Протопопов Михаил Алексеевич
Глеб Успенский

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Статья третья. Народ в произведениях Успенского.

   

Глѣбъ Успенскій*).

*) Русская Мысль, кн. IX.

СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ.
Народъ въ произведеніяхъ Успенскаго.

I.

   Прежде чѣмъ подойти къ ближайшему предмету этой статьи, необходимо остановиться на одномъ пунктѣ, имѣющемъ довольно важное значеніе для нашей общей темы. Въ тысячахъ страницъ, написанныхъ Успенскимъ, есть одна, преисполненная самаго горячаго негодованія и даже злости, вообще столь-несвойственной дарованію Успенскаго. Понятно, нужны были очень серьезныя причины, чтобы вывести изъ терпѣнія этого кроткаго и добродушнаго писателя, чтобы бытописца превратить въ обличителя, юмориста въ сатирика, спокойнаго, хотя и не равнодушнаго аналитика въ запальчиваго полемиста. Причины были дѣйствительно серьезны. Съ замѣчательною проницательностью, съ инстинктомъ и вдохновеніемъ истиннаго таланта, Успенскій предугадалъ тотъ переворотъ въ общественныхъ симпатіяхъ и стремленіяхъ, который въ настоящую минуту мы можемъ наблюдать въ его полномъ развитіи. "Довольно! довольно! довольно! Дайте и намъ, и намъ... не все же мужикъ, мужикъ, мужикъ..." -- вотъ какъ десять лѣтъ тому на* задъ формулировалъ Успенскій новое, въ то время еще только зарождавшееся настроеніе общества. Вотъ на встрѣчу этимъ-то претензіямъ Успенскій и послалъ слѣдующую страстную тираду:
   "И такъ, во всѣ эти двадцать пять лѣтъ мужикъ и ложный взглядъ"а мужика мѣшали вамъ что-нибудь дѣлать? Это вы, вслѣдствіе ложныхъ взглядовъ на мужика, господствовавшихъ въ литературѣ, начали новую эру тѣмъ, что въ двадцать разъ увеличили въ Россію ввозъ шампанскихъ винъ и опереточныхъ актрисъ, просадивъ на нихъ сначала выкупныя свидѣтельства, потомъ лѣса и земля? Ложные взгляды на мужика не давали вамъ возможности пикнуть ни по части, образованія вашихъ дѣтей, ни по части всевозможныхъ хищеній, всевозможныхъ неправдъ и всевозможныхъ колотушекъ въ разныя части собственнаго вашего тѣла? Мужикъ не давалъ проходу къ кассамъ расхищавшихся банковъ, въ милліардныхъ грабежахъ войны, въ мутной водѣ подпольнаго взяточничества? Мужикъ не давалъ вамъ ходу, когда, даже въ качествѣ свѣдущихъ людей, вы ровно ничего путнаго не могла сказать, хотя и не можете имѣть иныхъ цѣлей, кромѣ блага народа? Отъ ложныхъ взглядовъ въ литературѣ, вы, въ теченіе двадцати лѣтъ, въ семи стахъ губернскихъ земскихъ собраніяхъ и въ восьми тысячахъ уѣздныхъ земскихъ собраніяхъ, могли только вотировать прибавки къ жалованью господина становаго пристава, а по всѣмъ прочимъ вопросамъ могли выражать какія-то необыкновенныя "безпредѣльная" чувства? Это все мужикъ обездоливалъ васъ, не давалъ вамъ проходу (проходу, проходу не давалъ!) къ настоящему дѣлу?... А, между тѣмъ, черезъ каждые три года, и по уѣзднымъ, и по губернскимъ городамъ, васъ собирали для того, чтобы напомнятъ о томъ, что вы въ самомъ дѣлѣ должны имѣть какія-нибудь благія цѣлы. Чрезъ каждые три года восемьсотъ уѣздныхъ и семьдесятъ губернскихъ каѳедральныхъ протопоповъ увѣщевали васъ шествовать безбоязненно по предначертанному пути, напоминая вамъ, что вы потомки предковъ, что предки были древле краеугольными камнями и что вы также должны быть краеугольными... А за все въ буфетъ, да въ буфетъ!" (Наконецъ, нашли виноватаго!)
   Все это чрезвычайно зло мѣтко и въ общемъ смыслѣ совершенно справедливо. Справедливо,что мужикъ нашъ ни въ жизни, ни въ литературѣ ровно никому не мѣшаетъ; справедливо, что забота о благѣ мужика должна быть главною заботой всякаго серьезнаго общественнаго дѣятеля; справедливо и то, что въ интересахъ мужика сдѣлано гораздо меньше, чѣмъ онъ того заслуживаетъ. Пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ Бѣлинскій писалъ: "Люди, которые презираютъ народъ, видя въ немъ только невѣжественную и грубую толпу, которую надо держать постоянно въ работѣ и голодѣ, такіе люди теперь не стоятъ возраженій: это или глупцы, или негодяи, или то и другое вмѣстѣ". Пятьдесятъ лѣтъ прошли не даромъ для нашего самосознанія и теперь уже какъ-то неловко слишкомъ настаивать на томъ, что народъ, хотя бы уже только въ силу своей подавляющей численности, является главнѣйшимъ факторомъ нашей жизни, котораго благосостояніе, развитіе, прогрессъ есть благосостояніе, развитіе, прогрессъ всей страны. Отрицать этотъ фактъ -- не мысль, не вѣрованіе, не идеалъ, а именно фактъ, ясный, какъ день, твердый и устойчивый, какъ скала, могутъ теперь только "глупцы или негодяи, или то и другое вмѣстѣ".
   Но именно поэтому, т.-е. потому, что только "глупцы или негодяи" могутъ вопіять: "довольно! не все же мужикъ, мужикъ, дайте и намъ!" -- именно поэтому и нѣтъ возможности вмѣнять обществу въ вину его теперешнее относительное равнодушіе къ народу. Нѣтъ такого общества, въ которомъ не было бы глупцовъ и негодяевъ, но нѣтъ и общества, которое сплошь состояло бы изъ глупцовъ и негодяевъ. Запальчивость Успенскаго, защищающаго самую дорогую свою святыню, понятна и естественна, но несправедливость, все-таки, остается несправедливостью. Нѣтъ, не всѣ "начали новую эру тѣмъ, что въ двадцать разъ увеличили въ Россію ввозъ шампанскихъ винъ и опереточныхъ актрисъ": новая эра ознаменовалась также увеличеніемъ въ двадцать разъ числа народныхъ школъ. Относительно "пиканья" по части образованія, всевозможныхъ хищеній и неправдъ санъ Успенскій безъ труда припомнитъ факты довольно выразительные, которые отнимутъ отъ этого его упрека почти всю силу. Далѣе, никакъ нельзя утверждать, что приснопамятные наши свѣдущіе люди "ровно ничего путнаго не могли сказать". Такое утвержденіе недурно для памфлета, но не годится для исторіи. Были сужденія и предложенія очень "путныя", клонившіяся именно ко благу "мужика", и если они не получили осуществленія, то не потому, конечно, что предлагавшіе ихъ люди имѣли пристрастіе къ опереточнымъ пѣвицамъ. Наконецъ, вотированья "прибавки къ жалованью господина становаго пристава" дѣйствительно бывали и ничего худого въ этомъ нѣтъ, потому что и господину становому приставу ѣсть, пить надо, но чтобы "въ теченіе двадцати лѣтъ" во всѣхъ губернскихъ и уѣздныхъ земскихъ собраніяхъ смогли только заниматься вопросомъ о жалованьи становому -- это обвиненіе слишкомъ неправдоподобно, чтобы быть сколько-нибудь серьезнымъ.
   Можно идти дальше. Можно спросить: точно ли "мужикъ" такъ-таки совсѣмъ, ни прямо, ни косвенно, неповиненъ въ томъ, что оптимистическій взглядъ на него общества или извѣстной части общества мало-по-малу превратился въ скептическій и даже иногда прямо въ пессимистическій? Съ другой стороны, точно ли надо быть непремѣнно глупцомъ или негодяекъ, чтобы по-пилатовски умыть руки въ вопросахъ и всей хаотической неурядицѣ деревенской жизни? Въ послѣднемъ романѣ г. Боборыкина На ущербѣ одинъ изъ самыхъ симпатичныхъ персонажей говоритъ объ одномъ видномъ дѣятелѣ: "профессуру потерялъ и на своемъ народолюбіи ничего не выиграетъ... До сихъ поръ ни онъ, ни другіе, подобные ему, не хотятъ понять, что простой народъ -- противъ нихъ; а они-то его обсахариваютъ". Не хотятъ понять... Въ томъ-то и дѣло, что многіе слишкомъ хорошо поняли и пришли къ выводамъ, логическая несостоятельность которыхъ несомнѣнна, но психологическую почву которыхъ указать не трудно. Если, какъ насъ увѣряютъ наши авторитетнѣйшіе народовъды и народолюбцы и впереди всѣхъ и громче ихъ всѣхъ Глѣбъ Успенскій,-- если народъ питаетъ къ намъ глубочайшее, почти органическое недовѣріе; если въ самыхъ доброжелательныхъ и искреннихъ чувствахъ нашихъ онъ подозрѣваетъ лицемѣріе, въ самыхъ безкорыстныхъ, а иногда и самоотверженныхъ поступкахъ нашихъ усматриваетъ только подвохъ и обманъ; если, несмотря ни на что, онъ не хочетъ признать въ насъ людей и видитъ въ насъ только "господъ", т.-е., по его понятію, такихъ существъ, которыя неизвѣстно зачѣмъ прозябаютъ на бѣломъ свѣтѣ; если, наконецъ, вслѣдствіе такого взгляда, онъ ежеминутно готовъ утопить въ ложкѣ воды самаго пламеннаго народолюбца и считаетъ это не только нравственнымъ, но чуть ли и не богоугоднымъ дѣломъ,-- если все это факты, если все это правда, то, скажите, неужели неестественно, что въ нашей душѣ поднимается, наконецъ, нѣкоторая горечь, что мы начинаемъ чувствовать себя оскорбленными, и оскорбленными неправо, что въ насъ возмущается, наконецъ, чувство личнаго достоинства, та законная гордость, которая запрещаетъ человѣку навязывать свою любовь, свои услуги, свое участіе? Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь, что-жь?-- насильно милъ не будешь и -- ты самъ того хотѣлъ, Жоржъ Данденъ! Не хочешь читать Толстаго -- продолжай читать Бову; не хочешь учиться и знать -- продолжай вѣрить въ чорта, въ бѣлую Арапію и въ людей съ песьими головами; не вѣришь мнѣ и отталкиваешь меня -- наслаждайся жизнью въ удавовыхъ кольцахъ Колупаева и услаждайся краснорѣчіемъ Сладкопѣвцева. Чѣмъ хуже, тѣмъ лучше.
   Я не говорю, чтобы такое отношеніе къ дѣлу было разумно и справедливо. Но я говорю, что такое отношеніе психологически-естественно, извинительно, не безнравственно. Оно неразумно и несправедливо потому, что гдѣ безсознательность, тамъ нѣтъ отвѣтственности, гдѣ непониманіе, незнаніе, тамъ нѣтъ грѣха и нѣтъ обиды: "отпусти имъ"... Но легко такъ разсуждать и не легко въ самомъ дѣлѣ такъ чувствовать. Легко "обсахаривать", т.-е. идеализировать народъ какъ абстрактъ и мудрено "обсахаривать" его въ живыхъ, практическихъ сношеніяхъ съ нимъ. "Все это почтенные Несторы-лѣтописцы, Дафаны, Авироны, Авраамы и... Хамы, между прочимъ",-- сказалъ однажды Успенскій о деревенскихъ старикахъ, и въ этомъ, въ этой, кажущейся или дѣйствительной, двойственности народнаго духа и народной физіономіи источникъ огромныхъ и разнообразныхъ недоразумѣній. На основаніи общихъ философскихъ, психологическихъ и историческихъ соображеній, народъ нашъ -- добродѣтельнѣйшій и всякаго уваженія заслуживающій Авраамъ; на основанія практическихъ сношеній съ нимъ -- онъ несомнѣннѣйшій Хамъ. Лестно и почетно принадлежать къ этому великому народу, который перенесъ столь тяжелыя испытанія и, тѣмъ не менѣе, по слову поэта, "широкую, ясную грудью дорогу проложитъ себѣ". Въ то же время, съ отдѣльными представителями этого народа, съ этимъ Петромъ, съ этимъ Сидоромъ, съ этою Дарьей нѣтъ пока никакой возможности жить и надо спасаться отъ нихъ въ городъ. Истинное торжество всяческой безсмыслицы и всевозможнаго сумбура!
   
   Кто виноватъ -- у судьбы не допросишься,
                       Да и не все и равно?
   
   Публицистъ Успенскій знаетъ, кто виноватъ: безпутная и бездѣльная русская интеллигенція. Но у художника Успенскаго мы находимъ, наприм., такой эпизодъ. Петербургскій дѣятель нѣкто Иванъ Ивановичъ Полумраковъ, утомясь Петербургомъ и вообще "паршивою цивилизаціей", какъ онъ выражался, отправился отдохнуть на донѣ природы, среди "добрыхъ и простыхъ деревенскихъ нравовъ". Вмѣсто ожидаемаго Авраама, Иванъ Иванычъ обрѣлъ именно Хама, о чемъ Успенскій такимъ образомъ повѣствуетъ:
   "Главнѣйшею причиной неудачи Ивана Ивановича было то, что онъ никоимъ образомъ не могъ добиться отъ народа мало-мальски искреннихъ человѣческихъ отношеній, такихъ, при которыхъ, съ одной стороны, Иванъ Ивановичъ могъ бы открыть свою душу и чистосердечно сказать: "бери!" -- а съ другой, чтобы и народъ деревенскій также бы распахнулъ свое нутро, также бы радушно сказалъ Ивану Ивановичу: "Получай, баринъ, тепло-то!" Даже и тѣни такихъ отношеній онъ не могъ добиться отъ народа. Й немудрено: у Ивана Ивановича -- большой окладъ. Поэтому, едва Иванъ Ивановичъ поселился въ деревнѣ, какъ деревня повяла, что за ея долготерпѣніе Господь послалъ ей доходную статью. Очевидно, баринъ живетъ на готовыя деньги,-- очевидно, онъ долженъ потреблять, тратить деньги -- и вотъ съ первыхъ же дней по пріѣздѣ между усадьбой, гдѣ ихъ Иванъ Ивановичъ, деревней, гдѣ обитали мужики, установилсь самыя неискреннія отношенія: ни одинъ человѣкъ не приближался къ усадьбѣ "безъ своекорыстныхъ цѣлей". Вотъ идетъ мужичокъ, идетъ, повидимому, просто поговорить, побесѣдовать -- что особенно было бы пріятно Ивану Ивановичу,-- а, глядишь, на цѣлъ окажется, что онъ, этотъ простосердечный-то человѣкъ, пришелъ только затѣмъ, чтобъ заставить Ивана Ивановича брать у него мясо. Случилось Ивану Ивановичу отказать,-- этотъ человѣкъ, встрѣтившись на другой день, и не поклонился, точно въ глаза не видалъ онъ Ивана Ивановича" (Малые ребята)..
   Разумѣется, Иванъ Ивановичъ вернулся изъ деревни глубоко разочарованный и, по всей вѣроятности, присоединилъ и свой голосъ къ хору голосовъ, восклицавшимъ: "довольно о мужикѣ!" Конечно, онъ неправъ: не довольно и никогда не будетъ "довольно о мужикѣ", но мы видимъ, все-таки, что переломъ въ воззрѣніяхъ Ивана Ивановича произошелъ не случайно, не безъ повода, не отъ легкомыслія. Какъ всѣ серьезные идейные и нравственные процессы, этотъ переломъ принесъ Ивану Ивановичу не жало огорченій и даже страданій, и эти страданія почтенны, какъ страданія сердца объ утраченномъ чувствѣ, какъ страданія духа объ исчезнувшей вѣрѣ. Въ этомъ кликѣ "довольно о мужикѣ!" Успенскій усматриваетъ только доказательство зачерствѣлаго эгоизма современнаго культурнаго человѣка, тогда какъ на самомъ дѣлѣ этотъ кликъ во многихъ случаяхъ -- именно выраженіе разочарованія или признаніе въ своемъ практическомъ безсилія. "А мнѣ что за дѣло? Что и жалѣть, коли нечѣмъ помочь?" -- этотъ некрасовскій стихъ имѣетъ тотъ же самый смыслъ, какъ и возмущающій Успенскаго кликъ: "довольно о мужикѣ!"
   Иванъ Ивановичъ Полумраковъ -- типъ, т.-е. представитель цѣлой общественной группы, и именно той самой группы, по адресу которой Успенскій направилъ столько язвительныхъ упрековъ. Въ Иванѣ Ивановичѣ, "какъ солнце въ малой каплѣ водъ", отражается цѣлое поколѣніе и цѣлая эпоха. Успенскій, повторяю, очень вѣрно предугадалъ то апатическое, хладнокровное, равнодушное отношеніе къ народу, которое характеризуетъ переживаемое нами время, но отнесся къ этому равнодушію безъ анализа. Разъ навсегда порѣшивъ, что изъ нашей Назареи ничего путнаго произойти не можетъ, онъ пріискалъ для объясненія новаго общественнаго настроенія причины фривольныя и ничтожныя и обрушился на насъ всею тяжестью своего негодованія. Конечно, его воля. Но вотъ что до крайности любопытно: негодуя на интеллигенцію за ея недостаточное вниманіе къ народу, за охлажденіе къ мужику, Успенскій, въ то же время, напрягаетъ всѣ силы своего таланта для доказательства, что мужикъ до тѣхъ только поръ хорошъ, нравственно чистъ и во всѣхъ отношеніяхъ безукоризненъ, пока огражденъ "властью земли" отъ всякихъ постороннихъ вліяній,-- въ томъ числѣ, конечно, и отъ вліянія интеллигенціи! Распутать этотъ логическій или діалектическій узелъ я не берусь, но разрѣзать его -- попробую.
   

II.

   Прежде всего, я попрошу у читателя позволенія сдѣлать одно указаніе довольно личнаго свойства. Писавши свои статьи о Толстомъ, я счелъ себя вправѣ только мимоходомъ отмѣтить личность солдата Каратаева, не останавливаясь для подробнаго ея анализа. "Это пантеистическое любованье жизнью, отличающее Каратаева, едва ли составляетъ типическую черту всего русскаго" -- вотъ почти все, что я сказалъ въ то время объ этомъ знаменитомъ типѣ. Хотя я выражался условно ("едва ли"), тѣмъ не менѣе, мое убѣжденіе было совершенно твердо, то именно убѣжденіе, что въ личности Каратаева очень мало типическаго и ровно ничего серьезнаго, важнаго, глубокаго. Стучаться, въ отворенную дверь -- занятіе столько же скучное, сколько и безсмысленное, и я не счелъ нужнымъ убѣждать читателя въ томъ, въ чемъ онъ, по моему предположенію, давно уже былъ убѣжденъ. Мнѣ казалось (и, сознаюсь, продолжаетъ казаться), что для человѣка, признающаго прогрессъ фактомъ, цивилизацію благомъ, развитое сознаніе и самосознаніе могучимъ и благодѣтельнымъ орудіемъ, -- для такого человѣка не должно существовать никакихъ колебаній въ воззрѣніяхъ на препрославленную каратаевскую непосредственность. Я писалъ о Толстомъ для людей, "какъ вы да я, какъ цѣлый свѣтъ", для людей, чтущихъ науку и разумъ, и вотъ почему я хладнокровно обошелъ "круглое и вѣчное олицетвореніе духа простоты и правды", какъ величаетъ Толстой своего героя. Я не сомнѣвался въ своемъ читателѣ, былъ увѣренъ, что его не разбираетъ желаніе, обуявшее нѣкогда Вольтера, когда онъ прочиталъ Руссо,-- желаніе начать ходить на четверенькахъ, и мнѣ казалось неприличнымъ истощаться въ доказательствахъ, что человѣку подобаетъ ходить только на ногахъ, а не на ногахъ и рукахъ.
   Оказывается, что я поступилъ опрометчиво и легкомысленно. Фактъ налицо: писатель, котораго мы по праву признавали въ значительной степени "своимъ", и, притомъ, писатель, глубже всѣхъ вдумывавшійся въ народную жизнь,-- этотъ писатель торжественно признаетъ Платона Каратаева "типическимъ лицомъ, въ которомъ наилучшимъ образомъ сосредоточена одна изъ самыхъ существенныхъ группъ характернѣйшихъ народныхъ свойствъ". Съ фактическою стороной вопроса приходится помириться: Успенскій -- спеціалистъ, ему и книги въ руки, и если онъ признаетъ, что въ личности Каратаева обрисована цѣлая существенная группа характернѣйшихъ народныхъ свойствъ, то, вѣроятно, такъ оно и есть на самомъ дѣлѣ. Во всякомъ случаѣ, тутъ мы безоружны противъ Успенскаго: онъ своими глазами видѣлъ, своими перстами осязалъ, тогда какъ мы если что и знаемъ о жизни, характерѣ, нравахъ нашего народа, то знаемъ лишь книжнымъ образомъ, черезъ посредство другихъ и, главнымъ образомъ, черезъ посредство того же Успенскаго. Но, признавая фактъ, какъ фактъ, право суда надъ этимъ фактомъ мы оставляемъ за собою. Фактическія показанія Успенскаго имѣютъ для насъ почти обязательную силу, и мы принимаемъ ихъ цѣликомъ, но его сужденія объ этихъ фактахъ, его выводы изъ нихъ подлежатъ свободной критикѣ.
   Припомнимъ, какія именно типичнѣйшія черты отмѣчаетъ Успенскій у Каратаева, въ формулахъ и характеристикахъ самого Толстаго: "Жизнь Каратаева, какъ онъ самъ смотрѣлъ на нее, не имѣла смысла, какъ отдѣльная жизнь. Она имѣла смыслъ только какъ частица цѣлаго, которое онъ постоянно чувствовалъ. Привязанностей, дружбы, любви, какъ понижалъ ихъ Пьеръ, Каратаевъ не имѣлъ никакихъ, но онъ любилъ и любовно жилъ со всѣмъ, съ чѣмъ его сводила жизнь, и въ особенности съ человѣкомъ... Пьеръ чувствовалъ, что Каратаевъ, несмотря на всю ласковую къ нему нѣжность, ни на минуту бы не огорчился разлукой съ нимъ..." Эта выборка сдѣлана изъ романа Толстаго Успенскимъ. Она не полна и по мѣрѣ надобности мы будемъ приводить изъ того же романа другія черты, характеризующія Каратаева.
   И такъ, вотъ первая и основная черта: Каратаевъ любилъ всѣхъ и вся въ совокупности я никого и ничего въ отдѣльности. Въ чисто-психологическомъ отношеніи, въ отвлеченномъ смыслѣ, эта черта въ высшей степени замѣчательна. Она знаменуетъ собою такую высоту умственнаго развитія или -- что во многихъ отношеніяхъ одно и то же -- такую нравственную чистоту и душевную красоту, какія встрѣчаются не часто. Кого любилъ или къ чему имѣлъ пристрастіе напр., Фаустъ, этотъ мудрецъ, исчерпавшій всю науку, поглотившій все знаніе, достигшій послѣднихъ вершинъ разумѣнія? Или кого любилъ самъ творецъ Фауста -- Гёте, который ничего не оставилъ "подъ солнцемъ живымъ безъ привѣта", который съ природою одною жизнью дышалъ,
   
   Ручья разумѣлъ лепетанья,
   И говоръ древесныхъ листовъ понималъ,
   И чувствовалъ травъ прозябанье...
   
   Любить истину, какъ выраженіе "абсолютнаго единства въ безконечномъ разнообразіи", какъ идею, которая "живетъ и дышетъ и въ бурныхъ отливахъ и приливахъ морей, и въ шелестѣ листьевъ, и въ журчаньи ручьи, и въ слезѣ младенца, и въ улыбкѣ красоты, и въ волѣ человѣка, и въ "тройныхъ созданіяхъ генія" {Литературныя мечтанія Бѣлинскаго, I, 24.}, значитъ любить жизнь не въ частныхъ ея сторонахъ, а въ цѣломъ, и любить человѣка не въ личностяхъ, а въ человѣчествѣ. Tout comprendre -- c'est tout pardonner -- и не только простить, но и полюбить, потому что это естественно, потому что это нормальный процессъ развивающагося чувства. Когда Христу, углубившемуся въ бесѣду съ Его учениками, сказали, что Его мать безпокоится о Немъ и ищетъ Его, Онъ отвѣтилъ, указывая на тѣснившихся вокругъ слушателей: "Вотъ матерь Моя и вотъ братья Мои". Не эллина и не іудея, не раба и не свободнаго, но ближняго училъ Онъ любить, т.-е. всякаго человѣка, носящаго образъ и подобіе Божіе, безъ различія національностей и сословій. Это высоко, но, какъ и все высокое, очень просто. Человѣкъ-скотъ любитъ только себя; человѣкъ толпы любитъ только непосредственно близкихъ ему людей -- свою семью и своихъ интимныхъ друзей; человѣкъ идеи любитъ свою партію, свое общество, наконецъ, свою страну; но только Богочеловѣкъ или человѣкобогъ, возвысившійся до полнаго сліянія съ идеаломъ, можетъ охватить своею мыслью и согрѣть своимъ чувствомъ всю жизнь, во всемъ ея разнообразіи, и все человѣчество или даже все живущее во всей его совокупности.
   Простодушный и невѣжественный солдатъ Каратаевъ оказывается какъ разъ на высотѣ этой всепрощающей и всеобъемлющей любви. "Жизнь Каратаева, какъ онъ самъ смотрѣлъ на нее, не имѣла смысла какъ отдѣльная жизнь". Что это такое, какъ не полное отсутствіе эгоизма?Для чистокровнаго эгоиста "имѣетъ смыслъ" и значеніе именно только его личность и его жизнь. Люди, вещи, явленія хороши или дурны въ его глазахъ постольку, поскольку они способствуютъ или препятствуютъ его благосостоянію, его комфорту, его счастію. "Она имѣла смыслъ только какъ частица цѣлаго, которое онъ постоянно чувствовалъ". Это формула самаго чистаго и высокаго альтруизма. Каратаевъ "постоянно чувствовалъ" то, что всѣ мы, люди обыкновенные, чувствуемъ только въ торжественные моменты своего бытія, въ рѣдкія минуты энтузіазма и страстнаго увлеченія, когда намъ становится очевидною вся ничтожность нашихъ обыденныхъ интересовъ и стремленій, кажущихся столь важными для насъ въ спокойномъ, не взволнованномъ состояніи нашемъ. Каратаевъ "любилъ свою шавку, любилъ товарищей, французовъ, любилъ Пьера, который былъ его сосѣдомъ",-- дальше въ этомъ направленіи едва ли можно идти. Понятна эта любовь къ шавкѣ, какъ понятна любовь тюремнаго узника къ пауку, къ мыши, ко всякому живому существу, смягчающему ужасъ полнаго одиночества, еще понятнѣе любовь къ товарищамъ-солдатамъ,-- на людяхъ и смерть красна,-- но полюбить человѣка не толькб чуждаго, но и враждебнаго міра, и -- еще болѣе -- полюбить враговъ, ежедневно, ежеминутно оскорблявшихъ и религіозныя, и патріотическія чувства,-- это уже не просто любовь, а подвигъ любви, не личная благодушная кротость только, а выраженіе и результатъ органической, стихійной резиньяціи. Успенскій -- къ слову сказать -- опустилъ въ своей выборкѣ это указаніе Толстаго на любовь Каратаева даже къ французамъ, но, конечно, не потому, что нашелъ эту черту неправдоподобной или не типичной. Въ другомъ мѣстѣ и по иному поводу онъ нарисовалъ даже цѣлую маленькую картинку именно въ этомъ самомъ духѣ: "Припоминается нашъ солдатикъ Кудинычъ, который, прослуживъ двадцать пять лѣтъ Богу и государю, теперь доживаетъ вѣкъ въ караулкѣ на огородѣ, пугая воробьевъ... Онъ весь израненъ, избитъ, много дрался и имѣлъ враговъ изъ разныхъ націй, а поговорите-ка съ нимъ, врагъ ли онъ имъ? А поляки какъ? Поляки тоже народъ ничего, народъ чистый... Добрый? Поляки народъ, надо такъ сказать, народъ добрый, хорошій... Она, полька, ни за что тебя, напримѣръ, не допуститъ въ сапогахъ... напримѣръ заснуть ежели... А черкесы? Ты дрался съ черкесами? Эва! Мы черкеса перебили смѣты нѣтъ! Довольно намъ черкесъ извѣстенъ, лучше этого народу, надо сказать прямо, не сыщешь. Всѣ его враги -- добрые люди, неизвѣстно зачѣмъ бунтуютъ... Всѣхъ онъ усмирилъ, и вотъ теперь сидитъ въ караулкѣ, тачаетъ что-то, разговариваетъ съ собаченкой Кургузкой и, вспоминая прошлое, говоритъ: охъ, грѣхи-грѣхи тяжкіе!" (Больная Совѣсть). Не можетъ быть сомнѣнія, что Каратаевъ и Кудинычъ -- люди одного и того нравственнаго типа, а, стало быть, и по этому пункту (т.-е. по признанію за своими героями способности любить враговъ) между Толстымъ и Успенскимъ существуетъ полная солидарность.
   "Привязанностей, дружбы, любви Каратаетъ не имѣлъ никакихъ, но онъ любилъ и любовно жилъ со всѣмъ, съ чѣмъ его сводила жизнь, и въ особенности съ человѣкомъ..." Конечно, это только вспомогательный штрихъ, а не самостоятельная черта, только развитіе основнаго тезиса. Дружба и любовь въ нашемъ смыслѣ есть непремѣнно личное предпочтеніе и личное пристрастіе на основаніи какъ нашихъ индивидуальныхъ свойствъ, такъ и свойствъ того, кого мы любимъ или съ кѣмъ мы дружимъ. Каратаевы любятъ иначе,-- не за то, что вы добры или злы, печальны или веселы, красивы или некрасивы, богаты или бѣдны, а за то, что вы человѣкъ, т.-е. за такое свойство, которое не составляетъ принадлежности извѣстной личности или извѣстнаго класса, типа, народа, а является достояніемъ всѣхъ и каждаго. "И полынь на своемъ корню ростетъ",-- говорятъ они при встрѣчѣ съ новымъ явленіемъ, и все становится яснымъ, понятнымъ и даже любезнымъ и, милымъ для нихъ. Это болѣе чѣмъ покорность передъ существующимъ фактомъ, это именно почти фаталистическая резиньяція и это болѣе чѣмъ простая терпимость -- это именно пантеистическая любовь. Это вотъ что:
   
   Смертный! Силѣ насъ гнетущей
   Покоряйся и терпи,
   Спящій въ гробѣ -- мирно спи,
   Жизнью пользуйся живущій!
   
   Наконецъ, "слова и дѣйствія Каратаева выливались изъ него такъ же равномѣрно, необходимо и непосредственно, какъ запахъ отдѣляется отъ цвѣтка. Онъ не могъ понять ни цѣны, ни значенія отдѣльно взятаго дѣйствія или слова". Эта черта дорисовываетъ портретъ, и она дѣйствительно необходима. Каратаевъ всегда вѣренъ себѣ, всегда въ мирѣ съ собою, совершенно въ той же степени (но и совершенно въ другомъ родѣ), въ какой вѣренъ себѣ человѣкъ, овладѣвшій идеею настолько, чтобы не смущаться никакими противорѣчіями.
   Каратаевъ часто говорилъ совершенно противуположное тому, что онъ говорилъ прежде, но и то, и другое было справедливо, т.-е., конечно, справедливо субъективно, согласно съ его личностью отвѣчало его чувствамъ и вытекало изъ его совѣсти. Эта всегдашняя вѣрность самому себѣ, въ одно и то же время, и высочайшее счастье, и величайшая нравственная заслуга: счастье потому, что для такого человѣка наслажденіе я долгъ -- одно и то же, заслуга потому, что осуществить въ себѣ самомъ идеалъ значитъ наилучшимъ образомъ защитить его, доказать его правду и жизненность.
   Таковъ Каратаевъ. Яркій и удивительный нравственный образъ, не правда ли? Самъ того не зная и не подозрѣвая, этотъ человѣкъ во всемъ объемѣ исполнилъ евангельскую заповѣдь -- сталъ сердцемъ какъ дѣти к въ награду обрелъ на землѣ царствіе небесное. Представьте себѣ передъ такимъ чистымъ образомъ художника-психолога, вродѣ Толстаго или Успенскаго. заранѣе ясно, что онъ привлечетъ къ себѣ самыя живыя ихъ симпатіи, причемъ совершенно естественно въ глазахъ этихъ художниковъ пріобрѣтутъ особенное значеніе тѣ силы, которыя создали и сохранили эту идеальную душевную чистоту. Каратаевъ ничего не знаетъ и все имѣетъ: не ясно ли, что для счастія, для невинной и безгрѣшной жизни нѣтъ ни малѣйшей надобности въ умственномъ развитіи? Кто вкусилъ плода отъ древа познанія, тому нѣтъ мѣста въ раю; кто размышляетъ, изслѣдуетъ, испытываетъ, тотъ впадаетъ въ противорѣчія и въ разладъ съ собою, тотъ колеблется и сомнѣвается, а это душевное состояніе именно и есть тотъ адъ, который приготовленъ для дѣтей и адептовъ грѣховной человѣческой цивилизаціи. Какъ извѣстно, именно путемъ этихъ заключеній пошла мысль Толстаго; что же касается собственно Успенскаго, то, какъ мы уже видѣли и еще увидимъ, онъ нерѣшительно пріостановился на полпути: Каратаевъ и по его мнѣнію высокъ и прекрасенъ, но, въ то же время, "по совѣсти, цивилизація выдумала массу добра для человѣчества".
   Подойдемъ еще поближе къ Каратаеву и посмотримъ на него не какъ на самостоятельный нравственный міръ, а въ связи съ другими нашими требованіями. Если Каратаевъ можетъ служить для насъ нравственнымъ идеаломъ, то совершенно въ томъ же смыслѣ, въ какомъ общественный?" идеаломъ можетъ служить для насъ жизнь дикихъ племенъ. Развѣ члены этихъ племенъ не абсолютно свободны и не абсолютно равноправны? Развѣ затѣмъ каждый изъ этихъ членовъ не представляетъ собою образецъ всесторонняго развитія? Дикарь, въ одно и то же время, и воинъ, и мыслитель, и охотникъ, и жрецъ, и рыболовъ, и судья и т. д. Чѣмъ дальше мы будемъ отступать въ глубь исторіи, чѣмъ ниже будемъ спускаться по лѣстницѣ культуры, тѣмъ въ болѣе чистомъ и полномъ видѣ будемъ находить осуществленіе тѣхъ общественныхъ формъ и личныхъ отношеній, которыя стоятъ передъ нашимъ умственнымъ взоромъ далеко впереди, какъ цѣль, какъ идеалъ. Слѣдуетъ ли изъ этого, что нашъ прогрессъ -- заблужденіе, что поступательное шествіе человѣчества совершается затылкомъ впередъ? Нѣтъ, рѣшительно не слѣдуетъ. Тѣ формы, но не то содержаніе; тѣ явленія, но не та среда; тѣ условія, но не тотъ процессъ. Стихійная, естественная правда жизни оплодотворяется сознательностью, въ которой и черпаетъ свою силу и находитъ себѣ гарантію. Пусть правда, какъ воздухъ, дается людямъ даромъ; пусть надо только дышать, чтобы пользоваться воздухомъ, и надо только, не насилуя себя, жить, чтобы поступать праведно. По съ первымъ построеннымъ шалашомъ является и испорченный воздухъ, который надо умѣть освѣжать, съ первыми начатками культуры является усложненіе отношеній, спеціализація способностей, раздѣленіе труда, неравномѣрность распредѣленія и проч., и проч., и все это нужно съумѣть регулировать, а для этого все это нужно съумѣть сознать, понять, опредѣлить. Даровая, непосредственная правда -- правда неустойчивая.
   Всѣ эти замѣчанія цѣликомъ относятся и къ Каратаеву. Крайности сходятся: кто все понимаетъ, тотъ все прощаетъ, все любитъ, все благословляетъ; но кто ничего не понимаетъ, тотъ точно также все въ состоянія возлюбить -- отъ былинки до собаки и отъ собаки до врага собственнаго отечества. Для того, чтобы питать такую любовь, надо стать внѣ всѣхъ сложныхъ условій нашей жизни, съ ея разнородными элементами, съ ея борящимися силами. Но стать внѣ условій практической жизни можно или ставши выше ихъ, какъ Христосъ, царство котораго было не отъ міра сего, или ниже ихъ, не подозрѣвая ихъ существованія или, по крайней мѣрѣ, даже приблизительно не уразумѣвая ихъ значенія, какъ тотъ герой Успенскаго, который такимъ образомъ судилъ объ этихъ условіяхъ: "огромность это все... По крайности, слава Богу, живъ, здоровъ и за то слава Тебѣ, Господи". Огромность это все... какъ ни наивно это сужденіе, оно, безъ всякаго сомнѣнія, несравненно выше абсолютнаго невѣдѣнія Каратаева, потому что въ немъ, все-таки, заключается смутное сознаніе сложности, значительности, "огромности" культурной жизни. Что касается Каратаева, то ему все ясно, потому что онъ смотритъ только внутрь себя, все понятно, потому что онъ ни надъ чѣмъ не задумывается. Наполеонъ сжегъ Москву -- воля Божія! Добрый баринъ Пьеръ изстрадался въ плѣну -- "ничего, миленькій, не подѣлаешь!" Французы разстрѣливаютъ плѣнныхъ русскихъ -- "тс... тц... грѣхи-то, грѣхи-то!" Это несознающее себя великое нравственное превосходство, прощающее врагамъ и мучителямъ, потому что они не понимаютъ, не вѣдаютъ, что творятъ,-- это покорность фаталиста, это именно резиньяція слабости.
   
   Что погибель? Что спасенье?
   Будь что будетъ -- все равно!
   На святое Провидѣнье
   Положился я давно!
   
   Разъ ставши на эту точку зрѣнія, запомнивши хорошенько, что дѣвственность души Каратаева происходитъ отъ дѣвственности его сознанія, мы увидимъ совершенно въ иномъ свѣтѣ всѣ его прекрасныя нравственныя свойства. "Жизнь Каратаева не имѣла для него смысла, какъ отдѣльная жизнь",-- еще бы иначе! Не имѣла смысла, во-первыхъ, потому, что въ растительномъ существованіи и нѣтъ никакого человѣческаго смысла; во-вторыхъ, потому, что Каратаевъ и не разглядѣлъ бы его, если бы онъ дѣйствительно существовалъ. "Она имѣла смыслъ только какъ частица цѣлаго, которое Каратаевъ постоянно чувствовалъ". Да, если бы это подчиненіе личнаго общему происходило отъ убѣжденія, оно было бы подвигомъ. Но нѣтъ подвига, нѣтъ даже простой заслуги въ томъ случаѣ, если человѣкъ подчиняется не въ силу уваженія передъ общимъ, а вслѣдствіе недостатка уваженія къ самому себѣ. Каратаевъ не доросъ до сознанія своей человѣческой личности и своихъ человѣческихъ правъ, и въ этомъ источникъ его альтруизма. Онъ подчиняется всякому общему, не вдаваясь въ анализъ свойствъ этого общаго. Лишь было бы за кѣмъ идти, лишь было бы кому повиноваться, лишь бй не по своей волѣ и не по своей мысли поступать,-- вотъ все, что нужно Каратаеву. Въ его дѣйствіяхъ нѣтъ ни тѣни эгоизма, потому что нѣтъ воли, нѣтъ желаній, нѣтъ страстей,-- не потому нѣтъ, что онъ ихъ подавилъ или обуздалъ, а потому, что онъ не человѣкъ, а, по сравненію Толстаго, "цвѣтокъ". Какія же у цвѣтка страсти? Онъ цвѣтетъ и благоухаетъ, если его мочитъ дождь и пригрѣваетъ солнышко, безотвѣтно и безропотно вянетъ отъ засухи и зноя, но и въ томъ, и въ цугомъ случаѣ его личность, его воля, его свобода -- рѣшительно не причемъ. Каратаевъ безгрѣшенъ и ни въ чемъ не виновенъ, потому что для совершенія грѣха нужна злая воля, а у Каратаева нѣтъ никакой -- ни злой, ни благой. Онъ -- безсознательное орудіе; его миссія -- творить волю пославшаго; онъ именно "цвѣтокъ", который можетъ пахнуть и усладительно, и отвратительно. "Непосредственность" Каратаева не психологическое, а зоологическое свойство. Можетъ ли быть, наприм., корова въ разладѣ съ собою? Она можетъ быть сыта или голодна, больна или здорова, но сомнѣваться, колебаться, раздвоиться, рефлексировать она, конечно, не пожегъ. Каратаевъ не соинѣвается не потому, что покончилъ съ сомнѣніями, разрѣшилъ ихъ, а потому, что не умѣетъ размышлять. "Не разсуждать", "молчать", "не пикнуть" -- эти заповѣди для Каратаева созданы и никто лучше его не исполняетъ ихъ.
   Все это Успенскій понимаетъ не хуже насъ. Въ другомъ мѣстѣ, разсуждая не о Каратаевѣ, а о нашемъ обществѣ, объ интеллигенціи, онъ преядовито осмѣиваетъ всеславянскую неспособность къ иниціативѣ и къ самостоятельности. Вотъ его подлинныя слова: "Такова наша участь вообще. То, что называется у насъ всечеловѣчествомъ и готовностью самопожертвованія, вовсе не личное наше достоинство, а дѣло исторически для насъ обязательное, и не подвигъ, которымъ можно хвалиться, а величайшее облегченіе тяжкой для насъ необходимости быть просто человѣчными и самоуважающими. Сами мы привыкли, и насъ пріучила къ этому вся исторія наша, не считать себя ни во что, сами мы поэтому можемъ относительно себя лично допустить и пережить всякую гадость, помириться со всякимъ давленіемъ, вліяніемъ, поддаться всякому впечатлѣнію; "намъ лично ничего не нужно". Добиваться своего личнаго благообразія, достоинства и совершенства намъ трудно необыкновенно, да и поздно. "Уведи меня въ станъ погибающихъ",-- вопіетъ герой поэмы Некрасова Рыцарь на часъ. И въ самомъ дѣлѣ: лучше увести его туда, а не то оставьте-ка его съ самимъ собою, такъ, вѣдь, онъ отъ какого-нибудь незначительнаго толчка того и гляди шмыгнетъ въ станъ "обагряющихъ руки въ крови..." Тургеневская Елена въ Наканунѣ говоритъ: "Кто отдался весь, весь, тому хоря мало... тотъ ужь ни за что не отвѣчаема. Не я хочу... то хочетъ!..." Видите, какое для насъ удовольствіе мы отвѣчать за самихъ себя, какое спасеніе броситься въ большое справедливое дѣло, которое бы поглотило наше я, чтобъ это я не смѣло хотѣть, а иначе... оно окажется весьма мучительнымъ для собственнаго своего обладателя. Иначе оно -- "горе". Горя мало не отвѣчать за себя, имѣть возможность забыть себя, сказавъ: не я хочу, то хочетъ... Да, "не отвѣчать"! "Лишь бы мнѣ не быть въ отвѣтѣ", "мнѣ самому ничего не надо"! и т. д.-- эта черта до чрезвычайности сильна въ насъ, т.-е. во всѣхъ сословіяхъ, званіяхъ и состояніяхъ" (Волей -- неволей).
   Все это очень остроумно. Есть, однако, существенная разница между каратаевскою покорностью року и преклоненіемъ передъ идеей, хотя бы, напр., тургеневской Елены, именно та* разница, которая обусловливается умственнымъ развитіемъ, дающимъ возможность критики и выбора. "Не я хочу, то хочетъ". Въ чемъ именно заключается это властительное "то"? Здѣсь и начинается настоящая роль ума, потому что здѣсь она вступаетъ въ область идей и идеаловъ. Инсаровское "то" состояло въ идеѣ освобожденія; "то" некрасовскаго героя заключалось въ идеѣ страданія и искупленія; "то" ученаго состоитъ въ его наукѣ; "то" писателя и всякаго вообще общественнаго дѣятеля -- въ ихъ теоріяхъ, тенденціяхъ, идеалахъ. Не съ бухты-барахты, не случайно они избираютъ свое "то", свой идеалъ, а путемъ долгаго размышленія и упорнаго труда, въ результатѣ которыхъ они обрѣтаютъ, наконецъ, убѣжденіе, т.-е. твердую и сознательную увѣренность въ справедливости той или другой идеи. У Каратаева дѣло происходитъ попроще. Съ чѣмъ или съ кѣмъ сведетъ его судьба, тотъ ему и другъ; куда его направятъ, тамъ ему и путь. Шмыгнетъ или не шмыгнетъ некрасовскій герой изъ стана погибающихъ въ станъ обагряющихъ -- это вопросъ нерѣшенный, и если точно шмыгнетъ, то это будетъ только личною измѣной, доказательствомъ его вѣчной непослѣдовательности и ничтожества. Но Каратаевъ... Каратаевъ съ одинаково легкимъ сердцемъ можетъ явиться и въ томъ, и въ другомъ станѣ и съ одинаково свѣтлымъ лицомъ будетъ и обагрять руки, и погибать, лишь бы приказъ былъ. "Миленькій,-- скажетъ онъ своимъ лапидарнымъ языкомъ,-- Божью власть не руками скласть". Нетерпѣливое, досадливое и, признаемся, даже злобное чувство возбуждаетъ въ насъ эта доброта, это своеобразное благодушіе, которое, сострадая, жалѣя, даже любя, тѣмъ не менѣе, сживаетъ васъ со свѣту. Съ одной стороны -- "лучше этого народу, надо сказать прямо, не сыщешь",-- ну, а съ другой]стороны -- "эва! мы перебили этого народу -- смѣты нѣтъ". Противенъ и гадокъ какой-нибудь нѣмецкій фельдфебель, преискренно убѣжденный, что каждый французъ -- исчадіе ада, которое нужно и должно всячески истреблять. Однако, этотъ фельдфебель, все-таки, человѣкъ, хотя и очень глупый и достаточно алой, тогда какъ Каратаевъ и Кудинычъ просто на просто машины или, если угодно, "цвѣтки".
   Стать сердцемъ, какъ дѣти... Да, это можетъ быть поставлено какъ нравственный идеалъ, какъ послѣдняя грань возможнаго для насъ совершенства. Но стать ребенкомъ и никогда не переставать быть ребенкомъ -- это два совершенно разныя дѣла. Вспомните эти стихи Тургенева:
   
   Новымъ чувствамъ всѣмъ сердцемъ отдался,
   Какъ ребенокъ душою я сталъ,
   И я сжегъ все, чему поклонялся,
   Поклонялся всему, что сжигалъ!
   
   Это -- характеристика нравственнаго перерожденія или возрожденія. Человѣкъ все испыталъ и вездѣ побывалъ, ему знакомы и страсти, и самыя отвлеченныя идеи, онъ жилъ и волновался всѣмъ, чѣмъ живутъ люди, и только послѣ этого, примиренный, просвѣтленный и успокоенный, онъ обрѣтаетъ прежнюю дѣтскую незлобивость души и кротость сердца. Да, это прекрасно; да, дитя -- мудрецъ, все понявшій и потому все простившій; это вѣнецъ человѣческаго развитія. Дарвинъ былъ кротокъ, какъ Баратаевъ, а Гарибальди былъ безпритязателенъ и скроменъ, какъ Кудинычъ, но "ихъ имена записаны въ исторіи, какъ имена вождей, которые вели толпу и указывали ей пути, а не плелись куда приказано. Пусть, по-толстовски, они совершали не свою, а высшую, не земную волю, и мудрость ихъ была вдохновеніемъ: есть разница -- исполнять ли такую волю, волю, управляющую міромъ, или волю перваго встрѣчнаго. Дарвинъ и Гарибальди, съ одной стороны, и Кудинычъ и Каратаевъ -- съ другой -- это противуположные полюсы человѣческаго развитія, это антиподы, несмотря на общее сходство своихъ нравственныхъ обликовъ. А какъ разъ посрединѣ этихъ крайнихъ степеней, самой низшей и самой высшей, мы находимъ мѣсто некрасовскаго героя, взывавшаго: "уведи меня въ станъ погибающихъ за великое дѣло любви". Онъ говоритъ "уведи", и вотъ почему онъ неизмѣримо ниже тѣхъ, кто идетъ по собственному почину или, еще болѣе, ведетъ за собой другихъ. Но онъ говоритъ "уведи меня" -- не куда угодно, а "въ станъ погибающихъ", и вотъ почему онъ неизмѣримо выше тѣхъ, которые съ одинаковою безропотностью идутъ и въ храмъ, и въ кабакъ,-- куда только прикажетъ его благородіе.
   Чему же мы обязаны существованіемъ въ нашей жизни Каратаевыхъ и Кудинычей? Откуда берутся они? "Откуда,-- отвѣчаетъ Успенскій,-- какъ не изъ самыхъ нѣдръ природы, отъ вѣковѣчнаго, непрестаннаго соприкосновенія съ ней, съ ея вѣчною лаской и вѣчною враждой? Мать-природа, воспитывающая милліоны нашего народа, вырабатываетъ милліоны такихъ типовъ, съ одними и тѣми же духовными свойствами". Можетъ быть, это и такъ, но мы хотѣли бы отмѣтить одно сомнѣніе, естественно возникающее въ насъ при этомъ объясненіи. Вѣдь, герой Некрасова и героиня Тургенева, также какъ большинство нашихъ интеллигентныхъ людей, всю свою жизнь прожили не только не въ "непрестанномъ соприкосновеніи" съ природой, но и съ очень, вообще говоря, смутными понятіями о ея "вѣчной ласкѣ и вѣчной враждѣ". Происхожденіе нашей интеллигенціи не деревенское, а городское, и, однако, Успенскій прямо говоритъ, что черта "считать себя ни во что" свойственна не одному Баратаеву, что "эта черта до чрезвычайности сильна въ насъ, m.-е. во всѣхъ сословіяхъ, званіяхъ и состояніяхъ". Очевидно, дѣло не въ природѣ, не въ землѣ ея власти,-- по крайней мѣрѣ, не только въ нихъ однѣхъ.
   

III.

   "Въ чемъ же тутъ тайна? А тайна эта, поистинѣ, огромная и, думаю я, заключается въ томъ, что огромнѣйшая масса русскаго народа до тѣхъ поръ и терпѣлива, и могуча въ несчастіяхъ, до тѣхъ поръ молода душою, мужественно-сильна и дѣтски-кротка,-- словомъ, народъ, который держитъ на своихъ плечахъ всѣхъ вся,-- народъ, который мы любимъ, къ которому идемъ за исцѣленіемъ душевныхъ мукъ,-- до тѣхъ поръ сохраняетъ свой могучій и кроткій типъ, покуда надъ нимъ царитъ власть земли, покуда въ самомъ корнѣ его существованія лежитъ невозможность ослушанія ей повелѣній, покуда они влавствуютъ надъ его умомъ, совѣстію, покуда они наполняй"" все его существованіе" (Власть земли).
   Для большаго уразумѣнія "огромной тайны" просимъ читателя вникнуть еще въ этотъ небольшой отрывокъ:
   "Земля забрала мужика въ руки безъ остатка, всего цѣликомъ, но за то онъ и не отвѣчаетъ ни за что, ни за одинъ свой шагъ. Разъ онъ дѣлаетъ такъ, какъ велѣть его хозяйка-земля, онъ ни за что не отвѣчаетъ: онъ убилъ человѣка, который увелъ у него лошадь, и -- не виновенъ, потому что безъ лошади нельзя приступить къ землѣ; у него перемерли всѣ дѣти,-- онъ опять не виноватъ: не родила земля, нечѣмъ кормить было; онъ въ гробъ вогналъ вотъ эту свою жену и -- не виновенъ: дура, не понимаетъ въ хозяйствѣ, лѣнива, черезъ нее стало дѣло, стала работа. А хозяйка-земля требуетъ этой работы, не ждетъ. Словомъ, если только онъ слушаетъ того, что велитъ ему земля, онъ ни въ чемъ не виновенъ; а, главное, какое счастье не выдумывать себѣ жизни, не разыскивать интересовъ и ощущеній, когда они сами приходятъ къ тебѣ каждый день, едва только открылъ глаза! Дождь на дворѣ -- долженъ сидѣть дома, ведро -- долженъ идти коситъ, жать и т. д. Ни за что не отвѣчая, ничего самъ не придумывая, человѣкъ живетъ только слушаясь, и это ежеминутное, ежесекундное послушаніе, превращаемое въ ежеминутный трудъ, и образуетъ жизнь, не имѣющую, повидимому, никакого результата (что выработаютъ, то и съѣдятъ), но имѣющую результатъ именно въ самой себѣ. Для чего ростетъ вотъ этотъ дубъ? Какая ему польза его лѣтъ тянуть изъ земли соки? Что ему за интересъ каждый годъ покрываться листьями, погонъ терять ихъ и, въ концѣ-концовъ, кормить желудями свиней? Вся польза и интересъ жизни этого дуба именно въ томъ и заключается, что онъ просто ростетъ, просто зеленѣетъ, такъ, самъ не зная зачѣмъ. То же самое и жизнь крестьянина-земледѣльца, вѣковѣчный трудъ -- это и есть жизнь "интересъ жизни, а результатъ -- нуль" (ib.).
   Разъ навсегда убѣдившись, что намъ, дѣйствующей русской интеллигенціи, напрасно было бы ожидать отъ Успенскаго хоть единаго привѣтливаго слова, не будемъ останавливаться на той вопіющей несправедливости, съ какою онъ умудряется одно и тоже свойство вмѣнять намъ -- чуть не въ преступленіе, а народу чуть не въ великую заслугу. Мы, по мнѣнію Успенскаго, обнаруживаемъ недостатокъ самоуваженія, когда, какъ тургеневская Елена, отдаемъ себя во власть и въ распоряженіе какой-нибудь идеи. "Не я хочу, то хочетъ" -- для интеллигента это не оправданіе, но мужикъ -- другое дѣло: "разъ онъ дѣлаетъ такъ, какъ велитъ его хозяйка-земля, онъ нк за что не отвѣчаетъ". Благодаря этому полнѣйшему подчиненію "власти земли", народъ "сохранилъ свой могучій и кроткій типъ" и всѣ вообще свои прекрасныя свойства. Мужикъ "живетъ только слушаясь", и какъ же это хорошо, какое это "счастье не выдумывать себѣ жизни, не разыскивать интересовъ и ощущеній!" Но если точь-въ-точь такую же жизнь устроитъ себѣ интеллигентный человѣкъ, то это очень дурно, потому что свидѣтельствуетъ лишь о его желаніи избѣжать всякой нравственной отвѣтственности.
   Вопросъ заключается въ томъ, можетъ ли существовать такое дѣло или такая идея, беззавѣтное служеніе которымъ снимало бы съ человѣка всякую отвѣтственность и давало бы нравственную санкцію даже такимъ его дѣйствіямъ, которыя съ точки личной морали не могутъ быть оправданы? И жизнь, и исторія даютъ на этотъ вопросъ рѣшительно утвердительный отвѣтъ. Идея, напримѣръ, государства и его интересовъ сплошь да рядомъ приходитъ въ столкновеніе съ принципами личной морали и личнаго блага, и вотъ почему послѣдовательные индивидуалисты и моралисты, вродѣ Льва Толстаго, никакъ не могутъ найти modus vivendi для себя, не удаляясь въ пустыню и оставаясь среди условій культурной жизни. Это недоумѣніе и негодованіе моралиста передъ дѣйствительно тяжелою и мучительною коллизіей личнаго и общаго интереса отлично выразилось въ страстной тирадѣ одного изъ симпатичнѣйшихъ героевъ романа Война и миръ: "Военное сословіе самое почетное. А что такое война, что нужно для успѣха въ военномъ дѣлѣ, какіе нравы военнаго общества? Цѣль войны -- убійство, орудія войны -- шпіонство, измѣна и поощреніе ея, разореніе жителей, ограбленіе ихъ или воровство для продовольствія арміи, обманъ и ложь, называемые военными хитростями; нравы военнаго сословія -- отсутствіе свободы, т.-е. дисциплина, праздность, невѣжество, жестокость, развратъ, пьянство. И, несмотря на то, это -- высшее сословіе, почитаемое всѣми. Всѣ цари, кромѣ китайскаго, носятъ военный мундиръ, и тому, кто больше убилъ народа, даютъ большую награду. Сойдутся на убійство другъ друга, перебьютъ, перекалѣчатъ десятки тысячъ людей, а потомъ будутъ служить благодарственные молебны за то, что побили много людей (которыхъ число еще прибавляютъ), и провозглашаютъ побѣду, полагая, что чѣмъ больше побито людей, тѣмъ больше заслуги. Какъ Богъ оттуда смотритъ и слушаетъ ихъ!" Это говорилъ князь Авдрей Болконскій, который, въ то же время, былъ однимъ изъ самыхъ лучшихъ, храбрыхъ и самоотверженныхъ офицеровъ. Онъ и убивалъ, и мечталъ о еще большихъ убійствахъ (или, что то же -- о "подвигахъ") и нисколько не терялъ отъ того ни своего собственнаго уваженія, ни уваженія другихъ. "Не я убиваю, то убиваетъ",-- могъ бы сказать онъ въ свою защиту словами тургеневской героини. Идея, избранная человѣкомъ, задача, взятая имъ на себя, можетъ быть ошибочна, но это будетъ ошибка противъ разума, а не противъ законовъ нравственности. Въ войнѣ, какъ и въ огромномъ большинствѣ такихъ массовыхъ движеній и почти стихійныхъ явленій, есть нѣчто придающее участію въ нихъ личности совершенно особый характеръ. Князь Андрей Болконскій убивалъ людей, но не былъ убійцею. Его дѣйствія обусловливались не эгоистическими мотивами, а велѣніями долга,-- все равно, правильно или неправильно понимаемаго. Юрметы учатъ искать виновника преступленія между тѣми, кому могло быть оно выгодно -- и это логично. Присутствіе или отсутствіе своекорыстія -- вотъ тотъ элементъ, который болѣе всего придаетъ извѣстному дѣянію тотъ или другой нравственный характеръ. "Убійцы" вродѣ князя Андрея не карьеру себѣ устраиваютъ, а исполняютъ свою миссію, не личнымъ чувствамъ удовлетворяютъ, а дѣлаютъ общее дѣло.
   Теперь обратимся, съ этимъ критеріемъ въ рукахъ, къ героямъ Успенскаго. Вѣроятно, они дѣлаютъ огромное дѣло, если имъ, по мнѣнію Успенскаго, не вмѣняется и отпускается всякое дѣяніе, до позорнѣйшаго преступленія включительно, при условіи, что это дѣяніе совершено въ интересахъ главной цѣли. "Мужикъ въ гробъ вогналъ вотъ эту свою жену и невиновенъ: дура, не понимаетъ въ хозяйствѣ, лѣнива, черезъ нее стало дѣло, стала работа. А хозяйка-земля требуетъ этой работы, не ждетъ". Но, Боже мой, послѣ этого что же такое земледѣліе: есть ли это просто одинъ изъ видовъ добыванія себѣ хлѣба насущнаго, или это какое-то идольское служеніе? "Хозяйка-земля" -- есть ли это просто объектъ обработки и разумной человѣческой эксплуатаціи, или это какой-то фетишъ, который требуетъ и которому не жаль принести даже человѣческія жертвы? Земля для человѣка или человѣкъ для земли? Хозяйка-земля или хозяйка-жена ближе и дороже земледѣльцу? Кажется намъ, въ воздѣлываніи земли нѣтъ ничего священнаго, ничего идеальнаго, даже ничего просто идейнаго, что это трудъ, быть можетъ, болѣе поэтическій, но ни на одну милліонную долю іоты не болѣе почтенный, нежели всякій другой физическій трудъ, имѣющій конечною цѣлью удовлетвореніе матеріальныхъ потребностей человѣка. Что сказали бы мы о томъ мастеровомъ, который бы "въ гробъ вогналъ вотъ эту свою жену", на томъ единственномъ основаніи, что она "дура, лѣнива, черезъ нее стало дѣло"? Мы сказали бы, что это не человѣкъ, а вѣрь, единственнымъ смягчающимъ обстоятельствомъ для котораго можетъ служить его неразуміе, его безпомощная "темнота". Какая цѣль земледѣлія, чего добивается земледѣлецъ?-- быть сытымъ -- не болѣе того. И вотъ ради этой сытости, ради простѣйшихъ, чисто-желудочныхъ интересовъ разрѣшается жертвовать всѣми человѣческими свойствами, любовью къ семьѣ, къ женѣ, къ дѣтямъ, дружбой, человѣколюбіемъ и проч., и проч. "Результатъ вѣковѣчнаго труда крестьянина-земледѣльца -- нуль", это собственный слова Успенскаго. Тѣмъ не менѣе, принести въ жертву этому "нулю" всѣ лучшія стороны своей природы, отдать въ рабство брюху и свое сердце, и. свой ужъ, и свою душу,-- все это не только справедливо, но и свято..;
   Вопросъ, затронутый нами, до того серьезенъ, что я опять чувствую потребность прибѣгнуть къ защитѣ какого-нибудь авторитета. Призовемъ еще разъ на помощь Салтыкова, который говоритъ о "хозяйственномъ мужикѣ", между прочимъ, слѣдующее:
   "Идеалъ "полной чаши" достигнутъ. Изба прочна и хорошо ухичена; запасу вдоволь, скотины въ избыткѣ, дѣти -- въ порядкѣ. Въ домѣ царствуютъ миръ и согласіе; даже въ кубышкѣ деньга, на черный день, водится. Въ такомъ положеній до міроѣдства -- одинъ только шагъ. Но хозяйственный мужикъ отъ природы чуждъ кровопивства; его не соблазняетъ ни лавочка, ни кабакъ. Непрерывнымъ трудомъ и думою о будущемъ онъ достигъ извѣстной степени зажиточности -- и будетъ съ него. Попрежнему, онъ отказывается отъ чайничества, попрежнему, ѣсть хлѣбъ черствый, а не мягкій, попрежнему, осторожно обращается съ свѣжею убоиной. Если бы онъ поступилъ иначе, ему было бы не по себѣ, онъ пересталъ бы быть самимъ собой.
   "Наконецъ, онъ умираетъ. Умираетъ тихо, честно, почти свято. За гробомъ слѣдуетъ жена съ толпою сыновей, дочерей, снохъ и внучатъ. Послѣ погребенья совершаютъ поминки, въ которыхъ участвуетъ вся деревня. Всѣ поминаютъ добромъ покойника. "Честный былъ, трудовой мужикъ -- настоящій крестьянинъ!"
   "Да, это былъ дѣйствительно честный и разумный мужикъ. Онъ достигъ своей цѣли: довелъ свой домъ до полной чаши. Но, спрашивается, съ какой стороны подойти къ этому разумному мужику? Какимъ образомъ увѣрить его, что не о хлѣбѣ единомъ живъ бываетъ человѣкъ?"
   Вотъ изображеніе настоящаго художника-реалиста, и вотъ проницательное сужденіе, достойное философа. Ни одного каррикатурнаго, преувеличеннаго штриха нѣтъ въ этой картинѣ, но нѣтъ въ ней и идеализаціи. Благообразная жизнь, благообразная смерть, "полная чаша", согласная семья, честный, непрерывный трудъ, -- словомъ, всѣ элементы идилліи и всѣ данныя для восхищенія съ нашей стороны, но художникъ отрезвляетъ насъ. Онъ спрашиваетъ: съ какой стороны подойти къ этому разумному мужику? какъ увѣрить его, что не о хлѣбѣ единомъ живъ бываетъ человѣкъ? Салтыковъ не сравниваетъ крестьянина ни съ "цвѣткомъ", какъ Толстой, ни съ "дубомъ", какъ Успенскій, онъ хотѣлъ бы видѣть въ немъ человѣка съ стремленіями и идеалами болѣе широкими, нежели идеалѣ "полной чаши". Его не только не восхищаетъ постоянное пребываніе крестьянина на лонѣ природы, его общеніе съ "хозяйкой-землей" и безотвѣтное исполненіе ея зачастую безжалостныхъ требованій, но онъ указываетъ на необходимость "подойти" къ мужику, подойти затѣмъ, конечно, чтобы сколько возможно освободить его отъ тираннической "власти земли". И Салтыковъ, какъ и Успенскій, какъ и всякій сколько-нибудь гуманный человѣкъ, скажетъ, что "крестьянинъ ни въ чемъ невиновенъ", но не виновенъ не въ нравственной", а въ юридическомъ смыслѣ,-- не правъ, а просто невмѣняемъ. Не виновенъ въ нравственномъ смыслѣ лишь тотъ, кто, прежде чѣмъ жертвовать другими, рискуетъ и жертвуетъ собой и кто при этомъ добивается не личныхъ, а общихъ результатовъ, защищаетъ" свои, а партійные или общественные, или національные, или, наконецъ, общечеловѣческіе интересы. Ничего подобнаго нѣтъ въ жизни и въ дѣятельности "хозяйственнаго мужика". Онъ "вгонитъ въ гробъ жену", не рискуя навлечь на себя ни уголовнаго суда, ни суда деревенскаго общественнаго мнѣнія: помилуйте, вѣдь, онъ, рыцарь и жрецъ хозяйственнаго благообразія, только "учить" глупую бабу уму-разуму. А въ общественномъ смыслѣ онъ, по справедливому сравненію Успенскаго, именно "дубъ", который "просто ростетъ, просто зеленѣетъ, такъ, самъ не зная замѣнъ". Какъ дубу нѣтъ дѣла до лѣса, такъ хозяйственному мужику нѣтъ дѣла до общества, не потому только нѣтъ дѣла, что онъ, по своей неразвитости, не понимаетъ связи между личными и общими интересами, но, главнымъ образомъ, потому, что его дѣятельность по самой своей сущности изолированна, индивидуалистична и эгоистична. Общество не можетъ дать дождя на его полосу; общество не можетъ обезпечить ему урожая; все это дѣло слѣпыхъ стихійныхъ силъ, которыя только и интересуютъ его. Солнце, земля, вода -- вотъ что важно и нужно для дуба и для мужика, а люди, общество, людская жизнь, историческіе процессы и умственныя теченія -- все это "насъ не касающе". Нѣтъ, мы отказываемся восхищаться этою растительною или зоологическою красотой, и "дубовыми" идеалами насъ нельзя увлечь. Не о хлѣбѣ единомъ живъ бываетъ человѣкъ -- этой заповѣди нельзя изгладить изъ нашего сознанія, потому что это болѣе чѣмъ принципъ, это -- привычка, это -- сама наша жизнь.
   Но,-- утверждаетъ Успенскій,-- только благодаря этому вѣковѣчному общенію мужика съ природой, благодаря "власти земли", онъ успѣлъ сохранить "свой могучій и кроткій типъ". "Огромнѣйшая масса русскаго народа до тѣхъ поръ молода душой, мужественно-сильна и дѣтски-кротка", пока остается въ своей избѣ и на своей землѣ, въ сторонѣ отъ разныхъ цивилизацій, интеллигенціи и т. п. Въ этомъ, конечно, есть правда, но правда не полная, односторонняя, узкая. Безъ сомнѣнія, если человѣкъ живетъ внѣ сферы дѣйствія извѣстнаго явленія, онъ предохранитъ себя отъ его вредныхъ вліяній совершенно въ той же степени, въ какой останется чуждъ и его добрымъ, полезнымъ сторонамъ. Примитивныя психологическія добрыя свойства, указываемыя Успенскимъ,-- молодость души, доброта, дѣтская кротость (впрочемъ, къ слову сказать, намъ, людямъ обыкновенной логики, довольно затруднительно ясно представить себѣ образъ "дѣтски-кроткаго" человѣка, хладнокровно и систематически "вгоняющаго въ гробъ" свою собственную жену),-- составляютъ обычное достояніе не одного русскаго крестьянина, а вообще всякаго... какъ бы выразиться побезобиднѣе?-- всякаго патріархальнаго человѣка. Противъ этого Успенскій спорить не станетъ. Онъ даже прямо говоритъ: "Возьмите нашего крестьянина изъ любой земледѣльческой деревни: онъ находится и сейчасъ точь-въ-точь въ такихъ же условіяхъ жизни я подъ тѣми же самыми вліяніями, какъ и тотъ скиѳъ, портретъ котораго вы можете видѣть въ книгѣ Вайца и который буквально точь-въ-точь похожъ на нашего "мужика": тотъ же самый камень обходитъ сохой теперешній мужикъ, какой обходилъ сохой и скиѳъ, и, какъ древнѣйшій предокъ теперешняго мужика, обходя камень, говорилъ: "ишь, идолъ, разлегся на самой дорогѣ, возись тутъ около него", такъ и теперешній мужикъ, поровнявшись съ камнемъ, не преминетъ вымолвить: "и нелегкая же тебя повалила на это мѣсто, неладная дубина!" Рѣка, солнце, мѣсяцъ, весна, осень, трава, деревья, цвѣты,-- все до послѣдней мелочи природы было точь-въ-точь то же самое, что и "въ безконечные вѣки". Это было неизмѣнное. Отъ этою зависѣла жизнь, въ этомъ тайна міросозерцанія. Это можно назвать и указать пальцемъ". Чудесно сказано. Успенскій тѣмъ и пріятенъ для критики, что, несмотря на свои противорѣчія, всегда договариваетъ свою мысль до конца. Совершенно вѣрно: между скифомъ Вайца и современнымъ мужикомъ разница очень невелика, а Успенскій утверждаетъ даже, что и совсѣмъ нѣтъ разницы, что они "буквально точь-въ-точь" похожи другъ на друга. Вотъ истинное торжество консерватизма: тысячу лѣтъ точно подъ снѣгомъ или въ заколдованномъ снѣ пролежалъ русскій народъ и, конечно, консервировалъ "всѣ свои лучшія свойства", потому что имъ и портиться было не отъ чего. Вы свѣтъ, ни свѣжій воздухъ не безпокоили спящаго богатыря и ему не грозила опасность "загнить", какъ загнили и, кажется, ужь вовсе сгнили его менѣе счастливые, не богоизбранные западные братья. Эти братья, говоря выраженіемъ Тургенева, самонадѣянно "дѣлали свою судьбу"; они открывали Америку; они выдумывали порохъ и изобрѣтали книгопечатаніе; они вырабатывали идеи и теоріи, которыя перевертывали вверхъ дномъ всѣ привычныя понятія и воззрѣнія; они тревожились, боролись, искали, волновались, чего-то добивались, къ чему-то и мыслью, и дѣломъ стремились. Мы поступали иначе: пороху не выдумывали, а жили "только слушаясь", подчиняясь факту, каковъ бы онъ ни былъ. Тысячу лѣтъ лежитъ на полѣ камень, сотня поколѣній земледѣльцевъ милліонъ разъ обругала его "идоломъ" и "неладною дубиной", а камень лежитъ себѣ да лежитъ, потому что онъ фактъ, потому что хотя его и "нелегкая положила на это мѣсто", но для того, чтобы сдвинуть его или вообще какъ-нибудь избавиться отъ него, нужно думать, предпринимать, хлопотать, т.-е., прежде всего, проснуться и прочухаться. Я не о фактѣ спорю съ Успенскимъ, а о принципѣ. Могу ли я спорить о фактѣ, когда, наприм., современные переселенцы наши -- люди, вообще говоря, болѣе другихъ энергичные и самостоятельные,-- отправляясь въ путь, непремѣнно лелѣютъ сладостную надежду найти такую трущобу, куда бы не только становой не заѣзжалъ, но и воронъ костей не заносилъ, гдѣ бы ихъ "никто не трогалъ" -- ни урядникъ, ни азбука, ни плугъ, ни воинская повинность, ни керосиновая лампа. Все это новшества, безъ которыхъ "жили же наши отцы" (т.-е. вайцевскіе субъекты), а они не глупѣе васъ были". Такимъ образомъ и упрочивается "сохраненіе всѣхъ лучшихъ свойствъ" въ свая съ торжествомъ лучины, сноской сохи и повальнаго безграмотства.
   Консерватизмъ -- дѣло хорошее, идея вполнѣ правильная. "Сохранить" все то благое, что передано намъ предшествующими поколѣніями, это первая задача какъ всего общества, такъ и всякаго отдѣльнаго дѣятеля. Но дѣло въ томъ, что сохранятъ можно только развивая. Рабъ лукавый и лѣнивый, зарывшій въ землю данный ему господиномъ талантъ, "сохранилъ" его во всей неприкосновенности и цѣлости, но мы понижаемъ и признаемъ справедливость постигшаго его осужденія. Истинный консерватизмъ не враждебенъ жизни, иначе въ немъ и смысла не было бы никакого, а гдѣ жизнь, тамъ движеніе, дѣятельность, развитіе. Если "власть земли" своимъ давленіемъ сдѣлала то, что современный русскій мужикъ во всѣхъ отношеніяхъ похожъ на своего предка-дикаря, это значитъ, что ея сила не благотворна, а пагубна. Призваніе человѣка, которымъ онъ дѣйствительно можетъ гордиться, состоитъ въ томъ, чтобы быть властителемъ природы, а не рабомъ ея, жить повелѣвая ею, а не слѣпо "слушаясь" ея приказаній. Допустимъ, что въ природѣ нѣтъ не только прогресса, но и никакой эволюціи, что "рѣка, весна, осень, трава, деревья, цвѣты,-- все до послѣдней мелочи природы было точь-въ-точь то же самое, что и въ безконечные вѣки", какъ утверждаетъ Успенскій, смѣло выбрасывая за бортъ всѣ великія теоріи и открытія нашего времени; почему, все-таки, намъ должна служить примѣромъ эта неизмѣнность и это постоянство природы, а не примѣръ историческихъ человѣческихъ обществъ, которые въ процессѣ своего развитія ушли такъ далеко отъ своихъ дикихъ родоначальниковъ, что о "буквальномъ" сходствѣ и помину не можетъ быть? Успенскій какъ будто предвидѣлъ этотъ пунктъ и заблаговременно принялъ мѣры относительно его. Именно, онъ говоритъ: "Рѣшительно вездѣ, точно такъ, какъ и въ нашей деревнѣ, мы не найдемъ никакихъ слѣдовъ воспоминаній о какихъ бы то ни было гнетахъ и бѣдствіяхъ. Нашъ крестьянинъ сохранилъ открытое лицо и живой умъ, несмотря на татарское иго, шпицрутены и крѣпостное право. А французскій настоящій, нормандскій или бретонскій, мужикъ сохранилъ развѣ воспоминаніе о нашествіи римлянъ, о нашествіи варваровъ, о безчисленныхъ войнахъ и дракахъ, въ которыхъ погибли милліоны его предковъ? Итальянскій король, навѣрное, не помнилъ всей римской исторіи, точно ея и не бывало. А сколько перерѣзало турокъ, и что же?-- Лицо у нихъ улыбающееся и къ мордобитію расположенное во всякое время. Такое родство въ воззрѣніяхъ земледѣльцевъ всѣхъ странъ вполнѣ существуетъ". Здѣсь справедливо только то, что земледѣльческіе классы всѣхъ странъ, вообще говоря, консервативнѣе, неподвижнѣе, инертнѣе, нежели другіе общественные слои. Но насчетъ "родства въ воззрѣніяхъ" позвольте усомниться. Воззрѣнія земледѣльца, перешедшаго первобытные фазисы развитія, опредѣляются не солнцемъ, не мѣсяцемъ, не землей и не водой, а также и историческими условіями, тѣми формами общественности, среди которыхъ онъ живетъ. Турецкій крестьянинъ и французскій крестьянинъ одинаково консервативны, но консервируютъ они не одно и то же, и ихъ воззрѣнія не одинаковы. Если, наприм., правда, что турецкій крестьянинъ "расположенъ къ мордобитію во всякое время" и переноситъ его съ "улыбающимся лицомъ", то врядъ ли это можно сказать о современномъ французскомъ, или англійскомъ, или американскомъ земледѣльцѣ. Герои мордобитія, чувствующіе себя совершенно à l'aise между турками, готовы будутъ спрятаться въ мышиную порку между американцами. Разница, какъ видите, не малая и существенная, и корень этой разницы -- именно въ разницѣ воззрѣній.
   Намъ остается разсмотрѣть еще одинъ послѣдній, но чуть ли не самый важный пунктъ, послѣ чего читатель можетъ свободно рѣшить вопросъ о характерѣ и свойствѣ вліянія "власти земли" на крестьянина. Благодаря "власти земли", нашъ народъ, по Успенскому, такъ хорошъ и чистъ въ нравственномъ отношеніи, что мы даже "идемъ къ нему за исцѣленіемъ нашихъ душевныхъ мукъ". Въ общественномъ смыслѣ "власть земли", оказывается, производитъ еще болѣе изумительныя чудеса: она ставитъ крестьянина на такую высоту, которую нельзя назвать иначе, какъ идеальной. Успенскій и на этотъ разъ призываетъ на помощь Льва Толстаго, у котораго онъ съ живѣйшею радостью находитъ ту мысль, что крестьянинъ-земледѣлецъ -- человѣкъ независимый, удовлетворяющій всѣмъ своимъ потребностямъ. Вотъ въ чемъ заключается его великое превосходство надъ людьми образованными. Въ цивилизованномъ обществѣ "недѣлимое не можетъ похвалиться цѣлостью своего существованія. Напротивъ, въ каждомъ человѣкѣ, каждой общественной группы нѣтъ гармоніи въ развитіи его личности, нѣтъ разнородности въ дѣятельности членовъ его организма; напротивъ, онъ, цѣлый человѣкъ, живетъ только частью себя, самъ сдѣлавшись членомъ общественнаго организма. Трудъ раздѣленъ между людьми, а не между членами организма человѣческаго. Рабочій только стоитъ у станка или у горна и стучитъ всю жизнь молотомъ, проститутка всю жизнь должна быть весела и пьяна и т. д. Всѣ исполняютъ какую-нибудь спеціальность, не дающую возможности жить спеціалисту другими сторонами человѣческаго тѣла и духа, и всѣ не могутъ считать себя счастливыми. Рабочій, священникъ, инженеръ, балетная танцовщица, ученый и т. д.-- никто изъ нихъ не можетъ самъ удовлетворятъ всѣмъ своимъ потребностямъ, а, напротивъ, удовлетворяя какую-нибудь общественную потребность, самъ-то въ удовлетвореніи всѣхъ своихъ потребностей требуетъ постороннихъ услугъ такихъ же, какъ и онъ, микроскопическихъ спеціалистовъ" (Трудами рукъ своихъ).
   На первыхъ порахъ эта аргументація производитъ впечатлѣніе. Въ самомъ дѣлѣ, вы, быть можетъ, очень хорошій спеціалистъ-работникъ, не можете обойтись безъ. тысячи услугъ, доставляемыхъ вамъ обществомъ, т.-е. такими же узкими спеціалистами, какъ и вы. Вы обѣдаете -- обѣдъ приготовленъ кухаркой; вы пишете -- вашъ письменный столъ сдѣланъ столяромъ; вы читаете -- надъ книгой, которая наюдится въ вашихъ рукахъ, трудились десятки спеціалистовъ, отъ автора до брошюровщика. Вы не только не въ силахъ дѣлать "все самъ", но васъ хватаетъ на добросовѣстное исполненіе вашего спеціальнаго дѣла только при значительномъ напряженіи вашихъ способностей. Послѣ этого, что же такое вы, образованный и цивилизованный человѣкъ? Вы -- крошечное колесико общественнаго механизма; вы не личность, вы -- орудіе, вы не организмъ -- вы органъ. Вы, со всѣмъ своимъ образованіемъ, только "палецъ отъ ноги", тогда какъ мужикъ -- "человѣкъ независимый, самъ удовлетворяющій всѣмъ своимъ потребностямъ".
   Небольшаго размышленія, однако, достаточно, чтобы тотчасъ же найти нѣкоторое для себя утѣшеніе. Вѣдь, я, образованный человѣкъ, не хуже, не ниже же какого-нибудь медвѣдя, а, между тѣмъ, этотъ почтенный звѣрь дѣлаетъ "все самъ" и "удовлетворяетъ всѣмъ своимъ потребностяхъ". "Самъ" онъ овсяное поле или малинникъ находитъ, "самъ" берлогу устраиваетъ, "самъ" разыскиваетъ себѣ самку, "самъ" развлекаетъ себя чурбанами и т. д. "Независимость" медвѣдя отъ общества полная; "цѣлостность" его существованія всесовершенная; всесторонность его медвѣжьяго развитія идеальная. Тѣмъ не менѣе, онъ -- глупый звѣрь, а я -- разумный человѣкъ, и мнѣ стыдно и унизительно хоть на одну секунду стать съ нимъ на одну доску. Ясно, что критерій "цѣлостности" существованія и "всесторонности" развитія нуждается по меньшей мѣрѣ въ нѣкоторыхъ ограниченіяхъ.
   Далѣе вотъ что. Есть потребности и потребности, какъ есть развитіе и развитіе. Какъ разъ, наприм., въ тотъ день, когда я пишу эти строки, въ одной странѣ Западной Европы кончается срокъ дѣйствія одного временнаго закона чрезвычайной важности, и я испытываю живѣйшую "потребность" узнать о результатахъ этого событія, потребность, по моему субъективному сознанію и ощущенію, не менѣе настоятельную, нежели любая чисто-физическая потребность. Удовлетвореніе этой потребности находится въ зависимости отъ труда десятковъ лицъ, совокупными усиліями которыхъ создается въ эту минуту газетный листъ, въ которомъ черезъ нѣсколько минутъ я найду все, что нужно для меня. А вотъ моей кухаркѣ, также какъ милліонамъ нашихъ Ивановъ и Матренъ, ничего подобнаго не требуется и они могутъ чувствовать себя совершенно "независимыми" отъ спеціалистовъ газетнаго дѣла. Завидовать ли мнѣ ихъ независимости? Не справедливѣе ли пожалѣть ихъ, не знающихъ, не разумѣющихъ, не понимающихъ,-- ихъ, о единомъ хлѣбѣ живущихъ? Подобныхъ примѣровъ читатель можетъ подобрать по этому обращику столько, сколько ему заблагоразсудится.
   "Независимость" -- слово очень громкое, но его надо понимать какъ слѣдуетъ. Философія Діогена была основана на идеѣ ложно понятой независимости и практическимъ выраженіемъ ея была знаменитая бочка, т.-е. та же, конечно, медвѣжья берлога. Безъ сомнѣнія, чѣмъ меньше человѣкъ имѣетъ потребностей, тѣмъ меньше онъ нуждается въ услугахъ другихъ людей, тѣмъ онъ "независимѣе"; но можетъ ли тутъ быть рѣчь о полнотѣ и разносторонности жизни? Русскій крестьянинъ самъ удовлетворяетъ свои потребности,-- это правда; но удовлетворяетъ не вслѣдствіе богатства своихъ знаній, а вслѣдствіе бѣдности и несложности своихъ потребностей. Чѣмъ ниже стоитъ человѣкъ на лѣстницѣ культуры, тѣмъ онъ, въ смыслѣ ученія Толстаго и Успенскаго, "независимѣе"; чѣмъ выше, тѣмъ"онъ общественнѣе, тѣмъ болѣе нуждается въ помощи и въ знаніяхъ другихъ. Для того, чтобы построить курную избенку, не нужно учиться плотничеству, но мужикъ, почувствовавшій потребность въ бѣлой хатѣ, обращается къ спеціалисту-плотнику и къ спеціалисту-печнику. Пока мужикъ щеголяетъ въ лаптяхъ, онъ "самъ" удовлетворяетъ своей потребности въ обуви, и тотчасъ же попадаетъ въ "зависимость" къ спеціалисту-сапожнику, какъ только убѣдится, что сапоги удобнѣе лаптей, и т. д., и т. д. Вся наша культура и почти вся наша цивилизація есть дѣло спеціалистовъ, результатъ все сторонняго примѣненія принципа раздѣленія труда. Не принципъ пагубенъ, а его крайнія выраженія, его утрировка, въ силу которой человѣкъ дѣйствительно нерѣдко превращается въ орудіе чуть-чуть большаго значенія, нежели тотъ молотъ, которымъ онъ "стучитъ всю жизнь".
   Замѣчанія эти наши, конечно, очень бѣглы и, въ виду обширности темы, недостаточны, но, вѣдь, и выдвинуты они нами не противъ какой-нибудь теоретической твердыни. Мужикъ или, говоря общѣе, дикарь -- "существо цѣлостное и независимое" -- это правда, но у этой правды есть изнанка, на которую именно я и хотѣлъ указать. "Съ какой стороны,-- спрашивалъ Салтыковъ,-- подойти къ нему" -- къ этому цѣлостному и независимому существу? Зачѣмъ подойти? Не затѣмъ, конечно, чтобы полюбоваться его воображаемымъ совершенствомъ, а затѣмъ, чтобы напомнить, что, кромѣ "хлѣба", есть жизнь духа, есть способности ума, потребности любознательности. У нашего совершеннаго, всесторонняго существа, самолично удовлетворяющаго всѣмъ своимъ потребностямъ, оказывается почти атрофированною цѣлая и, притомъ, лучшая, высшая половина человѣческаго бытія. Правда, какъ доказываетъ Успенскій, потребность мыслить, наблюдать, понимать не заглохла въ крестьянинѣ, но удовлетворяется она доморощенными средствами даже еще хуже, нежели потребность въ обуви удовлетворяется допотопнымъ лаптемъ. Успенскій указываетъ на "земледѣльческій календарь", въ которомъ собрана масса разнаго рода "примѣтъ" -- результатъ коллективной умственной работы нашего народа. "Примѣты" эти, по нашему мнѣнію, помимо антропологическаго и, пожалуй, этнографическаго интереса, имѣютъ, значеніе лишь какъ обращавъ того, какъ не надо мыслитъ,-- но Успенскій относится къ нимъ серьезно и даже почтительно. Вотъ его подлинныя слова". "можете представить, что объ одномъ хлѣбѣ, объ урожаѣ или неурожаѣ начинаютъ примѣчать тотчасъ послѣ посѣва: ужь въ сентябрьскихъ примѣтахъ значится: "коли листъ (опадающій) ложится вверхъ изнанкой, будетъ урожай". Въ ноябрѣ "снѣгъ надуетъ -- хлѣба прибудетъ", а "коли ледъ на рѣкѣ становится грудами, будутъ и хлѣба груды". Въ декабрѣ "большой иней, груды снѣга -- и хлѣба будетъ много". "Коли снѣгъ привалитъ вплоть къ заборамъ, будешь неурожай; кои не вплоть -- урожай". "Иней на деревьяхъ -- урожай". "Каковъ иней на деревьяхъ, таковъ и цвѣтъ на хлѣбѣ". 25 декабря ясный день къ урожаю; небо звѣздисто -- къ приплоду скота, ягодамъ, гороху. Коли тропинки черны, уродится гречиха". Чего стоитъ хоть бы примѣта: коли снѣгъ привалить вплоть къ забору и когда не вплоть! Едва ли банкиръ и капиталистъ въ такой же степени тщательно изучаетъ всѣ случайности, которымъ могутъ подвергнуться его бумаги, какъ тщательно изучаетъ крестьянинъ мельчайшія подробности случайностей природы, обусловливающія успѣхъ его труда и всего благосостоянія. Каждый день въ году и почти каждый часъ въ теченіе дня запримѣчены, объяснены и осмыслены сообразно земледѣльческимъ условіямъ жизни".
   Относительно "тщательности" этихъ такъ называемыхъ наблюденій никто спорить не будетъ, но относительно ихъ разумности, цѣлесообразности, осмысленности думать не мѣшаетъ. Уступая въ "тщательности", наблюденія банкира (не говоря уже о наблюденіяхъ ученаго) во всѣхъ указанныхъ отношеніяхъ столько же превосходятъ наблюденія народа, сколько вообще развитая и дисциплинированная мысль превосходитъ "темную" мысль. Банкиръ не скажетъ: у меня сегодня переносица чешется, значитъ завтра фонды упадутъ, но онъ скажетъ и имѣетъ логическое право сказать: если на завтрашнихъ выборахъ одержитъ верхъ такая-то партія, я продамъ свои бумаги. Между переносицей и состояніемъ денежнаго рынка нѣтъ никакой связи, но между торжествомъ или пораженіемъ извѣстныхъ общественныхъ группъ и силъ и положеніемъ государственнаго кредита связь очевидна. Ну, а что означаетъ такое наблюденіе: кои ледъ на рѣкѣ становится грудами, будутъ и хлѣба груды? Только то и означаетъ, что авторъ этого наблюденія не вышелъ изъ періода младенческой непосредственности, способенъ ловить луну руками и умозаключать: "послѣ этого -- стало быть, вслѣдствіе этого". "Каждый день въ году,-- умиляется Успенскій,-- и почти каждый часъ въ теченіе дня запримѣчены, объяснены и осмыслены сообразно земледѣльческимъ условіямъ жизни". Объяснены и осмыслены! Мы хотѣи бы освѣдомиться: много ли помогаютъ эти объясненія успѣхамъ сельскаго хозяйства? Благодаря своимъ наблюденіямъ, банкиры богатѣютъ и разживаются, но тотъ проницательный наблюдатель, который связалъ таинственною связью груды льда съ грудами хлѣба, не пострадалъ ли отъ своихъ разсчетовъ? Не восхищеніе, а горечь и грусть возбуждаетъ въ насъ это зрѣлище умственной безпомощности великаго и даровитаго народа, неопытная и невооруженная мысль котораго истощается въ тенетахъ супранатуралистическихъ толкованій.
   На этомъ можно остановиться. Читатель, надѣюсь, не затруднится понять, какую именно поправку мнѣ хотѣлось бы внести въ теоретическія построенія Успенскаго. Скажу еще разъ: не фактъ я оспариваю, а противъ принципа выступаю. Фактъ состоитъ въ томъ, что нашъ народъ не вышелъ пока изъ состоянія непосредственности, сохранилъ всѣ добрыя свойства, присущія этому состоянію, и свободенъ отъ грѣховъ нашей культуры. Восхищаясь, какъ психологъ, образокъ этого народа, "терпѣливаго и могучаго въ несчастіяхъ, молодого душою, мужественно-сильнаго и дѣтски-кроткаго", Успенскій, какъ публицистъ, хлопочетъ о сохраненіи тѣхъ условій жизни, которыя до сихъ поръ сберегли народъ во всей его дѣвственности. Раздѣляя восхищеніе художника-психолога,-- по крайней мѣрѣ, отчасти,-- я съ глубокимъ убѣжденіемъ оспариваю ошибку мыслителя. Какова ни есть наша культура и наша цивилизація, но внѣ ихъ нѣтъ путей къ развитію и прогрессу, а внѣ прогресса нѣтъ жизни и нѣтъ счастья. Не въ томъ задача нашего времени, чтобы предохранить народъ отъ культуры, а въ томъ, чтобы пріобщить его къ ней. Это очень просто и даже банально, но удобопонятно, вѣрно и жизненно, гораздо жизненнѣе, нежели діатрибы во вкусѣ Руссо и Толстаго.
   

IV.

   Мнѣ остается досказать немногое, и это немногое вызывается не столько сущностью самаго предмета, сколько требованіями критической добросовѣстности. Не полагаете ли вы, что Успенскому новъ и незнакомъ тотъ строй идей, который мы выдвигали въ противовѣсъ воззрѣніямъ, развитымъ въ его главномъ произведеніи Власть земли? Пожалуйста не полагайте. Я уже въ первой статьѣ, характеризуя Успенскаго какъ писателя вообще, замѣтилъ, что онъ строго караетъ, но тутъ же готовъ и помиловать. И наоборотъ, конечно: сегодня онъ превознесетъ явленіе выше лѣса стоячаго, а завтра провалить его въ преисподнюю. Рядомъ съ Властью земли, въ одномъ и томъ же томѣ, помѣщены два разсказа: Безъ своей золи и Изъ разговоровъ съ пріятелями, которые самъ авторъ рекомендуетъ какъ развитіе тенденцій Власти земли, но которые являются талантливѣйшимъ опроверженіемъ этихъ тенденцій. Нѣкоторыя страницы этихъ двухъ разсказовъ, въ одно и то же время, и пріятно, и досадно читать: пріятно потому, что соглашаешься, досадно потому, что всѣ эти истины говоритъ вамъ никто иной, какъ авторъ Власти земли, который только что взбудоражилъ васъ такъ, что вы готовы были видѣть въ немъ почти врага. Я не имѣю возможности останавливаться на разборѣ этихъ двухъ разсказовъ, но двухъ небольшихъ выписокъ будетъ достаточно, чтобы уяснить дѣло. Очень прошу читателя о вниманіи.
   "Такъ вотъ и идетъ! Чистота души... шкура... Любовь къ ближнену и "забилъ на смерть"... высшая справедливость... Жестокая несправедливость, и все это вмѣстѣ, все рядомъ и все иногда въ одномъ и томъ же лицѣ... Поди вотъ, разбирай, гдѣ они и когда сливаются, когда расходятся, что въ нихъ "въ самомъ дѣлѣ", а что нѣтъ?... Что свое, что чужое, наносное?... Поди вотъ, разбери, гдѣ граница благообразія и начало неблагообразія? Чистое сердце и благообразіе, чистое сердце и безобразіе, вотъ изъ безпрерывнаго соединенія явленій того и другаго рода вмѣстѣ и выходить то положеніе вещей, взглянувъ въ которое, можешь только содрогаться".
   Если бы герой Власти земли, "цѣлостный", "дѣтски-крѣпкій", "мужественно-сильный" и пр. и пр., умѣлъ читать и понимать, что почувствовалъ бы онъ, прочитавши этотъ отрывокъ? "Изъ князи, да въ грязи", сказалъ бы онъ, почесывая затылокъ. А вотъ еще тирада:
   "Я смѣю думать, что благообразіе и оригинальность формъ человѣческихъ отношеній -- все сосредоточено у ржанаго поля и колоса, т.-е. къ крестьянствѣ; но я говорю, что онѣ сдѣланы не волею и мыслью благообразно живущаго человѣка, а волею поля, колоса, и что поэтому прочность этихъ благообразныхъ формъ жизни точь-въ-точь такая же, какъ прочность узоровъ, которые морозъ дѣлаетъ на стеклѣ: по прихоти мороза они возникаютъ, по прихоти его они такъ удивительно хороши; но и исчезаютъ они тогда, когда этого пожелаетъ морозъ. Такъ происходитъ Мишанька чистосердечно-благообразнаго типа. по какъ только вліяніе приказаній ржанаго поля ослабѣваетъ, какъ только ослабѣваетъ сила мороза, такъ начинаютъ таять великолѣпные узоры, такъ и оказывается, что "за душой" у Мишаньки "своего" очень мало, а часто и ничего нѣтъ".
   Ахъ, какой репримандъ неожиданный!-- воскликнулъ бы бѣдный Мишенька, если бы былъ знакомъ съ Гоголемъ. Неожиданнаго тутъ дѣйствительно много, но лишь съ формально-логической точки зрѣнія. Противорѣчій у Успенскаго сколько угодно и ихъ нельзя примирить логически, но къ личности автора онѣ сливаются въ одно стройное и неразрывное цѣлое. Всякое явленіе онъ умѣетъ разложить на его составныя части; ко всякому явленію онъ ухитряется отнестись съ совершенно оригинальной точки зрѣнія. Но этотъ аналитическій процессъ зачастую сбиваетъ съ истиннаго пути самого художника, который не хочетъ оставить читателя только съ горстью мусора -- результатомъ его анализа, а хочетъ дать ему выводъ, обобщеніе, наконецъ, идеалъ. Характеръ этого обобщенія будетъ находиться въ зависимости отъ... да право же, кажется, больше всего отъ расположенія духа художника. Всякое явленіе безъ исключенія состоитъ изъ свѣта и тѣні, блага и зла, и художнику, съ такимъ совершенствомъ, какъ Успенскій, владѣющему орудіемъ анализа, ничего не стоитъ представить одно и то ке явленіе и въ видѣ собранія золотыхъ крупинокъ, и въ видѣ именно никуда негоднаго мусора. Тутъ и сила, и слабость Успенскаго. Похвалитъ онъ васъ -- не радуйтесь, будетъ порицать -- не унывайте; но въ обоихъ случаяхъ внимательно прислушивайтесь, потому что Успенскій всегда говорить, во-первыхъ, искренно, во-вторыхъ -- правдиво. Въ обоихъ случаяхъ вы услышите много новаго и полезнаго для себя, не спѣшите только идти за художникомъ въ его торопливыхъ экскурсіяхъ въ область общихъ выводовъ. Берите его данныя, но позаботьтесь сами о результатахъ; вѣрьте его анализу, но поостерегитесь его синтеза; постоянно спрашивайте у него о пути-дорогѣ, но въ путеводители себѣ не приглашайте. Безъ этихъ предосторожностей вы рискуете внезапно очутиться или въ душеспасительномъ монастырѣ Льва Толстаго, или въ хозяйственно-дѣловитой усадьбѣ г. Энгельгардта, а Успенскій первый же и улыбнется добродушно надъ нами.

М. Протопоповъ.

"Русская Мысль", кн.X, 1890

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru