Lib.ru/Классика: Преображенский Александр Григорьевич. Эразм Ротердамский, как сатирик

ЭРАЗМЪ РОТЕРДАМСКІЙ, КАКЪ САТИРИКЪ

II.

Теперь, познакомившись съ біографіей Эразма, насколько намъ казалось необходимымъ для уясненія генезсиса его сочиненій до реформаціи, мы можемъ обратиться къ изученію самыхъ произведеній, согласно съ предположенной цѣлью -- преимущественно сатирическихъ.

Изъ всѣхъ многочисленныхъ сочиненій Эразма "Похвала глупости" пользовалась наибольшей извѣстностью какъ у современниковъ, такъ и въ потомствѣ: она обезпечила за авторомъ славу сатирическаго писателя по преимуществу. Чтобы поближе познакомиться съ сатирической манерой Эразма, а вмѣстѣ съ тѣмъ и со всѣми явленіями политической, религіозной и соціальной жизни, которыя возбуждали справедливое негодованіе нашего гуманиста, считаемъ необходимымъ остановиться прежде всего на этой сатирѣ. "Похвала глупости", какъ было уже сказано, задумана Эразмомъ во время обратнаго путешествія изъ Италіи, а написана скоро по пріѣздѣ въ Англію въ домѣ Томаса Мора. Вспоминая во время скучной дороги о друзьяхъ, только-что покинутыхъ въ Италіи, Эразмъ между прочимъ часто думалъ о Т. Морѣ, съ которымъ предстояло скоро увидѣться. Имя друга наводитъ его на мысль восхвалить людскую глупость: "Ты спросишь, говоритъ онъ въ письмѣ къ нему:-- какая Паллада внушила мнѣ эту мысль?-- Прежде всего твое родовое прозвище -- Morus, столько же близкое къ Моріи (глупости), сколько ты далекъ отъ нея на самомъ дѣлѣ... Потомъ а полагалъ, что эта игрушка моего ума тебѣ будетъ пріятна особенно, такъ какъ ты обыкновенно находишь большое удовольствіе въ такого рода шуткахъ (намекъ на эпиграммы), т. е., если не ошибаюсь, въ такихъ, которыя съ одной стороны не совсѣмъ-то лишены учености, а съ другой -- далеки отъ дерзости". Увѣренный въ томъ, что сатира встрѣтитъ множество враговъ, потому что многіе увидятъ въ ней свое изображеніе, Эразмъ тутъ же, такъ какъ письмо служило вмѣсто предисловія, спѣшитъ прибавить въ свое оправданіе: "можетъ быть, не будетъ недостатка въ порицателяхъ, которые найдутъ, что такія шутки слишкомъ легкомысленны для теолога и не въ мѣру язвительны для скромности христіанина; начнутъ кричать, будто я возобновляю древнюю комедію или разыгрываю роль какого-нибудь Лукіана, на все ѣдко нападая". Но -- оправдывается Эразмъ -- Гомеръ, Виргилій, Овидій, Плутархъ и другіе не менѣе знаменитые писатели позволяли себѣ шутливыя тэмы, каковы: "война мышей и лягушекъ", "поэма объ орѣхѣ" и т. п. Не надо, кромѣ того, забывать, что шутки иной разъ приносятъ людямъ гораздо больше пользы, чѣмъ какія-нибудь высокопарныя, замысловатыя рѣчи, въ которыхъ восхваляется риторика, философія, властитель, война... Притомъ же, говорить противъ порока безъ указанія на личности никому не запрещено, "ибо, прибавляетъ Эразмъ:-- еще вопросъ -- язвитъ ли только или, скорѣе, учитъ и убѣждаетъ тотъ, кто критикуетъ жизнь людей, не нападая ни на кого лично?" Такъ объясняетъ самъ авторъ происхожденіе и цѣль своей сатиры. Прежде, чѣмъ высказывать какія-либо сужденія объ этомъ произведеніи, мы познакомимся съ его содержаніемъ.

Олицетворенная въ образѣ почтенной богини, глупость является въ многочисленное собраніе своихъ почитателей и съ каѳедры произноситъ краснорѣчивое слово въ похвалу самой себѣ. "Какъ бы ни говорили обо мнѣ смертные, начинаетъ она:-- знаю даже, что самые глупѣйшіе невыгодно отзываются о глупости, однако, одна я, и одна только а, моими божественными свойствами доставляю веселіе богамъ и людямъ. Достаточнымъ доказательствомъ сего служитъ уже то, что при первомъ появленіи моемъ въ это. многочисленное собраніе для произнесенія рѣчи, у всѣхъ васъ просіяли лица какимъ-то новымъ, необычнымъ веселіемъ, внезапно изгладились морщины на челѣ, и вы выразили одобреніе взрывомъ какого-то радостно-пріятнаго смѣха, такъ что, при взглядѣ на присутствующихъ здѣсь, мнѣ кажется, будто всѣ вы, подобно гомерическимъ богамъ, выпили нектара, смѣшаннаго съ непенте {Зелье, которое подмѣшивали къ вину, думая, будто оно придаетъ веселости пьющему.}, между тѣмъ, какъ доселѣ вы сидѣли печальные и тревожные, какъ будто только-что вышли изъ пещеры Трофонія". Все пріятное въ жизни смертныхъ, по мнѣнію оратора, совершается подъ покровительствомъ глупости: отнимите ее, и люди, увидѣвъ себя и дѣла свои въ истинномъ свѣтѣ, будутъ несчастнѣйшими тварями. Но, можетъ быть, спросятъ: не нахально ли провозглашать собственныя достоинства, пѣть самой себѣ хвалебный гимнъ? Почтенный ораторъ отвѣчаетъ на это: во-первыхъ, никто лучше глупости не знаетъ ея свойствъ; во-вторыхъ, ее ободряютъ примѣры многихъ высокопоставленныхъ лицъ, которыя подкупаютъ риторовъ и поэтовъ, чтобы изъ ихъ льстивыхъ устъ слышать собственныя похвалы, т. е. чистѣйшую ложь. Прежде, однако, чѣмъ приступить къ дѣлу -- исчисленію своихъ достоинствъ, глупость считаетъ нужнымъ разсказать кое-что о своемъ происхожденіи и воспитаніи.

"Отцомъ моимъ не были ни Хаосъ, ни Оркусъ, ни Сатурнъ, ни Япетъ -- никто вообще изъ старинныхъ, отжившихъ боговъ; мой родитель -- Плутусъ, этотъ единственный отецъ боговъ и людей, что бы ни говорили противъ того Гомеръ, Гезіодъ и даже самъ Юпитеръ". Почему же? Потому, что его волей совершалось и совершается все божеское и человѣческое: по его велѣнію возникаютъ войны, заключаются мирные договоры; имъ держится власть, законы, искуства, браки, словомъ -- онъ заправляетъ общественными и частными дѣлами. Родилась она (а въ нынѣшнія времена вѣдь и это обстоятельство важно) на островахъ блаженныхъ, гдѣ въ изобиліи произрастаютъ всевозможныя благовонныя травы и цвѣты. Здѣсь воспитали ее двѣ прекрасныя нимфы -- "пьянство" и "невѣжество" (temulentia et apaedia), ея спутницами были: самолюбіе, лесть, лѣность, сладострастіе, безразсудство... "Теперь, чтобы кому-нибудь не показалось, возглашаетъ глупость: -- будто я несправедливо присваиваю себѣ имя богини, будьте внимательнѣе и выслушайте, сколько благодѣяній дарую я безмертнымъ и смертнымъ, какъ широко "распространяется дѣйствіе моей божественной силы". Возьмите человѣческую жизнь съ начала и до конца, не глупости ли мы обязаны своимъ рожденіемъ? Всѣмъ извѣстно, что мужчины, замышляя плодить дѣтей, прибѣгаютъ къ помощи ея, говорятъ женщинамъ всевозможный вздоръ; даже стоикъ отлагаетъ въ сторону всю свою серьёзность, кромѣ, впрочемъ, бороды, этого общаго съ козломъ знака мудрости. Что же касается дѣвшекъ, то онѣ едва-ли рѣшились не выходить "замужъ, еслибы не были глупы, еслибы знали, сколькихъ болѣзней стоитъ рожденіе дѣтей, съ какими заботами связано ихъ воспитаніе. "Такимъ образомъ, заключаетъ богиня:-- моей опьяняющей и веселой забавѣ обязаны своимъ происхожденіемъ мрачные философы (мѣсто которыхъ теперь заступили люди, слывущіе въ народѣ подъ именемъ монаховъ), порфироносные цари, благочестивые священники и трижды святѣйшіе первосвященники". Но этого мало: давъ людямъ жизнь, глупость дѣлаетъ ее пріятной, потому что, по выраженію Софокла, "глупому живется пріятно". Какой возрастъ самый счастливый? Конечно -- дѣтскій и старческій, когда человѣкъ отличается именно глупостью. Старость справедливо называютъ болѣзнью; но каково было бы переносить ее, еслибы старикъ, лишившись смысла, вмѣстѣ съ тѣмъ не освобождался отъ всѣхъ бѣдствій, которыми терзается мудрецъ? Только благодаря "глупости", онъ иной разъ, "подобно Плавтовскому старику, возвращается къ извѣстнымъ тремъ буквамъ" (a-m-o). Въ другомъ мѣстѣ этого же сочиненія, Эразмъ еще разъ высказываетъ ту же мысль. "Дѣйствіемъ моей божественной силы, говоритъ глупость:-- происходитъ то, что старики, дожившіе до Несторовыхъ лѣтъ, почти лишившіеся человѣческаго образа, безъ языка, безъ зубовъ, сѣдые, лысые... такъ еще интересуются жизнью, такъ ребячатся, что иной краситъ волосы, другой прикрываетъ лысину чужими волосами, третій пользуется зубами, взятыми, быть можетъ, взаймы у какой-нибудь свиньи, четвертый жалобно вздыхаетъ по какой-либо дѣвочкѣ и превосходитъ юношу въ любовныхъ похожденіяхъ. Нѣкоторые, уже спустившись одной ногой въ гробъ и заказавъ по себѣ поминки, женятся на нѣжной юной красавицѣ, да еще безъ приданаго -- для другихъ, конечно; это, впрочемъ, такъ часто случается, что почти вмѣняется въ похвалу". Но еще забавнѣе смотрѣть на старухъ, наполовину умершихъ отъ древности, похожихъ на трупъ, съ "адской" наружностью, которыя, однакоже, постоянно твердятъ: "жизнь такъ прекрасна!". Забавно видѣть, какъ онѣ растягиваютъ морщины, подкрашиваются, платятъ большія деньги какому-нибудь фаону. Послѣ дѣтей и стариковъ со старухами, первое мѣсто по глупости занимаютъ женщины, и онѣ, безъ сомнѣнія, счастливѣе мужчинъ. Въ самомъ дѣлѣ, что занимаетъ ихъ? чѣмъ наполняется ихъ жизнь? Заботами о своей наружности, при помощи которой онѣ, впрочемъ, ивой разъ тиранически властвуютъ даже надъ самими тиранами.

Пирушки, такъ услаждающія горькую жизнь смертныхъ, игра въ кости, пѣсни, пляски, все это -- дары тароватой глупости. Наконецъ, дружба и супружество, эти, повидимому, крѣпчайшія уэы, соединяющія людей, зиждутся на ней же. "Въ самомъ дѣлѣ, смотрѣть сквозь пальцы, ошибаться и быть слѣпымъ къ порокамъ друга, принимать иногда значительные недостатки за доблести и удивляться имъ -- развѣ это далеко отъ глупости?" "Увы! какъ мало заключалось бы браковъ, еслибы женихъ обстоятельно изслѣдовалъ, какія шуточки шутила еще до замужества эта деликатная съ виду и стыдливая дѣвушка? Во сколько разъ меньше сохранилось бы заключенныхъ супружескихъ союзовъ, если бы большая часть женскихъ продѣлокъ не скрывалась отъ мужчинъ, благодаря ихъ небрежности или тупоумію". Да и всякіе вообще союзы, по мнѣнію глупости, держатся на томъ же незыблемомъ основаніи: едва ли, напримѣръ, могли бы существовать добрыя отношенія между рабомъ и господиномъ, между царемъ и подданными, когда бы люди не были слѣпы но отношенію другъ къ другу и къ самимъ себѣ?

Мало того: ораторъ глубоко убѣжденъ, что всѣ великія дѣянія и высокія искуства въ мірѣ происходятъ отъ глупости. Примѣромъ можетъ служить война: "Что глупѣе, говоритъ богиня:-- какъ заводить по неизвѣстнымъ причинамъ такого рода борьбу, отъ которой обѣ стороны гораздо больше получаютъ вреда, чѣмъ пользы? О тѣхъ, что убиты, нѣтъ рѣчи, конечно, какъ о мегарійцахъ. Но когда уже съ обѣихъ сторонъ стоятъ желѣзные ряды, когда раздаются звуки военной трубы, какая, спрашивается, польза въ мудрецахъ, истощившихся надъ занятіями, едва переводящихъ духъ въ слабой холодной груди?-- Напротивъ, тутъ нужны плотные, здоровые люди, у которыхъ много отваги и мало ума. Но скажутъ, что и на войнѣ умъ (consilium) играетъ важную роль! Согласна -- въ вождѣ; да и то умъ военный, а не философскій, такъ что дѣло это удается паразитамъ, сводникамъ, разбойникамъ, убійцамъ, мужикамъ, олухамъ, мотамъ и другому подобнаго закала отребію, а ужъ никакъ не просвѣщеннымъ философамъ". Сократъ своею жизнью и смертью доказалъ до очевидности, какъ безполезны философы въ дѣлахъ государственныхъ, недаромъ мудрость довела его до тюрьмы и яда. Куда вы ни поверните мудреца, вездѣ онъ -- настоящій "оселъ съ лирою": на пирушкѣ онъ навѣрное не кстати заведетъ серьёзныя разсужденія, въ пляскѣ -- точно медвѣдь и во всякомъ случаѣ никуда не годится, какъ скоро нужно купить, продать, вообще умно обдѣлать свои дѣла, что обыкновенные смертные, т. е. покровительствуемые глупостью, такъ ловко умѣютъ, дѣлать. Извѣстно, что всѣ вещи, подобно Алкивіадовымъ силенамъ, имѣютъ двоякій видъ: что на первый взглядъ кажется, какъ говорится, смертью, въ дѣйствительности, если заглянуть внутрь, оказывается жизнью, и наоборотъ: ученость, напримѣръ, оказывается невѣжествомъ, власть -- рабствомъ, красота -- безобразіемъ и т. д. Стоитъ только открыть ящикъ, и все приметъ совершенно иной видъ, такъ что вся жизнь смертныхъ въ сущности есть не что иное, какъ комедія, въ которой всякій въ чужой маскѣ выходитъ на сцену и играетъ свою роль, пока режиссеръ не сведетъ его съ подмостокъ". А, между тѣмъ, попробуйте назвать вещи ихъ собственными именами: скажите, напримѣръ, знатному, что онъ низокъ, рабу, что онъ господинъ -- васъ назовутъ жалкимъ глупцомъ. Поэтому, истинная Минерва, т. е. глупость, совѣтуетъ слѣдовать лучше умной пословицѣ: съ волками жить, по волчьи и выть. И если ты желаешь быть дѣйствительно умнымъ человѣкомъ, то не вскрывай силеновъ, зажмурься и "Заблуждайся пріятнымъ образомъ", тогда ты не будешь испытывать чувства стыда и безчестія, потому что у такихъ людей нѣтъ чести. Что за бѣда, если какой-нибудь такъ называемый мудрецъ освищетъ тебя, лишь бы самъ себѣ апплодировалъ -- вотъ истинная мудрость.

Такова главная мысль "Похвалы глупости". Во второй части сатиры, къ которой мы теперь обращаемся, Эразмъ перебираетъ всѣ классы и сословія съ ихъ бросавшимся въ глаза умственнымъ и нравственнымъ убожествомъ. Безъ сомнѣнія, это -- лучшая, удачнѣйшая часть памфлета. Чтобы составить полное понятіе о всемъ томъ, противъ чего ратовалъ Эразмъ цѣлую жизнь свою, мы позволимъ себѣ нѣсколько выписокъ.

По убѣжденію глупости, всякій наслаждается счастьемъ тѣмъ болѣе, чѣмъ больше безумствуетъ, лишь бы только это безуміе относилось къ такому роду, который свойственъ намъ и распространенъ повсемѣстно. Эта мысль легко объясняется примѣрами: "Имя безумнаго (говоритъ глупость) даютъ тому, "то, видя тыкву, принимаетъ ее за женщину, потому что это рѣдко случается. Напротивъ, кто въ самодовольномъ и блаженномъ заблужденіи имѣетъ жену, общую со многими, а клянется, будто она вѣрнѣе Пенелопы, того безумнымъ не называютъ, такъ какъ всѣ видятъ, что это случается сплошь и рядомъ". Къ такого же рода безумцамъ глупость относитъ и тѣхъ, которые все презираютъ, за исключеніемъ охоты за звѣрями, утверждая, будто они ощущаютъ необычайное удовольствіе всякій разъ, когда слышатъ безобразные звуки роговъ и завываніе собакъ. "Думаю даже, остритъ новая Минерва: -- что запахъ собачьяго помета имъ кажется запахомъ корицы. А сколько утѣхи, когда понадобится разрѣзать дичь! Убивать быковъ и барановъ прилично низкой черни, разрѣзать же звѣря можетъ только человѣкъ благороднаго происхожденія. Съ обнаженной головой, преклонивъ колѣни, онъ важно разрѣзаетъ дичь особеннымъ, для этой цѣли предназначеннымъ ножомъ, потому что неприлично совершать сіе дѣйствіе какимъ-нибудь обыкновеннымъ, -- рѣжетъ съ извѣстными жестами извѣстныя части животнаго, по опредѣленному церемоніалу. Между тѣмъ, нѣмая толпа, стоящая вокругъ, съ благоговѣніемъ, точно впервые, взираетъ на это священно-дѣйствіе, кота видитъ его уже въ сотый разъ. Кому удается вкусить добычи, тотъ увѣренъ, что у него прибавилось не малое количество знатности. Постоянно преслѣдуя такимъ образомъ и пожирая звѣрей, эти люди сами перерождаются въ звѣрей, а между тѣмъ, убѣждены, что ведутъ царскій образъ жизни". Какъ все это ни глупо, ни кто, однакоже, этого не подозрѣваетъ. Посмѣявшись вслѣдъ за тѣмъ надъ безразсудными любителями воздвигать безцѣльныя и безполезныя постройки, ораторъ причисляетъ къ той же категоріи и алхимиковъ, которые замышляютъ измѣрить видъ, вещей при помощи новаго таинственнаго искуства и гоняются по сушѣ и по морю за какой-то квинтэссенціей. Сладкая надежда такъ увлекаетъ ихъ, что, не жалѣя трудовъ и издержекъ, они съ удивительной находчивостью изобрѣтаютъ всегда что-нибудь такое, чѣмъ бы снова обмануть себя, и этотъ пріятный обманъ устраиваютъ себѣ до тѣхъ поръ, пока за растратой всего у нихъ не остается средствъ на постройку печи. Однако, и тутъ они не перестаютъ грезить сладкими сновидѣніями, по мѣрѣ силъ воодушевляя другихъ къ достиженію такого же счастія.". Въ "Разговорахъ" Эразмъ, какъ увидимъ впослѣдствіи, изображаетъ алхимика въ нѣсколько иномъ видѣ, но объ этомъ рѣчь впереди; теперь же, посмотримъ, въ какихъ краскахъ рисуетъ онъ предметъ своего всегдашняго отвращенія -- суевѣріе. Читая эти краснорѣчивыя строки, не разъ повторишь любимое восклицаніе сатирика: "Боже, какъ превратны сужденія людей!"

Мы видѣли, что, по мнѣнію Эразма, извращенность понятій (supersticies или perversitas, какъ онъ выражается) составляетъ главный источникъ общественныхъ и частныхъ бѣдствій; но нигдѣ онъ не проводитъ этой мысли съ такой рѣзкостью, какъ въ "Похвалѣ глупости". Глупость начинаетъ свою критику съ самаго обыкновеннаго вида суевѣрія: "Безъ сомнѣнія, въ моей партіи всецѣло принадлежатъ люди, которые восхищаются чудесами и чудовищной ложью, слушая и разсказывая (небылицы) другимъ; они не могутъ насытиться сказками, въ которыхъ идетъ дѣло о такихъ необыкновенныхъ вещахъ, какъ упыри, домовые, привидѣнія, черти и другія подобнаго рода чудесныя явленія, и чѣмъ дальше эти сказки отъ истины, тѣмъ больше имъ вѣрятъ, тѣмъ охотнѣе щекочутъ ими свой слухъ. И все это имѣетъ большое значеніе не только въ смыслѣ простого препровожденія времени, но часто служитъ средствомъ вымогательства у лицъ духовнаго званія и проповѣдниковъ. Къ людямъ этого сорта относятся и тѣ, которые избрали себѣ какое-нибудь, хоть и глупое, однакожъ, пріятное убѣжденіе, напримѣръ, что не погибнешь въ тотъ день, когда посмотришь на деревянную статую или икону какого-нибудь Полиѳема -- Христофора; или что, привѣтствуя скульптурное изображеніе Варвары по предписанной формулѣ, выйдешь невредимымъ изъ сраженія; или что тотъ, кто обращается къ Эразму по извѣстнымъ днямъ, съ опредѣленнымъ количествомъ свѣчей и молитвъ, очень скоро сдѣлается богачемъ..." Не мало найдется купцовъ, солдатъ, судей, увѣренныхъ въ томъ, что они займутъ ближайшее мѣсто возлѣ Христа, когда пожертвуютъ грошъ на покупку индульгенціи, сходятъ на поклоненіе въ Кампостелло или въ Римъ. "Кто, наконецъ, глупѣе тѣхъ, восклицаетъ воодушевившаяся ораторша:-- которые, бормоча ежедневно по семи стиховъ изъ священныхъ псалмовъ, обѣщаютъ сами себѣ высшее блаженство. Распространено убѣжденіе, что эти магическіе стишки открылъ святому Бернарду какой-то демонъ, шутникъ, конечно, впрочемъ, больше пустой, чѣмъ искусный, сыгравшій очень жалкую роль, когда его ловко обошли". Интересно примѣчаніе къ этому мѣсту, сдѣланное Листріемъ. Комментаторъ резсказываетъ, какъ демонъ, встрѣтившись съ Бернардомъ, началъ хвастаться, будто знаетъ семь мѣстъ въ псалтыри, ежедневное чтеніе которыхъ ведетъ прямо на небо. Святой мужъ, разумѣется, любопытствуетъ узнать, какія это мѣста; но демонъ отказывается открыть секретъ. Тогда св. Бернардъ говоритъ какъ-бы равнодушно: "Ничего не значитъ! потому что я ежедневно просматриваю всю псалтырь, гдѣ находятся, конечно, и твои семь стиховъ". Не желая поощрять столь благочестивый обычай, бѣсъ выдалъ секретъ. "И все это, прибавляетъ глупость: -- столь глупое, что мнѣ самой становится стыдно, одобряется не только простымъ народомъ, но и профессорами духовнаго званія". О святыхъ, обладающихъ спеціальными качествами, напримѣръ, помогать на морѣ, въ земледѣліи, грабежѣ, зубной боли -- говорить нечего, ихъ безчисленное множество. Посмотрите на богатство храмовъ, сіяющихъ серебромъ и золотомъ! Откуда это? Отъ приношеній, разумѣется, и еще какихъ!... Иной жертвуетъ за храбрый побѣгъ съ поля битвы, другой за то, что удачно обманулъ простоту, ограбилъ бѣдняка, третій -- за благополучное уклоненіе отъ побоевъ рогоносца-мужа... Только жаль: никто не возблагодаритъ Господа за изгнаніе глупости изъ головы своей.

Въ такомъ непривлекательномъ свѣтѣ изображаетъ намъ Эразмъ современное ему умственное я нравственное состояніе простого народа. По глубокому убѣжденію сатирика, и едва-ли ошибочному, это изувѣрное невѣжество массы создавалось, поддерживалось и развивалось стараніями самихъ ея руководителей -- школьныхъ учителей, теологовъ, монаховъ и духовенства, отчасти вслѣдствіе ихъ собственнаго невѣжества, отчасти изъ своекорыстія и подлости. Ихъ-то всего менѣе расположенъ былъ щадить Эразмъ.

Мы пропускаемъ характеристики стихотворцевъ, діалектиковъ, юристовъ и математиковъ; всѣ они похожи другъ на друга въ одномъ отношеніи: не замѣчая, подобно нашему метафизику, рва и камня подъ носомъ, углубляются въ пустыя, безсодержательныя тонкости, универсаліи, формы, раздѣленія, quidditates, оссеіtates, formalitates, instantia и т. п. Послушаемъ лучше, что говоритъ глупость о теологахъ и монахахъ, такъ невыносимо досаждавшихъ Эразму.

Приступая къ теологамъ, богиня прежде всего останавливается въ раздумьѣ, не пройти ли ихъ молчаніемъ, чтобы не раздражить этотъ могучій честолюбивый классъ, "потому что они тотчасъ же поражаютъ перунами того, къ кому мало благосклонны. Но этотъ гордый народъ по истинѣ достоинъ сожалѣнія, когда посмотришь, какъ они не могутъ выпутаться изъ сѣтей, разставленныхъ себѣ своей же собственной изобрѣтательностью: до того они погрязли въ силлогизмахъ, королларіяхъ, пропозиціяхъ и тому подобномъ хламѣ. А между тѣмъ они убѣждены, по глупости конечно, что въ состояніи разрѣшить самые мудреные вопросы: "какъ созданъ и на чемъ держится свѣтъ; какими путями перешелъ къ потомству грѣхъ; какимъ образомъ, въ какой мѣрѣ и въ какое именно время вскормленъ Христосъ въ утробѣ св. Дѣвы"... "Но, продолжаетъ ораторъ:-- это все избито. Достойными сихъ великихъ и просвѣщенныхъ мужей считаются вещи (которыхъ они не могутъ коснуться безъ особеннаго воодушевленія) въ родѣ слѣдующихъ: ...Возможно ли предложеніе: Богъ-отецъ ненавидитъ сына; можетъ ли Богъ принять видъ женщины, дьявола, осла, тыквы, булыжника? Какимъ образомъ тыква стала бы проповѣдовать, творить чудеса? и т. д. Можно ли будетъ послѣ воскресенія пить и ѣсть? Они уже теперь опасаются голода и жажды!" Комментаторъ, о которомъ мы упомянули выше, замѣчаетъ при этомъ: "скажи пожалуйста, любезный читатель, какой благочестивый слухъ не придетъ въ ужасъ отъ подобныхъ вещей, хотя бы даже и въ самомъ дѣлѣ вѣрно было то, что они трактуютъ объ нихъ; и однакоже нѣкоторые ведутъ споры о вещахъ еще болѣе несообразныхъ и нетолько въ публичныхъ школахъ, но и въ проповѣдяхъ передъ народомъ". Сама глупость заключаетъ эту тираду такимъ образомъ: "Методъ схоластиковъ дѣлаетъ эти тончайшія тонкости еще тоньше, тяжъ что скорѣе можно выбраться изъ лабиринта, чѣмъ изъ непроходимыхъ дебрей реалистовъ, номиналистовъ, томистовъ, альбертистовъ, оккамистовь, скотистовъ, я назвала еще не всѣ школы, а только главныя. Во всѣхъ этихъ тонкостяхъ столько учености, столько трудности, что апостоламъ, думаю, нуженъ былъ бы иной духъ, еслибы они захотѣли помѣриться силами съ этими новаго рода теологами". Особенно много они философствуютъ и препираются относительно таинства причащенія" стараясь въ точности опредѣлить, какъ и когда совершается пресуществленіе хлѣба; спорятъ о крещеніи, тогда какъ апостолы крестили, вовсе не разбирая формальнымъ матерьяльныхъ, дѣйствующихъ и конечныхъ причинъ этого таинства. Теологи же извратили простую молитву Господню, затемнили понятіе о грѣхѣ, различая opus operans и opus operatum". За всѣмъ этимъ у нихъ не остается времени прочитать екавшіе и посланія св. Павла, такъ усердно они занимаются тонкими вопросами! Но этого мало: проповѣдуя мудрость слою въ шмеляхъ, они считаютъ себя атлантами, благодаря которымъ держится міръ. При такомъ искуствѣ въ аргументаціи имъ ничего болѣе не остается, какъ идти противъ турокъ и сарацинокъ, "ибо кто будетъ такъ холоденъ, чтобы не воспламениться отъ ихъ тонкихъ доводовъ? Кто столь тупоуменъ, чтобы не очнуться отъ такихъ стрѣлъ? Кто на столько зорокъ, чтобы не ослѣпнуть отъ глубокой нагоняемой ими тьмы"? Презирая законы грамматики, эти почтенные люди говорятъ такимъ языкомъ, что непосвященный въ эту тарабарщину ни слова не разберетъ въ ихъ высокоумныхъ рѣчахъ. Мы уже видѣли, какъ Эразмъ въ письмахъ характеризовалъ парижскихъ теологовъ, приводившихъ его жъ ужасъ своимъ жаргономъ.

"Къ блаженному состоянію теологовъ весьма близки тѣ, которые называютъ себя въ народѣ религіозными и монахами (religiosi et monachi) {Эразмъ часто пользуется этой игрой словъ. Монахъ -- пустынникъ, отшельникъ, а между тѣмъ куда ни глянешь, вездѣ встрѣтятъ этого пустынника.} -- оба прозвища ложны, потому что, съ одной стороны, большая часть ихъ очень далеки отъ религіи, съ другой -- никто такъ часто не встрѣчается на всякомъ мѣстѣ, какъ они". Хотя всѣ проклинаютъ ихъ, принимаютъ даже встрѣчу съ ними за зловѣщее предзнаменованіе, однакоже сами они пребываютъ въ блаженномъ самодовольствѣ, отнюдь не смущаясь мнѣніемъ другихъ. Ихъ невѣжество Эразмъ характеризуетъ въ весьма энергическихъ выраженіяхъ: "Высшимъ благочестіемъ, говоритъ онъ устами глупости: -- они почитаютъ такую степень невѣжества, когда совсѣмъ не умѣютъ читать. Они убѣждены, что необычайно услаждаютъ слухъ святыхъ, когда въ церквахъ ревутъ ослиными голосами свои псалмы, которые она только считываютъ, но которыхъ совершенно не разумѣютъ. Нѣкоторые изъ нихъ хвастаются неопрятностью и нищенствомъ; съ громкимъ ревомъ просятъ хлѣба, стоя у дверей; толкутся во всѣхъ собраніяхъ, среди экипажей, на корабляхъ, къ большому, конечно, ущербу другихъ нищихъ. Вотъ какимъ образомъ эти прелестные люди своею грязью, невѣжествомъ, грубостью, безстыдствомъ являютъ намъ образъ апостоловъ (по ихъ собственнымъ словамъ). Но что всего прекраснѣе, это то, что они все дѣлаютъ по предписанному, пользуясь какъ бы математическими разсчетами, неисполненіе коихъ было бы преступленіемъ." Благочестіе такимъ образомъ заключается, по ихъ мнѣнію, въ извѣстномъ цвѣтѣ одежды, въ числѣ узловъ на башмакахъ, въ. числѣ часовъ для сна и т. п. "Однако, вслѣдствіе подобныхъ пустяковъ, они ставятъ ни во что не только всѣхъ постороннихъ (не монаховъ), но презираютъ другъ друга; эти люди, исповѣдующіе апостольскую любовь, поднимаютъ цѣлыя бури изъ-за препоясанія одежды инымъ способомъ, изъ-за платья, окрашеннаго нѣсколько темнѣе". Остерегаясь прикосновенія къ деньгамъ, какъ яда, они не думаютъ воздерживаться отъ пьянства и разврата. Забавнѣе всего то, что они пекутся "не о томъ, чтобы уподобиться Христу", а о томъ, какъ бы не походить другъ на друга. Заботясь о различіи, они обращаютъ большое вниманіе на названіе ордена -- отсюда minores и minimi, августинцы, бернардинцы, буллисты, бригиты, вильгельмиты, якобинцы, "какъ будто не достаточно простого названія христіанина".

Главнымъ орудіемъ монаховъ, какъ извѣстно, была проповѣдь и исповѣдь. Чтобы и здѣсь не оставить ихъ безъ вниманія, Эразмъ рисуетъ живую картину проповѣдника-монаха, кричащаго на всевозможные голоса и жестикулирующаго самымъ не* пристойнымъ образомъ. Содержаніе проповѣдей вполнѣ достойно сихъ важныхъ мужей: нерѣдко можно слышать нѣчто въ родѣ слѣдующаго: слово Iesus имѣетъ по-латыни только три окончанія, это не безъ таинственнаго смысла -- означаетъ троичность лицъ; подъ окончаніями: s, m, и слѣдуетъ разумѣть summus, medius, ultimus и т. п. Въ заключеніе проповѣди, они берутъ, обыкновенно какую-нибудь басню изъ "зерцала историческаго" или изъ римскихъ дѣяній "Gesta romanorum" и объясняютъ ее аллегоричесжи, тропологически и аналогически... Все это, впрочемъ, нисколько не удивительно, потому что вполнѣ согласно съ глупостью и невѣжествомъ монаховъ; гораздо удивительнѣе то, что при всемъ этомъ они находятъ простодушныхъ слушателей, большею частью купцовъ и женщинъ. Женщины особенно благоволятъ къ монахамъ, безъ сомнѣнія потому, что имѣютъ обыкновеніе на исповѣди повѣрять имъ тайные замыслы противъ мужей.

Перебирая затѣмъ всѣ классы духовенства, Эразмъ не щадить епископовъ, кардиналовъ и самихъ папъ. Его сатира много выигрываетъ оттого, что картинамъ дѣйствительности онъ предпосылаетъ изображеніе идеала. Возьмите для примѣра епископа. Что означаетъ его бѣлая одежда, какъ не чистоту христіанской жизни; какой смыслъ имѣютъ два рога на его митрѣ, какъ не полнѣйшее знаніе Новаго и Ветхаго Завѣта; что знаменуетъ посохъ, какъ не попеченіе о душахъ стада Христова? Но "заботу объ овцахъ они предоставляютъ самому Христу или вручаютъ ее братіи (какъ называютъ монаховъ) и викаріямъ", оправдывая имя свое только въ томъ, что касается надзора за сборами. Особенно далеко уклонились отъ идеала епископы нѣмецкіе: они пренебрегаютъ даже внѣшностью, какъ, напримѣръ, благословеніями, живутъ подобно сатрапамъ и рыцарямъ и убѣждены, что отдать Богу храбрую душу епископъ долженъ не иначе, какъ на полѣ сраженія. Само собой разумѣется, что начальству подражаютъ и подчиненные: священники тоже весьма храбро сражаются бранью, каменьями, иногда даже и мечомъ за право десятины; разыскиваютъ въ старинныхъ книгахъ различныя мѣста, при помощи которыхъ стараются убѣдить простой народъ, что онъ долженъ платить своимъ пастырямъ болѣе одной десятой. Странно, разумѣется, что въ тѣхъ же самыхъ книгахъ они не замѣчаютъ словъ, очень ясно говорящихъ объ обязанностяхъ священника. Подобно своимъ собратьямъ-монахамъ, они все исполненіе своего долга ограничиваютъ тѣмъ, что бормочутъ нѣсколько затверженныхъ молитвъ и притомъ такъ невнятно, что нетолько Богу, но и самимъ молящимся трудно что-нибудь разобрать. Заботу о благочестіи они, вѣроятно, изъ скромности, предоставляютъ народу. Что касается кардиналовъ, то эти высокіе князья церкви давнымъ-давно отказались бы отъ своего важнаго сана, еслибы вздумали подражать своимъ образцамъ-апостоламъ, которыхъ они представляютъ собой: не въ модѣ нынѣ апостольская бѣдность, трудолюбіе, любовь къ человѣчеству, самоотверженіе...

Нынѣшніе папы тоже совсѣмъ измѣнились: видно соревновать со Христомъ въ бѣдности, трудахъ, размышленіи, подавленіи страстей -- не совсѣмъ легко и пріятно; для этого Noни слишкомъ робки. Благодаря глупости, паш/ живутъ счастливо, потому что "кто сталъ бы безъ нея добывать себѣ это мѣсто всякими средствами и добытое сохранять мечомъ, ядомъ и всякаго рода насиліемъ? Сколько удобствъ убыло бы у нихъ, еслибы хоть разъ вмѣшалась мудрость. Мудрость! сказала я; нѣтъ, хотя бы единая кайля той соли, о которой уаоминаетъ Христосъ". По словамъ глупости, при дворѣ римскихъ первосвященниковъ столько богатствъ, почестей, отпущеній, индульгенцій, пошлинъ, коней, драбантовъ, секретарей (другія вещи умалчиваются, какъ неудобныя для скромнаго слуха), что о бодрствованіи -- постахъ, слезахъ, молитвахъ и другихъ благочестивыхъ подвигахъ не можетъ быть рѣчи. "Теперь весь трудъ они предоставляютъ Петру и Павлу, у которыхъ довольно свободнаго времени; блескъ же и удовольствія берутъ на себя. Благодаря мнѣ, никакой родъ людей не живетъ пріятнѣе и спокойнѣе, такъ какъ папы увѣрены, что вполнѣ удовлетворяютъ Христа, если исполняютъ обязанность епископа только въ томъ, что касается таинственнаго и почти театральнаго убранства, церемоній, титуловъ честнѣйшихъ, святѣйшихъ, благословеній и проклятій. Творить чудеса -- вещь устарѣлая, неприличная нашему времени; учить народъ -- трудно; толковать св. писаніе -- схоластика; молиться -- дѣло праздности; проливать слезы -- жалко и достойно женщинъ; жить въ нуждѣ -- грязно; быть побѣжденнымъ -- постыдно и недостойно того, кто самихъ высокихъ царей едва допускаетъ поцѣловать себѣ ногу; наконецъ, умереть -- непріятно, а вознестись на крестъ -- позорно. Остается одно оружіе -- милостивыя благословенія, о которыхъ упомянулъ Павелъ; затѣмъ, они весьма щедры на отрѣшенія, запрещенія, осужденія, переосужденія, анаѳемы, мстительныя гранаты и тотъ страшный Перунъ (война), единымъ мановеніемъ котораго они ниспосылаютъ души смертныхъ дальше тартара. Святѣйшіе во Христѣ отцы и намѣстники Христа это оружіе ни на кого не направляютъ сильнѣе, какъ на тѣхъ, кто, по внушенію дьявола, осмѣливается умалить и обрѣзать наслѣдіе Петра. Хотя сей апостолъ и говоритъ въ евангеліи: "мы все оставили и послѣдовали за Тобой", однакожъ, его наслѣдіемъ называютъ пола, города, пошлины, сборы у заставъ (рогtoria) и области. Когда они, воодушевленные ревностью о Христѣ, сражаются за это наслѣдіе огнемъ и желѣзомъ, не безъ обильнаго пролитія христіанской крови, то думаютъ, что именно въ это время апостольски защищаютъ свою невѣсту -- церковь Христову, храбро изгоняя тѣхъ, кого они называютъ врагами, какъ будто существуютъ какіе-нибудь болѣе зловредные враги церкви, чѣмъ нечестивые первосвященники..." Къ великому сожалѣнію, святѣйшіе намѣстники Христа забываютъ, что война -- это дикое безчеловѣчное зло, приличное развѣ только хищнымъ животнымъ -- послана на землю фуріями, и ужъ папамъ, конечно, всего менѣе слѣдовало бы упражняться въ этомъ похвальномъ занятіи. Мы знаемъ, кого собственно имѣетъ Эразмъ при этомъ въ виду.

Впрочемъ, и свѣтскіе властители, о которыхъ глупость вела передъ этимъ рѣчь, не лучше папъ понимаютъ и исполняютъ свой долгъ. Еслибы они обладали хоть каплей мудрости и понимали, къ чему обязываетъ ихъ ихъ высокое званіе, то не могли бы мы спать, ни ѣсть, нетолько жить спокойно, какъ они дѣйствительно живутъ у насъ. "Но теперь, при моемъ покровительствѣ, смѣло утверждаетъ глупость:-- всѣ попеченія они предоставляютъ богамъ; заботясь о спокойствіи собственной персоны, они не допускаютъ къ себѣ никого, кромѣ тѣхъ, кто умѣетъ говорить пріятное, чтобы какъ-нибудь не нарушилось ихъ спокойствіе. Они думаютъ, что хорошо исполняютъ родъ властителя, если прилежно охотятся, содержатъ хорошихъ коней; если для собственной выгоды продаютъ должности и мѣста, ежедневно изобрѣтаютъ новые способы, чтобы разстроить благосостояніе гражданъ, обратить ихъ средства въ собственный фискъ, но всегда подъ такимъ наименованіемъ, которое прикрываетъ личиной справедливости даже то, что несправедливо въ высшей степени. Королямъ, какъ это ни прискорбно, подобны, въ силу необходимости, и окружающіе ихъ придворные. Несмотря на то, что рѣдко можно найти существо болѣе безличное, раболѣпное по отношенію къ высшему, и болѣе дерзкое, наглое по отношенію къ низшему, эти господа всегда и во всемъ желаютъ занимать первыя мѣста. Умѣть льстить, искажать пристойнымъ образомъ лицо -- вотъ вся наука придворнаго. За этими главными, такъ сказать, обязанностями остаются второстепенныя: ѣда, питье, игра, волокитство за чужими женами, вѣроятно, чтобы побольше уподобиться Зевсу. А между тѣмъ, каждый изъ нихъ возводитъ родъ свой къ Энею, Бруту или Артуру; показываетъ цѣлыя галлереи портретовъ и бюстовъ своихъ славныхъ предковъ, исчисляетъ дѣдовъ и прадѣдовъ, иной разъ весьма мало отличаясь отъ нѣмого изображенія ихъ".

Въ заключеніе своей рѣчи, глупость съ поразительной дерзостью берется доказать, что даже въ св. писаніи много мѣстъ, восхваляющихъ ея достоинства. Правда, нѣкоторымъ слушателямъ толкованія ея могутъ показаться произвольными, но въ этомъ случаѣ она строго держится богословскаго метода, примѣровъ котораго искать очень недолго. Мы позволимъ себѣ привести здѣсь эпизодъ, разсказываемый ораторомъ. Кажется давнымъ-давно извѣстно всякому христіанину, что "вся религія Христова ничего другого не заключаетъ въ себѣ, какъ кротость, терпимость, презрѣніе къ жизни", однакожъ, многіе понимаютъ и толкуютъ ее совсѣмъ въ противоположную сторону. "Недавно, повѣствуетъ глупость:-- я сама присутствовала при богословскомъ спорѣ, что я дѣлаю весьма часто. Когда нѣкто спросилъ, гдѣ именно въ св. писаніи находится мѣсто, повелѣвающее побѣждать еретика скорѣе огнемъ, чѣмъ разумными доводами, то одинъ суровый старикъ, судя по выраженію лица -- теологъ, гнѣвно отвѣтилъ: сей законъ постановленъ Павломъ въ словахъ: еретика, по двукратномъ увѣщаніи, избѣгай -- devita. Такъ какъ онъ про взнесъ эти слова съ особеннымъ удареніемъ, и большая часть присутствовавшихъ удивилась, недоумѣвая, что могло случиться съ этимъ человѣкомъ, то онъ изъяснилъ, что еретика должно лишать жизни de vita tollend um haereticum. Для большей убѣдительности этотъ уважаемый богословъ построилъ силлогизмъ. "Сказано: зловредный человѣкъ не имѣетъ права жить, всякій еретикъ зловреденъ, слѣдовательно и т. д." фактъ этотъ самъ по себѣ, разумѣется, не имѣлъ бы особеннаго значенія, еслибы высказанное мнѣніе осталось при старикѣ; прискорбно то, что всѣ присутствовавшіе (а тамъ было много почтенныхъ особъ) вполнѣ согласились съ нимъ "et in earn sententiam itum est pedibus et qnidem peronatis". Это мѣсто приводятъ обыкновенно для характеристики вѣротерпимости Эразма. Такъ какъ впослѣдствіи намъ придется говорить о взглядахъ Эразма подробнѣе, то теперь мы ограничимся замѣчаніемъ, что описанный соборъ дѣйствительно имѣлъ мѣсто въ Лондонѣ въ 1512 году. И тамъ, если теологи подобнымъ образомъ толкуютъ слова писанія, что глупости, само собой очевидно, позволяется еще болѣе, и она дѣйствительно показываетъ себя. "Впрочемъ, заключаетъ наша ораторша: -- если слова мои покажутся напыщенными или пустыми, то имѣйте въ виду, что ихъ говорила глупость и притомъ женщина; однако, не забывайте также и греческой пословицы: "часто и глупый мужъ говоритъ разумный вещи"; допустимъ, что это можно отнести и въ женщинамъ. Замѣчаю, что вы ждете эпилога, но вы совсѣмъ одурѣли, если полагаете, что я до сихъ поръ помню, что сказала послѣ того, мамъ извергла такую кучу словъ. Древняя пословица говоритъ: ненавижу памятливаго собутыльника; новая: ненавижу памятливаго слушатели. И такъ, славяне жрецы глупости, живите, пейте, благоденствуйте, рукоплещите".

Таково содержаніе прославленной сатиры. Въ "Похвалѣ глупости" Эразмъ въ краткихъ, но меткихъ и энергическихъ словахъ сказалъ все то, что прежде и послѣ говорилъ на разные лады въ своихъ многочисленныхъ произведеніяхъ. "Похвалу глупости" по справедливости можно назвать программой всей его литературной дѣятельности, потому что здѣсь затронуты всѣ вопросы, обращавшіе на себя его вниманіе: крайне жалкое невѣжество и суевѣріе простого народа; развращенность, жадность и невѣжество монаховъ всѣхъ орденовъ и степеней; схоластика въ школѣ, наукѣ и проповѣди; развратъ римской куріи и, наконецъ, деспотизмъ, корыстолюбіе и страсть къ войнамъ свѣтскихъ властителей. Такъ понималъ, какъ мы отчасти видѣли, свое произведеніе и самъ авторъ; въ письмѣ къ Мартину Дорпію, лувенскому теологу, онъ говоритъ: "въ "Похвалѣ глупости" я стремился къ той же цѣли, какъ и въ другихъ сочиненіяхъ, только инымъ путемъ... Подъ видомъ шутки, въ Моріи идетъ дѣло но объ иномъ чемъ, какъ и въ Enchiridio".

Талантливое, изящное изложеніе во вкусѣ образованной публики, остроуміе и неподдѣльный юморъ и, наконецъ -- самое главное-смѣлость мысли доставили этому небольшому памфлету, написанному въ теченіи всего одной недѣли, успѣхъ необыкновенный, рѣдко встрѣчающійся въ лѣтописяхъ литературы. "Эта книжонка, говоритъ Эразмъ:-- стараніями тѣхъ же людей, которые побуждали меня написать ее, была отправлена во Францію и тамъ издана... Насколько равнодушно отнеслась къ ней публика, достаточно видно изъ того, что въ теченіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ ее перепечатали больше семи разъ, и притомъ въ различныхъ мѣстахъ. Я самъ удивляюсь, чѣмъ могла она такъ понравиться". А книжка, дѣйствительно, понравилась: со всѣхъ сторонъ раздавались лестные отзывы и, что особенно важно было для Эразма, похвалы шли отъ публики избранной, мнѣніемъ которой онъ такъ интересовался. "Это сочиненіе, не безъ самодовольства замѣчаетъ сатирикъ:-- нравится образованнымъ людямъ всего свѣта: епископамъ, архіепископамъ, королямъ, кардиналамъ, папѣ Льву, который прочелъ его отъ начала до конца и отнесся съ большой похвалой объ умѣ автора". Книга начала, распространяться особенно съ тѣхъ поръ, какъ Листрій (изд. Фроб. 1514 года) написалъ къ ней комментаріи, въ которыхъ оказалась надобность, такъ какъ щеголеватый языкъ, изобиловавшій классическими украшеніями, миѳологическими намеками и цитатами, многимъ читателямъ былъ не подъ силу. Примѣчанія Листрія весьма интересны: поясняя слова и выраженія, комментаторъ (говорятъ, по указанію самого Эразма) нерѣдко вдается въ критику современныхъ порядковъ не менѣе самого сочинителя. Обращикъ примѣчаній мы видѣли. Это изданіе перепечатывалось потомъ много разъ, часто съ новыми вставками, у Фробеня, А льда и другихъ. Первый переводъ (французскій) относится къ 1517 году. Скоро "Похвала глупости" стала извѣстна въ переводахъ на всѣ европейскіе языки.

Сатира могла не понравиться монахамъ и теологамъ, которымъ досталось здѣсь всѣхъ болѣе; но сначала, до появленія переводовъ, они не понимали ея. Только Мартинъ Дорній, человѣкъ впрочемъ довольно образованный между своей братьей, въ весьма вѣжливой формѣ замѣтилъ Эразму, что онъ лучше сдѣлалъ бы, еслибы совсѣмъ не написалъ этого, по его выраженію, "несчастнаго" произведенія. Это письмо (1615 годъ) задѣло Эразма за живое, быть можетъ, потому, что онъ лично зналъ Дорпія и не могъ отказать ему въ нѣкоторомъ уваженіи. Въ длинномъ отвѣтномъ посланіи (выше мы приводили изъ него нѣкоторыя мѣста) онъ признается, что почти раскаевается въ этомъ грѣхѣ, но тутъ же замѣчаетъ: "эта книжонка принесла мнѣ нѣсколько славы или, если хочешь, извѣстности". Правда, онъ выражаетъ при этомъ сожалѣніе о такой извѣстности, потому что не любитъ славы, возбуждающей въ комъ-нибудь зависть или ненависть. Но, судя по тону письма, имѣемъ основаніе думать, что объ этомъ раскаяніи и сожалѣніи говорится только для приличія; въ сущности, онъ и здѣсь не отказывается отъ мысли, высказанной въ письмѣ къ Томасу Мору. Недаромъ онъ часто дѣлалъ прибавки въ новыхъ изданіяхъ. Если сатира не нравится, разсуждаетъ онъ, то только теологамъ и монахамъ, да и то лишь потому, что они не понимаютъ ни но гречески, ни но латыни, иначе, прочитавъ сочиненія какого-нибудь Поджіо, они едва ли рѣшились бы назвать автора "Похвалы глупости" нескромнымъ или нечестивымъ. Въ немалую заслугу онъ ставитъ себѣ также и то, что воздержался отъ указаній и намековъ на личности. Въ этомъ отношеніи, Эразму дѣйствительно надо отдать полную справедливость: извѣстно, какъ мало церемонились въ тѣ времена. Достаточно вспомнить "письма темныхъ людей", авторы которыхъ, скрывъ свои имена, нисколько не стѣснялись называть по именамъ тѣхъ, кого хотѣли осмѣять.

-----

Лучшимъ комментаріемъ и нагляднѣйшей иллюстраціей къ "Похвалѣ глупости" служатъ "Пословицы" (Adagia), "Разговоры" (Colloquia) и письма. Спѣшимъ оговориться: разсматривая Adagia и Colloquia въ связи съ "Похвалой глупости", мы не держимся хронологическаго порядка, полагаемъ, что другого рода тѣсное сродство, связывающее названныя произведенія, оправдываетъ нашъ пріемъ: мы имѣемъ въ виду связь логическую.

Было уже сказано, что первое изданіе "Пословицъ" вышло въ Парижѣ въ 1500 году, вскорѣ по возвращеніи Эразма изъ Англіи. Мы видѣли, что это былъ первый дебютъ нашего сатирика за литературномъ и ученомъ поприщѣ, такъ какъ незначительныя предшествовавшія сочиненія имѣли характеръ ученическій, приготовительный (за исключеніемъ нѣкоторыхъ писемъ); только "Пословицы" доставили скромному священнику, извѣстному и уважаемому въ тѣсномъ кружкѣ друзей, почетное мѣсто въ республикѣ ученыхъ. Въ первомъ изданіи, впрочемъ, число пословицъ, выбранныхъ на скорую руку изъ греческихъ и латинскихъ писателей, не превышало 800. Собирателя не безъ основанія упрекали въ сухости; но это былъ только очеркъ и программа труда, который въ скоромъ времени долженъ былъ составить громадный фоліантъ: уже въ изданіи Альда (1508) число пословицъ превосходило 3000. Въ предисловіи, Эразмъ подробно объясняетъ, какую цѣль преслѣдовалъ онъ, издавая Adagia. Сборникъ долженъ былъ принести четырехъ родовъ пользу: во-первыхъ, для философіи; во-вторыхъ, для назиданія; въ третьихъ, для краснорѣчія; т. е. служить источникомъ, откуда можно было бы брать украшенія миѳологическія и риторическія; наконецъ, въ четвертыхъ -- "пословицы" должны были замѣнитъ словарѣ и облегчить такимъ образомъ знакомство съ классическими писателями. Такой арсеналъ античной мудрости и языка какъ нельзя болѣе соотвѣтствовалъ потребностямъ времени, дѣйствительно облегчая, при недостаткѣ лексическихъ и грамматическихъ пособій, пониманіе древнихъ, творенія которыхъ торопливо разыскивались и издавались теперь повсемѣстно. Читатель находилъ здѣсь множество греческихъ стиховъ (изъ одного Гомера болѣе 2,000), выраженій и отдѣльныхъ словъ въ хорошемъ переводѣ на латинскій языкъ, съ историческими, грамматическими, миѳологическими, анекдотическими толкованіями; множество отзывовъ о современныхъ дѣятеляхъ, иногда некрологи и цѣлыя біографіи, я, наконецъ, что для насъ особенно важно, множество сатирическихъ выходокъ противъ современныхъ порядковъ (эти вступленія появились въ первый разъ въ изданіи Фробеня 1515 г.). Фробень, рекомендуя юношеству книгу своего друга, указываетъ на то, что она незамѣнима "какъ для выработки краснорѣчія, такъ и для уразумѣнія именитыхъ древнихъ писателей". Понятно, что современники Эразмовы и лучшіе люди XVII столѣтія приходили въ восторгъ отъ этой книги, блистательно обнаруживавшей въ авторѣ свѣтлый, независимый умъ, литературный талантъ и необычайно-громадную начитанность древнихъ классиковъ. Даже враги Эразма, безцеремонно бранившіе сочиненія его, всегда отдавали честь пословицамъ.

Интересно замѣтить, что камнемъ преткновенія для новѣйшей критики служило невѣрное будто бы опредѣленіе пословицы и безпорядочное расположеніе ихъ въ книгѣ {Chasles. De Adagiis D. Erasmi Bot (1862).}. По меньшей мѣрѣ, странно было бы требовать отъ Эразма научнаго опредѣленія въ теперешнемъ смыслѣ. По его словамъ, "пословица есть часто повторяемое изреченіе, выраженное какимъ-либо замысловатымъ, необыденнымъ способомъ" (Paroemia est celebre dictum, scita quapiam novitate insigne). Но Эразмъ не гонялся за точностью, онъ включилъ въ свое собраніе, на ряду съ пословицами въ тѣсномъ смыслѣ, неудобопонятныя фразы, идіотизмы и даже отдѣльныя слова.

Не имѣя въ виду давать подробный отчетъ объ этомъ во многихъ отношеніяхъ замѣчательномъ сочиненіи, мы укажемъ только на тѣ пословицы, въ толкованіи которыхъ Эразмъ высказывается, такъ сатирикъ. Такъ какъ сатирическія вылазки касаются большей частью политики (Голздмъ называетъ даже все сочиненіе политической сатирой), то мы обратимъ наше вниманіе исключительно на нихъ.

Къ лучшимъ и краснорѣчивѣйшимъ страницамъ принадлежитъ объясненіе пословицы: "Жукъ нападаетъ на орла" (scarabaeus aquitain petit). Проводя искусную параллель между орломъ и властителемъ, Эразмъ въ черныхъ краскахъ рисуетъ намъ обоихъ хищниковъ.

Подъ именемъ жука Эразмъ разумѣетъ монаха, съ забавнымъ типомъ котораго мы уже знакомы изъ "Похвалы глупости". "Есть животное, впрочемъ едва ли даже животное, потому что ему недостаетъ нѣсколькихъ чувствъ, существо изъ самой низкой породы насѣкомыхъ, называемое у грековъ постыднымъ именемъ κάνϑαρον, а у римлянъ scarabaeus, отвратительное на видъ, еще отвратительнѣе запахомъ и отвратительнѣйшее голосомъ... Зарождается оно въ навозѣ... въ немъ живетъ, вращается, наслаждается, блаженствуетъ... плодится оно необычайно быстро и обильно". "Я знаю, говоритъ Эразмъ словами глупости:-- что жукъ всѣмъ извѣстенъ, такъ какъ онъ всюду встрѣчается, гдѣ только есть навозъ, впрочемъ не у всѣхъ жуковъ одинаковъ наружный видъ (разумѣй различные ордена, о которыхъ толковала глупость)". И эти*то навозныя существа раздѣлили съ свѣтскими властями господство надъ міромъ... Чтобы объяснить самое выраженіе: scarabaeus aquitain petit, Эразмъ пространно разсказываетъ апологъ (принадлежащій, по словамъ Лукіана, Эзопу) о войнѣ жука съ орломъ. Вотъ въ краткихъ словахъ содержаніе. Орелъ преслѣдуетъ зайца. Не находя убѣжища, несчастный трусишка проситъ у жука защиты и пріюта. Тронутый несчастіемъ зайца, великодушный жукъ держитъ длинную витіеватую рѣчь, въ которой доказываетъ могучему царю птицъ, что долгъ сильнаго защищать слабыхъ, а не обижать, что если онъ нарушитъ священное право неприкосновенности очага, то долженъ опасаться самъ... Грубо оттолкнувъ защитника, орелъ разрываетъ зайца на клочки. Жестокую ненависть затаилъ оскорбленный жукъ и рѣшился отомстить, но онъ шьетъ, что "слѣпой Марсъ, подобно Купидону и Плутусу", часто даетъ перевѣсъ несправедливой сторонѣ, потому, не думая вступать въ открытый бой, замышляетъ извести поколѣніе орловъ. Съ этой цѣлью онъ забирается въ гнѣздо орла и выпиваетъ яйца. Даже Юпитеръ, который по просьбѣ орла согласился-было спрятать орлиныя яйца, скоро долженъ былъ выбросить ихъ, потому что предусмотрительный жукъ подложилъ къ нимъ навозу, запахъ котораго такъ непріятно дѣйствуетъ на божественный носъ. Кто знаетъ, какъ долго длилась бы эта война, еслибы боги на общемъ совѣтѣ не запретили жуку враждовать съ орломъ въ теченіи 30-ти дней, пока орлица высиживаетъ дѣтей {Scarabaeus -- памфлетъ, написанный вскорѣ послѣ битвы при Мариньяно.}.

"Война заманчива для неизвѣдавшихъ ее" -- прекрасная пословица! Еслибы безумные шовинисты почаще (думаетъ Эразмъ) повторяли и вдумывались въ нее! Кажется, давнымъ давно сказано умное слово, а между тѣмъ, и до сихъ поръ изъ пустыхъ поводовъ затѣваются и варварски ведутся дикія убійства, и не язычниками, а христіанами. Удивительнѣе всего то, что это явно возмутительное зло одобряютъ нетолько міряне, но и священники, епископы (особенно нѣмецкіе), не юноши, что было бы еще понятно, но и старцы, и нетолько плебеи, но главнымъ образомъ владѣтели, священнѣйшая обязанность которыхъ состоитъ именно въ отклоненіи этого зла. Къ сожалѣнію, нѣтъ недостатка "въ юрисконсультахъ и теологахъ, которые подстрекаютъ къ этому злу, подливая масла въ огонь". Естественнымъ слѣдствіемъ этого является фактъ, что война въ нынѣшнее время -- дѣло весьма обыкновенное; удивляются даже людямъ, которымъ она не нравится, такъ что "считается нечестіемъ, можно сказать, даже ересью, не одобрять дѣло самое злодѣйское и самое жалкое". Изобразивъ затѣмъ вооруженнаго съ ногъ до головы воина, Эразмъ восклицаетъ: "зачѣмъ вздумалось тебѣ преобразиться въ такого ужаснаго звѣря? Ни одинъ звѣрь не будетъ звѣремъ въ сравненіи съ тобой"?

"Получивъ Спарту, украшай ее". Въ объясненіи этой пословицы Эразмъ напоминаетъ, что государямъ особенно полезно повторятъ ее почаще, потому что, стремясь увеличить область завоеваніемъ какого-нибудь незначительнаго городка, они истощаютъ, раззоряютъ до основанія отцовское наслѣдство, подвергая его бѣдствіямъ войны. Въ подтвержденіе этой горькой истины, Эразмъ приводитъ рядъ примѣровъ изъ исторіи: напоминаетъ о Ксерксѣ, Кирѣ, Александрѣ; изъ новыхъ указываетъ на Карла Бургундскаго, Карла V и его отца Филиппа.

Къ указаннымъ пословицамъ можно прибавить Sileni Alcibiadis" какъ одну изъ самыхъ характеристическихъ. Эразмъ затрогиваетъ здѣсь почти всѣ тѣ предметы, о которыхъ трактовала глупость. Для объясненія самаго выраженія онъ упоминаетъ объ извѣстномъ эпизодѣ изъ Платонова "Пира" -- какъ Алкивіадъ сравниваетъ Сократа съ Силеномъ, и указываетъ, что Sileni въ переносномъ смыслѣ означаютъ прекрасныя качества, скрывающіяся подъ безобразной наружностью (собственно большія статуи Силеновъ, внутри которыхъ хранились драгоцѣнныя и изящныя маленькія статуи). Въ томъ смыслѣ, какъ употребляетъ это сравненіе Алкивіадъ относительно Сократа, Силенами, толкуетъ Эразмъ, можно назвать Сократа, Діогена, Эпиктета и проч., но -- прибавляетъ онъ не безъ горькой ироніи -- въ нынѣшнія времена приходится понимать вещи наоборотъ -- наружность приличная, за то внутренность никуда не годится. "Если кто поглубже заглянетъ въ сущность и природу вещей, тотъ откроетъ, что никто болѣе не удалился отъ истинной мудрости, какъ люди, считающіе своей профессіей абсолютную мудрость (absolutem ргоfоtentes sapientiam), основываясь только на своихъ пышныхъ титулахъ, шапкахъ мудрецовъ, блестящихъ поясахъ, перстняхъ, украшенныхъ камнями. Истинную и безхитростную (germanam) мудрость нерѣдко найдешь въ какомъ-нибудь незначительномъ человѣкѣ, по общему мнѣнію, простякѣ, полу-дуракѣ, умъ котораго просвѣщенъ не тонкимъ, какъ говорятъ, духомъ Скота, а небеснымъ духомъ Христа; и иногда ея оказывается гораздо болѣе у него, чѣмъ у многихъ трагическихъ личностей теологовъ, у магистровъ нашихъ, надутыхъ своимъ Аристотелемъ, набитыхъ кучею силлогизмовъ, опредѣленій, заключеній и предложеній". Отъ этихъ господъ [мудрецовъ мало отличается и наша знать, хвастающаяся предками, въ совершенствѣ однакожь играющая роль жалкихъ и постыдныхъ рабовъ. Радомъ съ свѣтскими властями, Эраэмъ не забываетъ напомнить читателю и монаха: суда по большой бородѣ, блѣдному лицу, склонившейся шеѣ, капишону, поясу, по серьёзному и мрачному выраженію лица, его можно принять за самого Павла; но всмотрись повнимательнѣе, и ты откроешь въ этомъ почтенномъ отцѣ "игрока" кутилу, шута, даже разбойника и тирана". "Можетъ быть, ты встрѣтишь многихъ епископовъ, въ которыхъ будешь подозрѣвать въ нѣкоемъ родѣ небесныхъ вышечеловѣческихъ мужей, когда смотришь на торжественное посвященіе, когда созерцаешь ихъ новое облаченіе, блестящую камнями и золотомъ митру, украшенный камнями посохъ, вообще все это таинственное вооруженіе съ ногъ до головы; но выверни наизнанку Силена, и ты найдешь не что иное, какъ воина, мѣнялу, тирана. И ты придешь къ заключенію, что тѣ торжественные знаки были простой комедіей". Несмотря однакожъ на все это, многіе утверждаютъ, будто церковь составляютъ именно монахи, епископы и папы. И вотъ уже сотый разъ Эразму приходится съ особенною настойчивостью разъяснять извѣстную истину, что папы и епископы -- только служители церкви, которую составляютъ всѣ вѣрующіе; еще разъ упрекнуть этихъ служителей, что они называютъ еретиками и врагами церкви всякаго, кто осмѣлится хоть на одну сотую уменьшить ихъ доходы. "Но если врага церкви нужно ненавидѣть, прибавляетъ онъ:-- то еще вопросъ: можетъ-ли быть кто либо болѣе пагубнымъ врагомъ церкви, чѣмъ нечестивый папа"?

Можно было бы много привести и еще примѣровъ подобныхъ характеристикъ, но и сказаннаго, думаемъ, достаточно; мы имѣли въ виду коснуться только одной стороны разсматриваемаго произведенія. Эразмъ нападаетъ здѣсь, какъ мы видимъ, всего болѣе на свѣтскія власти и преимущественно за ихъ страсть къ войнамъ: онъ не скупится на титулы разбойниковъ, грабителей, тирановъ, пиратовъ... Не странно ли слышать такіе отзывы отъ Эразма, который состоялъ въ перепискѣ со всѣми государями Европы, получалъ отъ одного жалованье, отъ другого -- подарки?.. Для вѣрнаго сужденія объ этихъ выходкахъ не надо забывать тогдашняго политическаго состоянія Европы: постоянныя войны изъ пустыхъ причинъ (а Эразмъ, какъ мы видѣли, зналъ это навѣрное) и притомъ съ наемными солдатами, не менѣе опустошавшими страну во время мира, чѣмъ и во время войны, глубоко возмущали мирную душу гуманиста {См. Seeb. 809.}. Онъ никогда не говоритъ о войнѣ безъ того, чтобы не разразиться сѣтованіями, проклятіями или самой злой насмѣшкой; въ головѣ его никакъ не могутъ соединиться понятія солдата и христіанина. "Что общаго у тебя со крестомъ, о, злой солдатъ!" восклицаетъ онъ въ "жалобѣ мира":-- вѣдь это знакъ того, кто завоевывалъ не сраженіемъ, а смертью, кто спасалъ, а не разрушалъ. Знакъ спасенія ты носишь въ то время, когда спѣшишь убить твоего брата; посредствомъ креста разрушаешь то, что спасено имъ".

Здѣсь, кажется, будетъ умѣстнымъ коснуться политическихъ взглядовъ Эразма, потому что, не зная ихъ, мы не можемъ справедливо отнестись къ его сатирѣ на свѣтскія власти... Свои политическіе идеалы Эразмъ высказалъ въ "Institutio principis christiani", по крайней мѣрѣ полнѣе, опредѣленнѣе и яснѣе, чѣмъ гдѣ либо. Основная мысль Эразма заключается въ томъ, что христіанскій государь -- не господинъ народа, но отецъ и блюститель его интересовъ, ибо царская власть не есть божественное или наслѣдственное право, а даръ народа. Поэтому, государь долженъ всегда помнить, что народъ столько же существуетъ для него, сколько и онъ самъ для народа; государство -- не имѣніе царя, народъ -- не стало рабовъ, а общество свободныхъ людей. Эразмъ настойчиво убѣждаетъ Карла, что быть государемъ въ свободномъ государствѣ гораздо почетнѣе, чѣмъ властвовать надъ рабами: даже Богъ самъ, надѣлившій ангеловъ и человѣка свободной волей, не пожелалъ быть царемъ рабовъ и автоматовъ. Изъ этого основного принципа легко вывести заключеніе, въ чемъ должны состоять обязанности христіанскаго монарха. Онъ долженъ заботиться о составленіи справедливыхъ (а не прибыльныхъ какъ это бываетъ) законовъ, объ уменьшеніи налоговъ и объ отклоненіи войны, во что бы то ни стало. Законы должны быть немногочисленны, просты и гуманны: слѣдуетъ стремиться не къ карѣ преступленій, а къ предупрежденію ихъ (Эразма возмущаетъ смертная казнь за воровство). Самъ государь долженъ повиноваться имъ наравнѣ съ послѣднимъ подданнымъ. Матерьяльное благосостояніе народа есть лучшая гарантія отъ преступленій и безпорядковъ: доводить бѣдняка до голода и кражи не гуманно, да и не безопасно. Было бы поэтому очень важно, еслибы неравенство имуществъ сократилось до возможнаго minimum'а. "Я не говорю (прибавляетъ Эразмъ), чтобы слѣдовало отнимать собственность, но чтобы приняты были мѣры, которыя предупреждали бы скопленіе богатствъ массы въ рукахъ немногихъ". Во всякомъ случаѣ необходимо уничтожить какіе бы то ни было налоги на предметы необходимости, какъ: хлѣбъ, соль, пиво, вино, платье... Полезно также сократить непроизводительные классы общества, уменьшить, напримѣръ, число монаховъ и монастырей. Солдаты совсѣмъ не должны существовать. "Не думай", говоритъ Эразмъ молодому Карлу:-- "что христіанство состоитъ въ обрядахъ, т. е. въ соблюденіи правилъ и постановленій церкви... Не думай, что ты исполнилъ свой долгъ предъ Христомъ, если послалъ флотъ противъ турокъ, если построилъ церкви или монастырь?" Въ заключеніе онъ еще разъ энергически напоминаетъ, что главнѣйшая священнѣйшая обязанность государя -- сохраненіе мира. "Христосъ основалъ, говоритъ онъ:-- безкровную монархію; онъ желалъ, чтобъ эта монархія всегда пребывала таковою: Христосъ съ удовольствіемъ называетъ себя "княземъ мира". Да соблаговолитъ же онъ, чтобы твоими стараніями и твоей мудростію положенъ былъ конецъ безумнымъ войнамъ. Воспоминаніе прежнихъ золъ сдѣлаетъ намъ миръ желаннымъ; бѣдствія прошедшихъ временъ удвоятъ цѣну благодѣяній, доставленныхъ тобой". Таковы политическія идеи нашего сатирика, идеи, воспроизведенныя въ иной формѣ его другомъ Т. Моромъ и Рабле. Если мы сопоставимъ теперь идеальнаго принца съ орломъ, изображеннымъ въ пословицахъ, или съ государемъ, котораго описываетъ глупость, то Institutio представится намъ, подобно Моровой "Утопіи", ничѣмъ инымъ, какъ злой сатирой. Мы понимаемъ, изъ какого источника вытекали эти сарказмы и инвективы: дѣйствительность слишкомъ рѣзко противорѣчила идеальнымъ стремленіямъ гуманиста!

Переходимъ къ "Colloquia". Они, безъ сомнѣнія, должны занять мѣсто наряду съ "Похвалой глупости" и "Пословицами". "Никогда, говоритъ О. de Laur:-- легкій, граціозный, веселый сатирическій геній Эразма, никогда его тонкая иронія, ѣдкій, неистощимый юморъ не высказывались съ большимъ блескомъ". Въ Colloquia Эразмъ, въ самомъ дѣлѣ, счастливо соперничаетъ съ своимъ учителемъ по этой части -- Лукіаномъ: многіе разговоры до сихъ поръ сохранили всю свѣжесть и прелесть веселаго юмора и тонкаго остроумія... Исторію произведенія мы уже знаемъ отчасти. Colloquia написаны не сразу; Эразмъ началъ ихъ въ молодости, а кончилъ въ старости, прибавляя при новыхъ изданіяхъ тотъ или другой діалогъ. Сначала они совсѣмъ не предназначались для печати. Поводомъ къ изданію послужило слѣдующее обстоятельство: нѣкто Боллоніусъ тайкомъ продалъ одинъ списокъ Фробеню, который не замедлилъ выпустить ихъ въ свѣтъ въ 1518 г. съ именемъ Эразма. Беатъ Ренанъ снабдилъ книжку предисловіемъ, гдѣ упоминалось, что "Разговоры" писаны Эразмомъ лѣтъ 20 тому назадъ въ Парижѣ. Изданіе вышло очень неисправное, переполненное грубыми ошибками. Черезъ мѣсяцъ въ Лувенѣ появилось новое изданіе. Ревнивый къ своей славѣ стилиста, Эраэмъ отказывается отъ Фробеневой книжки, не отрицая однакожъ, что дѣйствительно, диктовалъ когда-то нѣчто подобное своему ученику въ Парижѣ. Въ 1522 году Фробень напечаталъ Colloquia съ значительными прибавленіями новыхъ діалоговъ и съ посвященіемъ своему сыну Эразмію. Съ тѣхъ поръ "Разговоры" выходили довольно часто и мало по малу составили приличный томикъ.

Какія же идеи развиваетъ Эразмъ въ Colloquia? Какія цѣли преслѣдуетъ онъ?. Когда, наравнѣ съ нѣкоторыми другими сочиненіями, "Разговоры" подверглись нападеніямъ со стороны католиковъ и схоластиковъ и авторъ нашелся вынужденнымъ (что случалось вообще довольно часто) защитить свое произведеніе, онъ говорилъ: едва ли справедливо упрекать автора за то, что полезно для изящной латинской рѣчи и благочестія, въ особенности, если взять во вниманіе, что правила грамматики "горьки", этика Аристотеля недоступна, теологія Скота еще менѣе (даже и зрѣлымъ людямъ она мало приноситъ пользы для развитія здраваго ума (ad parandam bonam mentem). Итакъ, предназначаемые для юношества "Разговоры" должны были, по мысли автора, служить руководствомъ къ изученію языка и утвержденію въ pietate -- въ добрыхъ нравахъ. Мы увидимъ сейчасъ, какъ наставляетъ Эразмъ юношество.

Всѣ "Разговоры" можно раздѣлить на двѣ категоріи: одни (преимущественно "Lusus pueriles; Salntandi,-- percontandi,-- bene precandi formulae; Convivium poлticum) учатъ говорить по-латыни; другіе касаются различныхъ вопросовъ религіи и жизни.. Мы выберемъ наиболѣе интересные и характеристическіе: "Реregrinatio religionis ergo" и "Рыбояденіе", безъ сомнѣнія, занимаютъ первое мѣсто, какъ по смѣлости мысли, такъ по остроумію и живости. Затѣмъ идутъ: "Харонъ", "Всадникъ безъ лошади", "Исповѣдь солдата", "Солдатъ и картезіанецъ", "Ангельскія похороны" и нѣкоторые другіе.

Мы видѣли, какъ зло смѣется Эразмъ въ "Похвалѣ глупости" надъ вѣрою* въ иконы, реликвіи, путешествія къ святымъ мѣстамъ. Часто онъ нападаетъ на эти и подобныя суевѣрія въ другихъ своихъ сочиненіяхъ, особенно въ письмахъ, но нигдѣ онъ не высказывается такъ рѣзко, какъ въ "Peregrinatio". Тутъ онъ не уступаетъ даже авторамъ "Писемъ темныхъ людей". Многое, описываемое въ этомъ діалогѣ, Эразмъ видѣлъ собственными глазами во время путешествія въ Вользингамъ я Кентербюри. Разговоръ начинается дерзкой насмѣшкой надъ Яковомъ Компостельскимъ: святой мужъ улыбается, когда принимаетъ дары отъ поклонниковъ, слегка киваетъ головой и подаетъ благочестивымъ странникамъ раковины, которыми изобилуетъ сосѣдній морской берегъ. Вотъ образчикъ тона, въ которомъ ведется разговоръ: Менедемъ: "Ну, какъ поживаетъ несравненный мужъ Яковъ?" Ogygius: "Похуже обыкновеннаго!" Менед.: "Отчего же? отъ старости? Ogyg.: "Болтунъ! Развѣ не знаешь, что святые не етарѣются". Весьма забавенъ разсказъ Огигія о письмѣ, будто бы присланномъ отъ Пресвятой Дѣвы. По сличеніи почерка этого письма съ эпитафіей Беды и рукописаніемъ, присланномъ съ неба Св. Эгидію, нельзя сомнѣваться въ подлинности... Почеркъ Несомнѣнно обличаетъ руку ангела ab Epistolis. Мало по малу собесѣдники переходятъ къ послѣднему путешествію въ Вользингамъ, гдѣ находился знаменитый храмъ Маріи Приморской. Монастырь пр" этомъ храмѣ населенъ особаго рода канониками* амфибіями, принимающими, смотра по обстоятельствамъ, видъ то монаховъ, то бѣльцовъ (на случай, напримѣръ, папской анаѳемы на кого-либо). Въ Вольвингамѣ два храма. Богоматерь, уступившая honoris causa, лучшій храмъ своему сыну, обитаетъ въ неотстроенномъ; впрочемъ, и ея помѣщеніе великолѣпно: сіяетъ камнями, золотомъ и серебромъ; въ церкви, правда, нѣсколько темно, но это вполнѣ приличествуетъ священному мѣсту. Въ числѣ многихъ чудесъ, совершившихся въ Вользингамѣ, одно заслуживаетъ особеннаго вниманія. Каноники разсказываютъ, будто нѣкій рыцарь, спасавшійся отъ врага и поручившій себя защитѣ ев" Дѣвы, чудесно проскочилъ на конѣ чрезъ весьма небольшое отверстіе (изображеніе рыцаря съ клинообразной бородкой можно" и теперь видѣть на стѣнѣ).-- "Къ востоку отсюда, разсказываетъ Огигій:-- находится часовня, полная чудесъ; туда отправился я. Насъ принялъ другой путеводитель. Тутъ мы помолились нѣсколько. Тотчасъ намъ показываютъ суставъ человѣческаго пальца, самый большой изъ трехъ; а цѣлую его и спрашиваю: чей это остатокъ?-- Св. Петра, говоритъ путеводитель^ Апостола? переспросилъ я!-- Да!-- Наблюдая величину сустава, который казался мнѣ гигантскимъ, а произнесъ: должно быть, Петръ былъ мужъ громадной величины!" Но тутъ одинъ изъ спутниковъ разсмѣялся, и каноникъ уже не хотѣлъ показывать другихъ диковинъ. Къ числу рѣдкостей Вользингама принадлежитъ источникъ, который, говорятъ, началъ струиться здѣсь по* повелѣнію Божіей Матери. "Тоже говорятъ, разсказываетъ Огигій:-- о крестѣ Господнемъ, который приватно и публично показывается въ столькихъ мѣстахъ, что если бы снести всѣ обломки" то они тяжестью своею могли бы равняться грузовому кораблю, и, однакоже, Господь поднялъ свой крестъ!" -- "И тебѣ не кажется это удивительнымъ?" спросилъ Меяедемъ.-- "Новымъ, можетъ быть, но никакъ не удивительнымъ, ибо Господь, такъ увеличившій его, всемогущъ." На возвратномъ пути изъ Вользингама друзья сочли долгомъ засвидѣтельствовать свое почтеніе и Ѳомѣ Кентерберійскому. Приложившись къ проломленному черепу мученика, они съ благоговѣніемъ осмотрѣли развѣшенный постѣвамъ орудія, коими святой мужъ умерщвлялъ свою плоть. Потомъ имъ показали невѣроятное количество череповъ, подбородковъ, зубовъ, пальцевъ, рукъ, къ которымъ нужно было приложиться,-- "и этому не было бы конца, если бы одинъ изъ поклонниковъ, человѣкъ нѣсколько суровый (Колетъ), не положилъ предѣла этой страсти показывать. Граціанъ Pullus (такъ звали этого поклонника) не могъ сдержать своего негодованія, когда ему поднесли для цѣлованія руку какого-то святаго, покрытую гноемъ и кровью. "Напослѣдокъ насъ повели, продолжаетъ Огигій: -- въ разницу; вытащили сундучекъ, покрытый черною ко* жею; поставили его на столъ и открыли: тотчасъ всѣ помолились, преклонивъ колѣни".-- "Что же въ немъ было?" спрашиваетъ Менедемъ.-- "Нѣсколько рваныхъ кусковъ полотна, носившихъ слѣды мокроты: этими платками, говорятъ, благочестивый мужъ вытиралъ всякаго рода нечистоту, въ которой человѣческое тѣло недостатка не имѣетъ". Сравнивая эти мѣста съ извѣстнымъ 11-мъ письмомъ темныхъ людей, мы вынуждены отдать, предпочтеніе Эразму.

Въ "Рыбояденіи" осмѣивается католическій формализмъ, преимущественно посты, которые, какъ мы знаемъ, такъ несносны были для Эразма. Разговариваютъ мясникъ и рыбникъ. Мясникъ весьма остроумно доказываетъ, что постъ, столь выгодный для продавцевъ рыбы и столь вредный для здоровья христіанъ, есть установленіе человѣческое. По его мнѣнію, даже Моисей въ этомъ отношеніи несравненно либеральнѣе, такъ какъ позволяетъ іудеямъ цѣлый годъ питаться мясомъ овецъ, возъ, куропатокъ... Да и вообще (думаетъ онъ) наша религія гораздо болѣе идетъ іудеямъ, чѣмъ христіанамъ, какими ихъ желаетъ видѣть евангеліе: такъ много въ ней странныхъ предписаній объ исповѣди, эпитиміяхъ, формѣ одежды, о бракѣ со всевозможными степенями духовнаго и плотскаго родства. По поводу всего этого, собесѣдники заводятъ рѣчь о силѣ и непогрѣшимости папскихъ постановленій, причемъ мясникъ основательно замѣчаетъ, что всѣ эти буллы и декреты -- совсѣмъ не канонъ, такъ какъ одни противорѣчатъ другимъ. Онъ сомнѣвается даже, чтобы устами отцовъ собора говорилъ духъ святой. Неудивительно (замѣчаетъ все тотъ же мясникъ), что всѣ эти мелчайшія постановленія и опредѣленія затемнили человѣческую совѣсть. По обыкновенію, Эразмъ приводитъ для подтвержденія этихъ разсужденій краснорѣчивые факты. Мясникъ разсказываетъ, напримѣръ, странную исторію про нѣкоего Политреска. Врачи и друзья убѣждаютъ этого благочестиваго мужа, лежавшаго на смертномъ одрѣ, ѣсть мясную и молочную пищу по средамъ и пятницамъ, такъ какъ отъ этого зависитъ его жизнь. Какъ человѣкъ истинно религіозный, Политреекъ готовъ умереть скорѣе, чѣмъ выпить ложку молока; но этотъ же удивительный мужъ, съ совершенно спокойной совѣстью, уничтожаетъ тутъ же свое долговое обязательство, нисколько не подозрѣвая, что это -- воровство. Въ этомъ же діалогѣ Эразмъ разсказываетъ два случая изъ собственной жизни: о житьѣ бытьѣ въ Монтегю (см. въ 1 главѣ) и о приключеніи въ Фрейбургѣ. Во время пребыванія въ этомъ городѣ, усердные друзья, знавшіе, что Эравмъ не выноситъ постной пищи, вздумали въ постъ угостить его курицей. Изъ уваженія къ народному вѣрованію, Эразмъ не прикоснулся къ мясу, тѣмъ не менѣе, по отьѣздѣ его изъ Фрейбурга, быстро распространяется молва, что курица съѣдена ("какъ будто 10,000 душъ было погублено"). А между тѣмъ, въ этомъ же благочестивомъ городѣ во время четыредесятницы напиваются до безчувствія, дерутся, играютъ около церкви, такъ что иной разъ не слышно проповѣди -- и никто не думалъ этимъ возмущаться. "Удивительное извращеніе сужденій!" восклицаетъ рыбникъ. Въ концѣ діалога Эравмъ еще разъ пересчитываетъ множество странныхъ понятій о добрѣ и злѣ.

Предметамъ своего всегдашняго отвращенія -- монахамъ и солдатамъ -- Эразмъ посвящаетъ нѣсколько діалоговъ, изъ которыхъ наибольшаго вниманія заслуживаютъ: 1) "Исповѣдь солдата", 2) "Разговоръ солдата и картезіанца", 3) "Харонъ", 4) "Всадникъ безъ лошади", 5) "Ангельскія похороны", 6) "Погребеніе" и 7) "Кораблекрушеніе". Во всѣхъ этихъ разговорахъ Эразмъ нападаетъ, какъ на самую профессію солдата, такъ и за его личность, гораздо энергичнѣе, чѣмъ на монаха. Монахъ является у него скорѣй смѣшнымъ и жалкимъ, нежели отвратительнымъ; напротивъ того, наемный солдатъ, принужденный въ мирное время жить грабежомъ, разбоемъ и воровствомъ, отвратителенъ, ибо видитъ, по словамъ Эразма, врага не столько въ непріятельскомъ лагерѣ, сколько во всякой мирной хижинѣ.

Въ "Исповѣди солдата" Эраэмъ заставляетъ нѣкоего Тразимаха, только-что возвратившагося съ поля сраженія, откровенно разсказать о своихъ похожденіяхъ своему пріятелю Ганнону. Разговоръ ведется съ обѣихъ сторонъ чрезвычайно живо и остроумно. Встрѣтивъ Тразимаха въ одеждѣ воина, Ганнонъ выражаетъ невольное удивленіе, какимъ образомъ этотъ человѣкъ, который храбростью нисколько не уступаетъ дикой козѣ, вдругъ преобразился въ солдата.-- "Надежда на добычу сдѣлала меня храбрымъ!" отвѣчалъ Тразимахъ. Но (признается онъ), отягченный преступленіями, которыхъ въ военномъ званіи совершено имъ гораздо болѣе, нѣмъ во всю предшествовавшую жизнь, онъ воротился съ пустымъ карманомъ. На разспросы пріятеля о ходѣ сраженія Тразимахъ могъ только сказать: стамъ такой шумъ, смятеніе, звуки трубъ, громы роговъ, ржаніе лошадей, крики людей, что я ничего не могъ замѣтить, что тамъ происходило, ибо еле чувствовалъ, гдѣ нахожусь самъ". Поэтому, всѣ тѣ пріятные разказчики, такъ обстоятельно повѣствующіе, кто, когда, что и гдѣ сказалъ или сдѣлалъ во время битвы (какъ будто сами они были посторонними наблюдателями) -- не что иное, какъ самые безсовѣстные лгуны. Какъ истинный воинъ, Тразимахъ считаетъ дозволеннымъ свое ремесло, состоящее въ убиваніи людей и обезчещиваніи дѣвушекъ; какъ воинъ христіанскій и благочестивый, онъ нисколько не боится ада, потому что поручилъ себя покровительству святой Варвары и возложилъ непоколебимую надежду на святаго Христофора, образъ котораго онъ ежедневно созерцаетъ. Мы уже видѣли, какъ разсуждаетъ Эразмъ объ этихъ святыхъ-спеціалистахъ. Въ діалогѣ "Кораблекрушеніе" онъ еще разъ возвращается къ этому сюжету. Моряки, такъ же, какъ и солдаты, имѣютъ своихъ особенныхъ покровителей, между которыми первое мѣсто занимаетъ Божія Матерь, хотя она, какъ извѣстно, никогда не бывала на морѣ. Любопытно объясненіе этого суевѣрія: Адольфъ, одинъ изъ разговаривающихъ въ этомъ діалогѣ, замѣчаетъ: "Нѣкогда о мореплавателяхъ заботилась Венера, потому что, какъ думали, сама родилась отъ моря; но, такъ такъ она прекратила свое попеченіе, то этой недѣвственной матери послѣдовала мать-Дѣва". Ближайшіе по этой части помощники Маріи -- Яковъ Компостельскій и Христофоръ Парижскій, затѣмъ (по словамъ Адольфа, бывшаго на кораблѣ во время бури) многіе призываютъ на помощь Марію Синайскую, какого-то Петра, Доминика, Ѳому, Викентія и такъ далѣе. Одинъ изъ пассажировъ такъ перепугался, что далъ безумный обѣтъ поставить Христофору Парижскому свѣчу, величиною съ самого святого. Сосѣдъ замѣтилъ просителю, что онъ едва ли будетъ въ состояніи исполнить обѣщаніе, если продастъ все свое имущество (такъ какъ статуя Христофора -- гигантскихъ размѣровъ). "Молчи, дуракъ! (отвѣтилъ молящійся) ужели думаешь, что я говорю отъ души? Если я достигну земли, то не дамъ ему и сальной свѣчки".

Въ "Разговорѣ солдата съ картезіанцемъ" выведенъ наемный солдатъ почти такого же закала, какъ и въ "Исповѣди". Только-что возвратившись съ войны, онъ заходитъ къ картезіанцу, своему бывшему пріятелю. Оба начинаютъ подсмѣиваться надъ профессіей другъ друга. "Почему ты, спрашиваетъ солдатъ:-- никому не поручилъ полечить твои мозги, прежде чѣмъ броситься въ такое рабство?" Картезіанецъ ловко защищается и, въ свою очередь, задаетъ пріятелю вопросъ: "Скажи, пожалуйста, куда дѣвались хорошіе медики, когда ты, покинувъ дома молодую жену и дѣтей, отправился на войну, нанявшись за ничтожную плату перерѣзывать горло людямъ, да еще съ опасностью для собственной кожи?". Въ такомъ тонѣ ведется диспутъ о преимуществахъ той и другой профессіи. Симпатіи Эразма, очевидно склоняются на сторону меньшаго зла -- монашества. Онъ заставляетъ солдата сознаться, что только жажда наживы увлекаетъ людей на войну, что все жалованье и добыча отъ такого количества грабежей, святотатствъ и воровства пропивается, проигрывается, растрачивается на женщинъ, причемъ въ награду получается (какъ и въ настоящемъ случаѣ) изрядное количество рубцовъ -- этихъ трофеевъ дракъ за игрой и попойками, да испанская проказа. Говорятъ, будто Эразмъ, изображая такого надѣленнаго рубцами и болѣзнью солдата, мѣтилъ на Гуттена.

Къ этому же разряду діалоговъ, т.е. на тэму о войнѣ совсѣмъ тѣмъ, что къ ней относится, можно причислить "Харона" и "Всадника безъ лошади". "Харонъ" написанъ во время войны Карла V съ Францискомъ. Эразмъ, со смѣхомъ сквозь слезы, оплакиваетъ здѣсь печальную участь безчисленныхъ жертвъ войны. Содержаніе разговора -- настоящая война. Харонъ хлопочетъ о новомъ большомъ и крѣпкомъ транспортномъ суднѣ, такъ какъ его старая утлая ладья не въ состояніи поднять громаднаго количества вновь прибывающихъ тѣней: три монарха повергли весь христіанскій міръ въ жестокую безчеловѣчную войну, къ чему грозитъ присоединиться еще вражда, происходящая отъ разницы въ мнѣніяхъ. Аласторъ, одинъ изъ разговаривающихъ лицъ, съ грустью замѣчаетъ, что на "жалобу мира" и "Эпитафію" не обращаютъ ни малѣйшаго вниманія, потому что у фурій слишкомъ много помощниковъ. Одѣтыя въ мантію, эти твари проникаютъ во дворцы, подстрекаютъ въ войнѣ, утверждая, будто война по евангелію есть нетолько дѣло справедливое, но даже нѣчто "святое и благочестивое". "Чего нельзя сдѣлать подъ личиной религіи"? восклицаетъ при этомъ Эразмъ. Харонъ проситъ совѣта у Аластора насчетъ лодки. Послѣдній замѣчаетъ, что эта забота -- пустяки, такъ какъ Вулканъ можетъ произвести необходимыя работы. "Такъ-то такъ, отвѣчаетъ Харонъ:-- да у насъ матерьялу нѣтъ". Аласторъ: "Что я слышу? развѣ здѣсь совсѣмъ нѣтъ лѣсу?-- Харонъ:-- "Истреблены даже рощи, что находились въ Елисейскихъ Доляхъ". Аласторъ:-- "Для чего же?". Харонъ:-- "Для сожженія тѣней еретиковъ, такъ что ^теперь мы вынуждены выкапывать уголь изъ нѣдръ земли".-- Въ отмщеніе властителямъ, презрѣвшимъ его "жалобу", и ревнителямъ благочестія, истреблявшимъ "лѣса для сожженія еретиковъ", Эразмъ могъ только сказать устами Харона: "у меня нѣтъ привиллегированныхъ -- гребутъ монархи, гребутъ и кардиналы, каждый въ свой чередъ, не меньше, чѣмъ ничтожные плебеи, все равно -- учились ли они этому искуству, или не учились".

Совсѣмъ въ иномъ родѣ "Всадникъ безъ лошади". Этотъ живой юмористическій діалогъ скорѣе напоминаетъ "Похвалу глупости", чѣмъ суровую инвективу "Пословицъ". Несторій даетъ совѣты Гарпалу, простяку-деревенщинѣ, какъ пройдти въ дворянство. Прежде всего менторъ предлагаетъ купить это достоинство, такъ какъ Цезарь продаетъ по дешевымъ цѣнамъ; но у Гарпала слишкомъ много самолюбія: онъ знаетъ, что надъ такими дворянами народъ смѣется. Тогда Несторій проектируетъ слѣдующій планъ: во первыхъ, слѣдуетъ удалиться изъ отечества и вступить въ общество юношей дѣйствительно знатнаго происхожденія; затѣмъ необходимо пріобрѣсти рыцарское облаченіе и надѣть на палецъ кольцо, украшенное камнемъ: если купить не ша что, то можетъ служить позолоченная мѣдь и фальшивый камень; далѣе нужно выбрать изображеніе для украшенія щита. Но тутъ является затрудненіе, какую эмблему выберетъ Гарпалъ, который нетолько не участвовалъ ни въ одномъ сраженіи, но и издали не видалъ его? Единственная пролитая имъ кровь -- кровь гусей, которыхъ онъ храбро и въ большомъ количествѣ рѣзалъ, живя въ деревнѣ. Но изобрѣтательный Несторій нашелся: онъ совѣтуетъ изобразить серебрянный ножъ и три золотыя гусиныя головы на красномъ фонѣ, ибо краснотою гусиная кровь нисколько не уступаетъ человѣчьей. Щитъ будетъ прибитъ къ дверямъ гостинницы, гдѣ остановится новый рыцарь. Въ такомъ же родѣ предполагается и фасонъ шлема, верхняя часть коего должна представлять собачью голову съ опущенными ушами. Теперь остается фамилія и девизъ; но изобрѣсти ихъ довольно трудно, потому что Гарпалъ родился въ малоизвѣстной ничтожной деревушкѣ. По счастью, недалеко отъ деревни есть гора съ обрывомъ. Несторій тотчасъ рѣшилъ, что новый рыцарь будетъ прозываться: "Гарпалъ, рыцарь золотой скалы" (eques ab aurea тире). Девизомъ избрано изреченіе: "была не была" (omnis jacta eit alea). Далѣе идутъ совѣты, какъ долженъ себя вести новый рыцарь, именно: ему необходимо сдѣлаться игрокомъ, пьяницей, мотомъ, неизлишне также украситься "испанской проказой", потому что иначе его никто не сочтетъ за истиннаго рыцаря. Денегъ всегда можно достать займомъ, и чѣмъ больше кредиторовъ, тѣмъ лучше: извѣстное дѣло, что это самые вѣрные слуги. Прислугу слѣдуетъ держать проворную, чтобы оправдывала пословицу: "плохо не клади, другихъ въ грѣхъ не вводи". "И тотъ рыцарскій догматъ слѣдуетъ соблюдать: справедливо и прилично рыцарю освобождать путника-плебея отъ денегъ, ибо что можетъ быть недостойнѣе, какъ то, что подлый купецъ въ изобиліи имѣетъ деньги, а рыцарю нечего издержать на женщинъ и игру". Въ концѣ-концовъ можно обманомъ жениться на знатной и богатой дѣвушкѣ. На случай, если обнаружится ложь, есть убѣжище -- война: это море покроетъ всякія злодѣйства.

Переходимъ къ монахамъ. Имъ, какъ сказано, посвящаются "Ангельскія похороны" и "Погребеніе". Говорятъ, Эразмъ имѣлъ въ виду принца Карпи, Рудольфа Агриколу и Христофора Лонголія. Вотъ вкратцѣ содержаніе обоихъ діалоговъ. Въ "Ангельскихъ похоронахъ" бесѣду ведутъ Ѳеотимъ, человѣкъ простодушный и довѣрчивый, и Филекоусъ (любитель новостей). Ѳеотимъ только-что возвратился съ похоронъ: слѣды печали еще не исчезли на его лицѣ. Умеръ нѣкто Евсевій, человѣкъ знатный и ученый. На смертномъ одрѣ сей блаженный мужъ далъ обѣтъ Господу, что будетъ "вести борьбу во имя Христа по правиламъ святого Франциска". По поводу этого обѣта собесѣдники начинаютъ разсуждать о монашествѣ, и оба приходятъ къ заключенію, что странно посвящать себя Богу, когда уже въ крещеніи всякій посвященъ Христу, притомъ же и въ евангеліи ничего не говорится о монахахъ. Описавъ въ весьма забавныхъ чертахъ самые похороны (одѣваніе трупа въ францисканскую мантію), Ѳеотимъ излагаетъ семь тайныхъ правилъ францисканскаго ордена, будто бы открытыхъ св. Франциску самимъ Христомъ. Изъ этихъ правилъ наиболѣе интересны пятое и шестое. Пятое заключается якобы въ такомъ обѣщаніи Господа: всякій, кто желаетъ зла ордену (а такихъ увы! немало), никогда не достигнетъ половины возраста, назначеннаго Богомъ, и погибнетъ гнуснѣйшей смертью; шестое говоритъ, напротивъ, что покровители ордена, хотя бы вели самую нечестивую жизнь, оканчиваютъ ее наилучшимъ образомъ. Но кто же можетъ считаться покровителемъ ордена? "О, ужели не понимаешь? Кто даетъ, кто одѣваетъ, кто устраиваетъ кухню, тотъ и любитъ". Разсуждая о томъ, какъ францисканская одежда, надѣтая на трупъ, спасаетъ душу и тѣло грѣшника, Филекоусъ, между прочимъ, замѣчаетъ, что удостоившіеся такой чести трупы даже не гніютъ, потому что у червей оказалось бы въ случаѣ нападенія на блаженное тѣло больше мужества, чѣмъ у злыхъ демоновъ.

Почти такая же тэма и "Погребенія". Здѣсь описываются похороны двухъ знатныхъ мужей -- Георгія, суевѣрнаго, глуповатаго богача, и Корнилія, истинно благочестиваго и разумнаго бѣдняка. Еще не успѣлъ больной Георгій кончить исповѣдь, какъ его домъ наполнился монахами четырехъ орденовъ; явился также и приходскій священникъ. Возмутившись тѣмъ, что больной исповѣдался у францисканца, этотъ послѣдній угрожаетъ умирающему отказомъ въ мѵропомазаніи, причащеніи и погребеніи подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ, пастырь, не имѣетъ никакого понятія о совѣсти своей овечки, за которую долженъ дать отвѣтъ передъ Господомъ. Монахи ожесточились: одинъ доминиканецъ, хвастаясь своей степенью баккалавра, упрекаетъ священника въ невѣжествѣ и дурномъ поведеніи. Совсѣмъ не желая оставаться въ долгу, священникъ колетъ монахамъ глаза тѣмъ, что они втираются въ дома богатыхъ людей, развращаютъ посвященныхъ Богу дѣвъ, упрекаетъ ихъ и еще во многомъ другомъ, что неудобно пересказывать въ наше время. Перебранкѣ не видѣлось конца, еслибы больной не удовлетворилъ обѣихъ сторонъ, рѣшивъ исповѣдоваться и у священника и заплатить ему за исповѣдь, молитвы и прочее. Но едва ушелъ патеръ, какъ поднялась новая буря -- въ домъ явились еще четыре ордена -- нищенствующіе, къ которымъ скоро присоединился пятый, носившій названіе крестоносцевъ (отрасль августинцевъ), "столь же необходимый для круглаго счета орденовъ, какъ для телеги пятое колесо". У крестоносцевъ завязывается брань съ остальными. Больной долженъ былъ и ихъ примирить, пообѣщавъ всѣмъ орденамъ равную плату и дозволивъ всѣмъ присутствовать при погребеніи, за исключеніемъ пятаго, которому Георгій не позволилъ быть на обѣдѣ, ибо не безъ основанія опасался, что можетъ произойти драка. Этотъ удивительный больной, умѣвшій такъ чудесно умиротворять, былъ изъ военачальниковъ, имѣлъ громадное состояніе, нажитое грабежомъ, святотатствомъ и искуствомъ въ ариѳметикѣ: Георгій доносилъ своему королю, что содержитъ 30,000 войска, а на самомъ дѣлѣ кормилъ не болѣе семи тысячъ, причемъ и изъ этого числа далеко не всѣмъ платилъ жалованье, хотя это было для него легко, такъ какъ онъ безъ церемоніи бралъ контрибуціи съ своихъ и чужихъ одинаково. Къ высокимъ и по истинѣ благочестивымъ дѣяніямъ сего достойнаго мужа должно отнести его духовное завѣщаніе, въ которомъ онъ предписываетъ женѣ и дѣтямъ поступить въ монастырь и завѣщаетъ большую часть состоянія на монастыри. Послѣ главныхъ распоряженій, умирающій подробно и обстоятельно предписалъ чинъ похоронъ, опредѣливъ въ точности, сколько монаховъ и какихъ орденовъ должны нести гробь, кто будетъ плакать, и такъ далѣе. Подъ конецъ больному прочли папскую индульгенцію, освобождающую его отъ огня чистилища, и облачили въ мантію св. Франциска.

Совсѣмъ иначе готовился къ смерти Корнилій. Исповѣдавшись и причастившись у приходскаго священника, онъ все остальное время посвящаетъ бесѣдѣ съ семьей, заповѣдуетъ матери любить дѣтей и всѣмъ другъ друга. Духовную Корнилій написалъ задолго до болѣзни, ибо считалъ предсмертныя завѣщанія ничѣмъ инымъ, какъ бредомъ сумасшествія.

Такими изображалъ Эразмъ солдатъ и монаховъ. Въ числѣ наиболѣе распространенныхъ суевѣрій, вѣра въ упырей, въ явленія демоновъ и подобныхъ диковинъ занимала не послѣднее мѣсто. Чтобы показать изъ какого рода источника могутъ происходить чудесные разсказы, Эразмъ написалъ забавный діалогъ "Заклинаніе" (Exorcismus sive Spectrum). Нѣкто Полусъ, веселый малый, охотникъ позабавиться и позабавить другихъ, задумалъ подшутить надъ приходскимъ священникомъ, умственный кругозоръ котораго не переступалъ за предѣлы требника. Спрятавшись въ кусты (дѣло происходило не далеко отъ Лондона), Полусъ началъ издавать по вечерамъ раздирающіе могильные звуки. Днемъ онъ увѣрялъ Фавна (такъ звали священника), что это -- крики грѣшной души, которую онъ, Фавнъ, долженъ спасти изъ власти демона посредствомъ заклинаній. Сострадательный Фавнъ готовъ сдѣлать доброе дѣло. Очертивъ кругъ, онъ въ сопровожденіи другого духовнаго лица, Полусова пріятеля, начинаетъ творить ежедневно заклинанія, во время которыхъ Полусъ съ компаніей веселыхъ пріятелей искусно разыгрываетъ роль демоновъ и грѣшной души, принадлежавшей когда-то тоже нѣкоему Фавну. Угнавъ это послѣднее обстоятельство, бѣдный заклинатель чуть не помѣшался; разсказывая потомъ видѣнное и слышанное, онъ незамѣтно для себя самого привиралъ цѣлую массу небывалыхъ диковинъ. Неутомимый на выдумки Полусъ закончилъ свою шутку тѣмъ, что подбросилъ на престолъ приходской церкви письмо, якобы отъ души Фавна, спасенной заклинаніями. Въ письмѣ обѣщалось Фавну-заклинателю вѣчное блаженство. "И прежде этого, заключаетъ одинъ изъ собесѣдниковъ:-- я не имѣлъ обыкновенія придавать большаго значенія сказкамъ, которыя разсказываются въ народѣ о привидѣніяхъ, а съ этого времени еще менѣе, потому что многое выдается за истину легковѣрными людьми, подобными Фавну, на основаніи писемъ, сочиненныхъ съ подобнымъ же искуствомъ".

Ту же самую цѣль разоблаченія хитрости обманщиковъ Эразмъ, по его собственнымъ словамъ, преслѣдуетъ и въ нѣкоторыхъ другихъ діалогахъ: въ "Алхимикѣ", "Hippopiano", "Ptochologia" и "Convivio fabuloso". Мы упомянемъ только о двухъ первыхъ. Насмѣшки надъ алхимикомъ въ тѣ времена -- не рѣдкость. Еще Чосеръ издѣвался надъ этими добродушными тружениками, неутомимо раскалявшими свои тигли и до пота толокшими спеціи. Эразмъ изображаетъ намъ алхимика -- пройдоху, открывающаго философскій камень въ глупости, жадности и легковѣріи людей. Священникъ, разыгрывающій роль алхимика, ловко надуваетъ ограниченнаго богатаго старика Бальбина. Льстивой рѣчью онъ завлекаетъ Бальбина въ предпріятіе, которое обѣщаетъ хорошую прибыль, затѣмъ поселяется въ его домѣ, устроиваетъ лабораторію и день за днемъ выманиваетъ у старика подъ разными предлогами деньги, которыя немедленно прокучиваетъ въ веселой компаніи. Другой алхимикъ, выведенный въ "Птохологіи", обманываетъ простоту инымъ способомъ: онъ вкладываетъ въ уголь нѣсколько серебра и затѣмъ весьма выгодно продаетъ свой секретъ.

Чтобы покончить съ "Разговорами", намъ остается теперь сказать нѣсколько словъ о тѣхъ діалогахъ, гдѣ Эразмъ высказываетъ свои мысли о бракѣ, объ образованіи женщинъ, о назначеніи ихъ въ обществѣ и семьѣ. Какъ всегда, здравые и гуманные взгляды Эразма и относительно этого предмета представляютъ поразительный контрастъ съ общераспространенными грубыми понятіями о женщинѣ, какъ рабынѣ и хозяйкѣ. Несмотря на то, что самъ Эразмъ не зналъ семейной жизни, онъ никогда не превозносилъ безбрачія, какъ это бываетъ въ подобныхъ случаяхъ; напротивъ, онъ неутомимо (по своему обыкновенію) порицалъ вынужденное, а потому соединенное съ тайнымъ развратомъ дѣвство. Мы уже видѣли, въ какомъ изобиліи пускаетъ онъ стрѣлы своего остроумія противъ монаховъ, задававшихся спеціальной цѣлью ловить неопытную молодежь въ искусно разставленныя сѣти. Въ діалогѣ "Дѣвица, ненавидящая супружество", Эраэмъ даетъ молодымъ людямъ орудіе распознавать этихъ ловцовъ, "гуляющихъ, какъ онъ выражается, по всему міру". Благоразумный и благовоспитанный юноша уговариваетъ дѣвушку, уже обрекшую себя монашеской жизни, оставить свое намѣреніе или, по крайней мѣрѣ, не спѣшить окончательнымъ рѣшеніемъ. Резоны, приводимые Эвбуломъ (такъ звали этого юношу), уже извѣстны намъ: спасаться можно вездѣ, я внѣ монастыря даже удобнѣе; монастырь -- могила, ибо, разъ попавши въ сѣти, уже трудно выбраться. Изъ слѣдующаго діалога ("Дѣвица раскаивающаяся") мы узнаемъ, что совѣты Эвбула оказали желаемое дѣйствіе, и Катарина оставляетъ свое необдуманное намѣреніе. Къ сожалѣнію, не всѣ дѣвушки такъ серьёзно размышляютъ о выборѣ жизненной дороги, прибавляетъ Эразмъ. Замѣтимъ мимоходомъ, что оба діалога ведутся чрезвычайно деликатно, что было большой рѣдкостью въ Эразмовы времена.

Итакъ, супружеская жизнь предпочтительнѣе. Но вѣдь и бракъ, какъ мы знаемъ изъ разсужденій "глупости", далеко не всегда ведетъ къ счастію. Въ разговорѣ "жена-браконенавистница" Эразмъ пытается указать практическіе способы устроить наилучшимъ образомъ супружескія отношенія. Его домострой, разумѣется, далеко не то, что Сильвестровъ -- средневѣковой, однакоже и Эразмъ (впрочемъ, по необходимости) признаетъ, что жена, по писанію, должна подчиняться мужу и иной разъ уступать ему, хотя бы онъ и не былъ правъ. Въ этомъ, конечно, не было бы необходимости, еслибы существовалъ разводъ (о трудности котораго сожалѣетъ Эразмъ), но такъ какъ въ нынѣшнія времена онъ почти невозможенъ, то ничего лучшаго не остается, какъ путемъ взаимныхъ уступокъ, сколько возможно, дѣлать жизнь сносною. Изъ множества средствъ къ достиженію этого, находящихся въ распоряженіи жены, Эразмъ рекомендуетъ прежде всего не слѣдовать примѣру Ксантиппы, потому что не всѣ мужья -- Сократы. Ничего нѣтъ хуже, какъ раздражать мужа постоянной бранью и упреками, особенно при постороннихъ. Въ крайнемъ случаѣ, жена можетъ пожаловаться на мужа его родителямъ или родственникамъ, но ни въ какомъ случаѣ не своимъ. Не безполезно также примѣниться, безъ особенныхъ униженій, къ привычкамъ и вкусамъ мужа, напримѣръ, если онъ любитъ музыку, то не лѣниться пѣть, когда онъ играетъ "на арфѣ".

Но всѣ эти мѣры, конечно, рекомендуются только въ случаѣ необходимости; гораздо лучше предупреждать самое зло въ корнѣ, а это возможно лишь въ томъ случаѣ, когда женихъ и невѣста вполнѣ соотвѣтствуютъ другъ другу умственно, нравственно и физически. Сколько несчастій въ супружествѣ происходитъ отъ подлости, невѣжества и предразсудковъ. Дѣвушки, воспитываемыя большей частью въ суетности, не въ мѣру любятъ блескъ, знатность, титулы, а мужчины выше всего цѣнятъ богатство. Такимъ образомъ и происходятъ несчастные браки. Къ этому слѣдуетъ прибавить еще родительскіе разсчеты. Отецъ и мать нерѣдко имѣютъ въ виду гораздо болѣе собственныя выгоды, чѣмъ счастье дѣтей. Примѣръ неравнаго брака Эразмъ описываетъ въ діалогѣ "Неравное супружество" (Impar conjugium). Безобразный, покрытый проказой и ничего, кромѣ болѣзни, не имѣющій рыцарь женится на семнадцатилѣтней красавицѣ. "Сколь превратны сужденія людей!" восклицаетъ по обыкновенію Эразмъ. А если плебей поцѣлуетъ благородную дѣвицу, всѣ закричатъ, что совершено преступленіе, достойное смерти. И вотъ, къ несчастію человѣчества, существуетъ законъ, имѣющій обязательную силу: что соединено Богомъ, человѣкъ не разлучаетъ. По мнѣнію Эразма, бракъ въ такихъ случаяхъ не долженъ имѣть обязательной силы, такъ какъ онъ заключенъ dolo et malo.

Какъ скоро въ бракъ вступаютъ лица, равныя по общественному положенію, нравственно и физически подходящія другъ другу, женщинѣ ничего болѣе не остается, какъ свято соблюдать обязанности жены и матери. Въ числѣ материнскихъ обязанностей, Эразмъ, между прочимъ, высоко ставитъ, чтобы мать сама была кормилицей дѣтей своихъ (объ этомъ трактуется въ особенномъ діалогѣ: Puerpera). Чтобы быть хорошей матерью и женою въ нравственномъ смыслѣ, женщина должна быть образована совершенно такъ же, какъ и мужчина. Въ письмахъ Эразма можно найти много мѣстъ, гдѣ онъ съ юношескимъ восторгомъ восхваляетъ новое поколѣніе женщинъ, посвящающихъ себя наукамъ. "Сцена дѣлъ человѣческихъ превращается, говоритъ онъ напримѣръ, въ одномъ письмѣ:-- монахи не знаютъ наукъ, а женщины въ ладу живутъ съ книгами". Въ особенности же высоко ставитъ онъ женское образованіе въ "Разговорѣ аббата и ученой женщины". Не можемъ не остановиться на этомъ прекрасномъ діалогѣ. Почтенный аббатъ, явившись въ комнату ученой женщины, пораженъ удивленіемъ при видѣ множества греческихъ и латинскихъ книгъ, вмѣсто обычной обстановки женскаго будуара. Онъ выражаетъ сожалѣніе, что молодая женщина не понимаетъ, въ чемъ состоитъ пріятность жизни. "Чѣмъ измѣряешь ты пріятность?" спрашиваетъ Магдалія.-- "Сномъ, отвѣчаетъ аббатъ:-- пирами, свободой дѣлать что угодно, деньгами и почестями".-- "А если мнѣ чтеніе хорошей книги доставляетъ больше удовольствія чѣмъ тебѣ охота, кутежи или игра въ кости? спрашиваетъ Магдалія. Развѣ ты не находишь, что а живу пріятно?-- Аббатъ: Я пересталъ бы жить.-- Магдалія. "Я не спрашиваю, что для тебя самое пріятное, но въ чемъ должно заключаться пріятное?" -- Аббатъ. "Я не желалъ бы, чтобы мои монахи часто обращались съ книгами".-- Магдалія. "А мой мужъ весьма одобряетъ пои занятія. Но почему же тебѣ не нравится это въ монахахъ?" -- Аббатъ. "Потому, что нахожу ихъ менѣе послушными: они ссылаются на декреты, декреталіи, на Петра и Павла".-- Магдалія" "А развѣ ты приказываешь что-либо противное Петру и Павлу?" -- Аббатъ. "Чему они учатъ, я не знаю; но я не жалую монаха, который умѣетъ возражать, и не желаю, чтобы кто-нибудь былъ умнѣе меня".-- Магд. "Этого возможно избѣжать, если постараться сдѣлаться сколь возможно мудрымъ".-- Аббатъ. "Досуга нѣтъ".-- Магдалія. "Какимъ образомъ?" -- Аббатъ. "Нѣтъ времени".-- Магдалія. "Нѣтъ времени, чтобъ быть мудрымъ?" -- Аббатъ. "Нѣтъ".-- Магдалія. "Что же мѣшаетъ?" -- Аббатъ. "Длинныя молитвы, забота о хозяйствѣ, охота, лошади, придворная служба". Далѣе, Магдалія доказываетъ аббату, что обязанность женщины заключается въ заботахъ о хозяйствѣ и въ воспитаніи дѣтей, обязанность, которой она безъ помощи книгъ, безъ образованія, исполнить не можетъ. Аббатъ допускаетъ, что дама можетъ читать книги, но только французскія, а ни въ какомъ случаѣ не латинскія и греческія, исполненныя непристойностей. Магдалія замѣчаетъ, что французскія книги въ этомъ отношеніи могутъ поспорить съ латинскими.-- "Да я не о томъ говорю", отвѣчаетъ аббатъ.-- "Объясни же, въ чемъ дѣло?" спрашиваетъ Магдалія.-- Аббатъ. "женщины безопаснѣе отъ священниковъ, если онѣ не знаютъ по-латыни.-- Магдалія. "Благодаря вашимъ стараніямъ, въ этомъ нѣтъ никакой опасности, такъ какъ вы прилежно печетесь о томъ, чтобы не знать по-латыни". Аббатъ ссылается тогда на общее мнѣніе, но Магдалія очень дѣльно замѣчаетъ, что мнѣніе глупой толпы -- не законъ для разумнаго человѣка; напротивъ, слѣдуетъ заботиться о томъ, чтобы измѣнить старое, отжившее и потому вредное. Какъ, однако, ни разумно защищаетъ она женское образованіе, аббатъ остается равнодушнымъ ко всѣмъ доводамъ и выражаетъ мысль, что онъ ни за что не согласился бы быть мужемъ ученой жены: сколько ни учись, сколько ни убивай здоровье и время, а умирать придется въ концѣ-концовъ (аргументируетъ онъ), и умирать, не поживъ, какъ слѣдуетъ. Выведенная изъ терпѣнія, Магдалія ссылается на примѣръ Божьей Матери, которая, какъ извѣстно, прилежно читала книги; но аббатъ и при этомъ остается твердъ, какъ скала"

Къ этимъ краснорѣчивымъ строкамъ мы ничего не имѣемъ прибавить; вспомнимъ только, что это говоритъ писатель XVI столѣтія, когда варварскія понятія о женскомъ образованіи были еще въ полной силѣ. Счастливыя исключенія, какъ семья Мора, Билибальда Пиркгеймера, Маргарита и десятокъ другихъ представляются слабо мерцающими звѣздочками на темномъ горизонтѣ, и Эразмъ съ юношескимъ восторгомъ и свѣтлой надеждой на лучшее будущее привѣтствуетъ появленіе ихъ... Если иногда, какъ, напримѣръ, въ "Похвалѣ глупости" и въ разговорѣ: "Богатые нищіе", онъ смѣется надъ легковѣріемъ женщинъ, надъ ихъ слабостью къ монахамъ и духовникамъ, склонностью къ сварливости, то онъ имѣетъ въ виду слабую сторону своихъ современницъ, совсѣмъ не желая унижать существъ ихъ, какъ женщинъ.

Но вліянію на умы современниковъ Эразма, Colloquia занимаютъ первое мѣсто послѣ "Похвалы глупости". Хотя авторъ предназначалъ ихъ только въ руководство юношеству, однако, разсматриваемые въ нихъ вопросы, какъ мы могли убѣдиться,-- слишкомъ серьёзны и важны для учебника; книга скоро сдѣлалась популярною среди всей образованной публики. Дан. Гейнзіусъ, восхваляя Эразма, какъ борца съ "общественными заблужденіями и болѣзнями", писалъ Петру Скриверію въ 1636 году, т. е. спустя ровно сто лѣтъ послѣ смерти Эразма: "никогда онъ "Эразмъ) не выражалъ эту идею (т. е. борьбы съ общественными болѣзнями) лучше, чѣмъ въ прекраснѣйшей книжкѣ "Разговоры", гдѣ онъ играетъ роль не тяжелаго и угрюмаго медика, но веселаго и дружелюбнаго; все, что здѣсь упоминается, о чемъ говорится, взято прямо изъ жизни (е media vita) для улучшенія ея". Не говоримъ о похвалахъ друзей. Дѣйствія его враговъ указываютъ, насколько "Colloquia" считались опасной книгой. Въ 1524 году въ Парижѣ вышло подложное изданіе "Разговоровъ" Эразма,-- со множествомъ измѣненій. Въ предисловіи говорится, что авторъ самъ нашелъ, что многія мѣста отзываются Лютеровой ересью, что онъ раскаевается въ своемъ грѣхѣ и потому въ новомъ изданіи измѣняетъ всѣ еретическія мѣста, особенно гдѣ дѣло идетъ о монахахъ, обѣтахъ, пилигримствахъ, индульгенціяхъ и тому подобномъ. Эразмъ возмутился этой дерзостью и не замедлилъ печатно разсказать всю исторію. Эти измѣненія, по его словамъ, сдѣланы чрезвычайно неискусной рукой, необыкновенно глупо и подло, такъ что поддѣлку тотчасъ можно отличить отъ оригинала. Самую обстоятельную и (замѣтимъ кстати) характеристическую для самого Эразма защиту "Разговоровъ" находимъ въ письмѣ его къ лувенскимъ теологамъ. "Говорятъ (пишетъ онъ), что въ Collcquia есть ересь, напримѣръ, въ ученіи о постахъ, индульгенціяхъ, обѣтахъ. Положимъ, что и такъ; но обвинять автора все-таки нѣтъ никакого основанія, во-первыхъ потому, что эдиктъ императора вышелъ 6-го мая 1522 г., а книга -- раньше; во-вторыхъ -- авторъ изъясняетъ совсѣмъ не догматическіе вопросы, но формы латинской рѣчи, хотя мимоходомъ и прибавлено кое* что, служащее къ утвержденію въ добрыхъ нравахъ; въ-третьихъ -- авторъ не отвѣчаетъ за мнѣнія разговаривающихъ лицъ, ибо изъ-того, что скажетъ Эвбулъ или Магдалія, еще не слѣдуетъ, что и онъ также думаетъ". Впрочемъ, даже въ этомъ письмѣ Эразмъ отстаиваетъ нѣкоторыя свои мысли, высказанныя въ "Разговорахъ"; напримѣръ, онъ утверждаетъ, что глупо поступаютъ тѣ, которые, покидая семью, идутъ искать спасенія въ Римъ или Іерусалимъ. По требованію нѣкоторыхъ враговъ Эразма, Сорбонна запретила юношеству читать Colloquia. Жалуясь на это варварское распоряженіе, Эразмъ справедливо замѣчаетъ, что ни съ чѣмъ несообразно питать дѣтей глупыми пѣснями кормилицъ и нянекъ; напротивъ, слѣдуетъ предлагать имъ здоровую пищу. Такова была судьба "Разговоровъ" во Франціи. И въ Англіи также была запрещена продажа (благодаря стараніямъ нѣкоего Стандиція). Въ письмѣ къ кардиналу Вольси, Эразмъ требуетъ справедливости, такъ какъ, по его убѣжденію, въ Colloquia нѣтъ ничего еретическаго и безнравственнаго. Зачѣмъ говорятъ, что старику не въ лицу писать такія легкомысленныя книжки? Тогда про вся* наго старика, учащаго дѣтей, можно будетъ сказать, что онъ занимается не своимъ дѣломъ. Дайте, наконецъ, книгу на испытаніе (говоритъ онъ) и не друзьямъ только, а безпристрастнымъ судьямъ. Если не найдутъ въ ней ничего вреднаго, то зачѣмъ же запрещать употребленіе ея въ школахъ? Епископъ Линкольнскій (Langland) уговариваетъ Эразма перестать писать эти разговоры, потому что они не нравятся многимъ; но Эразмъ отвѣтилъ на это очень умно: онъ знаетъ во-первыхъ, что наоборотъ -- книга нравится многимъ друзьямъ; во-вторыхъ, совѣтуетъ епископу прочитать ее съ начала до конца: онъ и самъ найдетъ въ ней много неглупыхъ и интересныхъ вещей.

Наконецъ, нѣкоторые приняли насмѣшки на собственный счетъ. Къ числу таковыхъ принадлежитъ между прочимъ Эколампадій. Передъ нимъ Эразмъ счелъ нужнымъ извиниться: въ письмѣ къ нему онъ говоритъ, что подъ длинноносымъ и черноволосымъ Циклопомъ (въ діалогѣ "Evangelio forus") онъ разумѣлъ своего слугу Николая Каннія. Въ концѣ-концовъ, Эразмъ нашелся вынужденнымъ написать тотъ упомянутый нами трактатъ "о пользѣ разговоровъ", гдѣ подробно объясняетъ смыслъ и цѣль каждаго отдѣльнаго діалога. Основная мысль этой апологіи уже намъ извѣстна: Эразмъ настойчиво защищаетъ все, высказанное въ Colloquia, и притомъ со ссылками на авторитетъ святыхъ отцовъ (напримѣръ, на Августина въ вопросѣ о монашествѣ).

Намъ остается теперь, для полной характеристики Эразмовой сатиры до реформаціи, сказать нѣсколько словъ объ его перепискѣ. Письма представляютъ троякій интересъ: во-первыхъ, какъ матерьялъ для біографіи Эразма и характеристики его воззрѣній, такъ какъ въ интимной бесѣдѣ съ друзьями онъ высказывается гораздо откровеннѣе, чѣмъ въ другихъ сочиненіяхъ; во-вторыхъ, они драгоцѣнны, какъ источникъ для изученія эпохи, ибо Эразмъ переписывался со всѣмъ тогдашнимъ образованнымъ міромъ; и наконецъ, въ третьихъ -- на что мы и обратимъ вниманіе, письма интересны, какъ произведеніе литературное. Съ этой послѣдней точки зрѣнія, какъ было уже нами замѣчено, до сихъ поръ ихъ мало изучали. Припомнимъ, что современники Эразма читали ихъ точно такъ-же, какъ и "Похвалу глупости", "Пословицы" и "Разговоры". Не говоря о томъ, что нѣкоторыя письма (какъ напримѣръ къ Лютеру и кардиналу Майнцкому) издавались тогда же въ свѣтъ; всякое письмо, пока доходило до адресата (на что Эразмъ часто жалуется), читалось любителями хорошей латыни, списывалось и ходило по рукахъ... Общее впечатлѣніе, производимое письмами на читателя, слѣдующее: въ письмахъ до реформаціи, за исключеніемъ жалобъ на бѣдность, тонъ веселый, игривый; мы часто встрѣчаемся съ насмѣшкой и рѣдко съ инвективой на монаховъ, схоластику, войну и другихъ враговъ bonarum litterarum; напротивъ, въ письмахъ второго періода ясно слышится грустная нота: веселый сатирикъ пораженъ удивленіемъ передъ новой "птицей", появленія которой онъ совсѣмъ не ожидалъ и не желалъ; онъ часто жалуется, что лютеране не менѣе схоластиковъ и монаховъ угрожаютъ наукамъ. И вотъ почти въ каждомъ письмѣ онъ старается отдѣлить свое дѣло отъ дѣла Лютера, почти всякій разъ говоритъ о томъ, что его мирной натурѣ противны крайности, ведущія къ раздраженію и возбужденію страстей (ad Editionem, какъ онъ любитъ выражаться). Впрочемъ, объ этомъ мы говорили уже выше.

Теперь, познакомившись съ наиболѣе важными, по нашему мнѣнію, сочиненіями Эразма, мы позволимъ себѣ сказать нѣсколько словъ о значеніи его, какъ сатирическаго писателя. Одинъ новѣйшій критикъ метко называетъ "Похвалу глупости" прологомъ великой религіозной драмы XVI столѣтія. Современные католики говорили: "Эразмъ снесъ яйцо, Лютеръ только высидѣлъ птицу". Этими словами опредѣляется значеніе Эразма по отношенію къ реформаціи. Правда, и до Эразма, и нетолько въ Германіи, но и во всѣхъ другихъ странахъ католическаго міра, насмѣшки надъ монахами, духовенствомъ, даже надъ римскими злоупотребленіями, раздавались нерѣдко; но эти нападки носили характеръ случайный, мѣстный: только Эразмъ, благодаря своему громадному вліянію, сдѣлалъ новые взгляды болѣе или менѣе общимъ достояніемъ. Онъ воспиталъ новое поколѣніе въ Германіи, отчасти во Франціи и Англіи и, такимъ образомъ, проложилъ путь нетолько авторамъ "Писемъ темныхъ людей" и проповѣди самого Лютера, но и свободнымъ мыслителямъ XVIII вѣка. Мы видѣли, въ какой степени весь современный образованный міръ, начиная съ королей и кончая послѣднимъ школьнымъ учителемъ, благоговѣлъ передъ Эразмомъ, смотрѣлъ на его слова, какъ на изреченія оракула, подобно тому, какъ въ XVIII вѣкѣ смотрѣли на приговоры Вольтера. Интересно спросить: въ чемъ заключалась тайна этого почти безпримѣрнаго вліянія? Мы едва-ли ошибемся, если скажемъ: въ геніальномъ здравомъ смыслѣ и въ громадномъ сатирическомъ талантѣ. Эразмъ коснулся почти всѣхъ важнѣйшихъ вопросовъ, интересующихъ человѣчество, и почти на всѣ изъ нихъ далъ болѣе или менѣе удовлетворительные отвѣты, какіе могъ дать тогда независимый умъ, владѣвшій всѣми доступными эпохѣ знаніями. Мы не говоримъ о многихъ взглядахъ Эразма, перешедшихъ или тогда же въ общечеловѣческое достояніе, или распространявшихся впослѣдствіи, особенно въ XVIII вѣкѣ, какъ, напримѣръ, идея вѣротерпимости, воспитательныя идеи -- о всемъ этомъ говорилось уже достаточно; но даже и въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ онъ не былъ въ состояніи разрѣшить вопроса, онъ ставилъ его такимъ образомъ, что пролагалъ дорогу свободному изслѣдованію.

А. Г. Преображенскій.

"Отечественныя Записки", No 8, 1879

Оставить комментарий Преображенский Александр Григорьевич (bmn@lib.ru) Год: 1879 Обновлено: 20/11/2019. 112k. Статистика. Статья: Критика Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Статья вторая.

Преображенский Александр Григорьевич Эразм Ротердамский, как сатирик

ЭРАЗМЪ РОТЕРДАМСКІЙ, КАКЪ САТИРИКЪ

Преображенский Александр Григорьевич
Эразм Ротердамский, как сатирик