимой практически доктрины. Въ основѣ нашего націонализма или самобытничества лежитъ именно то смиреніе предъ народною правдой, которое отстаивалъ Лаврецкій. Это очень хорошая, прочная основа. Слова Лаврецкаго относительно "невозможности скачковъ и надменныхъ передѣлокъ съ высоты чиновничьяго самосознанія",-- слова, можно сказать, золотыя, которыхъ никогда и никому не слѣдуетъ забывать. Въ самомъ дѣлѣ, нельзя же людямъ навязывать свои воззрѣнія, создавать для нихъ формы жизни, предписывать имъ мысли и поступки, предрѣшать для нихъ пути, въ горделивой надеждѣ перевоспитать массы! Это "нельзя" до такой степени очевидно, законно, естественно, что намъ искренно-досадны уступки, которыя почему-то сдѣлалъ Лаврецкій, упомянувъ о возможности оправдать "надменныя передѣлки, если онѣ совершались во всеоружіи знанія родной земли и съ дѣйствительною вѣрой въ идеалъ: ужь если смиряться передъ народною правдой, то смиряться до конца, и, конечно, ни въ чемъ это смиреніе не можетъ выразиться съ такою полнотой, какъ въ отреченіи отъ своего личнаго идеала ради торжества идеала всенароднаго.
   Кромѣ того, если ужь смиряться, то смиряться всѣмъ,-- не только Паншину, но и Лаврецкому, не только той или другой части интеллигенціи... по всей интеллигенціи безъ различія. Справедливость этого условія очевидна, но не менѣе очевидны и связанныя съ нимъ опасности: въ заботахъ о смиреніи себя интеллигенція рискуетъ очутиться совершенно не у дѣдъ, отчего интересы "народной правды" едва ли много выиграютъ. Паншинъ предвидѣлъ это затрудненіе, когда задалъ Лаврецкому вопросъ: "что же вы намѣрены дѣлать?" Дѣйствительно, это -- задача. Если "народная правда" есть несомнѣнный фактъ дѣйствительности, требующій отъ насъ не поддержки, не анализа, не развитія, а всего только "смиренія" передъ собою, то не легко представить себѣ такія формы дѣятельности, въ которыхъ могло бы выразиться активное участіе интеллигенціи въ жизни страны. Лаврецкій находчиво вышелъ изъ этого затрудненія, отвѣтивъ Паншину: "буду пахать землю и стараться какъ можно лучше ее пахать". Какъ извѣстно читателю, точь-въ-точь такой же отвѣтъ даютъ современные "толстовцы". Отвѣтъ логиченъ и, все-таки, неудовлетворителенъ: я не могу и не хочу пахать землю и, тѣмъ не менѣе, не считаю себя лишнимъ человѣкомъ на землѣ, не соглашаюсь, что ничѣмъ, кромѣ мускульной работы, я не могу послужить родной землѣ. Такихъ людей, какъ я, подавляющее большинство въ составѣ интеллигенціи, и что же вы посовѣтуете и позволите дѣлать намъ? Трудность отвѣта на этотъ вопросъ состоитъ въ томъ, что очень многія формы интеллигентной дѣятельности такъ или иначе сталкиваются съ "народною правдой", и сталкиваются вовсе не дружески.
   Здѣсь, наконецъ, мы подходимъ къ самой сердцевинѣ вопроса. Мы обязаны преклоняться предъ "народною правдой" -- объ этомъ, допустимъ, не можетъ быть и спора. Но въ чемъ именно состоитъ эта правда? Съ общей точки зрѣнія можно сказать, что все содержаніе нашей литературы заключается въ разнообразныхъ отвѣтахъ именно на этотъ коренной вопросъ, и это совершенно понятно. Литература есть первый путь и лучшее орудіе національнаго самосознанія, а, вѣдь, вопросъ о сущности народной правды есть, очевидно, вопросъ самосознанія. Литература наша, какъ извѣстно читателю, добилась теперь нѣкотораго признанія своихъ заслугъ, благодаря, отчасти, санкціи того самаго Запада, который мы охотно обзываемъ "гнилымъ", но отъ обаянія авторитета котораго мы все еще не въ силахъ освободиться. Но западные цѣнители нашей литературы, по самому положенію своему, не могли не только опредѣлить, но и подмѣтить главной заслуги нашей литературы -- ея плодотворной работы въ интересахъ нашего общественнаго самосознанія.
   Тургеневъ, устами Лаврецкаго, упомянулъ о чиновничьемъ самосознаніи, и въ этомъ выраженіи былъ свой глубокій смыслъ. Дѣйствительно, въ силу извѣстныхъ условій нашей исторіи, русскій интеллигентный человѣкъ, прежде чѣмъ пріучиться сознавать себя гражданиномъ, умѣлъ сознавать себя чиновникомъ. "Мы -- люди государственные", чуть не сказалъ Паншинъ, и онъ могъ говорить такимъ образомъ, потому что идея государственности какъ разъ въ его время достигла наивысшей точки своего развитія. Нуженъ былъ длинный рядъ годовъ и огромная масса просвѣтительнаго труда со стороны лучшихъ умовъ и талантовъ нашей литературы, чтобы русскій интеллигентный человѣкъ могъ замѣнить формулу Паншина другою, болѣе общею и, главное, болѣе свѣтлою. Современный человѣкъ, защищая, подобно Паншину, свою реформаторскую миссію, не скажетъ: "мы -- люди служащіе", а скажетъ: "мы -- люди образованные", и между этими двумя формулами -- дистанція огромнаго размѣра. Въ первомъ случаѣ человѣкъ говоритъ и дѣйствуетъ во имя формы, во второмъ -- во имя самаго содержанія жизни. Идеалъ внѣшняго порядка можетъ найти свое осуществленіе даже въ военныхъ поселеніяхъ; идеалы просвѣщенія не могутъ идти въ разрѣзъ съ какою бы то ни было подлинною "правдой".
   Сдѣлаемъ еще небольшое отступленіе, которое, однако же, не удалитъ насъ отъ дѣла, а приблизитъ къ нему. Когда рѣчь идетъ о самосознаніи, необходимо каждый разъ строго отличать, о какой именно категоріи самосознанія говорите вы. Есть самосознаніе личное, фамильное, кастовое, національное, человѣческое. Мало людей, въ которыхъ сознаніе своей личности и естественныхъ правъ было бы окончательно забито и подавлено обстоятельствами. Съ другой стороны, столь же мало людей, которые возвысились до идеи человѣка и его достоинства въ ея чистомъ и всеобщемъ видѣ, которые уважаютъ въ васъ не происхожденіе ваше, не ваше званіе, не вашу національность, а прежде всего представителя рода человѣческаго. "Я -- человѣкъ и ничто человѣческое не чуждо мнѣ" -- вотъ формула этого самосознанія, которая настолько же выше формулы: "я -- китаецъ и ничто китайское не чуждо мнѣ", насколько эта послѣдняя выше формулы: "я -- дворянинъ и ничто дворянское не чуждо мнѣ". Между этими крайними предѣлами заключаются всѣ прочіе роды самосознанія, изъ которыхъ каждый, въ своемъ обостренномъ видѣ, ведетъ къ извѣстному роду эгоизма -- личнаго, корпоративнаго, національнаго, племеннаго. Только возвысившись до сознанія своей солидарности съ людьми вообще, человѣкъ претворяетъ свой эгоизмъ въ чистый альтруизмъ и здѣсь конецъ и вершина нашей мудрости, хотя, быть можетъ, и не конецъ любви.
   Литература наша, въ лицѣ своихъ лучшихъ представителей, дѣйствовала всегда въ смыслѣ пробужденія въ насъ гуманнаго самосознанія. Опять-таки, въ силу нашихъ особенныхъ историческихъ условій, литературѣ нашей пришлось дѣйствовать съ азовъ, доказывая на всѣ лады и манеры, что личность человѣческая священна, что всѣ формы общежитія имѣютъ право на существованіе лишь постольку, поскольку онѣ полезны для личности, что Акакіи Акакіевичи и Макары Макарычи Дѣвушкины не бездушные винтики и колесца общаго громаднаго механизма и т. д. При наличности крѣпостнаго права и органически связанныхъ съ нимъ порядковъ необходимость пропаганды этого рода была вполнѣ очевидна. Но отъ этихъ азовъ этики и гражданственности литература наша прямо перешла, минуя всѣ посредствующія стадіи, къ пропагандѣ широкаго гуманизма, отрицающаго всякую исключительность, эгоизмъ и самомнѣніе. Ни кваснымъ патріотизмомъ, ни сословными предразсудками наша литература не страдала, и это вполнѣ согласовалось съ тою потребностью и самообличенія, которая, кажется, составляетъ стихійное свойство нашего національнаго характера. Базаровъ увѣрялъ, что у Пушкина на каждой страницѣ стоитъ воззваніе: "на бой, на бой! За честь Россіи!" -- но на самомъ дѣлѣ у него, въ строгомъ смыслѣ, только одно стихотвореніе, отмѣченное узко-націоналистическими тенденціями, и ужь, конечно, не на этомъ стихотвореніи покоится слава нашего великаго поэта. У Лермонтова нѣтъ ни одною произведенія этого рода. Наши прозаики, какъ, наприм., Тургеневъ и Гончаровъ, не стѣснялись рисовать намъ, въ видѣ образцовъ, людей не русскаго происхожденія. Другіе наши прозаики, съ Гоголемъ во главѣ, приходили къ одинаковому результату другимъ путемъ, изображая чистокровныхъ русскихъ людей въ такомъ видѣ, что о пробужденіи національнаго самомнѣнія не могло быть и рѣчи, несмотря даже на лирическія воззванія къ "нтицѣ-тройкѣ". Наше самосознаніе развивалось путемъ самообличенія.
   Это самообличеніе, однако же, никогда не переходило въ самоотрицаніе, не переступало той грани, за которой начинаются уныніе и апатія, какъ результатъ презрѣнія къ самому себѣ. Присутствіе идеала и живительное дыханіе теплой вѣры въ возможность возрожденія чувствовались даже въ самыхъ мрачныхъ картинахъ нашей литературы. Что можетъ быть безотраднѣе и даже ужаснѣе гоголевскаго Ревизора? Вѣдь, это картина не жизни, а повальнаго скотства, это не портреты людей, а изображеніе звѣрей. Тѣмъ не менѣе, созерцаніе этой картины не обезсиливаетъ и не обезнадеживаетъ, а, наоборотъ, ободряетъ васъ: ложь, выставленная на свѣтъ Божій, освѣщенная лучомъ нравственнаго сознанія, доживаетъ свои послѣдніе дни. Пусть понятія и нравы людей дошли до послѣдней степени извращенія, возрожденіе, все-таки, возможно, если поколеблена увѣренность людей въ ихъ правотѣ, увѣренность въ томъ, что они живутъ, какъ надо и можно жить. Вспомнимъ этотъ монологъ городничаго, -- монологъ, въ которомъ художественно выражена общественная идея великой комедіи: "Разнесетъ по всему свѣту исторію! Мало того, что пойдешь въ посмѣшище,-- найдется щелкоперъ, бумагомарака, въ комедію тебя вставитъ. Вотъ что обидно: чина, званія не пощадитъ, и будутъ всѣ скалить зубы и бить въ ладоши. Чему смѣетесь?-- надъ собой смѣетесь! Эхъ, вы! Я бы всѣхъ этихъ бумагомаракъ!... У, щелкоперы, либералы проклятые, чортово сѣмя! Узломъ бы васъ всѣхъ завязалъ, въ муку бы стеръ васъ всѣхъ, да чорту въ подкладку, въ шапку туда ему!" Юпитеръ сердится, -- это значитъ, что Юпитеру плохо приходится. Казалось бы отчего? Щелкоперы, либералы, бумагомараки -- люди безъ всякой власти, безъ всякихъ карающихъ и устрашающихъ средствъ, и почему бы городничему, оставляя безъ вниманія безсильныя козни ничтожныхъ людей, не продолжать дѣйствовать попрежнему, т.-е. таскать купцовъ за бороды, принимать отъ нихъ приношенія и на Антона, и на Ануфрія и т. д.? На дѣлѣ такъ и было, конечно, а, все-таки, въ толстой стѣнѣ хищничества, грубости и произвола была произведена огромная брешь: несомнѣнное право превратилось въ право сомнительное, образъ дѣйствій, представлявшійся до тѣхъ поръ не только правильнымъ, но и чѣмъ-то непреложнымъ, стихійно-естественнымъ ("это ужь такъ Самимъ Богомъ устроено и волтерьянцы напрасно противъ этого говорятъ"), вдругъ оказался не похвальнымъ, а предосудительнымъ. Такова роль и сила общественнаго мнѣнія, такъ совершается ростъ общественнаго самосознанія. Гоголевскій городничій, питавшій твердую увѣренность, что "это ужь такъ Самимъ Богомъ устроено", только еще сердился на людей, колебавшихъ эту увѣренность, а съ большимъ просвѣтленіемъ и очищеніемъ общественной атмосферы тотъ же городничій уже недоумѣваетъ и готовъ даже принести покаяніе. Этотъ моментъ превосходно изображенъ въ одномъ изъ разсказовъ Успенскаго: "При самомъ началѣ карьеры всѣ надежды Кузьмы Егорыча (т.-е.того же гоголевскаго городничаго) были неожиданно и мгновенно разрушены совершенно новыми вѣяніями времени, "послѣ войны". Ни одно изъ подававшихъ блестящія надежды качествъ Кузьмы Егорыча не оказывалось нужнымъ... "Дѣло нужно, милостивый государь, а не подшиваніе бумагъ! Слышите ли? Дѣло-съ!..." -- пропагандировало начальство, уничтожившее значеніе иглы съ ниткой. "Ты, свинья этакая,-- пропагандировалъ Кузьмѣ Егорычу его товарищъ, въ трактирѣ за чаемъ, гдѣ прежде умѣли только шопотомъ толковать о "дѣлишкахъ",-- ты, свинья этакая, не дѣлу служишь, а лицамъ! Убирайся и пьянствуй одинъ!..." Какъ это? Зачѣмъ это все пришло? Чѣмъ онъ виноватъ?... Кузьма Егорычъ былъ запутанъ кругомъ. Съ одной стороны слышалось: "честь нужна, честь...", съ другой -- "совѣсть", "благо". Кузьма Егорычъ только повертывался совершенно убитый и съ умоляющими глазами лепеталъ то направо, то налѣво: "Честь? Ты говоришь, честь, Ваня? Что-жь, я... голубчикъ! Совѣсть! Опять... Петръ Иванычъ, отецъ, развѣ я... Господи!" Но ни откуда не было ни пощады, ни милосердія. На Кузьму Егорыча налетѣли такія понятія, которыя вовсе въ ходу не были: онъ былъ правъ, онъ не успѣлъ приготовиться, но его, невиннаго, затирала льдина времени. Я видѣлъ его однажды въ жидчайшемъ видѣ: онъ стоялъ въ соборѣ въ темномъ уголкѣ, положивъ кисти обѣихъ рукъ на набалдашникъ палки и, закинувъ голову назадъ, какъ бы въ изступленіи отчаянія, пѣлъ вслѣдъ за хоромъ: "конецъ приближается..." и слезы дрожали въ его голосѣ".
   Ясно, что Кузьмѣ Егорычу не таскать купцовъ за бороды, и не потому только, что у него руки стали для этого коротки, но, главнымъ образомъ, потому, что такіе подвиги возбудили бы въ окружающей его средѣ не сочувствіе, какъ прежде, а негодованіе. "Вольтерьянцы" не напрасно возставали и труды щелкоперовъ и бумагомаракъ не пропали даромъ.
   Въ этомъ направленіи цѣлое полстолѣтіе (или даже цѣлое столѣтіе, если считать не съ Гоголя, а съ Новикова) дѣйствовала наша литература, и эта заслуга ея, которой "не пойметъ и не оцѣнитъ гордый взоръ иноплеменный", въ самомъ дѣлѣ, очень велика. Обращаясь къ современной нашей литературѣ, къ литературѣ послѣдняго десятилѣтія, можно сказать, что вообще она не измѣняетъ коренному призванію всякой литературы -- служить развитію самосознанія, но самосознанія не личности, не общества и не народа, а самосознанію національно-государственному, чрезвычайно похожему на то, которое подмѣтилъ Тургеневъ въ Паншинѣ. Позволю себѣ маленькую иллюстрацію. Не дальше какъ сегодня (30 января) я имѣлъ удовольствіе (истинное удовольствіе, потому что это вода на мое колесо) прочесть въ одной газетѣ слѣдующій многозначительный афоризмъ: "разумѣется, не ученыя общества рѣшаютъ коренные вопросы жизни, какъ не рѣшаетъ ихъ и литература". Этотъ афоризмъ не обмолвка, это основной тезисъ цѣлой статьи, а самая статья -- одно изъ безчисленныхъ выраженій основной тенденціи газеты. Что же это, какъ не невѣжественно-высокомѣрное "паншинство", осмѣянное пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ, а въ наши дни являющееся опять во всемъ своемъ муидирномъ величіи? Если "разумѣется", что ни наука, ни литература не могутъ рѣшать "коренныхъ вопросовъ жизни", то въ чемъ же можетъ выразиться умственная дѣятельность страны, гдѣ искать плодовъ нашего самосознанія, гдѣ результаты нашего развитія и нашей самодѣятельности?
   Но положимъ, что газетная литература не есть литература въ настоящемъ смыслѣ этого слова; допустимъ, что ея тенденціи бываютъ случайны, поверхностны и быстропреходящи, такъ что въ нихъ нельзя видѣть выраженія дѣйствительныхъ и серьезныхъ интересовъ жизни. Однако" если мы обратимся къ современной художественной литературѣ нашей, мы найдемъ въ ней тѣ же тенденціи, то же пониженіе уровня личнаго и общественнаго самосознанія по сравненію съ нашимъ недавнимъ прошлымъ" какое мы замѣчаемъ теперь въ нашей газетной журналистикѣ. Я представлю сейчасъ читателю разборъ очень типическаго въ этомъ отношеніи обращика.
   

II.

   Обращикомъ, удобнымъ для нашихъ цѣлей, является повѣсть г. Чехова {Кстати, по поводу г. Чехова. Недѣля нѣсколько разъ попрекала нашу критику за то, что она, будто бы, "прозѣвала г. Чехова". Изъ всѣхъ дѣйствующихъ критиковъ нашихъ, я, если не ошибаюсь, единственный, не написавшій до сихъ поръ о г. Чеховѣ даже небольшой рецензіи, и потому упрекъ Недѣли ближе всѣхъ относится ко мнѣ. Смѣю увѣрить почтенную газету, что я слѣжу за нашею литературой не "зѣвая", потому что вижу въ этомъ свою обязанность; если же я молчалъ о г. Чеховѣ, то единственно потому, что считалъ его писателемъ не установившимся. Теперь г. Чеховъ, говоря выраженіемъ Бѣлинскаго, "попалъ на свою полочку", это доказывается его послѣднею повѣстью, и я не замедлю представить его литературную характеристику.} -- Жена, напечатанная въ январской книжкѣ Сѣвернаго Вѣстника. Г. Чеховъ, повидимому, рѣшился серьезно слѣдовать правилу, выраженному однажды съ горькою шутливостью нашимъ знаменитымъ сатирикомъ: "по нынѣшнему времени многія заповѣди въ обратномъ смыслѣ понимать нужно". Не Моисеевы заповѣди имѣемъ мы здѣсь въ виду, а тѣ нравственныя начала, которыя выработаны нашею литературой въ ея лучшіе дни, тѣ традиціи наши, разрывать съ которыми никому нельзя безнаказанно. Въ ряду этихъ началъ на первомъ мѣстѣ стоитъ обязанность заботливаго и участливаго отношенія счастливаго къ несчастливому, образованнаго къ необразованному, сильнаго къ слабому, сытаго къ голодному. Литература наша пріучила насъ высоко цѣнить то "безпокойство"" которое Некрасовъ не напрасно назвалъ "святымъ",-- безпокойство, источникъ котораго лежитъ въ нашей совѣсти и въ нашемъ чувствѣ справедливости. Г. Чеховъ провозглашаетъ устами героя своей повѣсти слѣдующую заповѣдь обратнаго смысла: "съ тѣхъ поръ, какъ я пошелъ въ одномъ полку съ равнодушными людьми, я сталъ самъ равнодушенъ и мнѣ хорошо". Это сказано не иронически, а серьезно, и выраженіе: "мнѣ хорошо" -- употреблено не въ низменномъ, а въ высшемъ значеніи: герою стало "хорошо" не въ смыслѣ удобства, спокойствія, отсутствія тревогъ, а въ смыслѣ полнаго нравственнаго удовлетворенія.
   Другимъ традиціоннымъ принципомъ нашей литературы является обязанность для человѣка вообще и для писателя въ особенности, говоря опять словами Некрасова, "привязать свой бѣдный челнокъ къ кормѣ большаго корабля", т.-е. отдаться какой-нибудь опредѣленной идеѣ. Въ романѣ Достоевскаго Братья Карамазовы одинъ изъ персонажей оправдывается такимъ образомъ: "нѣтъ, я не подлецъ, а я широкъ". Вотъ отъ такого-то рода широкости наша литература и пріучала насъ отвращаться. Главный герой повѣсти жена, человѣкъ принциповъ и теорій, разрушаетъ этотъ предразсудокъ. Онъ приходитъ въ тупикъ передъ заурядною личностью земскаго доктора: "я слушалъ доктора и по своей всегдашней привычкѣ подводилъ къ нему свои обычныя мѣрки -- матеріалистъ, идеалистъ, рубль, стадные инстинкты и т. п., но ни одна мѣрка не подходила даже приблизительно; и, странное дѣло, пока я только слушалъ и глядѣлъ на него, то онъ, какъ человѣкъ, былъ для меня совершенно ясенъ, но какъ только я начиналъ подводить къ нему свои мѣрки, то, при всей своей откровенности и простотѣ, онъ становился необыкновенно сложною, запутанною и непонятною натурой. Можетъ ли этотъ человѣкъ, спрашивалъ я себя, растратить чужія деньги, злоупотребить довѣріемъ, имѣть склонность къ даровымъ хлѣбамъ? И теперь этотъ, когда-то серьезный, значительный вопросъ казался мнѣ наивнымъ, мелочнымъ и грубымъ".
   Этимъ какъ бы внушается читателю та мысль, что дѣло не въ принципахъ, не въ опредѣленіяхъ, не въ направленіяхъ, не въ кличкахъ, а въ самомъ дѣлѣ. Тутъ же высказывается счастливый афоризмъ, что "яблонѣ не надо безпокоиться, чтобы на ней яблоки росли, -- сами выростутъ". Это, конечно, значитъ вотъ что: не связывайте себя никакими обязательствами, не опутывайте себя теоріями, потому что все зависитъ отъ вашей природы, а не отъ вашихъ принциповъ. Если вы добрый человѣкъ, вы будете дѣлать добрыя дѣла; если вы злы по самой натурѣ вашей, вы будете дѣлать зло, какое бы "направленіе" ни напустили вы на себя. Вы изумлены, читатель? Вамъ приходитъ въ голову, что если яблоня "не безпокоится" о себѣ, то за нее безпокоится садовникъ, который и дѣлаетъ ей прививки, безъ которыхъ беззаботная яблоня приносила бы не сладкіе фрукты, а кислую, негодную дрянь? Такъ; но подождемъ съ комментаріями и съ возраженіями. Посмотримъ, какъ развиваетъ г. Чеховъ свою тему. Разсказъ ведется отъ лица какого-то инженера, богатаго и еще не стараго (46 лѣтъ -- возрастъ какъ разъ на рубежѣ поколѣній шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ) человѣка, удалившагося отъ дѣлъ и проживающаго въ своемъ имѣніи, въ мѣстности, пораженной неурожаемъ. Инженеръ-землевладѣлецъ намѣренъ придти на помощь голодающему населенію, имѣетъ для этого всѣ средства и возможности, но ничего, все-таки, сдѣлать не можетъ. Почему? Потому, подсказываетъ г. Чеховъ, что слишкомъ ужь онъ принципіальный,-- мнительный, не простой человѣкъ. "Администраціи я не вѣрилъ,-- разсказываетъ о себѣ инженеръ.-- Всѣ эти земскіе начальники и податные инспектора были люди молодые и къ нимъ относился я недовѣрчиво, какъ ко всей современной молодежи, матеріалистической и не имѣющей идеаловъ". Въ другомъ мѣстѣ онъ говоритъ о томъ же: "Я не скажу, чтобы они были не честны, но это люди безъ идеи, безъ идеаловъ и вѣры, безъ цѣли въ жизни, безъ опредѣленныхъ принциповъ, и весь смыслъ ихъ жизни зиждется на рублѣ. Рубль, рубль и рубль!" Наконецъ, говоря объ одномъ изъ своихъ сосѣдей, герой выражается такъ: "онъ совсѣмъ постарѣлъ, заплылъ жиромъ и доживалъ свой вѣкъ безъ направленія и выраженія".
   "Да это мы -- я и мои сверстники!" -- воскликнетъ любой изъ такъ называемыхъ шестидесятниковъ или семидесятниковъ. Это паши понятія, это даже наши выраженія, наши обычные термины! Совершенно вѣрно. Г. Чеховъ пишетъ съ намѣреніями, "съ замашкой", какъ характеризовалъ Достоевскій краснорѣчіе одного изъ своихъ героевъ, и намѣренія эти разгадать не трудно. Прежде всего, герой не можетъ понять, изъ-за чего онъ хлопочетъ. "Какая сила тянетъ меня къ голодающимъ, какъ бабочку на огонь? Вѣдь я же ихъ не знаю, не понимаю, никогда не видѣлъ и не люблю. Откуда же это безпокойство?" Немного подальше, онъ сознается себѣ, что его жена (которая его терпѣть не можетъ, но, тѣмъ не менѣе, живетъ въ его домѣ и на его средства) "былъ единственный на всемъ земномъ шарѣ человѣкъ, котораго я любилъ". Еще немного подальше герой говоритъ уже другое: "Все вздоръ, вздоръ, вздоръ... И то вздоръ, будто мною руководитъ самолюбіе или тщеславіе... Какіе пустяки! Развѣ за голодающихъ дадутъ мнѣ звѣзду, что ли, или сдѣлаютъ меня директоромъ департамента? Вздоръ, вздоръ. И передъ кѣмъ тутъ въ деревнѣ тщеславиться? Я хлопочу и безпокоюсь изъ любви къ ближнему... Да..." Вотъ какъ опасно быть принципіальнымъ человѣкомъ: принципы сбиваютъ логику человѣка, омрачаютъ его непосредственное чувство, такъ что онъ перестаетъ понимать самого себя и впадаетъ въ противорѣчія. Такова авторская подпись, которую мы читаемъ подъ фигурою героя повѣсти г. Чехова. Такъ и будемъ знать, что "се левъ, а не собака".
   Однако, точно ли "се левъ"? Рисунокъ сдѣланъ такъ смутно и даже аляповато, что къ нему необходимо приглядѣться поближе. Въ чемъ собственно заключаются принципы нашего принципіальнаго героя? Въ чемъ заключается то "направленіе и выраженіе", которыми онъ похваляется? Упрекать другихъ въ отсутствіи идеаловъ можно и даже должно, но лишь при условіи, что самъ обличитель дѣйствительно имѣетъ идеалы, которымъ онъ служитъ не фразами и которые въ свою очередь готовы всегда выдержать какую угодно критику. Герой г. Чехова владѣетъ нашею терминологіей,-- это такое нетрудное дѣло,-- но къ какому "направленію и выраженію" принадлежитъ онъ по духу? Въ разсказѣ имѣются факты, не оставляющіе на этотъ счетъ никакого сомнѣнія и совершенно измѣняющіе смыслъ подписи, сдѣланной авторомъ въ припадкѣ раздражительности: предполагаемый "левъ" оказывается всего только "собакой", и именно салтыковскимъ неумытнымъ Трезоромъ. Голодающіе мужики украли изъ амбара нашего героя двадцать кулей ржи -- и герой "сейчасъ бухъ губернатору телеграмму, потомъ другую бухъ прокурору, третью исправнику, четвертую слѣдователю"... Свой образъ дѣйствій герой совершенно оправдываетъ: "это вовсе не изъ любви къ кляузничеству и не потому, чтобъ я обижался. На всякое дѣло я, прежде всего, смотрю съ принципіальной стороны. Крадетъ ли сытый или голодный -- для закона безразлично". Эта.логика давно и хорошо намъ извѣстна. Еще тургеневская Елена въ Наканунѣ приходила въ ужасъ отъ точно такихъ же воззрѣній бойкаго карьериста Курнатовскаго, который даже слова употреблялъ почти тѣ же, какъ и герой г. Чехова: "ради принципа нужно раздавить даже невиноватаго". Но Курнатовскій былъ несравненно послѣдовательнѣе героя г. Чехова: почерпая свою мораль изъ Свода Законовъ, основывая свои принципы на Уложеніи о наказаніяхъ, онъ, по крайней мѣрѣ, не толковалъ объ идеалахъ, не возставалъ противъ господства "рубля", не громилъ "матеріалистическихъ" стремленій. Онъ понималъ, что все это вопросы и понятія не его, такъ сказать, вѣдомства. Герой г. Чехова этого не понимаетъ, т.-е. такъ автору заблагоразсудилось, чтобы онъ не понималъ. Составивъ себѣ крупное состояніе на желѣзно-дорожныхъ постройкахъ, онъ презрительно говоритъ о "матеріализмѣ" и о "рублѣ"; поднявши на ноги всѣ власти изъ-за двадцати украденныхъ кулей, онъ толкуетъ о своей "любви" къ голодающимъ; будучи твердо увѣренъ, что помимо его въ уѣздѣ не можетъ организоваться "правильная" помощь голодающимъ, онъ считаетъ самымъ важнымъ дѣломъ бумажную отчетность. Этотъ послѣдній эпизодъ до того любопытенъ и такъ рельефно обрисовываетъ личность героя г. Чехова, что на немъ стоитъ остановиться. Узнавши, что его жена собираетъ, безъ его вѣдома, пожертвованія на голодающихъ, онъ является къ ней (они живутъ на разныхъ половинахъ дома, какъ бы въ неоффиціальномъ разводѣ) и спрашиваетъ: "Гдѣ у васъ вѣдомость о поступленіи пожертвованій деньгами"?-- "Это видно изъ подписныхъ листовъ",-- отвѣчаетъ не искушенная въ бюрократическихъ порядкахъ жена.-- "Да-съ, но, вѣдь, и вѣдомость же нужна",-- говоритъ герой и отбираетъ у жены всѣ ея листы и тетрадки для домашней ревизіи. "Я былъ очень доволенъ собой, увлекшись живымъ, интереснымъ дѣломъ. Тетрадки не прошнурованы, ша страницахъ нумеровъ нѣтъ. Записи сдѣланы различными почерками,-- очевидно, въ тетрадкахъ хозяйничаетъ всякій, кто хочетъ. Въ спискахъ пожертвованій натурою не проставлена цѣна продуктовъ. Но, вѣдь, позвольте, та рожь, которая теперь стоитъ 1 р. 15 к., черезъ два мѣсяца можетъ подняться въ цѣнѣ до 2 р. 15 к. Какъ же можно такъ? Затѣмъ, "выдано А. М. Соболю 32 руб.". Когда выдано? Для чего выдано? Гдѣ оправдательный документъ? Ничего нѣтъ и ничего не поймешь. Въ случаѣ судебнаго разбирательства, эти бумаги будутъ только затемнять дѣло".
   Это живая и остроумная сатира, но... на кого? По ходу и по существу дѣла, конечно, на Паншиныхъ и на Курнатовскихъ, а по намѣреніямъ автора -- на людей, требующихъ "направленія" и толкующихъ объ идеалахъ. Это такое смѣшеніе понятій и явленій, которое слишкомъ грубо и элементарно, чтобы мы могли допустить его непроизвольность, его непреднамѣренность со стороны автора. Г. Чеховъ, очевидно, только воспользовался пріемомъ, которымъ не разъ пользовался и Достоевскій, пріемомъ, состоящимъ въ томъ, чтобы несимпатичныя автору идеи приписать лицу завѣдомо не симпатичному для читателя. Въ такомъ пріемѣ, конечно, нѣтъ ни логики, ни справедливости; но онъ удобенъ какъ крайній полемическій рессурсъ въ тѣхъ случаяхъ, когда надо взять если не мытьемъ, такъ катаньемъ.
   Въ контрастъ и какъ бы въ укоръ "принципіальному" герою, въ разсказѣ изображенъ нѣкто Иванъ Иванычъ Брагинъ, тотъ самый сосѣдъпомѣщикъ, который доживаетъ свой вѣкъ "безъ направленія и выраженія" и которому собственно и принадлежитъ вышеприведенный глубокомысленный афоризмъ о яблонѣ. Въ качествѣ непосредственной "черноземной" силы Иванъ Иванычъ ведетъ себя на-распашку, ни о чемъ не безпокоится, ни о чемъ не хлопочетъ, и, тѣмъ не менѣе, вы сразу чувствуете, что на него-то вы и должны возложить всѣ свои надежды,-- если, конечно, вѣрить г. Чехову на слово, принимать его характеристики безъ критики. Иванъ Иванычъ начинаетъ съ эффектнаго заявленія: "Надоѣли мнѣ эти голодающіе, ну ихъ! Бѣжалъ бы на край свѣта, кажется". Таковы привилегіи человѣка "безъ направленія". Если бы такъ выразился кто-нибудь изъ насъ, людей съ принципами и съ направленіями, мы обвинили бы его если не въ безсовѣстности, то въ цинизмѣ, и были бы не неправы. Но Брагину это можно, потому что онъ, подобно городничему Островскаго, судитъ не по законамъ, а по душѣ, не просто говоритъ, а правду-матку рѣжетъ, не просто живетъ въ деревнѣ, а таинственно сливается съ великою народною душой и чувствуетъ въ себѣ біеніе великаго народнаго сердца и пр., и пр., и пр. Знакомыя фразы и знакомый типъ! Не будемъ говорить о томъ, что всѣ эти "біенія" и "сливанія" часто отличнѣйшимъ образомъ уживаются съ образцовымъ кулачествомъ и живодерствомъ, а послушаемъ лучше златыхъ словесъ Брагина: "И все обижаются, все обижаются. Голодные обижаются на сытыхъ. И тѣ, у кого есть хлѣбъ, обижаются на голодныхъ. Да... Теперь нельзя обижаться,-- снисходить надо.... Съ голоду человѣкъ шалѣетъ, дурѣетъ, становится дикій. Голодъ не картошка. Бывало, съ охоты вернешься домой голодный, родной матери грубишь... Да... Голодный и грубость говоритъ, и воруетъ, и, можетъ, еще что похуже... Понимать надо". Понять не трудно. Надо снисходить къ голодающему,-- это безспорно; но Брагина спрашивали не о томъ, какъ снисходить, а о томъ, какъ помочь. Или, быть можетъ, въ снисхожденіи-то и заключается помощь, какъ, по мнѣнію другихъ народныхъ сердцевѣдцевъ, она должна заключаться въ любви? Какъ бы то ни было, въ практическомъ смыслѣ Брагинъ оказался несостоятельнымъ и его бесѣда съ главнымъ героемъ разсказа кончилась такимъ образомъ:
   "-- И такъ, вы не дали мнѣ никакого совѣта.
   "-- А? Я человѣкъ сырой, отупѣлъ,-- отвѣтилъ Брагинъ,-- какіе мои совѣты? И вы напрасно безпокоитесь... Не знаю, право, отчего вы безпокоитесь. Не безпокойтесь, голубчикъ! Ей-Богу, ничего нѣтъ, -- зашепталъ онъ ласково и искренно, успокоивая меня, какъ ребенка.-- Ей-Боту, ничего.
   "-- Какъ же ничего? Мужики сдираютъ съ избъ крыши и ужь, говорятъ, гдѣ-то тифъ...
   "-- Ну, такъ что же? Въ будущемъ году уродитъ, будутъ новыя крыши, а если помремъ отъ тифа, то послѣ насъ другіе люди жить будутъ. И все равно помирать надо,-- не теперь, такъ послѣ. Ей-Богу, ничего... Не безпокойтесь, красавецъ.
   "-- Я не могу не безпокоиться,-- сказалъ я раздраженно".
   Опять-таки наши симпатіи не на сторонѣ неунывающаго Брагина. Братинъ прекрасно разводитъ чужую бѣду руками -- вотъ и весь секретъ его спокойствія. "Если помремъ отъ тифа, то послѣ насъ другіе люди жить будутъ. И все равно помирать надо. Ей-Богу, ничего". Какая, подумаешь, величественная резиньяція, какая геройская скромность, какая простота самоотверженія! Однако, дѣло совершенно измѣняетъ физіономію, если фразѣ Брагина придать другую редакцію, именно вотъ какую: "Если помрутъ отъ тифа, то послѣ нихъ другіе люди жить будутъ". Дѣйствительно, Брагину не грозитъ опасность голоднаго тифа,-- это видно изъ описанія его обыкновеннаго обѣда, меню котораго обязательно сообщаетъ г. Чеховъ: "подали на холодное бѣлаго поросенка съ хрѣномъ и со сметаной, потомъ жирныя, очень горячія щи со свининой и гречневую кашу, отъ которой столбомъ валилъ паръ. Подали пирогъ, потомъ, съ длинными промежутками, въ продолженіе которыхъ пили наливку, подавали соусъ изъ голубей, что-то изъ потроховъ, жаренаго поросенка, утку, куропатокъ, цвѣтную капусту, вареники, творогъ съ молокомъ, кисель и, подъ конецъ, блинчики съ вареньемъ". Конечно, если тутъ можно чего опасаться, то лишь одной апоплексіи... И такіе-то господа говорятъ: "мы помремъ отъ тифа",-- "послѣ насъ другіе будутъ". Г. Чеховъ, однако, не такъ простъ, чтобы выдать, такимъ образомъ, головой своихъ невозмутимыхъ фаворитовъ. Самое меню обѣда онъ сообщилъ лишь затѣмъ, чтобы побравировать и дать возможность доктору Соболю, обѣдавшему у Брагина, блеснуть такою тирадой: "Не люблю мелкихъ чувствъ! Одинъ хандритъ, другой труситъ, третій войдетѣсейчасъ сюда и скажетъ: "Ишь ты, уперли десять блюдъ и заговорили оголодающихъ!" Мелко и глупо!" Доктору Соболю (и не ему только одному) мы скажемъ на это словами купчихи Островскаго: "охъ, Аполитка, Аполитка, хорошій ты парень, а зачѣмъ только ты такъ ломаешься, не отъ своего ума слова говоришь, важность эту на себя напускаешь?" Докторъ Соболь въ самомъ дѣлѣ недурной человѣкъ и дѣятель, но неисправимое желаніе прыгнуть выше головы въ соединеніи съ какою-то нравственною распущенностью, происходящею не то отъ извѣстнаго славянскаго добродушія, не то именно отъ отсутствія всякаго опредѣленнаго идейнаго содержанія, дѣлаютъ его почти антипатичнымъ и, во всякомъ случаѣ, смѣшнымъ. "Не люблю мелкихъ чувствъ!" О, будьте поскромнѣе, господинъ докторъ, почеловѣчнѣе, попроще: заоблачныя веошины хладнаго философскаго созерцанія недоступны намъ -- и слава Богу, что недоступны. Будемъ "хандрить", будемъ даже "трусить" при видѣ чужихъстраданій и, во всякомъ случаѣ, не будемъ осуждать ту конфузливость, ту внутреннюю неловкость, которую испытываетъ всякій не безсовѣстный человѣкъ, сравнивая свое довольство съ чужимъ несчастіемъ, въ особенности съ такимъ, за которое и онъ, вмѣстѣ со всѣми, несетъ извѣстную долю нравственной отвѣтственности. Не мелко и не глупо сказать обжирающимся людямъ, что ихъ разсужденія о необходимости "равнодушія" къ. голодающимъ отвратительны, а ихъ отождествленіе себя съ голодающими, ихъ фразы "мы помремъ отъ тифа", "послѣ насъ люди будутъ" -- возмутительны до послѣдней степени.
   Хорошъ докторъ Соболь, но главный фаворитъ г. Чехова, Иванъ Иванычъ Брагинъ, гораздо лучше, безъ сомнѣнія. Пообѣдавши десятью блюдами, онъ, потягивая наливку, слѣдующимъ образомъ доказываетъ необходимость равнодушія: "Какъ вамъ сказать? Вотъ ко мнѣ каждый день ходитъ мужичонко Абрамъ и все безпокоится. "Когда же, -- говоритъ, -- земство будетъ народу продовольствіе выдавать? Ваше высокоблагородіе,-- говоритъ,-- пожалѣйте, заставьте вѣчно Бога молить! Голодъ, отъ народа званія не останется".-- "Что же ты, говорю, безпокоишься? Ты, слава Богу, сытъ, одѣтъ и деньжонки у тебя есть, и никто не проситъ тебя безпокоиться". Не слушаетъ мой Абрамъ! Голодающіе молчатъ, а онъ каждый день бѣгаетъ ко мнѣ, мечется, какъ угорѣлый. Да. А почему? Совѣсть, не чиста. Тайно кабакъ держитъ и деньги подъ процентъ даетъ. Кулакъ... Въ своей жизни я такъ примѣчалъ: безпокоится только тотъ, кто виноватъ и въ комъ совѣсть зазрила, да кто малодушенъ и трусъ, а человѣкъ добрый, честный, смѣлый и отважный всегда весело смотритъ. Голубушка моя, ежели я правъ передъ Богомъ и людьми, то не роди земля хоть пять лѣтъ или случись потопъ, я, все-таки, останусь правъ и буду покоенъ. Я ли кого кормлю, меня ли кормятъ, я ли кого хороню, или самъ помираю -- всегда и при всѣхъ обстоятельствахъ я буду покоенъ и правъ... Да. Это вѣрно!... Надо быть равнодушнымъ. Такъ, такъ... именно... Будь только справедливъ передъ Богомъ и людьми, а тамъ -- хоть трава не рости".
   Благородство этихъ разсужденій можетъ равняться только ихъ своевременности. Своевременность очевидна: въ то время, какъ тяжелое на подъемъ русское общество только что начинаетъ ясно сознавать свою обязанность придти на помощь обездоленному народу, ничего не можетъ быть тактичнѣе, какъ пуститься увѣрять его, что надо быть равнодушнымъ. Тонкой веревки довольно,-- говорятъ практичные англичане,-- чтобы заставить плыть барку, когда она на водѣ, и толстѣйшимъ канатомъ нельзя сдвинуть ее съ мѣста, когда она на берегу. Наша барка давно сидитъ на мели, и Брагины всѣхъ оттѣнковъ и разновидностей не прочь были бы оставить ее тамъ на вѣки-вѣчные.
   Что касается благородства брагинскихъ разсужденій, то обнаружить его тоже не составляетъ труда. Это собственно даже не разсужденія, а сплошной рядъ подтасовокъ и передержекъ, къ счастью, довольно неловкихъ. Голодающіе молчатъ, а кулаки безпокоятся; слѣдовательно, кто безпокоится, тотъ кулакъ, тотъ преслѣдуетъ свои личные интересы. Какъ назвать такую логику? Далѣе, "безпокоится, тоскуетъ, мѣста себѣ не находитъ только тотъ, кто виноватъ и въ комъ совѣсть зазрила",-- съ этимъ мы готовы согласиться, но не на радость будетъ Брагину это наше согласіе. Да, конечно, если у человѣка есть совѣсть, немудрено, что она "зазритъ"; самый фактъ этого "зазрѣнія" доказываетъ, что человѣкъ не утратилъ нравственнаго чутья своего, которое непремѣнно возмутилось бы, наприм., при сопоставленіи человѣка, страдающаго отъ голоднаго тифа, съ человѣкомъ, страдающимъ отъ послѣобѣденной одышки. Святыхъ людей между нами нѣтъ, и если человѣкъ никогда не слышитъ протестовъ со стороны своей совѣсти, если онъ никогда не чувствуетъ себя виноватымъ -- это значитъ совсѣмъ не то, что онъ добръ, честенъ, смѣлъ и отваженъ, какъ увѣряетъ Брагинъ, а значитъ только то, что онъ утратилъ всякое нравственное самосознаніе, что ему просто нечѣмъ контролировать нравственную сторону своихъ проступковъ. Мѣдные лбы, не знающіе стыда, всегда считаютъ себя во всемъ правыми, всегда спокойны и равнодушны. Наконецъ, заключительный афоризмъ философствующаго Брагина: "будь только справедливъ передъ Богомъ и людьми, а тамъ -- хоть трава не рости". Но развѣ есть болѣе черная и вопіющая несправедливость, нежели то отношеніе къ жизни и къ людямъ, которое характеризуется словами "хоть трава не рости"? Быть справедливымъ передъ Богомъ значитъ по мѣрѣ своихъ силъ слѣдовать божественному примѣру и ученію, а этотъ примѣръ наставляетъ насъ любви къ ближнему, какъ къ самому себѣ, это ученіе требуетъ отъ насъ подвиговъ самоотверженія и дѣлъ милосердія, безъ которыхъ мертва всякая вѣра. Быть справедливымъ передъ людьми значитъ, прежде всего, быть благодарнымъ къ нимъ, благодарнымъ, потому что всѣ блага жизни, которыми мы пользуемся, начиная съ нашего образованія и умственнаго развитія и кончая нашимъ изобильнымъ обѣдомъ, -- все это добыто не нашими ничтожными единоличными усиліями, а тяжкимъ трудомъ безконечнаго ряда поколѣній. На каждомъ изъ насъ тяготѣетъ долгъ по отношенію къ обществу и въ особенности къ народу, и кто не признаетъ или не сознаетъ этого долга, кто осмѣливается говорить: "хоть трава не роста", тотъ или злостный банкротъ, или презрѣнный паразитъ.
   На личности героини разсказа,-- "женѣ" принципіальнаго героя,-- мы останавливаться не будемъ, потому что ни въ психологическомъ, ни въ тенденціозномъ отношеніи ея образъ не имѣетъ значенія. Правда, намѣреніе автора было предоставить ей дѣятельную и трудную роль въ дѣлѣ нравственнаго перерожденія ея мужа, но это намѣреніе такъ и осталось на степени намѣренія. Но любопытно вотъ что: въ концѣ-концовъ, г. Чеховъ доказалъ своею повѣстью діаметрально противуположное тому, что онъ хотѣлъ доказать. Требовалось г. Чехову доказать, что принципы, направленія, клички и т. д.-- вздоръ, что надо имѣть только доброе сердце, чтобы дѣйствовать хорошо и справедливо и т. д., и т. д. Превосходнѣйшими качествами сердца надѣлены въ разсказѣ три лица -- Брагинъ, докторъ Соболь и "жена". При всѣхъ своихъ усиліяхъ, героиня успѣла собрать въ пользу голодающихъ не болѣе восьми тысячъ рублей. Это было коллективное приношеніе всѣхъ "добрыхъ сердецъ" и "непосредственныхъ натуръ", обрѣтавшихся въ уѣздѣ. Несчастный герой, многократно обруганный въ разсказѣ за свою "принципіальность", за свое "направленство", началъ съ того, что пожертвовалъ 5,000 руб., затѣмъ обязался "кормить тысячу семействъ въ продолженіе двухсотъ дней", что, по его разсчету, должно было обойтись въ 70,000 руб., и кончилъ тѣмъ, что предоставилъ все свое состояніе на деревенскую нужду. Г. Чеховъ старается внушить читателю мысль, что съ героемъ произошла благодѣтельная метаморфоза подъ вліяніемъ примѣра жены, Соболя, Брагина и т. д., но это такіе очевидные и наивные пустяки, что о нихъ и говорить не стоитъ. Въ сорокъ шесть лѣтъ отъ роду люди не мѣняются такимъ радикальнымъ образомъ, въ особенности на протяженіи нѣсколькихъ недѣль. Это очевидная психологическая несообразность и, въ такомъ случаѣ, гдѣ же искать объясненія неожиданной щедрости героя? Не въ преданныхъ ли авторомъ проклятію принципахъ? Если у героя было дурное сердце, быть можетъ, за то хороши были его умственныя привычки? Если на него не производили впечатлѣнія раскрытыя деревенскія крыши, то не повліяло ли на него съ молодыхъ годовъ усвоенное сознаніе отвѣтственности за положеніе народа? Тѣ идеалы нашего недальняго прошлаго, въ непониманіи которыхъ онъ упрекалъ современную молодежь, не оказали ли и на него своего облагораживающаго дѣйствія, какъ это бывало со многими другими? Однимъ словомъ, если источникомъ его добрыхъ дѣлъ не могли быть его хорошія чувства, то не въ хорошихъ ли, правильныхъ мнѣніяхъ остается искать этотъ источникъ? Для г. Чехова этихъ вопросовъ не существуетъ и онъ рѣшаетъ дѣло просто, заставляя своего героя закончить разсказъ уже цитированнымъ нами удивительнѣйшимъ признаніемъ: "съ тѣхъ поръ, какъ я пошелъ въ одномъ полку съ равнодушными людьми, я сталъ самъ равнодушенъ, и мнѣ хорошо". И такъ, герой отдалъ всѣ свои деньги на дѣло потому, что сталъ равнодушенъ къ этому дѣлу. Равнодушіе, какъ импульсъ къ самоотверженію... нѣтъ, мы не поздравляемъ г. Чехова съ такимъ психологическимъ отрытіемъ.
   Повѣсть г. Чехова тѣмъ для нашихъ цѣлей и удобна, что тенденція ея широка и, въ то же время, фальшива. Это не личная ошибка писателя, не обмолвка,-- это нѣкоторымъ образомъ знаменіе времени: равнодушіе, вмѣняемое въ достоинство, отсутствіе опредѣленныхъ воззрѣній, поставляемое мудростью, безпринципность, возводимая въ принципъ,-- это ли еще не характерныя черты переживаемаго нами момента?
   

III.

   Не столько съ полемическими, сколько опять-таки съ описательными (и общими цѣлями я, съ позволенія читателя, возвращусь къ моему спору съ г. Скабичевскимъ. Этотъ споръ умеръ преждевременною и скоропостижною смертью. Въ прошломъ"письмѣ" я сказалъ, что "съ большимъ удовольствіемъ открываю бесѣду съ г. Скабичевскимъ". Г. Скабичевскій отвѣтилъ мнѣ фельетономъ, озаглавленнымъ: Окончаніе моею спора съ г. Протопоповымъ о методахъ. Какъ окончаніе?! Да, вѣдь, споръ едва только начался, едва установленъ его основной предметъ, едва намѣчены главные аргументы, противники едва успѣли выяснить передъ читателемъ свои позиціи! И вдругъ -- окончаніе... Читатель безъ труда пойметъ всю горечь моего разочарованія.
   
   Не долго продолжался бой,--
   Бѣжали робкіе грузины!
   
   Съ одной стороны, это, конечно, хорошо, что грузины бѣгутъ, не обременяя васъ большими хлопотами: скатертью имъ дорога. Но, съ другой стороны, это, право, очень скучно: полемика -- такое живое дѣло, а наша текущая жизнь такъ вяла и безцвѣтна, такъ однообразна и скучна, что приходится дорожить малѣйшимъ поводомъ къ сколько-нибудь содержательному и идейному литературному спору. Я ошибся, понадѣявшись на г. Скабичевскаго, и не столько раскаиваюсь, сколько скорблю о своей ошибкѣ.
   Г. Скабичевскій въ своемъ "окончательномъ" отвѣтѣ очень убѣдительно доказываетъ, что я и не имѣлъ никакого основанія возлагать на него хотя бы малѣйшія надежды. Говорю это не для полемики, не изъ ироніи, не для краснаго словца, а совершенно серьезно: г. Скабичевскій именно доказываетъ это, съ полною сознательностью и даже не безъ горячности. Онъ иронизируетъ на счетъ моего пріема опредѣленія литературныхъ достоинствъ одною писателя: "г. Протопоповъ для того, чтобы наглядно показать, что такое индукція или анализъ, предполагаетъ, что въ двухъ темахъ моихъ (вашихъ?-- спорить не буду, но, все-таки, я не выражался съ такою грубою прямотой, а говорилъ объ одномъ писателѣ') сочиненій на каждой страницѣ находится по одной глупости, а такъ какъ въ двухътомахъ страницъ 1,600, то и глупостей я наговорилъ 1,600. И г. Протопоповъ радуется, воображая, что онъ рѣшилъ вопросъ о моей глупости аналитико-индуктивнымъ методомъ съ математико-статистическою точностью". Неосновательность такого моего пріема по отношенію къ г. Скабичевскому доказывается слѣдующимъ, дѣйствительно неопровержимымъ, образомъ.
   "Въ самомъ дѣлѣ, вы представьте себѣ только ученаго,-- ну, хоть ботаника,-- который вздумалъ бы сосчитать, сколько желудей произвелъ дубъ, ростущій въ его саду. Оказалось бы, что 15,947. Спрашивается, для чего произведена была бы такая кропотливая работа и какой выводъ можно было бы сдѣлать изъ цифры, точность которой не подлежала бы никакому сомнѣнію? Согласитесь, что, съ научной точки зрѣнія, вся эта работа не стбила бы мѣднаго гроша и представляла бы безполезнѣйшую нелѣпость".
   На это я могу сказать одно: пожалуйста, извините меня, г. Скабшчевскій, я не зналъ, не думалъ, не предполагалъ... Мнѣ казалось, чт найденное мною число глупостей (1,600), сказанныхъ извѣстнымъ вамъ писателемъ,-- фактъ очень характерный для его литературной дѣятельности. Вы утверждаете, что ничего характернаго тутъ нѣтъ, какъ нѣтъ ничего характернаго въ томъ, что данный дубъ произвелъ 15,947 жолудей, ни меньше, ни больше. Вамъ лучше знать, вамъ и книги въ руки. Дѣйствительно, если писатель плодитъ глупости такъ же естественно и необходимо, какъ дубъ плодитъ жолуди, то ничего нѣтъ характернаго ни въ томъ числѣ, которое я нашелъ (1,600), ни въ томъ, которое предполагаетъ г. Скабичевскій (15,947), ни въ какомъ бы то ни было другомъ-Задача литературнаго анализа исчерпывается здѣсь простымъ засвидѣтельствованіемъ... Тутъ не только нечего анализировать, нечего считать, ни не о чемъ и разговаривать. Незнаніе этого обстоятельства, раскрытаго нынѣ г. Скабичевскимъ, именно и впутало меня въ полемику.
   Сознавая свои органическія свойства, г. Скабичевскій съ замѣчательною для него предусмотрительностью запасся союзникомъ, въ лицѣ какого-то "очень почтеннаго ветерана русской литературы, занимавшаго въ ней нѣкогда видный постъ и до сихъ поръ пользующагося въ литературныхъ кружкахъ вполнѣ заслуженнымъ уваженіемъ". Этотъ "ветеранъ"прислалъ г. Скабичевскому письмо, утѣшительное для него и огорчительное для меня, и восхищенный г. Скабичевскій выдаетъ ему за это патентъ на "заслуженное уваженіе". Зачѣмъ такія околичности? Назовите намъ фамилію "ветерана" или пусть онъ самъ назоветъ ее, и мы тогда рѣшимъ безъ помощи г. Скабичевскаго, точно ли это литературный "ветеранъ", или это просто оставленный за штатомъ литературный подьячій, который, по пословицѣ, болѣнъ чужимъ здоровьемъ. Дѣло въ томъ, что логика еб мысли "ветерана" совершенно подьяческія.
   Какъ ни мелокъ самъ по себѣ этотъ полемическій документъ, на немъ, стнитъ остановиться именно потому, что онъ явился отъ лица писателя, принадлежавшаго именно къ той эпохѣ, о традиціяхъ которой я, главнымъ образомъ, говорилъ въ этомъ письмѣ. Дѣйствительно ли этотъ писатель -- почтенный "ветеранъ", какъ увѣряетъ г. Скабичевскій, или нисколько не почтенный подьячій, какъ полагаю я, онъ является, все-таки, въ роли защитника Добролюбова противъ моихъ клеветъ, -- Добролюбова, въ которомъ защищаемыя мною традиціи отражаются наиболѣе полнымъ образомъ. И такъ, я защищаю, а меня изобличаютъ въ клеветѣ: можетъ ли быть большая путаница въ понятіяхъ? И кто виноватъ въ этой путаницѣ?
   Инцидентъ состоитъ въ слѣдующемъ. Въ статьѣ Больной талантъ, доказывая, что люди шестидесятыхъ годовъ были свободны отъ самообольщенія и самовосхваленія, я сказалъ: "не припомнитъ ли г. Лѣсковъ хотя бы, напримѣръ, то, какъ крупнѣйшій представитель тогдашней прогрессивной журналистики печатно заявилъ, что одна изъ статей его ближайшаго друга, единомышленника и, частью, учителя "нахальна до неприличія"?" Я взялъ это выраженіе Добролюбова изъ одной фразы, не приводя всей фразы цѣликомъ, и вотъ по этому случаю "ветеранъ" вооружается въ защиту памяти Добролюбова или, точнѣе, подьячій "подводитъ мины подъ фортецію правды", говоря выраженіемъ Петра. Послушаемъ его, читатель:
   
   "Г. Протопоповъ, будьте сами судьей надъ собою, разберите сами это дѣло. Вообразите, что какой-нибудь борзый критикъ сталъ бы утверждать, что Св. Писаніе проповѣдуетъ безбожіе, на томъ основаніи, что въ немъ находится изреченіе: "рече безумный: нѣсть Богъ", причемъ критикъ привелъ бы въ доказательство своего положенія лишь вторую половину изреченія. Вы, по малой мѣрѣ, съ презрительнымъ сожалѣніемъ сказали бы ему: "Ахъ, да какъ же ты глупъ, сердечный: читаешь книгу, а видишь фигу!" Такъ знайте же, г. Протопоповъ, вы употребили совершенно такой же пріемъ. Добролюбовъ, въ указанномъ мѣстѣ, говоритъ о развитіи самостоятельности мысли въ русскомъ обществѣ. "Всякій,-- утверждаетъ онъ,-- худо ли, хорошо ли, старается судить самъ, пускать въ ходъ собственный разумъ, и теперь самый обыкновенный читатель не затруднится отозваться, вовсе не съ чужаго голоса, что, напримѣръ, Свои собаки Островскаго безцвѣтны и не новы, Первая любовь Тургенева -- пошлость, Полемическія красоты -- нахальны до неприличія и т. п. Другіе читатели,-- продолжаетъ Добролюбовъ, -- выскажутъ опять, быть можетъ, мнѣнія совершенно противуположныя и расхвалятъ Первую любовь, назовутъ гнилью Обломова. Тѣ и другіе могутъ ошибаться; но все же это люди, говорящіе свое мнѣніе" (см. соч. Добр., т. III, стр. 633). Ну, скажите, пожалуйста, какого сорта лобъ нужно имѣть для того, чтобы на основаніи этого мѣста завести разглагольствованія о томъ, что Добролюбовъ обличалъ своего друга? Если г. Протопоповъ дорожитъ своею литературною репутаціей и мнѣніемъ порядочныхъ людей, которые еще не переведись на Руси, то онъ долженъ печатно опровергнуть распущенную имъ клевету на дорогую для многихъ память Добролюбова и, для искупленія свой вины, нанести себѣ публичное самозаушеніе и пр. и пр.".
   
   Это ли еще не подьяческое крючкотворство? Возьмемъ ту фразу изъ Писанія: "рече безумецъ: нѣсть Богъ", на которую указываетъ ветеранъ-подьячій. Первая половина этой фразы совершенно измѣняетъ смыслъ второй: "нѣсть Богъ",-- только безумецъ можетъ такъ думать,-- вотъ смыслѣ всей фразы. То ли мы видимъ въ нашемъ случаѣ? Развѣ Добролюбовъ говорилъ съ осужденіемъ о тѣхъ людяхъ, которые думаютъ, что статья Чернышевскаго "нахальна до неприличія"? Развѣ онъ называлъ этихъ людей безумцами? Вся архитектура фразы показываетъ, что, наоборотъ, это мнѣніе было мнѣніемъ и самого Добролюбова, точно также какъ мнѣніе другихъ читателей о высокихъ достоинствахъ Первой любви и ничтожествѣ Обломова было, очевидно, въ глазахъ Добролюбова вздорнымъ мнѣніемъ. Противуположеніе Добролюбова такъ ясно, что никакое подьяческое крючкотворство затемнить его смысла не въ силахъ. Это оправдывается и существомъ самаго дѣла.
   Это -- фактическая сторона дѣла. Гораздо ея важнѣе сторона идейная, принципіальная. И такъ, по мнѣнію "ветерана" и г. Скабичевскаго, допустить въ писателѣ свободное критическое отношеніе къ своему единомышленнику -- значитъ оклеветать этого писателя? О, логика, достойная именно подьячаго, который можетъ выражать свою преданность принципалу только цѣлованіемъ его въ плечико и подаваніемъ ему калошъ! И это разсуждаютъ люди, которые называютъ себя представителями той эпохи, первымъ лозунгомъ которой была именно умственная независимость и умственная самодѣятельность! Но точно ли гг. "ветерану" и Скабичевскому такъ дорога память Добролюбова, какъ они увѣряютъ? Ничуть не бывало, конечно: Добролюбовъ имъ нуженъ только какъ щитъ противъ меня или какъ флагъ для ихъ гнилого товара. Одиннадцать лѣтъ тому назадъ былъ моментъ, когда память Добролюбова дѣйствительно нуждалась въ защитѣ: не безъизвѣстный г. Евгеній Марковъ въ цѣломъ рядѣ статей порочилъ эту память, и люди, дѣйствительно уважавшіе Добролюбова, должны были за него вступиться. Это и было сдѣлано, но кѣмъ? Ветераномъ? Г. Скабичевскимъ? Конечно, нѣтъ, а все мною же, предполагаемымъ клеветникомъ Добролюбова! {Русское Богатство 1880 г., статья Въ защиту мертвеца.}. Не г. Скабичевскому, въ особенности, учить меня уваженію къ дѣятелямъ шестидесятыхъ годовъ. "Ветеранъ" по-своему правъ. Онъ, какъ подобаетъ "ветерану", окоченѣлъ въ своихъ традиціяхъ и ему приличествуетъ твердить намъ:
   
   Да, были люди въ наше время,
   Не то, "то нынѣшнее племя,
              Богатыри -- не вы!
   
   Севастополь, Шипка, Хива,-- все это для него "мѣдь звенящая", и онъ пимпитъ и понимаетъ только "великій день Бородина". Это даже трогательно, хотя, конечно, не умно и смѣшно. Но г. Скабичевскій? Не онъ ли обзываетъ архаизмомъ теорію полезнаго искусства, ту самую теорію, которую защищалъ Добролюбовъ и на почвѣ которой онъ поставлялъ и утверждалъ всѣ свои общественные идеалы? Хорошо или худо, но ту жесамую задачу рѣшаю теперь я, и ничего другаго я не дѣлаю, не претендую ни на новизну, ни на оригинальность, но не отказываюсь, конечно, отъ права всегда "смѣть свое сужденіе имѣть", тогда какъ г. Скабичевскій торжественно выдвигаетъ принципъ "органичности", провозглашенный Аполлономъ Григорьевымъ, и въ критическихъ статьяхъ Валерьяна Майкова усматриваетъ послѣднее слово истинной мудрости. Кто же изъ насъ двоихъ вѣренъ идеѣ и кто измѣнилъ ей? И кто больше уважаетъ писателя, -- тотъ ли, кто, по мѣрѣ своихъ силъ, продолжаетъ его дѣло, не считая, однако же, нужнымъ идолопоклонствовать я раболѣпствовать, или тотъ, кто, воскуривая дешевый ѳиміамъ, подкапывается, въ то же время, подъ основные принципы этого писателя? Г. Скабичевскій упрекаетъ меня въ "презрительномъ панибратствѣ" по отношенію къ Добролюбову, и этотъ упрекъ лучше всего характеризуетъ его. Но эти два слова "презрѣніе" и "панибратство" -- hurlent de se voir accouplés ensemble.
   Ну, а что же вопросъ о методахъ?-- спроситъ читатель. А все то же самое. Г. Скабичевскій, попрежнему, не можетъ уяснить себѣ различія между методами и методологическими пріемами, какъ анализъ, индукція, дедукція и т. д. Большей неспособности къ отвлеченію понятій, чѣмъ та, какую обнаружилъ г. Скабичевскій, нельзя и представить себѣ. Я говорилъ, наприм., объ анализѣ муки, указывая, что аналитикъ, на основаніи добытыхъ имъ фактовъ: столько-то муки, столько-то песку, столько-то куколя и пр.,-- дѣлаетъ общій выводъ: мука не годится къ употребленію. Нѣтъ,-- возражаетъ г. Скабичевскій,-- онъ этого вывода не дѣлаетъ, потому что ничего не знаетъ о свойствахъ куколя: это дѣло физіолога. Хоть это и вздоръ, но положимъ, что не дѣло химика, а дѣло физіолога рѣшать вопросъ о куколѣ: что же изъ этого? Вѣдь, и физіологъ рѣшая свою задачу, прибѣгаетъ къ анализу же, а, вѣдь, мы объ анализѣ съ вами и толкуемъ. Ясно, что, по мнѣнію г. Скабичевскаго, химическій анализъ, литературный анализъ, психологическій анализъ, математическій анализъ и т. д.,-- все это различные пріемы и общей идеи анализа онъ постичь не въ силахъ. Дальше предлагаются "жолуди" еще болѣе крупные. Субъективный и объективный методы называются методами "не совсѣмъ правильно", индукція и дедукція тоже не методы и даже не методологическіе пріемы, а "присущія человѣческой природѣ формы мышленія", а "анализъ и синтезъ присущи только одной наунѣ". Таковы новыя фельетонныя открытія г. Скабичевскаго. Отъ шести первоначально защищаемыхъ г. Скабичевскимъ методовъ осталось только два (математическій и аналитическій), т.-е. какъ разъ столько, сколько утверждалъ я съ самаго начала, и, такимъ образомъ, можно было бы счесть споръ заключеннымъ. Но сохрани Богъ читателя отъ такого вывода! Тутъ не согласіе, а простое непониманіе. Кто, какъ г. Скабичевскій, утверждаетъ, что "можно всю жизнь прожить, обойдясь безъ анализа и синтеза, но нельзя мыслить безъ индукціи и дедукціи", кто, далѣе, утверждаетъ, что дедукція то же самое, что "сметка" и "догадка", причемъ приводятся примѣры открытій Ньютона (закона тяготѣнія) и Гёте (о позвонкахъ),-- тотъ ровно ничего не понимаетъ и отъ солидарности съ нимъ нужно остерегаться.
   Еще одно, послѣднее слово. Отказываясь отъ серьезной полемики, г. Скабичевскій обѣщаетъ отмѣчать "пошлости и нелѣпости", которыя онъ у меня найдетъ, и восклицаетъ: "такъ и знайте, г. Протопоповъ, ожидайте и берегитесь". Беречься не буду, но намѣреніе одобряю: ругаться и сквернословить -- эта задача дѣйствительно не превышаетъ ни умственныхъ силъ, ни литературныхъ способностей г. Скабичевскаго. Съ своей стороны я также принимаю послѣднее рѣшеніе относительно г. Скабичевскаго: навсегда забыть о его существованіи.

М. Протопоповъ.

-----

   Къ крайнему нашему сожалѣнію, полемика г. Скабичевскаго съ М. А. Протопоповымъ приняла чрезмѣрно рѣзкій характеръ. Считая эту полемику законченною, мы можемъ упрекнуть почтеннаго критика Новостей въ отсутствіи безпристрастія по отношенію къ нашему журналу. Г. Скабичевскій напечаталъ въ Сѣверномъ Вѣстн. (1891 г.) статью, въ которой пытался язвительно осудить Русскую Мысль за то, что она помѣщаетъ произведенія такого высокоталантливаго писателя, какъ H. С. Лѣсковъ. Сосѣдство этого имени съ именами нѣкоторыхъ другихъ писателей представлялось г. Скабичевскому удивительнымъ. Мы полагаемъ, что удивленіе почтеннаго критика еще болѣе возросло бы, если бы онъ сдѣлалъ слѣдующую справку. Гуманныя и художественныя произведенія H. С. Лѣскова появляются въ Русской Мысли съ 1886 года и украшаютъ наше изданіе до настоящаго времени, а въ 1888 году мы имѣли удовольствіе печатать интересныя статьи г. Скабичевскаго: Очерки литературнаго движенія послѣ Бѣлинскаго и Гоголя. Можно въ свою очередь изумиться тому, какъ долго удивленіе г. Скабичевскаго сохранялось въ скрытомъ состояніи. Это настроеніе читателя усилится, если онъ прочтетъ фельетонъ г. Скабичевскаго о Полуночникахъ H. С. Лѣскова, напечатанныхъ въ Вѣстникѣ Европы (ноябрь и декабрь 1891 г.) {Новости 12 декабря.}. Въ заключеніе фельетона почтенный критикъ говоритъ объ авторѣ Полуночниковъ слѣдующія прочувствованныя и продуманныя слова: "Честь и хвала ему за то, что онъ съ смѣлостью и безпощадностью беллетриста иного времени разоблачаетъ всю возмутительную и одуряющую пошлость тѣхъ самыхъ явленій жизни, которыя столь смѣло идеализируетъ г. Ясинскій (въ повѣсти Новая жизнь, напечатанной въ Сѣверномъ Вѣстникѣ). Нѣтъ, я нисколько не удивляюсь, что редакція Вѣстника Европы напечатала разсказъ, который, каково бы ни было прошлое его автора и каковы бы ни были недостатки его, все-таки, можетъ составить украшеніе каждаго журнала". Почему же и не Русской Мысли?

Ред.

"Русская Мысль", кн.II, 1892

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru