Прохоров-Риваль Владимир Алексеевич
В стороне от жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ВЪ СТОРОНѢ ОТЪ ЖИЗНИ
РАЗСКАЗЪ.

I.

   Было девять часовъ вечера. Качаевъ шелъ по одной изъ главныхъ улицъ Москвы. Когда онъ проходилъ мимо переулка, оттуда быстрыми шагами вышла молодая, скромно-одѣтая дѣвушка, лѣтъ двадцати, и, преградивъ Качаеву дорогу, схватила его за рукавъ пальто.
   -- Ради Бога, проводите меня!..-- проговорила она дрожащимъ голосомъ.
   -- Что такое?.. Что случилось?..-- торопливо спросилъ Качаевъ.
   -- Вотъ они... пристаютъ!..
   И она указала въ темную глубину переулка. Тамъ виднѣлись три мужскія фигуры, которыя стояли теперь на мѣстѣ.
   -- Я шла... они пристали... Я не знала, что дѣлать... Ради Бога!..
   Фигуры повернули назадъ и утонули въ темной дали.
   -- Успокойтесь!-- проговорилъ Качаевъ.-- Успокойтесь!.. Я васъ довезу домой...
   -- Ахъ, нѣтъ!-- быстро проговорила она.-- Я бы васъ просила... если это не трудно... пѣшкомъ...
   -- Пойдемте пѣшкомъ!-- Онъ улыбнулся, подумавъ: "Капиталовъ, вѣрно, нѣтъ, а на чужой счетъ не хочетъ"...
   Они пошли рядомъ по троттуару.
   Осенняя мгла висѣла въ воздухѣ. Дождя не было, но туманная сырость пронизывала насквозь. Фонари свѣтили тусклыми пятнами. По мостовой гремѣли экипажи. Троттуары также еще не опустѣли: масса прохожихъ наполняла ихъ. Многіе магазины были еще открыты и бросали на улицу полосы свѣта.
   Пройдя молча нѣсколько шаговъ, Качаевъ заговорилъ.
   -- Вы гдѣ живете?-- спросилъ онъ.
   -- Недалеко, за бульваромъ,-- пояснила дѣвушка и добавки быстро:-- можетъ быть, я васъ задерживаю?..
   Онъ отвѣчалъ:
   -- Нисколько! Мнѣ все равно!..
   Въ эту минуту они поровнялись съ широкими окнами яркоосвѣщенной булочной. Облитые свѣтомъ, они взглянули другъ на друга.
   Качаевъ только успѣлъ замѣтить общій обликъ ея недурного личика, съ быстрыми темными глазками. А она его разсмотрѣла яснѣе. Прежде всего, ей бросилось въ глаза выраженіе мертвящей скуки, вѣявшее и отъ его умнаго, но вялаго взгляда, и отъ улыбки, которая въ это мгновеніе была у него на блѣдныхъ губахъ, и вообще отъ каждой черты его изжелта-блѣднаго, худощаваго лица, съ рѣзкими очертаніями носа и рта, съ небольшой, черной, начинавшей уже сѣдѣть, бородой и съ усами, слегка порыжѣвшими отъ табачнаго дыма. Потомъ она замѣтила одну прядь волосъ, которая выбилась у него изъ-подъ мягкой пуховой шляпы, слегка сдвинутой назадъ; прядь эта была совсѣмъ сѣдая.
   "Да онъ уже старикъ!" -- подумала она и, чтобы не молчать, проговорила:
   -- Ужасно, право! У насъ женщинѣ нельзя пройти по улицѣ... Безобразіе!.. Такіе нахалы!..
   Чувствуя себя обязаннымъ поддержать разговоръ, онъ отвѣчалъ:
   -- Да...
   И потомъ, точно вытягивая изъ себя слова, добавилъ:
   -- Нахаловъ много!.. Не надо рисковать!..
   -- Что же дѣлать-то?!-- заговорила она: -- нельзя же постоянно имѣть провожатыхъ! Я живу одна... Была у знакомыхъ, теперь возвращаюсь домой... Кажется, еще не поздно! И вдругъ эти... Я ужъ къ вамъ и бросилась: вы мнѣ показались...
   Она смутилась и замолкла.
   Онъ улыбнулся.
   -- Показался скромнымъ?-- спросилъ онъ.
   -- Если хотите,-- да; именно скромнымъ. Или, лучше сказать, порядочнымъ!.. Человѣка сразу узнать можно: видно...
   -- Въ самомъ дѣлѣ?-- съ добродушной ироніей спросилъ онъ.-- Вы узнаете человѣка съ перваго взгляда?
   -- Ну, не совсѣмъ можно узнать, а все-таки... видно...
   -- Вѣрьте мнѣ, что какъ есть-таки ничего не видно!-- проговорилъ Качаевъ.-- И пять лѣтъ человѣка знаешь, да и то... Вообще, я вижу, что вы очень скоры на заключенія!-- съ новой усмѣшкой закончилъ онъ.
   Она оживилась.
   -- Не говорите этого!-- быстро возразила она.-- Я не знаю, какъ и почему, но я всегда скоро опредѣляю людей, и мнѣ не приходилось ошибаться! Вотъ вы, напримѣръ, простите безцеремонность... васъ сразу видно.
   Онъ заинтересовался.
   -- Неужели?.. Никакъ не ожидалъ!
   -- Да! Прежде всего, вы -- желчный человѣкъ! Вы скучаете!.. Вы, навѣрное, не служите... чиновникомъ. Вы -- учитель, или... можетъ быть, профессоръ... писатель... Правда?
   -- Не угадали! Впрочемъ, мою профессію вы ни за что не опредѣлите...
   Она задумалась, съ улыбкой на губахъ.
   Онъ ждалъ, поглядывая на нее.
   -- Ну, механикъ!-- проговорила она, сама же разсмѣялась и пояснила:-- конечно, опредѣленно указать трудно! Но вообще, вы... человѣкъ либеральной профессіи!..
   "Ого!" -- подумалъ онъ про себя, услышавъ "мудреное слово", и отвѣчалъ:
   -- И тутъ не угадали! Впрочемъ, такъ какъ угадать вамъ не удастся, то я самъ скажу:-- у меня нѣтъ никакой профессіи.
   -- Какъ?!
   -- Такъ! Я ничего не дѣлаю.
   -- Вы?!
   -- Да, я! Чему вы такъ удивляетесь?
   -- Не похожи вы...
   Она не договорила.
   -- На кого?
   -- На... на праздныхъ людей.
   -- А вы очень презираете праздность?
   Въ тонѣ его опять прозвучала добродушная иронія. Но она не замѣтила этого и отвѣчала горячо:
   -- Что же можетъ быть хуже?!.. Я вѣдь не вѣрю, что вы такой, потому такъ прямо и говорю... Праздный человѣкъ не имѣетъ права на жизнь... Впрочемъ, что это я!-- точно спохватилась она.-- Вы сами это знаете!..
   Она даже слегка обидѣлась.-- "Что это, онъ меня экзаменуетъ, что ли?" подумала она.
   А онъ отвѣчалъ серьёзно:
   -- Представьте же себѣ, что я дѣйствительно праздный человѣкъ! Хоть вы и не вѣрите, а это такъ! Я ничего не дѣлаю и не хочу ничего дѣлать!.. И въ этомъ теперь моя профессія!-- съ кривой усмѣшкой заключилъ онъ.
   Она подняла на него глаза. Ей послышалась какая-то больная нотка въ его тонѣ. Выраженія его лица ей не было видно: онъ не смотрѣлъ на нее.
   Разговоръ оборвался. Качаевъ какъ будто досадовалъ на себя, а она немного смутилась.
   Они вышли къ бульвару.
   Пересѣкая бульваръ, Качаевъ умышленно прибавилъ шагу. Его дама едва поспѣвала за нимъ. За бульваромъ, въ одномъ изъ переулковъ, была ея квартира. Дойдя до своихъ дверей, она остановилась.
   -- Я здѣсь живу,-- проговорила она.-- Благодарю васъ, что проводили!
   И послѣ паузы добавила какъ-то несмѣло:
   -- Не зайдете ли когда-нибудь ко мнѣ?
   Качаевъ молча поклонился, приподнявъ шляпу.
   -- Кстати! Мы, вѣдь, еще незнакомы! Моя фамилія Николаева! Надежда Дмитріевна!.. А вы?..
   -- Алексѣй Ивановичъ Качаевъ!
   Она протянула ему руку.
   -- Право, заходите когда-нибудь!.. Въ будни у меня до пяти часовъ уроки, а вечера свободные; праздники же совсѣмъ свободные... Заходите!
   И уже совсѣмъ уходя въ дверь, она крикнула еще разъ:
   -- Такъ я васъ жду!
   Качаевъ пошелъ домой. Онъ жилъ недалеко. Два, три переулка, и онъ -- дома. Онъ шелъ медленно, засунувъ руки въ карманы пальто и опустивъ голову. Съ нѣкоторыхъ поръ это сдѣлалось его постоянной походкой. Есть смыслъ ходить быстро тогда, когда стараешься сберечь время. А Качаевъ не имѣлъ въ этомъ надобности. Вотъ уже три года, какъ онъ не только не берегъ времени, но даже не зналъ, куда его дѣвать. Онъ не лгалъ Николаевой, когда говорилъ, что его профессія -- праздность. Дѣйствительно, въ теченіе послѣднихъ трехъ лѣтъ, онъ ничего не дѣлалъ. Онъ даже нарочно переѣхалъ изъ Петербурга въ Москву, чтобы быть подальше отъ товарищей, съ которыми прежде работалъ. Они не давали ему покоя. Когда онъ окончательно рѣшилъ "сложить руки", какъ онъ выражался, они, каждый по своему, стыдили и отговаривали его. Много наслушался онъ звонкихъ и пустыхъ фразъ, много наслушался и искреннихъ увѣщаній, и кончилъ тѣмъ, что уѣхалъ въ Москву, чтобы избавиться и отъ того, и отъ другого.
   Въ Москвѣ его никто не зналъ. Онъ нанялъ себѣ двѣ комнаты въ глухомъ, малолюдномъ переулкѣ, бывшемъ, въ тоже время, въ двухъ шагахъ отъ одной изъ главныхъ улицъ -- явленіе, возможное только въ Москвѣ. Когда ему надоѣдало сидѣть дома, онъ шелъ бродить по улицамъ. Въ ресторанѣ, гдѣ онъ обѣдалъ, онъ завелъ знакомство съ однимъ старикомъ изъ отставныхъ военныхъ, жившимъ на скромную пенсію. Съ этимъ старикомъ онъ сходился каждый день за столомъ. Послѣ обѣда, сидя за бутылкой пива, старикъ любилъ пускаться въ разсужденія.
   Онъ не бранилъ все "новое", но, многое признавая хорошимъ, относительно остального отзывался непониманіемъ.-- Можетъ быть, это и хорошо,-- говаривалъ онъ:-- но не понимаю я того;-- видно, старъ сталъ!-- Конечно, при этомъ въ его тонѣ сквозило убѣжденіе, что "тутъ и понимать нечего". Но онъ этого не высказывалъ и былъ сдержанъ, хотя и любилъ иногда похвалить старину и поставить ее въ примѣръ нынѣшнему времени.
   Качаевъ охотно слушалъ старика. Надо же было говорить хоть съ кѣмъ-нибудь! А старикъ былъ очень удобенъ: онъ не говорилъ громкихъ фразъ, не взывалъ, не вопилъ, не гремѣлъ "могучимъ словомъ", а говорилъ мягкимъ тономъ, мѣрно прихлебывая пиво и попыхивая дрянной сигарой. Кромѣ того, въ его обществѣ не надо было много говорить: онъ даже не любилъ этого. Достаточно было только изрѣдка, коротенькими фразами, показывать, что его слушаешь, и съ него было довольно. Совсѣмъ тѣмъ, въ рѣчахъ старика часто слышалась значительная доза желчной ироніи, находившая отзвукъ въ сердцѣ Качаева...
   Этотъ старикъ былъ единственнымъ московскимъ знакомымъ Качаева, если не считать его квартирной хозяйки, которая, изрѣдка встрѣчаясь съ Качаевымъ на лѣстницѣ, очень обязательно сообщала ему о состояніи погоды,-- и хозяйской кухарки, которая, подавая Качаеву самоваръ и топя печку, не разъ совѣтовала барину обзавестись "законной супругой", послѣ чего, по ея мнѣнію, жизнь барина "слаще будетъ".
   Между тѣмъ Качаевъ жилъ въ Москвѣ уже болѣе года. Небольшое наслѣдство, нежданно-негаданно полученное имъ года четыре тому назадъ, давало ему возможность платить за квартиру, обѣдать каждый день и вообще жить, не нуждаясь, скромной жизнью небогатаго рантье, или пенсіонера, дослужившагося въ мелкихъ чинахъ до "полнаго оклада".
   Качаевъ свыкался съ такой жизнью, и только иногда злоба начинала копошиться въ немъ, и тогда противна становилась ему и его квартира, и ресторанный собесѣдникъ-старикъ, и самая жизнь, безсмысленная и безтолковая. Трудно было ему, въ тридцать-два года, быть вполнѣ довольнымъ такой жизнью, которой довольствуются старики-пансіонеры, полагающіе, что, "откатавъ вѣрой и правдой" положенное число лѣтъ, они "свершили все земное". И въ минуты разлада со. своей живнъю тяжело становилось Качаеву. Онъ или по нѣскольку дней не выходилъ изъ своей квартиры, вмѣсто обѣда довольствуясь тѣмъ варевомъ, которое преподносила ему въ такихъ случаяхъ хозяйка, или же, наоборотъ, совсѣмъ исчезалъ изъ дому на нѣсколько дней и, по русскому обычаю, разгонялъ тоску въ безшабашномъ разгулѣ, забираясь для этого въ какія-нибудь трущобы, гдѣ, среди гомона пьяныхъ оборванцевъ, подъ звуки гармоники, наигрывающей иной разъ пошло-плясовой, а иной разъ и унылый, за душу рвущій мотивъ какой-нибудь пѣсни, пилъ онъ водку, рюмка за рюмкой, пока не охватитъ его или глупо-пьяное веселье, или же пьяный туманъ не затемнить совсѣмъ сознанія.
   Послѣ такихъ вспышекъ онъ снова овладѣвалъ собою, снова возвращался домой, и опять жизнь шла регулярно, включая сюда и неизмѣнныя бесѣды со старичкомъ въ ресторанѣ.
   И чѣмъ дальше, тѣмъ эти вспышки повторялись все рѣже и рѣже.
   "Пройдетъ время -- совсѣмъ привыкну!" -- думалъ онъ повременамъ.
   А сегодняшняя встрѣча слегка раздражила его. Онъ уже давно не видалъ людей дѣла. А въ Николаевой онъ узналъ работающую дѣвушку.
   "Уроки у нея,-- думалъ онъ теперь,-- шагая по направленію къ дому.-- Хлопочетъ, вѣроятно, кипятится, пользу хочетъ приносить!"
   И въ немъ зашевелилась давно знакомая ему злость.
   Ему и досадно, и завидно было.
   "Къ себѣ зоветъ!-- думалъ онъ, уже подходя къ дому.-- Да она меня тамъ однѣми своими надеждами да всякими упованіями изъ себя выведетъ!.."
   -- Ну ихъ!..
   И онъ вошелъ въ квартиру.
   

II.

   Квартира была небольшая, въ двѣ комнаты, изъ которыхъ одна выходила двумя окнами въ переулокъ, а другая -- однимъ окномъ во дворъ. Въ первой комнатѣ стоялъ просторный клеенчатый диванъ, два стола -- одинъ весь заваленный книгами, а другой покрытый бѣлой скатертью; безобразно-большое кресло съ истрепанной обивкой изъ пестраго ситца, кривой комодъ со сломанными замками и нѣсколько тяжелыхъ стульевъ. Другая комната служила спальней. Кровать, ночной столикъ и чемоданъ въ углу -- составляли всю ея обстановку. Обѣ комнаты были душныя, низкія, съ плохими обоями и покоробившимся поломъ.
   Придя домой, Качаевъ снялъ шляпу и пальто и, оставшись въ темной триковой парѣ, сильно потертой на локтяхъ и колѣняхъ, зажегъ лампу и сейчасъ же растянулся на диванѣ, привычнымъ поворотомъ тѣла, принявъ позу поудобнѣе.
   И мысли его невольно опять вернулись въ Николаевой.
   "Что это вздумалось ей меня приглашать?-- думалъ онъ.-- Не сказали мы съ ней двухъ словъ и вдругъ зоветъ"...
   "Очень нужно!.. И съ чего это она вздумала?.. А, впрочемъ, какое мнѣ дѣло? Вѣдь не пойду же я къ ней, въ самомъ дѣлѣ?!.."
   И онъ досадливо повернулся на диванѣ.
   Но о Николаевой онъ продолжалъ думать. Эта случайная встрѣча нарушила его покой. Не то, чтобы на него могло произвести впечатлѣніе первое хорошенькое личико, которое, такъ или иначе, обратило на него вниманіе,-- нѣтъ! Этого и прежде съ нимъ не бывало,-- не могло быть и теперь. Повліяло на него не это, и не это смутило его. Дѣло въ томъ, что на него повѣяло чѣмъ-то прежнимъ, давно забытымъ и схороненнымъ. Не только въ словахъ, но и въ тонѣ рѣчи, и въ выраженіи глазъ молодой дѣвушки, Качаеву почудилось столько честной энергіи, столько молодой вѣры въ трудъ, что въ немъ невольно поднялось много воспоминаній. Цѣлые ряды знакомыхъ лицъ и пережитыхъ событій возстали въ его памяти...
   И онъ былъ такимъ. Даже, когда его, "по недоразумѣнію", за годъ до окончанія курса, удалили изъ университета и изъ столицы, онъ, проживъ "вдали" два года, вернулся оттуда, еще не озлобленный и вѣрующій по старому. Онъ хотѣлъ работать и вѣрилъ въ пользу труда.
   И онъ бросался изъ одной дѣятельности въ другую.
   Искалъ, бился. И послѣ четырехъ лѣтъ исканья,-- сказалъ себѣ: "Довольно!"
   И сложилъ руки.
   Онъ не легко пришелъ къ этому рѣшенію: много мукъ, много горя стоило оно ему, но когда онъ къ нему пришелъ, то пришелъ безповоротно. Сама жизнь привела его къ этому.
   Да и кромѣ самого себя онъ видѣлъ много примѣровъ. Одни погибали, другіе смирялись, и онъ ихъ встрѣчалъ потомъ въ собственныхъ экипажахъ.
   -- Чтожъ, братъ!-- говорили одни изъ нихъ, нѣсколько конфузясь.-- Ничего не подѣлаешь!.. Лучше быть молотомъ, чѣмъ наковальней!..
   А другіе даже не смущались.
   -- А ты все еще дуришь?!-- искренно удивлялись они ему.-- Пора бы ужъ бросить!..
   И снисходительно улыбались при этомъ.
   А когда онъ "сложилъ руки", они же приходили къ нему, говоря:
   -- Какъ не стыдно!.. Человѣкъ ты молодой, способный!.. Это нечестно, наконецъ!.. Ты не имѣешь права!.. Вотъ они, идеалисты-то! Только получилъ средства,-- сейчасъ же легъ на бокъ! Ахъ, ты!..
   И много говорили ему въ этомъ родѣ. И онъ умѣлъ сдерживаться и не выгонялъ вонъ этихъ говоруновъ.
   Впрочемъ они его меньше мучили, чѣмъ "вѣрующіе".
   Тѣ тоже осуждали его, но честно и прямо.
   -- Это малодушіе!-- кричали они.-- Вамъ нужно сейчасъ результатовъ!.. Подождите: пройдетъ время, все успокоится, жизнь пойдетъ нормально, тогда и все будетъ! Нужно терпѣніе!..
   Онъ хорошо зналъ, что и у большинства изъ нихъ не хватитъ терпѣнія, что и они или съ отчаянія кинутся въ омутъ, или тоже смирятся. Онъ убѣждалъ ихъ въ этомъ, но они не вѣрили ему и только осуждали его же.
   Ему и больно, и жалко было смотрѣть на нихъ.
   И онъ отъ нихъ уѣхалъ.
   Теперь уже болѣе года онъ не сталкивался съ ними, а вдругъ сегодня, нежданно-негаданно, эта встрѣча съ Николаевой...
   -- Да чего же это я о ней думаю?!-- уже вслухъ упрекнулъ онъ себя теперь и, вскочивъ съ дивана, сѣлъ къ столу а взялся за книгу.
   Но чтеніе не удавалось. По временамъ онъ даже совсѣмъ отводилъ глаза отъ книги и задумывался...
   

III.

   На другой день, возвращаясь домой послѣ обѣда, онъ, повинуясь невольному влеченію, пошелъ по тому переулку, гдѣ была квартира Николаевой. Почти поровнявшись съ ея квартирой, онъ услышалъ, что его кто-то зоветъ.
   -- Алексѣй Иванычъ!
   Онъ оглянулся.
   Его нагоняла Николаева.
   -- Я увидала, что вы ко мнѣ идете, и окликнула... Я сегодня опоздала: послѣ урока меня оставили обѣдать... Идемте!
   Онъ отвѣтилъ ей на пожатіе руки и, не возражая, пошелъ съ ней рядомъ.
   -- Это очень мило съ вашей стороны, что вы сегодня собрались,-- быстро заговорила Николаева.-- Мы хоть и случайно познакомились съ вами, но я очень рада васъ видѣть!..
   Вошли въ квартиру.
   Николаева занимала небольшую, но опрятную комнату въ нижнемъ этажѣ. Скромно меблированная, съ однимъ угломъ, отгороженнымъ ширмой, комната эта носила на себѣ слѣды присутствія женщины. Несмотря на то, что здѣсь и помину не было о туалетѣ, духахъ и пудрѣ, а все это замѣнялось книгами и тетрадками, разложенными и на столѣ, и на этажеркѣ,-- въ самомъ размѣщеніи вещей, въ манерѣ разставить мебель, во всемъ чуялась женщина.
   Еще не стемнѣло, и сѣрый свѣтъ осенняго дня наполнялъ комнату, проходя черезъ небольшое окно, украшенное изящно подвязанной, чистенькой занавѣской. Чистенькіе обои, мебель подъ бѣлыми чехлами, небольшой войлочный коверъ у письменнаго стола и нѣсколько симметрично развѣшенныхъ портретовъ по стѣнамъ -- все это придавало комнатѣ уютный видъ.
   -- Снимайте пальто и садитесь!-- пригласила Николаева, сама снимая свой драповый ватерпруфъ и котиковую шапочку.
   Усѣвшись въ кресло, Качаевъ съ удовольствіемъ поглядывалъ кругомъ. На него хорошо подѣйствовала и обстановка квартиры, и присутствіе этой темнорусой дѣвушки, съ простымъ, но хорошенькимъ русскимъ личикомъ, съ умными глазками и со стройной фигурой, одѣтой въ темно-коричневое шерстяное платье, скромно, но хорошо сшитое, безъ всякой отдѣлки, съ узенькимъ бѣлымъ воротничкомъ и рукавчиками.
   -- Какъ видите, у меня изба не красна углами,-- улыбнулась Николаева, занимая мѣсто противъ гостя.-- Не могу, впрочемъ, похвалиться, чтобъ она была красна и пирогами, но чаю мы съ вами напьемся!..
   Качаевъ силился что-нибудь отвѣтить въ тонъ, но кончилъ тѣмъ, что смолчалъ. Онъ совсѣмъ отвыкъ отъ общества и теперь проклиналъ себя, зачѣмъ онъ зашелъ сюда, зачѣмъ, наконецъ, не возразилъ, когда дѣвушка высказала предположеніе, что онъ идетъ въ ней: онъ вовсе не къ ней шелъ.
   "Пожалуй, вообразитъ, что это я не вытерпѣлъ и на другой же день прибѣжалъ!.. Какъ это глупо, однако!"
   И онъ совсѣмъ смутился.
   Она замѣтила это, но, не подавая и вида, затѣяла легкій разговоръ, причемъ больше говорила сама, а Качаеву давала возможность отдѣлываться коротенькими отвѣтами.
   Потомъ она заговорила о себѣ, и съ какой-то наивной откровенностью выболтала всю свою біографію.
   Отецъ ея былъ военнымъ. Онъ давно умеръ, и ея мать жила гдѣ-то въ провинціи, довольствуясь пенсіей. У нея есть брать. Онъ -- студентъ здѣшняго университета. Она сама кончила гимназію и потомъ была на педагогическихъ курсахъ. Теперь она даетъ частные уроки. Въ работѣ у нея нѣтъ недостатка и заработкомъ она довольна. Но ей хочется быть городской учительницей, чтобы учить бѣдныхъ дѣтей. Ей обѣщали это мѣсто къ будущему году. Теперь, чтобы заранѣе примѣниться къ уровню развитія дѣтей изъ простонародья, она учитъ двухъ дѣтей здѣшняго дворника. Конечно, денегъ она съ нихъ не беретъ, но она, вѣдь, не изъ-за денегъ и взялась... Когда ей дадутъ мѣсто городской учительницы, она будетъ вполнѣ счастлива.
   -- Право, хоть чѣмъ-нибудь поможешь этимъ бѣднымъ ребятишкамъ!..-- закончила она.-- А то бѣгаютъ они совсѣмъ какими-то дикарями! Даже жалко смотрѣть!
   -- Конечно!-- отвѣчалъ онъ, хотя въ душѣ ему ужасно хотѣлось задать ей вопросъ:-- а увѣрены ли вы, что вы сдѣлаете добро этимъ дѣтямъ, когда научите ихъ?..
   Но онъ удержался и не спросилъ. Во-первыхъ, ему не хотѣлось сразу высказываться, а во-вторыхъ -- хотя онъ самъ не сознавалъ этого -- ему жаль было тронуть своимъ скептицизмомъ это вѣрующее, счастливое существо.
   А она продолжала свою непринужденную болтовню, нисколько не смущаясь молчаливостью собесѣдника, который въ душѣ не могъ не сознаться, что въ средѣ "вѣрующихъ" и работающихъ ему никогда еще не приходилось видѣть болѣе симпатичнаго женскаго существа, говорящаго о своей работѣ безъ громкихъ фразъ, но и безъ умышленной, дѣланной простоты, и не бьющаго на эффектъ ни неестественной рѣзкостью манеръ, ни кричащей небрежностью костюма.
   -- Однако, что же это я все болтаю о себѣ!-- проговорила она, смѣясь.-- Я отъисповѣдалась; теперь -- ваша очередь! Рекомендуйтесь!
   Смущеніе его успѣло уже пройти, и онъ отвѣчалъ:
   -- Извольте!.. Я -- полнѣйшая противоположность вамъ!.. Помните, я вамъ говорилъ вчера, что я ничего не дѣлаю?.. Ну, такъ знайте: я говорилъ вамъ сущую правду.
   -- Такъ вы, вѣроятно... помѣщикъ?-- съ дѣтски-откровеннымъ разочарованіемъ въ тонѣ и въ выраженіи лица спросила она.
   Онъ невольно улыбнулся.
   -- Нѣтъ, не помѣщикъ,-- проговорилъ онъ.-- Но, впрочемъ, если хотите, капиталистъ, потому что живу на проценты съ капитала...
   -- Вотъ какъ!-- не сдержалась она и смолкла.
   "Это совсѣмъ ребенокъ!" -- сказалъ себѣ Качаевъ, и въ то же время, повинуясь невольному желанію оправдаться передъ этимъ ребенкомъ,-- проговорилъ:
   -- Только вы не подумайте, что я всегда такимъ былъ!
   Она сдѣлала большіе глаза.
   -- И я работалъ, было время!-- пояснилъ онъ.
   -- А теперь что же?!..
   -- Теперь... не вѣрю я въ пользу своего труда, и нахожу, что не стоитъ биться и хлопотать!..
   Она встрепенулась.
   -- Какъ это?-- заговорила она.-- Что же вы... чѣмъ же вы занимались?..
   -- За многое я самъ брался, а о многомъ по другимъ сужу...
   Она совсѣмъ взволновалась.
   -- Простите, но я совсѣмъ не понимаю васъ! Я...
   -- Да и не поймете!..-- грустно проговорилъ онъ.-- То-есть, когда-нибудь, можетъ, и поймете, но не теперь...
   -- Почему это?
   -- А потому, что слишкомъ въ васъ вѣры много, слишкомъ молоды вы еще, вотъ почему не поймете!.. Да и не дай Богъ понять вамъ!-- добавилъ онъ уже про себя.
   Она смотрѣла на него во всѣ глаза, точно стараясь на лицѣ его прочесть разъясненіе загадки. А онъ съ минуту молчалъ, опустивъ голову, а потомъ вскинулъ глазами и проговорилъ совсѣмъ другимъ тономъ:
   -- Да мы объ этомъ лучше толковать не станемъ! Все равно, не столкуемся! Давайте лучше о другомъ говорить!
   -- Давайте!-- обидѣлась она, подумавъ про себя:-- "онъ меня, кажется, за дуру считаетъ!"
   Теперь разговоръ повелъ онъ. Заговорили о какомъ-то новомъ романѣ, печатавшемся въ одномъ изъ ежемѣсячныхъ журналовъ. Не сошлись во взглядахъ и заспорили.
   Она забыла обиду и горячо защищала свое мнѣніе. Не переставая считать ее ребенкомъ, онъ ей умышленно уступалъ и, заставляя ее высказываться, удивлялся ея развитію. Она не замѣчала, что, на этотъ разъ, онъ, дѣйствительно, "экзаменуетъ ее, и искренно высказывалась.
   Когда онъ уже совсѣмъ сдавался въ спорѣ, въ дверь постучали.
   Онъ поморщился и какъ бы приготовился встать.
   Она замѣтила это и проговорила:
   -- Это, вѣрно, мой братъ!
   И крикнула:
   -- Войдите!
   

IV.

   Вошелъ молодой человѣкъ, средняго роста, съ здоровымъ цвѣтомъ широкаго лица, оттѣнявшагося небольшой темно-русой бородкой и такими же усами. Одѣтъ онъ былъ болѣе чѣмъ скромно: когда онъ снялъ пальто, то остался въ сѣрой фланелевой блузѣ, стянутой въ таліи чернымъ ремнемъ, и въ черныхъ суконныхъ брюкахъ, сильно отрепанныхъ внизу.
   Увидѣвъ незнакомое лицо, молодой человѣкъ уставился на него внимательнымъ взглядомъ своихъ сѣрыхъ глазъ и, проведя рукой по густой шевелюрѣ своихъ волосъ, слегка поклонился.
   Качаевъ отвѣтилъ на поклонъ.
   -- Мой братъ...-- отрекомендовала Николаева вошедшаго.
   Качаевъ представился самъ.
   Всѣ сѣли.
   -- Ты съ урока?-- мелькомъ спросила Надежда Дмитріевна брата.
   -- Нѣтъ, отъ товарища... урокъ позже...
   -- Что ты давно не былъ?
   -- Времени нѣтъ!
   -- А мы, вотъ, заспорили,-- начала Николаева и изложила сюжетъ спора.
   Разговоръ сдѣлался общимъ.
   Студентъ горячился. Онъ не былъ согласенъ ни съ Качаевымъ, ни съ сестрой. Вообще, по его мнѣнію, романъ безъ тенденціи гроша не стоитъ. Онъ и не думаетъ отрицать искусство, но признаетъ его какъ нѣчто служебное... Въ концѣ концовъ, онъ полагаетъ, что романъ, о которомъ идетъ споръ, не стоитъ этого.
   -- Но позволь!-- перебила брата Надежда Дмитріевна.-- Во всякомъ случаѣ, этотъ романъ хорошъ: онъ доставляетъ эстетическое наслажденіе, онъ...
   -- Ну, и носись съ этимъ эстетическимъ наслажденіемъ!-- уже крикнулъ Николаевъ.-- А мнѣ его не нужно! Мнѣ направленіе давай!
   И онъ разразился цѣлой филиппикой противъ нѣкоторыхъ беллетристовъ. Надежда Дмитріевна продолжала споръ, но Качаевъ замолкъ. Грустно-ироническая улыбка невольно появилась на его губахъ: эти два юныя существа такъ горячо спорили о значеніи искусства, точно вся жизнь ихъ зависѣла отъ разрѣшенія этого спора. Они готовы были поссориться.
   -- Ты ничего не понимаешь!-- кричалъ Николаевъ сестрѣ.-- Еслибы ты понимала, ты бы не смѣла такъ разсуждать!.. Теперь не такое время, чтобы...
   Она не дала ему договорить.
   :-- Во всякое время искусство имѣетъ свои права!-- возразила она.-- Романистъ не обязанъ непремѣнно разрѣшать вопросы!
   -- Кто же, по твоему, романистъ?-- вскочилъ онъ съ мѣста.-- Сказочникъ, что-ли? Старая нянька, которая тѣшитъ любовь дѣтей ко всякимъ исторіямъ?!
   -- Я не говорю этого. "Беллетристъ долженъ упражнять въ читателѣ хорошія чувства"!-- процитировала она выраженіе одного критика.
   -- Чепуха! Это слишкомъ неопредѣленно!
   -- Напротивъ!..
   Споръ грозилъ быть безконечнымъ. О Качаевѣ даже совсѣмъ забыли. Разговоръ уже далеко ушелъ отъ романа и перешелъ на общіе вопросы... Надежда Дмитріевна почти замолкла, чувствуя себя некомпетентной. Тогда студентъ обратился къ Качаеву и вызвалъ его на разговоръ. Качаевъ сначала отвѣчалъ односложно, но потомъ его задѣли за-живое. Его проняли вѣрованія студента, и онъ заговорилъ:
   -- Дозвольте! Все это прекрасно, но въ комъ вы найдете поддержку? Въ комъ? Всѣ слишкомъ любятъ свою шкуру и свой карманъ, чтобы хоть чѣмъ-нибудь рисковать!.. Оглянитесь кругомъ себя!.. Да, наконецъ, вглядитесь внимательнѣе въ вашу среду, въ среду вашихъ товарищей: развѣ вы не согласитесь, что цѣлая масса ихъ мѣтитъ, такъ сказать, въ столоначальники?!
   -- Чтожъ изъ этого?! Такіе есть вездѣ, но есть и честные люди! Они спятъ теперь...
   -- Нѣтъ, не спятъ!-- перебилъ Качаевъ.-- Не спятъ они, а замерли!.. Они не хотятъ безсмысленно стараться разбить лбомъ каменную стѣну -- вотъ и все!
   -- Что же, по вашему,-- и они свихнулись?
   -- Нѣтъ! Просто всѣ они слушаются разсудка!
   -- Не разсудочность это, а низость!
   Качаевъ вспыхнулъ.
   -- Послушайте!-- возразилъ онъ.-- Не говорите такъ! Вы не имѣете права такъ осуждать. (Онъ даже всталъ съ мѣста.) Посмотрите на меня! Видите эти сѣдые волосы? Ну, вотъ! А и не старикъ: мнѣ тридцать-два года. И эту сѣдину я пріобрѣлъ, переходя отъ тѣхъ надеждъ, которыя имѣете теперь вы, къ тѣмъ взглядамъ, которые имѣю теперь я. Вѣрьте, что этотъ переходъ былъ нелегокъ! Всѣ надежды, одушевлявшія меня, разбились не сразу, а по частямъ, по кусочкамъ. Мнѣ казалось тогда, что это отъ моей души отрывали куски. У меня сердце кровью обливалось! И чѣмъ меньше надеждъ оставалось у меня, тѣмъ болѣе я дорожилъ ими, тѣмъ болѣе держался за нихъ, какъ за остатки уходившей жизни!.. И когда эти послѣднія надежды ушли, тогда я почувствовалъ, что отъ меня жизнь ушла, и я мертвецомъ сталъ... И такихъ, какъ я, не мало. Только одни, въ отчаяніи, въ омутъ кидаются, другіе пускаютъ себѣ пулю въ лобъ, а большинство стихаетъ и смиряется -- и кончаетъ тѣмъ, что старается пристроиться... А я кончилъ тѣмъ, что отошелъ отъ жизни въ сторону и, какъ инвалидъ, только смотрю на жизнь, а въ ней участія не принимаю, потому что ни лобъ себѣ за-даромъ расшибать не хочу, ни бѣгать, какъ бѣлка въ колесѣ -- тоже!..
   Въ концѣ своей рѣчи, Качаевъ даже задыхался отъ волненія. Его потухшіе глаза снова горѣли, пряди сѣдыхъ волосъ упали на лобъ, а на щекахъ проступила. краска.
   Договоривъ, онъ, утомленный, опустился въ кресло, и черезъ секунду былъ опять прежнимъ Качаевымъ -- вялымъ, сдержаннымъ, съ желчной улыбкой на блѣдныхъ губахъ.
   Ему не сразу отвѣтили. Его откровенность поразила всѣхъ. Студентъ совсѣмъ опѣшилъ, а Надежда Дмитріевна съ глубокимъ сочувствіемъ, смѣшаннымъ съ живымъ любопытствомъ, смотрѣла на Качаева, не спуская съ него взгляда.
   Теперь онъ получалъ въ ея глазахъ опредѣленную физіономію. Если она и не вполнѣ поняла его, то все-таки для нея ясно было, что, до извѣстной степени, ее не обмануло ея первое впечатлѣніе. Она рада была, что Качаевъ высказался, не только такъ рада, какъ радуется каждая женщина, когда ей удастся заглянуть человѣку въ душу; нѣтъ, кромѣ этого, Качаевъ былъ ей теперь интересенъ, какъ человѣкъ, много думавшій и много испытавшій. Она сама постоянно пытливо вглядывалась въ окружающія ея явленія, сама много думала, стараясь понять и осмыслить жизнь, составивъ себѣ опредѣленные взгляды на вещи, и теперь надѣялась, что Качаевъ ей поможетъ въ этомъ. Помимо того, когда она узнала, что онъ много перестрадалъ, и поняла, что онъ, конечно, и теперь несчастливъ, то въ ней зазвучали безпредѣльной жалостью тѣ чуткія струны, которыя такъ отзывчивы въ женской душѣ на всякое чужое горе и страданіе.
   А Николаевъ былъ пораженъ.
   -- Такъ вотъ вы какой!-- въ раздумьѣ произнесъ онъ послѣ минуты молчанія.
   Видимо, его поразили не только слова Качаева, но и самое открытіе, что Качаевъ -- такой.
   Разговоръ оборвался. И на этотъ разъ Качаевъ первый снова завелъ его. Самымъ простымъ, спокойнымъ тономъ онъ заговорилъ со студентомъ о комъ-то изъ профессоровъ. Братъ и сестра съ удивленіемъ мелькомъ переглянулись, но разговоръ поддержали.
   Потомъ Надежда Дмитріевна вышла распорядиться насчетъ чая. Студентъ собрался уходить.
   -- Подожди,-- вернувшись, останавливала его сестра.
   -- Нельзя: я и такъ ужъ, пожалуй, запоздалъ!
   Прощаюсь, онъ крѣпко пожалъ руку Качаеву и попросилъ:
   -- Позвольте мнѣ когда-нибудь зайти къ вамъ!
   -- Сдѣлайте одолженіе!
   И Качаевъ далъ свой адресъ.
   Студентъ ушелъ.
   

V.

   Подали самоваръ и лампу.
   Надежда Дмитріевна не хотѣла отпустить Качаева безъ чая. Въ душѣ она надѣялась, не заговоритъ ли онъ опять откровенно. Но онъ, вмѣсто этого, сдѣлался умышленно разговорчивъ, говоря о пустякахъ и имѣя въ виду, такимъ образомъ, не дать возможности дѣвушкѣ снова поднять серьезные вопросы. Она дѣйствительно не рѣшилась его перебивать, и только, когда онъ уходилъ, особенно убѣдительно просила, почти умоляла его:
   -- Пожалуйста же заходите! Будемъ знакомы!.. Я буду ждать!
   Онъ обѣщалъ.
   На улицѣ его охватило сыростью. Но онъ не пошелъ домой, а безцѣльно побрелъ по троттуару. Ему хотѣлось пройтись, чтобы освѣжиться.
   Повернувъ за уголъ, онъ попалъ въ царство большой улицы. Громъ экипажныхъ колесъ сразу оглушилъ его. Неслись кареты, коляски, дребезжали извозчичьи пролетки. Прохожіе, съ московской безцеремонностью, толкали другъ друга. У дверей кафе-шантана стояла полиція. Въ эти гостепріимныя двери то и дѣло входили мужскія и женскія фигуры. Нѣкоторые подъѣзжали въ экипажахъ. Немного дальше былъ трактиръ. Изъ дверей его несло запахомъ кушаній и слышались звуки "машины". Двери тоже хлопали поминутно. Когда Качаевъ проходилъ мимо нихъ, оттуда вышла подгулявшая компанія молодежи и, толкаясь и пошатываясь, пошла по улицѣ, нахально заглядывая въ лица встрѣчавшихся женщинъ. Около магазина бѣлья Качаева обогнали двое, повидимому, влюбленныхъ: ему было лѣтъ двадцать съ небольшимъ, а она смотрѣла совсѣмъ еще ребенкомъ. Глаза ея блестѣли оживленіемъ. Онъ что-то говорилъ, наклонясь къ самому ея уху, жестикулируя лѣвой рукой, такъ какъ правая была занята: они шли подъ-руку. Черезъ нѣсколько шаговъ, Качаевъ наткнулся на оживленный споръ. Двѣ дамы, подъ охраной кавалера, стояли у витрины перчаточника и горячо спорили о преимуществахъ цвѣтовъ шведскихъ перчатокъ. Кавалеръ молча покуривалъ сигару, заглядываясь на пробѣгавшихъ по троттуару модистокъ. Дальше, у темнаго переулка, притаилась баба въ лохмотьяхъ, съ ребенкомъ на рукахъ: она просила милостыню. И надъ всѣмъ этимъ разстилалось хмурое сентябрское небо, съ мигавшими на немъ звѣздами, мѣстами пробившимися сквозь темносѣрую пелену.
   Невыносимая тоска сжала сердце Качаева. Весь этотъ шумъ, вся бѣготня, вся сутолока бойкой улицы, вмѣсто того, чтобы развлечь, только раздражали его. Каждый безпечный гуляка, встрѣчавшійся на пути, и каждый прохожій, шедшій съ дѣловымъ видомъ, одинаково поднимали въ немъ желчь. Въ каждомъ изъ нихъ въ эти минуты онъ видѣлъ не просто человѣка, а частицу той стихійной силы, которая раздавила много жизней,-- также и его жизнь,-- и еще раздавитъ современемъ жизнь многихъ другихъ, между прочимъ, и его новыхъ знакомыхъ, брата и сестры, если они не смирятся и не станутъ сами бѣгать и метаться, устроивая только свои личныя дѣлишки, хлопоча только о своихъ личныхъ интересахъ.
   "Впрочемъ я неправъ!" -- остановилъ онъ себя.-- "Меня не раздавилъ жерновъ жизни: я посторонился!.. Отошелъ къ сторонкѣ!" -- припомнилъ онъ фразу, повторяющуюся чуть не черезъ каждыя десять словъ въ одной изъ пошлыхъ современныхъ комедій-фарсовъ.-- "Отошелъ!.. Но легко ли мнѣ отъ этого?.." Нѣтъ, ему было нелегко. И теперь онъ опять бранилъ себя, что пошелъ къ Николаевой: это напрасно взволновало его.
   "Ушелъ отъ жизни -- ну, и сиди въ своемъ углу!" говорилъ онъ теперь себѣ. "Философствуй съ тѣми, кто тоже не живетъ, хотя бы потому, что старъ сталъ!"
   И онъ вспомнилъ своего старичка-пенсіонера.
   "Вотъ онъ не растревожить, не взволнуетъ! А къ живымъ людямъ и соваться нечего!"
   Онъ повернулъ домой. Съ какимъ-то суевѣрнымъ страхомъ обошелъ онъ переулокъ, гдѣ жила Николаева, и вошелъ къ себѣ. "Довольно! Не пойду я къ нимъ!"
   Онъ забылъ, что разрѣшилъ студенту придти къ себѣ.
   

VI.

   А студентъ явился на другой же день вечеромъ.
   Уже совсѣмъ стемнѣло. Качаевъ зажегъ свою низкую кабинетную лампу и сѣлъ къ столу съ книгой. Ламновый свѣтъ освѣщалъ только столъ и пятномъ падалъ на полъ. Но комната была погружена во мракъ.
   Въ дверь постучали.
   -- Войдите!-- крикнулъ Качаевъ, снимая ламновый абажуръ.
   Усилившійся свѣтъ ударилъ прямо въ лицо вошедшему.
   Качаевъ узналъ его: это былъ Николаевъ.
   -- Я вамъ не помѣшаю, если посижу у васъ немного?-- спросилъ тотъ, не снимая еще пальто и стоя въ выжидательной позѣ.
   -- Нисколько!-- отвѣчалъ Качаевъ и подумалъ про себя: "Какъ онъ, однако, поторопился!"
   Николаевъ снялъ пальто, пожалъ руку Качаеву и сѣлъ вмѣстѣ съ нимъ къ столу.
   На улицѣ стояла мгла и завывалъ вѣтеръ, бросая въ окна цѣлыя массы мелкаго, холоднаго дождя.
   -- Какова погодка-то!-- проговорилъ Качаевъ.
   -- Да...-- мелькомъ отвѣтилъ студентъ и продолжалъ:-- А я къ вамъ, Алексѣй Ивановичъ, по поводу вчерашняго разговора...
   Качаевъ поморщился.
   -- Вчера мы не договорили какъ-то... Я бы хотѣлъ по-обстоятельнѣе поговорить съ вами...
   Качаева стала разбирать злость.
   "Что онъ, за поученіями, что-ли, во мнѣ пришелъ?" мелькнуло у него въ головѣ, и онъ взглянулъ на своего гостя.
   Но въ выраженіи лица Николаева было столько чего-то хорошаго, честнаго, что злость мигомъ стихла въ сердцѣ Качаева, и онъ отвѣчалъ:
   -- Извольте, поговоримъ! Хотя едва-ли... едва-ли мы поймемъ другъ друга.
   Тогда Николаевъ заговорилъ. Онъ высказывалъ свои надежды... Качаевъ опровергалъ ихъ. Николаевъ защищался, какъ могъ и какъ умѣлъ, горячился, доказывалъ, ссылался на исторію... Качаевъ доказывалъ примѣрами, захватывая ихъ изъ жизни. Онъ вызвалъ въ своей памяти множество случаевъ... Объ однихъ онъ слышалъ, другіе совершились при немъ, а въ нѣкоторыхъ онъ принималъ личное участіе... Разбитыя, изломанныя жизни, разрушенныя вѣрованія, безсильная злоба и отчаяніе -- вотъ результаты, къ которымъ приводили эти случаи...
   Говоря, Качаевъ и самъ взволновался. Иронически-сдержанный тонъ его уступалъ мѣсто желчной горячности. Подъ-конецъ онъ уже съ какой-то больной злобой разбивалъ своего собесѣдника, гадко радуясь, что разрушаетъ его надежды.
   -- Если вѣрить вамъ, то что же дѣлать-то?..-- спросилъ, наконецъ, Николаевъ, какъ-то безсильно опустивъ руки.
   -- Не знаю!-- пожалъ плечами Качаевъ.
   -- Но вы сами...
   -- Я?!.. Я похоронилъ себя вотъ здѣсь, въ этихъ двухъ комнатахъ,-- вотъ что я сдѣлалъ!
   -- Да не всякій же можетъ это!.. Да, наконецъ, развѣ это идеалъ?..
   -- Кто-жъ вамъ говоритъ, что я хочу себя выставить идеаломъ?!. Я -- одинъ изъ раздавленныхъ, одинъ изъ калѣкъ -- и только!
   -- И вы этимъ разсужденіемъ себя оправдываете?..
   -- И не думаю! Да, вотъ что, юноша!-- поднялся Качаевъ со стула.-- Оставьте вы это! Вашими воззваніями вы меня, все равно, не проймете: правъ я или неправъ -- я отдаю отчетъ передъ своей совѣстью... Требовать отъ меня дѣятельности -- это все равно, что заставлять невѣрующаго молиться. Какъ тамъ, такъ и тутъ, пользы ждать нечего!.. Пусть мнѣ вернутъ мой прежній оптимизмъ, тогда я опять прежній буду!.. А пока этого нѣтъ, до тѣхъ поръ я буду сидѣть сложа руки, потому что, по моему, это все-таки честнѣе, чѣмъ "пристроиваться"!.. Поняли?
   Николаевъ не отвѣчалъ. Засунувъ руку въ карманъ, а другою теребя бороду, онъ задумчиво ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ.
   Качаевъ тоже смолкъ и снова сѣлъ на мѣсто, машинально перелистывая страницы лежавшей передъ нимъ книги.
   -- Наконецъ, журналистика...-- послѣ долгой паузы выговорилъ Николаевъ.
   -- Журналистика?!..-- встряхнулъ Качаевъ своей сѣдой головой.-- Да что вы, ребенокъ, что-ли?.. Въ журналистикѣ на два, на три честныхъ шопота приходится цѣлый громъ проданныхъ подлыхъ голосовъ! Нравы кабака и кафе-шантана перешли теперь въ журналистику и душатъ въ ней все честное и правдивое!.. Честные голоса едва слышны! Да и что изъ того, что они слышны?! Развѣ журналистика вліяетъ у насъ на жизнь?! Эхъ! Да что говорить! Вглядитесь вы да вдумайтесь-ка во все получше!..
   -- Но вѣдь это все временно...
   -- Да?.. Вы думаете?.. Чтожъ, можетъ быть, это и временно, а дальше иначе будетъ: похуже немного.
   -- А я думаю иначе. Я...
   -- Ну, если вы думаете иначе, то и поступайте сообразно съ этимъ!-- уже крикнулъ Качаевъ: -- а меня въ покоѣ оставьте!..
   -- Я васъ не понимаю!-- слегка покраснѣлъ Николаевъ.-- Выясненіе взглядовъ...
   -- Такъ, такъ!-- перебилъ Качаевъ съ горькимъ смѣхомъ.-- Да поймите вы, наконецъ, что я не хочу никакихъ разговоровъ, никакихъ выясненій! Въ томъ-то и горе, что для меня все слишкомъ ясно! Вы скажете, что я могу ошибаться?.. Можетъ быть. Но я-то самъ не допускаю этого... А эта болтовня, что "выясненіями" называется, изъ меня всѣ жилы вытягиваетъ. Вы думаете, что я такъ, по капризу, все бросилъ?.. Такъ знайте, что нѣтъ, не по капризу! Вы, вотъ, мнѣ сейчасъ журналистику въ носъ сунули... Знайте же, что я самъ работалъ въ журналистикѣ, и бросилъ, потому что понялъ, что не стоитъ, смысла нѣтъ теперь бумагу-то марать!.. И запомните вы, что вообще я не по капризу все бросилъ, а сознательно! И если я ошибаюсь, то... ну, потому, что-ли, что у меня голова неправильно устроена, думаетъ не такъ! Но не передѣлаете же вы мнѣ мою голову-то?!.. Голову не передѣлаете, а измучить меня -- измучаете!.. Оставьте! Не троньте вы меня!..
   Послѣднія слова Качаевъ проговорилъ слабо, едва слышно, задыхаясь и отмахиваясь рукой. На лицѣ его отражалось страданіе, и, договоривъ, онъ откинулся на спинку стула, сжавъ себѣ голову обѣими руками.
   Николаевъ смутился. Онъ не ожидалъ этого. Передъ нимъ былъ если и не правый, то, во всякомъ случаѣ, измученный человѣкъ.
   -- Алексѣй Ивановичъ!-- мягко началъ тогда онъ, близко подойдя къ Качаеву.-- Вы извините меня! Я не хотѣлъ... вы... мнѣ больно было слышать все это... вотъ я васъ и разстроилъ! Вы простите!
   Качаевъ встрепенулся.
   -- Что вы это, батенька?!..-- заговорилъ онъ, привѣтливо глядя на молодого человѣка и протягивая ему обѣ руки.-- Что вы?!.. Развѣ вы виноваты, что я боленъ?!. Вѣдь я совсѣмъ боленъ... душой и нервами...-- пояснилъ онъ съ насильственной улыбкой:-- ну, вотъ, и того... разстроился.
   Онъ снова замолкъ и снова устало откинулся на спинку стула.
   -- Я вижу это... понимаю...-- проговорилъ Николаевъ.-- Я лучше уйду!-- вдругъ точно спохватился онъ.-- Вы отдохнете!..
   И, не дожидаясь отвѣта, онъ взялся за пальто.
   Качаевъ его не удерживалъ, и всталъ его проводить.
   -- А что, Алексѣй Ивановичъ, когда-нибудь зайдете къ сестрѣ, а?..
   -- Хорошо... хорошо...
   На прощанье Николаевъ сжалъ руку Качаева обѣими руками.
   Когда дверь за ушедшимъ заперлась, Качаевъ рухнулся въ кресло.
   -- Зачѣмъ все это, зачѣмъ?.. простоналъ онъ вслухъ, безсильно уронивъ голову на грудь.
   

VII.

   Прямо отъ Качаева Николаевъ бросился къ сестрѣ.
   Всю дорогу, какъ живой, стоялъ передъ нимъ образъ Качаева, съ его страдальческимъ лицомъ и ранней сѣдиной, серебрившей его волосы. Николаевъ чувствовалъ у него что-то точно оторвалось отъ сердца и какая-то пустота образовывалась въ немъ. Онъ не соглашался съ словами Качаева, отстаивалъ свою вѣру и готовъ былъ отстаивать ее еще. Но то, чего не сдѣлали слова Качаева, то сдѣлалъ тонъ его словъ, его утомленный, прерывающійся голосъ, его горячая вспышка, окончившаяся полнымъ упадкомъ силъ, и вообще вся его нервность и болѣзненность. Все это поразило Николаева, какъ-то подавило его и заставило обратить большее вниманіе на слова Качаева.
   -- Онъ говоритъ: "вглядѣться, вдуматься". Чтожъ, я буду вглядываться, буду думать... И всѣ его слова побольше взвѣшу. Самъ-то только онъ, бѣдняга, что будетъ дѣлать?!.. Развѣ можно такъ жить, какъ онъ живетъ? Развѣ можно долго стерпѣть такую жизнь?..
   И образъ Качаева все больше и больше рисовался молодому человѣку въ страдальческомъ ореолѣ мученичества.
   

VIII.

   Надежда Дмитріевна сидѣла за чаемъ, когда къ ней вошелъ братъ.
   -- Что съ тобой, Борисъ?-- съ безпокойствомъ спросила она.
   -- А что?
   -- Да ты чѣмъ-то разстроенъ, взволнованъ?!..
   -- А отъ Качаева,-- кратко отвѣчалъ Борисъ Дмитріевичъ, точно этимъ было все сказано.
   -- Ты былъ у Качаева?-- оживилась дѣвушка.-- Ну, говори же, разсказывай, что онъ тамъ?
   -- Несчастный онъ человѣкъ, вотъ что!-- со вздохомъ проговорилъ юноша, садясь къ столу.
   Дѣвушка слегка вздрогнула, но молчала, зная, что братъ если началъ говорить, то самъ все доскажетъ.
   -- Онъ совсѣмъ мертвый человѣкъ,-- продолжалъ, между тѣмъ, Николаевъ.-- Сегодня мы много говорили, много спорили, и онъ высказался!.. Я одного не понимаю, какъ у него хватаетъ силы жить?.. Вотъ слушай!..
   И Николаевъ передалъ сестрѣ подробности своего разговора съ Качаевымъ.
   -- Кончилось тѣмъ,-- заключилъ онъ,-- что бѣдняга чуть не упалъ въ обморокъ.
   -- Значитъ, онъ, въ самомъ дѣлѣ, боленъ?-- озабоченно спросила дѣвушка.
   -- А то какъ же?!-- не безъ досады отвѣчалъ студентъ,-- Я думаю, если человѣкъ столько переиспыталъ да такъ перемучился, такъ здоровымъ не будетъ! У него, можетъ быть, въ душѣ, что называется, живого мѣста не осталось!.. Я и то кляну себя, что погорячился, увлекся споромъ, ничего не замѣчалъ и разстроилъ его... Впрочемъ, зато я узналъ много такого, о чемъ стоитъ подумать!-- точно про себя проговорилъ Николаевъ и продолжалъ:-- Съ нимъ надо не спорить и не тревожить его, а прежде всего надо ему покой дать, какъ инвалиду... Если-бы ты его сегодня слышала и, главное, видѣла бы, какъ онъ говорилъ -- ты бы тогда это поняла... Этотъ человѣкъ -- сила, но только сломленная сила!..
   Студентъ смолкъ. Видимо, онъ чисто-юношески увлекся Качаевымъ. Нечего и говорить, что сестра сочувствовала ему.
   -- Слушай, Борисъ!-- попробовала возразить она:-- неужели для него все кончено?
   -- Чтожъ? Не думаешь ли ты, что разными уговариваньями можно вернуть ему силы?..
   -- Нѣтъ, но...
   -- Что?
   -- Онъ совсѣмъ одинъ, да?
   -- Какъ это?-- Я не понимаю...
   -- У него нѣтъ ни семьи, ни родныхъ?..
   -- Насколько я могъ судить изъ тѣхъ отрывковъ сегодняшняго разговора, когда онъ говорилъ о себѣ, я заключаю, что онъ одинъ... Три года тому назадъ, его сестра умерла въ чахоткѣ... Но и она послѣднее время жила далеко отъ него...
   -- Знаешь, Боря, мнѣ кажется, что еслибы онъ не былъ одинъ...
   -- Что еще?!-- перервалъ Николаевъ.-- Небось, ты думаешь, тогда лучше было бы?.. Брось ты эта сентименты, Надя! Стыдно! Человѣкъ, такъ сказать, вѣру въ жизнь потерялъ, а ты тутъ объ одиночествѣ! Еслибъ онъ живымъ человѣкомъ былъ, такъ и одиночество -- вздоръ: нашлись бы близкіе люди, родные по духу! А если заживо схоронилъ себя человѣкъ, то никакая дружба, никакая любовь не вызоветъ его къ жизни! Вздоръ это! Тутъ дѣло не въ одиночествѣ.
   Дѣвушка не возражала. Но она думала свое.
   Чай пили почти молча, изрѣдка перекидываясь отрывочными замѣчаніями, причемъ Надежда Дмитріевна мелькомъ спросила, гдѣ живетъ Качаевъ.
   Послѣ чая Борисъ собрался уходить.
   -- Да, Надя!-- сказалъ онъ, прощаясь съ сестрой.-- Много мнѣ сказалъ сегодня Качаевъ, очень много!.. И надъ его словами надо подумать!..
   И, нахлобучивъ шляпу на глаза, Николаевъ вышелъ изъ комнаты.
   

IX.

   Морозило. Полдень былъ ясный, и солнце ярко било въ окна квартиры Качаева. Болѣе блѣдный, чѣмъ обыкновенно, со слѣдами безсонницы на лицѣ, совсѣмъ одѣтый, лежалъ онъ навзничь на диванѣ, засунувъ руки подъ голову. На столѣ стоялъ потухшій самоваръ и валялась раскрытая книга. Недопитый стаканъ остывшаго чаю стоялъ тутъ же.
   Уже болѣе двухъ часовъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ Качаевъ всталъ съ постели. Во всю ночь онъ спалъ всего какой-нибудь часъ. Къ утру у него разболѣлась голова, и онъ всталъ, одѣлся, велѣлъ подать чай и сѣлъ къ столу съ книгой. Книга эта -- одинъ изъ недавнихъ переведенныхъ французскихъ романовъ -- была на-дняхъ взята имъ изъ библіотеки. Вообще, послѣднее время, онъ читалъ преимущественно повѣсти и съ особеннымъ удовольствіемъ хватался за тѣ произведенія, которыя далеки отъ русской "современности". Читая ихъ, онъ отдыхалъ душой, на время забывая дѣйствительность. Онъ даже въ душѣ завидовалъ писателямъ-художникамъ. Онъ находилъ, что какъ ни тяжела окружающая ихъ дѣйствительность, но они могутъ жить сносно: не имѣя своей жизни -- они могутъ жить жизнью своихъ героевъ. Въ самомъ творчествѣ есть наслажденіе, а кромѣ того, служа искусству, служишь обществу. Разсуждая такъ, Качаевъ даже самъ пробовалъ писать романъ. Но ничего не вышло. Прежде всего, Качаевъ былъ совсѣмъ не художникъ, и самъ понималъ это. Кромѣ того, желая романомъ доказать свои взгляды на текущую жизнь, Качаевъ рисковалъ никогда не увидѣть своего романа въ печати: приходилось касаться слишкомъ многаго... И, написавъ три главы, онъ забросилъ эту работу. Къ этому, конечно, не мало побудилъ его и вопросъ "зачѣмъ?" -- вопросъ, который послѣднее время преслѣдовалъ его постоянно. "Не стоитъ!" было всегдашнимъ отвѣтомъ на этотъ вопросъ. Этотъ же отвѣтъ порѣшилъ и съ романомъ. "Зачѣмъ?" Зачѣмъ писать романъ?.. Для того, чтобы доказать читателю, что не стоитъ работать, не стоитъ биться, что надо "махнуть рукой"? Да еслибъ даже и удалось доказать это, то къ чему это поведетъ? "Зачѣмъ?"
   -- Не стоитъ!-- опять-таки отвѣтилъ себѣ Качаевъ, и романъ былъ заброшенъ.
   Желаніе взяться за романъ было послѣдней вспышкой жизни въ умирающемъ. На этомъ все покончилось. Теперь ужъ не было никакихъ желаній. Человѣкъ умеръ.
   Впрочемъ иногда что-то шевелилось въ немъ. Это "что-то" -- была злоба.
   Вчера, напримѣръ, послѣ ухода Николаева, злоба страшно разбушевалась. Качаевъ злился на себя. Онъ не могъ себѣ простить, что способенъ еще волноваться.
   "Зачѣмъ я спорилъ съ такой горячностью? Къ чему это? Стоитъ-ли?.."
   Онъ полагалъ, что не стоитъ. Конечно, эти воспоминанія о прошломъ, это ковырянье въ трудно-заживляемыхъ ранахъ души и выставка ихъ на показъ, заставляли органически волноваться. Но Качаевъ не хотѣлъ и этого. Даже этого онъ не хотѣлъ себѣ позволить.
   "Пора совсѣмъ успокоиться!.. Пусть все идетъ мимо меня..."
   Этого онъ и хотѣлъ добиться. И злился, когда замѣчалъ, что это не удается. Злился и проклиналъ онъ себя
   Сегодня, во время безконечной ночи, онъ даже дошелъ до того, что злился на себя за свою злобу.
   "И злости не должно быть!" кричалъ онъ про себя. "Ничего не должно быть!.."
   И теперь, лежа навзничь на диванѣ, онъ еще разъ это подумалъ.
   "Надо, необходимо надо совсѣмъ смирить себя!"
   Именно "смирить". Онъ такъ и подумалъ. Смирить и заморить въ себѣ все, что еще до сихъ поръ трепещетъ и даетъ себя чувствовать.
   "Это необходимо!"
   "Зачѣмъ?" -- вдругъ явился опять вопросъ.-- "Ну, удастся все это, все замретъ, затихнетъ, страданій и волненій не будетъ. А потомъ что?"
   Этотъ вопросъ молніей прорѣзалъ мозгъ Качаева.
   "Потомъ что"?"
   Онъ даже приподнялся на диванѣ, съ испуганнымъ лицомъ и весь похолодѣвъ.
   "Ну, ну!.." пыталъ онъ самъ себя:-- "потомъ что?.."
   Потомъ остается личная жизнь.
   И только?
   Да, и только.
   Такъ неужели три года безпощадной ломки своей души приведутъ только къ тому, что сравняешься со "шкурными людьми"?..
   "А то къ чему-же?!.. Къ чему же другому можетъ привести систематическое стремленіе убить въ себѣ человѣка?!.."
   Качаевъ обмеръ. Его охватило ужасомъ. На мгновеніе ему даже показалось, что онъ теряетъ разсудокъ. Какъ?!.. Онъ столько времени ломалъ себя, передѣлывалъ, трудился надъ собой, и ему ни разу не пришло въ голову, что онъ только тѣшился мыслью, что "сторонится отъ жизни", что дѣйствительно "посторониться отъ жизни" нельзя, что онъ только обманывалъ себя надеждой, что не "пристроился" какъ другіе, и что поэтому выше, лучше ихъ...
   Теперь онъ мгновенно понялъ, что онъ тоже "пристроивался", только на другой ладъ.
   "И тѣ, другіе -- тоже, можетъ быть, ломали себя, тоже мучились и потомъ ужъ стихли!.."
   Такъ неужели онъ этого хочетъ?..
   Да, онъ идетъ къ этому. Только аппетиты у него скромнѣе. Другіе, смирившись, ищутъ "мѣстечекъ" и "окладовъ", а онъ довольствуется своимъ "капитальцемъ". Разница -- только въ размѣрахъ...
   Боже, какъ гадокъ сталъ онъ себѣ въ эти минуты!.. Жгучій стыдъ охватилъ его. Онъ даже невольнымъ движеніемъ закрылъ себѣ лицо руками, точно боясь смотрѣть вокругъ себя. Отвращеніе къ самому себѣ овладѣло имъ всецѣло. Онъ готовъ былъ, еслибы могъ, раздавить, заплевать себя... Ему ужъ стало даже казаться, что онъ не ошибался, а сознательно ломалъ комедію, рисовался передъ самимъ собою, обманывалъ самъ себя.
   "Что же, или дальше, убивай въ себѣ человѣка!" -- говорилъ онъ теперь себѣ.-- "Старайся!.. А когда совсѣмъ замретъ въ тебѣ душа, тогда устроивай свое счастье!"
   И новая мысль поразила его. Онъ отнялъ руки отъ лица.
   "Да развѣ я могъ бы устроить свое личное счастье?"
   Нѣтъ, не могъ бы. Не могъ бы потому, что душа его слишкомъ изныла и изболѣла. Не могъ бы потому, что сердце его истерзалось муками. Для счастья нужна любовь къ жизни, нуженъ интересъ къ ней, а что же въ жизни онъ можетъ любить и чѣмъ онъ можетъ интересоваться, когда отъ всего, что онъ цѣнилъ, онъ отказался, и всѣ чувства, которыя были ему дороги, онъ заглушилъ въ себѣ?.. Развѣ явятся новые кумиры, и новыя чувства къ нимъ родятся въ пустой груди...
   Но какія?..
   Въ самомъ дѣлѣ, какія?.. Выборъ не великъ: или погоня за богатствомъ и вообще "положеніемъ въ обществѣ", или тихое, уютное "семейное гнѣздышко", со всѣми его аттрибутами...
   Къ чему-жъ бы онъ пристроился?"
   И онъ сразу, всѣмъ существомъ своимъ, почувствовалъ, что ни къ чему: ни къ тому, ни къ другому. Почему? А потому, что никогда ни къ тому, ни къ другому, его не тянуло, а теперь слишкомъ ужъ долго и сильно болѣлъ онъ другой любовью, слишкомъ перемучился за другіе идеалы...
   "Старъ я, чтобы новыхъ боговъ заводить!" -- подумалъ онъ.
   И онъ былъ правъ. Кто рано начинаетъ "смиряться", тому легче передѣлывать себя на новый ладъ; а кто много и долго "терпѣлъ за вѣру", тотъ развѣ только вмѣстѣ съ сердцемъ вырветъ ее изъ груди... И не найдетъ ужъ потомъ онъ новое сердце, чтобы новаго бога имъ любить, а такъ и останется съ пустотой въ груди...
   И если и будетъ потомъ еще жить, то жить изо дня въ день, безсмысленно, безтолково, безъ всякихъ надеждъ, стремленій и желаній. А безъ этого нѣтъ счастья. Безъ этого жизнь мертва.
   И Качаевъ понялъ, что только такой, мертвой, жизни онъ можетъ теперь добиться.
   Это сознаніе его облегчило. Онъ настолько еще "человѣкъ былъ", что обрадовался, когда понялъ, что, опуская руки и отказываясь отъ борьбы, онъ этой цѣной не покупаетъ себѣ счастье, а только хочетъ покоя... А счастья для него нѣтъ. Покой же... но это -- покой мертвеца...
   Итакъ, онъ умираетъ... Онъ умретъ нравственно, душевно... Ну, а что же дѣлать съ физической жизнью, которая будетъ все-таки шевелиться, будетъ заявлять свои права?..
   Убить и ее!
   Этотъ отвѣтъ показался Качаеву какимъ-то неожиданнымъ голосомъ со стороны,-- такъ чуждъ онъ былъ до сихъ поръ этой мысли. Боже мой! это такъ просто, такъ коротко... Не надо ни ломать себя, ни терзаться...
   "Одинъ кинжала лишь ударъ"... припомнились ему слова Гамлета.
   Да. Одинъ ударъ или одинъ нажимъ револьверной пружины... Какъ скоро... и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ глупо!.. Человѣкъ боролся, мучился, хлопоталъ, метался -- и все для того, чтобъ самому же "поставить надъ собой крестъ", сознавая отлично, что ничего ты въ жизни не сдѣлалъ, и сколько еще ни хлопочи и ни бейся, и дальше ничего не сдѣлаешь, а потому покончи-ка лучше свое безполезное болтанье изъ стороны въ сторону... Покончи... перестань метаться... Успокойся!..
   "Да! это будетъ ужъ совсѣмъ спокойствіе!" -- съ нехорошей улыбкой сказалъ себѣ Качаевъ.
   Онъ даже теперь удивлялся, почему раньше такая простая мысль, такой простой исходъ -- не приходили ему въ голову.
   "Прежде, положимъ, была вѣра въ пользу своей жизни... Ну, а потомъ, теперь-то что?.."
   Онъ не нашелъ отвѣта.
   "Но если это раньше не приходило ему въ голову, то теперь пришло; значитъ, теперь исходъ найденъ?"
   "Да, найденъ!"
   И, сказавъ себѣ это, онъ сейчасъ же опять-таки какъ-то органически почувствовалъ, что сказалъ неправду: ему ясно стало, что если умомъ онъ и пришелъ къ выводу, что "надо кончить", но все-таки этого онъ не сдѣлаетъ. Онъ до того это отлично чувствовалъ, что даже самъ удивился. Ни сомнѣніямъ, ни колебаніямъ, не было мѣста.
   "Я этого не могу!"
   Это не онъ сказалъ себѣ, а это какъ-то само сказалось.
   "Не могу... но почему же?" -- спросилъ онъ тогда себя.
   И онъ началъ копаться въ своей душѣ, чтобы отыскать причину. Ему хотѣлось узнать, инстинктъ ли только самосохраненія говоритъ въ немъ, или что-нибудь другое, высшее.
   "Если у человѣка ничего не осталось въ жизни, то что же можетъ удерживать его?..
   Конечно, ничто, кромѣ инстинкта. Но, въ данную минуту, ему почему-то казалось, что не одинъ инстинктъ въ немъ говоритъ, а и еще что-то. И вотъ это "что-то" ему и хотѣлось разыскать.
   Насколько могъ и умѣлъ, онъ распластывалъ передъ собой свою душу, стараясь найти, нѣтъ ли гдѣ тамъ чего-нибудь, не заронилась ли тамъ гдѣ-нибудь хоть искорка какой-либо надежды.
   Но нѣтъ! Тамъ было пусто и мертво.
   И вдругъ, неожиданно, безпричинно какъ-то, мелькнулъ передъ нимъ ласковый взглядъ Надежды Дмитріевны. Туманно и смутно мелькнулъ онъ сначала, но потомъ все яснѣе и яснѣе вырисовывался въ его воображеніи. Затѣмъ явилось передъ нимъ и все личико дѣвушки, а наконецъ и вся она, съ ея молодой, безъискусственной граціей движеній, такая, какою онъ видѣть ее, когда былъ у нея и когда она съ такимъ сочувствіемъ (онъ замѣтилъ это и только сейчасъ уличилъ себя въ этомъ), съ такой лаской глядѣла на него. Вотъ именно такою она и явилась теперь передъ нимъ, точно отвѣтъ на его вопросъ.
   Конечно, это могло быть не отвѣтомъ, а случаемъ, но все-таки это удивило Качаева.
   "Чтожъ это такое?" опѣшилъ онъ. "Неужели?!.."
   И онъ громко и злобно разсмѣялся надъ самимъ собой.
   "Этого бы еще недоставало!.. Ха, ха, ха!.. Да нѣтъ! Вздоръ это! Конечно, вздоръ!.. Надо мнѣ просто выйти на улицу, пройтись немного, освѣжиться... А то, пожалуй, я тутъ, чортъ знаетъ, до чего додумаюсь...*
   Онъ вскочилъ съ мѣста и взялся за пальто.
   "Ха, ха, ха!.. Вотъ нелѣпость-то! Ха, ха, ха!.."
   Опять онъ вслухъ смѣялся надъ собой, но въ то же время не могъ не чувствовать, что въ его сердцѣ дѣлалось что-то странное, непривычное: какое-то живое ощущеніе шевелилось въ немъ. Онъ чувствовалъ это, но не хотѣлъ замѣчать и не спускалъ съ лица дѣланной улыбки, точно стараясь обмануть кого-то.
   "Вздоръ!" -- проворчалъ онъ, наконецъ, еще разъ, и, совсѣмъ одѣвшись, пошелъ къ дверямъ.
   И здѣсь, у самаго порога, наткнулся на почтальона. Почтальонъ передалъ письмо и скрылся.
   "Отъ кого это?" -- удивился Качаевъ.
   Онъ отвыкъ получать письма. Переѣхавъ въ Москву, онъ нарочно не далъ никому адреса.
   "Нашли! Разыскали!" -- не безъ досады подумалъ онъ.
   Письмо было городское, съ адресомъ, написаннымъ женской рукой. Качаевъ какъ-то нахмурилъ брови и вскрылъ конвертъ. Развернувъ письмо, онъ прежде всего взглянулъ на подпись. Тамъ ясно и четко стояло: "Надежда Николаева".
   Что-то точно запрыгало въ груди Качаева, но онъ заставилъ себя подумать:
   "Та-акъ!.. И она вслѣдъ за братцемъ!.."
   Но, когда онъ читалъ письмо, у него дрожали руки.
   "Алексѣй Ивановичъ!-- писала Николаева.-- Вчера мы съ братомъ долго говорили о васъ. Онъ мнѣ все разсказалъ, весь разговоръ съ вами. Притомъ онъ очень досадовалъ на себя, что васъ обезпокоилъ и разстроилъ. Онъ сказалъ, что вы нездоровы.
   "Алексѣй Ивановичъ! Позвольте мнѣ придти къ вамъ! Я съ вами не буду говорить о томъ, что васъ можетъ разстроить, а только такъ немного посижу у васъ, пока не надоѣмъ. Скажу вамъ правду: хотя мы съ вами познакомились совсѣмъ неожиданно и видѣлись всего два раза, но въ вашемъ обществѣ я чувствую себя очень хорошо. Пишу вамъ это прямо и безъ церемоніи: вы -- такой человѣкъ, съ которымъ можно быть откровенной.

"Жду отвѣта".

   Ниже прилагался письменный адресъ.
   Качаевъ перечелъ письмо нѣсколько разъ, не сходя съ того мѣста, гдѣ засталъ его почтальонъ.
   Наконецъ, онъ точно очнулся.
   "Вотъ-те-и-на!.." -- растерянно вздохнулъ онъ и потомъ снова заставилъ себя подумать: "Наивность какая!.. Ужъ не женишка ли барышня себѣ подцѣпить хочетъ?.. Можетъ, работать-то надоѣло, такъ муженекъ требуется?!.."
   Это было уже гадко. И Качаевъ самъ сейчасъ же это понялъ.
   Потомъ, не снимая пальто, съ неестественно-сосредоточеннымъ лицомъ, подошелъ онъ въ письменному столу и сѣлъ въ кресло.
   "Отвѣтить надо",-- подумалъ онъ.
   Ему почему-то даже и не пришло въ голову, что письмо можно оставить вовсе безъ отвѣта.
   "Что же ей написать?"
   И въ первую минуту онъ даже разсердился на себя за этотъ вопросъ.
   "Уже размякъ!" -- стыдилъ онъ себя.-- "Что отвѣтить?! Дура пишетъ глупости, а я еще раздумываю, что отвѣтить?.. Ужъ не въ любовь ли вамъ, Алексѣй Ивановичъ, поиграть желательно?.. Этого бы еще недоставало!"
   И опять неестественный, натянутый смѣхъ, и опять въ сердцѣ что-то странное.
   "Однако надо же писать!"
   Онъ взялся за перо.
   "Милостивая Государыня, Надежда Дмитріевна!" -- началъ писать онъ.-- "Признаюсь, я крайне удивился"...
   Въ это мгновеніе опять за него выглянуло откуда-то личико дѣвушки. И ему показалось, что на глазахъ ея слезы...
   Онъ смялъ начатое письмо и бросилъ его подъ столъ.
   "Ну, что же, зови ее, приглашай, начинай романъ!" -- злобствовалъ онъ надъ собой.-- "Мерзость какая!"
   И онъ снова началъ письмо прежняго содержанія, и снова не дописалъ его и, смятое, бросилъ подъ столъ.
   И вдругъ ему припомнилась сцена изъ какого-то романа, гдѣ влюбленный юноша такимъ образомъ мучится надъ письмомъ къ своему "предмету".
   "Да, ну-же, рѣшайся!" -- какъ капризный мальчикъ дергалъ онъ самъ себя за свои сѣдые волосы.-- "Ну-же!.."
   А ощущеніе жизни все сильнѣй и сильнѣй шевелилось въ его сердцѣ и нешутя давало себя чувствовать. Неопредѣленное желаніе чего-то живого, волнующаго -- охватывало организмъ. Качаевъ не могъ дать себѣ отчета, что это было съ нимъ; но онъ чувствовалъ, что, противъ воли его разсудка, вся душа его участвуетъ въ разрѣшеніи вопроса объ этомъ письмѣ,-- душа, которая почуяла тутъ ожиданіе могущей явиться жизни, ожиданіе чего-то, что хоть на время, но оживить и согрѣетъ все и дастъ всему жизнь. И противъ воли его разсудка все существо его точно проснулось и требовало этой жизни.
   Да жизнь ли это?..
   Это возраженіе было уже слабо. И тогда, весь охваченный мгновеннымъ туманомъ, сжимая себѣ лобъ рукой, Качаевъ написалъ:

"Приходите!"

   И выронилъ перо,-- точно усталъ.
   Потомъ мгновенно, мелькомъ, явилась у него мысль изорвать письмо, уничтожить это написанное слово... но, вмѣсто этого, онъ вложилъ письмо въ конвертъ, наклеилъ марку, торопливо набросалъ адресъ и, точно боясь, что разсудокъ вернетъ свою силу и помѣшаетъ ему, торопливо кинулся къ дверямъ, чтобы послать письмо въ ящикъ.
   Только у дверей онъ пріостановился. Какая-то тѣнь мгновенно пробѣжала по лицу его, сейчасъ же исчезла, и онъ чуть не бѣгомъ бросился искать дворника и приказалъ ему скорѣй опуститъ письмо.
   Вернувшись потомъ въ комнату, Качаевъ съ какимъ-то недоумѣніемъ посмотрѣлъ вокругъ себя; сдавленный вздохъ вырвался изъ его груди, и онъ вслухъ проговорилъ:
   -- Н-ну!.. Самъ я себя не понимаю!..
   И въ давно небываломъ волненіи заходилъ по комнатѣ.
   

X.

   Сумерки сгущались. Медленно, плавно уходилъ короткій осенній день. Углы комнаты давно уже утонули во мракѣ, и только у самыхъ оконъ еще лежали полосы свѣта. Вѣтеръ тоскливо вылъ въ трубѣ какими-то ноющими переливами. На улицѣ уже горѣли фонари, желтыми пятнами выдѣляясь на темно-сѣромъ фонѣ наступающаго вечера.
   Качаевъ еще не зажигалъ огня. Онъ сидѣлъ у окна, облокотившись на подоконникъ, и машинально глядѣлъ прямо передъ собой, уставившись глазами въ свѣтящуюся точку, видную въ окнѣ противоположнаго дома.
   Уже вторыя сутки прошли съ тѣхъ поръ, какъ онъ написалъ Надеждѣ Дмитріевнѣ: "приходите!". Отправивъ письмо, цѣлый день онъ былъ какъ помѣшанный. Цѣлый день онъ растерянно глядѣлъ вокругъ себя, цѣлый день не могъ взяться ни за книгу, ни за ѣду. То онъ, какъ очумѣлый, недвижно сидѣлъ на одномъ мѣстѣ, то вдругъ вскакивалъ на ноги и начиналъ метаться по комнатѣ, наморщивая лобъ и потирая его рукой, точно желая собраться съ мыслями, привести ихъ въ порядокъ. Потомъ снова садился на мѣсто и снова опять вскакивалъ.
   Изъ дому онъ не выходилъ. Когда кухарка принесла ему обѣдъ, онъ даже не притронулся къ нему и, нетерпѣливо выслушавъ по этому поводу соболѣзнованіе добродушной бабы, поторопился выпроводить ее и заперъ за ней дверь.
   По его разсчету, Николаева должна была получить письмо въ тотъ же день, къ вечеру. И вотъ, какъ только наступилъ вечеръ, Качаевъ сталъ совсѣмъ выходить изъ себя отъ волненія. Мысленно рисовалъ онъ передъ собой выраженіе личика дѣвушки, когда она получитъ письмо. Сначала безпокойство, опасеніе, а потомъ восторгъ...
   Такъ подумалъ было онъ, но сейчасъ же остановился.
   "Чтожъ это? Ужъ не воображаю ли я, что она въ меня влюбилась?.."
   Онъ уличилъ себя. Дѣйствительно, совершенно безсознательно въ немъ создалась увѣренность въ чемъ-то подобномъ. И, понявъ это, онъ сейчасъ же пристыдилъ себя. Потомъ, по привычкѣ, усвоенной имъ за послѣднее время, онъ началъ копаться въ своей душѣ, чтобы понять, откуда взялась эта увѣренность. Неужели она основалась на письмѣ? Но развѣ письмо говорить о любви? Развѣ содержанію этого письма нельзя придать тысячу разныхъ значеній? Да, наконецъ, развѣ есть смыслъ предположить любовь послѣ двухъ свиданій?..
   И, къ своему удивленію, на послѣдній вопросъ онъ отвѣтилъ себѣ утвердительно: если на него повліяли эти два свиданія, то развѣ не могли они повліять на нее?..
   И вдругъ онъ точно спохватился: развѣ самъ-то онъ влюбленъ?..
   До сихъ поръ онъ и мысленно не произносилъ про себя этого слова. Онъ не называлъ того, что творилось въ его душѣ. И только сію минуту названіе этого чувства неожиданно вырвалось у него. До сихъ поръ онъ не сознавалъ, что съ нимъ дѣлается, чуялъ, что дѣлается что-то странное, но, не вполнѣ сознавая его, не могъ съ нимъ и бороться. Теперь же ему вдругъ все стало ясно. А опредѣливъ свое чувство, онъ получилъ откуда-то силы для борьбы съ нимъ.
   "Такъ вотъ она, любовь-то!.." подумалъ онъ про себя, точно остановившись передъ какимъ-то невиданнымъ звѣремъ.
   До сихъ поръ онъ не зналъ любви. Была въ его жизни одна дѣвушка, съ которой онъ былъ "роднымъ по духу", рядомъ жилъ, вмѣстѣ учился, вмѣстѣ читалъ, мечталъ и надѣялся, и потомъ близко сошелся съ нею. Онъ былъ съ ней друженъ и принималъ это за любовь. Но это не было любовью: сначала они вмѣстѣ обѣдали, потому что это было удобнѣе, вмѣстѣ записывались въ библіотекѣ, потому что это было экономнѣе, и, наконецъ, сошлись вмѣстѣ... потому что оба были молоды.. Выборъ ихъ остановился другъ на другѣ потому, что они знали другъ друга больше, чѣмъ кого-нибудь, потому что свыклись другъ съ другомъ и, наконецъ, даже отчасти, пожалуй, потому, что жили рядомъ.
   Это не было любовью, да и продолжалось недолго: дѣвушка уѣхала въ другой городъ, и связь лопнула. Качаевъ поскучалъ немного, но потомъ нашелъ друга въ лицѣ одного товарища.
   Съ тѣхъ поръ онъ не зналъ ничего и похожаго на любовь И вдругъ, теперь, когда онъ самъ считалъ себя мертвымъ человѣкомъ, въ немъ явилось это живое чувство.
   И опредѣливъ и назвавъ его, Качаевъ въ ту же минуту рѣшилъ вытравить его изъ сердца. Ему и смѣшно, и досадно было. Онъ самъ засмѣялся надъ собой. Онъ даже вдругъ подошелъ къ зеркалу: ему хотѣлось теперь посмотрѣть свое лицо. Ему казалось, что на лицѣ его долженъ былъ лежать отпечатокъ "этой глупости". Но, сколько онъ ни разсматривалъ себя, онъ не замѣтилъ никакой перемѣны: зеркало не передаетъ мелкихъ оттѣнковъ въ выраженіи глазъ.
   Потомъ онъ сталъ обдумывать, что ему дѣлать. Письмо было написано, такъ что она, вѣроятно, придетъ. Послать телеграмму съ отмѣной приглашенія было бы глупо: это значило бы придать значеніе всей этой исторіи. А этого Качаевъ не хотѣлъ. Онъ, даже самъ не сознавая этого, за себя боялся: ему хотѣлось увѣрить самого себя, что все это -- пустяки, глупость. Онъ даже доказывалъ себѣ это на разные лады.
   Между прочимъ его поражало, что, насколько онъ помнилъ, послѣ двухъ свиданій съ Надеждой Дмитріевной, онъ, казалось, не вынесъ особенныхъ впечатлѣній, или, по крайней мѣрѣ, не сознавалъ ихъ. И потомъ, когда онъ думалъ уже о смерти, вдругъ явившійся въ воспоминаніи образъ -- разомъ, точно волной, охватилъ его своими чарами.
   "Но теперь... довольно!" -- рѣшилъ онъ.
   Больше онъ не дастъ себѣ воли. О, у него есть характеръ!..
   "Но какъ бы то ни было, а дѣвушка придетъ... Чтожъ, надо только приготовиться къ встрѣчѣ!.."
   И онъ заранѣе обдумалъ, какъ ее встрѣтить. Онъ будетъ вѣжливъ -- и только. Разговоръ онъ постарается держать на пустякахъ. Онъ даже не позволитъ ей прикоснуться къ своему душевному міру. Всякую попытку въ такомъ родѣ (а попытки эти будутъ онъ увѣренъ въ этомъ) онъ остановитъ въ самомъ началѣ. Онъ ясно поражеть ей, что и не думаетъ говорить съ ней откровенно,-- онъ оттолкнетъ ее своей холодной замкнутостью. Онъ сдѣлаетъ видъ, что совсѣмъ не понялъ или (и это еще лучше!) не обратилъ вниманія на тонъ ея записки. Онъ принялъ эту записку за простое желаніе познакомиться.
   "А что же другое есть въ этой запискѣ?.." -- вдругъ остановилъ онъ себя.
   Видимо, онъ продолжаетъ думать, что дѣвушка въ него влюблена. Однако это глупо! Ужъ не видитъ ли онъ чего-нибудь особеннаго въ томъ, что дѣвушка хочетъ придти къ нему, одинокому человѣку?..
   Но вѣдь онъ имѣетъ дѣло не съ институткой, боящейся чихнуть безъ разрѣшенія родителей!
   Надежда Дмитріевна живетъ своимъ трудомъ и, конечно, не вращается въ той средѣ, гдѣ войти въ комнату мужчины считается возможнымъ только при условіи "беззавѣтной" любви къ нему... Неужели онъ этого не понимаетъ?.. Онъ самъ своимъ воображеніемъ раздулъ значеніе записки.
   И ему вдругъ стало стыдно...
   "И что это за пошлый отвѣтъ: -- "приходите"! Какое-то снисходительное величіе!.. Это просто невѣжливо!.."
   И у него мелькнула мысль, что, послѣ такого отвѣта, дѣвушка, можетъ быть, даже и совсѣмъ не придетъ.
   "Впрочемъ тѣмъ лучше!-- сказалъ онъ себѣ.-- Вѣдь я же и хочу, чтобъ этихъ глупостей не было..."
   Но онъ сейчасъ же понялъ, что лжетъ. Ощущеніе боли при мысли, что дѣвушка не придетъ, сейчасъ же дало себя замѣтить.
   "Что же это со мной?" -- обезпокоился онъ опять, и снова заставилъ себя отвѣтить:-- "дурь нашла!"
   И рѣшился больше не думать обо всемъ этомъ. Придетъ она -- онъ ее приметъ такъ, какъ рѣшилъ; не придетъ -- тѣмъ лучше: и онъ больше не пойдетъ къ ней.
   Но, несмотря на это рѣшеніе, онъ, проснувшись среди ночи, всталъ и перечелъ записку Надежды Дмитріевны, и хотя, спохватившись, и разсердился на себя за это, но уже не спалъ до утра и цѣлый день до самыхъ сумерекъ былъ нервно возбужденъ.
   И теперь, сидя у своего окна и машинально глядя на окно противоположнаго дома, онъ думалъ о своей ожидаемой гостьѣ.
   Гдѣ-то скрипнула дверь. Онъ вздрогнулъ и оглянулся. Но это кто-то прошелъ по корридору, и опять все стихло.
   "Когда-же это, наконецъ, она придетъ?!" -- совсѣмъ ужъ взволновался онъ, вставая съ мѣста.
   Она пришла скоро, черезъ нѣсколько минутъ. Только онъ успѣлъ зажечь лампу, потому что совсѣмъ стемнѣло, какъ у его двери послышался голосъ:
   -- Гдѣ здѣсь живетъ господинъ Качаевъ?
   Онъ вздрогнулъ, кинулся-было къ дверямъ, но остановился: онъ вѣдь рѣшился быть твердымъ.
   Кухарка указала гостьѣ входъ. Постучали въ дверь.
   -- Войдите!-- крикнулъ Качаевъ какимъ-то точно сорвавшимся голосомъ.
   

XI.

   Дверь отворилась, и вошла Надежда Дмитріевна.
   -- Здравствуйте, Алексѣй Иванычъ!
   Качаевъ пошелъ къ ней на-встрѣчу и какъ-то глядя куда-то въ сторону, протянулъ ей руку.
   Не дожидаясь приглашенія, она сняла свой ватерпруфъ и осталась въ томъ же самомъ коричневомъ платьѣ, въ какомъ онъ видѣлъ ее въ прошлый разъ, и въ котиковой шапочкѣ) изъ подъ которой выбивались мягкіе, слегка вьющіеся волоски.
   -- Какая у васъ славная квартирка!-- непринужденно проговорила дѣвушка, окинувъ глазами комнату.
   -- Да... небольшая...-- какъ-то черезъ силу вытягивая слова, проговорилъ Качаевъ.-- Пожалуйста, садитесь!-- вдругъ быстро добавилъ онъ, спохватившись, что они все еще стоятъ у дверей.
   Надежда Дмитріевна сѣла на диванъ. Хотя она и старалась держать себя непринужденно, но на лицѣ ея было замѣтно смущеніе: ее стѣсняло волненіе Качаева,-- волненіе, которое такъ и бросалось въ глаза.
   А онъ сѣлъ вблизи ея на кресло и съ какой-то глупой застѣнчивостью юноши-подростка разсматривалъ свои руки, не зная, что начать говорить.
   -- Алексѣй Ивановичъ! Вамъ, можетъ быть, непріятно мое присутствіе?-- услышалъ онъ надъ собой мягкій, ласковый голосъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Ради Бога, не думайте этого!-- точно испугался онъ, и машинально, безсознательно чуть не взялъ руку Надежды Дмитріевны, и только едва-едва успѣлъ во время остановиться.
   Она сначала удивленно взглянула на него, удивленная его горячностью, но потомъ женское чутье подсказало ей кое-что, и въ углахъ ея губъ мелькнула ласковая улыбка.
   -- Такъ зачѣмъ же вы... такой?-- проговорила она уже безъ тѣни смущенія, а даже какъ бы ободряя его своимъ тономъ.
   -- Я... что же... я ничего...-- забормоталъ онъ, и вдругъ, точно собравшись съ силами, съ неестественной развязностью откинулся на спинку кресла, вызвалъ на лицѣ свою насмѣшливую улыбку и началъ говорить своимъ всегдашнимъ тономъ, изрѣдка только точно срываясь и измѣняя голосъ.
   -- Я очень радъ васъ видѣть,-- развязно говорилъ онъ.-- Только заранѣе васъ прошу не поднимать со мной "вопросовъ". ("Однако я даже, кажется, дерзокъ!" -- подумалъ онъ про себя)...-- Не прикажете ли чаю?..
   -- Благодарю! Отъ чая я не откажусь, но немного послѣ; успѣемъ еще!
   Нотка ласковой снисходительности слегка звучала въ тонѣ этого отвѣта: женщина уже сознала свою силу.
   И это сознаніе, сказавшееся въ тонѣ, сразу сбило съ Качаева его развязность, и онъ опять смутился.
   -- Конечно, успѣемъ...-- опять началъ онъ разсматривать свои руки.-- Я только сказалъ ("Боже!-- о чемъ бы это начать говорить?" -- мелькнуло у него въ головѣ).-- Конечно, вечеръ великъ... Ну, что вашъ братъ? Какъ онъ поживаетъ?..-- вдругъ спросилъ Качаевъ ("Это некстати, но все равно!" -- рѣшилъ онъ мысленно) и уставился глазами на Надежду Дмитріевну.
   -- Мой братъ,-- просто отвѣчала она:-- теперь ходитъ совсѣмъ растерянный. Сегодня онъ заходилъ ко мнѣ на нѣсколько минутъ, и я совсѣмъ его не узнала... Онъ вами бредитъ...-- Она улыбнулась.-- Вы сильно повліяли на него!-- добавила она уже серьёзно и какъ будто даже озабоченно.
   -- Вотъ ужъ этого я не желалъ!-- такъ взволновался Качаевъ, что даже смущеніе съ него слетѣло.-- Этого ужъ я не желалъ!.. И говорилъ я не для этого... И къ чему это, право?.. Не надо и затѣвать со мной такихъ разговоровъ... Я ничего не хочу, я не проповѣдникъ... Я хочу только покоя, хочу, чтобъ меня не трогали.
   -- Это самое мнѣ и говорилъ брать,-- тихо отвѣчала Надежда Дмитріевна и добавила:-- даже, когда я сказала, что пойду къ вамъ, онъ мнѣ не совѣтовалъ это дѣлать, говорилъ, что вамъ надо дать покой... Но я думала... надѣялась, что я васъ не обезпокою?..
   Въ тонѣ ея послѣдняго вопроса слышалась тонкая доля невольнаго, естественнаго кокетства.
   "Вотъ сейчасъ надо ей отвѣтить на это грубостью и... довольно!" -- сказалъ онъ себѣ, но вслухъ отвѣчалъ такъ:
   -- Конечно, нѣтъ!.. Что же... чѣмъ же?..
   -- Я такъ и думала,-- уже совсѣмъ смѣло начала она.-- Чѣмъ же, въ самомъ дѣлѣ, я могу васъ обезпокоить?!.. Объ особенно высокихъ матеріяхъ я съ вами толковать не буду, потому что въ этомъ дѣлѣ я очень мало понимаю, а по наслышкѣ говорить не люблю.-- Она добродушно улыбнулась.-- Просто, посижу, поговорю съ вами!.. Можетъ, даже и развлеку немного васъ своей болтовней. Только вотъ вы какой-то... такой... точно недовольный?.. Можетъ быть, я не въ время пришла, а? Скажите правду!
   "Какъ же не во время, когда я цѣлыя сутки истомился въ ожиданіи?!" -- готовъ былъ крикнуть онъ, но сдержался.
   -- У меня сегодня вполнѣ свободный вечеръ, съумѣлъ онъ небрежно отвѣтить.
   Она едва скрыла улыбку,-- такъ замѣтно было, что онъ ломается.
   -- Вотъ и отлично!-- продолжала она:-- значитъ, я вамъ не помѣшала. ("И зачѣмъ онъ мучаетъ себя? Къ чему эта борьба?" -- подумала она.)
   Они оба смолкли. На этотъ разъ и она не находила словъ для разговора. Случайно глаза ея упали на обложку книги, лежавшей на столѣ. Она протянула къ ней руку, спросивъ въ полъ-оборота:
   -- Можно?..
   Онъ молча придвинулъ ей книгу.
   Это былъ тотъ самый романъ, который онъ читалъ послѣднее время. Она начала перелистывать книгу, изрѣдка вскидывая на него глазами. Онъ замѣчалъ эти взгляды и совсѣмъ терялся. Но, несмотря на его смущеніе, ему не могло не броситься въ глаза, что она держится съ нимъ теперь совсѣмъ иначе, чѣмъ держалась въ прошлый разъ. Не говоря уже про мелкіе оттѣнки обращенія, которые могли бы даже ускользнуть отъ его вниманія, но и помимо ихъ общій тонъ былъ совершенно другой: въ прошлый разъ она слегка смущалась и робѣла передъ нимъ, а теперь (онъ не могъ не замѣтить этого) въ ея обращеніи проглядывало снисхожденіе, и робѣлъ уже онъ. Какъ только онъ ясно созналъ это, ему стало досадно на себя и захотѣлось напустить на себя смѣлости, заговорить развязно и вообще попасть въ свой обыкновенный тонъ, "сдѣлаться самимъ собой", какъ онъ мысленно выразился. Но онъ упускалъ изъ виду, что если-бы теперь онъ сдѣлался самимъ собой, то онъ былъ бы способенъ въ безумномъ порывѣ упасть передъ ней на колѣни и цѣловать край ея платья, которое, казалось, такъ шло и къ ея скромному, ласковому личику, и къ ея стройной и мягко-граціозной фигурѣ. Стараясь "сдѣлаться самимъ собой", онъ, собственно говоря, хотѣлъ сдѣлаться такимъ, какимъ онъ былъ. Но это было невозможно. И вотъ онъ продолжалъ сидѣть съ прежней глупой застѣнчивостью, съ прежней неловкостью взглядовъ и движеній.
   А она вполнѣ понимала его. Съ первой встрѣчи заинтересованная имъ, со второй -- понявшая, что онъ страдаетъ, она, послѣ разговора съ братомъ, твердо рѣшила пойти къ нему. Два стимула, такъ часто рождающіе любовь въ женщинѣ,-- любопытство къ оригинальному душевному складу человѣка и желаніе облегчить страдальца -- въ данномъ случаѣ оба были на-лицо, и быстро вспыхнуло чувство, противъ котораго простая, неизломанная дѣвушка и не думала бороться, а отдалась на его волю и пошла туда, куда звало ее оно.
   Вмѣстѣ съ чувствомъ явилась и сопровождающая его чуткость, граничащая съ прозрѣніемъ, чуткость, которая почти всегда просыпается въ сердцѣ женщины, когда его охватитъ любовь. Эта чуткость объяснила дѣвушкѣ и внутренній смыслъ краткой записки, гдѣ стояло только одно слово: "приходите!",-- и ту странную манеру держать себя, которую проявлялъ теперь Качаевъ. Все это было для нея ясно и понятно, и если теперь, по временамъ, смущеніе овладѣвало и ею, то только потому, что ей было неловко за Качаева, что она смущалась его смущеніемъ, входила въ его положеніе и никакъ не могла придумать, чѣмъ бы облегчить его. И, въ то же время, сердце ея наполнялось радостью отъ сознанія причинъ этого смущенія, которое происходило, (она ясно понимала это) отъ нежеланія Качаева выдать себя передъ ней. Дѣвушка чуяла свою побѣду и радовалась ей. Но если въ этой радости и была крошечная доля торжества обыкновеннаго женскаго самолюбія, то все-таки большую часть ея составляла радость за Качаева: дѣвушка вѣрила, что теперь она спасетъ Качаева и дастъ ему счастье.
   А онъ терялся все больше и больше. Чѣмъ дальше, тѣмъ труднѣе и труднѣе становилось ему сдерживать и ломать себя, и тѣмъ сильнѣе и сильнѣе отражалась эта борьба на ея теперешнемъ результатѣ -- смущеніи.
   Наконецъ, она отложила книгу и, повернувшись въ Качаеву и даже слегка наклонившись къ нему, видимо внезапно рѣшилась на это-то и заговорила.
   -- Алексѣй Ивановичъ,-- начала она, умоляя и вмѣстѣ съ тѣмъ опять какъ бы ободряя его взглядомъ:-- зачѣмъ вы неискренни со мной, зачѣмъ вы играете роль?..
   Это былъ смѣлый приступъ. Она сама испугалась, когда сдѣлала его. Качаевъ могъ даже вспылить въ отвѣтъ на это. Развѣ онъ далъ ей право на такой тонъ?!..
   Но онъ не вспылилъ. Онъ вздрогнулъ, точно испугался, и какъ-то безпомощно взглянулъ на нее.
   -- Отвѣчайте же! Зачѣмъ?-- продолжала настаивать она, ободряя его не только взглядомъ, но и улыбкой.
   Но онъ успѣлъ уже собраться съ силами. Не глядя на нее, онъ отвѣчалъ:
   -- Простите, Надежда Дмитріевна, но... я замѣчаю, что нашъ разговоръ принимаетъ какой-то странный оборотъ и... вообще... вообще я не понимаю... не понимаю цѣли... Очевидно, между нами существуетъ какое-то недоразумѣніе, которое... ("Ну-же, смѣлѣй, не мямли!" -- прикрикнулъ онъ на себя)... которое, во всякомъ случаѣ, слѣдовало бы прекратить...
   Онъ постарался кинуть на нее вопросительно-строгій взглядъ, но вмѣсто этого въ его глазахъ такъ и отразилась его внутренняя, скрытая отъ него самого, боязнь, что вотъ-вотъ она обидится, встанетъ и уйдетъ.
   Но она продолжала понимать его, и не обидѣлась, дотронулась до его руки, лежавшей на ручкѣ кресла, и проговорила:
   -- Полно вамъ! О какомъ недоразумѣніи вы говорите?.. Зачѣмъ вы неискренни, еще разъ повторяю вамъ?.. Вы напускаете на себя... Алексѣй Ивановичъ! (голосъ ея какъ-то особенно зазвучалъ) -- зачѣмъ вы боитесь себя?.. Вѣдь я совсѣмъ понимаю васъ, все понимаю!..
   Не давая ей договорить, онъ вдругъ порывисто вскочилъ съ мѣста, страшно пораженный и испуганный, что она поняла его. Его мгновенно поразила мысль, что дѣвушка навѣрное смѣется надъ нимъ, что она не можетъ не смѣяться, потому что, конечно, смѣшонъ человѣкъ съ сѣдой головой, человѣкъ, который увѣряетъ, что онъ "отошелъ отъ жизни въ сторону", и который въ то же время млѣетъ (онъ такъ и подумалъ: "млѣетъ" ) въ присутствіи хорошенькой дѣвушки.
   И боязнь быть смѣшнымъ заставила его быть грубымъ.
   Онъ сказалъ:
   -- Изъ уваженія къ вамъ, Надежда Дмитріевна, я еще разъ прошу васъ оставить разговоръ въ такомъ тонѣ: онъ, по моему, даже обиденъ для вашего самолюбія!
   Послѣднюю фразу онъ съумѣлъ сопроводить иронической улыбкой, которая кое-какъ ему удалась.
   А она... еслибъ она его не жалѣла, то непремѣнно бы разсмѣялась,-- до того видѣла она его насквозь. Но женскій тактъ подсказалъ ей, что "на сегодня довольно". И она сама схитрила. Поднявшись, въ свою очередь, съ мѣста, она сказала:
   -- Я вижу, что сегодня мы съ вами не сговоримся. Алексѣй Иванычъ, и потому ухожу...
   "Зачѣмъ же?" -- чуть не крикнулъ онъ, но закусилъ губы и молча поклонился.
   Дѣвушка стала надѣвать свой ватерпруфъ.
   Качаешь стоялъ неподвижно, одной рукой опершись о спинку кресла, а другой вертя часовую цѣпочку.
   "Ну, что-же, останови ее: видишь, она уходить!" -- такъ и стучало въ голову Качаева.-- "Подумай только: вотъ, сейчасъ, запрется за ней дверь, и ты останешься опять одинъ въ своей комнатѣ... Совсѣмъ одинъ!.. Опять холодомъ повѣетъ на тебя!.. Смотри: вотъ она умышленно долго застегиваетъ пальто: она ждетъ... Протяни къ ней руки, позови ее... Скорѣй, пока не поздно!"
   "Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ!" -- сказалъ себѣ Качаевъ и молчалъ, продолжая стоять неподвижно, и теперь даже не могъ уже остановить ее,-- такое странное, жгучее наслажденіе доставляла ему та душевная боль, которая его теперь терзала.
   "Вотъ-вотъ... она ужъ совсѣмъ готова... совсѣмъ уходитъ"...
   Дѣйствительно, она совсѣмъ уходила.
   -- До свиданія,-- протянула она Качаеву руку.
   -- До свиданія!
   Самъ не зная почему, онъ даже не подалъ ей руки. Онъ даже замеръ отъ страха, когда сдѣлалъ это, но все-таки сдѣлалъ, и въ это мгновеніе больное, жгучее чувство наслажденія еще больше заныло въ его груди.
   Не больше двухъ секундъ простояла дѣвушка на мѣстѣ, какъ бы удивленная сначала, но потомъ, понявъ и тутъ Качаева, ласково посмотрѣла на него еще разъ и вышла.
   Когда она шла по корридору, улыбка счастія играла на ея губахъ.
   "Только зачѣмъ онъ самъ себя мучаетъ?" -- пожалѣла она.
   Она была увѣрена, что Качаевъ самъ призоветъ ее опять.
   "А если нѣтъ?-- задала она себѣ вопросъ, и сейчасъ же отвѣтила:-- тогда я сама еще разъ приду къ нему!"
   Что въ этотъ слѣдующій разъ Качаевъ будетъ другой -- дѣвушка ни минуты не сомнѣвалась.
   

XII.

   Когда дверь за Надеждой Дмитріевной заперлась, Качаева разомъ охватило ощущеніе пустоты. Кромѣ того, ему показалось, что въ комнатѣ стало какъ будто темнѣе. Онъ сейчасъ же сошелъ съ мѣста и началъ ходить отъ стѣны до стѣны, засунувъ руки въ карманы и понуривъ голову.
   "Ну, вотъ, и добился! Ушла!-- говорилъ онъ себѣ.-- Радуйся теперь!.. Радуйся же!.."
   Онъ мысленно кричалъ на себя. Заставляя себя радоваться, онъ не могъ даже теперь опредѣленно страдать. Онъ не сожалѣлъ о сдѣланномъ и не проклиналъ себя. Ни на одно мгновеніе у него не мелькнуло даже желаніе броситься вслѣдъ за Надеждой Дмитріевной и вернуть ее. Онъ не страдалъ, не мучился: онъ ощущалъ пустоту -- и только.
   Когда, находившись вдосталь по комнатѣ, онъ попробовалъ-было, наконецъ, взяться за книгу, то сейчасъ же почувствовалъ, что не можетъ читать, что нечего и думать объ этомъ. Когда, послѣ этого, онъ попробовалъ было начать копаться въ какихъ-то рукописяхъ, онъ достигъ только того, что переложилъ съ мѣста на мѣсто два листа исписанной бумаги и опустилъ руки. Тогда, испуганный своимъ состояніемъ, онъ, самъ не зная зачѣмъ, взялъ стулъ, сѣлъ возлѣ комода, выдвинулъ верхній ящикъ и сталъ разбираться въ бѣльѣ. Но и эта возня прервалась въ самомъ началѣ, и онъ вдругъ, на мгновеніе, выпрямился, какъ-то безпомощно подкинулъ глаза кверху, потомъ закрылъ себѣ лицо руками и, склонившись головой на край комоднаго ящика, громко, порывисто зарыдалъ...
   

XIII.

   На другой день, вернувшись съ уроковъ, Надежда Дмитріевна получила отъ Качаева такое письмо:

"Уважаемая Надежда Дмитріевна!

   "Прежде чѣмъ вы получите это письмо, меня уже не будетъ въ Москвѣ, поэтому я позволяю себѣ теперь быть вполнѣ откровеннымъ.
   "Не знаю, дѣйствительно ли вы вполнѣ поняли мое вчерашнее глупое поведеніе, и потому объясняю его вамъ: я люблю васъ, но не хотѣлъ этого показать и боролся съ самимъ собой. Можетъ быть, вы спросите: зачѣмъ я это дѣлалъ? Отвѣчу и на это: потому что не имѣлъ права поступать иначе. Т.-е., вчера, пожалуй, даже я не потому боролся, такъ какъ вчера я не сознавалъ еще этого "неимѣнья права" настолько, насколько я его теперь сознаю. Вчера просто разсудокъ говорилъ мнѣ, что я долженъ побѣдить себя, но почему?-- я этого не сознавалъ еще такъ ясно и полно, какъ сознаю теперь, послѣ безсонной ночи, которою я всю цѣликомъ посвятилъ думамъ объ этомъ. И теперь я понялъ и осмыслилъ это все. Я не потому бѣгу отъ васъ, что боюсь за себя, и не потому (я не лѣзу въ герои!), чтобы я считалъ себя не вправѣ отдаться своему чувству, потому только, что я, какъ ушедшій отъ жизни человѣкъ, не имѣю права и на радости жизни. Нѣтъ, не потому! Ни то, ни другое не остановило бы меня, потому что слишкомъ сильно и неожиданно это чувство овладѣло мной,-- и не сегодня такъ завтра, я былъ бы совсѣмъ побѣжденъ. Нѣтъ, не въ томъ дѣло! Просто, я, по счастью, подумалъ о васъ, и въ этихъ мысляхъ о васъ и нашелъ силу для борьбы съ самимъ собою. Я понялъ, что, еслибъ я пришелъ жъ вамъ молить васъ о любви, вы бы ужъ хотя бы изъ-за одной жалости не оттолкнули меня. Подумайте же сами, что тогда было бы?.. Вы -- живой человѣкъ, я -- мертвецъ. Въ васъ живетъ вѣра въ свой трудъ, вы привязаны къ своему дѣлу -- я давно "сложилъ руки". Допускаю, что, несмотря на это, первое время наша жизнь могла бы идти сносно. Меня бы оживила ваша непосредственность, ваша здоровая, неизломанная душа, и мнѣ бы казалось, что я ожилъ. Но потомъ? Вы бы работали, а я лежалъ бы на боку... Сами вы согласитесь, что такая жизнь была бы невозможна. Вы приходили бы домой послѣ работы, и встрѣчали бы во мнѣ человѣка, который смотритъ на вашъ трудъ какъ на пустое убиванье времени. Вы говорили бы мнѣ о своихъ надеждахъ и мечтахъ -- я бы только смѣялся и надъ тѣмъ, и надъ другимъ. Наконецъ, самыя ваши увлеченія злили бы меня,-- я бы раздражался, оскорблялъ бы васъ (не удивляйтесь: это непремѣнно было бы)! Чѣмъ же бы это все кончилось? къ чему бы привела насъ такая жизнь?.. Или я ушелъ бы отъ васъ, не стерпѣвъ близости такого чуждаго мнѣ по духу человѣка, или же (и я думаю, что это вѣрнѣе) я сдѣлалъ бы васъ такою, каковъ я самъ, т.-е., такою же невѣрующей. Но ушли ли бы вы тогда тоже "въ сторону отъ жизни", или же, наоборотъ, потерявъ вѣру, совсѣмъ бы измѣнились и... Богъ еще знаетъ, что вышло бы тогда изъ васъ!.. Допуститъ, что вы передѣлали бы меня,-- нельзя! Конечно, это говорю про себя я самъ, но я на досугѣ такъ привыкъ копаться въ своей душѣ, что, право, могу вѣрно судить о себѣ. Впрочемъ, пожалуй, тутъ и спорить-то не о чемъ! Еслибъ я былъ отвлеченный философъ-пессимистъ, разсуждающій о цѣнности жизни, то ваша любовь могла бы разбить всю мою философію. Но я совсѣмъ не то. Мой пессимизмъ не сочиненъ и не отъ Шопенгауэра, и не отъ Гартмана заимствованъ, а выношенъ на моей собственной шкурѣ, моей собственной душой выстраданъ, изъ жизни взять и связанъ съ нею. Философы иногда философствуютъ сами по себѣ, а жизнь свою устроиваютъ тоже само по себѣ, а я такъ не могу. Съ тѣхъ поръ, какъ я прочелъ первую дѣльную и честную книгу, я сталъ болѣть общественными вопросами, "вельтшмерцемъ" стадъ страдать. Давно во мнѣ этотъ "вельтшмерцъ" сидитъ, и никакой любви его изъ меня выколотить не удастся. Вспышка пройдетъ, душа опять дѣла запросить, а его нѣтъ...
   "Впрочемъ зачѣмъ я это вамъ пишу? Я и не предполагаю, что вы вэдумали бы изъ меня все человѣческое выколачивать: не такая вы!.. Я хотѣлъ только сказать, что вѣры новой въ меня вы не вдохнете, оптимистомъ меня снова не сдѣлаете, именно потому, что пессимизмъ мой не сочиненный, а выстраданный и изъ живыхъ наблюденій взятый. Всякія ваши увѣренія я примѣрами разобью и этими же примѣрами свое вамъ докажу. А вы мнѣ другихъ примѣровъ не подберете, потому что нѣтъ ихъ, и вѣры своей не докажете, потому что нельзя ее доказать. Ну, и выйдетъ такъ, какъ я говорю: или я уйду отъ васъ, или васъ сгублю, потому что живой съ мертвымъ не уживутся.
   "Все это я написалъ вамъ для того, чтобы пояснить, почему я убѣгаю отъ васъ и въ чемъ нашелъ силы, чтобы побороть свою дурь.
   "А теперь прощайте, дорогая моя, милая, любимая! Прощайте! Отъ всей души желаю вамъ всякаго счастія!.. Простите, что противъ воли нарушилъ вашъ покой!.. Прощайте!..

"Алексѣй Качаевъ".

   А внизу было приписано, очевидно позже и стоя, наскоро, такъ какъ строки шли вкось и были набросаны неразборчиво:
   "А на досугѣ подумайте, что, просвѣщая богатенькихъ балбесовъ и балбесинокъ, не культивируете ли вы "піявицъ страны родной"?...
   "Привѣтъ вашему брату!"

-----

   Почти въ то же время, когда Надежда Дмитріевна читала это письмо, Качаевъ садился въ вагонъ почтоваго поѣзда одной изъ южныхъ желѣзныхъ дорогъ.
   Онъ былъ такой же, какъ прежде, сдержанный, ровный въ движеніяхъ, и только по особенно сильно осунувшемуся лицу его, по воспаленнымъ безсонницей глазамъ да по замѣтно-прибавившейся сѣдинѣ и можно было заключить, что за послѣдніе дни онъ пережилъ много тяжелыхъ минуть
   Поѣздъ тронулся. Качаевъ выглянулъ въ окно на Москву, потомъ провелъ рукой по главамъ и снова откинулся въ глубину вагона, тутъ же почему-то припомнивъ своего знакомца пенсіонера-старичка, о которомъ совсѣмъ забылъ послѣднее время. "Теперь онъ, вѣроятно, обѣдаетъ... Поди, меня поджидаетъ!.." И Качаевъ улыбнулся доброй улыбкой: этотъ старикъ никогда не мѣшалъ ему быть "въ сторонѣ отъ жизни".

В. Ларинъ.

"Вѣстникъ Европы", No 12, 1886

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru