Губернаторскій домъ являлъ собою совершенно необычное зрѣлище. Со стороны глядя, было похоже на то, что тамъ, внутри этого дома, случилось какое-нибудь несчастье.
Уже въ половинѣ десятаго утра на всѣхъ парахъ подкатилъ на своей, всему городу извѣстной, пролеткѣ полиціймейстеръ Карпатовъ, и, зная очень хорошо, что губернаторъ никогда не подымается съ постели раньше одиннадцати, тѣмъ не менѣе, подобно вихрю, ворвался въ подъѣздъ, оставилъ безъ вниманія почтительныя попытки швейцара, взлетѣлъ по лѣстницѣ, устланной ковромъ, а поверхъ его бѣлой дорожкой, во второй этажъ, ворвался въ пріемную и, не найдя здѣсь ни души, почувствовалъ себя въ глупѣйшемъ положеніи. Не стучаться же ему въ закрытую дверь, которая вела въ покои губернаторской семьи. А дѣло между тѣмъ горѣло, съ минуты на минуту въ городѣ должно было произойти нѣчто небывалое, немыслимое, недопустимое, и онъ не зналъ, какъ быть.
Въ коридорѣ тоже не оказалось ни души. Ему оставалось, несмотря на свое несомнѣнно высокое достоинство, попытаться розыскать кухню. И вотъ эта громоздкая плечистая фигура въ полной полковничьей формѣ, съ торжественно болтающимися на надлежащемъ мѣстѣ, выслуженными вѣрой и правдой на многолѣтней полицейской службѣ, орденами, начала тыкаться въ разныя двери, наугадъ поворачивая то вправо, то влѣво, попадая въ совершенно ненадлежащія мѣста, пока, наконецъ, не нащупала кухню. Тутъ она произвела панику среди губернаторской прислуги, но все же достигла ближайшей цѣли. Лакей былъ извлеченъ оттуда, и вмѣстѣ съ полиціймейстеромъ они пришли въ пріемную.
-- Скажи, пожалуйста, его превосходительство еще не проснулся?-- спросилъ полиціймейстеръ мягкимъ, почти интимнымъ голосомъ, держа лакея за плечи и такъ пристально смотря ему въ глаза, какъ будто отъ его отвѣта зависѣла жизнь и смерть всѣхъ жителей города.
-- Никакъ нѣтъ. Еще не изволили проснуться. Раньше одиннадцати часовъ этого не бываетъ!-- отвѣтилъ лакей истинную правду.
-- Гм... Знаю, что не бываетъ. Ну, а ежели экстренная надобность... Ну, скажемъ, полъ-города объято пламенемъ... Какъ тогда?
Лакей взволновался дикимъ предположеніемъ полиціймейстера, и плечи его начали дрожать..
-- Не могу знать... Ежели такое несчастье... Можетъ, и разбудить придется.
-- Ты можешь разбудить? а?
-- Ежели по нуждѣ-съ... какъ прикажете... Ругаться будутъ, да это послѣ пройдетъ...
-- Такъ, разбуди, голубчикъ. Деликатно,-- осторожно, но разбуди...
-- И на счетъ половины города объяснить прикажете? Пожаръ, стало быть?...
-- Хуже, хуже... Такъ и скажи, что хуже. Скажи: Антонъ Васильевичъ, полиціймейстеръ -- дожидается... Внѣ себя,-- такъ и скажи -- внѣ себя. Ты же видишь?
-- Вижу-съ. Извольте-съ. Попробую.
Лакей ушелъ черезъ коридоръ, а Карпатовъ такъ и остался -- внѣ себя, продолжая метаться изъ стороны въ сторону.
Но въ это время съ улицы къ подъѣзду губернаторскаго дома начали подкатывать на простыхъ извозчикахъ другіе чины полиціи. Пріѣхалъ помощникъ пристава и тоже безъ всякихъ разговоровъ, только махнувъ рукой на швейцара, побѣжалъ наверхъ. Потомъ явился околоточный. Этотъ, впрочемъ, осторожно и не безъ почтительности, предварительно освѣдомился у швейцара, тамъ ли его ближайшее начальство. Два сыщика вынырнули откуда-то изъ-за угла и такъ пробрались наверхъ, что швейцаръ даже и не замѣтилъ ихъ.
Всѣ они окружили полиціймейстера, и каждый докладывалъ ему, видимо, нѣчто ужасное, потому что лицо полиціймейстера багровѣло, онъ хватался за голову и устремлялъ безпомощный, полный жалобы, взглядъ на затворенную дверь во внутренніе покои губернатора.
-- Собрались въ аудиторіи... Вотъ этихъ самыхъ народныхъ чтеній...-- докладывалъ помощникъ пристава.-- Иванъ Григорьевичъ, приставъ, уже охрипъ кричавши. Ничего ее помогаетъ. Намъ, говорятъ, дано право собранія...
-- Имѣю честь доложить вашему высокородію,-- рапортовалъ околоточный, приставивъ руку къ виску:-- съ восьми часовъ горланятъ рѣчи... Послѣ каждаго слова про свободу поминаютъ, ваше высокородіе... А господина пристава, Ивана Григорьевича, уже треплетъ лихорадка, ваше высокородіе...
Сыщики, сообразно съ своей профессіей, подходили близко къ самому уху полиціймейстера и передавали ему свои свѣдѣнія тихо и нѣсколько въ носъ. Но зато послѣ ихъ сообщеній у полиціймейстера дыбомъ поднялись волосы на головѣ.
-- Что вы говорите? Красный флагъ? Собираются итти по улицамъ? Но вѣдь это... это...
Но ему не пришлось подыскать слова для опредѣленія столь невозможнаго явленія, такъ какъ въ это время дверь изъ внутреннихъ покоевъ отворилась, и въ пріемную вошелъ губернаторскій лакей.
-- Идутъ-съ!-- сказалъ онъ, становясь во фронтъ около самой двери.
Полиціймейстеръ, помощникъ пристава и околоточный, всѣмъ своимъ существомъ обратились къ двери, а сыщики моментально исчезли, словно сквозь землю провалились. И вошелъ губернаторъ.
Онъ былъ въ халатѣ и въ туфляхъ. Сѣденькіе жидкіе волосы, окаймлявшіе на затылкѣ и вискахъ лысину, начинавшуюся отъ лба и зарывавшуюся глубоко за темя, очевидно, наскоро приглаженные рукой, сердито и въ то же время какъ-то шутливо торчали во всѣ стороны. Бритое лицо съ глубокими бороздами надъ углами рта выражала обиду не во время разбуженнаго и невыспавшагося человѣка. Средній ростъ его, по причинѣ сгорбленности, казался малымъ, и весь онъ былъ худенькій, тоненькій, незначительный.
И эта жалкая фигурка, олицетворявшая губернское величіе, въ домашнемъ утреннемъ нарядѣ представляла странный контрастъ съ вытянувшейся во весь ростъ богатырской фигурой полиціймейстера Карпатова, въ мундирѣ и съ орденами, и мало чѣмъ уступавшими ему въ ростѣ помощникомъ пристава и околоточнымъ.
-- Ну, что такое? что такое?-- ворчливо говорилъ губернаторъ, шлепая туфлями по пути къ кабинету, куда онъ направлялся, не подымая головы и совсѣмъ не глядя на представителей полиціи.
-- Ваше превосходительство...-- началъ, было, Карпатовъ,-- но, увидѣвъ, что губернаторъ скрылся за дверью кабинета, оборвалъ свою рѣчь и, сдѣлавъ рукой знакъ своимъ подчиненнымъ, чтобы они оставались въ пріемной, осторожно, на цыпочкахъ, вошелъ въ кабинетъ.
-- Что тамъ такое случилось?-- спросилъ губернаторъ, успѣвшій уже сѣсть за письменнымъ столомъ и тоскливо подпереть голову правой рукой.
-- Ваше превосходительство, случилось... Богъ знаетъ, что такое случилось...
-- Это неясно. Говорите-же!
-- Уже послѣ вчерашняго молебствія, когда въ присутствіи вашего превосходительства былъ прочитанъ этотъ... эта бумага...
-- Манифестъ, ваше превосходительство... Такъ еще тогда въ породѣ началось броженіе, только оно было по квартирамъ... Оно, конечно, можно-бы посѣтить и квартиры, но ваше превосходительство не приказали...
И губернаторъ, продолжая поддерживать голову ладонью, приподнялъ ее и вопросительно взглянулъ на Карпатова.
-- Да ужъ видно, больше по душѣ имъ красные, ваше превосходительство.
-- Почему не бѣлые, или, напримѣръ, желтые, а еще лучше трехцвѣтные національные?
Карпатовъ скептически покачалъ головой:-- не согласятся...
Въ это время въ кабинетъ вошелъ лакей и поставилъ передъ губернаторомъ подносъ съ кофе, сливками, булками и масломъ, и губернаторъ, какъ-бы забывъ о полиціймейстерѣ и красныхъ флагахъ, съ лихорадочной поспѣшностью погрузился въ осуществленіе неотъемлемаго права гражданина, шамкая губами и проливая кофе на блюдце. Карпатовъ терпѣливо молчалъ, хотя въ его полиціймейстерскомъ сердцѣ была тревога, а воображеніе рисовало картину, какъ тамъ, можетъ быть, уже вышли изъ аудиторіи, впереди развѣваются красные флаги, раздаются клики о свободѣ, о цѣлыхъ пяти свободахъ...
Но въ это время въ пріемной послышался сдержанный, но явно тревожный шумъ. Полицейскіе органы, явные и тайные, ежеминутно прибывали и стремительно шмыгали по лѣстницѣ то вверхъ, то внизъ. Каждый изъ нихъ приносилъ новое свѣдѣніе, и пріемная наполнилась зловѣщимъ шопотомъ. Карпатовъ, пользуясь тѣмъ, что губернаторъ весь погруженъ въ свой утренній завтракъ, навернулся на минуту туда.
-- Что еще?-- сильно сдерживая свой, отъ природы громкій голосъ, спросилъ онъ.
-- Вышли... Идутъ по главной улицѣ, прямо сюда.
-- Сюда?-- вырвалось у Карпатова, и онъ сейчасъ же стремительно вернулся въ кабинетъ.-- Ваше превосходительство, идутъ... и прямо сюда...
Но губернаторъ уже былъ не тотъ. Чашка кофе со сливками, при содѣйствіи хлѣба съ масломъ, точно переродили его. Онъ выпрямился, запахнулъ халатъ, откинулся на спинку кресла, поднялъ голову. Лицо его пріобрѣло выраженіе государственной мудрости, даже волосы на вискахъ и на затылкѣ какъ-то благовоспитанно прилегли и прижались къ его шеѣ. Онъ курилъ папиросу, дымъ которой тоже игралъ важную роль въ его перерожденіи. Онъ сказалъ спокойно и важно:
-- Когда граждане выражаютъ восторгъ по поводу дарованія имъ новыхъ гражданскихъ правъ... э-э... нда... то это показываетъ, что они, такъ сказать, созрѣли для... э-э... осуществленія таковыхъ правъ... Вы, Антонъ Васильевичъ, въ качествѣ начальника полиціи, примите мѣры лишь къ тому, чтобы... э-э... нда... былъ сохраненъ внѣшній порядокъ.
"Чортъ его знаетъ, что онъ такое говоритъ! Его точно подмѣнили. Этакой вдругъ гражданинъ сдѣлался. Вотъ, погоди, они придутъ сюда да потребуютъ республики, такъ ты запоешь другимъ голосомъ".
Такъ думалъ опытный въ полицейскихъ дѣлахъ Карпатовъ. Но, выйдя на площадку лѣстницы, гдѣ его трепетно ждали полдюжины полицейскихъ органовъ, онъ распорядился: движенію не препятствовать. Красные флаги отнять и принести изъ участка обыкновенные, и въ оба смотрѣть, чтобы не было ничего такого-этакого, подрывающаго... Поняли?
-- Такъ точно, поняли,-- отвѣтили полицейскіе чины, и всѣ, какъ по командѣ, ринулись внизъ по лѣстницѣ.
II.
Семейство Плутановыхъ занимало маленькій, одноэтажный домикъ на одной изъ дальнихъ улицъ губернскаго города, почти у границы его, гдѣ за мостомъ, черезъ узкую рѣченку, начиналось предмѣстье.
Семейство было довольно многолюдное, но дѣйствующимъ лицомъ, на которомъ все оно держалось, былъ только одинъ -- старшій сынъ разбитаго параличомъ и уже нѣсколько лѣтъ не встававшаго съ кресла Платона Ивановича Плутанова Орестъ -- худощавый мужчина, лѣтъ тридцати двухъ, преподававшій въ мѣстной гимназіи математику и, кромѣ того, во всѣ остальные часы дававшій частные уроки той-же математики.
Онъ то и содержалъ больного отца, нѣкогда бывшаго бухгалтеромъ въ городской управѣ, а теперь уже рѣшительно неспособнаго къ какому бы то ни было труду, мать, такую-же сухощавую, какъ и онъ -- старуху, вѣчно вздыхавшую надъ своимъ старикомъ, но въ то же время дѣятельно вершившую домашнія дѣла, сестру Лизу -- шестиклассницу, и юношу брата Валерія, собиравшагося въ томъ году получить аттестатъ зрѣлости. Всѣхъ ихъ онъ кормилъ и поилъ, одѣвалъ и обувалъ, платилъ за квартиру и за ученіе и такъ предался этому дѣлу, что какъ-то совсѣмъ забылъ, что и у него, какъ у всякаго, можетъ быть своя личная жизнь, свои утѣхи и забавы.
И самъ Орестъ Платоновичъ, будучи человѣкомъ тихимъ, скромнымъ, умѣреннымъ, какъ въ потребностяхъ, такъ и въ способностяхъ, никогда не сомнѣвался въ томъ, что все это составляетъ его прямую обязанность. Отецъ разбитъ и не можетъ, ну, значитъ, кто же, какъ не онъ, старшій сынъ, обладающій мѣстомъ и знаніями? И, такъ какъ и окончаніе университета и полученіе учительскаго мѣста при родной гимназіи лѣтъ шесть тому назадъ совпало съ поразившимъ стараго Плутанова ударомъ, то онъ, поступая на мѣсто, какъ бы вмѣстѣ съ тѣмъ впрягся и въ это семейное ярмо и съ тѣхъ поръ ни на минуту не выходилъ изъ него.
И дома привыкли смотрѣть на это, какъ на явленіе естественное, въ порядкѣ вещей, и что иначе не можетъ и быть. Кто же, въ самомъ дѣлѣ, какъ не онъ? И никакихъ трогательностей къ нему за это не питали, и онъ этого не требовалъ.
Но было въ семьѣ одно явленіе, которое вызывало въ душѣ Ореста Плутанова сомнѣніе, и это сомнѣніе, надо сказать, нарушало тусклое спокойствіе его души. Это былъ братъ его, Платонъ, двадцати-шести-лѣтній неудачникъ, составлявшій несчастье семьи и тяжкое бремя для него.
Почему именно этотъ пятый казался ему бременемъ, тогда какъ тѣ четверо представлялись незамѣтной ношей, этого онъ самъ не могъ себѣ объяснить. Какъ будто на полную мѣшковъ съ мукой телѣгу, которую онъ везъ съ натугой, взвалили еще одинъ мѣшокъ, и этотъ-то мѣшокъ сдѣлалъ тяжесть непосильной.
Платонъ Плутановъ неудачливость свою обнаружилъ уже давно: пятнадцать лѣтъ ему было, когда онъ, послѣ двукратнаго сидѣнія по два года въ одномъ классѣ гимназіи, былъ извергнутъ изъ третьяго класса. Послѣ этого родители тыкались съ нимъ въ десятки мѣстъ, пробовали отдавать его и въ сельско-хозяйственное училище, и въ желѣзнодорожное, и въ мореходное, и въ юнкерское, и отовсюду, по истеченіи извѣстнаго времени, его присылали домой за ненадобностью.
А выросъ изъ него дѣтина хоть куда -- ростомъ около трехъ аршинъ, мускулистый, плечистый, краснощекій, и про него говорили, что, по этимъ статьямъ, самое подходящее мѣсто ему было -- таскать кули на пароходной пристани.
Послѣ цѣлаго ряда неудачныхъ учебныхъ попытокъ начались столь же неудачныя пробы служебныя. Но тутъ, кромѣ лѣности и неспособности, проявились у Платона новыя качества, которыя, очевидно, до времени дремали въ его душѣ. Поступилъ онъ писцомъ въ акцизное управленіе -- единственное его положительное качество былъ хорошій почеркъ -- и, послуживъ мѣсяца три, вдругъ взялъ да и стащилъ шубу у какого-то чиновника.
Шуба была старенькая, потертая, и большой корысти отъ нея нельзя было ожидать, а онъ все-таки стащилъ ее. Скандалъ замяли изъ уваженія къ управскому бухгалтеру, шубу вернули, но Платона выгнали изъ акциза.. Послѣ долгихъ хлопотъ, удалось устроить его чѣмъ-то въ богоугодномъ заведеніи на пятнадцать рублей въ мѣсяцъ. Здѣсь онъ обнаружилъ другую сторону своей природы: имѣя отъ роду двадцать лѣтъ, вздумалъ искать ласки у сорокалѣтней кастелянши, для чего, безъ всякихъ предварительныхъ увѣдомленій, пробрался въ ея комнату въ ночное время. Почтенная женщина, которая была старая дѣвица, сперва даже не поняла его истинныхъ намѣреній, приняла его за разбойника и подняла тревогу. Потомъ объяснилось, и вышла скверная исторія, послѣ которой его выгнали.
Слѣдующимъ мѣстомъ его службы былъ архіерейскій хоръ. Онъ обладалъ довольно густымъ басомъ, и, хотя не имѣлъ никакого понятія о нотахъ, могъ подтягивать. И казалось-бы, дѣло это было ему подходящее, не требовавшее ни чрезмѣрнаго труда, ни умственнаго напряженія. Но тутъ у него открылась зависть. Мѣсто, которое онъ занималъ въ хорѣ, показалось ему слишкомъ скромнымъ. Онъ началъ подкапываться подъ солиста и даже подъ октависта, хотя у самого не было октавы, и сочинилъ про нихъ какую-то такую скверную исторію, что про нее можно было разсказывать только на ухо.
Октавистъ былъ пьяница, и ему было все равно, солистъ же состоялъ въ санѣ діакона и мѣлъ жену и дѣтей и дорожилъ своей доброй славой. Узнавъ объ исторіи, онъ потребовалъ разслѣдованія. Платонъ былъ уличенъ въ гнусной клеветѣ и вылетѣлъ изъ хора.
Послѣднимъ этапомъ его гражданской жизни было мѣсто письмоводителя у мирового судьи. Это случилось, когда Платона Ивановича уже постигъ ударъ, а судья былъ его пріятель и изъ жалости къ нему далъ мѣсто молодому Платону. И казалось, дѣло пошло недурно. Цѣлыхъ два года Платонъ сидѣлъ на своемъ мѣстѣ и ловко справлялся съ дѣломъ. Но вдругъ произошла заминка. Довѣрчивый судья не досчитался судебныхъ пошлинъ. Покопались и раскопали, что Платонъ давно уже судебныя пошлины обратилъ въ свою пользу.
На этотъ разъ дѣло вышло плохое. Судья разсердился, погорячился и далъ дѣлу ходъ. Было слѣдствіе и судъ. А въ результатѣ Платонъ Плутановъ сѣлъ въ тюрьму. При этомъ онъ былъ еще лишенъ нѣкоторыхъ правъ и преимуществъ, но, такъ какъ, въ сущности, никакими преимуществами до сихъ поръ не пользовался, то этого лишенія и не почувствовалъ.
Но такъ какъ все проходитъ, то и это прошло. Уже мѣсяцевъ пять, какъ онъ вышелъ изъ тюрьмы и болтался безъ всякаго дѣла. Было общее признаніе въ городѣ, что Платонъ Плутановъ окончательный неудачникъ, и что изъ него ужъ рѣшительно ничего не выйдетъ. Такъ думали и въ семьѣ Плутановыхъ и больше даже не пробовали пристраивать его куда бы то ни было.
И вотъ, когда Орестъ смотрѣлъ на своего брата, по цѣлымъ часамъ лежащаго безъ всякаго дѣла на диванѣ, исправно садившагося за столъ и на-ряду съ другими членами семьи поглощавшаго завтраки, обѣды и ужины, и при томъ съ исключительнымъ аппетитомъ, то его терпѣливая, безотвѣтная труженическая душа возмущалась. Ему казалось, что такой здоровый дѣтина, имѣвшій косую сажень въ плечахъ и здоровенные мускулы, не долженъ бы пользоваться его неусыпными трудами. Онъ, конечно, никогда этого вслухъ не говорилъ, но это было видно; онъ придирался къ Платону, не пропускалъ случая указать на его негодность и ничтожество, и между братьями давно уже установились собачьи отношенія.
А въ это утро, именно, когда полиціймейстеръ Карпатовъ былъ столь встревоженъ событіемъ, происходившимъ въ аудиторіи чтеній, что рѣшился даже поднять съ постели губернатора, Платонъ какъ-то особенно раздражалъ Ореста и былъ непріятенъ ему.
У Плутановыхъ вставали рано. Лизѣ и Валерію надо было итти въ гимназію, да и Орестъ торопился къ своимъ урокамъ. Въ половинѣ восьмого въ столовой появлялся въ своемъ креслѣ Платонъ Ивановичъ. Хозяйка Марья Федоровна хлопотала около самовара, а остальные сидѣли за столомъ.
Только Платонъ позволялъ себѣ долго валяться въ постели и обыкновенно приходилъ въ столовую, когда изъ нея всѣ ушли, и самоваръ былъ холодный. Ему вѣдь рѣшительно некуда было торопиться.
Но на этотъ разъ, къ общему удивленію, онъ явился въ столовую даже раньше другихъ, когда тамъ была одна, только Марья Федоровна. Когда пришли другіе члены семьи, онъ торопливо пережевывалъ булку съ масломъ и ветчиной, запивая ихъ горячимъ чаемъ.
-- У Платона, должно быть, сегодня нашлось дѣло, коли такъ рано поднялся,-- замѣтилъ Орестъ, искоса взглянувъ на него.
Марья Федоровна, по обыкновенію, глубоко вздохнула, а Платонъ Ивановичъ и младшія дѣти промолчали.
Платонъ поднялъ голову отъ блюдца съ чаемъ.-- Дѣло? Гм... Какое-жъ дѣло?-- пробасилъ онъ. И при этомъ длиннымъ ногтемъ мизинца правой руки водворилъ порядокъ у себя во рту, гдѣ что-то съѣстное завязло между зубовъ.
-- Сегодня процессія будетъ, по случаю свободъ...
-- А, да, да... Политическая манифестація... Я слыхалъ... Вчера говорили!-- сказалъ Орестъ, который, будучи погруженъ въ свои уроки, политикой совсѣмъ не интересовался.-- А ты при чемъ же тутъ?
-- Я? Я не при чемъ. А такъ, любопытно...
-- Пріятно слышать, что у Платона, наконецъ, нашелся предметъ любопытства...-- язвительно оказалъ Орестъ.
Несмотря на свое добродушіе, онъ рѣшительно не могъ иначе говорить по поводу Платона, который раздражалъ его своимъ сытымъ видомъ, цвѣтущимъ здоровьемъ, богатырскимъ ростомъ и сложеніемъ и просто фактомъ своего существованія. За это и Платонъ не любилъ его, и послѣ каждаго такого разговора въ душѣ его осаждалась новая капля злобы противъ брата.
Марья Федоровна закачала головой и заговорила съ тревогой.-- Охъ, эти процессіи! Не вышло бы чего... Ужъ ты, Валичка, не ходи туда, и ты, Лизанька.-- Идите прямо въ гимназію... А то зацѣпитесь, не дай Богъ чего. Да и ты, Платоша, сидѣлъ бы лучше дома.
Лиза и Валерій дали ей слово, что пойдутъ прямо въ свои гимназіи, а Платонъ допилъ чай, отставилъ стаканъ съ блюдцемъ, поднялся и, метнувъ на Ореста довольно злобный взглядъ, выпалилъ:
-- А я пойду. И не вижу въ этомъ ничего дурного. Каждый гражданинъ обязанъ заявить свои чувства. Да... Если-бъ я былъ педагогомъ, то и всѣхъ гимназистовъ и гимназистокъ послалъ-бы туда, въ процессію, потому что они будущіе граждане...
Онъ ждалъ возраженій,-- можетъ быть, ради возраженія и сказалъ всю эту тираду, но никто не откликнулся ни однимъ словомъ, какъ будто онъ этого и не сказалъ. Платонъ оскорбился пренебреженіемъ, метнулся въ переднюю, схватилъ шапку и пальто, не забылъ надѣть и калоши и, сильно хлопнувъ дверью, выскочилъ на улицу.
-- О, Господи,-- съ глубокимъ вздохомъ произнесла Марья Федоровна. Платонъ Ивановичъ побарабанилъ пальцами по круглому столику, на которомъ давали ему чай. Орестъ, Валерій и Лиза молча стали собираться, и скоро всѣ вышли.
III.
На главной улицѣ губернскаго города, носившей почему то названіе Суворовской, хотя этотъ герой никогда въ жизни сюда не заглядывалъ и не имѣлъ никакого отношенія къ городу, происходило нѣчто небывалое, чего еще вчера нельзя было вообразить.
Собственно изъ аудиторіи вышло человѣкъ триста, большею частью молодыхъ людей, но тотчасъ къ нимъ стали присоединяться праздные обыватели, и, когда дошли до середины пути, толпа перевалила за тысячу.
Особой стройностью шествіе не отличалось. Не было замѣтно также и величія. Шли вразбродъ, сильно растянувшись, перебрасывались громкими фразами, толкали другъ друга въ бока, смѣялись.
Кое-гдѣ изъ кучи головъ выдвигались палки, на которыхъ болталась цвѣтная матерія. Цвѣта были всякіе, какіе нашлись, но опредѣленно-краснаго не было. Сыщикамъ это просто померещилось, и полиціи даже не пришлось замѣнять ихъ принесенными изъ участка.
Владѣльцы магазиновъ на главной улицѣ, вначалѣ, когда открылось шествіе, было, испугались, и, памятуя недавніе погромы, начали закрывать магазины и заколачивать въ нихъ двери и окна. Но скоро выяснился мирный характеръ манифестацій, и магазины открылись.
Часовъ около одиннадцати утра толпа повернула къ губернаторскому дому, стоявшему особнякомъ. Многочисленные полицейскіе органы все время шли рядомъ съ манифестантами, и лица у нихъ были полны смущенія и недоумѣнія.
Самъ Карпатовъ въ своей пролеткѣ метался по городу, видимо, стараясь что-то предупредить и боясь что-то пропустить. Въ тотъ моментъ, когда толпа повернула къ губернаторскому дому, его пролетка показалась на пути, какъ будто онъ хотѣлъ пересѣчь ей дорогу и своимъ авторитетомъ остановить ее. Но, видимо, онъ во время понялъ, что авторитетъ тутъ можетъ оказаться недостаточнымъ, и велѣлъ кучеру юркнуть въ переулокъ.
Манифестанты подошли къ дому и заняли изрядныхъ размѣровъ площадь. Какой-то блѣдный юноша съ длинными волосами забрался на рѣшетку палисадника и, напрягая свои слабыя легкія, держалъ рѣчь о томъ, что, наконецъ, для его родины насталъ великій день свободы, когда каждый можетъ вслухъ высказать свои мысли, но изъ его рѣчи толпа не разслышала ни одного слова. Видно было, какъ онъ встряхивалъ своими длинными волосами, и, снявъ шляпу, потрясалъ ею въ воздухѣ.
Но все равно, важно, что былъ ораторъ, и была рѣчь, и, когда онъ слѣзъ съ рѣшетки, раздались клики одобренія. Его мѣсто занялъ другой, по виду простой ремесленникъ или приказчикъ изъ лавки. У этого голосъ былъ погромче, но зато, какъ только онъ раскрылъ ротъ, сейчасъ же обнаружилось, что у него нѣтъ подходящихъ словъ.
И ясно было, что онъ слишкомъ былъ озабоченъ вопросомъ о томъ, какъ назвать своихъ слушателей. Однако, ему удалось все-таки высказаться,-- что нынѣшній день есть великій день, и что такого еще не было, и провозгласить ура.
Это, столь знакомое всѣмъ слово,-- было подхвачено тысячью глотокъ съ такимъ энтузіазмомъ, что задрожали стекла въ окнахъ губернаторскаго дома, и тѣмъ, кто смотрѣлъ наверхъ, показалось, что въ глубинѣ балкона съ усиліемъ задвигалась туда и обратно дверь, какъ будто ее пытались растворить.
А когда ораторъ, провозгласившій, неизвѣстно, впрочемъ, по чьему адресу ура, сошелъ съ рѣшетки, вдругъ всѣ увидѣли, какъ на его мѣсто взобралось что-то огромное и тяжелое, такъ что, казалось, вотъ-вотъ желѣзная рѣшетка не выдержитъ и обломается подъ нимъ. А затѣмъ съ высоты раздалось густо-басистое, какъ бы звѣриное, рычаніе.
-- Батюшки, да это Платоша Плутановъ,-- заговорили на площади, такъ какъ всѣмъ обывателямъ города была хорошо знакома его фигура:-- да что же онъ, прямо изъ тюрьмы да на трибуну? А ну-ка, что онъ окажетъ? Послушаемъ...
Это, дѣйствительно, былъ Платонъ. Какъ и почему онъ забрался на рѣшетку, онъ и самъ хорошенько не зналъ. Онъ стоялъ тутъ близко, и, уже когда полѣзъ туда молодой человѣкъ съ длинными волосами, ему стало завидно, что это не онъ. Когда же наверху рѣшетки очутился приказчикъ, Платона прямо взорвало. Онъ чуть не стянулъ его оттуда за ноги. И ужъ это было не въ его власти -- удержаться и не полѣзть на освободившееся мѣсто.
Что онъ говорилъ, какія слова, это, въ сущности, не имѣетъ значенія -- всѣ тѣ слова, какихъ онъ наслышался за вчерашній день и сегодняшнее утро. Но несомнѣнно, во всякомъ случаѣ, что онъ воспѣвалъ свободу на всѣ лады. Тутъ были: и конституція, и парламентъ, и возрожденіе, и просвѣщеніе. Но важно то, что голосъ его звучалъ, какъ труба, и ужъ навѣрно его слышали не только бывшіе на площади, но и сидѣвшіе въ домахъ за нѣсколько улицъ.
А когда онъ выговорилъ всѣ бывшія у него въ запасѣ подходящія слова, то голосъ его сталъ подобенъ грому, и съ высоты рѣшетки раздался призывъ:
-- Товарищи, да здравствуетъ сво-о-бода!
Это былъ настоящій взрывъ энтузіазма. Толпа завыла, повторяя его слова. Платона окружили, не дали даже ему слѣзть, а стащили его за ноги, подбросили кверху и стали носить на рукахъ. Платонъ Плутановъ сдѣлался героемъ дня.
И въ это время дверь изъ комнаты на балконъ растворилась, и тамъ во всемъ величіи своего золоченаго мундира появился губернаторъ. Освѣщаемый солнечными лучами, падавшими прямо на его мундиръ и бѣлые штаны, онъ былъ великолѣпенъ. Увидѣвъ его, манифестанты мгновенно притихли, а Платона Плутанова спустили на землю и сейчасъ же забыли о немъ.
Надо, однако, сказать, что губернатору стоило немалыхъ усилій рѣшиться на этотъ подвигъ. Къ моменту прибытія манифестантовъ его квартира наполнилась чиновниками его собственной канцеляріи и другими чинами, которые пріѣхали узнать, какъ имъ слѣдуетъ относиться къ "народному движенію". Всѣхъ застало оно врасплохъ, и никто не бралъ на себя смѣлости принять самостоятельное рѣшеніе.
Тутъ же была и губернаторша, величественная дама, весьма почтеннаго возраста, блѣдная, растерянная, видимо, сильно струсившая. Чиновники тоже побаивались, какъ бы изъ всего этого не вышло чего дурного, и все заглядывали въ лицо губернатору, очевидно, стараясь уловить руководящій намекъ.
Но губернаторъ былъ спокоенъ.-- Господа, говорилъ онъ,-- вы напрасно волнуетесь. Ничего особеннаго не произошло. Граждане получили новыя права,-- естественно, что они пришли къ губернатору, какъ представителю высшей власти, даровавшей имъ эти права, чтобы выразить свои чувства, и совершенно понятно, что они не разойдутся, пока представитель власти не выйдетъ къ нимъ.
-- Какъ? Вы, ваше превосходительство, хотите выйти къ этому сброду? Но это не безопасно,-- съ волненіемъ заговорили чиновники.
-- Во-первыхъ, не вижу въ этомъ ничего опаснаго, а во-вторыхъ, развѣ нашъ долгъ передъ родиной заключается только въ томъ, чтобы не подвергать себя опасности?
Эти слова были произнесены съ такимъ достоинствомъ, что и струсившимъ чиновникамъ сдѣлалось неловко, и они начали храбриться и выражать готовность сопровождать губернатора на балконъ.
Вотъ тогда-то и пришелъ дворникъ съ топоромъ и принялся расколачивать дверь, которая уже была заколочена по случаю наступленія зимы.
Губернаторъ былъ окруженъ свитой чиновниковъ, которые, впрочемъ, были въ простыхъ вицъ-мундирахъ, такъ какъ не готовились къ торжественному выступленію. Но среди нихъ, выдаваясь цѣлой головой, выступала фигура полиціймейстера Карпатова въ полномъ вооруженіи.
Губернаторъ придвинулся къ периламъ и, положивъ на нихъ обѣ свои маленькія ручки, наклонилъ голову внизъ, чтобы показать свое лицо, представительствовавшее въ городѣ лицо высшаго правительства, манифестантамъ.
Онъ сказалъ голосомъ не сильнымъ, но, очевидно, опытнымъ въ рѣчахъ, благодаря чему, а также и водворившейся тишинѣ, всѣ слова его попадали въ надлежащее мѣсто, то-есть въ уши слушателей.
-- Господа, вы пришли, безъ сомнѣнія, выразить въ моемъ лицѣ высшей власти чувство благодарности за дарованныя вамъ новыя права. Я могу только съ похвалой отнестись къ прекрасному движенію вашихъ сердецъ и охотно передамъ о немъ по назначенію. Надѣюсь, что послѣ этого, мирно разойдясь къ своимъ домашнимъ очагамъ, вы приметесь за ваши обычныя занятія, осторожно и разумно пользуясь дарованными вамъ новыми гражданскими правами.
Губернаторъ поклонился и повернулся, чтобы итти въ домъ, и глотки осчастливленныіхъ гражданъ уже были готовы, чтобы кричать ему ура.
Но вдругъ откуда-то, точно съ облаковъ, подобно грому небесному, загрохоталъ басистый голосъ, и надъ головами манифестантовъ, какъ тысяча ядеръ, пронеслись слова:
-- Да здравствуетъ сво-о-бо-ода!
И разомъ направленіе умовъ и чувствъ измѣнилось. Былъ подхваченъ именно этотъ кликъ, имъ наполнился воздухъ, отъ него дрожали не только стекла въ окнахъ, но, какъ казалось, и самый сводъ небесный.
А Платона Плутанова, которому принадлежали громовые звуки, подняли съ земли, и, въ видѣ трофея, понесли надъ головами. Толпа двинулась обратно по направленію къ аудиторіи народныхъ чтеній. Для полнаго чувства удовлетворенія нужно было притти туда, откуда вышли.
Пѣли дубинушку. Въ другомъ мѣстѣ затягивали "Боже, Царя храни", но тутъ же какимъ то страннымъ образомъ переходили въ "allons enfants de la patrie", сбивались и продолжали "Внизъ по матушкѣ по Волгѣ", а затѣмъ разражались камаринскимъ мужикомъ.
Но, такъ какъ губернія была южная, и въ ней не мало было хохловъ, то тутъ-же слышались пѣсни про казаковъ Сагайдачнаго и Дорошенку, и про турецкихъ султановъ, и про кайданы.
А въ переднемъ ряду высоко надъ головами вздымались флаги, а на одномъ уровнѣ съ ними высилась, несомая на рукахъ, колоссальная фигура Платона Плутанова. Въ лѣвой рукѣ онъ держалъ шапку, а въ правой, Богъ знаетъ какимъ путемъ доставшійся ему и неизвѣстно откуда явившійся багрово-красный флагъ. Неистово размахивалъ имъ по воздуху и кричалъ что было мочи.
-- Сво-о-бо-о-да, сво-о-обо-о-да!
Лицо его было красно, глаза выпучились отъ натуги, волосы растрепались. Сквозь разстегнутое пальто и разорванный воротъ рубахи видна была густо волосатая грудь, и весь видъ у него былъ такой, будто онъ свирѣпо угрожалъ и землѣ и небу, вызывая ихъ на бой.
А мирные граждане, смотрѣвшіе на шествіе изъ оконъ, никакъ не могли рѣшить, добро это или зло. Самое шествіе, по причинѣ полученія новыхъ правъ, о которыхъ читали въ церквахъ и писали въ газетахъ, казалось имъ естественнымъ и даже необходимымъ выраженіемъ радости. Но столь почетная прикосновенность къ дѣлу Платоши Плутанова, какъ тріумфатора -- несомаго на рукахъ и неистово кричавшаго и размахивавшаго красной тряпкой, глубоко смущало сердца обывателей.
-- Какъ же такъ? Извѣстный всему городу бездѣльникъ и плутъ -- и вдругъ первымъ человѣкомъ оказался...
И покачивали головами мирные обыватели, не занимавшіеся политикой, а только сочувствовавшіе, и думали, что изъ всего этого добра не выйдетъ.
IV.
Полиціймейстеръ Карпатовъ чувствовалъ себя обойденнымъ. Уже во время тріумфальнаго шествія по главной улицѣ ему пришлось отказаться отъ самыхъ законныхъ и естественныхъ функцій, принадлежащихъ полиціи.
Тысячное скопленіе народа и движеніе онаго по улицамъ и при томъ безъ всякаго въ законѣ указаннаго повода. Не было ни покойника, ни чудотворной иконы, ни возвратившагося съ побѣдоносной войны полководца. Какая-то толпа партикулярныхъ людей. Шумъ, крики, галдѣніе, флаги. Явное нарушеніе общественной тишины и порядка.
Да если полиціи въ такихъ случаяхъ бездѣйствовать, то когда же ей дѣйствовать? Да вѣдь этакъ завтра окажутъ, что полиція совсѣмъ не нужна, и подавай, молъ, Карпатовъ въ отставку.
Да и пошли куда? Къ губернаторскому дому, осадили губернаторскій домъ. Хорошо. Это обошлось. Ну, а вдругъ, ежели-бы бомбу подложили? Тогда Карпатовъ отвѣчай, тогда ужъ не подавай въ отставку, а просто пошелъ вонъ.
А эти рѣчи съ верхушки рѣшетки, эти крики о свободѣ и еще о чемъ-то такомъ же. Да за такія рѣчи не то, что у насъ, а,-- думаетъ Карпатовъ,-- въ Англіи и даже въ Америкѣ за шиворотъ хватаютъ и въ кутузку сажаютъ.
Губернаторъ, онъ, конечно, власть, и Карпатовъ обязанъ повиноваться ему. Но вѣдь онъ ошибается. Можетъ же и власть ошибаться. Онъ говоритъ: манифестъ. Даны, молъ, новыя права...
Но онъ, Карпатовъ, тоже не дуракъ и читалъ этотъ манифестъ, и нигдѣ тамъ ни однимъ слономъ не сказано, чтобы разрѣшалось ходить по улицамъ съ процессіями и флагами, осаждать губернаторскій домъ, вскарабкиваться на рѣшетки и горланить рѣчи о свободѣ.
И кто же горланитъ? Платошка Плутановъ, извѣстный лодарь, проворовался на пошлинахъ у судьи. Да будь его, Карпатова, власть, схватилъ бы онъ этого Платошку, привелъ бы въ участокъ, да такъ намялъ бы ему бока, что онъ забылъ бы про свободу.
Но, разумѣется, возражать губернатору онъ не могъ. Дѣйствительный статскій совѣтникъ, бѣлые штаны носитъ, и въ Петербургѣ у наго сильные родственники. А онъ, Карпатовъ, хоть и подполковникъ, но только сильно подмоченный. Были разныя непріятности и въ полку, гдѣ онъ прежде служилъ, да и тутъ, на полицейскомъ поприщѣ, и его стереть съ лица земли нетрудно.
А въ губернаторскомъ домѣ было ликованіе. Чиновники, на минуту, было, усомнившіеся въ правильности дѣйствій губернатора, послѣ его рѣчи съ балкона вдругъ всѣ поголовно увѣровали въ его государственную мудрость. Вѣдь вотъ толпа сейчасъ же и разошлась. Ну, отправились обратно въ аудиторію, а оттуда то домамъ обѣдать, и этимъ дѣло кончилось. Значитъ, такъ и слѣдовало поступить.
И настроеніе чиновнаго міра въ губернскомъ городѣ было либеральное. Чиновники, чувствуя себя подъ защитой перваго сановника, который всегда за все отвѣчалъ, позволяли себѣ вслухъ высказывать мнѣніе, что-де и въ самомъ дѣлѣ пора, какъ разъ насталъ надлежащій часъ, и дальше оставлять гражданъ въ безправіи было бы и несправедливо и опасно.
Читали и перечитывали манифестъ, дѣлали выводы и замѣчанія и находили, что губернаторъ растолковалъ его правильно: граждане имѣли право собраться и притти къ нему и выразить ему свои чувства. А что тамъ пѣли пѣсни, говорили рѣчи, кого-то качали и несли на рукахъ, такъ вѣдь это толпа. Мало ли чего не бываетъ въ толпѣ.
А тутъ какъ разъ пришли газеты изъ Петербурга, и въ нихъ описывались такія же точно шествія и тоже съ рѣчами, и ничего. Полиція и тамъ попускала, и никакого нарушенія порядка не было.
И сердца чиновниковъ размякли. Они увидѣли, что всевозможные страхи, которыми они еще вчера, когда былъ полученъ и читался всюду манифестъ, пугали другъ друга, были напрасны, и что можно быть чиновниками и посѣщать соотвѣтствующія канцеляріи, и получать присвоенное по должности жалованье при существованіи свободъ совершенно такъ-же, какъ дѣлали они это, когда о свободахъ не было и рѣчи.
Однимъ словомъ, это былъ медовый день въ жизни чиновниковъ губернскаго города. Только полиціймейстеръ Карпатовъ былъ мраченъ. И не потому только, что ему вмѣстѣ съ ввѣренными его власти полицейскими чинами пришлось провести цѣлый день безъ дѣла, и, несмотря на тысячеголовую процессію и усиленное движеніе въ городѣ, не произвести ни одного ареста, но и потому еще, что у него, благодаря долговременному служенію по полиціи, развилось особое, какое-то неопредѣлимое и неуловимое чутье, и оно-то говорило ему, что тутъ что-то не такъ. Есть во всемъ этомъ какая-то ошибка.
Манифестъ, конечно... Онъ не могъ оспаривать очевидность. Манифестъ есть, и онъ его читалъ, и многое тамъ сказано насчетъ свободъ и прочаго такого, но очевидное же дѣло, что это надо понимать какъ-нибудь особеннымъ образомъ. Губернаторъ понялъ прямо: свобода, ну, такъ, значитъ, и валяй, все можно. Вчера было нельзя, а сегодня все можно. Но развѣ высшая власть могла бы допустить такую оплошность? Никогда. Онъ не первый годъ служитъ и знаетъ, какъ это дѣлается. Когда хотятъ по какой-нибудь части дать облегченіе, то возьмутъ и этакъ легонько помажутъ по губамъ и еще дадутъ понюхать. Обыватель оближется и почувствуетъ запахъ, и ему покажется, что и въ самомъ дѣлѣ онъ что-то такое получилъ.
Но такъ, чтобы вчера нельзя было ничего, а сегодня можно все, и до такой степени, чтобы потрясать флагами, взбираться на возвышенное мѣсто и во все горло кричать: "да здравствуетъ свобода", этого высшая власть не могла имѣть въ виду. И тутъ что-то не такъ. Онъ до того былъ убѣжденъ въ этомъ, что готовъ былъ поручиться своей, умудренной полицейскимъ опытомъ, головой.
Часа въ четыре дня онъ получилъ извѣщеніе, что вечеромъ все въ той же аудиторіи для народныхъ чтеній состоится рефератъ на тему: "Что такое конституція"? Читать рефератъ будетъ преподаватель исторіи въ реальномъ училищѣ Чекалинъ, а по окончаніи будутъ пренія. Прочитавъ это извѣщеніе, онъ вскочилъ съ мѣста.
-- Что? Конституція? Слово, которое еще недѣлю тому назадъ строжайше было запрещено произносить, и даже циркуляръ былъ насчетъ того, чтобы не пропускать его въ мѣстной газетѣ, и вдругъ рефератъ, публичный разговоръ, да еще пренія. Это значитъ -- валяй, что въ голову придетъ. Да неужели же и это дозволить?
Не теряя ни минуты времени, онъ велѣлъ заложить пролетку и поѣхалъ на этотъ разъ къ вице-губернатору. Губернаторъ сегодня уже достаточно огорчилъ его, притомъ же онъ былъ слишкомъ опредѣленное начальство и подавлялъ его величіемъ своего званія, а съ вице-губернаторомъ можно было и потолковать.
Вице-губернаторъ, Аркадій Владиміровичъ Завихратскій, былъ совсѣмъ еще молодой человѣкъ, лѣтъ тридцати пяти, по наружности -- верхъ изящества,-- всегда щепетильно одѣтый, выбритый и причесанный, чуть-чуть надушенный, съ завитыми усиками. Онъ принадлежалъ къ фамиліи, которую въ Россіи никто не зналъ, но которая въ Петербургѣ считалась "хорошей", и у него были связи.
Съ губернскимъ городомъ у него не было ничего общаго. Онъ былъ присланъ сюда изъ столицы года на два, спеціально чтобы пройти извѣстную стадію и получить губернаторство. Онъ поэтому такъ и смотрѣлъ на дѣло. Мѣстными вопросами не интересовался, а къ служебнымъ обязанностямъ относился формально. Но былъ онъ человѣкъ любезный, обходительный и пріятный и потому пользовался расположеніемъ жителей города.
Его Карпатовъ засталъ дома и показалъ ему бумагу.
-- Что вы на это скажете, Аркадій Владиміровичъ?
Завихратскій пожалъ плечами.-- Это зависитъ не отъ меня, а отъ губернатора.
-- Но какъ, по вашему, это возможно?
-- Почему же? Нынче стало все возможно.
-- Про конституцію?
-- А васъ, Антонъ Васильевичъ, я вижу, очень напугало это слово...
-- А какъ же не напугало, когда еще недѣля тому назадъ оно было строжайше запрещено?
-- Ну, недѣля. А вы знаете, во сколько дней Господь создалъ міръ?
-- Такъ то-жъ Господь.
-- Положимъ. А скажите, Антонъ Васильевичъ, вотъ этотъ самый господинъ Чекалинъ поговоритъ сегодня вечеромъ о конституціи,-- развѣ отъ этого что-нибудь измѣнится? Развѣ что воздухъ испортится въ аудиторіи, но можно открыть форточки и провѣтрить. А ужъ во всякомъ случаѣ, конституціи-то самой отъ этого не будетъ.
-- А вы думаете, не будетъ?
-- Ну, что я? Вы вотъ спросите-ка у губернатора. Онъ за насъ за всѣхъ думаетъ. Видѣли, какъ онъ сегодня торжественно говорилъ съ народомъ? Даже бѣлые штаны для сего случая надѣлъ. Они кричатъ у него подъ носомъ: "да здравствуетъ свобода", а онъ имъ бѣлые штаны показываетъ.
-- Ну, вотъ. Я-жъ это самое и говорю: не слѣдовало. И процессію надо было запретить, а этихъ флагоносцевъ да ораторовъ въ участокъ забрать.
-- Вы вольнодумецъ, Антонъ Васильевичъ.
-- Я-то? Съ которыхъ это поръ?
-- Да какъ же? Губернаторъ думаетъ такъ, а вы какъ разъ наоборотъ. И осуждаете дѣйствія своего начальства. Но нѣтъ, нѣтъ, не безпокойтесь. Это между нами. При томъ же, я думаю, что нашъ почтеннѣйшій губернаторъ въ самомъ скоромъ времени тоже будетъ думать наоборотъ...
-- Вотъ, вотъ. И я тоже говорю. Только не было бы поздно...
-- Ну, это ужъ его дѣло. А насчетъ реферата поѣзжайте къ его превосходительству.
"Проницательный человѣкъ, молодой, а проницательный. Видно, что здорово терся тамъ, въ Петербургѣ, около высшаго начальства",-- думалъ о вице-губернаторѣ Карпатовъ, ѣдучи съ бумагой о рефератѣ къ губернатору.
Но у губернатора разговоръ у него вышелъ короткій. Онъ взялъ бумагу и написалъ: "Командировать представителя полиціи для наблюденія".
-- Ваше превосходительство, да вѣдь представитель-то полиціи развѣ что-нибудь пойметъ? Вѣдь онъ, этотъ Чекалинъ, человѣкъ ученый, онъ тамъ такого наворотитъ, что и не раскусишь.
Губернаторъ снисходительно усмѣхнулся -- А скажите, Антонъ Васильевичъ, если, напримѣръ, взять орѣхъ, и, положимъ, завѣдомо извѣстно, что внутри его зерно, не только горькое, но и ядовитое, но скорлупа такъ тверда, что ее и не раскусишь,-- будетъ кому-нибудь вредъ отъ такого орѣха?
Карпатовъ до такой степени былъ сраженъ этимъ глубокомысленнымъ замѣчаніемъ губернатора, что даже не пытался возражать. Онъ внутренно махнулъ рукой и уѣхалъ.
Долго думалъ онъ надъ вопросомъ, кого изъ ввѣренныхъ его власти полицейскихъ чиновъ назначить для присутствованія на рефератѣ, перебиралъ всѣхъ и ни на комъ не могъ остановиться. Вѣдь надо же въ самомъ дѣлѣ, чтобы человѣкъ имѣлъ хоть какое-нибудь понятіе. А у него въ полиціи служилъ все народъ здоровый, поворотливый и смѣтливый въ своемъ дѣлѣ, но, какъ на зло, не было ни одного, который возвысился бы надъ четвертымъ классомъ гимназіи. Даже приставъ и тотъ выслужился чуть ли не изъ канцеляристовъ и науки и не нюхалъ.
Вотъ развѣ помощникъ пристава, онъ изъ армейскихъ, значитъ кой-что все-таки слышалъ. Ну, да гдѣ тамъ? Онъ уже лѣтъ двѣнадцать состоитъ по полиціи, и слышалъ-то, должно быть, немного, да и то успѣлъ позабыть.
И что можно знать о конституціи, когда о ней было запрещено даже поминать? Зачѣмъ благонамѣренный человѣкъ будетъ ломать голову и узнавать про то, что запрещено начальствомъ? Только напрасно время тратить. Все равно, примѣненія никакого сдѣлать нельзя.
Ему даже приходило въ голову, не назначить ли одного изъ сыщиковъ? Они народъ смѣтливый, всюду толкаются и по своей должности особенно и слышатъ то, что запрещено.
Но вѣдь опять-же: городъ небольшой, сыщиковъ, какъ они ни прячутся, многіе обыватели знаютъ въ лицо. И хоть ты наряди его въ губернаторскій, а не то что въ полицейскій мундиръ, узнаютъ и еще, чего добраго, шею намнутъ. Выйдетъ скандалъ.
Э, да все равно. Пусть идетъ околоточный. И онъ призвалъ одного изъ околоточныхъ, котораго считалъ самымъ глупымъ, и далъ ему инструкцію.
-- Ты смотри, ежели будутъ неодобрительно отзываться о высшихъ властяхъ, а также о его превосходительствѣ господинѣ губернаторѣ или, напримѣръ, обо мнѣ, такъ сейчасъ же останови: молъ, на основаніи закона, не могу дозволить. Понялъ.
Околоточный ничего не понялъ, и Карпатовъ зналъ это, но все равно, другіе тоже не поймутъ. Онъ послалъ его на рефератъ.
V.
На рефератѣ околоточный чуть было не заснулъ, до такой степени ему было скучно. Никого изъ начальства не только не ругали, а даже и не вспомнили. Говорили все о какихъ-то чужеземныхъ странахъ,-- какъ въ Англіи, да какъ во Франціи, даже въ Америкѣ и въ Японіи. И все кончилось вполнѣ благополучно. Поговорили, поспорили, похлопали въ ладоши и разошлись.
Но на слѣдующій день къ Карпатову въ канцелярію стали прибѣгать сыщики и доносить ему о странныхъ вещахъ: будто въ домѣ какого-то обывателя устроили сборище, человѣкъ съ полсотни, и тамъ затѣвается что-то недоброе.
-- А что-же именно?-- спрашивалъ Карпатовъ.
-- А вотъ этого-то и не разберешь,-- отвѣчали сыщики, которые дѣйствительно до самой сути не могли добраться.
-- А почему же ты знаешь, что оно недоброе?
-- Да ужъ такъ, чувствую. На то у меня нюхъ. Что-то насчетъ приказчиковъ и рабочихъ на фабрикѣ... и отъ рабочихъ были тамъ делегаты...
-- Делегаты? Скажи пожалуйста. Слово-то какое... Но только какой же ты сыщикъ, когда не понялъ самаго главнаго?
-- Да вѣдь, Антонъ Васильевичъ, нелегко это. Все новое. Въ прежнее время ни о чемъ такомъ и разговора не было. Случалось, конечно, что революціонеры въ нашъ городъ заѣзжали. Ну, у нихъ что-же? Бомба, пропаганда... слова извѣстныя: а тутъ и слова какія то новыя: вотъ, напримѣръ, самоопредѣленіе... Какъ вы его объясните? Слово мирное, даже ученое, и ничего такого революціоннаго въ немъ нѣтъ, а я вотъ нюхомъ чувствую, что оно неладное. Или вотъ это: добавочная цѣнность... Тоже вѣдь какъ будто ничего; а у рабочихъ съ фабрики глаза такъ и горятъ. Значитъ, не ничего...
Вечеромъ сыщики прибѣжали съ фабрики, которая стояла верстахъ въ четырехъ отъ города, и принесли вѣсть, что тамъ, на фабричномъ дворѣ, собрались рабочіе, говорились рѣчи, и были резолюціи на счетъ прибавки платы и уменьшенія рабочаго дня.
"Вотъ она и есть добавочная цѣнность",-- подумалъ Карпатовъ.
Другіе сыщики проникли въ гостиный дворъ, гдѣ тоже было какое-то сборище и тоже что-то насчетъ рабочаго дня.
Ужасно встревожился Карпатовъ, но даже и не подумалъ ѣхать къ губернатору: къ чему? Только дурака сваляешь. Все равно, скажетъ: "свобода собраній", либо что-нибудь такое. Окна, опроситъ, не били? Высшее начальство не поносили? Ну, значитъ, ничего противузаконнаго не было.!
Однако на всякій случай городовыхъ послалъ и на фабрику и къ гостиному двору, только велѣлъ имъ держаться поодаль, такъ, какъ будто ихъ тамъ и нѣтъ.
А на слѣдующій день событія приняли уже совершенно опредѣленный характеръ. Началось въ гостиномъ дворѣ, гдѣ приказчики всѣ поголовно отказались торговать.
-- Почему, что такое? Отказались и баста. Собрались во дворѣ и что-то галдятъ, но на работу не идутъ. Толстые купцы стоятъ у дверей своихъ магазиновъ, нѣкоторые даже пооткрывали ихъ, но торговать-то некому. Приходитъ покупатель, а купецъ не знаетъ, гдѣ что лежитъ.
Тогда собрались и купцы, тутъ же, въ одномъ изъ магазиновъ, судили, рядили, послали двухъ для переговоровъ. Приказчики приняли ихъ мирно и заявили требованіе: 1,-- вмѣсто четырнадцати часовъ въ день желаемъ работать девять, а 2,-- прибавка жалованья.
Купцы замахали на нихъ руками. Гдѣ же это видано, чтобы работы стало меньше, а жалованья больше? Вѣдь это разореніе. Вѣдь вотъ какъ изнахалился народъ.
И, само собою, ничего не остается, какъ итти къ полиціймейстеру Карпатову и просить о примѣненіи его власти и силы. Бывали, вѣдь, ужъ случаи, когда приказчикамъ входила въ голову дурь. Конечно, тогда это бывало по пустякамъ: то имъ пища не нравилась, то вдругъ обидно стало, что имъ говорятъ ты. А до такого нахальства, какъ теперь, не доходило. Ну, купцы сейчасъ же къ Карпатову, а Карпатовъ отрядилъ полицейскихъ въ полномъ вооруженіи.
Но на этотъ разъ Карпатовъ разочаровалъ купцовъ. "Ага,-- сказалъ онъ себѣ,-- вотъ оно, значитъ, самоопредѣленіе-то и началось. Опредѣлили себѣ девять часовъ работать и прибавку получить, и баста. Въ прежнее время это называлось самовольство, а теперь самоопредѣленіе".
А купцамъ онъ отвѣтилъ:-- по нынѣшнимъ новымъ законамъ, ничего не могу подѣлать, идите къ его превосходительству, губернатору.
-- Да вѣдь онъ спитъ,-- сказали купцы,-- и раньше полдня его не добьешься, а намъ каждый часъ убытокъ.
-- А ужъ тутъ я ничего не могу. Будить губернатора отъ сна моей должности не присвоено. Обывателя я могу разбудить и стащить съ постели во всякое время дня и ночи -- да и то это ужъ кончилось, потому -- неприкосновенность личности!.. А губернатора не могу.
А часовъ въ одиннадцать прислали съ фабрики и прямо къ полиціймейстеру Карпатову -- привыкли ужъ къ тому, что онъ человѣкъ отзывчивый и рѣшительный и не любитъ терять время даромъ.
-- Ради Бога! Пошлите къ намъ отрядъ городовыхъ и пожарный насосъ.
-- А развѣ у васъ пожаръ? Что-то огня съ каланчи не видно.
-- Да нѣтъ, какой тамъ! Рабочіе у насъ заартачились. Съ утра собрались около фабрики, галдятъ, прибавки требуютъ, и чтобы квартиры имъ устроили и убавили рабочіе часы... А на работу не идутъ... Такъ вотъ, можетъ, полить ихъ изъ пожарной кишки, такъ и образумятся, пойдутъ...
А насчетъ политія изъ пожарной кишки... На это Карпатовъ только усмѣхнулся. Да, это было простое средство, къ которому онъ обыкновенно въ такихъ случаяхъ и прибѣгалъ. И большей частью помогало. Пустятъ, бывало, струю прямо въ самую середину бунтующихъ, да какъ пройметъ она до послѣдней нитки, такъ люди и образумятся. Карпатовъ эту штуку и изобрѣлъ, это такъ и называлось -- "по-Карпатовски". Но то было время, а теперь другое.
-- Городовыхъ я вамъ двѣ пары пошлю для порядка,-- сказалъ посланнымъ Карпатовъ,-- а что касается отряда и пожарной кишки, такъ этого не могу. Не тѣ времена. Вотъ губернаторъ проснется, и пріемъ у него будетъ, я доложу, а какое распоряженіе будетъ, увѣдомлю.
Такъ делегаты и уѣхали ни съ чѣмъ. А Карпатовъ къ двѣнадцати часамъ отправился на пріемъ къ губернатору. Онъ засталъ здѣсь уже многихъ чиновниковъ съ докладами, а кромѣ того, въ передней ждали еще частные просители. Однако его губернаторъ всегда принималъ не въ очередь.
Когда Карпатовъ доложилъ о приказчикахъ и о фабрикѣ, губернаторъ на минуту задумался. Въ первое мгновеніе въ головѣ его молніеносно мелькнула обычная мысль, для которой была готовая формула: "немедленно снестись съ мѣстнымъ военнымъ начальствомъ о посылкѣ отрядовъ"...
Но мысль даже не успѣла дойти до конца, когда онъ вспомнилъ, что нынче не тѣ времена, и это уже не годится
-- Надѣюсь, вы отрядили нѣсколько городовыхъ на случай нарушенія порядка? Ну, такъ это все, что мы обязаны сдѣлать.
-- Но, ваше превосходительство...
-- Знаю все, что вы скажете. Но рабочіе и приказчики -- такіе-же граждане, какъ и всѣ, и они имѣютъ право собраться и поговорить о своихъ дѣлахъ. Не правда-ли? Конечно, имѣютъ... Свобода собраній! Ихъ трудъ принадлежитъ имъ? Безъ сомнѣнія. Значитъ, они имѣютъ право оцѣнить его, какъ считаютъ нужнымъ. Фабрикантъ точно также имѣетъ право согласиться или отказаться отъ ихъ условій. То же самое и относительно приказчиковъ и купцовъ. Доколѣ не будетъ нарушенъ законъ... Понимаете? Нѣтъ, не понимаете. Я вижу это по вашимъ глазамъ. У васъ чешутся руки, мой милый. Вы хотите усмирить рабочихъ и приказчиковъ, но почему, спрошу я васъ? Почему мы, власть, должны благопріятствовать фабрикантамъ и купцамъ? Передъ закономъ обѣ стороны равны. Содѣйствовать умиротворенію,-- да, если они къ намъ обратятся, это наша обязанность, священный долгъ попечительной власти.
"Нѣтъ, онъ помѣшался,-- говорилъ себѣ Карпатовъ, спускаясь по лѣстницѣ губернаторскаго дома,-- или это не онъ, а его подмѣнили... Онъ ничего не видитъ, ничего не понимаетъ. И откуда это все? Еще два мѣсяца тому назадъ на той же фабрикѣ былъ бунтъ. И что-жъ, послали роту солдатъ, дали залпъ, и въ тотъ же день все прекратилось. И самъ же онъ распорядился, безъ всякихъ разговоровъ. А теперь вдругъ, на тебѣ. Да вѣдь имъ только позволь, такъ сейчасъ же весь городъ и вся окрестность подымется, и всѣ будутъ требовать своихъ правъ... Междуусобіе... Братъ на брата!.. Что онъ будетъ тогда дѣлать"?
Фабрика была далеко, и вѣстей оттуда покуда не было. Но гостинодворская исторія на глазахъ у Карпатова разыгралась не на шутку.
Въ гостиномъ дворѣ помѣщались главные магазины. Но было много и другихъ по всему городу. И изъ гостинаго двора огонь перекинулся въ другія мѣста. Приказчики отдѣльныхъ магазиновъ мало-по-малу присоединились къ гостинодворскимъ. Быстро составилось общество, образовался комитетъ, который давалъ направленіе дѣлу. Въ городѣ закрылись всѣ лавки, и обыватели остались безъ товаровъ.
На слѣдующій день съ утра губернаторскій домъ подвергся внутренней осадѣ. Нечего и говорить, что почтенному держателю власти не удалось выспаться. Его разбудили въ девять часовъ. Но на этотъ разъ, такъ какъ пріемная была полна представителей самыхъ разнообразныхъ профессій и учрежденій, губернатору никакъ нельзя было явиться туда въ халатѣ, и пришлось сразу же нарядиться въ вицъ-мундиръ. Кофе не былъ готовъ, и потому губернаторъ вышелъ въ самомъ мрачномъ настроеніи.
-- Въ чемъ дѣло, господа? Почему такое большое собраніе?-- сердито спросилъ онъ.
А собраніе, дѣйствительно, было большое и пестрое. Купцы въ почтительныхъ длинныхъ сюртукахъ, инженеры съ фабрики, директора гимназіи и реальнаго училища въ своихъ мундирахъ, городской голова съ членами управы, даже начальникъ тюрьмы, всѣ эти люди безъ всякой очереди обложили его со всѣхъ сторонъ и разсказывали -- въ сущности, всѣ разсказывали одно и то же.
Купцы просили защиты отъ приказчиковъ.-- Помилуйте, ваше превосходительство, такія требованія! Вѣдь это прямо итти на банкротство. Дѣло остановилось, торговли второй день нѣтъ.
Губернаторъ началъ было увѣщевать: вы, молъ, войдите въ соглашеніе, уступите, по справедливости, они тоже уступятъ. А нѣтъ, такъ разсчитайте, возьмите другихъ...
Но тутъ выступили инженеры вмѣстѣ съ фабрикантами. Уступить сегодня -- черезъ недѣлю будутъ новыя требованія. А разсчитать -- гдѣ же взять другихъ? Съ улицы, не обучены, дѣла не знаютъ...
Заговорили владѣльцы ремесленныхъ мастерскихъ. У нихъ тоже работники подняли голову, требуютъ лучшихъ харчей, прибавокъ...
Все это губернаторская голова еще могла вынести. Но, когда заговорили педагоги, она вдругъ почувствовала, что больше въ ней какъ будто нѣтъ мѣста. Въ гимназіи и въ реальномъ училищѣ произошли небывалыя вещи. Въ первой всѣ поголовно отказались отъ латинскаго языка. Не нужно да и только. Пришли къ заключенію, что это наука безполезная, не говоря уже о томъ, что учитель строгій и ставитъ двойки.
Въ реальномъ же училищѣ потребовали увольненія инспектора и рѣшили не посѣщать классовъ, пока это не будетъ исполнено.
И еще какіе-то представители говорили что-то въ такомъ родѣ, но губернаторъ уже не воспринималъ. Въ головѣ у него все перемѣшалось. Онъ чувствовалъ только одно, что ввѣренный его управленію городъ какъ будто сорвался съ цѣпи, и летитъ куда-то въ пространство.
-- Хорошо, хорошо, господа, все это я принимаю къ свѣдѣнію. Я обсужу... Пожалуйста,-- обратился онъ къ чиновнику особыхъ порученій,-- запишите все и вновь доложите мнѣ на предметъ принятія мѣръ...
Потомъ, когда всѣ ушли, онъ началъ приводить себя въ порядокъ. Напился кофе, накурился, голова его посвѣжѣла, явился чиновникъ особыхъ порученій и возстановилъ въ его памяти всѣ обстоятельства, и сталъ онъ думать.
Принесли почту, развернулъ онъ газеты -- вездѣ то же самое -- и въ столицахъ, и въ губернскихъ, и въ уѣздныхъ городахъ, и даже въ деревняхъ. Всюду какъ будто проснулось что-то спавшее и вдругъ разбуженное какимъ-то толчкомъ. И тамъ тоже не знаютъ, какъ съ этимъ быть.
Что-же? послать телеграфное донесеніе въ Петербургъ? Просить инструкцій? Скажутъ:-- не находчивый, не распорядительный губернаторъ. Еще чего добраго уберутъ. Принять рѣшительныя мѣры по-старому, какъ бывало? Скажутъ: преступилъ границы новыхъ правъ, превысилъ власть, не сумѣлъ примѣниться.
И главное, что ему даже не съ кѣмъ посовѣтоваться. До сихъ поръ онъ все рѣшалъ одинъ, и потому никто не скажетъ ему правды. Вице-губернаторъ -- свѣтскій хлыщъ, который только ждетъ, какъ-бы поскорѣй дали ему губернію. О, онъ будетъ радъ увидѣть его въ затрудненіи.
Единственный правдивый человѣкъ -- Карпатовъ, но онъ способенъ только на аресты и погромы.
"Надо испробовать вліяніе нравственнаго авторитета власти",-- сказалъ онъ, наконецъ, себѣ и пріободрился. Ему показалось, что онъ нашелъ великолѣпное рѣшеніе задачи.