Потапенко Игнатий Николаевич
Ужас счастья

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Ужасъ счастья.

(Романъ).

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

I.

   Если бы за два мѣсяца раньше кто-нибудь сказалъ мнѣ что это можетъ произойти, я, пожалуй, вызвалъ бы его на дуэль. А если бы подобное предположеніе было высказано кѣмъ-нибудь среди нашихъ петербургскихъ знакомыхъ, то всѣ замахали бы руками и въ одинъ голосъ сказали бы, что это невозможно.
   Какъ? Ольга Васильевна и Дмитрій Алексѣевичъ Котурлины? А въ особенности Дмитрій Алексѣевичъ, этотъ образцовый мужъ, всюду сопровождавшій свою жену, исполнявшій всѣ ея прихоти, Дмитрій Алексѣевичъ, такъ ревностно оберегавшій цѣлость и неприкосновенность своего домашняго очага и такъ открыто стоявшій за семью и семейное начало во что бы то ни стало? Но это противоестественно, это нарушеніе всѣхъ законовъ природы.
   И это произошло. Теперь уже это фактъ неопровержимый, противъ котораго спорить безполезно.
   И если сказать, что казавшееся непоколебимо-твердымъ, двадцатилѣтнее семейное зданіе рухнуло, благодаря такому ничтожному обстоятельству, какъ неожиданное полученіе наслѣдства всего на всего въ двѣнадцать тысячъ рублей... да, всего только двѣнадцать тысячъ рублей, которые прислала мнѣ съ того свѣта нѣкая двоюродная тетка... Я зналъ о ея существованіи, но не больше. Когда-то, въ ранней юности, гдѣ-то въ дальнемъ южномъ городѣ -- я бывалъ у нея раза два, но затѣмъ образъ ея совершенно вывѣтрился изъ моей души. А она, какъ оказалось, не только помнила меня, но даже гордилась мной.
   Должно быть, у нея была наивная и прекрасная душа. Лѣтъ двадцать тому назадъ, моя проектъ какой-то общественной постройки получилъ на конкурсѣ премію, тетушка прочитала объ этомъ въ газетахъ, прислала мнѣ поздравленіе, исполненное гордости тѣмъ обстоятельствомъ, что у нея такой знаменитый племянникъ, и тогда же рѣшила помѣстить мое имя въ своемъ духовномъ завѣщаніи.
   Въ результатѣ -- на сорокъ восьмомъ году моей жизни, послѣ двадцати съ лишнимъ лѣтъ безпросвѣтной работы и неустанной погони за средствами, словомъ -- всего того, что называется завидной карьерой, я подучилъ наслѣдство въ двѣнадцать тысячъ рублей.
   Тому, кто "отъ младыхъ ногтей" привыкъ черпать средства къ жизни изъ наслѣдственнаго источника, кто никогда въ жизни не зналъ, что значитъ сидѣть съ карандашомъ въ рукѣ и на страницахъ записной книжки выводить балансы прихода и расхода, а для уравненія этихъ балансовъ, въ качествѣ архитектора, набрасываться на каждаго, у кого только въ головѣ зародилось мысль о постройкѣ дома и торопливо навязывать ему свой планъ и свои услуги, словомъ тому, кто не ведетъ жизнь семейнаго петербуржца, бывающаго въ гостяхъ и принимающаго гостей, обучающаго и воспитывающаго дѣтей, не знающаго другого источника, кромѣ своего мозга,-- тому покажется смѣшнымъ, что полученіе какихъ-нибудь двѣнадцати тысячъ можетъ перевернуть вверхъ дномъ жизнь цѣлой семьи.
   Онъ будетъ съ изумленіемъ пожимать плечами, когда узнаетъ, что семья эта далеко не нищенская, что она ежегодно проживала больше двѣнадцати тысячъ... Впрочемъ, лучше все по порядку.
   Когда я получилъ двѣнадцать тысячъ, я сказалъ себѣ: вотъ теперь можно перевести духъ! именно я такъ и подумалъ: перевести духъ.
   И замѣчательно, что эта же мысль, и въ такой же редакціи,-- пришла въ голову моей жены. Она тоже сказала:-- теперь ты можешь перевести духъ,-- и дочери мои (ихъ у меня двѣ) выразили ту же самую мысль. Мой сынъ Алексѣй ничего не высказалъ, но это только потому, что онъ, въ качествѣ студента перваго курса, только что познакомился съ революціонными идеями и ужасно возился съ ними, и ему было не до того.
   Нужно однако оговориться, что мысль о томъ, чтобы мнѣ "перевести духъ", въ нашемъ домѣ уже была формулирована раньше. Она всегда присутствовала въ этомъ домѣ, но высказывалась лишь въ видѣ общей мечты.
   Всѣ признавали, что папѣ, т. е. мнѣ, необходимо когда-нибудь "перевести духъ", и всѣ, высказывая эту мысль, знали навѣрное, что это никогда не удастся.
   И вдругъ двѣнадцать тысячъ, которые не нужно добывать, они готовы, остается только поѣхать въ банкъ и получить ихъ. Случись это въ апрѣлѣ или маѣ, можно сказать съ увѣренностью, что вся семья рѣшила бы ѣхать за границу и провели бы тамъ лѣто всѣ вмѣстѣ, и тогда никакой "катастрофы" не произошло бы и все осталось бы по старому. Но тетушка моя умерла въ октябрѣ, а двѣнадцать тысячъ, послѣ всѣхъ, закономъ установленныхъ, формальностей, прибыли ко мнѣ въ концѣ декабря, т. е. въ самый разгаръ сезона, отъ удовольствій котораго не откажется ни одна петербургская дама, а тѣмъ больше ни одна дѣвица. Поэтому мысль о томъ, что мнѣ "надо перевести духъ", реализовалась въ общемъ мнѣніи въ такой формѣ, что мнѣ, отложивъ въ сторону всякіе чертежи и смѣты, необходимо одному ѣхать куда-нибудь подальше и отдыхать.
   Замѣтьте это: одному. Въ этомъ все дѣло.
   -- Куда же ты поѣдешь?-- спросила меня жена.
   -- А ужъ право не знаю. Куда-нибудь. Да вѣдь это все равно... Хоть въ Египетъ.
   -- Почему въ Египетъ?
   -- Да почему же не въ Египетъ?
   -- А и въ самомъ дѣлѣ, почему не въ Египетъ? Тамъ пирамиды...
   -- Вотъ именно: пирамиды. Я хочу уѣхать въ такое мѣсто, гдѣ вовсе нѣтъ домовъ, церквей, театровъ, похожихъ на тѣ, которые я всю жизнь проектировалъ и строилъ. Пирамиды... Они ни на что такое не похожи. Ѣду въ Египетъ.
   И такъ хорошо уложилась въ моемъ мозгу эта мысль, что я въ самомъ дѣлѣ избралъ цѣлью своего путешествія Египетъ.
   Я не стану описывать подробности путешествія. Это давно описано, и къ тому же у меня было столько новыхъ ощущеній внутреннихъ, что до внѣшнихъ впечатлѣній мнѣ почти не было никакого дѣла. На Европу я даже не обратилъ вниманія. Вѣдь я бывалъ въ ней десятокъ разъ съ семьей. Тѣ же большіе города, тѣ же прекрасно вымощенныя улицы, тѣ же отели, рестораны и магазины, тѣ же церкви и музеи и все одинаково до тошноты. Потомъ море, пароходъ и берегъ Африки.
   Ну, да -- другое солнце, другая флора, другой цвѣтъ кожи у людей и пирамиды, пирамиды... Это само собой разумѣется. Но совсѣмъ не въ томъ было дѣло. Въ моей душѣ вдругъ выросла такая пирамида, о какой не мечталъ ни одинъ изъ Рамзесовъ и Хеопсовъ.
   Да, да, пирамида. Закладка фундамента ея началась еще въ Петербургѣ, въ тотъ моментъ, когда я увидѣлъ въ передней мой чемоданъ зеленовато-сѣрой кожи, туго набитый до верху. Онъ стоялъ одиноко. Обыкновенно передъ отъѣздомъ, онъ былъ лишь жалкимъ приложеніемъ къ тремъ огромнымъ сундукамъ, обтянутымъ черной клеенкой. Въ эти сундуки въ продолженіе цѣлой недѣли напихивали дамское бѣлье, платья, и все это потомъ сдавалось въ багажъ и таскалось по всѣмъ городамъ Европы. Въ Берлинѣ къ тремъ сундукамъ прикупался и наполнялся благопріобрѣтеннымъ четвертый, въ Парижѣ пятый, въ Вѣнѣ шестой, и такъ далѣе.
   А тутъ одинъ мой чемоданъ, который я даже не буду сдавать въ багажъ, а просто водружу на верхней полкѣ вагона и буду снимать его и раскрывать, когда мнѣ понадобится.
   Уже въ этотъ моментъ въ груди моей шевельнулось какое-то чувство легкости, похожее на то, какъ если въ жаркій душный день, когда не знаешь, куда спрятаться отъ духоты, откуда-то на секунду повѣетъ прохладная струя воздуха.
   А когда съ паспортомъ въ карманѣ, съ билетомъ въ бумажникѣ, за пять минутъ до третьяго звонка я стоялъ на площадкѣ вагона, провожаемый семьей, а чувствовалъ, что у меня на спинѣ уже отростаютъ маленькія крылья.
   А вотъ и звонокъ, свистки, послѣднее напутствіе, таинственный гулъ двинувшагося поѣзда, маханіе платками и, наконецъ, поѣздъ вырвался изъ полумрака вокзала и врѣзался въ яркій солнечный зимній день,-- прекраснѣйшій день моей жизни.
   

II.

   Нѣтъ возможности описать это ощущеніе. Во-первыхъ, оно было для меня до необычайности ново. Во всѣ прежнія поѣздки за границу я везъ съ собою, тутъ же въ вагонѣ, въ купе, всѣ свои права и обязанности. Мѣнялись страны, климатъ, нравы жителей, обстановка жизни, но права и обязанности всегда были при мнѣ. Это -- жена, дѣти, сундуки и, кромѣ всего этого, забота, чтобы хватило денегъ и неотвязныя думы о томъ, куда, въ какое мѣсто, къ какому будущему заказчику, можно будетъ въ крайнемъ случаѣ телеграфировать объ экстренномъ авансѣ, въ случаѣ нехватки.
   А тутъ -- я сижу въ моемъ купе одинъ-одинешенекъ. Надо мной никакихъ узловъ, коробокъ, рядомъ со мной ни души.
   О, святое одиночество! Божественное, прекрасное! Я много слышалъ о свободѣ, я о ней читалъ и говорилъ, и горячо спорилъ, защищая ее для всѣхъ, но, признаюсь, до той минуты, я не зналъ, что такое свобода. Она неразлучна съ одиночествомъ, она неотдѣлима отъ него.
   Мысли вольнымъ потокомъ движутся въ моей головѣ, я не долженъ приноравливать ихъ къ обстоятельствамъ, пріурочивать къ сегодняшнему дню, къ злобѣ послѣдняго получаса, я не долженъ ни съ кѣмъ другимъ дѣлиться ими. Вѣдь это дружеское дѣленіе мыслями -- въ сущности грабежъ.
   Но, безъ сомнѣнія, такой свободой я въ значительной степени былъ обязанъ покойной тетушкѣ и ея двѣнадцати тысячамъ. Не будь ихъ, пусть даже я ѣхалъ бы въ Египетъ и одинъ, все равно, я долженъ былъ бы ежеминутно прикидывать въ умѣ своемъ...
   И говоря по совѣсти: до самой границы, когда меня посадили въ общій вагонъ, я ни на минуту не тяготился своимъ одиночествомъ; мнѣ вовсе не хотѣлось знать, кто сидитъ въ другомъ купе, какія у него мысли и дѣла. Я былъ ужасно доволенъ своимъ обществомъ. Такъ пріятно было сидѣть, лежать и стоять, когда хочется, не принимая въ разсчетъ желанія другого, не уступая ему мѣсто -- охотно, любовно, но все же уступая. Словомъ, это было настоящее животное наслажденіе эгоиста, почувствовавшаго, что его больше не давятъ обязательства, навязанныя альтруизмомъ.
   На австрійской границѣ осматривали мой чемоданъ. Но я зналъ навѣрное, что въ немъ ничего нѣтъ. Что же въ немъ могло быть, въ чемоданѣ одинокаго человѣка? Бѣлье, нѣсколько книгъ, верхняя одежда; и я имѣлъ право гордо взглянуть на таможеннаго досмотрщика, и на его вопросъ почти съ презрѣніемъ бросить ему:-- смотрите!
   Что за унизительное чувство -- знать, что въ глубинѣ сундука, тщательно завернутый въ бѣлье, лежитъ какой нибудь несчастный фунтъ чая, и бояться, что длинныя цѣпкія руки досмотрщика доберутся до этого свертка, вытащутъ его и уличатъ... Женщины всегда это дѣлаютъ и, когда ѣдешь съ ними, всегда чувствуешь себя участникомъ постыднаго дѣла.
   Я хочу сказать, что пирамида въ моей душѣ возрастала съ поразительной, быстротой.
   Я лежалъ на диванѣ, головой къ окну, и сквозь растворенную дверь моего купэ видѣлъ проходившихъ мимо моихъ, неизвѣстныхъ мнѣ, спутниковъ и пейзажъ, быстро мелькавшій мимо окна, убѣгая назадъ. Фигуры все были озабоченныя, куда-то спѣшившія и безконечно прозаическія. Но вотъ одна -- остановилась противъ моей двери и глядитъ въ окно. Ея спина застилаетъ передо мной пейзажъ, но это все равно. Лица ея я еще не вижу. Но стройная фигура, золотисто-русые волосы, удивительно красивая шея, мягкой линіей переходящая въ покатыя плечи, необыкновенно изящныя маленькія уши -- приковали къ ней мои глаза. Я приподнялъ голову и внимательно всматривался и думалъ о томъ, что у нея должно быть прекрасное лицо и мнѣ рисовались некрупныя тонкія черты, синіе глаза,-- а она въ это время обернулась, вопросительно глядѣла на меня и какъ бы говорила: да, я такая, но какое тебѣ дѣло до этого, тебѣ, образцовому мужу и отцу?
   Она въ самомъ дѣлѣ такая: некрупныя тончайшія черты и синіе глава формы миндалинъ. "Очень красивое лицо, подумалъ я, но жаль, что нѣмка".
   И эту послѣднюю прибавку я сдѣлалъ очевидно изъ трусости, чтобы ослабить дѣйствіе на меня прекраснаго лица, шеи и плечъ, маленькихъ ушей и золотисто-русыхъ волосъ.
   Я долженъ предупредить: явленіе это было мимолетно, я встрѣтилъ ее раза два въ корридорѣ вагона, видѣлъ въ вагонъ-ресторанѣ, гдѣ она ѣла ветчину и самымъ прозаическимъ образомъ запивала ее пивомъ, а затѣмъ она гдѣ-то, на какой-то станціи, сошла и исчезла.
   Но она успѣла положить огромный камень въ мою пирамиду. Припоминаю: за двадцать лѣтъ брачной жизни я встрѣчалъ тысячи красивыхъ женскихъ фигуръ и прекрасныхъ лицъ. Такія есть среди моихъ знакомыхъ, но ни на одной ни разу я не останавливалъ той стороны вниманія, какъ на этой. Я могъ обсуждать и находить, что одно лицо красиво, а другое еще красивѣе, что фигура хороша, а другая лучше, но это какъ то до меня не касалось, не связывалось съ моей личностью.
   Тутъ я сразу занялся ею и даже больше: мнѣ хотѣлось, чтобы она не уходила подольше, а когда ушла -- чтобъ вернулась. И я фланировалъ по корридору, чтобы встрѣтить ее. Отправился въ ресторанъ, сѣлъ неподалеку отъ нея и что то усердно ѣлъ, хотя не было аппетита.
   Не знаю, что это было -- идиллическое ли восхищеніе красотой, или грубое, хотя и не ясно выраженное, вожделѣніе. Да это и не важно, это безразлично. Важно то, что это было, что у меня нашлась не только способность активно реагировать на впечатлѣніе женской красоты, но и иниціатива. Во мнѣ проснулись силы, которыя прежде -- загнанныя, забитыя -- спали, какъ казалось, непробуднымъ сномъ.
   Красивая нѣмка исчезла и никогда больше не появлялась на моемъ пути, но она оставила слѣдъ въ моемъ сознаніи.
   Потомъ промелькнули Европа, море, и новыя страны, совсѣмъ не похожія на то, что я когда либо видѣлъ. Первыя впечатлѣнія нахлынули на меня и, казалось, придавили меня, но понемногу стало протискиваться изнутри новое чувство, которое, какъ жадный звѣрь, поглощало все.
   Все явственнѣй обозначалось оно и вдругъ оказалось, что все остальное -- и климатъ и пейзажъ и пирамиды, и вся своеобразность страны и всевозможныя встрѣчи -- все это служило только фономъ, обстановкой для проявленія его, великаго могучаго властнаго чувства, которое я не могу назвать иначе, какъ чувствомъ свободы. Не самый климатъ, не пейзажъ, не интересные нравы, даже не пирамиды доставляли мнѣ наслажденіе, а сознаніе, что я могу наслаждаться всѣмъ этимъ свободно.
   Не всякій пойметъ это. Тотъ, кто всегда тащился по стезѣ жизни одинъ, кто не несъ на своихъ плечахъ ношу семейнаго счастья, на это только пожметъ плечами. Онъ скажетъ: я всегда наслаждаюсь свободно, какъ же иначе? и онъ не пойметъ и все больше и больше будетъ пожимать плечами, когда узнаетъ, какъ трудно было мнѣ перешагнуть черезъ высокіе пороги, воздвигнутые въ теченіе двадцати съ лишнимъ лѣтъ моего служенія идолу семьи.
   Когда я просыпался утромъ, первая мысль, приходившая въ мою, еще затуманенную недавнимъ сномъ, голову, это -- неясное представленіе о мучительномъ рабочемъ днѣ: столько то дѣловыхъ свиданій; сдѣлать набросокъ двора съ конюшней для домовладѣльца такого-то; докончить планъ пристройки къ дому такого-то, составить смѣту на устройство бани... переговорить съ десяткомъ лицъ по телефону, съѣздить къ другому десятку лицъ, побывать на нѣсколькихъ постройкахъ и пр. и пр.
   Но это длилось не больше минуты. Эфемерность этихъ полукошмарныхъ представленій разсѣивалась при первомъ открытіи глазъ, и сейчасъ же приходило сознаніе, что я не дома, не въ Петербургѣ, а за границей.
   Но за это сознаніе моментально цѣплялись связанныя съ нимъ неизбѣжныя представленія, способныя отравить жизнь. За границей -- значитъ до завтрака нужно всей семьей осматривать какой нибудь музей, или церковь, или звѣринецъ, послѣ завтрака до обѣда ходить по магазинамъ -- шляпнымъ, моднымъ, кружевнымъ. Дамы будутъ сладострастно погружать руки въ тончайшія матеріи, а я буду неистово курить, терпѣливо ожидая момента, когда будетъ пора вынимать бумажникъ и платить.
   Въ Петербургѣ я, хотя и заваленъ работой и выполняю ее полусознательно, почти какъ машина, но все же я тамъ архитекторъ, а здѣсь я только хранитель бумажника и кассиръ.
   Иногда со мной для порядка совѣтуются:-- какъ ты думаешь, эта шляпка пойдетъ Тасѣ (моя старшая дочь) при коричневомъ жакетѣ со скунцовой обшивкой? Я смотрю во всѣ глаза и усиленно стараюсь представить Тасю въ коричневомъ жакетѣ со скунцовой обшивкой, но у меня, привыкшаго мыслить линіями, а не образами, ничего не выходитъ, и я отвѣчаю что нибудь нелѣпое и неподходящее.
   Боже, какъ это утомительно -- болтаться цѣлый день при чуждомъ мнѣ и непонятномъ дѣлѣ, но при томъ обязательномъ. Какая это мучительная рабская скука, истощающая человѣка больше, чѣмъ самая безпробудная работа...
   И пока эти представленія господствуютъ въ головѣ,-- такъ не хочется вставать, такой противной кажется жизнь въ лицѣ предстоящаго дня,-- и вдругъ какой нибудь пустяшный предметъ попадется на глаза: мой зеленовато-сѣрый чемоданъ, или свѣсившаяся съ кресла накрахмаленая манжетка моей рубахи, и почему то эти кошмарныя мысли, точно вороны, спугнутыя выстрѣломъ, мгновенно разлетаются во всѣ стороны и исчезаютъ, сознаніе дѣлается яснымъ, и я съ торжествомъ, съ радостнымъ крикомъ вскакиваю съ постели. Но вѣдь ничего этого нѣтъ! Я одинъ, я свободенъ. Я свободенъ, какъ птица.
   Что за драгоцѣнное сознаніе! Какъ я любилъ эти минуты въ первые дни моего одиночества. И вѣдь они повторяются по нѣсколько разъ на день. Стоило мнѣ только забыться, какъ привычка тянула мой мозгъ въ прошлое, "въ двадцать слишкомъ лѣтъ", и, приходя въ себя, я въ сотый разъ обрѣталъ свободу.
   Но мало по малу реальная жизнь вытравила изъ моего мозга привычныя представленія, и вотъ я уже, какъ хозяинъ своей неотъемлемой собственностью, наслаждался свободой. Но отъ этого было еще далеко до того погрома, какой произошелъ въ моей душѣ и перевернулъ вверхъ дномъ все мое міросозерцаніе. Я только, какъ новичекъ, безпечно наслаждался моей свободой и жилъ ощущеніями, но не оцѣнивалъ ихъ, не углублялся и потому не страдалъ.
   Но пришло и это -- и началось оно съ пустого и незначительнаго случая.
   

III.

   Я посѣщалъ достопримѣчательныя мѣста, бродилъ по окрестностямъ, по цѣлымъ часамъ простаивалъ передъ сфинксомъ, просиживалъ у подножія пирамиды, изумляясь громадности и дикости человѣческаго замысла. Въ этихъ памятникахъ мнѣ видѣлся человѣкъ -- богатырь, голову котораго -- осѣняли могучіе и яркіе, какъ молнія, проблески невыразимаго стремленія къ небу. Но онъ былъ весь земля, онъ еще какъ будто не отдѣлился отъ нея, не вполнѣ вышелъ изъ ея материнской утробы. И только этимъ и умѣлъ онъ выразить свое стремленіе въ высь,-- остроконечными глыбами, какъ бы выросшими изъ земли и, какъ ему казалось, упирающимися въ небесный сводъ.
   Я все это продѣлывалъ съ утра до вечера, потому что мнѣ такъ хотѣлось, но мнѣ и въ голову не приходило взглянуть на жизнь съ другой стороны. Для этого у меня въ душѣ не было выработанныхъ путей.
   Въ отелѣ, за табль-д-отомъ, я познакомился съ двумя удивительно веселыми и пріятными французами. Они тоже были туристы, пріѣхали сюда изъ любопытства и для отдыха, но къ пирамидамъ и всякаго рода древностямъ относились формально. Однажды, въ одинъ пріемъ осмотрѣвъ все, что полагалось, они больше къ этому не возвращались.
   За то они усердно изучали мѣстную жизнь, правда, одну только ея сторону; но они были веселые люди и искали веселья. Ихъ время было -- вечеръ и часть ночи, а мѣстомъ -- небольшіе кабачки, ютившіеся въ какихъ-то непроходимыхъ трущобахъ, или блестящія собранія въ залѣ отеля, наполненнаго самой разнообразной богатой публикой.
   Надо мной они давно уже посмѣивались и въ первое время серьезно были убѣждены, что я ни больше, ни меньше, какъ ученый археологъ. Когда же узнали, что я только архитекторъ и археологіей совсѣмъ не интересуюсь, то судьба моя была рѣшена.
   Въ тотъ же вечеръ меня "взяли на буксиръ" и потащили въ городъ и вотъ -- я въ кафе среди неумолкаемаго галдѣнія публики. Почти все это пріѣзжіе изъ Европы, и между ними не мало элегантно одѣтыхъ дамъ. На миніатюрной сценѣ дикіе люди, въ дикихъ одеждахъ, неистово пляшутъ. Нѣсколько красивыхъ женщинъ, полуобнаженныхъ, съ смуглой кожей, съ какимъ то нечеловѣческимъ искусствомъ "танцуютъ животами". Хоть это было для меня ново, но, признаюсь, нисколько не занимало меня, и мнѣ было скучно.
   -- Не дурно? шепталъ мнѣ одинъ изъ моихъ пріятелей, устремивъ глаза на сцену
   Я отвѣтилъ, что, можетъ быть, это и поразительно, какъ искусство, но меня нисколько не трогаетъ.
   -- Неужели? Такъ вы святой!
   И они въ самомъ дѣлѣ смотрѣли на меня съ удивленіемъ. А я и до сихъ поръ не понимаю, какъ это образованные европейцы, дѣти одной изъ культурнѣйшихъ націй, могли не только находить интересъ въ столь грубомъ и низменномъ искусствѣ, но даже до извѣстной степени отдавать себя подъ его власть.
   Когда изъ группы "танцующихъ животомъ" женщинъ выдвинулась на первый планъ какая-то красивая Фатьма и начала, ковульсивно поводя плечами и вздрагивая всѣмъ тѣломъ, играть своимъ собственнымъ животомъ, какъ большимъ резиновымъ мячемъ, они вдругъ зажглись, глаза ихъ загорѣлись огнемъ совершенно откровенной животной страсти, и этими глазами они пристально слѣдили за каждымъ ея движеніемъ, вскакивали съ мѣстъ, издавали восторженные крики и неистово хлопали въ ладоши. Тоже самое дѣлала почти вся публика, присутствовавшая при этомъ, въ огромномъ большинствѣ состоявшая изъ европейцевъ. На меня же это производило только непріятное, даже болѣзненное впечатлѣніе уродства.
   Такимъ образомъ первая попытка совратить меня съ пути кончилась фіаско. Когда была исполнена вся программа и маленькая сцена скрылась отъ зрителей за опустившимся занавѣсомъ, я, ссылаясь на усталость, выразилъ желаніе отправиться въ отель. Мои французы пришли въ негодованіе, конечно дружески-шутливое. Теперь то именно и начнется настоящій праздникъ. Всѣ эти фатьмы -- большей и меньшей знаменитости и красоты, явятся въ публикѣ и будутъ сидѣть за столами и у нихъ, у моихъ французовъ есть шансы залучить къ своему столику самую замѣчательную изъ нихъ, ту, которая выдѣлывала своимъ животомъ соло и вызывала восторги всей залы. Но мнѣ показалось, что это будетъ скучнѣе самихъ танцевъ, и я рѣшительно сталъ прощаться.
   -- Знаете, mon cher ami russe, сказалъ мнѣ одинъ изъ моихъ пріятелей,-- мнѣ представляется, что у васъ въ Россіи воздухъ пропитанъ уксусными парами, и вы всѣ тамъ заживо намаринованы. Вы совсѣмъ лишены темперамента.
   -- Вы ошибаетесь, отвѣтилъ я,-- но нашъ темпераментъ реагируетъ на возбудителей нѣсколько высшаго порядка.
   -- О, насмѣшливо воскликнулъ французъ, высшее и низшее -- двѣ равноправныхъ стороны человѣческаго существа, и если вы реагируете только на высшее, то вы однобоки. А главное, я увѣренъ, что это и не правда. Я думаю, что вы немножко лицемѣрите и, когда остаетесь вдвоемъ съ женщиной въ спальнѣ, оказываетесь такими же животными, какъ и мы. О, русскій идеализмъ и русская святость всегда были мнѣ подозрительны... Докажите противное и останьтесь.
   -- Завтра мы устроимъ диспутъ на эту тему, съ улыбкой сказалъ я, а сегодня я иду домой.
   Устраивать диспутъ я не собирался. Просто хотѣлось мило отдѣлаться отъ нихъ, и я простился.
   Когда я пробирался между столовъ, мнѣ пришлось на нѣсколько секундъ остановиться передъ однимъ, и, мои глаза въ упоръ встрѣтились съ парой скорѣе странныхъ, чѣмъ красивыхъ глазъ. Въ первую минуту я ничего не видѣлъ, кромѣ глазъ, до такой степени они приковали мое вниманіе.
   Я не могу даже теперь, послѣ того, какъ я потомъ часто и слишкомъ близко смотрѣлъ въ нихъ, сказать, какого они были цвѣта. Ихъ цвѣтъ какъ-то стушевывался и исчезалъ передъ удивительнымъ выраженіемъ.
   Какой то лучезарной ясностью вѣяло отъ нихъ, и казалось, что этотъ яркій свѣтъ, которымъ была залита комната, исходилъ не отъ лампочекъ, а именно отъ нихъ.
   Большіе, круглые, не слишкомъ ласковые, но и не холодные, съ какимъ то горящимъ любопытствомъ смотрѣли они вокругъ и какъ бы налагали на все свое обаяніе.
   Это было первое мгновенное впечатлѣніе. Послѣ этого я уже нарочно на минуту задержался и постарался разглядѣть ее всю, эту женщину. Она далеко не была красива. Вздернутый небольшой носъ, довольно широкій ротъ -- съ сочными чувственными губами, рѣзко очерченный подбородокъ.
   Но на нее глядѣли всѣ изъ за ея глазъ и страннаго -- особенно здѣсь, въ странѣ смуглыхъ лицъ и черныхъ кудрявыхъ волосъ -- цвѣта ея прямыхъ очень густыхъ, гладко причесанныхъ волосъ. Это былъ цвѣтъ хорошо вымытаго и расчесаннаго льна, съ чуть-чуть золотистымъ оттѣнкомъ и издали ихъ даже можно было принять за сѣдые. Такіе волосы часто встрѣчаются въ Малороссійскихъ деревняхъ у дѣтей, цѣлые дни подъ жгучими лучами солнца бѣгающихъ безъ шапокъ.
   О возрастѣ ея я въ ту минуту не составилъ никакого понятія, мнѣ показалось, что она не такъ то молода, въ ея бюстѣ я замѣтилъ нѣкоторую полноту. Одѣта она была чрезвычайно просто и больше всего походила на англичанку.
   За столомъ она сидѣла не одна. Противъ нея помѣщалась худенькая дама небольшого роста, пожилая и очень скромная на видъ. Онѣ пили изъ маленькихъ чашечекъ приготовленный по турецки кофе.
   Наши глаза встрѣтились, и я почувствовалъ, что лучи отъ ея глазъ насквозь пронизали меня. Моя остановка длилась не больше минуты. Дольше оставаться на мѣстѣ передъ ея столомъ было неловко, и я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ дальше и въ это время услышалъ позади себя слова, сказанныя необыкновенно мягкимъ, слегка пѣвучимъ голосомъ, на превосходномъ русскомъ языкѣ.
   -- Какое хорошее лицо,-- и не здѣшнее... Готова поклясться, что это русскій.
   Я невольно останоился. Похвала лицу какъ-будто препятствовала принять эти слова на свой счетъ, но съ другой стороны здѣсь не было ни одного лица, которое могло бы принадлежать русскому. Мнѣ страшно захотѣлось дать этимъ дамамъ возможность догадаться, что я ихъ понялъ.
   Послышался другой голосъ, ниже и грубѣе:-- можно ли такъ громко? Если русскій, такъ и пойметъ.
   Тутъ ужъ я не могъ поборотъ въ себѣ ребяческаго желанія и, обернувшись къ нимъ лицомъ, приподнялъ шляпу и слегка наклонилъ голову.
   Я не могъ наблюсти впечатлѣніе, произведенное моей выходкой, потому что сейчасъ же повернулся обратно и быстро, какъ будто боясь погони, пошелъ къ выходу.
   Долженъ сказать, что вся эта минутная исторія произвела на меня сильное впечатлѣніе. Не все здѣсь я приписывалъ обаятельнымъ глазамъ незнакомки. Можетъ быть, даже гораздо больше значило то неожиданное обстоятельство, что вдругъ здѣсь, въ Африкѣ, у подошвы пирамидъ, я увидѣлъ русское лицо и услышалъ русскую рѣчь. Но, все равно, я былъ взволнованъ весь остатокъ вечера и долго не могъ заснуть.
   А на другой день, за завтракомъ, я уже увидѣлъ моихъ двухъ незнакомокъ во всю величину. Оказалось, что онѣ поселились въ отелѣ наканунѣ утромъ, но цѣлый день не появлялись.
   Я сидѣлъ за отдѣльнымъ столомъ, въ обществѣ моихъ французовъ. У насъ шелъ оживленный споръ о темпераментѣ -- отголосокъ вчерашняго,-- когда вошла высокая, удивительно стройная дама, а по пятамъ ея другая -- небольшого роста, худенькая и, какъ теперь я могъ убѣдиться, довольно старенькая.
   -- Tiens... произнесли мои французы оба разомъ,-- вотъ такъ явленіе! Что это за поразительный цвѣтъ волосъ?
   -- Славянскій! сказалъ я и, такъ какъ въ этотъ моментъ дамы проходили какъ разъ около нашего стола, то я поднялся и довольно церемонно поклонился имъ. На это обладательница удивительныхъ волосъ, столь же церемонно отвѣтила мнѣ наклоненіемъ головы, а маленькая дама кивнула своей головкой нѣсколько разъ, чрезвычайно привѣтливо улыбаясь мнѣ, почти какъ старому знакомому.
   Когда я сѣлъ на свое мѣсто, лица французовъ выражали гомерическое изумленіе.
   -- Она русская? Такъ вы знакомы?
   -- Нѣтъ, я не знакомъ, но я знаю, что онѣ русскія и потому счелъ своимъ долгомъ привѣтствовать ихъ.
   -- Это очень почтенный обычай, въ особенности когда дѣло идетъ о красивой женщинѣ.
   -- Но она вовсе не красивая, возразилъ я.
   -- Она лучше, чѣмъ красивая, -- въ ней чувствуется какая-то колоссальная индивидуальность. Существо, которое не смѣшается съ толпой и его нельзя смѣшать. Одни эти волосы... У васъ въ Россіи много такихъ волосъ?
   -- Попадаются... Хотя, признаюсь, такого совершеннаго оттѣнка не видѣлъ.
   -- И вы станете бывать у нихъ? Такъ что вамъ уже можно позавидовать?
   -- Это зависитъ не отъ меня. Я только сдѣлаю визитъ.
   А русскія дамы въ это время усѣлись за отдѣльнымъ столикомъ около окна. Я могъ теперь разглядѣть эту женщину.
   Лицо ея не поражало свѣжестью, на немъ даже была печать нѣкоторой усталости. Цвѣтъ щекъ былъ прозрачно розовый съ примѣсью легкой желтизны, которая придавала имъ нѣжность. На лбу рѣзко выдавались двѣ бороздки. На видъ ей было лѣтъ тридцать,-- можетъ быть, года на два больше.
   Какимъ образомъ и зачѣмъ она попала сюда? Эти вопросы почему-то крайне интересовали меня, и во время завтрака, подъ гулъ болтовни моихъ французовъ, которые почти исключительно говорили о ней, разбирая ее по статьямъ и находя во всемъ оригинальной, я обдумывалъ предстоящій визитъ.
   

IV.

   Оказалось, что обдумывать его не было никакой надобности. Все произошло такъ легко и вылилось въ такую простую форму, что даже не вѣрилось въ реальность всего этого.
   Когда я послалъ свою карточку, меня немедленно приняли. Они занимали большой номеръ, цѣлую квартиру въ три комнаты. Старушки не было въ салонѣ, когда я вошелъ, а молодая была въ бѣломъ, облѣпленномъ кружевами капотѣ. Она встрѣтила меня не только не церемонно, но скорѣе фамильярно.
   Первое, что я услышалъ, былъ ея смѣхъ, а первое, что я увидѣлъ, были ея замѣчательно красивые, ровные, довольно крупные зубы.
   Она смѣялась по поводу моего вчерашняго поклона, а въ особенности надъ тѣмъ, что я, совершивъ въ сущности милое мальчишество, такъ трусливо убѣжалъ.
   -- Ну, а теперь нужно знакомиться, наскоро, не теряя времени, говорила она:-- то, что полагается разузнавать недѣли двѣ-три, мы должны продѣлать въ полчаса, не правда ли? А? И такъ -- кто вы? откуда, чѣмъ занимаетесь, почему очутились здѣсь? Возрастъ, характеръ, холостъ, или женатъ?
   Такъ какъ она задавала эти вопросы смѣясь, то я заговорилъ тономъ шуточнаго доклада:
   -- Извольте. Моя профессія -- архитекторъ, живу въ Петербургѣ, прозываюсь Дмитріемъ Алексѣевичемъ Котурлинымъ, отъ роду имѣю сорокъ восемь лѣтъ, характеръ, какъ видите, веселый и кроткій, женатъ...
   -- И очень?-- опросила она полуусмѣхнувшись.
   -- По крайней мѣрѣ до сихъ поръ въ этомъ не было сомнѣнія. А въ здѣшнихъ мѣстахъ нахожусь для отдохновенія отъ трудовъ и для удовольствія.
   -- Очень хорошо. Отвѣчаю вамъ взаимностью: на жительствѣ числюсь въ Нижнемъ Новгородѣ, впрочемъ только оффиціально, а въ дѣйствительности больше околачиваюсь въ Москвѣ. Подъ Нижнимъ у мужа ситцевая фабрика, слѣдовательно замужемъ.
   -- Повидимому, не очень?
   -- Ну... такъ... Какъ полагается. Характеръ -- сами видите, пріятный. Люблю дѣлать то, что люблю. Это, кажется, главная черта. Возрастъ -- я женщина. Зовутъ меня Ольгой Александровной, по мужу Копьева. Пріѣхала въ родѣ васъ... Впрочемъ, отдыхать мнѣ не отчего. Просто повидать что нибудь невиданное.
   Въ это время вошла маленькая женщина, и я поднялся и отвѣсилъ поклонъ.-- Ольга Александровна сказала:
   -- Вотъ, тетя, мы уже знакомы. Оказался архитекторъ, петербуржецъ, женатъ и православнаго вѣроисповѣданія -- надѣюсь? Зовутъ Дмитріемъ Алексѣевичемъ. А это моя тетушка, Марья Степановна. Присмотритесь.-- Какая была красавица когда то!... И какими чувствами владѣла: любила мужа и четырехъ любовниковъ...
   -- Но, Ольга, это уже черезчуръ!-- запротестовала старушка.
   -- Но вѣдь это было лѣтъ тридцать тому назадъ... При томъ же мы съ архитекторомъ почти уже старые друзья. Мы знакомы съ нимъ болѣе получаса и мы уже знаемъ такъ много другъ про друга... Тетушка обожала пѣвцовъ, особенно ее потрясали баритоны, а я ихъ терпѣть не могу.
   -- Почему, за что?-- спросилъ я.
   -- Да помилуйте, мужчина, который всю жизнь поетъ... Это какъ-то не серьезно. Это подстать птицѣ... Да еще за деньги! Пѣть можно отъ веселья или отъ грусти, но не отъ аппетита... Слушаю ихъ съ удовольствіемъ, но полюбить пѣвца, ни-ни... Его нужно держать въ клѣткѣ, какъ соловья...
   Знакомство, начавшееся столь страннымъ образомъ, и развивалось своеобразно. Все дѣлалось экстренно, стремительно, но безъ усилій, само собой. Часы шли за дни.
   Въ тотъ же день, передъ обѣдомъ, мы втроемъ ходили по закоулкамъ Каира и наблюдали оригинальные нравы. За обѣдомъ я уже измѣнилъ своимъ французамъ и сидѣлъ съ дамами. Когда же наступила длинная тропическая ночь, мы уѣхали за городъ и долго не возвращались. Оставивъ тетку въ отелѣ, вдвоемъ съ Ольгой Александровной подъ руку, какъ давно-давно близкіе люди, бродили по берегу рѣки.
   Мы уже другъ другу много разсказали о себѣ. Она уже знала мой характеръ и даже открыла въ немъ черту, о которой мнѣ никто никогда не говорилъ: ребячество. Она находила меня поразительно невиннымъ по части самыхъ простыхъ житейскихъ вопросовъ.
   -- И вы двадцать три года въ Петербургѣ живете, сдѣлали карьеру, воспитали дѣтей и прочее, и прочее? съ удивленіемъ спрашивала она:-- но вы точно всю жизнь сидѣли въ одиночномъ заключеніи.
   -- Въ сущности это почти тоже. Я въ теченіи двадцати трехъ лѣтъ каждый день съ восьми часовъ утра до двѣнадцати ночи имѣлъ дѣло съ планами, смѣтами и постройками. Вѣдь это не жизнь, а только извѣстное одностороннее упражненіе мозга.
   -- Но у васъ были знакомые, вы ходили въ гости, вы ихъ принимали...
   -- Да, но признаюсь, я и въ гостяхъ и съ гостями, разговаривая и даже споря, всегда держалъ въ головѣ планы и смѣты. Они въѣлись въ мой мозгъ, какъ клещи. Я почти не замѣчалъ жизни. Она текла мимо меня. Я только вырабатывалъ средства къ ней.
   -- Но дѣтей вы воспитывали?
   -- Дѣтей? Этотъ вопросъ ставитъ меня въ тупикъ. Я не помню, чтобъ воспитывалъ дѣтей. Это дѣлалось какъ то помимо меня.
   -- Но жену то вы любили?..
   -- Разумѣется. Я женился по любви. Это былъ романъ, настоящій романъ... Даже было препятствіе со стороны ея родителей, тайное вѣнчаніе, ссора съ родными и примиреніе... Все какъ слѣдуетъ...
   Она взглянула на меня и необычайно серьезное лицо, съ которымъ я все это говорилъ, заставило ее разсмѣяться.
   -- Какъ это все прелестно! И вы увѣрены и увѣряете другихъ, что вамъ сорокъ восемь лѣтъ? Неправда. Если вы женились двадцати четырехъ лѣтъ, то... ну, года три, можетъ быть, жили, а остальные годы жилъ только вашъ мозгъ, а сердце ваше не жило. Итакъ, увѣряю васъ, что вамъ всего только двадцать семь лѣтъ, вашему сердцу двадцать семь лѣтъ!
   -- А вашему?
   -- О, этого никто не могъ бы сосчитать... Оно иногда спитъ годы, за то иногда въ недѣлю переживаетъ десятокъ лѣтъ. Вѣдь, мое сердце -- женское, а это совсѣмъ особенный механизмъ, секретъ котораго еще никѣмъ не открытъ, хоть и много вѣковъ его изучаютъ и описываютъ.
   Странно это вышло: уже прошло четыре дня нашего знакомства, и мы съ ней почти не разлучались. Послѣ завтрака мы обыкновенно уѣзжали за городъ, къ пирамидамъ, на берегъ Нила и бродили безъ конца. Къ обѣду мы не возвращались въ отель и перехватывали что нибудь холодное въ попутномъ ресторанѣ.
   Были лунныя ночи. Величественное сооруженіе Хеопса въ эти ночи походило на сказочное безформенное чудовище, выросшее изъ земли. Сфинксъ казался мнѣ міровой загадкой, окаменѣвшей для того, чтобы человѣчество никогда не могло разрѣшить ее. Стояла глубокая тишина и мы были одни съ этими свидѣтелями прошлаго, отгороженнаго отъ насъ эзвѣсой тысячелѣтій.
   И, не сморя на недавнее знакомство, я не могъ представить себѣ, чтобы я проводилъ здѣсь время иначе. Утромъ, проснувшись, я уже стучался къ Ольгѣ Александровнѣ, находилъ ее одѣтой, и мы вмѣстѣ пили кофе, а затѣмъ вмѣстѣ проводили и остальной день.
   Я испытывалъ странное состояніе, когда какая то невѣдомая сила стремительно гонитъ тебя куда-то, не справляясь съ твоими желаніями и цѣлями. Это бываетъ во снѣ. Съ каждымъ часомъ мы все тѣснѣе и тѣснѣе сближались, и я, почти предугадывая неизбѣжный конецъ, не только не боролся, а какъ будто, тайно отъ самого себя, жаждалъ его. И въ этотъ четвертый день нашего знакомства это пришло.
   Безъ предисловій, безъ объясненій, мы просто позволили нашему сближенію дойти до логическаго конца.
   Только въ послѣднюю минуту я какъ будто почувствовалъ, что стою передъ пропастью, на мгновеніе остановился и сказалъ:
   -- Слушай... Но у насъ у обоихъ за спиной... У тебя мужъ, у меня жена.
   -- О, глупый большой ребенокъ!.. Они въ Европѣ, они для Европы... А мы, вѣдь, въ Африкѣ, въ другомъ мірѣ, почти что на другой планетѣ... Знай: если хочешь быть истинно счастливъ, откажись отъ прошлаго и отъ будущаго и отдайся настоящему. Только одно, прибавила она, съ лукавой усмѣшкой: -- когда мы вдвоемъ, называй меня какъ нибудь... Ну, Анной, Варварой, только не Ольгой... Понимаешь?
   -- Я буду просто называть тебя милой...
   И я повѣрилъ ей и подчинился.
   Въ этой нашей близости, которая продолжалась двѣ недѣли, было какое то безумство. Эта женщина умѣла держать меня въ огнѣ. Достиженіе не охлаждало меня, и я въ самомъ дѣлѣ всѣ эти дни точно забылъ свое прошлое и мнѣ не было никакого дѣла до будущаго; и это было счастье.
   Не знаю, подозрѣвала ли о нашихъ отношеніяхъ тетка, и какъ она смотрѣла на это. Я ея почти не замѣчалъ, да и рѣдко видѣлъ ее. Всѣ эти дни бѣдняжка принуждена была завтракать и обѣдать одна.
   Но вотъ однажды я узналъ, что Ольга Александровна завтракаетъ дома, и я встрѣтилъ ихъ въ столовой обѣихъ вмѣстѣ. Я подошедъ къ нимъ и сѣлъ за ихъ столикъ.
   -- Ну, вотъ, -- сказала тетушка, -- погуляли въ чужихъ странахъ, а теперь пора и домой, въ Нижній.
   -- Это что же значитъ?-- совершенно спокойно спросилъ я, не допуская даже и мысли, что это можетъ имѣть какое нибудь отношеніе къ дѣйствительности.
   -- Да вотъ уѣзжаемъ... И спѣшно. Сегодня же, часа черезъ два съ половиной, кажется.
   -- Это правда? Вы уѣзжаете?-- спросилъ я, обращаясь къ Ольгѣ Александровнѣ.
   -- Да, Дмитрій Алексѣевичъ, сегодня уѣзжаемъ,-- отвѣтила она серьезно и твердо, и я тотчасъ же понялъ, что ей будутъ непріятны разспросы.
   Пораженный неожиданнымъ извѣстіемъ, я, однако, съумѣлъ сдержать себя и благоразумно отложилъ изслѣдованіе до послѣ-завтрака.
   Войдя къ нимъ, я нашелъ Ольгу Александровну одну и кинулся къ ней съ вопросовъ -- какъ объяснить это? Васъ зовутъ, требуютъ? Она отрицательно покачала головой.-- Избави Богъ! Когда меня требуютъ, я ни за что не иду. Нѣтъ, милое большое дитя, я сегодня еще люблю васъ, но завтра... Богъ знаетъ, что будетъ завтра...
   -- Но это можно было сказать и вчера...
   -- Конечно... Ноя всегда чувствую, когда это надо... ослабѣваютъ струны... и тускло звучитъ мелодія... Что подѣлаете? я такая. Есть обязательное счастье, оно можетъ тянуться и двадцать три года, а, можетъ быть, и еще двадцать три года... Но есть свободное счастье. У свободнаго счастья есть крылья, и никто не знаетъ, когда оно вспорхнетъ и улетитъ; малѣйшій шорохъ можетъ вспугнуть его, и тогда прощай... Понялъ? Когда мы сегодня будемъ разставаться, наши сердца будутъ еще полны мучительно-сладостнаго трепета... Ну, и это мы будемъ помнить всю жизнь. Правда? А, можетъ быть, завтра счастье улетитъ, и мы разстались-бы равнодушно, такъ... ахъ, ну, если хочешь, какъ будто прожили вмѣстѣ двадцать три года... Развѣ не такъ? Ну если это тебѣ не нравится, то прости, что дѣлать, я такая...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, воскликнулъ я:-- ты очаровательна въ этомъ, какъ и во всемъ.
   -- Ну вотъ... Я знала, что ты поймешь. И нарочно вдругъ сегодня... чтобъ не прощаться. Прощаніе, вѣдь это -- похороны. Прощаясь, ужъ непремѣнно что нибудь хоронятъ..
   Я поцѣловалъ ея руку, она долгимъ поцѣлуемъ прикоснулась къ моему лбу, и больше между нами уже не было ни одной минуты близости.
   Тетка укладывалась, а черезъ часъ я проводилъ ихъ.
   Когда я остался одинъ, какъ то разомъ схлынуло съ меня странное состояніе безотчетности, въ которомъ я находился эти двѣ недѣли. Голова моя, какъ бы добровольно уступившая мѣсто крови, начала работать, и я сталъ усиленно анализировать свои ощущенія. Я дѣлалъ это свободно, не испытывая страха ни передъ какими выводами. И я дѣлалъ открытіе за открытіемъ.
   Прежде всего я тщательно разыскивалъ въ своей душѣ чувство виноватости и раскаянія, но увы, не находилъ ихъ. Я представлялъ себѣ Петербургъ, двадцать три года, свою изумительную вѣрность женѣ, и отъ всего этого на меня вѣяло какимъ то могильнымъ холодомъ.
   Вѣрность? Но гдѣ же любовь? Гдѣ ея защитникъ -- протестъ въ моей душѣ, вызывающій борьбу и мученія? Ихъ нѣтъ, я не чувствовалъ ихъ ни на одну минуту.
   И все ярче и ярче выступало сознаніе, что большая часть двадцати трехъ лѣтъ -- это было рабство привычкѣ, ужасная, оскорбительная инерція. У людей не было времени, или имъ мѣшали внѣшнія обстоятельства, перемѣнить свои отношенія, для которыхъ давно уже не было внутреннихъ причинъ, и люди жили годъ за годомъ, довольствовались этимъ и считали даже себя счастливыми.
   Впрочемъ, я никогда не думалъ о томъ, счастливъ я или несчастливъ. Я просто двигался по разъ намѣченному проторенному пути.
   Любовь была. Я и женился по любви, у меня былъ романъ...
   Да, все это такъ и было. Но она когда то, въ одинъ изъ двадцати трехъ лѣтъ, кончилась, какъ кончается все на свѣтѣ. Свободное счастье, у котораго есть крылья... Оно не можетъ сидѣть на івѣткѣ двадцать три года; однажды оно вспорхнуло и улетѣло. И осталось обязательное счастье -- безкрылое, неподвижное, мертвое... которое никогда не улетитъ.
   Не зналъ я тогда, что будетъ дальше и что изъ всего этого выйдетъ. Но для меня было ясно, что "инерціей" я уже жить не стану, потому что данъ толчекъ... Будетъ что то другое, и я говорилъ себѣ: надо ко всему быть готовымъ.
   Удивительно было другое открытіе. Когда я проводилъ Ольгу Александровну и, печально опустивъ голову, повернулся, чтобы идти домой, я ждалъ мученій, тоски, и мнѣ казалось, что я не могу утѣшиться.
   Но я ихъ не дождался. Въ душѣ моей осталось чудное воспоминаніе объ удивительно свѣтлой яркой полосѣ моей жизни. Словно сошелъ въ мою душу небесный свѣтъ и озарилъ ее.
   Снова я сталъ часто встрѣчаться съ моими пріятелями французами. Они, конечно, понимали, что у меня былъ "эпизодъ", дружески похлопывали меня по плечу и говорили:
   -- Приходится брать обратно свои слова,-- у васъ оказался темпераментъ!
   Прошло недѣли двѣ, я сталъ собираться въ обратный путь. Вотъ я уже съ своимъ зеленовато-сѣрымъ чемоданомъ въ вагонѣ, потомъ на пароходѣ, потомъ опять на рельсахъ. Два мѣсяца прошли, какъ сонъ.
   И вотъ на меня надвигается новая, дѣйствительно совершенно новая полоса жизни. Какъ то она истолкуетъ этотъ сонъ?
   Берлинъ, Эйдкуненъ, Вержболово, Вильна. Послѣдняя ночь моей свободы...
   

ГЛАВА ВТОРАЯ.

I.

   Поѣздъ отошелъ отъ Гатчины, и волненіе мое, которое не давало мнѣ спать всю ночь, не смотря на то, что въ моемъ распоряженіи было удобное, изящное, чистенькое спальное купэ, приняло какой то отвратительный характеръ.
   При мысли о предстоящемъ родственномъ свиданіи, меня охватывало дикое чувство, похожее на ужасъ. А къ этому ужасу примѣшивался другой -- ужасъ отъ сознанія, что я имено такъ чувствую.
   Картина встрѣчи рисовалась въ моемъ мозгу такъ живо, такими грубо-реальными красками, какъ будто въ самомъ дѣлѣ она тамъ была нарисована. Казалось, это уже не воображеніе, а матеріализованная мысль.
   Я видѣлъ непривѣтливыя стѣны Петербургскаго вокзала, его вѣчный полумракъ, скучную хмурую толпу встрѣчающихъ и между ними -- три лица, а можетъ быть четыре, если сынъ мой Алексѣй какимъ нибудь чудомъ освободился отъ своихъ революціонныхъ занятій.
   Вотъ красивое лицо и стройная тонкая фигурка младшей дочери, Муры.-- Она улыбается мнѣ не слишкомъ щедро, какой-то строгой вдумчивой улыбкой. Это пріятно, это только пріятно. Вотъ золотистые локоны Таси, моей старшей дочери. Они ниспадаютъ до плечъ и красивой живой рамкой окаймляютъ ея полное добродушія и веселой радости, удивительно привлекательное, хотя и не обладающее формальными признаками красоты, лицо. Это тоже доставляетъ мнѣ искреннее удовольствіе. Я ничего не имѣю противъ своихъ дочерей. Нѣтъ, я даже люблю ихъ, это для меня ясно.
   Алексѣй, если онъ здѣсь,-- о, мы чуть ли не съ первой же минуты вступаемъ съ нимъ въ политическій или этическій споръ. Ужъ онъ навѣрно недоволенъ тѣмъ, что я "узурпировалъ" цѣлое купэ спальнаго вагона, тогда какъ менѣе счастливые... и такъ далѣе. Я доказываю ему, что имѣю на это право. Мои доказательства безконечно шатки, но онъ вѣдь въ сущности ко мнѣ пристрастенъ, мы большіе пріятели съ нимъ.
   Да, все это хорошо, пріятно. Это доставляетъ мнѣ счастье, но отрава наступаетъ въ то же мгновеніе, и вотъ это то обстоятельство, не самый фактъ, не самая отрава, а то что я это чувствую, какъ отраву, приводитъ меня въ состояніе ужаса!..
   Перецѣловавъ дѣтей, я попадаю въ объятія моей жены, Ольги Васильевны.
   Какъ объяснить это? Если я скажу сейчасъ, что Ольга Васильевна умна, образована, обладаетъ многими рѣдкими душевными качествами, достойными всякаго уваженія, что ей сорокъ одинъ годъ, но, не смотря на это, она свѣжа и красива, на лицѣ ея нѣтъ ни одной замѣтной для простого глаза морщинки, а стройная, высокая фигура почти ничего не потеряла отъ того, что въ свое время она родила троихъ дѣтей... Если я, наконецъ, прибавлю, что въ теченіе двадцати трехъ лѣтъ у насъ съ нею не было ни одной капитальной ссоры, что она съ непоколебимой вѣрностью несла всѣ тяготы супружества, и я съ своей стороны также былъ непоколебимо вѣренъ ей... Если я все это скажу, то вѣдь это не только ничего не объяснитъ, а еще больше запутаетъ дѣло.
   И потому я иду дальше и разсказываю, какъ было. Пусть жизнь сама объяснитъ себя.
   Поѣздъ гудитъ и шатается во всѣ стороны. Промелькнули пригородныя постройки, стали вырастать длинные ряды вагоновъ съ обѣихъ сторонъ поѣзда, движеніе замедляется. Появились многоэтажные каменные дома, городскія вывѣски.
   Долгимъ свисткомъ локомотивъ предупреждаетъ о своемъ прибытіи, и вотъ вдругъ стемнѣло, и мы подъ навѣсомъ вокзала.
   Я выглядываю въ окно и безпокойно ищу глазами, и тайная надежда, что моя телеграмма, посланная изъ Двинска, опоздала, и никто не пріѣхалъ встрѣчать сладостно щекочетъ мнѣ горло.
   Носильщикъ взвалилъ на плечи и тащитъ мой чемоданъ зеленовато-сѣрой кожи, я иду за нимъ, прохожу весь вокзалъ и выхожу на площадь, запруженную извощиками.
   Убѣдившись, что встрѣчающихъ нѣтъ, я чуть не издаю крикъ радости, но проклятое самонаблюденіе останавливаетъ меня, и моя глупая радость моментально превращается въ какое-то разстерянное отчаяніе.
   "Что же это за чувство? Развѣ это возможно? Развѣ такъ бываетъ? Можетъ быть, я какое нибудь чудовище? Нравственный уродъ, извергъ"?
   Такія мысли обуреваютъ мой мозгъ, когда я ѣду въ извощичьемъ экипажѣ. Но сердце бьется, хотя и усиленно, но все же по иному, и легкіе дышатъ во всю грудь -- дыханіемъ еще свободнаго человѣка.
   Кто-то какъ будто шепчетъ мнѣ: "ты еще свободенъ! Полчаса, двадцать минутъ... десять... но все же ты одинъ, а значитъ свободенъ".
   И не замѣчаю я накрапывающаго мелкаго, но густого дождя и удивляюсь, когда извощикъ, подъѣхавъ къ панели, остановился, слѣзъ и поднялъ верхъ экипажа.
   Но вотъ уже Невскій, Надеждинская, близко, близко...
   "Ты еще свободенъ пять минуть... Три минуты... Двѣ... одну"...
   И голосъ замолкъ.
   Кирочная улица. Бѣлый домъ, красивый подъѣздъ, радостно улыбающійся швейцаръ, стаскивающій на тротуаръ чемоданъ и меня съ нимъ. Я спрашиваю о телеграммѣ. Ее принесли только сегодня и, за раннимъ временемъ (было девять часовъ утра), она еще лежала у швейцара.
   Подымаюсь въ третій этажъ. Уже внутренній голосъ ничего не шепчетъ мнѣ о свободѣ. Очевидно, она кончилась, очевидно ея нѣтъ.
   Я въ своей квартирѣ. Всѣ еще спятъ, и я велю никого не будить.
   Только горничная Надя, служившая у насъ лѣтъ пять, отъ непонятнаго, дикаго восторга вихремъ носится по комнатамъ, стучитъ дверьми и посудой, подавая мнѣ чай.
   И хотя я очень рѣшительно просилъ эту восторженную особу датъ всѣмъ хорошо выспаться и никого не будить, тѣмъ не менѣе она не выдержала и тихонько прокралась въ спальню Муры и повѣдала ей о чрезвычайномъ событіи -- моемъ пріѣздѣ. Мура вскочила съ постели, наскоро привела себя въ порядокъ и разбудила Тасю.
   И вотъ онѣ -- обѣ въ легкихъ капотахъ, съ недодѣланными прическами -- въ столовой. Мы встрѣтились такъ дружески, радостно и привѣтливо, и на четверть часа я былъ освобожденъ отъ какого бы то ни было гнетущаго меня внутренняго трепета. Очевидно, не въ нихъ было дѣло.
   -- А Алексѣй? Онъ спитъ еще?
   -- Алексѣй? Ахъ, ты не знаешь... Вѣдь онъ сидитъ...
   -- Какъ? Что-нибудь серьезное? Съ волненіемъ спросилъ я, такъ какъ мнѣ сейчасъ же представился военный судъ и неизбѣжно вытекающее изъ него страшное послѣдствіе.
   Мои дочери разсмѣялись. Обѣ онѣ крайне несерьезно относились къ революціоннымъ увлеченіямъ Алексѣя и изъ за этого часто ссорились съ нимъ.
   -- О, это не больше, какъ маленькая реклама!-- сказала Тася.-- Онъ всегда скорбѣлъ, что въ томъ кругу къ нему недостаточно серьезно относятся, говорятъ, что онъ слишкомъ молодъ. Теперь его причислятъ къ героямъ и уже съ нимъ окончательно нельзя будетъ разговаривать.
   Онѣ разсказали мнѣ исторію, которая послужила поводомъ къ заточенію Алексѣя. Это случилось на дняхъ, были совершенные пустяки, и я пересталъ безпокоиться.
   Кромѣ этой исторіи за два мѣсяца рѣшительно ничего не случилось. Жизнь шла по старымъ трафаретамъ.
   Часа полтора я провелъ въ бесѣдѣ съ моими дочерьми. Онѣ были очень оживлены, говорили безъ умолку, смѣняя одна другую.
   -- Знаешь, папа, сказала Мура,-- это счастливая случайность, что мама спитъ и ты еще не успѣлъ разобраться въ своихъ чертежахъ и смѣтахъ на твоемъ письменномъ столѣ.
   -- А что? спросилъ я, не понявъ ея мысли.
   -- Да вѣдь мы первый разъ въ жизни по настоящему разговариваемъ съ тобой.
   -- А, да, да... Въ самомъ дѣлѣ! замѣтилъ я, и мысль моя быстро пронизала все наше прошлое, двадцать лѣтъ. Въ этомъ простомъ замѣчаніи была удивительно глубокая правда. Эти двѣ взрослыя дѣвушки, давнымъ-давно уже начавшія сознательно жить, близкія мнѣ по крови, жившія въ одной квартирѣ со мной и, такъ сказать, подъ моей фирмой -- никогда не говорили со мной больше двухъ-трехъ минутъ. Я не имѣлъ ни малѣйшаго понятія объ ихъ мысляхъ и чувствахъ, объ ихъ взглядахъ на жизнь, -- даже объ ихъ характерахъ у меня было чисто внѣшнее представленіе.
   Но эти мысли были мимолетныя. Я не имѣлъ возможности сосредоточиться на нихъ. Какъ разъ въ это время вошла горничная Надя и сообщила.
   -- Барыня проснулись!
   И въ тотъ же мигъ ко мнѣ вернулось то убійственное чувство, которое испортило мнѣ ночь и утро въ вагонѣ. И съ этой минуты фактически начался тотъ новый періодъ моей жизни, который привелъ всѣхъ насъ къ такимъ неожиданнымъ и удивительнымъ формамъ.
   

II.

   "Барыня проснулись..."
   Надо было видѣіь съ какимъ затаеннымъ изумленіемъ смотрѣли на меня дочери, когда я послѣ этого доклада, произнеся неопредѣленное: "Да? Уже?" не сдѣлалъ ни малѣйшаго движенія.
   Не знаю, сказали ли имъ что-нибудь мои глаза о моихъ мысляхъ, или просто онѣ нашли необычнымъ и новымъ дое поведеніе, но я чувствовалъ себя въ эти минуты подъ ихъ внимательнымъ надзоромъ.
   Но, кажется, я самъ себѣ удивился больше, чѣмъ онѣ мнѣ. Формы, выработанныя въ теченіе двадцати лѣтъ съ лишнимъ, были ясны: узнавъ, что жена моя проснулась, я долженъ былъ встать и отправиться къ ней и сдѣлать это спѣшно, порывисто, съ выраженіемъ радости, и сейчасъ же изъ спальни должны были раздаться привѣтственныя восклицанія. Но я сидѣлъ и продолжалъ бесѣдовать съ дочерьми.
   -- Мама вѣдь не знаетъ,-- промолвила Тася -- сказать ей?
   -- Но она сейчасъ выйдетъ,-- какъ бы цѣпляясь за соломенку, возразилъ я, и мнѣ показалось, хотя это было сдѣлано чуть замѣтно, а можетъ быть и вовсе не было сдѣлано, что Мура и Тася переглянулись.
   Прошло минуты двѣ. Вдругъ дверь изъ корридора полуотворилась, и оттуда выглянула голова, прикрытая чѣмъ-то бѣлымъ. Мы всѣ трое обернулись. Это была голова Ольги Васильевны, моей жены.
   -- Какъ? Ты пріѣхалъ? Безъ телеграммы?-- Раздался ея звучный, какъ-то красиво-надломленный голосъ.
   Я всталъ и странной дѣловой походкой подошелъ къ двери. Раздался громкій поцѣлуй. Я прибавилъ:
   -- Телеграмма пришла послѣ меня... Мы не хотѣли будить тебя.
   -- Напрасно. Я собиралась встрѣчать.
   -- Ты поскорѣй одѣвайся.
   -- О, я очень скоро! велите разогрѣть самоваръ... Вотъ сюрпризъ!
   И голова моей жены скрылась. Не знаю, что видѣли и что думали въ эту минуту мои дочери, но когда я послѣ звонкаго поцѣлуя вернулся къ столу и сѣлъ на прежнее мѣсто, я чувствовалъ себя потрясеннымъ. Ни капли чувства, нѣтъ, даже скорѣе -- что-то отрицательное, похожее на вражду.
   "Но какъ же это могло случиться? Какъ это могло случиться? Развѣ это естественно? Развѣ такъ бываетъ?" въ тысячный разъ спрашивалъ я. себя и, кажется, не слышалъ, что говорила мнѣ Мура, и не видѣлъ, какъ Тася распоряжалась на счетъ самовара.
   Но чуткія молодыя души замѣтили все. О, конечно, онѣ не поняли. Недоумѣніе было на ихъ лицахъ. Но онѣ приняли къ свѣдѣнію. И кромѣ того, очевидно, имъ стало жаль меня.
   -- Ты, папа, пока пройди къ себѣ въ кабинетъ. Тамъ много писемъ и карточекъ,-- сказала Тася.-- Мама вѣдь не можетъ одѣться меньше, чѣмъ въ полчаса.
   -- Это правда... Я пойду и разберусь въ письмахъ.
   И онѣ, оставаясь на своихъ мѣстахъ, проводили меня взглядами.
   Все это надо объяснить. Я понимаю. Но сейчасъ мнѣ хочется "сбыть съ рукъ" этотъ первый день послѣ моего знаменитаго путешествія. На разстояніи его далеко не всѣ части задачи были разрѣшены, но все было намѣчено и выводъ почувствовался всѣми дѣйствующими лицами. Удивительный, неоцѣненный и въ то же время потрясающій выводъ: что все прожитое, всѣ двадцать три года -- равняются -- нулю...
   Писемъ дѣйствительно было много, онѣ въ порядкѣ,-- по какимъ-то внѣшнимъ признакамъ разсортированныя, лежали на столѣ. Я взялъ, было, два изъ нихъ, распечаталъ и хотѣлъ читать, но сейчасъ же оставилъ.
   Я бурно шагалъ по комнатѣ, но, такъ какъ подъ былъ затянутъ мягкимъ сукномъ, то шаги мои были почти беззвучны.
   Сказать съ точностью, что я чувствовалъ и думалъ въ эти полчаса, я не могу. Я не имѣю права также сказать, что не было подготовки къ этимъ ощущеніямъ. Подготовка была и даже довольно давняго происхожденія: ей было отъ роду немного больше двухъ мѣсяцевъ...ъ
   Но все это были лишь мысли, предвкушенія, ожиданія Каждую минуту можно было усиліемъ воли поставить точку и повернуть теченіе въ другую сторону. Человѣкъ безконечно свободенъ въ своей головѣ, наединѣ съ собой. Какъ бы ни были могущественны владѣющія имъ мысли и даже чувства, онъ можетъ, если онъ духовно-силенъ, показать имъ кулакъ, заставить ихъ потускнѣть и разлетѣться хоть на время...
   Но едва только онъ прикоснулся къ жизни и сталъ дѣйствующимъ лицомъ піесы, въ которой рядомъ съ нимъ и за одно и то же борются другіе человѣческіе персонажи -- какъ уже онъ рабъ.
   Черезъ полчаса въ кабинетъ вошла Ольга Васильевна. Комната наполнилась несмолкаемымъ говоромъ. Она задавала мнѣ тысячи вопросовъ, но не давала возможности отвѣчать на нихъ, потому что у нея самой накопилось безконечное множество событій -- маленькихъ, коротенькихъ, ничтожныхъ, въ которыхъ дѣйствующими лицами являлись ничѣмъ не замѣчательные Иваны Петровичи, Елизаветы Павловны, но эти люди составляли нашъ кругъ и, хотя внѣшнимъ образомъ, все же близко соприкасались съ нашей жизнью.
   -- Но какъ ты поправился, посвѣжѣлъ!.. Какіе у тебя стали молодые глаза! даже странно... Знаешь, даже непріятно.
   -- Непріятно? Но почему?
   -- Не знаю, но есть что-то. Какъ будто сталъ другимъ.
   -- Обновился?-- почти непроизвольно произнесъ я.
   -- Да, да... И вотъ это-то, должно быть, и непріятно...
   -- Но почему же, почему?
   -- Почему? Да вѣдь мы изнашивались вмѣстѣ, а обновился только ты одинъ.
   Я усмѣхнулся, но не ея словамъ, а своимъ мыслямъ, которыя были вызваны ими. Мое обновленіе,-- если бы она знала истинный смыслъ его...
   Я сидѣлъ на диванѣ, а она въ креслѣ, передъ столомъ. Но вотъ она встала и прошла въ дальній уголъ комнаты, а вернулась оттуда не къ столу, а прямо къ дивану. Съ секунду она постояла, потомъ опустилась на диванъ, совсѣмъ рядомъ со мной. Она говорила, продолжая:
   -- Ахъ, все это пустое... Я чувствую себя достаточно молодой, я нисколько не нуждаюсь въ обновленіи... Ты развѣ не скучалъ обо мнѣ?
   И ея рука легла на мою руку, которую я держалъ на колѣняхъ. Это было такъ просто, естественно и обычно. Нельзя даже счесть, сколько разъ за нашу совмѣстную жизнь мы сидѣли такимъ образомъ и, продолжая какой-нибудь прозаическій дѣловой разговоръ, выражали другъ другу ласку.
   Но на этотъ разъ я чуть-чуть вздрогнулъ. По спинѣ у меня пробѣжала холодная струя, а рука моя была до того холодна, что ея рука казалась мнѣ слишкомъ горячей.
   -- Неужели не скучалъ? повторила она, поднявъ голову и заглядывая мнѣ въ лицо.
   -- Да, конечно, да... отвѣтилъ я, но не только безъ горячности, а даже безъ убѣжденія.
   -- Однако, кажется, не очень! Говорила моя жена, и я чувствовалъ, что ея горячее плечо прикасается къ моему плечу.
   -- Египтянки пришлись тебѣ по вкусу? А?-- и въ голосѣ ея я уже слышалъ ту тихую ласковую дрожь, которая выдаетъ затаенное страстное волненіе.
   -- Египтянки? Да... Онѣ оригинальны, но грубы... Тусклымъ голосомъ сказалъ я и совершенно явственно почувствовалъ, что ласка моей жены, прикосновеніе ея руки и плеча, легкая дрожь ея тѣла и голоса -- мнѣ непріятны. Мнѣ хотѣлось вскочить и грубо сказать ей: "нѣтъ, нѣтъ, этого не надо... Теперь уже этого не можетъ быть, не должно быть"... Но почему то представилось, что это было бы для нея страшнымъ оскорбленіемъ, котораго она ничѣмъ не заслужила.
   Слабость ли характера, или въ самомъ дѣлѣ желаніе быть справедливымъ удержали меня, но я не вскочилъ и ничего не сказалъ, а только какъ-то внутренно ужался и точно притаился.
   Рядомъ со мной сидѣла моя жена, съ которой я двадцать три года раздѣлялъ ложе и которой былъ вѣренъ дѣломъ и помышленіемъ. Два мѣсяца тому назадъ на ея ласку и шутливое подозрѣніе, я отвѣтилъ бы лаской и увѣреніями. Теперь онѣ только непріятны. Ея прикосновеніе мнѣ досаждаетъ. Ея, близость, которая непремѣнно должна будетъ наступить...
   Но когда мнѣ представилось, что день прошелъ, наступилъ вечеръ и ночь, погасли огни, и всѣ въ домѣ уснули, и жена въ своей спальнѣ ждетъ моего прихода, такъ естественнаго и такъ логически послѣдовательнаго послѣ двухъ мѣсяцевъ разлуки, и обостренное воображеніе нарисовало мнѣ меня самого -- въ бѣльѣ и въ халатѣ, въ мягкихъ туфляхъ, переходящаго по темному корридору изъ своей комнаты въ спальню жены,-- меня вдругъ охватилъ знакомый ужасъ, и я почувствовалъ, что и сейчасъ я обязанъ пресѣчь эти первые шаги къ близости.
   Я хотѣлъ сдѣлать это наивозможно деликатнѣе и искалъ взглядомъ въ комнатѣ какой-либо предметъ, который могъ бы выручить меня.
   И вдругъ я увидѣлъ на книжномъ шкафу гипсовый бюстъ Тургенева и замѣтилъ, что посрединѣ лица его наискось идетъ замѣтная темная линія, которой прежде не было.
   -- Что это? спросилъ я и съ величайшимъ любопытствомъ подался впередъ всѣмъ туловищемъ и такимъ образомъ отдалился отъ жены, а рука ея, тихо покоившаяся на моей рукѣ, упала на диванъ.-- Кажется бюстъ далъ трещину? А?
   И, какъ бы продолжая первое движеніе, я безшумно поднялся и, подойдя къ шкафу, началъ пристально разсматривать линію на бюстѣ.
   -- Это!.. Да... Его уронили, отвѣтила Ольга Васильевна, и въ ея голосѣ я разслышалъ и изумленіе и досаду.
   Мгновеннымъ взглядомъ я искоса скользнулъ по ея лицу и замѣтилъ, что она сдержанно прикусила губы. Я продолжалъ разсматривать бюстъ и усердно разспрашивалъ, кто уронилъ, при какихъ обстоятельствахъ. Она отвѣчала мнѣ, но нѣкоторое время голосъ ея звучалъ недружелюбно.
   Но, должно быть, она въ концѣ концовъ убѣдила себя въ томъ, что это случайно, что я дѣйствительно такъ кровно заинтересовался бюстомъ, и тонъ ея принялъ обычный характеръ.
   Потомъ она встала и видимо хотѣла подойти ко мнѣ, но я какъ бы подъ вліяніемъ какого то инстинктивнаго страха сейчасъ же заранѣе перемѣнилъ мѣсто, подойдя къ столу.
   -- Боже, какая куча писемъ воскликнулъ я.-- Неужели всѣ надо читать?
   -- Я ихъ привела въ порядокъ.-- Да, конечно, надо читать, могутъ быть важныя.
   -- Ну, что-жъ, я займусь... промолвилъ я и, сѣвъ въ кресло, придвинулъ къ себѣ письма.
   Жена на это ничего не сказала. Она молча постояла съ минуту, потомъ пошла къ двери, отворила ее и остановилась.
   -- Ты отвыкъ отъ насъ, промолвила она:-- развѣ ты этого не находишь?
   -- Не знаю... отвѣтилъ я, но тотчасъ же испугался своего отвѣта и прибавилъ:-- я этого не чувствую.
   -- А я чувствую, сказала Ольга Васильевна и ушла, какъ-то осторожно, медленно притворивъ дверь, какъ будто боялась, чтобы она отъ нервнаго движенія ея руки не хлопнула.
   

III.

   Когда дверь притворилась, я отложилъ письма въ сторону, откинулся на спинку кресла и оцѣпенѣлъ.
   Это было странное, чрезвычайно сложное чувство. Въ немъ были и жалость къ женщинѣ, которая рѣшительно ничего противъ меня не сдѣлала и ничѣмъ не заслужила обиды, и неуваженіе къ себѣ самому. Вѣдь, въ концѣ концовъ, то, что я дѣлалъ, было похоже на пытку. Трусость мѣшала мнѣ просто подойти къ женѣ и сказать ей правду.
   Ну, да, объяснить все отъ начала до конца. Если она не пойметъ, то это не моя вина.
   Но что же я дѣлаю теперь? Я заставляю ее широко раскрывать глаза, недоумѣвать, подозрѣвать и готовлю ей все это, можетъ быть, не на одинъ день и не на два. Я и себя мучаю, потому что уже начинаю презирать себя. Видя треснувшее по всѣмъ направленіямъ зданіе, я, изъ боязни, что при паденіи какой-нибудь камень задѣнетъ меня и оцарапаетъ мое плечо, боюсь разрушить его и предоставляю ему разрушиться самому, можетъ быть -- постепенно, съ безконечной медленностью, а можетъ быть сразу, отъ дуновенія вѣтра, и подъ развалинами похоронить десятки людей. И я остаюсь жить въ немъ и допускаю, чтобы жили другіе, близкіе мнѣ люди.
   Мнѣ надо, наконецъ, перестать удивляться самому себѣ и тому, что произошло во мнѣ, перестать задавать себѣ вопросы: какъ это могло случиться? развѣ это бываетъ? Если случилось, значитъ бываетъ. Да, наконецъ, я хорошо знаю, что это такъ и должно быть, за два мѣсяца я слишкомъ много думалъ объ этомъ.
   И какъ я былъ храбръ тогда, когда между мыслью и жизнью было разстояніе въ двѣ тысячи верстъ! Какъ смѣло, съ какимъ сознаніемъ своихъ человѣческихъ правъ я подходилъ къ рѣшенію задачи. Но вотъ двѣ тысячи верстъ сдѣланы, вотъ жизнь. И я виляю, стараюсь отдалить рѣшительный моментъ, не лгу, но и не говорю правды, уклоняюсь. Словомъ, веду себя, какъ настоящій патентованный трусъ.
   И какъ трусъ, я чрезвычайно удачно отыскиваю "смягчающія вину обстоятельства". Двадцать три года... Вѣдь это не шутка! двадцать три года завязывались узлы, одинъ за другимъ, -- такъ развѣ можно ихъ развязать въ одну минуту? И внутренній голосъ, придавленный моей трусостью, не возражаетъ мнѣ: но развѣ ты, развязавъ эти узлы, намѣренъ опять пользоваться той же веревкой, снова спутать себя и другихъ по рукамъ и ногамъ?.. Конечно, нѣтъ, ты выбросишь ее за бортъ корабля. Но тогда зачѣмъ же тратить силы и время -- а времени то у тебя, послѣ пятидесяти прожитыхъ лѣтъ, осталось немного -- тратить ихъ на развязываніе узловъ, когда можно взять топоръ и разрубить ихъ всѣ разомъ. Старый способъ и самый вѣрный.
   Но больше всего вредила мнѣ мысль о дочеряхъ. Мнѣ казалось, что моя рѣшительность сдѣлаетъ ихъ несчастными, она лишитъ ихъ семьи, насиженнаго гнѣзда, мира и покоя. Я страшно заблуждался, но это, съ изумленіемъ, я узналъ гораздо позже.
   День шелъ часъ за часомъ. Его обычные этапы -- завтракъ" чай въ четыре часа, обѣдъ, вечерній чай -- наступали и проходили, какъ всегда, какъ это бывало триста шестьдесять пять разъ въ году въ теченіе двадцати трехъ лѣтъ. Подымались сотни вопросовъ, возникали разговоры, были остроты, и раздавался смѣхъ.
   Но все это было внѣшнее, форма, отливавшаяся въ теченіе двухъ десятковъ лѣтъ, а внутреннее содержаніе этого дня было ужасно. Въ немъ какъ бы было сокрыто что то разрушительное. Чувствовалось, что вотъ именно теперь, въ тѣ минуты, когда мы разговариваемъ, споримъ, смѣемся, тутъ же, въ этомъ домѣ, между нами и въ каждой щели этого дома, что-то гибнетъ, что-то важное для всѣхъ насъ.
   И это окрашивало наши голоса какимъ-то особеннымъ тембромъ и давало нашимъ глазамъ странный матовый блескъ какъ бы глубоко скрытой печали. Тася и Мура, о, онѣ чувствовали это можетъ быть острѣе, чѣмъ я и жена, и безпощадно наблюдали насъ.
   Мы сидѣли за чайнымъ столомъ, шла оживленная бесѣда. Я, кажется, на нѣсколько часовъ забылъ о своемъ настоящемъ и съ увлеченіемъ разсказывалъ о пирамидахъ, о дивныхъ прозрачныхъ тропическихъ ночахъ.
   Стѣнные часы зашипѣли и начали медленно отбивать удары. Я съ какимъ то до болѣзненности обостреннымъ вниманіемъ считалъ ихъ: ихъ было десять. И почему-то эти десять ударовъ лишили меня всякаго оживленія. Я точно вдругъ ослабѣлъ и, должно быть, лицо мое выразило это, потому что жена взглянула на меня съ тревогой и спросила:
   -- Ты нездоровъ?
   Я машинально поднялъ руку ко лбу.-- Не то, чтобъ... Но очень, очень усталъ, и голова болитъ. Все-таки дорога... Отъ самаго Базеля въ вагонѣ.
   -- Ты поскорѣе ложись спать, сказала Тася.
   -- Надо велѣть приготовить для тебя постель. Надя! кликнула она:-- приготовь папѣ постель.
   Мура, такъ та даже вскочила и побѣжала въ кухню, чтобъ поощрить Надю. А жена не принимала участія въ этихъ хлопотахъ и молчала, я тоже не возражалъ. Между нами начиналась тайная молчаливая борьба.
   Странно было то, что обѣ дочери съ удивительной настойчивостью и энергіей занялись вопросомъ о моей постели. Онѣ, конечно, ничего не знали и даже не догадывались, но ихъ предчувствіе совпадало съ той неумолимой правдой, которая созрѣвала въ моей душѣ и должна была такъ или иначе, рано или поздно проявить себя. Имъ видимо хотѣлось, чтобы я былъ признанъ больнымъ, и чтобы можно было уложить меня въ постель.
   И въ моей маленькой спальнѣ происходила возня. Восторженная Надя опять носилась по комнатамъ, таща бѣлье, графинъ съ водой, разыскивая туфли; наконецъ, она вошла въ столовую съ пустыми руками и объявила, что постель готова.
   Я очень твердо поднялся и потянулся. Хотя это была сдѣлано почти непроизвольно, но я все же чувствовалъ, что это движеніе не искренно. Въ сущности, я не усталъ и спать вовсе не хотѣлъ, но чтобы оправдать свою ложь, я долженъ былъ поддержать ее своимъ утомленнымъ видомъ.
   -- Спокойной ночи!-- сказалъ я, обращаясь къ дѣтямъ.
   Тася и Мура съ большой живостью подошли ко мнѣ и поцѣловали меня. Ольга Васильевна поднялась.-- Признаюсь, я тоже устала, да и вообще -- пора спать.
   Опять Тася и Мура переглянулись тѣмъ быстрымъ поверхностнымъ взглядомъ, который можно замѣтить только при острой нарочитой наблюдательности.
   -- Спокойной ночи!-- сказалъ я, теперь обращаясь прямо къ женѣ.
   -- Спокойной ночи! Впрочемъ я зайду къ тебѣ осмотрѣть, все ли въ порядкѣ.
   Я повернулся и пошелъ къ себѣ. Жена не послѣдовала за мной. Она позвала кухарку и занялась счетомъ и заказомъ обѣда на завтра.
   Придя къ себѣ, я до смѣшного быстро началъ раздѣваться и мыться. Я видѣлъ передъ собой цѣль: поскорѣе выполнить всѣ формальности, лечь въ постель и завернуться въ одѣяло до подбородка. Все это заняло не болѣе пяти минутъ.
   И вотъ я въ постели, завернутый въ одѣяло. Я лежу на боку, лицомъ къ стѣнѣ, но почему-то не гашу лампочку. Слухъ мой обострился. Я жду шаговъ и еще не знаю, что изъ этого выйдетъ.
   Дверь слегка скрипнула, и нѣжно прошуршало платье Ольги Васильевны.
   -- Ты уже въ постели?-- съ нѣкоторымъ изумленіемъ, въ которомъ слышался и затаенный протестъ, спросила она.-- Ты, кажется, даже и не вымылся?
   -- Кое какъ... наскоро.
   -- У тебя явились совсѣмъ новыя привычки...
   Она подошла ближе къ моей кровати.
   -- Привычка уставать съ дороги? промолвилъ я, не поднимая головы.
   -- Нѣтъ, наскоро мыться...
   -- Я завтра возьму ванну...
   -- Да, это не лишнее. Ты уже засыпаешь? Я тебѣ мѣшаю?
   -- О, нѣтъ,-- отвѣтилъ я въ стѣнку, и мой голосъ раздался глухо.
   Нѣсколько секундъ молчанія. Жена моя подошла къ стулу, на которомъ лежало платье.
   -- Это ты тамъ купилъ жилетъ? Онъ очень красивъ.
   Я не отвѣтилъ, такъ какъ было ясно, что жилетъ, котораго здѣсь у меня не было, я купилъ за границей.
   Опять нѣсколько шаговъ, и Ольга Васильевна стоить у моего изголовья.
   Я чувствую, что она дѣлаетъ какое-то движеніе, и вотъ ея горячая рука лежитъ на моей головѣ.
   -- Дмитрій, -- промолвила она пониженнымъ голосомъ, въ которомъ я разслышалъ сдержанное нетерпѣніе.-- Ты въ самомъ дѣлѣ такъ усталъ?
   -- А что?-- съ безчеловѣчной недогадливостью спросилъ я.
   -- Я думала... Я хотѣла поболтать. Вѣдь два мѣсяца...
   -- Прости, Ольга, ужъ завтра.
   Рука мгновенно была снята съ моей головы, и опять я неуловимо почувствовалъ, что Ольга Васильевна съ энергіей выпрямилась; мнѣ даже показалось, что я слышалъ, какъ тихо хрустнули у нея суставы.
   -- Ну, такъ... спокойной ночи!-- глухимъ сумрачнымъ голосомъ произнесла она и, круто повернувшись, пошла къ двери.
   -- Спокойной ночи, -- сказалъ я, не пошевельнувшись, чтобы перемѣнить позу.
   Слышалъ, какъ она остановилась у двери, точно раздумывая, не сказать ли еще что-то. Но не промолвила ни слова и вышла, плотно притворивъ за собой дверь.
   

IV.

   Въ тотъ вечеръ я долго не могъ заснуть, и то, что мнѣ мѣшало, были не мысли, не планы, а какія-то обрывки страшныхъ ощущеній. Духъ мой, то гордо поднимался на облака, то падалъ въ пропасть.
   Вотъ человѣкъ, сознавшій свои человѣческія права и смѣло предъявившій ихъ. Чувство свободно! Была любовь -- прекрасно; не стало ея -- что дѣлать. Она приходитъ и уходитъ помимо нашей воли, сама по себѣ. Если мы не виноваты въ томъ, что она пришла, то также не виноваты и въ ея исчезновеніи. И т. д.-- тысячи разумныхъ, совершенно правильныхъ логическихъ построеній.
   И свободный человѣкъ, оправданный по всѣмъ пунктамъ, легко и привольно летѣлъ на облавахъ въ безпредѣльное пространство.
   Но вдругъ взоръ его падаетъ на землю, и передъ нимъ вырастаютъ одинъ за другимъ простые реальные житейскіе факты.
   Но двадцать три года! Вѣдь не вчера же вдругъ кончилось чувство. Пусть оно кончилось давно, но близость существовала совершенно такъ, какъ бы оно было. Почему же она могла существовать двадцать три года и вдругъ стала невозможной?
   Но главное: человѣческое страданіе. Я вижу, какъ Ольга Васильевна мучается,-- можетъ быть отъ оскорбленія? Не все ли равно. Мучается человѣкъ, который двадцать три года дѣлалъ или, по крайней мѣрѣ, искренно желалъ дѣлать мнѣ добро.
   И передъ этимъ я пасую. Свободный человѣкъ вдругъ чувствуетъ себя связаннымъ по рукамъ и по ногамъ и съ высоты облаковъ падаетъ въ пропасть.
   Но я заснулъ и на другой день проснулся, и тутъ уже началась ложь не случайная по вдохновенію, какъ было это вчера, а обдуманная, систематическая. Обдумывалъ не я, а моя жалкая трусость...
   Я съ утра былъ боленъ какой-то глупой несуществующей болѣзнью. Не знаю даже, какъ она пришла мнѣ въ голову и почему именно такая комбинація: боль въ спинѣ, слабость ногъ и головокруженіе. Когда я сказалъ объ этомъ женѣ, она забила тревогу:
   -- Это Богъ знаетъ, что такое! Можетъ быть, что-нибудь мозговое?
   Конечно, телефонъ, и черезъ полчаса у меня докторъ,-- нашъ постоянный, знающій мой организмъ отъ ногъ до головы. Ему повторяютъ симптомы моей болѣзни, и на лицѣ его выражается недоумѣніе.
   -- Знаете, съ такими симптомами обыкновенно лежатъ на смертномъ одрѣ, а не разсматриваютъ чертежи, замѣтилъ онъ, взявъ мою руку для пульса.
   Я дѣйствительно сидѣлъ въ креслѣ передъ письменнымъ столомъ и разсматривалъ чертежи, которые безъ меня дѣлали мои помощники. Пульсъ нисколько не освѣтилъ ему тайны моей болѣзни. Онъ былъ почти нормаленъ, жару тоже не оказалось.
   -- Я думаю, сказалъ онъ наконецъ, что это просто съ дороги. Во всякомъ случаѣ нѣтъ ничего такого, что слѣдовало бы лечить. Однако, для успокоенія Ольги Васильевны я пропишу вамъ нѣкую микстуру.
   Я и теперь становлюсь противенъ себѣ, когда вспоминаю объ этой организованной лжи. До чего можетъ унизиться человѣкъ, не имѣющій мужества вынести всѣ послѣдствія открытой правды. Вѣдь я такимъ образомъ ломался цѣлыхъ пять дней.
   Въ первый день мнѣ это стоило большого вниманія и труда, и я не разъ сбивался, но скоро свыкся, вошелъ въ роль. Самое подлое въ этомъ было то, что жена повѣрила мнѣ, она заботилась о легкой гигіеничной пищѣ для меня, посылала меня пораньше спать.
   И когда я лежалъ въ постели, я переживалъ наибольшія муки, потому что она, полная доброжелательства, сидѣла около меня и говорила о дѣлахъ. Но не всегда о дѣлахъ... Близость человѣка, на котораго она привыкла смотрѣть, какъ на мужа, все же пробуждала въ ней волненіе. И тогда она брала мою руку и тихонько пожимала ее своей горячей рукой.
   Она ничего не говорила, но въ молчаніи мнѣ слышался упрекъ: "два мѣсяца я тебя ждала... Я твоя вѣрная жена..."
   И можетъ быть, кто-нибудь думаетъ, что я лежа, укутанный въ одѣяло, оставался безчувственнымъ? Но вѣдь въ этомъ-то весь ужасъ. Неумолимое проявленіе рабства двадцатитрехлѣтней привычкѣ, въ которой присаживаніе къ постели и тихое взволнованное рукопожатіе были этапами... къ "счастью"... безкрылому счастью... Я заражался, кровь начинала стучать въ моихъ вискахъ, и воля моя подвергалась испытанію.
   И помню одинъ вечеръ -- одинъ изъ пяти -- когда я былъ на краю пропасти. Такія мысли: ну, да, обманъ... Привычка... Но, вѣдь это могло длиться двадцать лѣтъ, почему же оно не можетъ длиться еще сколько угодно? А между тѣмъ, проживши полъ-вѣка, начинать жить сначала, что-то новое, неизвѣстное... По силамъ ли это? Не смѣшно ли это въ сорокъ восемь лѣтъ. Не закрыть ли глаза на все и подчиниться...".
   Такъ разсуждалъ не я, а волненіе, дань многолѣтней привычкѣ, которая хотѣла настоять на своемъ...
   Да, близко, страшно близко къ пропасти я былъ въ тотъ вечеръ. И спасла меня мысль, воспоминаніе, которое тончайшей свѣтовой струей вдругъ, въ минуту опасности, пронизало мой мозгъ.
   "Счастье безъ крыльевъ!.. Оно можетъ длиться двадцать три года и еще двадцать три года...".
   И чѣмъ-то холоднымъ, затхлымъ, могильнымъ повѣяло на меня отъ этого счастья, и ярко нарисовалось другое: льняные волосы съ золотистымъ оттѣнкомъ, большіе круглые глаза и вся она съ ея очаровательнымъ крылатымъ обаяніемъ. О, я не думалъ о ней, какъ о своей, я не дѣлалъ выбора, я твердо зналъ, что она для меня безвозвратна, что это было только чудное видѣніе, которое растаяло, какъ дымъ.
   Но достаточно мнѣ было одну секунду мысленно пожить въ томъ мірѣ, гдѣ витаетъ крылатое счастье, чтобы я устыдился своего безволія и твердо овладѣлъ собой.
   "Неправда, мысленно крикнулъ я себѣ:-- полъ-вѣка ты ползалъ по землѣ, но если ты на одинъ день воспаришь къ небу, то ты уже возвысился до человѣка". И въ этотъ вечеръ я не упалъ въ пропасть.
   Но зато съ этого времени я дѣйствительно сталъ боленъ. Не помню, какіе были симптомы, но знаю, что нервы мои истрепались въ конецъ разыгрываніемъ глупой роли, и ужъ не могу теперь возстановить всѣ подробности этого вечера. Помню только, что я поднялся и сѣлъ на постели и нелѣпо-рѣзко, хотя и сдержаннымъ голосомъ, прозвучали эти слова:
   -- Ольга... Прости... Но этого не надо! Нельзя, не должно быть и... И никогда не будетъ...
   Она быстрымъ движеніемъ отодвинулась отъ меня на самый край постели?
   -- Никогда? Что значитъ, никогда?
   -- Никогда, Ольга, потому что это не пошлость только тогда, когда основано на любви. А между нами, между людьми, прожившими двадцать три года, нѣтъ любви, и это зиждется на привычкѣ... Будемъ честны, Ольга... Я не хочу оскорблять тебя, но и лгать больше не могу. Да и зачѣмъ? Мы не нуждаемся въ этомъ. Любовь отъ времени разрушается, но дружба крѣпнетъ... И не знаю, какъ ты, а я чувствую, что наша дружба крѣпка и на ней-то, на ней мы должны основать дальнѣйшую жизнь.
   Я говорилъ еще много въ этомъ родѣ, я испытывалъ сильный подъемъ и не замѣчалъ, что съ Ольгой. Когда же я обратилъ на нее вниманіе, то оказалось, что она плачетъ. Это у нея было самое сильное оружіе противъ меня, и этимъ Оружіемъ она часто побѣждала меня. Но на этотъ разъ я устоялъ.
   Когда я замолкъ, она заговорила.-- Это не правда, это все слова и слова. Ты просто почувствовалъ свободу, ты одурѣлъ отъ свободы, ты встрѣтилъ какую-нибудь женщину и... О, нѣтъ, не полюбилъ, а увлекся, разжегся...
   -- Ничего подобнаго. Клянусь тебѣ, ничего этого нѣтъ...
   -- Не вѣрю. Иначе не можетъ быть... Не бываетъ. Ты научился той любви, какой мужчины не находятъ у своихъ женъ. Я называю это развратомъ.
   -- Ольга, но я прошу тебя повѣрить мнѣ.
   -- О, нѣтъ. Теперь я имѣю право не вѣрить тебѣ... Мужчина въ твоемъ возрастѣ -- о, да, онъ можетъ быть ангеломъ, святымъ,-- но ты не святой, или сатиромъ...
   Все это говорилось со слезами, перемѣшанными съ негодованіемъ. Я слышалъ въ ея словахъ скорѣе злобность, чѣмъ страданіе, и это страшно помогло мнѣ. Въ душѣ я чувствовалъ, что не сдамся, и главное, что меня поддерживало и возвышало, это то, что правда уже сказана, произнесена громко, и, что бы тамъ ни было, но лжи больше не будетъ. Я старался говорить резонно и съ тѣмъ огромнымъ уваженіемъ, какого она заслуживала.
   -- Выслушай меня, Ольга. Когда ты спокойно объ этомъ подумаешь, то придешь къ тому же заключенію, что и я. Зачѣмъ людямъ въ такихъ интимныхъ сторонахъ жизни лицемѣрить, когда они могутъ жить правдой и прямо смотрѣть другъ другу въ глаза. Я понялъ бы твой протестъ, если бы между нами не было такого прекраснаго и прочнаго чувства, какъ дружба...
   -- Да, да будемъ жить въ дружбѣ, а ты въ это время будешь свои "интимныя стороны жизни" дѣлить съ одной, другой, третьей, съ кѣмъ попадется... А дѣти, взрослыя дочери, которыя вѣдь все понимаютъ, будутъ смотрѣть на это и пріучаться къ мысли, что это прекрасно и благородно...
   Потомъ онѣ внесутъ эти новые взгляды въ жизнь и сдѣлаютъ несчастными своихъ мужей и себя...
   -- Но ничего этого я не собираюсь дѣлать.
   -- Я не знаю, что ты собираешься дѣлать. Но я вижу, что ты предлагаешь мнѣ гадость.
   Не знаю почему, но это замѣчаніе и во мнѣ вызвало злость, и я отвѣтилъ ей рѣзко.
   -- Нѣтъ, гадость это -- ложь въ интимныхъ отношеніяхъ, и я бѣгу отъ гадости.
   -- Да? Ты рѣшаешься это говорить послѣ двадцати трехъ лѣтъ моей вѣрности? Но это... Это чудовищно! Двадцать три года я думала только о тебѣ. Почему? Развѣ ты Аполлонъ или Геній? Ты самый обыкновенный человѣкъ. Я встрѣчала людей лучше тебя, но я на нихъ не обращала вниманія.
   -- Ольга, будь же благоразумна. Мы съ тобой самые близкіе друзья. Мы можемъ прожить въ тѣсной дружбѣ до смерти,-- говорилъ я, чувствуя, что мои слова звучатъ ледянымъ холодомъ.
   -- Я этого не признаю... Слышишь? Не признаю этого!
   Эти слова она сказала уже стоя у двери.
   -- Я имѣю право на все, я заслужила это двадцатитрехлѣтней вѣрностью... Я отдала тебѣ лучшіе годы моей жизни. Да. Или все... или пусть разрушается, пусть все гибнетъ, я не отвѣчаю... И не жди отъ меня другого... Я ничего другого не скажу.
   -- Ольга!
   -- Оставь меня, оставь...
   Эти слова, заглушаемыя плачемъ, были произнесены въ корридорѣ, гдѣ было темно, такъ какъ въ домѣ уже всѣ давно разошлись по своимъ комнатамъ, и огни были вездѣ загашены.
   Я слышалъ, какъ она прошла въ спальню, затворила дверь. За этой дверью, слабо долетая до меня, раздавался плачъ.
   Я сидѣлъ на кровати, съ ногами, прикрытыми одѣяломъ, и думалъ о томъ, какъ страшно все перемѣнилось въ теченіе этой недолгой сцены. Въ недавнее время, услышавъ плачъ жены, я тотчасъ вскочилъ бы съ постели и отправился бы къ ней успокаивать. Но теперь я ощущалъ какую-то суровую, упорную, почти враждебную твердость.
   И я не только не пошелъ къ ней, но даже, вставъ съ постели, притворилъ дверь. Такимъ образомъ я отвелъ отъ себя источникъ для малѣйшаго колебанія.
   

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

I.

   Нѣсколько дней послѣ той удивительной, единственной цѣны, подобной которой еще никогда не бывало въ моей жизни, у насъ въ домѣ установились совершенно невѣроятныя отношенія.
   Квартира на Кирочной улицѣ въ теченіи многихъ лѣтъ, какъ было извѣстно всѣмъ нашимъ знакомымъ -- одна изъ самыхъ семейныхъ въ Петербургѣ, квартира, въ которой никогда не угасалъ такъ называемый "семейный очагъ", согрѣвавшій всякаго, кто только хотѣлъ зайти въ нее на огонекъ, вдругъ пріобрѣла явный характеръ меблированныхъ комнатъ, въ которыхъ жили люди, не только не дружественные, но даже враждебные, въ чемъ-то мѣшавшіе другъ другу.
   Главные жильцы въ этихъ комнатахъ были, конечно, я и Ольга Васильевна. Я, тотчасъ по пріѣздѣ, съ головой влѣзъ въ свои дѣла я опять погрузился въ проекты, чертежи и постройки. Тетушкино наслѣдство растаяло, осталось лишь пріятное воспоминаніе, и мнѣ, для поддержанія установившагося менажа надо было усиленно работать. Я дѣлалъ это дома и внѣ дома.
   Въ городѣ шли уже подготовки къ лѣтнему строительству. Надо было хватать и перехватывать. Я это дѣлалъ съ отмѣннымъ искусствомъ, пріобрѣтеннымъ въ теченіе двадцатилѣтней карьеры. Собственно сущность всякой карьеры въ томъ и заключается, чтобы какъ можно искуснѣе выхватывать у ближнихъ лучшіе куски.
   Но въ прежніе годы, приходя домой, я попадалъ въ кругъ семьи. Обыкновенно въ столовой, если это былъ часъ завтрака, обѣда или чая, или въ гостинной -- въ другіе часы -- былъ кто нибудь изъ знакомыхъ и въ домѣ слышались разговоры, голоса, смѣхъ, иногда музыка. Въ гостиной стояли рояль и віолончель, на которой и я изрѣдка болѣе или менѣе удачно водилъ смычкомъ. У дочерей былъ свой кругъ знакомыхъ -- студенты, лицеисты, правовѣды, офицеры и просто молодые люди. Жена принимала своихъ знакомыхъ, а въ тоже время зорко слѣдила за молодежью.
   Теперь въ домѣ была тишина. Дверь, которая вела въ спальню и прилегавшій къ ней будуаръ Ольги Васильевны, была наглухо затворена.
   Дочери сидѣли въ своихъ комнатахъ, въ столовой и гостиной было пустынно. Заходившимъ знакомымъ въ пріемѣ отказывали. Всегда никого не было дома.
   И я, придя домой, шелъ прямо въ свой кабинетъ и погружался въ занятія.
   Кухня, конечно, функціонировала и въ столовой въ обѣденный часъ накрывали на столъ, горничная пріотворяла дверь и говорила: -- Баринъ, пожалуйте обѣдать. Я входилъ въ столовую и находилъ тамъ дочерей, при чемъ лица у обѣихъ были точно въ маскахъ.
   Ольга Васильевна не выходила ни къ завтраку, ни къ обѣду, ни къ чаю. Ей что-то носили въ спальню, гдѣ она, по доходившимъ до насъ черезъ горничную свѣдѣніямъ, то лежала, то быстро ходила по комнатѣ.
   Съ дочерьми мы перебрасывались фразами о погодѣ, о кушаньяхъ, которыя намъ подавали, о какомъ нибудь событіи, изложенномъ въ газетахъ. Замкнутость, неискренность, боязнь задѣть какія-то больныя мѣста, все это создавало для всѣхъ то душевное состояніе, когда люди пользуются всякимъ случаемъ, чтобы поскорѣе уйти къ себѣ, что мы и дѣлали.
   Кой-кому изъ молодежи удавалось проникнуть въ квартиру и тогда въ маленькой гостиной происходилъ тихій разговоръ въ полголоса, даже шепотомъ. Юные гости, какъ бы сознавая свою контрабандность, ходили на цыпочкахъ и оглядывались на всѣ двери.
   Такихъ было дня четыре, а пятый нѣсколько оживился появленіемъ Алексѣя, который послѣ моихъ хлопотъ, былъ выпущенъ на свободу.
   Онъ ничего не зналъ о нашихъ событіяхъ и потому ворвался въ домъ съ той шумливой и стремительной радостью, которой была полна душа освобожденнаго узника.
   При этомъ хотя я и дочери тотчасъ же огорошили его своими загадочно-каменными лицами и односложными отвѣтами, но онъ былъ такъ пропитанъ своими новыми ощущеніями, что далеко не сразу почувствовалъ тяжесть домашней атмосферы.
   И странно было слышать его громкій голосъ, раздававшійся среди нашего угрюмаго молчанія, восклицанія и смѣхъ, не встрѣчавшіе отклика.
   -- А мама развѣ не дома?-- спросилъ Алексѣй.
   --. Мама у себя. Она... нездорова!-- отвѣтила Тася.
   -- Да? Но, надѣюсь, не серьезно?
   И онъ отправился навѣстить "больную" Ольгу Васильевну и то, чего не могли доказать ему наши лица и тонъ, онъ, очевидно, сразу позналъ въ теченіе пяти минутъ, которые провелъ у матери. Когда онъ вернулся оттуда, лицо его выражало глубокое недоумѣніе, вся его непосредственность пропала, точно вотъ взяли и придавили человѣка.
   -- Странно! Мама лежитъ на кровати лицомъ къ стѣнѣ и просить оставить ее въ покоѣ,-- сказалъ онъ войдя въ столовую.
   Отвѣтомъ на это было довольно продолжительное молчаніе. Тася поднялась и будто по дѣлу пошла въ свою комнату и оггуда кликнула.
   -- Алексѣй, поди сюда на минуту. Я что-то покажу тебѣ...
   Алексѣй сейчасъ же отправился туда.
   -- Что тамъ у нихъ?-- промолвила Мура:-- у васъ тайна?-- громко спросила она.
   -- О, нѣтъ. Иди и ты.
   Всѣ ушли и дверь притворилась. Я понялъ, что тамъ будутъ посвящать Алексѣя въ домашнія тайны. Мнѣ оставалось только уйти къ себѣ.
   Положеніе было отвратительное. Какъ будто въ одной изъ комнатъ лежалъ покойникъ и никто не зналъ, когда будутъ выносить его изъ дома на кладбище.
   Всѣмъ было тяжело и я чувствовалъ, что именно на мнѣ лежитъ обязанность, наконецъ, вынести изъ дома покойника.
   Ждать, что Ольга Васильевна придетъ ко мнѣ объясняться, я не имѣлъ никакихъ основаній. Прежде всего, она женщина и къ тому же чувствуетъ себя оскорбленной.
   Признаюсь, что этотъ шагъ для меня мучителенъ, но я долженъ былъ сдѣлать его для общаго блага. Я былъ въ положеніи дирижера, у котораго оркестръ тянетъ безконечный диссонансъ и, сколько онъ ни стучитъ своей палочкой, какъ выразительно ни киваетъ головой въ сторону то скрипокъ, то трубъ, диссонансъ все тянется и раздираетъ уши и никакъ не можетъ разрѣшиться.
   И я таки набрался духа и однажды постучался въ дверь къ Ольгѣ Васильевнѣ.
   -- Кто это?-- спросили меня.
   -- Это я.
   -- Зачѣмъ?
   -- Такъ... Мнѣ нужно поговорить...
   -- Пожалуйста.
   И я вошелъ. Было часовъ десять вечера. Свѣтъ электрической лампы былъ ограниченъ абажуромъ и Ольга Васильевна была вся въ тѣни. Она до моего прихода лежала на кровати, при моемъ же появленіи приподнялась и сѣла. Поставивъ локти на колѣни, она спрятала лицо между рукъ и я не могъ разглядѣть ее... Кажется, что вѣки ея были нѣсколько припухшими отъ слезъ.
   Я подошелъ къ туалету на другомъ концѣ комнаты и опустился на стулъ.
   -- Ты понимаешь, Ольга, что такое положеніе не можетъ продолжаться,-- сказалъ я и въ своемъ голосѣ почувствовалъ смущеніе и нетвердость.
   -- Положеніе?-- промолвила Ольга Васильевна и подняла голову.-- Оно создано тобой.
   -- Оно создано жизнью, Ольга,-- возразилъ я.
   -- Именно двумя мѣсяцами жизни? Да?
   -- Нѣтъ, всей жизнью. Два мѣсяца послужили только къ раскрытію истины.
   -- Подумать только, какъ легко добиться истины! Стоить только съѣздить въ Египетъ!-- съ какой-то трагической ироніей замѣтила Ольга Васильевна: -- но въ концѣ концовъ, прибавила она,-- чего же ты хочешь отъ меня?
   -- Хочу устроить жизнь такъ, чтобы она была удобна или, по крайней мѣрѣ, выносима для всѣхъ насъ.
   -- Она была такою двадцать три года.
   -- Но, пойми, что такая она уже сдѣлалась невозможной.
   -- Почему? Объясни мнѣ это,-- потому что отъ этого можно съ ума сойти. Какъ можетъ человѣкъ быть доволенъ, спокоенъ, удовлетворенъ двадцать три года и вдругъ, вдругъ... Нѣтъ, постой, -- поспѣшно перебила она, замѣтивъ, что я хочу возражать: -- я требую, чтобы мнѣ объяснили такъ, чтобы я поняла. Дѣло идетъ о моей жизни... Я думала, что я сама выбрала для себя жизнь и, если я веду ее честно и добросовѣстно, то и впредь буду жить, какъ хочу... А оказывается, что кто-то другой рѣшаетъ для меня, выбираетъ для меня жизнь, находя, что прежняя плоха, а хорошая будетъ какая-то другая, новая... Такъ я этого не хочу... Понимаешь ли ты? Это меня оскорбляетъ и я требую, чтобы мнѣ, покрайней мѣрѣ, объяснили...
   Въ голосѣ ея клокотало негодованіе, въ немъ слышались истерическія ноты.
   Я привыкъ видѣть мою жену уравновѣшенной и спокойной и это меня пугало. Но это объясненіе, котораго отъ меня требовали, едва ли могло успокоить ее. Въ немъ я долженъ былъ коснуться тончайшихъ нитей нашихъ отношеній и какъ бы осторожно и мягко я ни сдѣлалъ это, все-таки это будетъ дѣйствіе грубое и оскорбительное.
   Но я все же сдѣлалъ попытку быть деликатнымъ. Я сказалъ:
   -- Ольга, тебѣ мѣшаетъ раздраженіе. Но если бы ты могла на минуту овладѣть собой и подумать -- ты вѣдь умна и умѣешь рѣшать сложные вопросы -- ты нашла бы, что у тебя уже достаточно данныхъ, чтобы самой все объяснить.
   -- Я не могу... Не хочу... Это не отъ меня. Мнѣ преподносятъ, меня огорошиваютъ. Значитъ должны, должны объяснить!
   -- Ты вынуждаешь меня сдѣлать это,-- сказалъ я, чувствуя, что ея упорство и настойчивость вызываютъ уже и во мнѣ раздраженіе.-- Я объясню, но прошу тебя не оскорбляться, если я не сумѣю избѣжать нѣкоторыхъ непріятныхъ словъ... Я обязанъ называть вещи ихъ именами.
   -- О, пожалуйста... Я только этого и хочу... Оскорбить меня уже никто не можетъ.
   -- Ну, такъ вотъ, видишь ли... Да, конечно, двадцать три года, цифра эта правильная. Періодъ времени большой. Что же было эти двадцать три года? Прежде всего нужно взять исходную точку, отъ которой все пошло. Это -- первая встрѣча двухъ юныхъ существъ -- молодого архитектора, только что кончившаго ученіе и молодой дѣвушки. Встрѣтились, зажглись, неудержимо потянулись другъ къ другу. Страстное влеченіе закрѣплено бракомъ и началась жизнь. Кипучая молодость, горячая кровь, взаимное влеченіе -- все это вмѣстѣ было чувство, была любовь. И была у нихъ по скудости заработка одна спальня и одна кровать. И это было естественно и нисколько не удивляло ихъ, что вотъ они двое, еще мѣсяцъ тому назадъ едва знакомые и у нихъ одна спальня и одна кровать. Ихъ это не удивляло и ни кого другого не удивляло, потому что была молодость, огонь въ крови, кипѣніе, влеченіе страсти или все вмѣстѣ -- чувство, любовь...
   -- Но съ годами все это улеглось, кипятокъ остылъ и на мѣстѣ бурной страсти осталась теплая водичка. А они... Ахъ, правда, они разбогатѣли и устроили себѣ каждый по спальнѣ и по кровати... Но все равно, въ извѣстные дни и часы, когда въ домѣ все улеглось и затихло, погасли огни и плотно затворились двери, они сходились и раздѣляли постель, совершенно такъ, какъ будто у нихъ оставались все та же молодость, огонь въ крови, кипѣніе, влеченіе страсти... Но ничего этого не было. Была только привычка и было удобство обстановки...
   -- Каждый имѣетъ право говорить только за себя... Только за себя! протестующимъ голосомъ воскликнула моя жена.
   -- Да, да. Конечно... Но скажи же ты за себя,-- только по чистой совѣсти, и не обманывай себя. Перенесись мысленно на годъ назадъ или два, три... Вотъ я ушелъ изъ дому утромъ и не возвращаюсь до шести часовъ вечера. Ты тоскуешь? сердце твое мучительно сжимается отъ страха и въ тоже время сладостно млѣетъ отъ ожиданія встрѣчи? А когда раздается звонокъ въ передней, оно неистово и радостно бьется, кровь приливаетъ къ лицу, ты бѣжишь на встрѣчу, горячій румянецъ на твоихъ щекахъ, въ глазахъ туманный блескъ? Да, да? Это такъ бывало? Ты такъ чувствовала -- годъ, два, три, четыре тому назадъ? Ты молчишь, но я за тебя отвѣчу: нѣтъ, ты не тосковала, а спокойно совершала свой кругъ дневныхъ занятій, а если я не приходилъ къ шести часамъ, ты начинала безпокоиться, что простынетъ супъ и перестоится пирогъ... Когда же раздавался въ передней звонокъ, ты говорила, ну, вотъ хорошо, теперь можно обѣдать. Я входилъ и цѣловалъ твою руку -- холоднымъ поцѣлуемъ привычки, и ты цѣловала меня въ щеку или въ лобъ, не чувствуя въ груди ни малѣйшаго трепета. Развѣ это не такъ? По совѣсти, по правдѣ... Не передо мной,-- я знаю, что ты мнѣ не солжешь,-- а передъ собой...
   Ольга Васильевна помедлила съ полминуты, но она не припоминала, а только рѣшала, сказать по совѣсти или нѣтъ? Она отвѣтила:
   -- Да, это такъ. Но что же слѣдуетъ изъ этого?
   -- Разлука безъ тоски, свиданіе безъ радости, поцѣлуи безъ огня и интимная близость безъ неудержимаго влеченія, безъ сердечнаго трепета, безъ страсти... Что же это? Рабство привычкѣ, отбываніе повинности, имитація чувства ради взаимнаго удобства... Сколько бы мы ни искали опредѣленій, съ каждымъ новымъ мы будемъ спускаться все ниже и ниже...
   -- Допустимъ, допустимъ... Меня не интересуютъ твои опредѣленія. Но что же ты мнѣ предлагаешь? Чего ты хочешь отъ меня добиться?
   -- Одного: признанія, что это такъ, что такая близость лжива и каждый изъ насъ, уважая другъ друга, такою близостью оскорбляетъ его.
   -- И дальше?
   -- То, что дальше, само за себя кричитъ: этой близости не должно быть. Я предлагаю тебѣ жизнь двухъ друзей, ну, товарищей, назови это какъ хочешь, но не то, не то, что уже сдѣлалось мертвой привычкой...
   -- Никогда! Твердо, рѣзко и съ непоколебимой убѣжденностью воскликнула моя жена и подняла голову и выпрямилась и вызывающе смотрѣла на меня.-- Никогда! О, я прекрасно понимаю истинный смыслъ этого предложенія. Друзья и товарищи будутъ жить въ одной квартирѣ и дѣлить вмѣстѣ обѣдъ и ужинъ, но въ то же время товарищъ-мужчина будетъ на сторонѣ дѣлить себя съ другой женщиной или другими женщинами, а товарищъ-женщина облачится въ невидимую, неосязаемую схиму и приметъ вынужденное монашество... Я не имѣю ни малѣйшаго желанія надѣвать схиму. Я не старуха. Я здорова и я еще женщина...
   -- Но ты будешь также свободна, какъ и я.
   -- Что? Свободна? И, издѣваясь надо мной такимъ образомъ, ты прямо смотришь мнѣ въ глаза?.. Берутъ женщину, когда она едва-едва только расцвѣла, пользуются ея молодостью, свѣжестью ея тѣлѣ, красотой ея лица, прелестью ея наивнаго неопытнаго чувства, извлекаютъ изъ нея всѣ радости интимной жизни и вдобавокъ еще заставляютъ ее выносить, произвести на свѣтъ, выкормить и воспитать троихъ дѣтей... Двадцать три года пользовались ею для своихъ надобностей и вдругъ послѣ всего этого догадались, что дѣлали это безъ любви, что это была ложь, самообманъ, пошлость и еще тамъ что то, столь-же дрянное, и ей говорятъ:-- ты больше не нужна, ты свободна. Но вѣдь это же колоссальная несправедливость!
   -- Но, Ольга, если это дѣйствительно такъ -- ложь, самообманъ и пошлость, неужели же люди, уважающіе себя и другъ друга...
   -- Вздоръ, никакого тутъ нѣтъ уваженія... А просто тебѣ надоѣло одно и ты захотѣлъ разнообразія. Все сводится къ одному. Ты недостаточно старъ, чтобы сдѣлаться ангеломъ, но у тебя есть все, чтобы стать сатиромъ!..
   -- Но, Ольга, пусть такъ, чего же ты хочешь? Чего ты требуешь?
   -- Я требую, чтобы жизнь, которая складывалась двадцать три года, не мѣнялась. Въ теченіе двадцати трехъ лѣтъ, мои нервы, мой умъ, весь мой организмъ, всѣ мои духовныя силы приспособлялись къ этой жизни. И такая, какъ теперь, я непригодна для другой жизни. Въ сорокъ лѣтъ я не могу начинать новую жизнь и приспособлять себя къ новымъ условіямъ. Въ сорокъ лѣтъ искать новыхъ встрѣчъ, заводить новыя связи смѣшно, позорно и грязно.
   -- Да я и не хочу мѣнять жизнь. Все останется по старому, кромѣ...
   -- Нѣтъ! Безъ "кромѣ"... Пусть это унизительно, позорно, но я искренна и правдива и говорю: или все, хотя бы это было ложь, самообманъ, пошлость -- все равно... Если люди могли жить съ ложью и пошлостью лучшіе годы, то могутъ дожить съ ними и остатокъ жизни. Или -- жизнь на смарку. Разрушится семья, пострадаютъ дѣти... Все равно... Пусть. Я не признаю для себя этой придуманной середины -- "другъ и товарищъ"... Я жена и могу быть только женой или врагомъ... Больше я ничего не скажу и пожалуйста -- никакихъ объясненій.
   Она встала и, подойдя близко къ окну, стояла ко мнѣ спиной, какъ бы ожидая, что я уйду: мнѣ только это и оставалось.
   Но я, еще не взвѣсивъ всѣхъ результатовъ этого объясненія, уже смутно сознавалъ, что въ эту минуту разрѣшается судьба нашей семьи, и почувствовалъ, что на мнѣ лежитъ обязанность исчерпать всѣ средства безъ остатка.
   Теоретическіе доводы оказались безсильны. Но развѣ я былъ искрененъ и правдивъ до конца? Вѣдь моя египетская исторія лежала подъ спудомъ. Я не только не признался въ ней, но даже косвенно отрицалъ ее. Это было то малодушіе, благодаря которому я нѣсколько дней мучилъ Ольгу Васильевну неизвѣстностью. А между тѣмъ моя египетская исторія можетъ нанести ей глубокое оскорбленіе, которое способно перевернуть всѣ ея взгляды на этотъ вопросъ. И я рѣшился.
   -- Ольга, я долженъ сказать тебѣ -- потому что ты имѣешь право знать все,-- я долженъ оказать тебѣ, что въ Каирѣ у меня была встрѣча, увлеченіе... которое не ограничилось платоническими вздохами.
   Она быстро и круто повернулась ко мнѣ, на губахъ ея сверкала саркастическая усмѣшка.
   -- Я это знаю... Неужели ты допускаешь, что я думала иначе? Мужчина покидаетъ женщину только тогда, когда беретъ другую...
   -- Но, перебилъ я ее, эта исторія кончилась и никогда не возобновится.
   -- Кончилась эта, начнется другая... третья...
   -- И это нисколько не мѣняетъ твоего взгляда?
   -- Да вѣдь ты двадцать лѣтъ обманывалъ, что-жъ тебѣ помѣшаетъ дѣлать это и впредь?.. Ахъ, ради Бога прекрати это жестокое объясненіе... Поступай, какъ хочешь... Я добровольно ни отъ чего не откажусь. И все, что будетъ не это, я приму, какъ насиліе. Уходи, ради Бога уходи! Ты мнѣ отвратителенъ...
   

II.

   Долженъ признаться, что за эти нѣсколько дней моя освобожденная личность сильно окрѣпла и утвердилась въ своей новой позиціи. Какъ ни сильны были рѣчи моей жены, какъ ни трогалъ меня ея плачъ, тихо раздававшійся въ спальнѣ въ тотъ день и на другой день, но я ни на іоту не подался. Уступка казалась мнѣ невозможной.
   Даже признавъ, что по отношенію къ ней та форма, которой я добивался, была бы дѣйствительно колоссальной несправедливостью, я не могъ отказаться отъ своихъ требованій. Но меня страшно угнетали тѣ странныя неопредѣленныя отношенія, какія установились въ нашемъ домѣ. Полная катастрофа, которая заключалась бы въ томъ, что мы разошлись бы съ Ольгой Васильевной и стали жить отдѣльно, мнѣ представлялась гибельной для дѣтей. Алексѣй пожалуй отъ этого почти не пострадалъ бы. Онъ вѣроятно остался бы со мной. Но дочери, имъ пришлось бы жить съ матерью и Богъ знаетъ, какія отношенія установились бы у меня съ ними и къ чему это привело бы.
   Я не разъ въ жизни наблюдалъ раздвоенныя такимъ образомъ семейства, когда разошедшіеся супруги дѣлили между собой дѣтей. Отношенія устанавливались уродливыя и это отражалось на дѣтскихъ душахъ.
   Правда, наши дѣти были уже взрослые, но возрастъ ихъ былъ самый воспріимчивый, возрастъ когда на всѣхъ парахъ формируется міросозерцаніе. И сознаніе, что я вношу въ него трещину какъ разъ въ эту пору, мучило меня.
   Занятый работой, я слабо наблюдалъ то броженіе, какое происходило въ комнатахъ моихъ дочерей и въ маленькой гостинной. Алексѣй опять увлекся и совершенно отбился отъ дома. Я видѣлъ только что онѣ и приходившіе къ нимъ ихъ молодые друзья ведутъ себя сдержанно, даже таинственно, очевидно сильно принимая въ расчетъ происшедшую въ домѣ перемѣну отношеній. Но это были поверхностныя впечатлѣнія.
   Но вотъ однажды, когда свечерѣло, послѣ обѣда, я сидѣлъ за столомъ надъ работой и тихо скрипнула дверь и вошла Тася. Я поднялъ голову и вопросительно посмотрѣлъ на нее.
   -- Я тебѣ помѣшала? спросила она.
   -- Нѣтъ, Тася... Нисколько, отвѣтилъ я, отодвигая отъ себя работу.-- А ты хочешь что-нибудь сказать мнѣ?
   -- Нѣтъ, такъ, поболтать.
   -- Ну, садись... Я очень радъ поболтать съ тобой.
   А все таки это желаніе "поболтать" показалось мнѣ страннымъ. Никогда дочери не приходили ко мнѣ съ такимъ желаніемъ и это была новая черта.
   Тася сѣла на диванѣ и, какъ мнѣ показалось, нѣкоторое время готовилась къ началу разговора. Наконецъ, она сказала:
   -- Папа, что-же это будетъ?
   Такъ поставленный вопросъ въ моихъ глазахъ заключалъ въ себѣ чрезвычайно сложный смыслъ. Въ немъ слышалось мнѣ не недоумѣніе, не растерянность, а, напротивъ, полное знаніе сути происходящихъ событій.
   Она не спрашивала: что означаетъ поведеніе матери и мое и все происходящее въ домѣ, она какъ бы говорила: я все вижу, знаю и понимаю, скажи только: что будетъ дальше?
   И я, вмѣсто того, чтобы отвѣтить на ея вопросъ, поставилъ свой.-- А что же ты, Тася, знаешь и думаешь объ этомъ?
   Тася чуть-чуть усмѣхнулась.-- О, я знаю все. Неужели ты думаешь, что мы сидимъ, какъ дуры, смотримъ и хлопаемъ ушами?
   -- А что же вы знаете?
   -- Я же говорю: все. Все, что было между тобой и мамой, мы знаемъ.
   -- Но откуда? Развѣ она вамъ разсказала?
   -- Охъ, нѣтъ. Мама? Что ты? Развѣ она удостоитъ? Она насъ третируетъ, какъ дѣвчонокъ и до сихъ поръ еще, не смотря на то, что мы обѣ взрослыя, на наши разумные вопросы отвѣчаетъ: глупости, глупости... Дѣвочкамъ не надо этого знать... Нѣтъ, мы просто сами узнали.
   -- Какимъ образомъ?
   -- Мы слышали. Въ домѣ все слышно, въ особенности если подойти къ двери...
   Я пристально заглянулъ въ глаза Таси, они были спокойны и серьезны, въ нихъ даже не было лукавства.
   -- Иначе говоря, если подслушивать? сказалъ я.
   -- Да, если подслушивать, подтвердила Тася.
   -- Но, мой другъ, неужели ты думаешь, что это хорошо?
   -- Какъ тебѣ сказать, папа? Конечно, хорошаго въ этомъ нѣтъ ничего, но это вынуждено. Когда намъ не даютъ узнать то, что насъ интересуетъ, вѣдь это насиліе; тогда мы ищемъ своихъ способовъ... Но при томъ есть вещи гораздо худшія.
   -- Напримѣръ?
   -- Напримѣръ, когда при дѣтяхъ не могутъ отказать себѣ въ удовольствіи говорить о разныхъ гадостяхъ,-- но, чтобъ дѣти не поняли, говорятъ эти гадости намеками... Это у насъ дѣлалось всегда и даже когда мы были уже порядочными подростками... Послѣ обѣда, когда гости пьютъ кофе и ликеры, а раньше уже выпили много вина... Знаешь ли ты, что думаютъ въ такихъ случаяхъ дѣти? Они стараются проникнуть воображеніемъ въ то, что прикрыто и недосказано ради нихъ, и по неопытности проникаютъ гораздо глубже, и недосказанное досказывается такъ, что у взрослыхъ, если бы они услышали, покраснѣли бы уши... Ихъ головы всегда полны намеками въ которыхъ, хоть и прикрытая, а всегда чувствуется грязь... И вѣчно мучаются они желаніемъ разгадать эти намеки. И ужъ гдѣ есть что нибудь услышать или увидѣть, тамъ они... Вотъ, почему, папа, мы научились тихонько на ципочкахъ подходить къ дверямъ, когда онѣ заперты и стоятъ около нихъ по цѣлымъ часамъ. Мы научились худшему: ночью долго -- долго не спать и, когда въ домѣ погаснутъ всѣ огни, слушать, не раздадутся ли таинственные шаги въ мягкихъ туфляхъ, не скрипнетъ ли дверь въ спальню... И если такъ случится, босикомъ, затаивъ дыханіе, подходить къ двери и смотрѣть въ щелку и видѣть все... Ты понимаешь папа: все. Такъ развѣ же это не хуже?
   Съ величайшимъ изумленіемъ слушалъ я разсужденія моей дочери. Я точно видѣлъ ее въ первый разъ.
   Воспитаніемъ дѣтей занималась Ольга Васильевна. Я слишкомъ былъ поглощенъ работой и всецѣло возложилъ это на нее. И на своихъ дѣтей я смотрѣлъ, какъ на невиннѣйшія и наивнѣйшія созданія, имѣвшія самое слабое понятіе о жизни. Оказалось, что онѣ знаютъ чуть не всю подноготную жизни.
   Тася смотрѣла на меня, какъ мнѣ казалось, съ сожалѣніемъ. Она не могла не видѣть, до какой степени я изумленъ.
   -- Ахъ, папа, сказала она,-- какой ты наивный... Право, мнѣ кажется, что мы съ Мурой больше знаемъ жизнь, чѣмъ ты. Ты, напримѣръ, думаешь, что есть на свѣтѣ образцовыя жены... Ты маму всегда считалъ такой...
   -- Тася, остановилъ я ее,-- что ты хочешь сказать про свою мать?
   -- Ну, вотъ... Этого нельзя... "Глупости, глупости... Дѣвочки не должны этого знать..." Но отъ того, что я не скажу, я не перестану думать...
   -- Да, это правда... Говори все, что думаешь, Тася.
   -- Я ничего дурного не хочу сказать про маму. Она нисколько не хуже, чѣмъ другія... Даже во многомъ лучше. Но знаешь, когда мы съ Мурой еще дѣвочками сидѣли гдѣ нибудь въ уголку и видѣли какъ жены кокетничаютъ съ мужчинами, не съ мужьями, какъ чувственно подергиваютъ они плечиками, какъ туманятся ихъ влажныя глазки, когда мужчины впиваются губами въ ихъ руки, -- то мы спрашивали другъ у друга: какъ ты думаешь, послѣ этого что они отдаютъ своимъ мужьямъ? И Мура -- она вѣдь умница -- разсудила такъ: женщина -- флаконъ съ духами. Она расточаетъ свой ароматъ и поклонники упиваются имъ. А мужьямъ достается то, что уже выдохлось. И потомъ они говорятъ своимъ мужьямъ: я была вѣрна тебѣ двадцать три года! Но развѣ это вѣрность? Вѣрность, такъ ужъ во всемъ, въ каждомъ движеніи, въ каждой мысли... Быть вѣрной, это значитъ -- пожертвовать собой... Я не умѣю тебѣ объяснить свои мысли, но если я выйду замужъ, я покажу, что значитъ быть вѣрной. Но я Богъ знаетъ куда забралась. Это оттого, папа, что мы съ тобой никогда не говорили. Прежде молчали потому, что никогда тебя не видѣли, кромѣ обѣда и завтрака, а теперь оттого, что въ домѣ виситъ какая-то туча... Я пришла поговорить на счетъ мамы.
   Я сидѣлъ, какъ зачарованный, слушая мысли моей старшей дочери. Я видѣлъ, что рядомъ со мной, въ дѣтскихъ комнатахъ шла напряженная жизнь, дѣятельно формировались умы, вырабатывались взгляды на жизнь и людскія отношенія и какими путями? Извилистыми, потайными. То, въ чемъ отказывали на прямомъ и открытомъ пути, добывалось тихонько, въ темнотѣ, на ципочкахъ, сквозь щелку... Сколько было истрачено даромъ духовныхъ силъ и, быть можетъ, сколько было изломано и изуродовано чистыхъ и правдивыхъ побужденій...
   Можетъ быть, мои глаза явились уже поздно и, заглянувъ въ ихъ души, я найду тамъ такую картину безпорядка, разрушенія, извращенія, что не хватитъ цѣлой жизни на поправленіе всего этого...
   Ничего я не знаю, и эта хорошенькая дѣвушка, сидящая передо мной -- моя дочь -- и съ такой убѣжденностью разсуждающая о самыхъ проклятыхъ вопросахъ человѣческихъ отношеній -- для меня новое лицо, словно я не жилъ съ нею всю жизнь въ одномъ домѣ, а случайно встрѣтился гдѣ нибудь на пароходѣ, въ вагонѣ, на балу.
   -- Что же, Тася, по поводу мамы? спросилъ я съ невыразимымъ любопытствомъ.
   -- Маму не нужно уговаривать.
   -- На что, Тася, уговаривать?
   -- Не нужно настаивать, чтобы это все было по старому.
   -- А какъ же?
   -- Да вѣдь ты самъ сказалъ мамѣ, что это была ложь, обманъ... Мы все слышали, мы все знаемъ... Когда вы съ мамой думали, что мы въ своихъ закоулкахъ живемъ отдѣльной жизнью, мы жили съ вами... Насъ отстраняли, а мы насильно врывались.. И знаешь, папа, ложь не только въ тѣхъ отношеніяхъ, а во всемъ... Вся наша семейная жизнь основана на лжи,-- ты не знаешь по когда нибудь узнаешь и широко раскроешь глаза...
   -- Значитъ, ты хочешь, чтобы семья наша распалась?
   -- Да вѣдь ея давно уже нѣтъ... Это разбитая на кусочки ваза, склеенная гумміарабикомъ... Малѣйшая сыростъ и клей размягчится и она развалится... Будете обвязывать ее нитками, вставлять подпорки и все таки она никуда не будетъ годиться... Ахъ, папа, ты не знаешь... Мы ждали этого, давно ждали и спрашивали -- когда же они поймутъ? И вотъ ты понялъ... И что же? Опять?
   Кто то позвонилъ. Это могло быть только по дѣламъ. Тася встала.
   -- Ты, папа, съ нами говори побольше... Не будь одинъ. А то -- ты вѣдь понимаешь въ чертежахъ, ну и въ другихъ тамъ дѣлахъ, а въ жизни ты ничего не понимаешь. Тебѣ надобно у насъ поучиться.
   Тася сказала это смѣясь и, такъ какъ мой помощникъ съ портфелемъ уже входилъ въ комнату, она поцѣловала меня въ щеку и быстро ушла.
   

III.

   Съ женой у меня не состоялось ни одного объясненія. Она точно въ крѣпости замуравилась въ своихъ двухъ комнатахъ и ничего не хотѣла знать.
   Въ ея характерѣ открылась новая черта, которая прежде никогда не проявлялась и нельзя даже было подозрѣвать ее. Во всѣхъ ея дѣйствіяхъ, словахъ, восклицаніяхъ, было что-то истерическое.
   Раза три я пытался войти къ ней, чтобы поговорить. Хотѣлъ придти къ какому нибудь окончательному рѣшенію. Но на мои попытки слышались возгласы:
   -- Ахъ, ради Бога, оставьте, оставьте меня... Я не хочу, я не могу...
   И она закрывала уши и глаза, чтобы не слышать и не видѣть. Въ этихъ дѣйствіяхъ видѣлось.отсутствіе разумности.
   Но съ дочерьми я сталъ говорить больше. Мура, впрочемъ, мало высказывалась. Въ ея глазахъ постоянно была какая-то загадочная мысль, но она хранила ее при себѣ. И насколько я хорошо познакомился за эти дни съ Тасей, настолько мало я узналъ мою младшую дочь.
   Онѣ были дружны и, какъ казалось, все дѣлали вмѣстѣ; и тѣмъ не менѣе, я видѣлъ, что Мура въ глубокихъ вопросахъ жизни думаетъ иначе, чѣмъ ея сестра и думы свои хоронитъ и бережетъ отъ чужого глава. Но нашими внутренними дѣлами онѣ занимались дружно. Онѣ говорили мнѣ.
   -- Ты, папа, лучше не вмѣшивайся. Не мѣшай намъ. Мы сами устроимъ... Мы маму уговоримъ. Ты не понимаешь, у насъ есть планъ.
   И онѣ дѣятельно работали. Завязались правильныя сношенія съ спальней. Особенно Тася хлопотала. Мура не съумѣла внушить къ себѣ довѣрія Ольги Васильевны, Тася же оставалась тамъ по получасу и больше.
   И вотъ однажды она явилась ко мнѣ, когда я былъ страшно занятъ и сказала.
   -- Если помѣшала, ничего... Страшно важное. Я уговорила.
   -- Что именно?
   -- Я доказала мамѣ, что ей необходимо уѣхать за границу, провѣтриться и собраться съ мыслями.
   -- Она согласилась?
   -- Ну, да... Ты только поскорѣе устрой деньги. Развѣ это не самое лучшее. Тамъ она подумаетъ и пойметъ... А пока мы здѣсь проведемъ втроемъ лѣто.
   -- А дальше?
   -- А дальше будетъ хорошо... Вотъ ты увидишь...
   -- И это серьезно, Тася?
   -- Да, да, папа. Очень серьезно. И знаешь, сама мама, когда уже мнѣ удалось убѣдить ее, вдругъ просвѣтлѣла, почти обрадовалась; вѣдь ей самой надоѣло упорствовать, понимаешь, она забралась въ тупикъ и никакъ не могла оттуда выйти... Доставай паспортъ и деньги; а о себѣ, о лѣтѣ мы ужъ потомъ...
   Тася была вся такая радостная, сіяющая. Я еще не понималъ, почему.
   Однако, я не могъ вполнѣ довѣриться показаніямъ Таси и считалъ нужнымъ получить подтвержденіе отъ самой Ольги Васильевны. И на этотъ разъ, когда я попросилъ позволенія войти къ ней, я не услышалъ истерическихъ возгласовъ, а довольно спокойное: "войди", и я вошелъ.
   Она рылась въ рабочей корзинкѣ и, продолжая свое занятіе, стояла ко мнѣ спиной. Это обстоятельство лишало меня возможности поцѣловать или хоть пожать ея руку. Я просто сказалъ.
   -- Ты ѣдешь за границу?
   -- Кажется, больше ничего не остается, былъ отвѣтъ.-- Ты, конечно, ничего не имѣешь противъ?
   Въ этомъ вопросѣ я разслышалъ злостную иронію. И это былъ большой шагъ впередъ. Я отвѣтилъ вполнѣ искренно.
   -- Ни противъ, ни за. Я хотѣлъ бы, чтобы ты дѣлала то, что тебѣ нравится.
   -- Насколько можетъ нравиться неизбѣжное зло...
   Вдругъ она обернулась ко мнѣ и пристально оглядѣла меня, какъ будто желая застигнуть мою физіономію врасплохъ.
   -- Въ глубинѣ души ты радъ, я это отлично знаю.
   -- Не скрою: это на время разрѣшитъ диссонансъ...
   -- Надѣюсь, что на время... Во всякомъ случаѣ, разъ это такъ рѣшено и у меня нѣтъ другого выбора, пожалуйста не задерживай, мнѣ эта тюрьма опротивѣла.
   -- Хорошо. Я устрою поскорѣе.
   -- Это все, что ты хотѣлъ мнѣ сказать?
   -- Что-же еще? Больше ничего...
   Она нахмурила брови и закусила губу. Можетъ быть, она ждала отъ меня раскаянія или какихъ нибудь теплыхъ словъ.-- Я прибавилъ.
   -- Каждый изъ насъ будетъ имѣть возможность обдумать положеніе...
   -- И одинъ изъ насъ одумается, надѣюсь.
   -- Я тоже надѣюсь.
   -- Только пожалуйста поскорѣе, я хоть сейчасъ уѣхала-бы...
   Я ушелъ и за дверью почувствовалъ, что меня наполняетъ настоящая радость.
   Самымъ дѣятельнымъ образомъ я принялся хлопотать о деньгахъ и паспортѣ. И то и другое не представило никакихъ трудностей. И вотъ два сундука Ольги Васильевны уложены, увязаны. Паспортъ и деньги въ маркахъ и франкахъ переданы ей. На вечеръ назначенъ ея отъѣздъ. Никому изъ знакомыхъ, которые, кажется, уже забыли о насъ, о ея поѣздкѣ не сообщали.
   Въ семь часовъ дворники снесли внизъ сундуки, а горничная повезла ихъ на варшавскій вокзалъ. Тася и Мура были въ шляпкахъ и кофточкахъ. Я безпокойно ходилъ по кабинету, чувствуя, что роль моя при этомъ отъѣздѣ будетъ самая глупая.
   Хотя между нами не произошло настоящей ссоры, но было до очевидности ясно, что мы съ Ольгой Васильевной разошлись до послѣдней возможности. И мнѣ было странно и дико думать объ этомъ.
   Вотъ два человѣческихъ существа, двадцать три года считавшія свои интересы общими, любившія и взростившія однихъ дѣтей, люди, жизни которыхъ казались сплетенными въ одну общую жизнь. Вдругъ изъ ихъ общей жизни выключили одно, только одно условіе и все остальное оказалось незначительнымъ, ничтожнымъ, не способнымъ удержать ихъ у того священнаго мѣста, которое такъ высокопарно называется домашнимъ очагомъ! И это одно -- не имѣющая уже никакого внутренняго оправданія физіологическая близость. Какой же ничтожной прочности было это зданіе!.. Вотъ ужъ по истинѣ (пусть это сравненіе избито) оно подобно карточному домику: вынули одну карту и вся постройка повалилась.
   И я представлялъ себя на вокзалѣ въ роли провожающаго, Что за нелѣпое положеніе! Ольга Васильевна настроена противъ меня явно -- враждебно. Что же я скажу ей на прощаніе? Чѣмъ обмѣняемся мы? Какими нибудь многозначительными ироническими восклицаніями? И обоимъ намъ будетъ до безконечности тяжело.
   Я былъ въ столовой съ дочерьми, когда Ольга Васильевна, одѣтая по дорожному, съ кожаной сумкой въ рукахъ, вышла изъ столовой. Дѣти сейчасъ-же пошли за ней. Она замѣтила меня и скользнула взглядомъ по моему лицу.
   -- Пожалуйста, не провожай меня! Скороговоркой бросила она въ мою сторону и я застылъ на мѣстѣ. Тася оглянулась, посмотрѣла на меня и какъ-то комически подняла брови и затѣмъ всѣ онѣ исчезли.
   Я вошелъ въ кабинетъ и опустился на диванъ. Я чувствовалъ, что изъ груди моей хочетъ вырваться наружу какое то бурное радостное чувство, но что то мѣшаетъ ему. Какъ будто еще не все совершилось для того, чтобы оно имѣло право обнаружить себя. Въ моей головѣ бродили какія-то недосказанныя мысли, которыхъ я не могъ-бы толково изложить.
   Въ квартирѣ была тишина. Я сидѣлъ, не двигаясь и не считая минуть.
   Должно быть, ихъ прошло много. Мое полусознательное состояніе было разсѣяно шагами на лѣстницѣ. Потомъ звонокъ. Шаги кухарки. Щелкнулъ замокъ, въ кабинетъ прибѣжали Тася и Мура съ веселыми восклицаніями, съ громкимъ смѣхомъ, съ радостными лицами.
   -- Ну, мы проводили... Поѣздъ отошелъ... Папа, слышишь, поѣздъ отошелъ за границу...
   И только въ эту минуту дало себѣ волю мое чувство бурной радости. Я поднялся. Дочери болтали, я вторилъ имъ.
   Мы сидѣли въ столовой и пили чай. Лампы, какъ будто, свѣтили ярче, комната стала шире. Мы говорили Богъ знаетъ о чемъ, не имѣвшемъ никакого отношенія къ событію, но всѣ чувствовали одно: освобожденіе отъ гнета, который висѣлъ надъ нами впродолженіи двухъ недѣль.
   Раздался звонокъ. Тася вскочила и побѣжала въ переднюю. Никогда она не сдѣлала бы этого при Ольгѣ Васильевнѣ. Подобные экспансивности были имъ строго воспрещены. Ольга Васильевна развивала въ нихъ солидность и благоразуміе.
   Вошли двое молодыхъ людей -- Стремляновъ, медикъ пятаго курса, въ студенческой полувоенной формѣ и Верстовскій, прошлой осенью кончившій университетъ-юристъ. Оба посѣщали нашъ домъ уже года три и я встрѣчалъ ихъ, но какъ то разсѣянно скользилъ по нимъ и въ сущнооти не имѣлъ о нихъ ни малѣйшаго понятія.
   -- Она уѣхала, тихонько сказала Тася, обращаясь къ Стремлянову, а потомъ съ какой-то непонятной, хотя и не совсѣмъ серьезной торжественностью, взяла его за руку и промолвила: Вотъ, папа,-- позволь тебѣ представить, будущій профессоръ академіи и мой женихъ...
   Съ величайшимъ изумленіемъ, широко раскрытыми глазами я смотрѣлъ на эту пару. Стремляновъ солидно улыбался, но совсѣмъ не собирался превращать это представленіе въ шутку.
   -- Вотъ тебѣ прибавила Тася,-- сюрпризъ номеръ первый. А другіе придутъ потомъ. И будетъ ихъ много, много...
   -- Къ сожалѣнію, сказала чуть-чуть усмѣхнувшись, Мура,-- я не могу повеселить тебя подобнымъ сюрпризомъ... Господа, хотите чаю?
   И она принялась наливать молодымъ людямъ чай.
   

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

   Въ первые дни я въ мнѣніи моихъ дочерей выдержиживалъ карантинъ. Хотя мы сблизились за послѣднее время, но очевидно у нихъ было кое что, относительно чего онѣ не могли предугадать мое мнѣніе!
   Но уже и тогда я могъ видѣть, до какой степени перемѣнился колоритъ жизни въ нашемъ домѣ. Когда я, возвращаясь домой послѣ работы, стоялъ на площадкѣ лѣстницы у двери, я слышалъ звонкіе молодые голоса, оживленный говоръ, смѣхъ, пѣніе и музыку. Иногда не замѣчали, что я вошелъ въ квартиру и все это продолжалось.
   По дорогѣ къ себѣ въ кабинетъ, я видѣлъ въ столовой и въ гостинной гостей, среди которыхъ были и дѣвушки.
   Но мое присутствіе въ домѣ какъ то вдругъ лишало всѣхъ непосредственности, голоса понижались, оживленіе падало и всѣ начинали двигаться медленнѣй и говорить тише. Все таки, значитъ, между мной и моими дочерьми и ихъ кругомъ знакомыхъ стояла какая то стѣна.
   Но мнѣ довольно легко удалось разрушить эту стѣну. Какъ то разъ я взялъ да и появился среди нихъ. Это было въ субботу вечеромъ. Общество состояло изъ полутора десятка молодыхъ людей и дѣвушекъ. Ни одно лицо не было для меня новымъ. Дѣвушекъ я зналъ еще дѣвочками, когда онѣ учились въ гимназіи вмѣстѣ съ моими дочерьми.
   Я долженъ сказать, что все же мнѣ это стоило нѣкоторыхъ усилій. Общество, въ которомъ я вращался, было или чисто-дѣловое или условно-пріятельское. Это было пріятельство на почвѣ дѣловыхъ отношеній, за рѣдкими исключеніями, нисколько не основанное на взаимной симпатіи. Люди, которымъ я говорилъ ты, были мнѣ духовно не ближе, чѣмъ первый встрѣчный на улицѣ. Но съ тѣмъ я сидѣлъ на школьной скамьѣ, съ другимъ ежедневно встрѣчался на постройкахъ, когда нибудь выпилъ на ты, можетъ быть даже крестилъ у него дѣтей.
   И въ отношеніяхъ съ ними у меня не могло быть искренности и простоты; но зато много было дипломатіи и лицемѣрія.
   Здѣсь я сразу почувствовалъ другую атмосферу, и иныя основы взаимныхъ отношеній. Глядя на нихъ, на эти молодыя лица, на ихъ манеру обращенія, нельзя было не почувствовать, что осторожность, расчетливость въ словахъ, выдержка и тому подобныя житейскія качества, вырабатываемыя практикой жизни, здѣсь были бы рѣзкимъ диссонансомъ.
   Да и самая внѣшность ихъ,-- открытыя лица, не хитрыя глаза, беззлобныя усмѣшки, все это будило въ моей душѣ тѣже качества, которыя, конечно, когда-то были свойственны и мнѣ, но были скомканы и извращены житейской необходимостью.
   И я какъ то невольно вдругъ отрѣшился отъ обычной суховатости, почувствовалъ себя простымъ и добрымъ малымъ и заговорилъ съ ними, какъ старый знакомый и товарищъ.
   И вотъ тогда то я увидѣлъ во всю величину и въ полномъ освѣщеніи перемѣну, происшедшую въ нашемъ домѣ съ отъѣздомъ Ольги Васильевны.
   Вдругъ точно у нихъ снялись путы съ рукъ и ногъ и въ легкихъ прибавилось воздуха. Все задвигалось и заговорило свободно, непринужденно и стало все просто, весело и хорошо.
   Я узналъ, что всѣ они "боялись взгляда" Ольги Васильевны. Этотъ взглядъ -- я припомнилъ. Она дѣйствительно умѣла обдавать имъ человѣка съ ногъ до головы, какъ холодной водой. И это дѣлалось всякій разъ, когда ей казалось, что поведеніе молодыхъ людей по отношенію къ ея дочерямъ принимаетъ нѣкоторый оттѣнокъ вольности. И оттого при ней молодежь всегда вела себя принужденно и ненатурально. Когда, во время нашихъ еженедѣльныхъ вечеринокъ, Ольга Васильевна входила въ гостинную, гдѣ обыкновенно сидѣла молодежь, громкіе голоса и звонкій смѣхъ разомъ замолкали. И у молодыхъ людей въ нашемъ домѣ образовалась привычка говорить между собой въ полголоса.
   Я, самъ того не замѣчая, въ этомъ миломъ обществѣ превратился въ стараго студента. Когда я началъ вспоминать и разсказывать имъ эпизоды изъ моихъ студенческихъ лѣтъ, на мою долю даже выпалъ нѣкоторый успѣхъ, меня окружили и слушали. Потомъ заставили играть на віолончели, что я дѣлалъ съ довольно умѣреннымъ искусствомъ. Затѣмъ пѣлъ баритонъ, пѣла одна изъ подругъ Таси, танцевали и меня заставили по большой гостинной, въ которой мебель была сдвинута къ стѣнѣ, пронестись въ вальсѣ.
   -- Ахъ, папа,-- говорила мнѣ Тася, -- мы и не подозрѣвали, что ты такой славный малый.
   Когда я представилъ себѣ на минуту, что вдругъ вошла сюда Ольга Васильевна, для меня стало ясно, что непремѣнно произошла бы катастрофа.
   Что молодежь была бы смущена и не знала бы, куда дѣваться, это еще съ полъ бѣды. Но трудно представить себѣ, до какой степени былъ бы сконфуженъ и пристыженъ я.
   И замѣчательно, что такого поразительнаго эффекта Ольга Васильевна достигала однимъ только своимъ взглядомъ. Никогда она не читала нравоученій, не дѣлала бурныхъ сценъ и не пилила, но взглядъ ея -- строго порядочной женщины, солидной матроны, державшейся всегда лучшаго тона, до такой степени былъ полонъ благородства и добродѣтели, что подъ его дѣйствіемъ погасала всякая попытка сколько нибудь свободнаго проявленія личности.
   И я, проводившій свою жизнь по установленнымъ въ теченіе многихъ лѣтъ трафаретамъ, только теперь замѣтилъ, до чего все это было скучно и какъ тягуче-тоскливы были наши маленькіе вечера.
   И все это дѣлала Ольга Васильевна по ея собственному мнѣнію не для себя, а для дочерей, чтобы сохранить за ними репутацію строго воспитанныхъ, благоразумныхъ и добродѣтельныхъ дѣвушекъ.
   Но дѣвушки страшно тяготились этимъ и тайно развивались совсѣмъ по своему и не только развивались, но подготовляли для себя жизнь по своимъ взглядамъ и по своему фасону, и тѣ формы, въ которыя въ скоромъ времени вылилась ихъ жизнь, были живымъ и яркимъ противорѣчіемъ тому, о чемъ такъ тщательно, почти самоотверженно заботилась Ольга Васильевна и къ чему готовила ихъ во что бы то ни стало.
   Представленіе мнѣ Тасей своего жениха нисколько не было шуткой. Романъ этотъ далеко не былъ новымъ. Онъ тянулся уже больше года, произростая подъ сводами нашей квартиры, несмотря на то, что подъ ними же такъ властно господствовалъ знаменитый "взглядъ" Ольги Васильевны.
   Стремляновъ и Тася по цѣлымъ часамъ просиживали гдѣ нибудь въ уголкѣ за роялемъ или задрапированные листьями пальмы, и у нихъ шли тихія несмолкаемыя бесѣды.
   И это не было легкомысленное шушуканіе или игра воспаленными взглядами и взаимнымъ прикосновеніемъ. Здѣсь, во время этихъ долгихъ бесѣдъ въ четверть голоса, происходила безпощадная критика нашихъ отношеній и практиковавшихся нами пріемовъ и формъ жизни. Здѣсь мы уличались въ неискренности, лжи, въ жалкой покорности привычкѣ, какъ своей такъ и чужой, и въ тысячѣ другихъ слабостей и пороковъ, на которыхъ была основана наша жизнь. И здѣсь же, на развалинахъ разрушеннаго зданія, строилось новое, которое имъ казалось совершеннымъ и которое они создавали для себя.
   Вся молодежь, посѣщавшая нашъ домъ, стояла въ тайной оппозиціи къ намъ и, сохраняя въ нашихъ глазахъ видъ членовъ нашего круга, вела совершенно особую жизнь. Тутъ не было никакой организаціи, а просто всѣ они чувствовали надъ собой гнетъ нашего авторитета, не видя за нами никакихъ правъ на него.
   И тамъ, въ маленькой гостинной, которую они облюбовали, было нѣсколько признанныхъ романовъ, которыя должны были окончиться бракомъ. Про Тасю и Стремлянова вся молодежь давнымъ-давно знала, что они женихъ и невѣста. Подъ шумъ разговоровъ "старшихъ" въ столовой и другихъ комнатахъ здѣсь сдержанными голосами дебатировались глубокомысленные вопросы жизнеустройства и -- послушать ихъ, показалось бы, что отсюда, изъ этой небольшой комнаты, изойдутъ новыя формы жизни, которыя перевернутъ міръ.
   Я познакомился ближе съ Стремляновымъ. Съ виду это былъ высокій стройный юноша, державшійся чрезвычайно прямо. Лицо у него было открытое, глаза ясные и въ то-же время серьезные. Онъ носилъ рыжеватую бородку и небольшіе усики; недлинные, въ порядкѣ содержимые волосы на его головѣ слегка вились кудрями.
   Онъ былъ образцовый студентъ, влюбленный въ свою медицину нисколько не меньше, чѣмъ въ Тасю. Въ академіи онъ считался талантомъ, тамъ на него надѣялись и уже было извѣстно, что онъ при ней будетъ работать и современемъ получитъ каѳедру.
   Къ Тасѣ онъ относился съ какой-то предупредительной нѣжностью, но безъ малѣйшей слабости, скорѣе даже въ немъ чувствовалась твердость убѣжденій, и мнѣ приходилось не разъ видѣть, какъ онъ настаивалъ явно противъ ея желанія и она уступала.
   -- Я боюсь, Тася, не слишкомъ ли ты своему жениху поддаешься. Ты избалуешь его и тебѣ потомъ будетъ трудно съ нимъ,-- говорилъ я Тасѣ.
   -- О, папа, ты не знаешь, какой это сильный человѣкъ. Ты когда нибудь попристальнѣе всмотрись въ его глаза: какая въ нихъ сила! А силѣ какъ же можно не подчиниться?
   -- Но это значить -- сознательно идти на рабскую долю...
   -- Это совсѣмъ не то, не то, что ты думаешь. Мы съ Дмитріемъ (его звали Дмитріемъ Антоновичемъ) много-много думали объ этомъ... Обыкновенно семья состоитъ изъ двухъ личностей и они ужъ непремѣнно соперничаютъ, кто кого придушитъ, и тайно враждуютъ; или одинъ покоряется, а другой садится ему на шею. А мы думаемъ, что семья только тогда семья, когда двѣ личности превратились въ одну. Дмитрій говоритъ: семья есть химическое соединеніе двухъ элементовъ. Было два отдѣльныхъ элемента -- двѣ личности, они вошли въ химическое соединеніе и стала одна личность,-- совсѣмъ новая, обладающая новыми качествами. Онъ приводитъ примѣръ: водородъ и кислородъ. Когда они соединятся, то получается вода, которая по качествамъ не похожа ни на то, ни на другое.
   -- Да, возразилъ я,-- но въ этомъ химическомъ соединеніи одинъ непремѣнно преобладаетъ надъ другимъ.
   -- Такъ и должно быть. Вотъ и въ его примѣрѣ тоже: водорода вдвое больше, чѣмъ кислорода.
   -- Значитъ, все-таки насиліе...
   -- Нѣтъ. Въ любви нѣтъ насилія. Я не такъ ясно говорю, какъ Дмитрій, но мы это хорошо разобрали. Онъ говоритъ: когда вода падаетъ сверху и своей тяжестью заставляетъ двигаться мельничное колесо и весь механизмъ мельницы, развѣ это насиліе? Это физическій законъ. И вотъ, когда семья будетъ такимъ химическимъ соединеніемъ, уже тогда не можетъ быть въ ней ни соперниковъ, ни вражды. Въ водѣ нѣтъ отдѣльно ни водорода, ни кислорода, а есть только вода. Такъ и въ семьѣ, настоящей семьѣ, нѣтъ ни мужа, ни жены, а есть только семья...
   Смотрѣлъ я на нее и мнѣ хотѣлось многое, очень многое возразить ей. Сколько разъ дѣлались опыты такого рода химическихъ соединеній и какъ они плачевно всегда кончались!.. И тѣ же сравненія, и таже вѣра въ красивое сочетаніе словъ. И всѣмъ казалось, что они-то и призваны разрѣшить проклятую задачу.
   Но я не возражалъ. Пріятно заблуждаться -- право каждаго.
   

II.

   Въ маѣ мы начали готовиться къ лѣту. Было рѣшено, что въ концѣ этого мѣсяца произойдетъ вѣнчаніе Таси съ Стремляновымъ. У меня была мысль взять большую дачу и провести лѣто вмѣстѣ, но мысль эта встрѣтила отпоръ со стороны молодой четы.
   -- Ты знаешь, папа, какъ я тебя люблю,-- сказала мнѣ Тася,-- а ужъ какъ привязана къ Мурѣ, такъ и говорить нечего. Но мы хотимъ сразу начать нашу жизнь по своему. Ужь вы съ Мурой не сердитесь на насъ.
   Надо было согласиться съ этимъ и искать двѣ дачи. Ѣздили мы по всѣмъ окрестностямъ Петербурга и тутъ обнаружилось, что Тася и Стремляновъ ни за что не хотятъ устроиться сколько нибудь прилично.
   У нихъ было рѣшено начать жизнь съ самого малаго. У Стремлянова не было никакихъ запасныхъ средствъ. Оставленіе при академіи сулило ему что-то около шестисотъ рублей въ годъ.
   Я имѣлъ полную возможность оказать имъ довольно широкую поддержку и предложилъ купить имъ обстановку комнатъ на пять, посуду и все необходимое. Но они и слышать не хотѣли. Единственное, на что они согласились, это -- чтобы Тася вносила въ общій бюджетъ столько же, сколько будетъ имѣть Стремляновъ и то только на первое время, пока не станетъ зарабатывать практикой.
   Будущее представлялось имъ блестящимъ и они вовсе не имѣли въ виду играть въ простоту и дешевизну. Они мечтали жить широко, ни въ чемъ себѣ не отказывая. Въ ихъ программу входили и лошади, и вечера, и театры, и выѣзды, и туалеты. Но все это потомъ.
   Стремляновъ, идеи котораго довольно точно отражала Тася, говорилъ:
   -- Каждый имѣетъ право пользоваться наилучшими благами, но только тогда, когда онъ ихъ самъ добылъ. Мы новички въ жизни. Намъ, конечно, нужна поддержка, но только на самое необходимое. А ужъ что больше необходимаго, то мы должны пріобрѣтать сами.
   И они нашли для себя въ Павловскѣ самую миніатюрную дачку, въ которой было всего двѣ маленькихъ комнаты съ кухней и небольшой садикъ.
   Мы съ Мурой поселились въ Царскомъ Селѣ, и наше жилище по сравненію съ ихъ дачей могло бы показаться дворцомъ.
   Я не имѣлъ никакого желанія мѣнять свои многолѣтнія привычки, а Мура пока держала себя въ тайнѣ. Какъ-то такъ вышло, что все это время пришлось заниматься Тасей и ея будущимъ мужемъ. А моя младшая дочь, съ которой мнѣ предстояло дѣлить жизнь, оставалась въ тѣни. Вѣрнѣе будетъ сказать, что она сама себя умышленно прятала въ тѣнь. Она совсѣмъ не высказывалась относительно себя; что же касается идей Таси, то я зналъ только, что Мура совершенно не раздѣляетъ ихъ, потому что считаетъ ихъ ошибочными.
   Она ничего не имѣла противъ хорошо обставленной дачи, и мы на такой и остановились.
   Въ концѣ мая, когда Стремляновъ раздѣлался съ весенними экзаменами, произошло вѣнчаніе. Молодые люди отвергли какую бы то ни было торжественность; но Тася настойчиво пожелала соблюсти всѣ предразсудки, какими сопровождается вѣнчаніе. Она сдѣлала себѣ бѣлое платье съ длиннымъ треномъ, нарядилась въ фату и украсила себя цвѣтами невинности.
   Въ церкви была вся молодежь, посѣщавшая нашъ домъ, а потомъ у насъ обѣдали и провели вечеръ -- шумно, говорливо, весело и дружно. Въ молодые годы все это дѣлается удивительно красиво и чисто.
   Вслѣдъ за этимъ мы переѣхали на свои дачи.
   Съ первыхъ же дней для меня стало ясно, что съ Мурой мы прекрасно уживемся. Я не могу сказать, чтобы она была нелюдима и избѣгала людского общества. Но все же особенной общительностью она не отличалась. "Своя комната" для нея имѣла какое-то совершенно исключительное значеніе. Мнѣ она конечно не запрещала входить туда, но я самъ почувствовалъ, что это не доставляетъ ей удовольствія.
   Когда я заходилъ къ ней, она разговаривала со мной обыкновеннымъ простымъ тономъ, но въ глазахъ ея появлялась какая-то холодная строгость.
   -- Ты не любишь, чтобы я бывалъ у тебя, Мура?-- какъ-то сказалъ я ей.
   -- О, нѣтъ, совсѣмъ не то!-- съ живостью возразила она,-- мнѣ даже пріятно. Но есть что-то... Оно выражается помимо моей воли... Но это относится не къ тебѣ, а вообще.
   Это было загадочно и я захотѣлъ узнать больше.
   -- Да ничего такого личнаго или фактическаго... А просто каждый долженъ чувствовать, что ему обезпечено право, когда онъ захочетъ, быть одному.
   -- Ты любишь одиночество?
   -- Ты меня не понялъ. Не самое одиночество, а право на него, увѣренность, что это всегда, въ каждую минуту, тебѣ обезпечено. Развѣ ты не замѣчалъ, что, когда тебѣ въ голову приходятъ мысли, которыхъ ты никому не сказалъ бы, и это происходитъ среди общества, когда ты не одинъ, то у тебя является чувство неловкости... Какъ будто присутствующіе слышать или видятъ твои мысли. Ты этого не замѣчалъ?
   -- Признаюсь, нѣтъ...
   -- А я всегда такъ чувствую.
   -- Но почему же? Если ты эти мысли не высказываешь, то никто ихъ и не знаетъ.
   -- Но могутъ прочитать намекъ на нихъ въ глазахъ, въ голосѣ. Мысль даетъ настроеніе... Однимъ словомъ хоть самая маленькая крупица тебя, твоей души, помимо твоего желанія становится достояніемъ другого. Но повторяю, папа, къ тебѣ это не относится. А вообще я этого не люблю. "Своя комната", это -- мой храмъ, мое святое мѣсто.
   Разумѣется, хотя Мура и дѣлала для меня исключеніе, я пересталъ заходить въ ея комнату.
   Очень удивило меня также то обстоятельство, что съ выходомъ замужъ Таси, у насъ въ домѣ почти перестала бывать прежняя молодежь. Заходили два студента, пріѣзжавшіе изъ Петербурга. Остальные, хотя большинство ихъ я видѣлъ въ паркѣ и на улицѣ, такъ какъ они жили въ Царскомъ и въ Павловскѣ, зашли только по разу и больше не являлись.
   Верстовскій, съ которымъ, какъ я замѣтилъ еще въ Петербургѣ, Мура была больше дружна, чѣмъ съ другими, пріѣзжалъ только одинъ разъ вскорѣ послѣ нашего переѣзда, а затѣмъ уѣхалъ къ роднымъ, куда-то въ Орловскую губернію. Алексѣй остался въ Петербургѣ и только изрѣдка навѣщалъ насъ.
   -- Ты развѣ поссорилась съ своими друзьями?-- спросилъ я какъ-то Муру,-- почему они у тебя не бываютъ?
   -- Съ друзьями? Кого ты подъ этимъ разумѣешь?
   -- Ну, вотъ то общество, которое бывало у васъ съ Тасей въ Петербургѣ.
   -- Ахъ, эти... Нѣтъ, я вовсе не ссорилась съ ними, но у насъ въ сущности мало общаго.
   -- Развѣ? А мнѣ казалось, что у тебя со всѣми ими хорошія отношенія.
   -- Да, недурныя. Я, когда ѣзжу въ Павловскъ, многихъ встрѣчаю у Таси, и мы болтаемъ и отлично проводимъ время. Но это именно годится только, чтобы проводить время и притомъ не слишкомъ длинное...
   -- Значить, это друзья только Таси?
   -- До извѣстной степени. А вообще это просто молодые люди, которые бываютъ друзьями тамъ, гдѣ ихъ хорошо принимаютъ.
   -- Только-то? А мнѣ казалось, что вы всѣ одинаковыхъ взглядовъ на жизнь.
   -- Это могло показаться, потому что всѣ говорили приблизительно одно и тоже. Но въ сущности у большинства нѣтъ никакихъ взглядовъ на жизнь. Проживутъ они, какъ случится, а скорѣе всего -- какъ живутъ всѣ. Это Тася и Дмитрій Антоновичъ давали такой тонъ. Сами они дѣйствительно постоянно размышляли, чего-то искали, особенно Дмитрій Антоновичъ,-- у него удивительно пытливая голова. А другіе находили, что это красиво и подражали имъ. Всѣ вѣдь неглупые, да это и не трудно. Но друзей между ними найти было бы трудно.
   -- И у тебя нѣтъ друзей?
   -- Есть только одинъ, папа, но ты его очень мало знаешь.
   -- Верстовскій?
   -- Да. Когда ты его узнаешь, онъ, должно быть, тебѣ понравится. А впрочемъ, можетъ быть, и нѣтъ. Во всякомъ случаѣ заинтересуетъ. Онъ съ виду совсѣмъ незначительный... Онъ ничѣмъ не обращаетъ на себя вниманіе. Но его надо раскопать...
   -- Вы не влюблены другъ въ друга?
   Мура стремительно и густо покраснѣла.
   -- Это я могла бы сказать только тому человѣку, къ которому это относилось бы... Съ волненіемъ сказала она:-- я думаю, ты не обидишься, папа?
   -- Нѣтъ, не обижусь, тѣмъ больше, что я не правъ. Въ самомъ дѣлѣ, никто не имѣетъ права спрашивать объ этомъ.
   -- А какъ ты думаешь, папа, Тася будетъ счастлива съ этой своей химической теоріей въ бракѣ?
   -- Я не знаю. Ты лучше знаешь ихъ обоихъ и можешь вѣрнѣе судить.
   -- Я думаю, что объ этомъ можно судить безъ отношенія къ нимъ. Стремляновъ прекрасная личность,-- онъ простой, прямой, искренній и сердечный. Его полюбить не мудрено и быть счастливой съ нимъ можно. Но онъ, какъ всѣ сильные люди, немного деспотъ. А Тася натура мягкая, податливая.
   -- Значитъ, она будетъ играть въ жизни страдательную роль.
   -- Да, она идетъ на это сознательно. Хуже всего то, что на даже не собирается бороться или противодѣйствовать. Она проповѣдуетъ, что любовь, это -- подвигъ и будто отдать любимому человѣку все и даже свою личность, стушеваться передъ нимъ, дать поглотить себя -- высшее проявленіе любви. По моему, это вздоръ.
   -- А почему ты думаешь, что это вздоръ?-- скорѣе допрашивалъ я, чѣмъ возражалъ, такъ какъ мнѣ хотѣлось получше познакомиться со взглядами моей младшей дочери.
   -- Да потому, что въ этой отдачѣ всего и даже.^своей личности есть лишеніе, а значитъ и страданіе. А страданіе всегда есть страданіе, и построенное на немъ счастье всегда будетъ носить въ себѣ трагедію. А у всякой трагедіи, папа, есть пятый актъ... И я боюсь, что у нихъ пятый актъ наступитъ сейчасъ же послѣ перваго, а ужъ самое большее -- послѣ второго.
   -- Ты, значитъ, противъ страданія?
   -- Какъ можно быть за страданіе? Все стремится къ радости и надо, чтобы все къ ней стремилось... Тася увѣрена, что нашла новое основаніе для семейнаго счастья. А я думаю, что такихъ основаній никогда не было и не будетъ.
   -- По твоему, въ семьѣ не можетъ быть счастья?
   -- Никогда. Счастье только въ свободѣ, а семья, чтобы тамъ ни говорили, добровольные путы.
   -- Но вѣдь ты же когда нибудь выйдешь замужъ?
   -- Я?-- Она чрезвычайно твердо и рѣшительно покачала головой.-- Никогда!
   -- Но какъ же такъ? Если ты полюбишь, напримѣръ, вѣдь будешь же ты желать постоянно быть поближе къ любимому человѣку?
   -- Можетъ быть и буду желать... Да и навѣрно. Но это ничего не значить. Это желаніе обманчивое, ему нельзя покоряться. Я видѣла въ своей жизни немного, но то, что видѣла, достаточно доказало мнѣ это.
   -- Что же ты видѣла? Что ты могла видѣть въ той обстановкѣ, въ которой вы жили?
   -- Ахъ, папа... Не хочу много говорить. Да и неудобно. Видѣла жизнь твою и мамы и этого съ меня достаточно.
   Мура чрезвычайно взбудоражила мое любопытство. Я только изумлялся, какимъ образомъ при одинаковой обстановкѣ и подъ гнетомъ одного и того же подавляющаго "взгляда" Ольги Васильевны могли возрасти двѣ такихъ несходныхъ души, какъ Тася и Мура.
   

III.

   Въ началѣ августа я получилъ письмо отъ Ольги Васильевны. Это было первое ея письмо ко мнѣ. Дочери довольно аккуратно посылали ей разъ въ недѣлю извѣстія о своемъ здоровья. Она отвѣчала имъ кратко и отъ нихъ я узнавалъ о ея передвиженіяхъ. Въ іюлѣ нужно было дослать ей денегъ, такъ какъ у нея не хватило. Я сдѣлалъ это тотчасъ же и, чтобы обойти необходимость писать хоть нѣсколько строчекъ, послалъ деньги телеграммой. Я думалъ, что трехмѣсячный срокъ обоюднаго молчанія совершенно опредѣленно установилъ наши отношенія. Я лично не чувствовалъ себя враждебно, но Ольга Васильевна была оскорблена. Я молчалъ потому, что писать значило бы каяться. Ольга Васильевна уѣхала съ рѣшеніемъ: все или ничего. Все было для меня немыслимо, и мнѣ оставалось ничего. Ея же молчаніе было знакомъ, что она остается непримиримой, что заграничное "освѣженіе" не перемѣнило ея взглядовъ.
   И вдругъ письмо -- заказное, тяжеловѣсное, а когда я распечаталъ конвертъ, въ немъ оказалось нѣсколько почтовыхъ листовъ, усердно исписанныхъ со всѣхъ сторонъ. Это было до послѣдней степени неожиданно, и я съ жадностью принялся за чтеніе.
   Она писала безъ обращенія: "Три мѣсяца одиночества -- срокъ совершенно достаточный, чтобы наконецъ увидѣть жизнь въ ея истинномъ свѣтѣ. Я увѣрена, что даже ты, такъ поторопившійся съ этимъ, не понимаешь всей правды того, что вокругъ тебя совершается.
   Пишу это письмо не для того, чтобы дѣлиться съ тобой своими мыслями. Такъ какъ теперь я уже поняла все и ни въ чемъ не заблуждаюсь, то для меня ясно, что мои мысли тебя столико же интересуютъ, какъ мысли перваго встрѣчнаго. Пишу единственно для того, чтобы разъ навсегда выяснить отношенія и -- это главное -- мое мѣсто въ твоей жизни и въ жизни нашихъ дѣтей.
   Но прежде всего о дѣтяхъ. Когда я уѣзжала, мнѣ казалось, что я дѣлаю преступленіе по отношенію къ нимъ. Я знала, какъ мало ты причастенъ къ ихъ жизни, какъ ты ничего не понимаешь въ ихъ нуждахъ, запросахъ и интересахъ, и я думала, что съ моимъ отъѣздомъ изъ дома они растеряются и все пойдетъ вкривь и вкось.
   Въ моей душѣ временами даже являлось чувство торжества, своего рода мести: вотъ вы узнаете, вы почувствуете, что я была для васъ и каково вамъ будетъ безъ меня.
   И вотъ -- рядъ писемъ, каждую недѣлю -- аккуратно по субботамъ. Установилась очередь, -- одно письмо отъ Таси, другое отъ Муры.
   Особенно я ждала перваго письма. Въ немъ я думала найти сожалѣніе, жалобу, отчаяніе. Но нашла десять строкъ: у насъ все благополучно, новостей никакихъ, погода плохая... Второе сообщало, что погода стала лучше, но новостей все таки никакихъ и все опять тоже благополучно.
   И такъ -- одно за другимъ -- казенно, холодно, безъ чувства, безъ сердца. Ни разу не промелькнула мысль, что чувствуется мое отсутствіе, что я для чего нибудь нужна.
   Все благополучно. Кухарка варитъ супъ и жаркое и зелень и сладкое, горничная убираетъ комнаты и топитъ печи, отецъ чертить проекты и платитъ за квартиру, за рынокъ, за платья. Все благополучно.
   А когда я была въ домѣ, то тоже кухарка варила супъ и жаркое и прочее, горничная топила печи и отецъ платилъ за все. Все шло благополучно. Какая же разница? Никакой. Значитъ, отъѣздъ мой не почувствовался. А я то думала, что совершаю чуть ли не подвигъ, осуществляю какое то призваніе, выполняю материнскій долгъ.
   И такъ, никакого призванія и никакого материнскаго долга. Все это было, пока были нужны пеленки, свѣжее молоко, уходъ во время болѣзни... А теперь ничего этого не надо, значитъ -- долгъ выдумка, нѣтъ и призванія.
   Смотрю съ другой стороны и вижу: дочери меня не любятъ. Двѣнадцать недѣль -- двѣнадцать писемъ и ни въ одномъ ни одного теплаго слова, ни капли чувства.
   Припоминаю: это началось давно. Лѣтъ до двѣнадцати-тринадцати -- у нихъ была нѣжность, привязанность, а потомъ какъ рукой сняло. Онѣ прибѣгали ко мнѣ, протягивали руки, прижимались и -- это добровольно, по влеченію сердца. Д потомъ все это прекратилось. Почему?
   Да потому, что кончилась дѣтская безпомощность, стали твердо ходить на ногахъ.
   И такъ, любовь дѣтей къ матери, это есть нужда дѣтей въ матери. Она около нихъ, она помогаетъ имъ ходить, одѣваться, выздоравливать. Но научились они все это дѣлать сами, и любовь какъ рукой сняло. Такъ дѣлаютъ птицы -- почувствовавъ силу крыльевъ, вылетаютъ изъ гнѣзда и забываютъ о матери. Такъ дѣлаютъ всѣ животныя и, значитъ, это естественно. А мы зачѣмъ то выдумали дѣтскую любовь и навязываемъ имъ ее и, не находя ее, страдаемъ.
   Я мучилась всю жизнь вопросами о будущемъ моихъ дѣтей. Я воспитывала ихъ сердце, направляла ихъ вниманіе, стараясь подбирать для нихъ общество. Я думала, что въ капитальномъ вопросѣ жизни -- въ замужествѣ -- ужъ непремѣнно спросятъ моего мнѣнія, посовѣтуются со мной. Но ничего этого не понадобилось.
   Тася прислала мнѣ краткое извѣщеніе, какъ извѣщаютъ знакомыхъ: я выхожу замужъ, женихъ Стремляновъ, котораго ты знаешь. Вѣнчаніе черезъ недѣлю. И это все. Также вѣроятно поступить и Мура. Очередь за нею, а въ ея письмахъ нѣтъ и намека на то, что ей нуженъ мой совѣтъ, моя духовная помощь.
   И когда я, находясь на разстояніи двухъ тысячъ верстъ, думаю о моихъ дѣтяхъ, я вижу, что не знаю ихъ. Я ходила около нихъ, заботилась о нихъ, ломала голову и мучилась многими вопросами о нихъ, но они никогда не говорили мнѣ о своей внутренней жизни. Да, какъ ни странно, но я только теперь замѣтила это. Тогда мнѣ казалось, что вѣдь ихъ жизнь проходитъ у меня какъ на ладони и потому я все знаю. Какъ же мнѣ не знать? Но теперь вижу, что ничего подобнаго не было. Ихъ настоящая жизнь проходила въ какихъ то невѣдомыхъ мнѣ тайникахъ.
   И вотъ я спрашиваю себя: зачѣмъ же я топталась около нихъ такъ много лѣтъ, и какихъ хорошихъ лѣтъ! И никому не нужна, можетъ быть даже я мѣшала имъ, тяготила ихъ и они вмѣсто благодарности, которую я вправѣ была ожидать, питаютъ ко мнѣ неудовольствіе и досаду, которыя они тоже вправѣ питать.
   Что же это за нелѣпость такая? Вѣдь я дѣлала все это по искреннему внутреннему убѣжденію. Я считала, что для честной женщины и хорошей матери это прямой долгъ. А почему я такъ считала? Да потому, что такъ меня воспитали, такое убѣжденіе внѣдрили въ меня вмѣстѣ съ понятіями о честности и долгѣ. Иными словами, меня жестоко обманули...
   И благодаря этому обману, прожитая жизнь ничего не оставила въ моей душѣ, кромѣ горечи. Горечь эта будетъ отравлять весь мой остатокъ жизни.
   Вотъ еще одна мысль: изъ всѣхъ моихъ дѣтей только одинъ Алексѣй въ письмахъ выражаетъ мнѣ теплое чувство. Онъ пишетъ мнѣ о своихъ дѣлахъ и дѣлится мыслями, спрашиваетъ совѣтовъ. Не странно ли это, когда вспомнишь, что я занималась имъ безконечно меньше, чѣмъ дочерями?
   Теперь я вижу, что не странно: оттого именно въ немъ и сохранились чувство и довѣріе ко мнѣ, что я не мѣшала его душѣ идти своими путями. Онъ помнитъ только материнскую нѣжность, которая ему была нужна въ дѣтскіе годы и которую онъ отъ меня получилъ, но въ душѣ его не осталось слѣдовъ отъ того любящаго и доброжелательнаго насилія, которое неизбѣжно при воспитаніи дѣтей въ ихъ сознательномъ возрастѣ, потому что это насиліе для него я предоставила другимъ -- его воспитателямъ и учителямъ въ гимназіи...
   И благодаря этой моей "небрежности" по отношенію къ сыну, у меня остался сынъ...
   Теперь о нашихъ съ тобой отношеніяхъ. Это, пожалуй, самое страшное изъ всего, что я перечувствовала и передумала.
   Скажу напрямикъ: твое открытіе до ужаса вѣрно. До ужаса! Но для тебя ужасъ въ томъ, что оно вѣрно,-- а для меня -- сколько бы меня за это ни судили -- ужасъ въ томъ, что оно сдѣлано. Различіе коренное, это правда, но такое же различіе между мужчиной и женщиной. Все это я объясню, если съумѣю, но не сейчасъ, а теперь засвидѣтельствую: да, все такъ. Чувство -- дивно пахнущій цвѣтокъ, который безрасчетно расточаетъ свой ароматъ. Съ каждымъ часомъ листья его вянутъ и дрябнутъ, а запахъ становится слабѣе. День, другой, третій и не осталось ни капли запаха. Немногіе догадываются вовремя положить цвѣтокъ между двухъ страницъ старой книги и засушить его, и у нихъ по крайней мѣрѣ всю жизнь есть на что посмотрѣть: вотъ какой онъ былъ, этотъ цвѣтокъ. Онъ уже давно не пахнетъ, но видно, что онъ былъ красивъ. Но большинство не догадывается, и увядшій цвѣтокъ выбрасываютъ и выметаютъ его вмѣстѣ со всякимъ соромъ.
   Мы не засушили нашъ цвѣтокъ, и мнѣ не на что сослаться. Ты имѣешь право даже сказать, что его и не было.
   Но онъ былъ. А когда испарилась послѣдняя крупица его аромата, никто не замѣтилъ. И было все то, про что ты говорилъ: поцѣлуи безъ огня, близость безъ чувства... Ахъ, это все такъ просто, это то, для чего большинство людей женятся и выходятъ замужъ. Удобство! Квартира, чтобы не жить въ гостинницѣ, кухарка, чтобы не ходить въ ресторанъ и не портить желудокъ, жена, чтобы не обращаться къ женщинамъ дурнымъ, дорогимъ и опаснымъ.
   Ты правъ. Это пошлость. Но развѣ все остальное, чѣмъ мы пользуемся въ жизни, не пошлость? Вы говорите: потому что здѣсь дѣло идетъ о душѣ. Но вы лжете -- здѣсь нѣтъ ни капли души. Если бы душа вмѣшалась въ это дѣло, то недостаточно было бы близости разстоянія отъ кабинета до спальни, удобства мягкихъ и неслышныхъ туфлей, широкой кровати съ чистымъ бѣльемъ и шелковымъ одѣяломъ и даже красиваго тѣла женщины и вашихъ правъ на него... Если бы тутъ была душа, то пошлости не вышло бы; ничего не вышло бы, потому что душѣ этого не нужно.
   Но вы, безъ капли чувства, на нѣсколько минутъ зажигаетесь. Вамъ сладки лобзанія и объятія, совершенно такъ, какъ бы было чувство. Вы подражаете сами себѣ, своимъ лучшимъ молодымъ временамъ, когда у васъ въ груди дѣйствительно горѣлъ огонь.
   Ахъ, да не въ этомъ дѣло. Я не хочу обличать. Мнѣ этого не нужно.
   Я говорю: для меня ужасъ въ томъ, что открытіе сдѣлано. Не моя вина, что я еще женщина, что на мнѣ еще не лежитъ ангельскій чинъ. Вѣдь и ты не ангелъ, ты будешь еще вспыхивать,-- горѣть едва ли... У тебя будутъ встрѣчи и ты не остановишься на однихъ вздохахъ, какъ не остановился въ Каирѣ...
   И это потому, что ты мужчина. Это не укоръ, а такъ есть. Мужчинѣ чужда брезгливость. Вы, правда, не станете носить бѣлье, которое носилъ другой, вамъ.невыносимо ѣсть изъ одной тарелки съ сосѣдомъ. Но прижимать и цѣловать тѣло, которое было въ другихъ объятіяхъ, можетъ быть въ десяткѣ объятій людей, которыхъ вы не видѣли и не знаете -- это вамъ даже наслажденіе и радость.
   А что мнѣ? Что мнѣ дѣлать съ остаткомъ огня, который еще не погасъ въ моей крови? Я говорю прямо, потому что это есть и не отъ меня зависитъ. Я протестую, я возмущаюсь, но -- безсильно!.. И говорю не для того, чтобы перерѣшить рѣшенное; я ничего отъ тебя не хочу и даже, еслибы ты посулилъ эту милостыню, не возьму. Но хочу, чтобы ты зналъ, что мы, женщины, по крайней мѣрѣ такія, какъ я, слишкомъ брезгливы, чтобы въ теченіе жизни допустить къ своему тѣлу больше, чѣмъ одного изъ васъ... Въ молодости еще можно настолько ослѣпнуть, но въ сорокъ лѣтъ слѣпнуть постыдно...
   И такъ ты видишь, что все случилось, какъ ты тайно желалъ. Я больше не добиваюсь возстановленія прежней жизни, я совершенно отказалась отъ того, что считала своимъ неотъемлемымъ правомъ. Я вижу, что никакихъ правъ нѣтъ. Я не хочу жить ни съ тобой, ни съ дочерьми, я хочу быть одна -- всю остальную жизнь до конца. Избави меня Богъ еще разъ сдѣлать ужаснѣйшую изъ привычекъ -- привычку къ человѣку. Устраивайтесь тамъ, какъ хотите. Я вернусь въ Петербургъ къ началу зимы. Ольга".
   Письмо это произвело на меня грустное впечатлѣніе. Похоронный мотивъ, которымъ оно было проникнуто, пробудилъ во мнѣ искреннюю жалость къ женщинѣ, съ которой мы вмѣстѣ такъ много лѣтъ и такъ обидно заблуждались. И все таки оно было для меня большой и важной побѣдой.
   

IV.

   Очень много хлопотъ доставило намъ пріисканіе квартиръ на зиму. Прежде всего насъ смутилъ Алексѣй, который явился по обыкновенію на полчаса и объявилъ, что жить съ нами не хочетъ, такъ какъ ему надоѣла буржуазная жизнь, и что онъ намѣренъ поселиться гдѣ-то на Васильевскомъ островѣ, въ какихъ-то общихъ квартирахъ, гдѣ живутъ его товарищи. Эти его выходки становились несносными, и я обѣщалъ себѣ какъ нибудь приняться за его исправленіе, но на этотъ разъ не хотѣлъ стѣснять его и согласился.
   Далѣе оказалось, что старое насиженное гнѣздо на Кирочной, прекрасно обслуживавшее всю семью въ полномъ ея составѣ, непригодно для насъ двоихъ. Когда я высказалъ мысль о томъ, чтобы остаться на старой квартирѣ, Мура энергично запротестовала.-- Нѣтъ, ни за что, ни за что!
   -- Но почему, Мура? Квартира сухая, теплая и сравнительно не дорогая...
   -- Въ этой квартирѣ все слишкомъ приспособлено къ старому ладу и мнѣ постоянно будетъ казаться, что на меня смотрятъ, какъ на дѣвочку, которая должна во всемъ спрашиваться у старшихъ.
   -- Но этого же не будетъ.
   -- Все равно, тамъ стѣны отравлены насиліемъ. И кромѣ того ты же знаешь, папа, что такое для меня "своя комната". А тамъ, чтобы пробраться въ мою комнату, надо пройти черезъ столовую и гостинную.
   -- Ты можешь занять мамины комнаты.
   -- Мнѣ это было бы непріятно.
   -- Почему?
   -- Такъ, не знаю... При всемъ моемъ уваженіи къ мамѣ, я боюсь этихъ комнатъ... Да ужъ ты не спорь, а согласись.
   И пришлось согласиться. А затѣмъ Мура ни за что не хотѣла довѣрить мнѣ выборъ квартиры. Она желала непремѣнно отыскать ее сама. Кончилось тѣмъ, что я былъ даже совершенно избавленъ отъ хлопотъ.
   -- Тебѣ нуженъ просторный свѣтлый кабинетъ и уютная спальня, не такъ ли? А остальное тебя не интересуетъ?
   -- Совершенно такъ.
   -- Ну, такъ это все и будетъ.
   И мы стали ѣздить каждый день въ Петербургъ. Утромъ мы садились въ поѣздъ и на Петербургскомъ вокзалѣ разъѣзжались въ разныя стороны. Я ѣхалъ на какую нибудь постройку -- ихъ въ это лѣто пришлось набрать множество, такъ какъ съ поѣздкой Ольги Васильевны за границу расходы наши увеличились въ полтора раза,-- а Мура отправлялась на поиски квартиры. Къ обѣду мы съѣзжались въ нашей старой квартирѣ, гдѣ насъ кормили. Потомъ опять ѣхали каждый по своимъ дѣламъ и только вечеромъ встрѣчались на вокзалѣ и отправлялись вмѣстѣ въ Царское.
   Въ это же время Стремляновы тоже подыскивали квартиру, но они держались Выборгской стороны и улицъ -- поближе къ академіи.
   Мурѣ трудно давалось отысканіе квартиры. Дней десять она возилась съ этимъ и я никакъ не могъ отгадать, почему. Наконецъ, она объявила, что квартира найдена, и пригласила меня посмотрѣть. Мы отправились и тутъ я понялъ, что идеалъ ея дѣйствительно былъ не легко осуществимъ.
   -- Посмотри, какъ это прелестно, -- говорила она мнѣ, показывая квартиру.-- Вотъ видишь, всѣхъ комнатъ шесть: вотъ наша столовая, а вотъ гостинная. Здѣсь мы будемъ принимать нашихъ общихъ знакомыхъ. А вотъ твои двѣ комнаты: кабинетъ и спальня. Въ кабинетѣ ты можешь принимать по дѣламъ и своихъ личныхъ друзей. А вотъ эти двѣ комнаты мои: спальня и... не знаю, какъ ее назвать, будуаръ, что ли... Изъ нихъ дверь въ столовую, но при нихъ есть еще маленькая передняя и другая дверь на лѣстницу. Вотъ. Понимаешь, папа, у каждаго изъ насъ будетъ отдѣльный ходъ.
   -- Да для чего же тебѣ отдѣльный ходъ?-- съ изумленіемъ спросилъ я.
   -- Какъ для чего? У меня будутъ мои личные знакомые и друзья, которые тебя не интересуютъ и до которыхъ тебѣ нѣтъ никакого дѣла. Я ихъ буду принимать у себя. Мы будемъ вполнѣ независимы, какъ добрые сосѣди...
   И я видѣлъ, что это "доброе сосѣдство" увлекало ее. Она сама завѣдывала ремонтомъ, проводила электричество, устанавливала мебель и видима была очень довольна своей находкой.
   Такое стремленіе къ отдѣльной жизни казалось мнѣ нѣсколько преувеличеннымъ и я, принимая въ расчетъ молодость Муры, даже склоненъ былъ считать его неудобнымъ и опаснымъ. Но послѣ всего случившагося, я твердо далъ себѣ слово не проявлять ни малѣйшаго "насилія" по отношенію къ моимъ дѣтямъ. Горестные выводы въ письмѣ Ольги Васильевны были для меня слишкомъ поучительны.
   Я представлялъ себѣ, какъ она отнеслась бы къ подобной самостоятельности Муры. Конечно, она была бы возмущена этой отдѣльной дверью на лѣстницу и ни въ какомъ случаѣ не допустила бы этого. И Мура, по внѣшности, подчинилась бы, устроила бы себѣ какимъ-нибудь скрытымъ образомъ "самостоятельность" и затаила бы въ душѣ недовольство и досаду противъ матери. Я находилъ, что въ сердцѣ Муры достаточно уже холода и не хотѣлъ умножать его. Ужъ лучше я съ напряженнымъ вниманіемъ буду смотрѣть въ оба и, въ случаѣ опасности, вовремя предостерегу Муру.
   И вотъ начался осенній сезонъ. Это былъ двадцать четвертый сезонъ послѣ того, какъ я, еще молоденькій архитекторъ, пылкій и влюбленный, вдохновляемый вѣрой въ вѣчность и незыблемость чувства, поднялъ на себя сладкое бремя семейнаго счастья,-- и какъ этотъ сезонъ не походилъ на предшествовавшіе двадцать три! Тогда всѣ жили вмѣстѣ и казалось, что это -- дружное сообщество людей, соединенныхъ неразрывной цѣпью -- кровью.
   И вдругъ все расчленилось и расползлось. Старое пепелище на Кирочной оставлено, мебель изъ него разсортирована и развезена по разнымъ улицамъ. Наша семья живетъ на четырехъ квартирахъ, въ четырехъ различныхъ пунктахъ Петербурга.
   И все это произошло отъ одной мысли, одной правдивой мысли, однажды явившейся въ моей головѣ. О, истина! Какъ она иногда бываетъ разрушительна.
   Ольга Васильевна еще не пріѣхала. Дочери писали ей свои казенные бюллетени о погодѣ, здоровьи и благополучіи. Она, кажется, отвѣчала имъ, но все рѣже и холоднѣе.
   Я послѣ того письма, на которое отвѣтилъ кратко и скорѣе по дружески, чѣмъ враждебно, ничего не получалъ отъ нея.
   Въ концѣ октября пріѣхалъ изъ Орловской губерніи и пришелъ къ намъ Верстовскій, и я никогда еще не видѣлъ, чтобы глаза Муры лучились такимъ счастьемъ, какъ въ этотъ день. Для меня было совершенно ясно, что здѣсь тоже ставится на очередь "загадка счастья". Какъ-то разрѣшитъ ее Мура, не признающая брака и ставящая свободу выше всего на свѣтѣ?
   

ГЛАВА ПЯТАЯ.

I.

   Съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхалъ Верстовскій, Мура точно сдѣлалась новая. Прежнія молчаливость, вялость, непривѣтливость кончились, она вдругъ задвигалась, оживилась, заговорила.
   Днемъ, когда я работалъ въ своемъ кабинетѣ, до меня изъ комнатъ Муры доносился гулъ непрерывнаго діалога, или я распознавалъ красивый баритональный голосъ Верстовскаго, читавшаго вслухъ какую-нибудь книгу.
   Онъ приходилъ часовъ въ одиннадцать, завтракалъ съ нами, проводилъ съ Мурой время до обѣда, иногда гуляя часа два, а вечеромъ они ѣхали въ театръ. Они наполняли другъ друга, и имъ совершенно не было нужно человѣческое общество. Случалось, что они звали меня на какую-нибудь интересную піесу. Но я поѣхалъ съ ними только одинъ разъ. Я замѣтилъ, что мое присутствіе дѣлаетъ ихъ сдержанными и молчаливыми, и понялъ, что меня позвали изъ любезности, и больше не соглашался.
   Но бывали дни, когда изъ комнатъ Муры до меня не доносилось ни одного звука. Въ такіе дни я одинъ завтракалъ и обѣдалъ. Мура приходила домой только поздно вечеромъ. Въ такихъ случаяхъ у меня являлось безпокойство, и я однажды сказалъ Мурѣ.
   -- Ты, конечно, провела день у Верстовскаго. Хорошо ли это, Мура?
   Мура усмѣхнулась.
   -- Мнѣ хорошо, папа, а о томъ, чтобъ и другимъ было хорошо, едва ли я должна заботиться... Кромѣ тебя, конечно,-- прибавила она, видимо спохватившись.-- А развѣ тебѣ отъ этого худо?
   -- Нѣтъ, Мура, мнѣ не худо. Но есть общество и его мнѣніе.
   -- Я въ обществѣ не нуждаюсь, къ услугамъ его не прибѣгаю. Почему же я должна принимать въ расчетъ его мнѣніе?
   -- Сейчасъ не нуждаешься, но рано или поздно тебѣ понадобятся его услуги, и тогда оно предъявитъ свои права...
   -- Не могу представить такой случай.
   -- Это очень не трудно. Когда нибудь ты выйдешь замужъ, твой мужъ будетъ служить или вообще такъ или иначе работать, дѣлать какую-нибудь карьеру. И конечно, это будетъ происходить не на необитаемомъ островѣ. Успѣхи службы, работа, карьера, зависятъ отъ окружающаго общества. А оно любитъ совать свой носъ во все и даже въ частную жизнь.
   -- Ахъ, папа, все это можетъ быть вѣрно, но ко мнѣ не относится. Я уже сказала тебѣ, что у меня никогда не будетъ мужа.
   Это заявленіе, дѣйствительно уже однажды сдѣланное мнѣ, совершенно не вязалось съ разыгрывавшимися передо мною явленіями. Не подлежало никакому сомнѣнію, что у Муры съ Верстовскимъ былъ романъ, который развивался и уплотнялся. Не смотря на ревнивое обереганіе Мурой своей интимной жизни, я видѣлъ, что для нея не существуетъ другого общества, кромѣ Верстовскаго. Даже съ Тасей въ послѣднее время она почти не встрѣчалась. На Выборгскую сторону ѣздить было далеко, а Тася, которая заходила къ намъ ужъ непремѣнно хоть разъ въ недѣлю, очень рѣдко заставала ее дома.
   Между тѣмъ, Верстовскій до сихъ поръ представлялъ для меня величину почти неизвѣстную. Мнѣ случалось проводить съ нимъ часы за обѣдомъ или за чаемъ, я имѣлъ много случаевъ убѣдиться, что онъ уменъ, много читаетъ, умѣетъ говорить красиво и ясно. Я зналъ также, что родители его -- люди съ большими средствами, и кромѣ того у него есть свое небольшое состояніе отъ бабушки.
   По всему, что я видѣлъ, онъ казался въ высшей степени порядочнымъ человѣкомъ, отъ котораго нельзя было ожидать рискованныхъ поступковъ. Но о своихъ отношеніяхъ къ Мурѣ онъ никогда не говорилъ со мной, какъ будто меня это совершенно не касалось.
   Такъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Ольга Васильевна уже давно вернулась изъ-за границы и поселилась въ маленькой квартиркѣ одна. Даже не было рѣчи о возможности нашего свиданія. Дочери посѣщали ее, но визиты были очень коротки и холодны. Между обѣими сторонами какъ будто никогда и не существовало чувства. Мало по малу у нея завелся свой кругъ знакомыхъ, отчасти изъ прежнихъ, отчасти новыхъ, и жизнь пошла вполнѣ гладко.
   Какъ-то однажды я былъ въ театрѣ и, сидя въ партерѣ, увидѣлъ Ольгу Васильевну въ ложѣ; съ нею были незнакомая мнѣ дама и двое мужчинъ, изъ которыхъ одинъ былъ хорошо мнѣ извѣстный адвокатъ.
   Я замѣтилъ ихъ въ антрактѣ и долго смотрѣлъ въ ихъ ложу. Ольга Васильевна была одѣта такъ кокетливо и мило, какъ никогда она не одѣвалась при "прежнемъ режимѣ". Уже одна прическа, въ которой можно было разглядѣть руку парикмахера, свидѣтельствовала о ея настроеніи. Было ясно, что она заботится о своей наружности, а слѣдовательно, хочетъ нравиться. Лицо у нея было свѣжее, она какъ будто даже помолодѣла; въ ложѣ шелъ оживленный разговоръ, раздавался смѣхъ.
   Передо мной всталъ головоломный вопросъ о моемъ поведеніи. Это была наша первая встрѣча послѣ ея отъѣзда за границу. Какъ же мнѣ быть? Не глядѣть туда и сдѣлать видъ, что не замѣчаю? Но что въ сущности вызываетъ такого рода грубость? Мы съ нею разошлись, но вовсе не враги. Жизнь измѣнилась по моему, но и она очевидно примирилась. Войти въ ложу, чтобъ поздороваться,-- но тамъ есть незнакомые мнѣ люди. Готова ли она къ тому, чтобъ представить имъ своего прежняго мужа? Не поставлю ли я ее въ неудобное положеніе?
   Меня вывела изъ затрудненія другая встрѣча. Въ томъ же ряду партера, гдѣ сидѣлъ я, оказалась старая знакомая наша, жена моего товарища -- госпожа Лозинская. Въ антрактѣ она увидѣла меня и подозвала къ себѣ.
   Уже во время путешествія отъ своего мѣста къ ней я предугадывалъ ея тему и вопросы и приготовился.
   -- Ахъ, милый, какъ я давно васъ не видала,-- промолвила она, какъ-то особенно продолжительно пожимая мою руку.-- У меня нѣтъ сосѣда, вы сядьте рядомъ на минутку. Съ Ольгой Васильевной видѣлись? Она вѣдь здѣсь.
   -- Я знаю,-- отвѣтилъ я.-- Мы здоровались.
   -- Да, уже? А мнѣ показалось, что, наоборотъ, вы отворачиваетесь,-- отвѣтила Лозинская, очевидно пристально наблюдавшая за мной.
   -- Мы встрѣтились передъ началомъ, въ корридорѣ.
   -- Значитъ, вы друзья? А я слышала совсѣмъ иное.
   -- Во всякомъ случаѣ не враги.
   -- Тѣмъ лучше. Ну и удивили же вы столицу! Помилуйте! Вы... Именно вы... Въ особенности вы. Можно было держать милліонное пари. Ну, это дѣло прошлое. Но почему вы забыли всѣхъ своихъ старыхъ друзей? Васъ рѣшительно нигдѣ не видно. Вѣдь это странно: жили вдвоемъ, была куча друзей и знакомыхъ. Разошлись другъ съ другомъ, и оба отвернулись отъ друзей. Послушайте, вы должны это поправить и наверстать. Мой мужъ, по обыкновенію, уѣхалъ куда-то, въ Уфимскую, что ли, губернію, тамъ строится грандіозный мостъ, и я скучаю. Приходите развлекать и утѣшать меня...
   На всѣ эти рѣчи я отвѣчалъ обычными полушутливыми репликами, благодарилъ и обѣщалъ непремѣнно придти къ ней развлекать и утѣшать, но въ душѣ не имѣлъ ни малѣйшей къ тому охоты.
   Анну Петровну Лозинскую я зналъ уже лѣтъ восемь. Знакомство это было довольно дружественное, но я, по обыкновенію, никогда не вникалъ въ сущность этихъ людей.
   Не помню, какъ оно завязалось. Лозинскіе ѣздили къ намъ, мы бывали у нихъ. Но я настолько разсѣянно относился къ окружающимъ меня людямъ, что никогда даже не задавался вопросомъ, что они за люди по существу? Это вѣроятно знала. Ольга Васильевна, а я ужъ полагался на нее.
   Да и не важно было это для тѣхъ поверхностныхъ отношеній, какія были у меня со всѣми многочисленными знакомыми. Вѣдь вся "дружба" заключалась въ томъ, что мы болтали и смѣялись, играли вмѣстѣ въ винтъ, выпивали и ѣли.
   Еще болѣе страннымъ покажется то обстоятельство, что я даже о наружности Анны Петровны не имѣлъ вполнѣ яснаго представленія и, когда я теперь, сидя рядомъ съ нею, смотрѣлъ на ея профиль, то меня поразило, до чего онъ красивъ.
   Небольшой тонкій носъ, чуть-чуть приподнятая верхняя губа, тонко выточенный подбородокъ, зеленовато-сѣрые продолговатые глаза и пышные русые волосы. Фигурой она походила на дѣвушку -- стройная, гибкая, съ нѣжными стыдливыми очертаніями формъ.
   Скоро раздался звонокъ, призывавшій на мѣста, и я простился съ Лозинской.
   Въ слѣдующемъ антрактѣ я умышленно прошелъ близко около ложи, гдѣ сидѣла Ольга Васильевна и, когда наши взгляды встрѣтились, я очень опредѣленно нѣсколько разъ кивнулъ ей головой. Она отвѣтила мнѣ съ принужденной улыбкой на строгомъ лицѣ, въ глазахъ ея я не замѣтилъ никакого желанія сдѣлать эту встрѣчу болѣе близкой и продолжительной; поэтому я, съ облегченнымъ сердцемъ, направился въ курилку и ужъ больше въ теченіе вечера не глядѣлъ въ ея ложу.
   Зато Анна Петровна роковымъ образомъ попадалась мнѣ въ каждомъ антрактѣ. Встрѣтивъ ее въ фойе, я прогулялъ съ нею минуты двѣ и опять изумлялся самому себѣ, глядя на ея прелестную фигуру, которая, видимо, нравилась не мнѣ одному. Въ теченіе восьми лѣтъ знакомства я этого не замѣчалъ.
   Очевидно, я смотрѣлъ на нее съ какой-то совершенно иной точки зрѣнія, недопускавшей этого рода наблюдательности.,
   А она кокетничала со мной, повторяла десять разъ о томъ, что мужъ уѣхалъ въ Уфимскую губернію, бросилъ ее на произволъ случайностей, и она скучаетъ, и въ ея прекрасныхъ глазахъ было въ это время что-то манящее, даже зазывающее.
   Когда, послѣ этого, я сѣлъ въ свое кресло, чтобы слушать послѣдній актъ, я былъ какъ-то странно взволнованъ и невнимателенъ. Развязка пьесы вдругъ перестала интересовать меня. Я смотрѣлъ на сцену, а мнѣ рисовались то красивое лицо Анны Петровны, то ея гибкій станъ, то чудная линія шеи съ чуть-чуть открытыми плечиками и все время слышался запахъ ея духовъ.
   Я чувствовалъ это явственно, и въ то же время въ сознаніе мое врывалась мысль о томъ, что справа отъ меня, въ какихъ-нибудь пяти шагахъ, въ ложѣ сидитъ существо, съ которымъ я двадцать три года провелъ въ тѣснѣйшемъ общеніи. И вотъ теперь, встрѣтившись случайно, по отношенію къ этому существу я не нахожу въ себѣ ничего, кромѣ глубокаго, какого-то безпросвѣтнаго равнодушія.
   Занавѣсъ опустился, публика поднялась и двинулась къ выходу. Я машинально шелъ за другими, а голова моя была въ туманѣ.
   У самаго выхода я очутился рядомъ съ Анной Петровной. Толпа сдавливала насъ со всѣхъ сторонъ и мы оказались невольно прижатыми другъ къ другу лицомъ къ лицу. Она смотрѣла мнѣ въ лицо своими удивительными глазками, которые горѣли какими-то блуждающими манящими огоньками, и тихонько смѣялась, стараясь какъ будто освободиться отъ давленія толпы, но въ тоже время, вольно или невольно, только больше прижимаясь ко мнѣ.
   Запахъ ея духовъ раздражалъ мои нервы. Я чувствовалъ ея гибкое тѣло. Кровь приливала у меня къ вискамъ и стучала въ груди и, не помню, какъ это вышло, что ея рука очутилась въ моей рукѣ, и я конвульсивно сжималъ ее.
   Она же все такъ же безрезультатно отбивалась отъ толпы и смѣялась, сверкая своими чудными бѣлыми зубами. Мы вышли въ корридоръ.
   -- Я помогу вамъ одѣться, сказалъ я.-- Какой вашъ номеръ?
   -- Вы хотите быть любезнымъ? Это для васъ совсѣмъ ново... сказала она, отдавая мнѣ номерокъ отъ платья.
   Съ опасностью для жизни я добылъ ея шубку, шляпу и калоши и, притащивъ все это къ ней, помогъ ей одѣться. Ея хорошенькая ножка была довѣрчиво протянута впередъ и я, нагнувшись, надѣвалъ на нее мягкіе сѣрые высокіе ботики.
   -- Неужели вы не голодны? спросилъ я и въ своемъ дрожащемъ голосѣ разслышалъ умоляющую нотку.
   -- Еслибъ я была сыта, какъ тигръ, только что съѣвшій цѣлую антилопу, то все-таки объявила бы себя голодной, чтобы посмотрѣть, какъ вы ухаживаете за женщиной! смѣясь отвѣтила Анна Петровна.
   -- Значитъ, поужинаемъ? Но гдѣ?
   -- Гдѣ получше...
   И всѣ свои отвѣты она сопровождала тихимъ, едва слышнымъ смѣхомъ, который дѣйствовалъ на меня убійственно.
   Я отыскалъ свои вещи, мы вышли на улицу. Я усадилъ ее въ первыя попавшіяся сани и велѣлъ кучеру ѣхать на Морскую.
   -- Вы, кажется, везете меня въ отдѣльный кабинетъ? Ха, ха... Откуда у васъ явилось столько смѣлости?
   -- Но мы старые знакомые.
   -- Говорите лучше -- старые друзья,-- это все-таки даетъ больше правъ...
   -- Слушайте, Анна Петровна, когда это вы сдѣлались такой очаровательной? спросилъ я, охвативъ правой рукой ея талію и крѣпко притянувъ ее къ себѣ.
   -- Съ той минуты, когда вы соблаговолили обратить на меня вниманіе и замѣтить это.
   -- Удивительно, поразительно, до чего я былъ слѣпъ!
   -- О, гораздо больше, чѣмъ вы думаете. Уже пять лѣтъ тому назадъ къ вамъ были обращены ласковые и -- о, позоръ!-- почти умоляющіе взоры.
   -- Я готовъ выколоть себѣ глаза.
   -- Но вы не думайте, что это вамъ прощено. Вы будете отмщены -- ужасно, ужасно!
   -- Такъ не будетъ ли практичнѣе мнѣ заранѣе, сейчасъ же утопиться въ каналѣ? говорилъ я, когда мы проѣзжали по мосту, и при этомъ притягивалъ ее къ себѣ поближе и не встрѣчалъ ни малѣйшаго сопротивленія.
   Сердце билось неистово, сладостный трепетъ пронизывалъ все мое тѣло. И эта женщина, которая въ теченіе восьми лѣтъ знакомства была мнѣ чужда, казалась мнѣ теперь близкой и безконечно дорогой и милой, и на устахъ моихъ готово было слово "люблю", то самое слово, которое съ такимъ же трепетомъ много-много лѣтъ тому назадъ я говорилъ Ольгѣ Васильевнѣ, моей невѣстѣ.
   Въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана мы сидѣли рядомъ и чокались виномъ. Анна Петровна признавалась мнѣ въ своемъ давнемъ влеченіи ко мнѣ; она была очаровательна. Мы ни разу не вспомнили о ея мужѣ, который строилъ мостъ въ Уфимской губерніи, и о моей женѣ.
   Потомъ часа въ три ночи, я отвезъ ее домой и разстался съ нею, когда швейцаръ ея квартиры отворилъ ей дверь.
   И теперь, когда я пѣшкомъ неторопливо шелъ по панели, одинъ возвращаясь домой, я вдругъ вспомнилъ слова Ольги Васильевны: "ты будешь вспыхивать, не горѣть" -- и я совершенно явственно почувствовалъ и созналъ, что это именно то, о чемъ она говорила.
   Но все равно, это было очаровательно и рѣшительно ничѣмъ не отличалось отъ того, что принято называть "истиннымъ счастьемъ".
   

II.

   Дня черезъ два послѣ этого событія, Анна Петровна сдѣлала визитъ Мурѣ. Почему именно Мурѣ, а не мнѣ, этого я самъ не понялъ, а мнѣ растолковали:
   -- Оттого что въ домѣ она занимаетъ амплуа хозяйки.
   Когда Анна Петровна пріѣхала, меня не было дома. Я засталъ ее въ нашей "общей гостинной". Мура встрѣтила меня глубоко смущеннымъ взглядомъ, которымъ какъ бы спрашивала:-- почему это вдругъ?
   Онѣ сидѣли въ гостинной и говорили о портьерахъ, которыя висѣли въ этой комнатѣ. Анна Петровна восторгалась ими и спрашивала, гдѣ ихъ можно купить и почемъ? Мура добросовѣстно освѣдомляла ее, но обѣ понимали, что тема эта нисколько не интересна и случайна, и что онѣ выполняютъ обязанность.
   Мое появленіе оживило ихъ скучающія лица.
   -- Ахъ, наконецъ-то, воскликнула Анна Петровна.-- Я къ вамъ съ цѣлымъ порученіемъ отъ мужа. Онъ пишетъ мнѣ о какой-то справкѣ въ какихъ-то законахъ и чертежахъ... Я вамъ покажу письмо, вы сами разберете.
   Мура черезъ минуту встала и, подъ видомъ распоряженія о чаѣ, такъ какъ это было часа въ четыре, вышла.
   -- Изумленіе вашей дочери не имѣетъ границъ, сказала мнѣ Анна Петровна.-- Бѣдняжка просто не знала, куда дѣвать меня и что говорить. И я должна была выдумать цѣлую исторію о справкахъ и о законахъ, вообще что-то такое, чего я и сама не понимаю. Видите, мой другъ, на что способна женщина, въ груди которой бьется пылкое сердце!
   -- А зачѣмъ непремѣнно такъ? спросилъ я.-- Развѣ нельзя было обойтись безъ визита?
   -- Ну, это ужъ, кажется, понятно. Не могу же я бывать у васъ. Я могу быть гостьей только вашей дочери.
   -- Едва ли у васъ съ ней найдется что-нибудь общее. Она у меня совсѣмъ особенная.
   -- Какъ? А вы, мой другъ? Вы и есть наше общее. Послушайте, прибавила она, сильно понизивъ голосъ и оглянувшись на дверь: -- скажите, для кого вы собственно приготовили такую квартиру?
   -- Какъ для кого? Для себя.
   -- Ну да, конечно. Но кого-нибудь имѣли въ виду.
   -- Нѣтъ, увѣряю васъ.
   -- О, конечно, не Ольгу Васильевну, это-то я понимаю. Но ваша квартира геніальна. Помилуйте, ваша дочь совсѣмъ отдѣлена, а у васъ свой ходъ. Надѣюсь, отъ этого изящнаго замочка, который вставленъ съ той стороны, у васъ имѣется, кромѣ своего, еще запасный ключъ?
   -- Гдѣ то есть. Но надо разыскать его въ письменномъ столѣ.
   -- Покажите мнѣ вашъ кабинетъ. Порученіе моего мужа требуетъ справки,-- не такъ-ли?
   -- Пойдемте.
   Проходя черезъ столовую, гдѣ около стола Мура возилась съ чашками, я; какъ хорошій ученикъ моей новой наставницы, сказалъ.
   -- Мнѣ нужно сдѣлать справку въ чертежахъ, мы сейчасъ выйдемъ, Мура!
   Мура съ прежнимъ смущеніемъ въ глазахъ кивнула головой. Мы вошли въ кабинетъ, и я притворилъ дверь. Въ туже минуту Анна Петровна была близь меня и ея запылавшія щеки прикасались къ моимъ щекамъ.
   -- Милый, это очаровательно! Это твоя спальня? Я требую ключъ... Ключъ, ключъ... Сейчасъ же его искать и непремѣнно найти! Но дѣлайте же справку въ вашихъ чертежахъ,-- воскликнула она и засмѣялась тѣмъ тихимъ очаровательнымъ смѣхомъ, противъ котораго я, повидимому, не могъ бороться.
   Мы подошли вмѣстѣ къ столу, выдвигали ящики и шарили въ бумагахъ.
   -- Я узнаю всѣ ваши тайны, говорила Анна Петровна, перебирая бумаги и заглядывая въ тѣ, которыя походили на письма.
   -- А, женскій почеркъ... Я ревную... Фи -- "десятникъ Фроловъ".
   -- У меня нѣтъ никакихъ тайнъ,-- сказалъ я.
   -- Ну, этому повѣрила-бы только шестнадцатилѣтняя институтка.
   -- Но увѣряю васъ. Никогда ни одной тайны.
   -- Навѣрно въ какомъ-нибудь ящикѣ есть двойное дно. Прежде всего замѣтьте, что я ни капли не вѣрю въ вашу необыкновенную добродѣтель по отношенію къ Ольгѣ Васильевнѣ. Навѣрно, вы ее обманывали, только умно и ловко, потому что вы умный человѣкъ. Я всегда смотрѣла на ваши, казавшіеся сонными, глаза и думала: ухъ, какой, должно быть, дьяволъ сидитъ за этими глазами. Не увѣряйте меня въ противномъ. Это невозможно. Да и не интересно. У всякаго должна быть тайна. Ну, гдѣ двойное дно? Я обѣщаю вамъ, что не буду ревновать. Ни кинжала, ни сѣрной кислоты... А, не хотите? Ну, я когда-нибудь сама разыщу.
   И, не смотря на мои увѣренія, она осталась при убѣжденіи, что я измѣнялъ Ольгѣ Васильевнѣ и что слѣды этихъ измѣнъ спрятаны гдѣ-нибудь въ потайномъ мѣстѣ.
   Ключъ былъ найденъ. Анна Петровна схватила его и, какъ драгоцѣнность, спрятала въ своей кожаной сумкѣ.
   -- Ну, а теперь познакомьте меня съ вашимъ образомъ жизни. Встаете?
   -- Въ восемь или девять.
   -- И сейчасъ же вонъ изъ дома?
   -- Непремѣнно, часовъ до двѣнадцати. Потамъ завтракаемъ.
   -- А дочь?
   -- Завтракаетъ всегда дома.
   -- Дальше?
   -- До обѣда занимаюсь, иногда дома, иногда въ конторѣ.
   -- Значитъ, это не годится. Обѣдъ?
   -- Большею частью втроемъ.
   -- А третій кто?
   -- Одинъ молодой человѣкъ. Другъ моей дочери.
   -- Другъ? А, такъ у нея есть другъ. И только другъ?
   -- Не знаю. Оффиціальныхъ свѣдѣній не имѣю.
   -- А вечеръ?
   -- Раза три въ недѣлю Мура въ театрѣ, иногда у него, иногда здѣсь. Они вмѣстѣ читаютъ и я ихъ почти не вижу.
   -- А когда идутъ въ театръ, вамъ сообщаютъ заранѣе?
   -- Нѣтъ, это не водится, не было надобности.
   -- Это жаль. Ну, все равно. Условіе: когда дочка ушла въ театръ, сейчасъ же къ телефону. Мой номеръ 27--89, извольте записать. Вы должны цѣнить, что хорошенькая женщина, такъ за вами ухаживаетъ.
   -- Но я цѣню это гораздо больше, чѣмъ вы думаете.
   -- Примите во вниманіе, что мнѣ всего тридцать два года, а вамъ, я думаю, всѣ сорокъ пять, а?
   -- Стоитъ ли добиваться точности!
   -- А, значитъ -- больше, вы скрываете ваши года. Для мужчины это позорно.
   -- Я предоставляю вамъ догадываться.
   -- Ну, это все равно. Терпѣть не могу тридцатилѣтнихъ подростковъ.
   -- Какъ вы сказали? Тридцатилѣтнихъ?
   -- Ну, да. У мужчинъ это самый несносный возрастъ. Въ это время они любятъ говорить о серьезныхъ чувствахъ, о тихой пристани, и даже почему-то начинаютъ усиленно мечтать и заботиться о продолженіи своего рода, большею частью ничѣмъ не замѣчательнаго. Въ вашемъ возрастѣ этихъ заботъ уже не бываетъ. И серьезныя чувства вамъ уже достаточно пріѣлись и въ тихой пристани вы настоялись, и родъ свой продолжили, насколько могли. А главное, только въ этомъ возрастѣ мужчина начинаетъ понимать толкъ въ женщинѣ и цѣнить истинныя ея достоинства. Раньше они при видѣ красивой женщины просто обалдѣваютъ и ужъ ничего у себя подъ носомъ не видятъ. Ну, скажите, развѣ я не очаровательна?
   -- Безусловно. Но я, кажется, не выражалъ сомнѣнія въ этомъ.
   -- Да, но вы меня не замѣчали... И это было постыдно!
   Наше уединеніе продолжалось уже съ полчаса и это становилось неудобнымъ по отношенію къ Мурѣ, которая ждала насъ къ чаю. Мы вошли. Анна Петровна наскоро выпила чашку чая и уѣхала. Мура спросила меня.
   -- Почему это Анна Петровна вдругъ сдѣлала намъ визитъ?
   -- Вчера я встрѣтилъ ее въ театрѣ,-- объяснилъ я: -- да кстати вотъ эти справки для мужа,-- вдругъ спохватившись прибавилъ я.
   -- Какая она красивая...
   -- Мнѣ тоже это начинаетъ казаться.
   -- И, кажется, не глупая.
   -- Нисколько.
   -- Ты думаешь, что я должна сдѣлать ей визитъ?
   -- Важнѣе знать въ этомъ случаѣ, какъ ты думаешь объ этомъ, Мура.
   -- Разумѣется, если тебѣ пріятно продолжать съ нею знакомство.
   -- Я не вижу въ этомъ ничего непріятнаго.
   -- Но ея мужъ у тебя не былъ ни разу.,
   -- Его здѣсь нѣтъ. Онъ гдѣ то въ Уфимской губерніи строитъ мостъ.
   -- А!
   Не знаю, поняла ли Мура истинное положеніе дѣла, но на другой день послѣ завтрака, она поѣхала куда-то одна и черезъ часъ вернулась.
   -- Я была у Анны Петровны, заявила она мнѣ.-- Она очень мила, но немножко слишкомъ любопытна.
   -- Неужели? Что же именно?
   -- Непремѣнно ей хочется знать, какія отношенія у меня съ Павломъ Николаевичемъ. Къ сожалѣнію, я не могла удовлетворить ея любопытство...
   -- Всѣ женщины любопытны, въ особенности когда дѣло касается отношеній къ мужчинамъ.
   -- За исключеніемъ меня, папа. Я вѣдь не спрашивала ее о ея отношеніяхъ къ мужу и другимъ. Впрочемъ, это не важно. Она все-таки мила.
   И, говоря это, Мура смотрѣла на меня своими хорошенькими глазками, какъ будто хотѣла сказать, что готова облагодѣтельствовать меня. Сегодня она очевидно уже понимала истину или по крайней мѣрѣ сильно догадывалась о ней. Въ ея глазахъ, въ особенности въ связи съ рѣчами о любопытствѣ, я прочиталъ даже гораздо больше. Можетъ быть, это съ моей стороны была только мнительность, но мнѣ показалось, что мысль у нея была такая: вотъ я твои интересы принимаю во вниманіе, я смотрю сквозь пальцы на твои интимныя отношенія, такъ ужъ и ты пожалуйста не вмѣшивайся въ мои дѣла.
   И это обстоятельство еще разъ вернуло мои мысли къ личности Верстовскаго. Надо же было наконецъ узнать получше, что онъ такое. Именно я хотѣлъ видѣть, какъ онъ живетъ.
   Чтобы понять человѣка, недостаточно видѣть его въ гостяхъ, въ театрѣ и на улицѣ. Здѣсь онъ къ своей сущности поневолѣ прибавляетъ многое, а иногда и все мѣняетъ въ интересахъ приспособленія къ обществу. Необходимо видѣть его дома, въ той обстановкѣ, въ которой онъ, какъ дерево въ своемъ гнѣздѣ, растетъ.
   Такъ какъ онъ никогда не звалъ меня къ себѣ, то надо было придумать поводъ и это оказалось нетрудно. Какъ-то за завтракомъ говорили объ одномъ именинникѣ, котораго надо было поздравить. Верстовскій сказалъ шутя.
   -- Вотъ и я скоро буду именинникъ,-- и назвалъ день.
   Я уцѣпился, за это и въ шутливомъ тонѣ, навязался къ нему на пирогъ.
   -- Долженъ же я когда-нибудь, наконецъ, побывать у васъ въ гостяхъ.
   -- Мнѣ это будетъ очень пріятно, сказалъ Верстовскій, и это было условлено.
   Черезъ недѣлю наступилъ день его именинъ. Мура сказала мнѣ, что Павелъ Николаевичъ просить меня къ завтраку и мы вмѣстѣ съ ней поѣхали къ нему.
   Онъ жилъ на Моховой улицѣ, въ небольшомъ трехъэтажномъ домѣ, занимая три комнаты во второмъ этажѣ. Комнаты были просторныя, высокія и хорошо отдѣланныя. Съ перваго взгляда вся квартира производила впечатлѣніе интеллигентности. Среди тяжелой обстановки изъ тщательно подобранныхъ стильныхъ старинныхъ вещей, выдѣлялись и играли первенствующую роль книги и помѣщенія для нихъ. Онѣ были во всѣхъ трехъ комнатахъ,-- въ шкафахъ, на этажеркахъ, на полкахъ -- всѣ въ порядкѣ, въ красивыхъ переплетахъ. Былъ видъ хорошаго ухода за ними.
   -- Вотъ эти три шкафа достались мнѣ отъ бабушки, говорилъ Верстовскій -- а собиралъ ихъ дѣдушка, отъ котораго я, должно быть, и унаслѣдовалъ страсть къ книгамъ. Тутъ покоится восемнадцатый вѣкъ. Остальное все собралъ я самъ. Страсть эта проявилась у меня, когда мнѣ было четырнадцать лѣтъ. Всѣ карманныя деньги я употреблялъ на покупку книгъ -- сперва глупыхъ, какія попадались, а потомъ съ толкомъ. Вотъ шесть лѣтъ живу на этой квартирѣ и мнѣ здѣсь очень удобно. А теперь придется переѣхать изъ-за книгъ,-- некуда больше дѣвать ихъ.
   -- И представь себѣ, папа, Павелъ Николаевичъ всѣ эти книги перечиталъ! похвасталась за него Мура.
   -- Но это немыслимо, возразилъ я.
   -- Совершенно вѣрно, сказалъ Береговскій,-- Мура чуточку преувеличила. Я перечиталъ только то, что мнѣ было нужно, а остальное просмотрѣлъ. Но дѣйствительно нѣтъ здѣсь такой книги, съ которой я не былъ бы знакомъ -- въ разной степени -- съ одной, какъ съ другомъ, съ другой, какъ добрый пріятель, а съ третьей лишь шапочно.
   Я узналъ, что Верстовскій не служитъ, не занимается адвокатурой и ничѣмъ другимъ. Средства у него были хорошія и онъ не хотѣлъ лишать себя свободы.
   За завтракомъ онъ накормилъ насъ прекраснымъ пирогомъ и напоилъ хорошимъ виномъ. Все это онъ любилъ также, какъ книги. Одѣтъ онъ былъ тоже изысканно, со вкусомъ, у лучшаго портного, для котораго онъ не жалѣлъ денегъ. Во всемъ его образѣ жизни было много сибаритства.
   Все это я видѣлъ, во всемъ этомъ онъ мнѣ нравился, но проникнуть въ глубь я не могъ и не умѣлъ. Оба они, онъ и Мура, какъ будто постоянно остерегались, какъ бы не впустить въ свой, отдѣленный отъ всего свѣта, мірокъ посторонняго наблюдателя.. Между прочимъ меня удивило то обстоятельство, что у него на именинахъ, кромѣ меня и Муры, не было ни души.
   -- Неужели у васъ нѣтъ друзей?
   -- Друзей? Но, по моему, это слово не склоняется во множественномъ числѣ. Есть только единственное -- другъ. Нельзя же въ самомъ дѣлѣ распахивать душу передъ многими. Этакъ, при неосторожности, можно простудить ее.
   -- А товарищи?
   -- Товарищи обыкновенно бываютъ по какому нибудь дѣлу -- по службѣ, по занятіямъ. А я не служу и ничѣмъ опредѣленнымъ не занимаюсь. Товарищи по школѣ кончаются вмѣстѣ со школой. Они занимаются разными дѣлаи и у нихъ сейчасъ же являются новые товарищи. Знакомыхъ у меня сколько угодно. Но они -- не въ такой стадіи, чтобы звать ихъ на именины.
   Такимъ образомъ именинный пирогъ почти не подвинулъ меня впередъ по части ознакомленія съ другомъ Муры.
   

III.

   На Выборгской сторонѣ, въ маленькой квартиркѣ о двухъ комнатахъ, до послѣдней возможности скромно обставленныхъ, вотъ уже около года шла своеобразная жизнь. Съ виду она ничѣмъ не отличалась отъ обычной формы: молодая пара, онъ -- только что блестяще выдержалъ экзаменъ, но не пересталъ работать -- ходить въ академію, роется въ библіотекѣ, понемногу занимается практикой; она ведетъ свой маленькій домъ, всячески экономя, героически сводя концы съ концами; она устраиваетъ ему спокойную жизнь, чтобы онъ могъ съ удобствомъ работать и достигать намѣченнаго положенія.
   Но, такъ какъ пара эта вступила въ жизнь не просто, какъ всѣ, а съ своими особыми взглядами и задачами, то я, несмотря на дальнее разстояніе, пристально смотрѣлъ на ихъ жизнь и видѣлъ то, чего не могъ замѣтить простой наблюдатель со стороны.
   Тася съ удивительной твердостью и постоянствомъ осуществляла свою идею "единой личности" и я наблюдалъ, какъ въ теченіе года мало-по-малу стирались ея индивидуальныя черты и она все больше и больше начинала походить на своего мужа.
   Уже одна внѣшность ея противорѣчила всему, что внѣдрялось въ нее въ продолженіи всего дѣтства и дѣвичества. Я зарабатывалъ изрядно, а Ольга Васильевна любила, чтобы дочери наши были одѣты изящно. Когда онѣ появлялись къ ложѣ театра, въ концертѣ, на вечерѣ, ихъ туалеты далеко не были самыми скромными.
   И послѣ этого видѣть Тасю въ короткой суконной юбкѣ, которую она неизмѣнно таскала чуть не всю зиму, круглой шапочкѣ изъ поддѣльнаго барашка, въ грубыхъ, сильно стучащихъ, башмакахъ -- было въ высшей степени странно.
   Можно было бы примириться съ этимъ, если бы это объяснялось недостаткомъ средствъ. Но тутъ было другое; Стремляновъ выросъ въ семьѣ, гдѣ господствовали стародемократическіе вкусы, не допускавшіе фантазіи и изящества въ женской одеждѣ. Его мать когда то училась заграницей медицинѣ и до смерти носила короткіе волосы и мужского покроя кофты. Отецъ учительствовалъ и всю жизнь терпѣлъ гоненія за свои крайне народническіе взгляды. Стремляновъ не раздѣлялъ ихъ тенденцій; въ этомъ отношеніи онъ подчинился своему времени, которое создало другія задачи, но незамѣтно впиталъ въ себя ихъ вкусы.-- Самъ онъ, будучи уже ассистентомъ, носилъ подъ мундиромъ ситцевую рубаху съ косымъ воротомъ и Тася, нѣкогда окруженная изящными молодыми людьми, являвшимися въ нашъ домъ въ модныхъ жакетахъ, въ смокингахъ, въ воротничкахъ, представлявшихъ послѣднее слово, въ головокружительныхъ галстухахъ, находила, что это въ порядкѣ вещей.
   Въ домѣ у нихъ все было устроено по вкусу Дмитрія Антоновича. Онъ, правда, не требовалъ этого, но Тася видѣла, что ему все это необходимо и удобно, и потому все свое перестроила на его ладъ. Она привыкла вставать поздно. Стремляновъ же поднимался въ семь часовъ,-- и въ комнатѣ, которая служила у нихъ гостинной, кабинетомъ истоловой, въ этотъ часъ появлялся не только кипящій самоваръ, но и сама Тася -- съ соннымъ лицомъ, наскоро одѣтая и причесанная. Въ одиннадцать часовъ вечера у нихъ въ квартирѣ уже были погашены огни. Дмитрій Антоновичъ готовился къ докторскому экзамену и дѣятельно работалъ надъ своей диссертаціей. Онъ весь былъ поглощенъ этими двумя вещами и ничто другое для него не существовало. Да и по натурѣ своей онъ довольно спокойно относился къ вопросамъ объ удовлетвореніи художественныхъ потребностей, отводя имъ среди жизненныхъ надобностей лишь третье мѣсто.
   И по всему этому Тася, въ прежнее время не пропускавшая ни одного перваго представленія, ни одного сколько-нибудь выдающагося концерта или вечера, за всю зиму ни разу никуда не выѣхала и всѣ вечера просидѣла дома.
   Когда мы съ Мурой посѣщали ихъ, что, правда, бывало рѣдко, мы встрѣчали у нихъ товарищей Стремлянова, и всѣ они были такіе же точно, какъ онъ. На всѣхъ ихъ лежалъ отпечатокъ Выборгской стороны -- края, поглощеннаго академіей, -- все это были люди работавшіе, говорившіе только о медицинскихъ статьяхъ, о клиникѣ и профессорахъ. Узкій, ограниченный кругъ людей одной спеціальности, конечно, не могъ удовлетворять Тасю, привыкшую совсѣмъ къ другому, но она не претендовала, не искала другого общества и даже сама безсознательно поддѣлывалась подъ людей этого круга. Когда Тася приходила къ ламъ, я замѣчалъ странную тревогу въ Мурѣ. Всегда спокойная, ровная, она вдругъ начинала волноваться. Она приглашала сестру въ театръ, на первое представленіе какой-нибудь интересной пьесы; Тася благодарила и отказывалась.
   -- Но, Тася, ты одичаешь въ этомъ своемъ выборгскомъ уединеніи. Всѣ твои эстетическія потребности заглохнутъ.
   -- О, нѣтъ, мужественно и твердо отвѣчала Тася, -- мы только откладываемъ это на послѣ. Дмитрій любить театръ, онъ обожаетъ музыку и всякія искусства, но теперь онъ весь поглощенъ своей диссертаціей и экзаменами.
   -- Онъ поглощенъ, но ты же не пишешь диссертаціи и не держишь экзаменовъ.
   -- Ахъ, ты, Мура, не понимаешь... Мы съ нимъ одно. Ну, ты же не можешь послать свою руку или ногу въ театръ, а сама остаться дома.
   Мура махнула рукой.-- Ты безнадежна, Тася.
   И мы съ Мурой часто сокрушались о Тасѣ. Мура высказывалась рѣзко.-- Неужели же она не понимаетъ, что эта "единая личность" есть въ сущности его личность. Одинъ ѣдетъ на спинѣ другого, одинъ сѣдокъ, а другой оселъ, -- это единая личность. По-моему, единой личностью можетъ считаться только одинъ человѣкъ, а все другое -- болѣе или менѣе неудачная комбинація.
   -- Она жертвуетъ своей личностью, она ее ставитъ ни во что, возражалъ я, желая нѣсколько смягчить судьбу Таси въ глазахъ моей младшей дочери, -- можетъ быть, ей и удастся достигнуть идеала.
   -- Какого?
   -- Спокойнаго безмятежнаго счастья.
   -- Никогда! Какъ бы она ни была слаба духомъ, все-таки у нея есть свои, только ея душѣ свойственныя, особенности и эти особенности не простятъ насилія. Ихъ хотятъ обезцвѣтить, заглушить, задавить. Но это невозможно. Въ человѣкѣ ничто не умираетъ, пока онъ самъ живетъ. Они только притаились, сидятъ въ уголкѣ и выжидаютъ благопріятнаго момента. Но зато, когда наступитъ такой моментъ, они себя покажутъ.
   -- Какимъ образомъ?
   -- Ну, этого я не знаю, а только это должно кончиться трагически. Для меня это ясно, какъ день. Да прежде всего онъ, видя, какъ она свела себя на нѣтъ, перестанетъ съ. нею считаться и принимать во вниманіе ея желанія и вкусы. Онъ перестанетъ уважать ее. Ахъ, не понимаю я этого счастья, которое заключается въ самоуничтоженіи...
   Тася къ тому же еще была, беременна и переносила свое состояніе съ такимъ же мужествомъ, какъ и все остальное -- ради семейнаго очага. Не смотря на то, что беременность проходила у нея не особенно здорово -- она жаловалась на частыя головокруженія, отеки и усталость -- она неизмѣнно продолжала выполнять всѣ функціи заботливой хозяйки, на которой лежитъ домъ. Забота о столѣ, о порядкѣ и чистотѣ въ домѣ, постоянное созиданіе удобствъ для того, чтобы мужъ могъ безъ малѣйшей помѣхи заниматься своей наукой и писать диссертацію, наполняли ея день. И такъ какъ она никогда не жаловалась мужу, то онъ и не задавался вопросомъ о ея состояніи. И такимъ образомъ безъ всякой вины съ его стороны, она какъ бы являлась жертвой семейнаго очага.
   Наконецъ, въ началѣ марта, Тася родила сына. Счастье это досталось ей съ большимъ страданіемъ и, пока она была больна, Стремляновъ отложилъ въ сторону свои занятія и ревностно ухаживалъ за ней. Онъ въ сущности не былъ черствъ, и, когда надобность въ его помощи была очевидна, онъ оказывалъ ее охотно.
   Пришелъ къ концу и этотъ сезонъ. Опять выступилъ на сцену вопросъ о дачныхъ уголкахъ. На этотъ разъ Стремляновы приняли своеобразное рѣшеніе -- поселиться въ деревнѣ, верстахъ въ пятнадцати отъ Петербурга. Тася сообщила это намъ и мнѣ показалось, что лицо у нея въ это время было грустное.
   -- Зачѣмъ же вамъ настолько удаляться отъ міра,-- спросилъ я. Вѣдь тамъ никого нѣтъ и сообщеніе съ городомъ самое примитивное.
   -- Дмитрій долженъ за лѣто написать свою диссертацію. Всю зиму онъ собиралъ матеріалъ и осталось только привести его въ порядокъ. А для этого нуженъ абсолютный покой.
   -- Но ты, Тася, окаменѣешь отъ скуки, сказала Мура.
   -- О, я этого не боюсь, отвѣтила Тася, хотя и съ твердостью, но безъ обычнаго въ такихъ случаяхъ энтузіазма,-- я привыкла быть одна. Вѣдь и зимой Дмитрій по цѣлымъ днямъ проводилъ въ клиникѣ, а дома тоже по нѣсколько часовъ просиживалъ за книгой. Къ тому же, у меня много заботъ о ребенкѣ...
   Намъ съ Мурой конечно не удалось переубѣдить ее, да мы на это и не разсчитывали. Но весь этотъ разговоръ произвелъ на Муру удручающее впечатлѣніе.
   -- Развѣ ты не видишь, что Тася говоритъ все это уже далеко не тѣмъ тономъ, какъ прежде? Ужъ это у нея не отъ души... Это похоже на заученный урокъ съ заранѣе придуманными интонаціями. И въ глазахъ у нея нѣтъ ни малѣйшаго одушевленія. Я знаю Тасю: она вся въ глазахъ. И для меня почти ясно, что она уже страдаетъ, но изъ гордости скрываетъ это.
   Мы съ Мурой отыскали себѣ дачу по прошлогоднему въ Царскомъ... Но прежняя дача Мурѣ показалась неподходящей. Она отыскала небольшой двухъ этажный домикъ, въ которомъ мнѣ отвела верхъ, а сама заняла двѣ комнаты внизу.
   Въ концѣ мая мы переѣхали въ Царское и я сейчасъ же узналъ, что на той же улицѣ, черезъ дорогу, поселился Верстовскій. Что касается того обстоятельства, что въ Царскомъ же сняла дачу и Анна Петровна, то оно не было для меня неожиданностью, такъ какъ я даже принималъ участіе въ отысканіи дачи. Но безусловно мы должны были, признать роковымъ извѣстіе, что на это лѣто въ Павловскѣ поселилась Ольга Васильевна.
   

IV.

   Дверь, которая вела наверхъ, выходила на улицу, а въ нижній этажъ надо было проходить черезъ садикъ. Въ первый же день послѣ переѣзда, мастеръ придѣлалъ къ обѣимъ дверямъ американскіе замки. Второй ключъ отъ моей двери немедленно поступилъ въ ручную кожаную сумку Анны Петровны. О второмъ ключѣ отъ двери, которая вела въ нижнее помѣщеніе, я могъ только догадываться, однако же, съ большимъ вѣроятіемъ,-- что онъ былъ врученъ Верстовскому.
   И жизнь, которая повелась въ этой дачѣ, съ внѣшней стороны представлялась въ столь странномъ видѣ, что у меня, когда я думалъ объ этомъ, являлось какое-то неустранимое чувство неловкости.
   Въ верхнемъ этажѣ жилъ отецъ, человѣкъ почтеннаго возраста, разошедшійся съ женой, и къ нему, какъ къ себѣ въ домъ, приходила красивая женщина, жена инженера, его товарища. Она отпирала дверь своимъ ключемъ и входила въ домъ, какъ хозяйка.
   Комнаты нижняго этажа занимала дочь, молодая дѣвушка съ своеобразными взглядами на жизнь, и ея постояннымъ гостемъ былъ молодой человѣкъ, ея единственный другъ, жившій черезъ дорогу.
   Хотя мы съ Анной Петровной старались не только не афишировать, но даже скрывать свои отношенія, однако иногда позволяли себѣ появляться въ общественнымъ мѣстахъ вдвоемъ и нерѣдко случалось, что двѣ родственныя пары встрѣчались на музыкѣ и въ паркѣ.
   Я не рѣшался заподозрить между Мурой и Верстовскимъ какія либо другія отношенія, кромѣ дружескихъ... Я, конечно, долженъ былъ допустить, что молодые люди влюблены другъ въ друга, но мое воображеніе не шло дальше опредѣленной границы, которую съ обычной точки зрѣнія я считалъ допустимой.
   Тѣмъ не менѣе такое распредѣленіе ролей шокировало меня и всякій разъ, когда я, гуляя въ паркѣ или на музыкѣ съ Анной Петровной, встрѣчалъ Верстовскаго съ Мурой, я испытывалъ непріятное чувство, которое, очевидно, было предчувствіемъ того, что впослѣдствіи доставило мнѣ страданіе.
   Былъ одинъ случай -- странный, психологія котораго мнѣ и до сихъ поръ трудно понятна.
   Былъ чудный вечеръ, теплый и сухой. Оркестръ игралъ въ саду, гулянье было многолюдно и оживленно. Мы съ Анной Петровной бродили съ полчаса по аллеѣ, наконецъ это намъ надоѣло, мы съ трудомъ отыскали столикъ и заказали ужинъ.
   Когда я оглядѣлъ публику, сидѣвшую за столами, то замѣтилъ довольно далеко отъ насъ за маленькимъ столикомъ Верстовскаго и Муру. Имъ что-то подавали. Я такъ привыкъ къ самостоятельности Муры, что мнѣ это показалось почти въ порядкѣ вещей и нисколько меня не встревожило.
   Музыка играла, мы сидѣли съ Анной Петровной въ ожиданіи ужина и болтали. Мимо насъ медленно двигалась разношерстая толпа, на которую мы не обращали вниманія.
   Вдругъ мнѣ почему-то нестерпимо захотѣлось взглянуть на аллею и, когда я повернулъ голову, мои глаза встрѣтились съ глазами Ольги Васильевны, которая, въ обществѣ незнакомой мнѣ дамы, той самой, что зимой была въ ея ложѣ, шла по аллеѣ. Она пристально смотрѣла на насъ, впиваясь взглядомъ въ лицо Анны Петровны и выраженіе ея глазъ было такое, какъ будто она неожиданно сдѣлала какое-то необычайное открытіе.
   Не знаю -- почему, меня охватило глубокое смущеніе. Я чувствовалъ, что покраснѣлъ до ушей и, скользнувъ по ея лицу взглядомъ, тотчасъ отвелъ его, сдѣлавъ видъ, что не замѣтилъ ее.
   -- Боже, какъ вы сконфужены, мой другъ! очевидно смѣясь надо мной, воскликнула Анна Петровна, когда дамы прошли мимо насъ.-- Вы, кажется, до сихъ поръ еще боитесь вашей жены!
   -- Я не боюсь, оправдался я,-- но это какъ-то невольно...
   -- "Семейный очагъ" оставилъ въ вашей душѣ неизгладимый слѣдъ...
   -- Очевидно. Хотя, конечно, тутъ играла роль еще неожиданность. А меня удивляетъ, Анна Петровна, что вы нисколько не смутились.
   -- Я надѣюсь на корректность Ольги Васильевны.
   -- Ну, все-же, едва ли она откажетъ себѣ въ удовольствіи пустить хоть пару стрѣлъ въ вашу сторону. А это, особенно въ виду скораго пріѣзда вашего мужа, едва-ли принесетъ вамъ пользу.
   -- Ахъ, милый другъ. Ваша жена будетъ послѣдней, отъ кого онъ услышитъ эту новость. И мнѣ гораздо раньше придется убѣждать его, что это вздоръ, которому постыдно вѣрить.
   -- И вы надѣетесь убѣдить?
   -- О, разумѣется. Иначе я перестала бы считать себя женщиной.
   Но разсужденія эти нисколько не уменьшили моего смущенія. Я видѣлъ, что Ольга Васильевна пошла въ ту сторону, гдѣ сидѣли Верстовскій и Мура и явственно представлялъ себѣ ея мысли по поводу этихъ двухъ встрѣчъ. И мое настроеніе отъ этого еще больше портилось.
   Какъ ни мила была со мной Анна Петровна, какъ ни ласково смотрѣли на меня ея чудные глазки, все же я никакъ не могъ окончательно придти въ себя.
   Ольга Васильевна больше не появлялась. Уѣхала ли она домой въ Павловскъ или нашла мѣсто гдѣ нибудь въ отдаленномъ уголкѣ, я этого не зналъ, но весь этотъ вечеръ не переставалъ чувствовать надъ собой ея контролирующее присутствіе.
   -- Ты видѣлъ вчера маму на гуляньи? спросила меня Мура на другой день.
   -- Да, она прошла мимо меня...
   -- Также, какъ и мимо меня. Я ей поклонилась, а она, конечно, ужаснулась, увидя меня съ Верстовскимъ, по крайней мѣрѣ глаза ея сдѣлались вдвое больше. Воображаю, какія у нея были мысли.
   -- Какія же Мура?
   -- О, самыя грязныя. Вѣдь она -- женщина. А когда женщина видитъ другую женщину вдвоемъ съ мужчиной, она просто не умѣетъ думать о нихъ иначе, какъ грязно. При томъ же она видитъ тебя и ты былъ не одинъ. Легко представить, какія она должна сдѣлать сопоставленія.
   Черезъ два дня я получилъ письмо отъ Ольги Васильевны. Оно было коротко, но выразительно: "Мнѣ нѣтъ дѣла до твоей жизни, и потому, съ кѣмъ бы ты ни изображалъ сатира, я прохожу мимо. Но я считаю себя все-же прикосновенной къ жизни моихъ дѣтей и спрашиваю тебя: удобно-ли молодой дѣвушкѣ ужинать съ молодымъ человѣкомъ въ саду, на гуляніи, въ то время, какъ отецъ тутъ же сидитъ за другимъ столомъ съ своей дамой? Не имѣя возможности проявить вліяніе на образъ жизни моей дочери, я прошу тебя подумать объ этомъ."
   И это было все. Я показалъ письмо Мурѣ. Она разсмѣялась.
   -- Ахъ, пожалуйста отвѣть, что мнѣ это было очень удобно!
   Но дѣло въ томъ, что волненіе Ольги Васильевны отчасти совпадало съ моимъ. Мура очень круто поставила вопросъ о своей свободѣ, но я начиналъ думать, что наступаетъ моментъ, когда мнѣ слѣдуетъ вмѣшаться.
   Ольгѣ Васильевнѣ я ничего не отвѣтилъ, а съ Мурой говорить по существу дѣла не рѣшился. Я зналъ, что она отвѣтить мнѣ и не хотѣлъ въ сотый разъ выслушивать даже въ деликатной формѣ заявленіе, что она не признаетъ вмѣшательства въ ея жизнь.
   Допустимъ, что я даже имѣлъ бы въ рукахъ ясное доказательство вреда для нея свободы, развѣ у меня были какія нибудь средства къ побужденію ее жить иначе? Строгость? Родительская власть? Эти слова давно сдѣлались пустыми звуками, да я и не сумѣлъ бы примѣнить ихъ.
   Къ тому же случайно обстоятельства на нѣкоторое время измѣнились и, благодаря этому, острота вопроса смягчилась. Въ началѣ августа совершенно неожиданно въ Царское пріѣхала Тася.
   Это было такъ странно, что въ первую минуту мнѣ подумалось, не произошло ли какого нибудь несчастья. На подобныя мысли наводилъ и внѣшій видъ Таси -- она очень похудѣла, и лицо ея было болѣзненно-блѣдно.
   -- Ты что-же, Тася, по дѣлу или просто въ гости? спросилъ я ее послѣ привѣтствій.
   -- Нѣтъ, просто погостить денька на два, отвѣтила Тася и прибавила:-- если не прогоните.
   -- Но какъ ты рѣшилась оставить мужа и главное -- ребенка? При твоихъ взглядахъ это, согласись, необъяснимо.
   -- Сына я больше не кормлю, онъ перешелъ на коровье молоко. Да вы знаете, я чуть не уморила его своимъ кормленіемъ. И его и себя. И въ этомъ виноватъ Дмитрій. Онъ самъ сознался. Кормленіе меня истощало, а ребенокъ только плакалъ и худѣлъ. Я давно говорила, что надо взять кормилицу или перейти на коровье молоко. А онъ твердилъ: природа устроила, чтобы мать кормила ребенка, а потому кормленіе полезно и для ребенка и для матери. Но кончилось тѣмъ, что пріѣхалъ одинъ его товарищъ, взглянулъ на насъ обоихъ и сказалъ, что оба мы -- я и сынъ -- умремъ отъ истощенія, если это будетъ продолжаться. Тутъ и Дмитрій понялъ свою ошибку. Сына перевели на рожекъ. А со мной послѣ этого начали дѣлаться какіе то истерическіе припадки. Даже ночью вскакивала и въ бреду Богъ знаетъ что выдѣлывала. Дмитрій и послалъ меня сюда. Отдохни, говоритъ, и развлекись немного, а я буду смотрѣть за сыномъ. Вотъ я и пріѣхала.
   Мы были оба рады Тасѣ, Мура также искренно, какъ и я. Это было видно уже изъ того, что она, не смотря на свою фанатическую любовь къ одиночеству, сейчасъ же предложила сестрѣ поселиться съ нею въ нижнемъ помѣщеніи дачи. Съ этимъ было конечно связано устраненіе Верстовскаго, который теперь уже не могъ сидѣть у Муры дни и вечера.
   -- А на музыку вы ходите? спросила Тася и, узнавъ, что мы посѣщаемъ паркъ и концерты, явно пришла въ восторгъ.
   Платьевъ у нея не было никакихъ. Она привезла съ собой только нѣсколько бѣлья. Мура предоставила въ ея распоряженіе свой гардеробъ и вотъ въ тотъ же вечеръ, нарядная Тася отправилась съ нами гулять. Лицо у нея было оживленное, взволнованное. Масса народа, туалеты, движеніе, шумъ и музыка -- все это вызывало у нея искренній восторгъ,
   -- У меня голова кружится. Я просто пьянѣю отъ всего этого! восклицала она.
   На другой день она, какъ маленькій ребенокъ, съ утра потребовала развлеченій. Пришлось намъ кататься на лодкѣ, ѣздить верхомъ и въ экипажѣ, но особенно настаивала она, чтобы въ этотъ день обѣдали не дома, а въ ресторанѣ, что конечно мы и сдѣлали. Ей страшно надоѣлъ домашній режимъ.
   А вечеромъ въ паркѣ намъ случайно попался одинъ изъ прежнихъ юныхъ поклонниковъ Таси, посѣщавшій въ прежнее время нашъ домъ. Тася поздоровалась съ нимъ довольно церемонно и строго, но за ужиномъ, въ которомъ онъ принялъ участіе, она выпила стаканъ вина и разошлась. Она весело болтала, громко смѣялась и кокетничала и въ глазахъ ея сіяло упоеніе.
   На третій день она собралась домой. Смѣшно и грустно было видѣть, какъ она, послѣ приличныхъ Муриныхъ туалетовъ, опять залѣзла въ свою черную юбку и англійскую кофточку, прикрыла голову простенькимъ канотье и съ небольшимъ чемоданчикомъ отправилась на вокзалъ. Мы ее провожали и ясно видѣли, что лицо ея грустно и что ей въ сущности не хочется уѣзжать.
   -- Какъ у васъ весело! говорила она,-- я съ непривычки просто не могу въ себя придти,
   Раздался звонокъ и она уѣхала.
   -- Что ты на это скажешь? спросила меня Мура, когда мы возвращались домой.
   -- Что же мнѣ сказать? отвѣтилъ я, предугадывая умозаключеніе Муры.-- Я нахожу, что у Таси есть и преимущество. Вотъ эти пустяки -- гулянье, музыка, народъ, намъ съ тобой все это уже не доставляетъ почти никакого удовольствія, а ее приводить въ восторгъ.
   -- Я не объ этомъ, я о "единой личности"... Не думаешь-ли ты, что "единая личность" уже начинаетъ раздваиваться?
   -- Я еще этого не вижу, отвѣтилъ я, упорно не желая повернуть на путь, на который толкала меня Мура.
   -- А я вижу. Это началось и гораздо больше, чѣмъ намъ видно. Натура уже издала первый крикъ возмущенія. Въ душѣ Тася уже протестуетъ, но не хочетъ сказать и долго не скажетъ -- изъ гордости. Вѣдь за эти два дня она одинъ только разъ вспомнила о мужѣ, да раза три заговорила о сынѣ. А вспомни -- зимой, развѣ она была способна больше часу не видѣться съ своимъ Дмитріемъ? Нѣтъ, это началось и будетъ логически развиваться. А кончится полнымъ крахомъ "единой личности" которую никогда нельзя сдѣлать изъ двухъ.
   

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

I.

   Если бы жизнь текла постоянной, ровной, никогда не мѣняющейся струей, можно было бы съ карандашемъ въ рукахъ, при посредствѣ математическихъ выкладокъ, вычислить количество предстоящаго горя и радостей. Но она течетъ, какъ горная рѣка, въ зависимости отъ таянія снѣжныхъ вершинъ и невидимыхъ ледниковъ, то по цѣлымъ мѣсяцамъ тихо неся въ зеленыхъ берегахъ свои кристальныя воды, то вдругъ разливаясь, мутясь и бурля.
   Иногда проходитъ цѣлый рядъ лѣтъ -- однообразныхъ, тягучихъ, лишенныхъ событій. Ни замѣтныхъ радостей, ни острыхъ огорченій. Томительно скучно идутъ дни, одинъ повторяя другой. Люди утопаютъ въ трафаретныхъ формахъ, мирясь съ ними, когда они давно уже изжили свой вѣкъ, не протестуя изъ лѣни, изъ постыднаго желанія покоя во что-бы то ни стало.
   Но вдругъ точно невѣдомый врагъ подрѣзалъ устои, на которыхъ зиждется зданіе и начинаются трещины, обвалы, катастрофы. Раздаются стоны, подбираются остатки, на мѣстѣ стараго возводится новое, стучатъ молотки, звенитъ рабочая пѣсня...
   Въ такое время изъ за разрушенія тотчасъ выглядываетъ творчество, изъ за предсмертнаго стона слышится крикъ нарождающейся жизни. Въ такую эпоху человѣчество совершаетъ движеніе впередъ.
   Такъ бываетъ и у отдѣльныхъ семействъ и личностей. Для нашей семьи такою была наступившая зима. Около полутора года, то тамъ, то здѣсь теплились искры и вдругъ разомъ во всѣхъ мѣстахъ показалось пламя и все загорѣлось.
   Мои отношенія къ Аннѣ Петровнѣ тянулись слишкомъ лолго. Въ первое время они оправдывались искреннимъ увлеченіемъ съ обѣихъ сторонъ. Былъ какой то подъемъ, отъ чего то усиленно билось сердце; Я скучалъ по ней и желалъ встрѣчи. Она тоже пользовалась всякой минутой, чтобы увидѣть меня. Можетъ быть, мы даже были влюблены другъ въ друга, хотя опытные наблюдатели человѣческой души утверждаютъ, что послѣ давняго знакомства это невозможно.
   Но не все ли равно, что это было, и какимъ именемъ мы должны назвать это чувство. Было какое то горѣніе, что то приподымавшее насъ надъ землей и мы, хоть и не Богъ знаетъ какъ высоко, но парили. Такъ продолжалось всю зиму.
   Къ лѣту эти отношенія уже успѣли сдѣлаться привычными. Иллюзія и самообманъ, такъ помогающіе облекаться въ прекрасныя формы юному первому чувству и такъ разнообразящіе его проявленія, у насъ совершенно отсутствовали. Все это было пережито уже нами обоими, каждымъ порознь, и теперь мы стремились къ опредѣленному, ничѣмъ не прикрытому, обнаженному источнику радости.
   Анна Петровна привлекала меня своимъ красивымъ лицомъ, своими чудными формами. Я загорался въ ея присутствіи, а ея прикосновеніе обжигало меня. Она также очень много говорила мнѣ о моей наружности и "о достоинствахъ зрѣлаго мужчины", которыя очень цѣнила.
   Мы, конечно, находили тему для разговора, когда гуляли въ паркѣ или сидѣли подъ вечеръ въ палисадникѣ. Но когда мы оставались вдвоемъ и притомъ въ. увѣренности, что никто не помѣшаетъ намъ, то какъ-то вдругъ исчезалъ между нами всякій умственный интересъ и не оставалось ничего, кромѣ чувственнаго влеченія.
   И то, что прежде было спутникомъ увлеченія, что зажигалось внутреннимъ огнемъ, постоянно повторяясь, холодѣло, окаменѣвало и въ наши отношенія незамѣтно прокрадывалась мертвящая привычка. И они въ сущности давно потеряли смыслъ и держались только нашей лѣнью или боязнью остаться съ пустыми руками.
   Тѣмъ не менѣе, когда мы переѣхали въ городъ и начался зимній сезонъ, отношенія наши еще тянулись. Только наши встрѣчи незамѣтно сдѣлались краткими. Анна Петровна уже не забирались ко мнѣ на цѣлый вечеръ, какъ прежде, когда при наступленіи двухъ часовъ ночи, она чуть не плакала отъ досады, что выходить позже этого часа неловко передъ моимъ швейцаромъ и являться къ себѣ -- передъ ея прислугой.
   У нея явились разныя помѣхи. То дѣвочка (у нея была восьмилѣтняя дочь) прихворнула, благодаря чему она два дня не могла завернуть ко мнѣ, то тетка изъ провинціи пріѣхала гостить, вслѣдствіе чего она не имѣла возможности остаться у меня больше получаса.
   Я же съ своей стороны чувствовалъ благодарность и къ захворавшей дѣвочкѣ и къ гостившей теткѣ.
   И я вовсе не могъ сказать, что Анна Петровна была мнѣ непріятна. Напротивъ, ея присутствіе доставляло мнѣ удовольствіе. Она была по прежнему красива и не лишилась ни одной изъ своихъ прелестей.
   Но. это было то любимое и вкусное блюдо, которое втеченіе долгаго времени намъ преподносили каждый день. Въ концѣ-концовъ хочется, чтобъ его замѣнили другимъ, хотя бы и менѣе вкуснымъ.
   И все-таки отношенія наши продолжались, и второй ключъ отъ американскаго замка, хотя и не такъ усердно, какъ прежде, совершалъ свою службу.
   Большею частью люди бываютъ нерѣшительны въ вопросѣ о перемѣнѣ долго тянувшихся отношеній. Друзья давно уже надѣлали другъ другу непростительныхъ гадостей, а все съ любовной миной хлопаютъ другъ друга по плечу и говорятъ другъ другу ты. Любовники часто пылаютъ другъ къ другу скрытой ненавистью и все же не чувствуютъ силъ разстаться. И такъ тянутся годы, пока не придетъ что-нибудь извнѣ и не станетъ между ними.
   У насъ съ Анной Петровной оказался нежданный другъ, котораго мы еще недавно имѣли всѣ основанія считать врагомъ.
   Однажды позвонили въ телефонъ, я взялъ трубку и услышалъ знакомый, нѣжный голосъ: -- Милый другъ, здравствуйте! Только что пріѣхалъ мой мужъ и, значитъ, я сегодня не буду у васъ. Желаю вамъ всего лучшаго". И больше ни слова.
   Но для меня въ ту же минуту стало совершенно ясно, что это и есть конецъ нашимъ отношеніямъ. Именно требовался вотъ этотъ deus ex machina и онъ явился въ видѣ мужа.
   Скоро я встрѣтилъ ихъ въ концертѣ, потомъ въ театрѣ. Анна Петровна съ безконечной довѣрчивостью опиралась на руку высокаго, плечистаго рыжаго инженера, лицо котораго не было лишено привлекательности и оригинальности. Нельзя было даже на мгновенье сомнѣваться въ томъ, что нѣжность, которая выражалась въ ея глазахъ, когда она смотрѣла на рыжіе усы своего инженера, была вполнѣ искренна.
   Я подошелъ къ нимъ. Лозинскій дружески поздоровался со мной, изъ чего я заключилъ, что всякое подозрѣніе было ему чуждо. Анна Петровна мило улыбнулась мнѣ и упрекнула.
   -- Не хорошо это съ вашей стороны -- забывать старыхъ пріятелей! Зашли бы какъ-нибудь,
   И ни малѣйшаго кокетства. Просто не было надобности, Мужъ уѣхалъ надолго. Жена, вполнѣ здоровая женщина, съ живымъ темпераментомъ, со всѣми человѣческими слабостями, не хотѣла быть подвижницей. Организмъ функціонировалъ правильно, а эстетическій вкусъ потребовалъ нѣкоторой иллюзіи чувства. Все это было естественно и также естественно кончилось.
   Пріѣхалъ мужъ -- здоровый, сильный пріятный мужчина,-- и этимъ самымъ прекратилась какая бы то ни была надобность измѣнять ему. Зачѣмъ? Это все-таки требуетъ извѣстныхъ мѣропріятій, вызываетъ безпокойство, сопряжено съ рискомъ. Тогда какъ -- свой человѣкъ подъ рукой,-- это такъ спокойно, удобно и просто.
   И я бывалъ у Лозинскихъ. Анна Петровна оказывала своему мужу явную нѣжность. А мнѣ даже не дѣлала глазокъ и ни капельки не кокетничала со мной. Я же ни мало не страдалъ отъ этого.
   У нея же въ домѣ какъ-то нечаянно у меня завязался маленькій романъ съ кузиной Лозинскаго. Она была жена убѣленнаго сѣдинами тайнаго совѣтника по инженерной части. Ей было не меньше сорока лѣтъ, фигура ея нѣсколько страдала отъ излишней полноты, но лицо удивительно сохранилось и было совсѣмъ молодо.
   Рѣшительно не знаю, что вызвало во мнѣ влеченіе къ ней. Въ ней не было ни ума, ни изящества. Она безвкусно одѣвалась и, кромѣ всего этого, мнѣ было достовѣрно извѣстно, что она довольно охотно измѣняла своему мужу, не слишкомъ строго выбирая ему замѣстителей.
   Должно быть, въ самомъ дѣлѣ въ моей личности получилъ сильное преобладаніе "сатиръ", потому что къ ней могла привлечь меня развѣ только ея вульгарность. Другихъ качествъ у нея не было.
   Однако, я какъ-то инстинктивно не рѣшился дѣлать изъ этого влеченія большую исторію. Я не завязалъ правильнаго знакомства съ домомъ тайнаго совѣтника и не допустилъ, чтобы дама моего сердца бывала у меня. Что-то остановило меня при мысли о томъ, что пришлось бы вторично насиловать волю Муры, заставивъ ее возиться съ визитомъ и въ концѣ концовъ понимать, что я такъ легко и въ сущности такъ позорно мѣняю симпатіи.
   Раза три съ моей толстой прелестницей мы побывали въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана,-- послѣ чего мой пылъ остылъ и я началъ правильно избѣгать встрѣчъ съ ней.
   Послѣ этого у меня въ ту же зиму была еще не одна связь съ женщинами, которыхъ я встрѣчалъ въ своемъ кругу. Я чрезвычайно быстро освоился съ этой стороной жизни и также легко сходился, какъ и расходился. Я убѣдился, что это дѣлается всѣми и на каждомъ шагу.
   И всякій разъ сердце мое ощущало что-то вродѣ влюбленности и испытывало трепетъ и сладостное біеніе. И я могу сказать, что это было если не самое счастье, то тѣнь его, легкая и пріятная, которая была, можетъ быть, лучше самого счастья, именно потому, что таяла и исчезала, не нанося ранъ и не оставляя горькихъ слѣдовъ въ душѣ.
   Но часто, очень часто я вспоминалъ слова Ольги Васильевны "о сатирѣ" и, какъ ни хотѣлось мнѣ быть пристрастнымъ къ своей особѣ и отнестись къ себѣ съ уваженіемъ, я не могъ не признать ихъ глубокій смыслъ и правоту.
   

II.

   Стремляновъ выдержалъ свой докторскій экзаменъ и защитилъ диссертацію. Мы съ Мурой были на этомъ торжествѣ.
   Ничего не понимая въ медицинѣ, мы изъ различныхъ рѣчей, замѣчаній и апплодисментовъ сдѣлали выводъ, что Дмитрій Антоновичъ обѣщаетъ быть добросовѣстнымъ работникомъ и, можетъ быть, виднымъ ученымъ. Его хвалили, въ его работѣ отмѣчали самостоятельность и какіе-то новые пути. Это было пріятно.
   Но тутъ же мнѣ пришлось претерпѣть неожиданное огорченіе. Ко мнѣ подошелъ господинъ, съ сильно заросшимъ растительностью лицомъ, съ длинными косматыми волосами, одѣтый въ пеструю ситцевую, подпоясанную шнуромъ, рубаху, поверхъ которой былъ надѣтъ измятый и дырявый пиджакъ.
   Пристально вглядѣвшись въ его лицо, я долженъ былъ признать, что это никто иной, какъ Алексѣй. Было совершенно непонятно, зачѣмъ ему понадобилось до такой степени обростать. Но это была самая меньшая бѣда.
   Отъ него я узналъ, что онъ еще весной, когда собрался въ свое путешествіе по Россіи, формально отказался отъ продолженія ученія.
   -- Не такое время, чтобы тратить на это силы. Безсовѣстно быть образованнымъ, разъ сто милліоновъ почти неграмотны. Это все равно, что пировать на глазахъ у голодныхъ.
   -- Но чѣмъ же ты занимаешься?-- Вы хотите, чтобы меня прямо отсюда повезли въ крѣпость?.-- былъ отвѣтъ.-- Между прочимъ, я недавно сидѣлъ два мѣсяца по подозрѣнію въ участіи въ одной экспропріаціи. Но за недостаткомъ уликъ былъ выпущенъ.
   -- Послушай, Алексѣй, ты меня ужасно огорчаешь. Конечно, я самъ виноватъ, что пренебрегъ твоимъ воспитаніемъ, но я не ожидалъ такого результата. Видишь ли, я понимаю, что можно держаться тѣхъ или другихъ убѣжденій и сообразно съ этимъ жить. Можно проводить въ жизнь самые жестокіе взгляды. Но у тебя же ничего этого нѣтъ, тебѣ просто нравится обращать на себя вниманіе.
   -- Почему ты такъ думаешь?-- видимо нѣсколько обидѣвшись, спросилъ Алексѣй.
   -- Это ясно. Ты сообрази: твое занятіе, по твоимъ же словамъ, такого рода, что опасно даже назвать его. Сейчасъ повезутъ въ крѣпость... Серьезный человѣкъ въ такомъ положеніи, старается всѣми способами устранить малѣйшую возможность подозрѣнія, а ты, наоборотъ,-- ты на всей своей фигурѣ отъ ногъ до головы навѣшалъ анонсовъ и уликъ. Посмотри -- все приглашаетъ думать, что ты опасный человѣкъ: всклокоченные волосы, какія-то угрожающаго вида баки, нарочито измятый пиджакъ, съ чуть ли не собственноручно прорѣзанной дырой на спинѣ, эта цвѣтная рубашка и вызывающія манеры... Ну, согласись, что одѣваться и держать себя такимъ образомъ -- лучшее средство обратить на себя вниманіе и вызвать подозрѣніе. Я очень прошу тебя, Алексѣй, побывать у меня. Я хочу поговорить съ тобой серьезно. Увѣряю тебя, что я, нисколько не боюсь твоего посѣщенія, ибо никто не повѣритъ, что такой съ виду скоморохъ можетъ умышлять что нибудь серьезное.
   -- Я, пожалуй, побываю, но только изъ этого ничего не выйдетъ!-- отвѣтилъ Алексѣй.
   И я ужъ тогда понялъ, что дѣйствительно ничего не выйдетъ. Къ моему глубокому огорченію, я долженъ былъ признать, что мой Алексѣй не уменъ. Я близко знавалъ людей, которые потомъ пошли за свои убѣжденія на каторгу и на висѣлицу. Я не раздѣлялъ ихъ мнѣній, но я не могъ надивиться той скромности, съ которой они носили въ душѣ своей героическое рѣшеніе идти хоть на смерть.
   Послѣ посвященія Стремлянова въ званіе доктора медицины, его матеріальное положеніе какъ-то быстро стало крѣпнуть. Наука уже не отнимала у него все время и онъ занялся практикой, которая довольно скоро далась ему. Они оставили Выборгскую сторону, куда трудно заманить платящаго паціента и взяли небольшую, но, по сравненію съ прежней, роскошную квартиру на Захарьевской.
   Тася совсѣмъ измѣнилась. Когда она въ первый разъ послѣ перемѣны квартиры явилась къ намъ, мы ахнули. Послѣ убійственной суконной юбки и круглой шапочки, она закатила себѣ свѣтлое платье, обшитое кружевами, съ кокетливой, правда очень еще робкой, какъ будто бы пробной, вырѣзкой на груди. Шляпа на ея головѣ была преувеличенныхъ размѣровъ и все это вмѣстѣ, благодаря тому, что она отвыкла носить туалеты, дѣлало ее немножко странной и даже вызывало улыбку.
   Она вертѣлась передъ стѣннымъ зеркаломъ и съ наслажденіемъ осматривала себя со всѣхъ сторонъ.
   -- Мура, какъ ты находишь, я не подурнѣла за эти полтора года?-- спрашивала она.
   -- Напротивъ, напротивъ,-- восклицала Мура,-- я нахожу, что ты похорошѣла.
   -- Правда? А мнѣ кажется, что лицо у меня стало грубѣе.
   Мура должна была увѣрять ее въ противномъ и это, очевидно, доставляло ей удовольствіе.
   Словно разомъ сломились заслонки и обнажились женскія слабости, которыя, такъ какъ ихъ долго держали взаперти, торопились проявить себявъ преувеличенномъ видѣ.
   -- Но какъ же Дмитрій Антоновичъ? Онъ, кажется, не особенный поклонникъ туалетовъ,-- промолвилъ я.
   -- О, Дмитрій закатилъ мнѣ сегодня цѣлую сцену. Я все это заказала себѣ потихоньку, думала сдѣлать ему сюрпризъ. Я была увѣрена, что ему, когда явилась на это возможность, будетъ пріятно видѣть свою жену красивой. Но онъ не оцѣнилъ. Онъ находитъ, что я красивѣе въ суконной юбкѣ. Онъ вообще считаетъ это безобразіемъ и даже развратомъ. Онъ говоритъ, что туалеты дѣлаются не для мужа, а для всѣхъ другихъ мужчинъ. Но это вздоръ: можно любить своего мужа и желать быть хорошенькой и изящной.
   Тонъ, какимъ говорила это Тася, вертясь передъ зеркаломъ, былъ ея природный тонъ, какой былъ свойственъ ей всегда. Она просто незамѣтно для себя самой вернулась къ себѣ.
   Ея новый туалетъ послужилъ для насъ поводомъ на этотъ вечеръ взять ложу въ Александринскій театръ и Тася, которая въ прошломъ году ни за что не рѣшилась бы на такую вольность, не поговоривъ съ мужемъ, сразу согласилась, даже незадумалась ни на минуту.
   Наблюдая ихъ жизнь въ новой квартирѣ, я однако не замѣтилъ, чтобы Стремляновъ слишкомъ ужъ ригористически относился къ новымъ склонностямъ Таси. Онъ только не пропускалъ случая слегка посмѣяться надъ нею. Онъ говорилъ, что жена его точцо съ цѣпи сорвалась и тутъ же прибавлялъ, что единственное средство вернуть ее къ прежней скромности -- это уменьшить или вовсе прекратить практику. Разумѣется, ничего подобнаго онъ не собирался дѣлать.
   Но я наблюдалъ другія проявленія, которыя на мой взглядъ представлялись гораздо болѣе горестными. Тася усиленно старалась какъ можно больше времени быть на людяхъ. Она, которая прежде на цѣлые мѣсяцы забывала о нашемъ существованіи, теперь обижалась на наше будто бы равнодушіе и упрекала насъ за то, что мы рѣдко бываемъ у нихъ. Желаніе принимать у себя гостей сдѣлалось у нея страстью. Она старалась всячески расширить кругъ своихъ знакомыхъ, устроила у себя журъ-фиксы по четвергамъ, а кромѣ того по воскресеньямъ у нея въ пять часовъ предлагалась чашка чаю.
   Когда у нихъ въ домѣ никого не было и они оставались вдвоемъ съ мужемъ, она тосковала и томилась. Казалось, что они вдвоемъ уже обо всемъ переговорили и имъ говорить больше не о чемъ. Тогда въ головѣ ея рождались разные планы, она подходила къ телефону и звонила къ намъ или къ какимъ-нибудь знакомымъ и подбивала на предпріятіе, вродѣ посѣщенія театра, катанія, ужина въ ресторанѣ.
   Стремляновъ какъ-то поверхностно смотрѣлъ на все это, какъ будто глаза его скользили по фактамъ и недостаточно замѣчали ихъ. Самъ онъ былъ страшно занятъ. Онъ на всѣхъ парахъ дѣлалъ карьеру будущаго профессора. Полъ дня отнимала у него академія, остальное -- уходило на пріемы и посѣщенія больныхъ. Онъ освобождался лишь къ полуночи и, совершенно усталый, могъ претендовать только на право поскорѣе лечь въ постель.
   Въ сущности при такихъ условіяхъ Тасѣ, которая столько времени и усилій потратила на то, чтобъ слить свою жизнь съ жизнью своего мужа, ничего и не оставалось, какъ только искать развлеченій внѣ дома. Занятія Стремлянова были всѣ такого рода, что она не могла не только принимать въ нихъ какого-либо участія, но и имѣть какой-нибудь голосъ въ нихъ.
   Кромѣ того, благодаря постоянному вращенію въ кругу исключительно медицинскихъ интересовъ, Стремляновъ незамѣтно для самого себя, ограничилъ свой умственный кругозоръ этими интересами. Всякая другая тема вызывала съ его стороны самый слабый откликъ и, въ концѣ концовъ, Тасѣ дѣйствительно не о чемъ было съ нимъ говорить.
   Такъ незамѣтно шло приведеніе къ мертвой формѣ живого семейнаго начала, которое воодушевляло обоихъ молодыхъ людей въ то время, когда они вступали въ бракъ. Какъ фанатически принялись они тогда за созданіе своего гнѣзда "на новыхъ началахъ"! Какъ увлекала ихъ задача не походить на старую, уже изжившую, форму! Сколько жертвъ было принесено на алтарь этого бога со стороны Таси! Но жизнь пришла и неумолимо повернула все по своему.
   Мура глядѣла на свою сестру и тихонько качала головой и говорила потомъ мнѣ:-- Ты видишь теперь, какая это басня, это созданіе "единой личности" изъ двухъ. Вѣдь вотъ уже началось разложеніе и хорошо еще, если изъ этого выйдетъ драма, а можетъ быть они просто застынутъ въ пошлости.
   

III.

   Это было въ декабрѣ, въ самый разгаръ сезона, когда я замѣтилъ странную перемѣну въ характерѣ Муры. Въ ней какъ будто исчезли свойственныя ей выдержка, ровность, уравновѣшенность. Разсудительная, спокойная, она, казалось, всегда заранѣе знала каждый свой шагъ и потому ничему не изумлялась и всему находила разумное объясненіе. Поэтому и настроеніе ея было всегда одинаковое. И вотъ въ этомъ то настроеніи я и замѣтилъ колебанія.
   "Неужели и Мура портится"? думалъ я про себя и сталъ наблюдать,
   Они съ Верстовскимъ не впускали меня съ свой внутренній міръ, но по нѣкоторымъ внѣшнимъ проявленіямъ, которыхъ они очевидно не могли скрыть, я видѣлъ, что перемѣна въ характерѣ Муры есть отраженіе какой то перемѣны, происшедшей тамъ. Однако, для меня было также ясно, что это не охлажденіе и не ссора.
   Верстовскій не только не сократилъ сваи посѣщенія, но напротивъ, теперь почти не покидалъ Муру. Онъ являлся часовъ въ одиннадцать утра, завтракалъ съ нами, сидѣлъ за обѣдомъ, потомъ весь вечеръ, и обращался съ нею какъ то особенно предупредительно и нѣжно. И въ двухъ комнатахъ Муры шли разговоры и разговоры. Они старались ихъ дѣлать тихими, но очевидно сильно увлекались и иногда слышались повышенные голоса.
   Отчасти это сопровождалось и перемѣной въ наружности Муры. Какимъ-то особеннымъ блескомъ горѣли ея глаза, а щеки видимо похудѣли и все лицо ея какъ будто стало длиннѣе. Мнѣ показалось, что она нѣсколько подурнѣла.
   Замѣтилъ я также, что Мура не охотно уходитъ изъ дома и, когда по требованію Таси, нужно было ѣхать въ театръ или въ другое общественное мѣсто, она дѣлала это съ видомъ жертвы. Я искалъ случая поговорить съ нею, но все было неудобно.
   И вотъ однажды, послѣ полуночи, когда Верстовскій ушелъ къ себѣ, а я сидѣлъ за письменнымъ столомъ, доканчивая какую-то работу, Мура постучалась ко мнѣ и вошла. Видъ у нея былъ сосредоточенный, выраженіе лица напряженное.
   -- Ты не очень занятъ? спросила она меня голосомъ, въ которомъ слышалась сухость нервнаго волненія.
   -- Нѣтъ, ничего. Ты хочешь сказать мнѣ что нибудь?
   -- Да, поговорить.
   Она подошла къ креслу и положила руку на его спинку, но затѣмъ, какъ бы чувствуя недостатокъ силъ, она сдѣлала два шага и опустилась въ кресло. Я внимательно смотрѣлъ ей въ глаза и для меня было ясно, что она скажетъ мнѣ что-то исключительно важное.
   -- Видишь ли, папа, я должна прежде объяснить, почему я говорю съ тобой объ этомъ, ты не можешь ничего измѣнить... Я недостаточно знаю твой взглядъ на это. Ты, можетъ быть, потребуешь... или... ну однимъ словомъ предпочтешь, чтобы я жила отдѣльно.
   -- Не понимаю, Мура, и не могу себѣ представить такого положенія
   -- Тѣмъ лучше, папа. Это меня успокаиваетъ. А все-таки ты долженъ знать. Я долго сомнѣвалась въ этомъ, а теперь это подтвердилось. Я беременна.
   И вотъ, когда она произнесла это слово, мнѣ вдругъ стало ясно, что я именно этого и ожидалъ. Когда она вошла, когда я разглядѣлъ ея лицо, услышалъ ея голосъ, у меня мелькнула въ головѣ смутная мысль, что именно это случилось съ нею.
   Почему и какимъ ходомъ пришла мнѣ въ голову эта мысль, я не могу объяснить. По всей вѣроятности, это было въ связи со всѣмъ предыдущимъ, съ моими подозрѣніями и опасеніями.
   Поэтому и Мура на моемъ лицѣ не нашла того, чего ожидала. Ни изумленія, ни ужаса. Я оказался готовымъ къ ея извѣстію.
   -- Видишь-ли, Мура, резонно и въ тоже время успокаивающимъ тономъ сказалъ я,-- при извѣстныхъ условіяхъ это почти неизбѣжно...
   -- Да, очевидно... откликнулась Мура.
   -- А тебя это очень огорчаетъ?
   -- Я этого не хотѣла.
   -- Но съ какой точки зрѣнія это можетъ огорчать? Многія женщины испытываютъ физическій страхъ передъ этимъ...
   -- О, нѣтъ, это не имѣетъ значенія. Но приходится считаться съ отношеніемъ общества, въ которомъ живешь.
   -- Вотъ этого я не понимаю. Вѣроятно ты позволишь мнѣ теперь высказать предположеніе, что отецъ твоего ребенка Верстовскій...
   -- Зачѣмъ это, папа? съ какимъ-то нервнымъ движеніемъ возразила Мура:-- это нисколько не мѣняетъ дѣла.
   -- Какъ не мѣняетъ? Я знаю его за вполнѣ порядочнаго человѣка и не сомнѣваюсь, что онъ исполнитъ свой долгъ.
   -- То-есть?
   -- То-есть женится на тебѣ.
   Мура чуть-чуть скривила ротъ для иронической усмѣшки.-- На мнѣ никто не женится, папа, сказала она.
   -- Почему это?
   -- Потому что я не выйду замужъ.
   -- Но, Мура... Я тебя не поминаю. Можно имѣть какіе угодно взгляды; но если твои взгляды отрицаютъ замужество, тогда нужно отказаться отъ отношеній, результатомъ которыхъ бываютъ дѣти.
   -- Почему? Быть противъ замужества вовсе не значитъ быть противъ счастья. Нѣтъ, папа, объ этомъ не стоитъ говорить. Мой взглядъ явился не съ вѣтра. Вы съ мамой приложили большія усилія, чтобы укрѣпить меня въ немъ, а потомъ Тася прибавила... Да и все остальное, что я видѣла, не опровергло его. Я не выйду замужъ. Я буду терпѣть большія неудобства, на меня будутъ смотрѣть косо, можетъ быть -- многіе отвернутся отъ меня. Но въ тотъ моментъ, когда они отвернутся, я перестану уважать ихъ -- значитъ, для меня тутъ не будетъ ни обиды, ни потери. Но я все это предпочитаю тому ужасу, который называется "семейнымъ очагомъ". Ты правъ,-- отецъ моего ребенка Верстовскій. Я его люблю и онъ любитъ меня: но это сейчасъ; а развѣ кто-нибудь можетъ поручиться, что эта любовь съ обѣихъ сторонъ будетъ длиться, я не говорю -- вѣчно, а долго? Черезъ годъ, два, онъ разлюбитъ и что-же? Или ударъ или обманъ. Неужели для тебя собственная семейная жизнь не представляетъ урока? Вспомни, что это было и чѣмъ это кончилось? Однимъ словомъ, папа, ты знаешь, что меня уговорить нельзя, особенно въ такомъ жизненномъ вопросѣ. Ужъ я о немъ подумала хорошо, и рисоваться не умѣю. Мнѣ было не легко сказать тебѣ это, но я считала, что ты имѣешь право знать. Если ты позволяешь мнѣ жить съ тобой -- то я тебѣ очень благодарна.
   Мура поднялась и подошла ко мнѣ.-- Спокойной ночи, промолвила она и поцѣловала меня въ голову.
   -- Спокойной ночи, отвѣтилъ я въ то время, какъ она удалялась по. направленію къ двери, и больше ничего не нашелся сказать.
   Потомъ я долго шагалъ по комнатѣ, очень взволнованный, но въ сущности не находя въ своемъ мозгу ни одного дѣйствительнаго возраженія. Во мнѣ протестовала привычка трактовать жизнь извѣстнымъ общепринятымъ образомъ. Дѣвушка стала беременной, отецъ на-лицо, есть взаимная любовь, оба свободны и ужъ самъ собою складывается выводъ -- они должны обвѣнчаться. Какія бы ни были связаны съ этимъ неудобства, страданія, потрясенія -- они всѣ должны исчезнуть ради необходимости явиться передъ обществомъ, въ той именно формѣ, которую оно считаетъ законной и приличной.
   И я былъ подъ вліяніемъ этой точки зрѣнія и негодовалъ на то, что предстоитъ еще цѣлая ночь, благодаря которой я сейчасъ не могу отправиться къ Верстовскому и поговорить съ нимъ.
   На другой день утромъ въ десять часовъ я звонился въ его квартиру. Онъ былъ въ столовой, одѣтый по домашнему, сидѣлъ за столомъ, обложенный газетами и пилъ чай. Но мое появленіе, повидимому не изумило его.
   -- Я почти зналъ, что вы ко мнѣ придете, сказалъ онъ, усаживая меня и предлагая мнѣ чай.-- Вамъ сказала Мура?
   -- Да, вчера ночью. Я хочу услышать отъ васъ...
   -- Да, да, конечно... Мы очень много спорили съ нею по этому поводу. И я признаюсь, мнѣ не удалось убѣдить ее.
   -- Но самъ вы, держитесь какого взгляда?
   -- Взгляды мои мало отличаются отъ ея взглядовъ. Я также, какъ и она, больше всего на свѣтѣ цѣню свободу, но я не думаю, чтобы бракъ до такой уже степени стѣснялъ свободу. Вступая въ бракъ, можно условиться считать его обязательнымъ лишь до извѣстнаго момента. Не такъ-ли?
   -- Совершенно такъ. Разъ люди условились между собой, то они могутъ во всякое время разойтись.
   -- Да, я это утверждалъ. Но Мура на это отвѣчаетъ: это самообманъ. Очень многіе, вступая въ бракъ, говорятъ другъ другу о нежеланіи стѣснять, о свободѣ, но на практикѣ малѣйшая попытка къ свободѣ потомъ ведетъ къ драмѣ. Да и вообще, говоритъ она, смѣшно, стремясь къ свободѣ, связывать себя. Связывать только потому, что легко можно развязаться. Если такъ, то гораздо лучше вовсе не связываться. Словомъ, ее убѣдить нельзя. Собственно говоря, я это страшно цѣню въ Мурѣ. Обыкновенно женщины легко уступаютъ логическимъ доводамъ мужчинъ. Но Мура на логику отвѣчаетъ характеромъ. Она говоритъ: вы логически правы, но я съ вами не согласна и потому не уступлю. Я не могъ убѣдить ее. Не могъ.
   -- Однако, что же это будетъ? Вы представляете себѣ?
   -- Очень ясно представляю. Ей придется претерпѣть множество огорченій. Но у нея будетъ удовлетвореніе, что она не сдалась и осталась свободной.
   -- А ребенокъ?
   -- Ну, объ этомъ говорить еще рано. Ребенокъ, когда онъ еще не родился, есть въ сущности полная загадка. Во всякомъ случаѣ имѣйте въ виду, что, если вамъ удасться перемѣнить взглядъ Муры -- я во всякое время готовъ отправиться въ церковь.
   Я рѣшилъ пока не возобновлять разговоръ объ этомъсъ Мурой. У меня была надежда, что черезъ нѣсколько мѣсяцевъ, когда уже опредѣленно обнаружатся неудобства, ея положенія, съ которыми ей придется считаться, мнѣ легче будетъ убѣдить ее.
   

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

I.

   Получилъ лаконическую записку:
   "Нужно поговорить съ тобой по крайне важному дѣлу. Такъ какъ ты очевидно не допускаешь мысли о моемъ появленіи у тебя, для чего, конечно, имѣешь основанія, то прошу зайти ко мнѣ. Я бываю дома въ пять часовъ дня. Ольга".
   Записка эта доставила мнѣ много непріятныхъ часовъ. Я совершенно отвыкъ отъ свиданій съ Ольгой Васильевной. Встрѣча съ нею, а въ особенности въ домашней обстановкѣ, да еще съ глазу на глазъ, для меня заключала въ себѣ что то тягостное и напряженное.
   Когда я представлялъ себѣ это, то передо мной сейчасъ же вставала вся наша совмѣстная жизнь, всѣ двадцать три года. Этотъ періодъ времени, прожитый мною незамѣтно, какъ во снѣ, теперь рисовался мнѣ чѣмъ-то вродѣ долголѣтняго тяжелаго рабства -- не ей, не Ольгѣ Васильевнѣ, а чему-то постороннему и чужому для насъ обоихъ.
   Она была такая же раба, какъ и я. Случайно, благодаря вспыхнувшему при нашей первой встрѣчѣ, чувству, завязался узелъ, который, въ силу обстоятельствъ и требованій жизни, все затягивался и мы были рабы этого узла, пока не разрубили его. И вѣдь разрубили-то случайно. Тетушка, наслѣдство, поѣздка въ Египетъ, моя встрѣча съ Ольгой Александровной. Боже, да развѣ все это похоже на сколько нибудь логически послѣдовательныя событія?
   Ужасъ былъ именно въ томъ, что все это было случайно. Зависѣло отъ той или другой встрѣчи, которая могла быть и не быть.
   Да, могла быть одна встрѣча и не быть другая. Тетушка могла не вспомнить меня при составленіи своего духовнаго завѣщанія и тогда не было-бы моей поѣздки и все то, что изъ нея вытекало. И узелъ не былъ бы разрубленъ. Въ этомъ, крѣпко связанномъ, узлѣ, сходились всѣ нити нашего существованіями наше рабство случайности продолжалось бы безъ конца. Въ этомъ ужасъ.
   Я позвалъ Муру. Съ нѣкоторыхъ поръ я рѣшительно отказался одинъ рѣшать вопросы, касающіеся нашей семьи.
   -- Вотъ записка. Прочитай и скажи свое мнѣніе, предложилъ я ей.
   Мура прочитала, и лицо ея приняло выраженіе человѣка, проникшаго въ тайну.
   -- Ты не понимаешь? спросила она меня.
   -- Рѣшительно нѣтъ.
   -- Извини, папа, я давно это замѣтила: мужчины, даже самые умные, удивительно тупы въ интимныхъ дѣлахъ. Вѣдь ясно же, что разговоръ будетъ обо мнѣ.
   -- О тебѣ? Но откуда же она можетъ знать о тебѣ? Развѣ знаетъ еще кто-нибудь, кромѣ двоихъ? Развѣ ты сказала кому-нибудь?
   -- Я не сказала. И Верстовскій, конечно, не скажетъ, какъ и ты. Но этого не требуется. Люди наблюдаютъ и видятъ. Мужчины ничего не видятъ, а женщины -- даже не видятъ, а чуютъ.
   -- Такъ какъ же ты думаешь: поѣхать мнѣ?
   -- Какъ хочешь. Новаго ничего не услышишь. Будутъ выражены ужасъ и негодованіе по поводу... Ты будешь обвиненъ въ недосмотрѣ. Будутъ настаивать на томъ, на чемъ и ты сперва настаивалъ.
   -- Я не настаивалъ, Мура. Я никогда не настаиваю ни на чемъ, что касается не моей личности.
   -- Ты правъ. Но все-таки это тебя тревожило.
   -- Тревожиться я имѣлъ право.
   -- И въ этомъ ты правъ. Вообще, папа, ты умѣешь дѣлать выводы изъ уроковъ прошлаго. Послѣ нашей семейной "катастрофы", ты очень измѣнилъ свое отношеніе къ жизни. Но мама... Она, кажется, ничего не поняла.
   -- Тогда и ѣхать не зачѣмъ. Вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, можно предугадать все, что она будетъ говорить.
   -- Но, папа, это тоже ея право,-- она имѣетъ право подавать свой голосъ... Это, конечно, не измѣнитъ жизни, но я не вижу надобности обижать ее. А кромѣ того, я на твоемъ мѣстѣ поѣхала бы изъ любопытства.
   -- Что же тамъ можетъ быть любопытнаго?
   -- А вотъ именно это: посмотрѣть, какъ человѣкъ, не смотря на "катастрофу", изломавшую его собственную, жизнь, ничему не научился и готовъ толкать ближняго на ту же жизнь...
   -- Пожалуй, ты права. Я поѣду.
   Но, разумѣется, только теоретически мнѣ легко было согласиться съ Мурой. А самая поѣздка къ Ольгѣ Васильевнѣ все-таки оставалась для меня чрезвычайно тягостнымъ актомъ. Тѣмъ не менѣе, я на другой же день собрался и поѣхалъ къ пяти часамъ.
   Странное ощущеніе, нелѣпое, даже неправдоподобное. Я ѣхалъ къ женщинѣ, которая въ теченіе двадцати трехъ лѣтъ была мнѣ самымъ близкимъ человѣкомъ. Я являлся тогда передъ нею въ такомъ нравственно и физически обнаженномъ видѣ, въ какомъ не предсталъ бы ни передъ кѣмъ другимъ. Она тоже -- въ отношеніяхъ со мной отбрасывала всѣ условности и стѣсненія. Мы какъ будто не считали себя отдѣльными личностями. Каждый дѣлалъ въ присутствіи другого то, что дѣлаютъ только наединѣ, и это шло изъ года въ годъ, не встрѣчая изнутри никакого протеста. И вотъ, теперь мнѣ тяжело, я стѣсняюсь, я думаю о томъ, какъ встрѣчусь, какія слова скажу.
   Итакъ -- значитъ есть чувства, позволяющія людямъ другъ передъ другомъ обнажаться, не находя въ этомъ ничего непристойнаго и некрасиваго. Тутъ важную роль играетъ увлеченіе, страсть или чувственность, все равно. И то и другое туманитъ сознаніе.
   Но, очевидно, помимо чувства, есть и другія вещи, допускающія тоже самое. Между мною и Ольгой Васильевной чувства не было уже много лѣтъ, въ этомъ не только я, но даже она не сомнѣвалась. И это все было, и оставалось безъ протеста. Ни я, ни она не смущались, не шокировались всѣмъ этимъ, даже не стыдились...
   Значитъ остались формы... У чувства есть формы. Само оно ушло изъ нихъ, и люди довольствовались формами.
   Я зналъ человѣка, который очень любилъ обѣденный часъ. У него былъ прекрасный аппетитъ, и, когда въ столовой звенѣла посуда, которую ставили на столъ, онъ приходилъ въ хорошее настроеніе, оживлялся, на щекахъ его появлялся румянецъ, глаза загорались. Очевидно, это была его страсть. За столомъ онъ праздновалъ и былъ очень требователенъ къ формамъ: чтобы все подавалось въ извѣстномъ порядкѣ и по правиламъ. Если неправильно былъ разложенъ на блюдѣ гарниръ, если лакей подносилъ кушанье съ правой стороны, онъ обижался, его это разстраивало.
   Но вотъ онъ заболѣлъ -- глубокимъ катарромъ желудка, аппаратъ испортился въ конецъ и пересталъ варить. Его посадили на молоко.
   И все же, каждый день въ передобѣденный часъ, когда въ столовой звенѣли тарелки, онъ оживлялся, щеки его румянились, глаза блестѣли. Семья его обѣдала, а онъ сидѣлъ за столомъ. Онъ пилъ свое молоко, но строго слѣдилъ, чтобы обѣдъ подавался во время и какъ слѣдуетъ, съ соблюденіемъ всѣхъ формъ. Самый обѣдъ, содержаніе его -- отошло отъ него, но форма срослась съ его мозгомъ, съ его кровью, и когда лакей дѣлалъ ошибки, онъ такъ же негодовалъ, какъ и прежде. Форма была его господиномъ, а онъ былъ ея рабомъ.
   Я пріѣхалъ къ пяти часамъ и поднялся въ третій этажъ. Горничная впустила меня въ миніатюрную гостинную и предложила ждать.
   Квартирка вообще была миніатюрна. Три маленькихъ комнаты. Ихъ легко было сдѣлать изящными и уютными, и въ этомъ имъ нельзя было отказать.
   Я ждалъ минутъ десять. Въ это время кто-то позвонилъ, но ему было отказано. Очевидно, ждали сегодня только меня и не хотѣли никого вмѣшивать въ дѣло.
   Наконецъ, вышла Ольга Васильевна. Я долженъ сказать, что сердце мое билось усиленно, но въ этомъ біеніи не было даже ни малѣйшей сантиментальности. Только непріятное чувство -- смущало и тяготило меня.
   Я отвыкъ отъ встрѣчъ съ нею, и мнѣ казалось страннымъ, что эта чужая женщина, которая уже не имѣетъ никакого отношенія къ моей личности, будетъ говорить мнѣ ты и я ей также. Это вѣдь тоже форма, отъ которой не отказались только потому, что въ этомъ не было настоятельной необходимости, но она давно омертвѣла.
   Ольга Васильевна была въ кашемировомъ капотѣ цвѣта кремъ, съ кружевными рукавами, съ открытой шеей, которая у нея и теперь, какъ всегда, была очень красива.
   Я вглядѣлся въ ея лицо. Мнѣ показалось, что она поправилась и даже помолодѣла. "Значитъ, катастрофа принесла ей пользу", подумалъ я.
   -- Ты извини меня, сказала она, протягивая мнѣ руку.-- Я не могла придумать другого способа, а надо кой-что сказать. Явиться къ тебѣ я лишена права...
   -- Такого лишенія я никогда никому не объявлялъ.
   -- Все равно, лишена.
   Она была конечно права. Фактически дѣло было поставлено такъ, что ея появленіе въ моей квартирѣ произвело бы впечатлѣніе чего то вродѣ землетрясенія. Поэтому я не настаивалъ и просто сдѣлалъ переходъ:
   -- Какое же это дѣло?-- и сейчасъ же почувствовалъ самъ, что въ переходѣ этомъ есть излишняя рѣзкость. Ольга Васильевна видимо сосредоточилась.
   -- Я хочу говорить о Мурѣ, сказала она.
   -- Да?
   -- Конечно, не о тебѣ же. Въ твою жизнь я вѣдь не вмѣшиваюсь. Ты съ этимъ долженъ согласиться.
   -- И такъ, о Мурѣ... Замѣтилъ я, желая отстранить всякую возможность уклоненія въ мою сторону.
   -- О ней. Ты никогда не отличался наблюдательностью по отношенію къ дѣтямъ. Можетъ быть, и теперь не знаешь?
   -- Я знаю.
   -- А! Въ такомъ случаѣ у тебя, должно быть, есть опредѣленные взгляды, которыми ты руководствуешься.
   -- Почему я? Рѣчь, вѣдь, въ концѣ концовъ не обо мнѣ, а о Мурѣ.
   -- Да, но ты терпишь, допускаешь.
   -- Это надо было допустить только одинъ разъ.
   -- Все зависитъ отъ постановки дѣла.
   -- Очевидно, такова была постановка.
   -- Но неужели же ты находишь, что это въ порядкѣ вещей? Что такъ именно и слѣдуетъ, и противъ этого не надо бороться? Ты меня удивляешь. Ты вообще очень измѣнился,-- послѣ того, какъ я отказалась отъ вліянія на жизнь дѣтей, ты впалъ въ какой-то странный либерализмъ, по моему дурного тона.
   Я усмѣхнулся, потому что въ этихъ фразахъ выразилась вся прежняя Ольга Васильевна, очевидно оставшаяся безъ перемѣны.
   "Порядокъ вещей", "такъ, какъ слѣдуетъ" -- это были ея заповѣди, по которымъ она жила и всѣхъ принуждала жить. Мнѣ не хотѣлось останавливаться на этихъ темахъ, потому что это значило бы ворошить хламъ прошлаго.
   Но усмѣшка была невольная, и она задѣла Ольгу Васильевну.
   -- Тебя это смѣшитъ? Но это еще не доказываетъ, что я неправа, сказала она съ оттѣнкомъ обиженности.
   -- Я не говорю, что ты неправа. Я совсѣмъ не рѣшаю этого вопроса, отвѣтилъ я.
   -- Ты избѣгаешь.
   -- Да, избѣгаю.
   -- Почему?
   -- Потому что наши точки зрѣнія слишкомъ отдалены, и, все равно, ихъ сблизить нѣтъ возможности. Я хотѣлъ бы только объяснить точно положеніе Муры. Тебя это интересуетъ настолько, что ты вызвала меня къ себѣ. Такъ вотъ: положеніе это нисколько не случайно. Мура допустила его вполнѣ сознательно. Виновникъ этого положенія -- человѣкъ въ высшей степени порядочный,-- не только не уклоняется, но, напротивъ, настаиваетъ на бракѣ. Но Мура ни за что не хотѣла и не хочетъ связывать себя.
   -- Связывать? Но она уже связала себя ребенкомъ...
   -- Ребенокъ будетъ принадлежать только ей, по закону.
   -- И ты конечно поддерживаешь въ ней эту нелѣпость!
   -- Нисколько. Но она слишкомъ запугана примѣромъ нашей жизни. Мы научили ее думать, что брачная жизнь основана главнымъ образомъ на взаимной лжи. Ты можешь что нибудь возразить противъ этого?
   -- Только одно: я никогда не лгала; значитъ, ложь была не взаимная, а потому -- не моя вина.
   "Она ничего не поняла, подумалъ я:-- она просто неспособна понять это. Она думаетъ, что ее въ чемъ то обвиняютъ. Она не можетъ отойти отъ своей личности! Безполезно спорить".
   И я далъ себѣ слово ни въ чемъ не убѣждать Ольгу Васильевну, а только отвѣчать ей на вопросы, если она задастъ ихъ мнѣ.
   Теперь я смотрѣлъ на эту женщину со стороны и видѣлъ ясно, что она не глупа, пожалуй даже умна, но умъ ея весь насквозь, какъ длинными иглами, утыканъ и пронизанъ готовыми мыслями. И эти мысли, именно потому, что онѣ всегда готовы, мѣшаютъ ея мозгу произвести что нибудь свое. Всякій разъ, когда жизнь ставитъ передъ нею вопросы, отвѣтъ уже готовъ, заранѣе готовая мысль даетъ его въ законченномъ закругленномъ видѣ, который такъ подкупаетъ и такъ заманчивъ. И мозгу уже нѣтъ надобности работать и создавать свой отвѣтъ.
   Въ этомъ есть что то безнадежное. Человѣкъ стоитъ прикованнымъ къ мѣсту и не можетъ отойти отъ него. И если бы онъ жилъ вѣка, и все вокругъ него двинулось бы впередъ, онъ все стоялъ бы на томъ же мѣстѣ, прикованный къ нему. О, право-же, лучше имѣть совершенно глупую голову, способную производить только глупыя мысли...
   Ольга Васильевна сказала:-- Мнѣ кажется, я ошиблась, обратившись къ тебѣ. Я хотѣла бы поговорить съ самой Мурой.
   -- Не могу предсказать тебѣ успѣха, замѣтилъ я.
   -- Нѣтъ, ты только передай ей мое желаніе.
   И она поднялась -- съ лицомъ холоднымъ, съ душой, окончательно отчудившейся отъ меня. И вотъ стояли другъ передъ другомъ люди, двадцать три года имѣвшіе видъ близкихъ и тѣсно связанныхъ общими мыслями, чувствами, общей жизнью, и всѣ смотрѣли на нихъ и думали, что это такъ. Но очевидно-же, что они всѣхъ обманывали, всѣхъ и самихъ себя -- прежде всего.
   Вотъ они теперь стоятъ другъ передъ другомъ, и имъ нечего сказать другъ другу. И то, что въ ихъ глазахъ всегда было связующимъ звеномъ, которое, казалось, не было никакой возможности расковать, существовало: Тася и Мура живутъ и дѣйствуютъ -- но звена уже нѣтъ. Какъ разъ о Мурѣ намъ нечего было сказать.
   Холодно стало моей душѣ отъ этихъ мыслей, и, уѣхавъ отъ Ольги Васильевны, я провелъ крайне непріятно остальной день. Оба мы отдали лучшіе годы въ жертву устарѣвшему и уже умершему символу. Жизнь ушла впередъ, а онъ остался, и всѣ считаютъ своимъ долгомъ придти къ нему, положить на его алтарь и сжечь, глупо сжечь нѣсколько драгоцѣнныхъ лѣтъ своей жизни.
   Старый домъ давно уже никуда не годится. Стѣны его треснули, вѣтеръ дуетъ во всѣ щели, крыша протекаетъ, стаи крысъ хозяйничаютъ подъ поломъ, разгуливаютъ по комнатамъ и тащатъ къ себѣ въ норы все, что попадется. Печи дымятъ и не даютъ тепла. А люди живутъ въ немъ только потому, что не успѣли построить новый. Съ утра до вечера ихъ поглощаютъ дѣла, и нѣтъ у нихъ минуты свободной, чтобы подумать объ этомъ.
   -- Ты была права, сказалъ я Мурѣ, когда встрѣтилъ ее за обѣдомъ.-- Былъ безполезный и тягостный разговоръ. Твоя мать желаетъ все-же потолковать съ тобой. Ты поѣдешь?
   -- Да, я не хочу обижать ее, сказала Мура.
   Дня черезъ два Мура съѣздила къ Ольгѣ Васильевнѣ и вернулась оттуда разстроенная.
   -- Я не хотѣла обижать ее. Но когда человѣкъ оскорбляется тѣмъ, что другой понимаетъ жизнь иначе, чѣмъ онъ, то это дѣлается неизбѣжнымъ. Меня уговаривали, потомъ просили, затѣмъ стали требовать -- ради имени, которое мы всѣ носимъ. Ты ничего не потребуешь отъ меня ради твоего имени?
   -- Избави Богъ, отвѣтилъ я,-- это послѣднее, что слѣдуетъ защищать.
   -- Ну, а съ мамой мы разошлись почти врагами. И это ужасно жаль, потому что я рѣшительно ничего не чувствую противъ нея.
   

II.

   Мура сказала мнѣ о своемъ положеніи, очевидно, уже тогда, когда нельзя было не сказать, а началось оно гораздо раньше, и ей было извѣстно. Очень скоро послѣ этого ея фигура стала выдавать ее.
   Какъ то пріѣхала къ намъ Тася, и, оглядѣвъ ее, вдругъ сдѣлала испуганное лицо, но ничего не сказала, а какъ то многозначительно прервала свою болтовню. Минутъ черезъ пять она уже отозвала Муру въ ея комнату, а еще черезъ десять вышла оттуда съ лицомъ разобиженной женщины.
   -- Ты уѣзжаешь? спросилъ я, видя, что она прощается со мной.
   -- Да, я тороплюсь.
   -- А съ Мурой ты уже простилась?
   -- Мура въ этомъ, кажется, не нуждается.
   -- Что это значитъ? Вы поссорились?
   Вдругъ глаза Таси наполнились слезами:-- Она меня выгнала.
   -- Какъ выгнала? Что ты говоришь, Тася?.. Это невозможно.
   -- Да, выгнала... Не изъ дома, конечно, а изъ своей души.
   -- Погоди, Тася... Мнѣ не хочется, чтобы ты такъ уѣзжала. Зайдемъ ко мнѣ въ кабинетъ, поговоримъ...
   Тася охотно согласилась и сейчасъ же сняла перчатки. Мы прошли ко мнѣ.
   -- Я догадываюсь, сказалъ я -- Ты обижена тѣмъ, что Мура до сихъ поръ не сказала тебѣ о своемъ положеніи.
   -- Да. Она держала это въ тайнѣ. Я не знала, что я заслуживаю такой скрытности.
   -- Я не могу съ тобой согласиться, Тася. У каждаго въ душѣ есть такіе тайники, куда не долженъ проникать ни чей взглядъ, даже самыхъ близкихъ людей. Скажи пожалуйста, когда ты раньше, въ первый годъ своего замужества, такъ фанатически оберегала святая святыхъ своей семьи, развѣ ты допустила бы вмѣшательство чье бы то ни было? Ты тогда не нуждалась ни во мнѣ, ни въ Мурѣ. Наша дружба -- еслибъ мы ее тебѣ вздумали навязывать, могла бы только обременить тебя... И ты, конечно, деликатно отстранила бы насъ. Да это и случалось. Развѣ это не такъ?
   -- Да, но тебѣ она сказала.
   -- А, вотъ что! Но я могу успокоить тебя: Мура сказала мнѣ это только на дняхъ и только потому, что это было совершенно необходимо. Мы живемъ съ нею вмѣстѣ, и она не хотѣла навязывать мнѣ насильно себя въ своемъ новомъ положеніи. Но сегодня -- чѣмъ же именно она тебя обидѣла?
   -- Я предложила ей свое участіе, помощь, все, что угодно... Она отвѣтила, что подобное состояніе человѣкъ переживаетъ одинъ... и еще что то... однимъ словомъ -- отвадила...
   -- Ну, погоди-же, Тася, въ самомъ дѣлѣ, развѣ Мура не права? Какую помощь мы съ тобой можемъ оказать ей? Физически -- все должно совершиться такъ, какъ устроила природа; морально: для нея конечно всего важнѣе поддержка близкаго человѣка, котораго ты знаешь... Ты же должна понимать, что нравственное состояніе ея напряженное, сосредоточенное, и всякое вмѣшательство, хотя бы и доброжелательное, какъ наше, будетъ только раздражать ее. Мнѣ кажется, мы поступимъ болѣе по-дружески, если будемъ внимательно смотрѣть за нею со стороны и будемъ сохранять видъ людей, которые всегда готовы оказать ей всякую дружескую поддержку. Тогда, если эта поддержка понадобится, она сама пойдетъ къ намъ за ней. Я хотѣлъ бы, чтобы ты меня поняла, Тася.
   Тася еще не сказала мнѣ, что я ее убѣдилъ, но я видѣлъ это по ея глазамъ. Она успокоилась и уже не торопилась уѣзжать. Я даже уговорилъ ее попить съ нами чай. Вышла Мура, и сначала лицо ея было смутное, но затѣмъ все уладилось.
   Сама Тася,-- о, какую она представляла для меня задачу! Послѣ того, какъ ея мужъ окончательно привился въ академіи и сталъ усердно заниматься практикой, она, еще недавно такъ высоко державшая свое знамя и такъ защищавшая свои идеи, вдругъ -- точно все растеряла и стала обыкновенной "дамочкой", какихъ тысячи въ столицѣ.
   Я не зналъ ея интимныхъ отношеній къ мужу, и мнѣ хотѣлось думать, что она была вѣрна ему, но я по личному опыту хорошо зналъ, чего стоитъ эта вѣрность.
   Женщина, которая постоянно жаждетъ и ищетъ встрѣчъ, флиртируетъ то съ однимъ, то съ другимъ, причемъ глаза ея разгораются, щеки румянятся, и во всѣхъ ея словахъ и движеніяхъ сквозитъ желаніе и готовность -- она вѣрна не мужу, а только своей брачной постели.
   О, вѣрность, это вовсе не такая простая штука, она часто совсѣмъ не есть вѣрность сердца. Сердце готово откликнуться и тому и другому, но житейская обстановка создаетъ тысячи препятствій. Да, еслибъ существовали "аллюминіевые дворцы", то изъ тысячи вѣрныхъ женъ остались бы вѣрными только двѣ. За вѣрностью жены слѣдятъ не только пара глазъ, принадлежащихъ мужу -- чаще всего эти глаза довѣрчиво ничего не видятъ -- слѣдятъ тысячи глазъ доброхотныхъ наблюдателей, они подмѣчаютъ, сообщаютъ сперва на ушко, потомъ громко, и свѣдѣніе совершаетъ свой кругъ, пока не дойдетъ, куда слѣдуетъ. Стоятъ на пути къ измѣнѣ -- дѣти, возможность принести въ свой домъ ребенка, котораго имѣютъ основаніе не ждать, сотни еще другихъ маленькихъ препятствій, и все это вмѣстѣ создаетъ "вѣрность жены".
   Не знаю, какъ это вышло, что однажды мой разговоръ съ Тасей перешелъ границу обычной откровенности. Она пріѣхала къ намъ, Муры не было дома, и мы съ нею вдвоемъ пили чай и засидѣлись. Кажется, я предложилъ ей попробовать вишневки, которую мнѣ привезъ кто-то съ юга. Тася выпила двѣ рюмки, и у нея затуманились глазки.
   -- Я радъ, сказалъ я -- вѣроятно, это было къ разговору,-- я очень радъ, Тася, что мужъ твой такъ хорошо повелъ свои дѣла. Вѣдь еще года три -- четыре, и онъ, пожалуй, займетъ каѳедру.
   -- По всей вѣроятности это такъ будетъ, отвѣтила Тася.-- Но почему ты такъ радуешься этому?
   -- А развѣ ты не радуешься?
   -- Не знаю! Какъ то неопредѣленно отвѣтила Тася и замолчала.
   Мнѣ казалось, что въ ней боролись позывъ къ откровенности съ желаніемъ оставить прикрытымъ свой внутренній міръ.
   -- Ты не знаешь? воскликнулъ я, желая вызвать ее,-- а мнѣ казалось, что это совпадаетъ съ твоими стремленіями.
   -- Какими стремленіями, папа?
   -- Ты любишь жизнь разнообразную, легкую, ни въ чемъ себя не стѣсняя. А это даетъ возможность...
   -- Ты такъ увѣренъ, что это для меня важнѣе всего?
   Съ каждымъ такимъ вопросомъ Тася становилась для меня все болѣе загадочна. Я чувствовалъ, что она стоитъ на рубежѣ объясненія, которое вотъ-вотъ должно сорваться у нея съ языка.
   -- А развѣ нѣтъ, Тася?
   -- Странный вопросъ... Развѣ можетъ человѣкъ любить двѣ противоположныя вещи? Странный вопросъ... Ты видѣлъ, что еще годъ тому назадъ я любила, и что оберегала цѣною всѣхъ своихъ личныхъ удовольствій...
   -- Да, теперь произошла перемѣна.
   -- Не во мнѣ... Я только послѣдовала необходимости, и я тебѣ скажу: все это -- вотъ эта легкая и разнообразная жизнь, все это мнѣ противно и больно.
   -- Такъ зачѣмъ же такъ?
   -- Затѣмъ, что мнѣ больше нечего дѣлать. Мой мужъ -- такая-же жертва, какъ и я, да какъ и всѣ остальные. Когда я носила суконную юбку, папа, и ложилась спать въ десять часовъ, я дѣлала это не изъ любви къ суконной юбкѣ и къ скукѣ. Я всегда любила изящно одѣваться и весело жить. Я дѣлала это ради будущаго. Это было такъ глупо -- воображать, что мужъ можетъ сдѣлать карьеру, что у насъ будетъ хорошая обстановка, и въ тоже время мы сможемъ вмѣстѣ наслаждаться жизнью. Дѣйствительность совсѣмъ другая. Все это, должно быть, можно, когда получаютъ большое наслѣдство и могутъ, ничего не дѣлая, тратить деньги вмѣстѣ. О, тогда можно осуществить всякія, самыя безумно-идеальныя, формы счастья... А тутъ оказывается, что мужъ перестаетъ принадлежать семьѣ, а дѣлается рабомъ карьеры и добыванія средствъ. Мужъ -- пропалъ для меня. Его у меня нѣтъ. Онъ пропалъ и для себя. Онъ -- для науки, для клиники, для паціентовъ, для гонораровъ, которые нужны...
   -- Да въ чемъ же дѣло? въ чемъ же дѣло? съ волненіемъ спросилъ я.-- Если это такъ, то останови его. Скажи ему: не нужно карьеры, не нужно столько денегъ... Скажи, что ты предпочитаешь довольствоваться малымъ.
   Тася какъ то раздражительно усмѣхнулась.-- Это будетъ неправда. Я вовсе не предпочитаю довольствоваться малымъ. Я могла себя сдерживать въ надеждѣ на будущее. Но всю жизнь быть монашенкой, добродѣтельной улиткой -- нѣтъ, папа, этого я не могу. Человѣкъ состоитъ не только изъ плоти и крови, но изъ всего своего прошлаго, изъ воспитанія, папа, изъ воспитанія... Я привыкла блистать въ шумномъ обществѣ, одѣваться, веселиться... Я могла прикрыть это въ себѣ до времени. Но вырвать и выбросить -- для этого нужно быть героиней. А меня не воспитали героиней. Я хочу жить -- легко, пестро, красиво... Я думала, что когда мужъ станетъ на ноги, мы будемъ все это дѣлать вмѣстѣ, но это оказалось чепухой, страшной, невѣроятной чепухой... Чѣмъ-то дѣтскимъ, неосмысленнымъ, не бывалымъ... Оказывается, что мужъ, чтобы зарабатывать достаточно денегъ, долженъ уйти въ свою спеціальность и уйти не на часъ, два или тамъ пять -- шесть часовъ въ день уйти совсѣмъ, умомъ, душой и сердцемъ, и онъ уходитъ, а женщина остается гдѣ то въ другомъ мірѣ. И они живутъ въ разныхъ... не знаю какъ это сказать...
   -- Живутъ на разныхъ плоскостяхъ, подсказалъ я ей.
   -- Вотъ, вотъ. Именно это я и хотѣла сказать. До того разныхъ, что они почти не сталкиваются. И что-же, папа? Въ донцѣ концовъ, послѣ всѣхъ мученій и жертвъ ради чего то новаго, важнаго, крѣпкаго и правдиваго, что мы хотѣли создать, волей неволей пришлось обратиться къ обыкновеннымъ, избитымъ, всѣми практикуемымъ формамъ. Ты не думай... Я много размышляла объ этомъ... Я вижу, что всѣ такъ живутъ. Сначала, пока молоды и любовь горяча, задаются цѣлями создать себѣ какую то хорошую красивую жизнь... О, мы не такъ, какъ другіе... И это искренно, добросовѣстно... Но жизнь требуетъ много,-- и мужъ запрягается -- куда, все равно -- въ чиновники, въ контору, въ торговлю, въ науку, въ искусство. Запрягается и уходить въ ярмо съ головой. Тамъ у него новые интересы, новыя заботы, новые люди и связи. И все это его окутываетъ и захватываетъ, а жена остается гдѣ то за бортомъ, ей никакъ не пробратся въ ту сферу, которая захватила мужа, и вотъ между ними устанавливаются какія то почти обязательныя отношенія. Семейный очагъ горитъ, но мужъ забѣгаетъ къ нему въ свободную минуту наскоро погрѣть руки и опять уходитъ. Ахъ, папа, все сводится къ тому-же, отъ чего мы бѣжали. Жизнь, должно быть, шарообразна и, какъ насъ учили въ школѣ, всегда приходятъ въ ту же точку изъ которой вышли.
   Такъ вотъ какая Тася! Вижу, что они сдѣлали шагъ впередъ. Мы вертѣлись въ заколдованномъ кругу пошлости, не сознавая этого и даже воображая, что высоко держимъ знамя семейной чистоты и оберегаемъ свой домашній очагъ. А теперь дѣлаютъ это сознательно, въ силу неизбѣжности придти въ ту же точку, изъ которой вышли. И что-же? Очевидно, это должно доставлять страданія...
   Я, однако, не понималъ позиціи, которую занималъ докторъ и будущій профессоръ Стремляновъ и, чтобы совершенно выяснить себѣ положеніе Таси, было необходимо найти случай поговорить съ нимъ.
   Это оказалось не такъ легко. Сколько я ни дѣлалъ попытокъ поймать его обыкновеннымъ образомъ, мнѣ это удавалось въ самой малой степени. Къ завтраку онъ почти никогда не являлся домой, такъ какъ утро проводилъ въ академіи. Я нѣсколько разъ пріѣзжалъ къ нимъ обѣдать. Онъ приходилъ съ опозданіемъ, задержанный гдѣ нибудь на практикѣ, а за обѣдомъ у него былъ напряженный видъ человѣка, котораго подталкиваютъ сзади. Свой кофе онъ пилъ, наливая изъ чашки въ блюдце, чтобы не ждать, пока онъ остынетъ и сейчасъ же бѣжалъ въ свой кабинетъ, такъ какъ въ пріемной его ждали паціенты.
   Я наконецъ рѣшился на героическій ходъ. Однажды, не сказавъ объ этомъ ни слова Тасѣ и велѣвъ человѣку хранить тайну, я отправился не въ гостинную, а въ пріемную и, занявъ скромное мѣсто среди другихъ паціентовъ, терпѣливо ожидалъ своей очереди.
   Было человѣкъ семь, но отъ времени до времени приходили новые. Я пришелъ четвертымъ.
   Когда наступила моя очередь, я всталъ и вошелъ въ кабинетъ.
   Стремляновъ, увидѣвъ меня, остолбенѣлъ отъ изумленія.
   -- Вы? Да неужели же вы ждали очереди? Вамъ стоило черкнуть два слова я пріѣхалъ бы къ вамъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, это пустое, отвѣтилъ я,-- но дѣло въ томъ, что моя болѣзнь потребуетъ отъ васъ покрайней мѣрѣ полчаса времени.
   -- Что-жъ дѣлать? Я отдаю каждому больному столько времени, сколько этого требуетъ болѣзнь. Садитесь. Въ чемъ же дѣло?
   Я сѣлъ.-- Дѣло прежде всего въ томъ, что я совершенно здоровъ... Постойте, постойте... Ничего особеннаго и сейчасъ все объяснится. Мнѣ давно хотѣлось съ вами поговорить -- ну, просто по душѣ и я никакъ не могу уловить васъ. Вы вѣчно то въ академіи, то съ паціентами.
   -- И то и другое необходимо....
   -- Знаю это. Но, такъ какъ я превратиться въ академію не могу, то мнѣ оставалось прикинуться больнымъ.
   Стремляновъ разсмѣялся. Его развеселила моя изобрѣтательность.
   -- А дѣло вотъ въ чемъ, продолжалъ я.-- Я наблюдаю вашу жизнь и вижу, что вы съ Тасей съ каждымъ днемъ все уходите какъ то въ разныя стороны.
   -- Какъ? Почему? Я этого вовсе не нахожу.
   -- Не мудрено. Вамъ и находить некогда. Вы весь въ медицинѣ. Кажется, нѣтъ минуты, когда ваша голова была бы занята чѣмъ нибудь другимъ.
   -- Но какъ же иначе? Я врачъ и хочу занять въ своей области хорошее положеніе.
   -- Прекрасное намѣреніе и я ничего другого не желаю для моего зятя, но есть другія вещи, не менѣе существенныя, которыя требуютъ своихъ правъ.
   -- Какія?
   -- Ахъ, Боже мой, семья...
   -- А, да. Я васъ понимаю. Семья, конечно, имѣетъ свои права. Но когда она уже заведена, то-есть имѣются жена, дѣти и благоустроенный домъ, то она сама собой осуществляетъ свои права.
   -- Вы это говорите по убѣжденію или въ силу необходимости?
   -- Гм... Пожалуй, вы правы. Можетъ быть, больше въ силу необходимости. Наши убѣжденія часто вызываются необходимостью. А скажите, развѣ вы видите какую нибудь опасность для моей семьи, т. е. для ея цѣлости и правильнаго развитія?
   -- На это я вамъ скажу: если вы хотите довольствоваться такой семьей, ну, какъ большинство -- съ соблюденіемъ всѣхъ условленныхъ между людьми обычаевъ... Однимъ словомъ, такой семьи, какою была наша, тогда конечно опасности никакой. Вѣроятно, къ этому и сведется или немного похуже, потому что Тася молода и, хотя и останется вамъ въ общепринятомъ смыслѣ вѣрной, но все же будетъ искать развлеченій и поклоненія... Но если вы хотите такой семьей, какъ сами задумали и въ началѣ культивировали, семьи искренней, духовно объединенной, то конечно опасность огромная.
   -- Да, да, согласился со мной Стремляновъ и при этомъ вынулъ изъ кармана часы и взглянулъ на нихъ.-- Вы, конечны, правы. У меня слишкомъ мало остается для семьи, почти ничего. И разумѣется, все это можетъ такъ быть, какъ вы говорите.
   -- И вы это допускаете?
   -- Да что же я могу сдѣлать? Я не могу иначе. Я дѣлаю все то, что требуетъ отъ меня моя спеціальность.
   -- Дѣлайте меньше... Довольствуйтесь меньшимъ.
   -- О, нѣтъ, этого я не могу. Въ нашей карьерѣ -- да я думаю, во всякой,-- начало, первые годы даютъ тонъ и характеръ всей остальной жизни. Если я отстану, мои товарищи тотчасъ же заполнятъ мои пробѣлы и ужъ если я дамъ имъ опередить меня, то никогда мнѣ за ними не угнаться -- и я всегда буду идти въ хвостѣ.
   -- Значитъ, вы сознательно лишаете себя такой драгоцѣнности, какъ искренно, кровно, духовно связанная съ вами семья?
   -- Не знаю, право... Можетъ быть и въ самомъ дѣлѣ неизбѣжно такое несчастье, но я иначе жить не могу. Покрайней мѣрѣ теперь, въ періодъ созиданія. Не могу, не могу. Я охотно продолжу нашъ разговоръ, но не сейчасъ. Тамъ ждутъ.
   Во всемъ этомъ я почувствовалъ какую-то безнадежность и мнѣ оставалось только изумляться тому, какъ мало времени понадобилось "силѣ необходимости", чтобы этого человѣка, у котораго были зачатки оригинальности и склонность бороться за какое то "свое", превратить въ обыкновеннаго батрака жизни.
   -- Ну, значитъ, консиліумъ конченъ,-- сказалъ я, усмѣхнувшись, и поднялся.
   -- Да, и къ сожалѣнію, я не могу вамъ прописать ни какого рецепта,-- замѣтилъ Стремляновъ, прощаясь со мной.-- Можетъ быть, встрѣтимся въ столовой за чаемъ?.. Я вѣдь, провожусь еще не больше часу,-- прибавилъ онъ, провожая меня до двери.
   

III.

   Да. Мура рѣшилась на героическій поступокъ. Я предвидѣлъ неудобства, предвкушалъ разговоры, но я никакъ не думалъ, что люди посвятятъ такъ много времени и вниманія этому, совсѣмъ чужому для нихъ, обстоятельству.
   Конечно, можно было бы до извѣстнаго времени скрывать положеніе, но Мура шла на проломъ. Какъ только оно выяснилось, Мура тотчасъ же отказалась отъ корсета и другихъ орудій, предназначенныхъ для сохраненія фигуры. Она стала носить широкія платья безъ таліи, благодаря чему ея внѣшность много теряла.
   -- Я очень некрасива, папа? спрашивала она меня.
   -- Я думаю,-- отвѣчалъ я,-- что ты слишкомъ рано допускаешь это...
   -- Рано? А когда же будетъ пора?
   -- Ну, такъ, мѣсяца черезъ три, когда уже всякія мѣры будутъ безполезны.
   -- А до тѣхъ поръ я буду уродовать себя и ребенка? Скажи, мама такъ поступала.
   -- О, да. Она носила корсетъ до седьмого мѣсяца.
   -- До седьмого? Какой ужасъ? Значитъ, я до седьмого мѣсяца моей жизни была закована въ броню. Еще не совершивъ никакого преступленія, я уже была наказана. Я предъявляю большую претензію къ моей матери. Вотъ почему, должно быть, у меня плечи слишкомъ узки. Навѣрно, у меня была бы фигура лучше, если-бъ этого не было.
   -- Это не доказано, Мура.
   -- Тутъ и доказывать нечего. Изъ-за желанія лишнихъ три мѣсяца покрасоваться, рисковали моей фигурой на всю жизнь... И моя мать рѣшается еще требовать отъ меня, чтобы я поступала "какъ слѣдуетъ"?..
   И Мура ходила съ некрасивой фигурой, которая съ каждой недѣлей становилась ужаснѣе.
   Она была какъ-то вся сосредоточена на своемъ положеніи, думала и говорила только о томъ, какъ бы чѣмъ-нибудь не повредить себѣ и соблюсти интересы ребенка.
   Она была просто неузнаваема. Обыкновенно она страшно заботилась о своей наружности. Прическа, тщательное содержаніе рукъ, платье по фигурѣ, шляпа къ лицу, все это были для нея серьезные вопросы. Малѣйшая погрѣшность въ туалетѣ уже ее безпокоила и могла отравить ей вечеръ. Она способна была отказаться отъ поѣздки въ театръ изъ-за того только, что оттѣнокъ цвѣта перчатокъ не гармонировалъ съ цвѣтомъ платья.
   Теперь ничто подобное ее не безпокоило и для нея не существовало.
   -- Боже,-- воскликнула Тася, однажды пріѣхавшая къ намъ въ обѣденный часъ,-- какъ ты распустилась, Мура! Какъ это можно! Вѣдь теперь шесть часовъ, скоро обѣдъ, можетъ кто-нибудь придти...
   -- Я ни для кого не одѣваюсь,-- отвѣтила Мура:-- обыкновенно я одѣвалась для другихъ, а теперь только для себя. Но, сколько я помню, ты въ такое время тоже не думала о наружности.
   -- Ахъ, я... Я совсѣмъ другое. У меня тогда весь тонъ жизни былъ такой. Но, если бы это случилось теперь -- ужъ повѣрь, я до кануна носила бы короетъ и стягивалась бы, сколько возможно... Э, нѣтъ,-- говорила Тася, садясь на теперешняго своего конька,-- довольно жертвъ. Ничему не надо жертвовать своимъ удовольствіемъ, ни идеѣ, ни семьѣ, ни любимому человѣку. Все это въ концѣ концовъ тебя же оставитъ въ дуракахъ. Идеи мѣняются. Сегодня одна, завтра другая. Семья распадается -- вѣдь распалась же наша, и мама, которая такъ высоко держала знамя, осталась не при чемъ. Ну, а любимый человѣкъ измѣнитъ, если не съ женщиной, то съ наукой, или искусствомъ или тамъ съ чѣмъ угодно. А это, право, безразлично. И потому я рѣшила не отказываться ни отъ одного удовольствія ради чего бы то ни было. И дѣтей у меня больше но будетъ.
   -- А если вдругъ?
   -- Ни въ какомъ случаѣ. Ужъ я за это ручаюсь.
   Въ это время раздался звонокъ и пришелъ къ обѣду Верстовскій. Тася съ ужасомъ смотрѣла на Муру, которая не двинулась съ мѣста и осталась въ широчайшемъ капотѣ самаго домашняго свойства.
   Верстовскій одобрялъ образъ дѣйствій Муры и не только на словахъ, но и на дѣлѣ. Каждый день утромъ онъ приходилъ къ намъ. Мура одѣвалась и они шли вмѣстѣ гулять. На улицѣ, нисколько не шокируясь ея безформеннымъ видомъ, онъ бережно поддерживалъ ее подъ руку, оберегая отъ опасности. Часа въ три они повторяли свою прогулку.
   И вообще онъ съ удивительной внимательностью относился къ Мурѣ. Можно сказать, что онъ старался всячески уменьшить тяжесть ея положенія, ежеминутно бѣгалъ за разными вещицами, которыя ей были нужны, предохраняя ее отъ усталости. Онъ проводилъ съ нами почти весь день.
   Въ концѣ мая мы опять переѣхали въ Царское. Стремляновы на этотъ разъ не уединились въ деревню, а взяли въ Царскомъ же великолѣпную виллу, съ которой наша не могла идти въ сравненіе.
   Дмитрію Антоновичу какъ-то дико повезло по части практики. Онъ уже былъ почти моднымъ врачемъ. Очень ясно, что Царское было для него только кратковременной стоянкой для ночлега да и то далеко не каждый день. Онъ уѣзжалъ въ Петербургъ раннимъ утромъ и возвращался позднимъ вочеромъ, а иногда ночевалъ тамъ.
   Тася же пользовалась дачными удовольствіями во всей ихъ полнотѣ. За зиму у нея завязался обширный кругъ знакомства. Въ ея дачѣ было шумно и весело. На музыкѣ она появлялась въ сопровожденіи цѣлой свиты. Надо также сказать, что она расцвѣла и похорошѣла. Хорошая обстановка и туалеты были ей ко двору.
   Мурѣ пришлось здѣсь пережить самое тяжелое время, но она выносила свое положеніе мужественно и храбро. И несмотря ни на что, она вмѣстѣ съ Верстовскимъ каждый день выходила на улицу и по цѣлымъ часамъ гуляла въ паркѣ, обращая на себя вниманіе публики. На нее смотрѣли, такъ какъ ее знали здѣсь.
   Знакомые искоса поглядывали на нее и почему то считали своимъ долгомъ не замѣчать и проходить мимо. Я слышалъ разговоры доброжелательныхъ людей, докладывавшихъ мнѣ:
   -- Послушайте,-- говорили мнѣ тихонько, отведя меня въ сторону:-- я понимаю, бываютъ всякія обстоятельства, бываютъ неудачи, ошибки, ложные шаги... Но зачѣмъ ваша дочь афишируетъ это? Неужели вы такъ мало имѣете вліянія на нее, что не можете убѣдить ее?
   -- Въ чемъ?-- спросилъ я.
   -- Ну, да въ томъ, что въ такихъ случаяхъ публику не привлекаютъ въ свидѣтели, а наоборотъ, стараются скрыть отъ нея...
   И такъ далѣе. Это были въ высшей степени доброжелательные люди, которые утверждали, что они очень любятъ меня, Муру и всю мою семью. Я, конечно, не вступалъ въ активный споръ съ ними, такъ какъ это было бы безполезно. Да и все равно, если бы я даже убѣдилъ одного, другого, третьяго, то десятки и сотни думали бы по прежнему.
   Мурѣ никто этого не говорилъ, но по взглядамъ она догадывалась объ этомъ. И когда на эту тему заходилъ у насъ разговоръ, она выражала глубокое презрѣніе къ людямъ. Она говорила:
   -- Я все это поняла бы, если бы эти люди дѣйствительно уважали свою семейную жизнь. Но вѣдь я знаю, что большинство ихъ тихонько попираютъ ногами принципъ семьи, измѣняя своимъ супругамъ. И вотъ не могу понять: почему же онѣ лѣзутъ на стѣну, защищая бракъ? Не могу понять и никто не объяснитъ мнѣ этого повальнаго лицемѣрія.
   Но въ то время, какъ Мура столь добросовѣстно несла послѣдствія своего "ложнаго шага", съ Тасей случилась бѣда.
   Она пришла къ намъ, видимо взволнованная.-- Ахъ, я въ ужасномъ горѣ, но не могу тебѣ сказать, папа...-- говорила она и тотчасъ же уединилась съ Мурой на четверть часа.
   Послѣ собесѣдованія, она однако-жъ просидѣла у насъ еще не меньше часу и въ это время весело болтала, какъ будто забывъ о своемъ горѣ. Она говорила о вечернемъ концертѣ, который обѣщалъ быть очень интереснымъ, такъ какъ долженъ былъ участвовать какой-то извѣстный пѣвецъ. Она собиралась на музыку въ большомъ обществѣ.
   Меня удивляло это горе, которое позволяло ей такъ весело думать объ удовольствіяхъ. Когда она ушла, Мура сказала мнѣ.
   -- Это не тайна. Тася только стѣснялась сказать тебѣ, но не наложила запрещенія. Она беременна.
   -- И это горе?
   -- Для нея -- да. Конечно, маленькое, и даже веселое горе. Она вѣдь ни за что не хочетъ имѣть лишняго ребенка. Еще девять мѣсяцевъ представляются ей каторгой.
   -- Какъ мѣняются вкусы!
   -- Не мѣняются, папа. Тася такая, какою ее создала природа, а тогда вѣдь она подъ вліяніемъ своей идеи принуждала себя.
   -- Но что-же она намѣрена дѣлать?
   -- Во что-бы то ни стало избавиться.
   -- Что? Какимъ же образомъ?
   -- Искусственно, конечно.
   -- Она на это рѣшилась?
   -- Но это дѣлаютъ всѣ, папа. Ты все еще наивенъ.
   -- Я знаю, что это дѣлаютъ, но вѣдь это не проходитъ даромъ. Это большой рискъ.
   -- О, чѣмъ женщина не рискуетъ ради своей внѣшности!
   Когда Тася зашла къ намъ на другой день, она уже просто говорила со мной о своемъ горѣ. Она знала, что Мура разсказала мнѣ.
   -- Тебѣ поможетъ въ этомъ твой мужъ, конечно,-- сказалъ я.-- Никто этого не сдѣлаетъ такъ хорошо, какъ онъ.
   Тася отрицательно покачала головой.-- Какъ ты ошибаешься! Дмитрію я ни слова объ этомъ не сказала и не скажу. Я знаю его взгляды. Онъ съ точки зрѣнія своей медицинской этики смотритъ на это, какъ на преступленіе. А я думаю, что мужъ дѣлаетъ преступленіе своей неосторожностью. И ты пожалуйста ничего ему не говори. Я устроюсь безъ него.
   -- Но, Тася, ты ужасно рискуешь.
   -- Вовсе нѣтъ. Самое большое -- придется сезона два-три поѣздить въ Франценсбадъ. Всѣ такъ дѣлаютъ.
   -- Но кто же согласится?
   -- Ну, у насъ полонъ домъ врачей... Однимъ словомъ, это ужъ мое дѣло.
   Послѣ этого Тася недѣли двѣ не ходила къ намъ. Я на вокзалѣ встрѣтилъ Стремлянова. Онъ торопился и на ходу сказалъ мнѣ, что Тася простудилась на музыкѣ и лежитъ съ повышенной температурой.
   Мы съ Мурой заходили къ ней поочереди. Она дѣйствительно лежала, но простуда здѣсь была не при чемъ. При мнѣ являлся къ ней молоденькій врачъ, товарищъ Стремлянова. Онъ ее лечилъ и было совершенно ясно, что онъ то и облагодѣтельствовалъ ее.
   Рискованное предпріятіе прошло благополучно. Тася встала съ постели и появилась въ паркѣ. Она нѣсколько похудѣла и щеки ея были блѣдны. Но это только дѣлало ее болѣе интересной.
   Стремляновъ же былъ совершенно увѣренъ, что жена его болѣла отъ простуды. Самъ онъ удовольствовался измѣреніемъ ея температуры и пропиской порошковъ. Тася выбрасывала изъ коробки по три порошка ежедневно, а принимала совсѣмъ другія лекарства, которыя прятала въ шкафикѣ. Маленькій обманъ прокрался въ образцовую семью доктора Стремлянова. Былъ ли онъ первый, не знаю, но что онъ далеко не будетъ послѣднимъ, это можно было сказать съ увѣренностью.
   

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

I.

   Это было въ іюлѣ. Былъ душный сырой вечеръ. Мура рано легла спать, и я, въ своихъ верхнихъ комнатахъ остался одинъ.
   Послѣднее время мое одиночество нѣсколько тяготило меня. Мура, вся поглощенная своими важными интересами, тѣмъ не менѣе вполнѣ обходилась безъ меня. Я, конечно, всегда готовъ былъ оказывать ей услуги, но она въ нихъ не нуждалась. Верстовскій велъ себя, какъ самый преданный мужъ, доводя свою предупредительность и заботливость до трогательности. Такъ какъ въ послѣднія недѣли Мурѣ было тяжело переносить свое положеніе,-- она часто, не будучи въ состояніи заснуть, вставала съ постели и ходила по комнатамъ, чтобы привести въ норму кровообращеніе въ своемъ организмѣ,-- то Верстовскій, чтобы развлекать ее въ такихъ случаяхъ, дѣлалъ себѣ постель на диванѣ въ маленькой нижней гостинной, и располагался тамъ. Онъ уже нѣсколько ночей спалъ у насъ, не раздѣваясь.
   Я могъ вполнѣ свободно распоряжаться своимъ временемъ, не рискуя обидѣть Муру и оставить ее безпомощной. Въ это лѣто я рѣдко появлялся на музыкѣ. Какъ то не сложилось подходящаго круга и обстановки, да и надоѣло каждое лѣто дѣлать одно и тоже.
   Работы въ Петербургѣ я взялъ меньше, чѣмъ всегда. Съ выдѣленіемъ Таси, расходы наши сократились и я былъ радъ, что могу не каждый день ѣздить по желѣзной дорогѣ.
   Но въ общемъ мнѣ было скучно. Могу даже сказать, что я ощущалъ весьма опредѣленно недостатокъ женскаго общества, даже еще опредѣленнѣе -- женской близости.
   И вотъ въ такомъ то состояніи я, побродивъ до десяти часовъ вечера по своимъ комнатамъ на верху дачи, вышелъ на улицу и, не думая о цѣли, направился къ вокзалу.
   На музыку меня не тянуло. Оркестръ игралъ на воздухѣ и, гуляя въ паркѣ, я слышалъ его достаточно хорошо. Лица же посѣтителей до того были мнѣ знакомы и пріѣлись, что скучно было глядятъ на нихъ.
   Оркестръ игралъ что то веселое и неинтересное. Онъ кончилъ, былъ длинный антрактъ. Я все ходилъ по аллеѣ взадъ и впередъ, ощущая какую то вялость въ мозгу, который отказывался производить сколько нибудь новыя мысли.
   Оркестръ опять сталъ собираться, раздались пробные звуки отдѣльныхъ инструментовъ, затѣмъ грянуло что то протяжное и стройное. Я разслышалъ звуки віолончели, красиво выдѣлявшіеся изъ оркестровой массы.
   Я люблю этотъ инструментъ и онъ заставилъ меня подойти ближе. Издали я увидѣлъ на эстрадѣ знакомую фигуру віолончелиста -- высокаго, худощаваго, съ длинными сѣдыми волосами. Онъ игралъ чудно, какъ всегда, и я рѣшилъ подойти ближе и сѣсть на скамейкѣ.
   Мимо меня проходили запоздавшіе. Они шли быстро, стараясь не шумѣть ногами, отыскивали мѣста и садились.
   Не смотря на увлеченіе игрой віолончелиста, я внимательно разсматривалъ лица и убѣждался, что это все тѣ же петербуржцы, ежегодные царскосельскіе дачники.
   Но вотъ -- одинокая фигура, которая заставила меня совершенно отвлечься отъ музыки. Довольно высокая, тонкая, въ черномъ платьѣ. Она прошла мимо меня и я, не успѣвъ разглядѣть ея лицо, по всей вѣроятности даже не замѣтилъ бы ее, но въ воздухѣ, который она взволновала своимъ движеніемъ, я почувствовалъ тончайшій запахъ духовъ, ужасно знакомыхъ.
   Этотъ запахъ встревожилъ меня и я впился пристальнымъ взглядомъ въ удалявшуюся фигуру, стараясь не потерять ее изъ виду. Ея походка тоже казалась мнѣ удивительно знакомой. И вдругъ мнѣ стало совершенно ясно, что это никто другой, какъ Анна Петровна Лозинская.
   Въ первую минуту я почувствовалъ какъ бы разочарованіе. Что мнѣ въ ней? Я не видалъ ее уже нѣсколько мѣсяцевъ. Послѣ того, какъ пріѣхалъ ея мужъ, и она такъ мило и просто обошлась со мной, какъ нельзя лучше угадавъ мое желаніе, я былъ у нея нѣсколько разъ, а потомъ мнѣ это стало скучно и я прекратилъ посѣщенія.
   Когда мы переѣхали въ Царское, въ самомъ началѣ лѣта я видѣлъ ее на улицѣ издали. Она шла съ какимъ-то высокимъ господиномъ, но я не разобралъ, былъ ли то мужъ или кто иной. Она меня не интересовала.
   Во прошла минута и мое настроеніе круто измѣнилось. Былъ ли въ томъ виноватъ ароматъ духовъ, который вызвалъ во внѣ воспоминаніе о пріятномъ періодѣ жизни, въ сущности не доставившемъ мнѣ ни одного огорченія, даже ни малѣйшаго неудобства, или причиной явилось мое душевное состояніе, но все равно, я сталъ какъ то неудержимо думать о ней.
   Я вспоминалъ ея тихій манящій смѣхъ, ея красивыя плечи и очаровательныя ласки и мнѣ захотѣлось встрѣтиться съ нею.
   "Почему она одна?-- думалъ я,-- обыкновенно она ходитъ съ мужемъ. Ужъ не уѣхалъ ли онъ опять?"
   -- Ну, а если уѣхалъ... Пусть уѣхалъ,-- говорилъ мнѣ другой голосъ: -- неужели же ты способенъ вернуться къ прежнему? Мужъ уѣхалъ и ты тутъ какъ тутъ?.. А потомъ онъ пріѣдетъ и ты въ отставку? Красиво это, нечего сказать...
   Но этотъ голосъ звучалъ слабо и неубѣдительно. Ему я возражалъ, что желаніе встрѣтиться еще очень далеко отъ желанія близости, и увѣрялъ себя, что я именно хочу только встрѣтиться и поболтать.
   Еще смычекъ віолончелиста выдѣлывалъ бѣшеные прыжки въ быстромъ темпѣ финала, а я уже поднялся и направился по слѣдамъ Анны Петровны. Она сидѣла въ третьемъ ряду, недалеко отъ края, и рядомъ съ нею былъ свободный стулъ.
   Я, разумѣется, поспѣшилъ увидѣть въ этомъ нѣчто роковое. Вѣдь она была одна.
   Тихонько пробрался я къ третьему ряду и сѣлъ на свободное мѣсто.
   -- Что? Это вы?-- спросила она, уставивъ на меня изумленные глаза.
   -- Слушайте, слушайте, я не хочу мѣшать...-- тихо сказалъ я, цѣлуя ея руку.
   -- Но вы уже помѣшали, мой другъ...
   -- Тѣмъ лучше.
   -- Вы находите?
   -- Безусловно.
   -- Молчите же... Какъ онъ играетъ! Сколько страсти!
   -- Это не страсть... Звуки віолончели -- чувственны...
   -- Все равно, это очаровательно. Молчите!
   Я замолкъ. Но я уже сидѣлъ рядомъ съ нею, мое плечо прикасалось къ ея плечу, а щека ея была такъ близко отъ меня, что мнѣ стоило большихъ усилій не цѣловать ее.
   Оркестръ гремѣлъ, стремясь на всѣхъ парахъ къ концу, и вотъ -- аплодисменты, крики, вызовы, -- но мнѣ это все равно.
   Мы уже смотримъ другъ на друга. Анна Петровна смѣется тѣмъ самымъ тихимъ смѣхомъ, который уже однажды плѣнилъ меня. Мой пульсъ бьется лихорадочно, а у нея горятъ глаза.
   -- Послушайте, почему же вы одна?-- спросилъ я, когда волненіе публики улеглось и оркестръ уже собирался играть что то другое.
   -- О, уже около мѣсяца... И я удивляюсь, какъ вы этого не почувствовали!
   -- Вашъ мужъ?
   -- Уѣхалъ. На этотъ разъ куда-то въ херсонскую губернію...
   -- Гм... Это, должно быть, скучно...
   -- Вы обѣщаете мнѣ скуку?
   -- А развѣ я имѣю право что нибудь обѣщать вамъ?
   -- Ну, если рѣчь пойдетъ о правахъ, то, пожалуй, мы съ вами, милый другъ, попадемъ въ тюрьму.
   -- Вы настаиваете на томъ, чтобы слушать музыку?
   -- А вы на чемъ настаиваете, мой другъ?
   -- На ужинѣ, если вамъ будетъ угодно.
   Я предложилъ ей руку и мы пошли къ столамъ.
   Помню послѣднія недѣли нашего перваго эпизода. Мы тогда просиживали съ Анной Петровной по нѣсколько часовъ почти молча. Намъ нечего было сказать другъ другу. Жизнь, разумѣется, шла своимъ чередомъ и въ ней не мало было событій, но не было такого стимула, который побуждалъ бы высказываться.
   Теперь мнѣ хотѣлось говорить съ нею обо всемъ, о себѣ о Тасѣ, о Мурѣ. Волненіе, которое я испытывалъ отъ близости къ ней, оживляло мой мозгъ.
   А она все знала. Ничто не было для нея тайной. Тасю она понимала, а Мурѣ удивлялась. И я говорилъ съ нею, какъ съ своей, какъ будто случайныя обстоятельства разлучили насъ на нѣкоторое время, а она тоже принимала близко къ сердцу всѣ мои заботы и интересы.
   Но что же это было? Въ концѣ концовъ -- самое простое, элементарное влеченіе двухъ особей различнаго пола... Анна Петровна около мѣсяца безъ мужа. Мое одиночество длилось три четверти года. Она моложе, и ея срокъ былъ болѣе краткій.
   И вотъ ея глаза горятъ, а я чувствую себя влюбленнымъ. И, благодаря этому, только этому, она внимательно выслушиваетъ мои изліянія относительно моихъ дѣлъ и дочерей. Но будь съ нею мужъ, она пропустила бы все это мимо ушей, да и я не сталъ бы выкладывать передъ нею свои дѣла. Я зналъ бы тогда, что все это ей чужое.
   О, на свѣтѣ есть еще болѣе странныя вещи... Вѣдь эта легкость, съ которой она тогда отъ меня перешла къ мужу, вызвала во мнѣ чувство, очень близкое къ презрѣнію. И я имѣлъ право считать себя оскорбленнымъ. Случайно это какъ нельзя лучше устраивало меня, потому что мое влеченіе къ ней истощилось. Но въ принципѣ...
   Но стоитъ ли говорить объ этомъ, если, послѣ ужина съ бутылкой хорошаго вина, мы шли по аллеѣ парка, сопровождаемые музыкой оркестра, объ руку, близко-близко другъ къ другу и, не сговариваясь, держали направленіе къ моей дачѣ...
   Тихонько отперъ я дверь, осторожно подымались мы по лѣстницѣ. Мы оба горѣли однимъ желаніемъ и видѣли не. родъ собою одну цѣль.
   И вотъ она у меня, опять -- какъ прежде. Ея смѣхъ снова будоражитъ и волнуетъ меня, ея тѣло опять зажигаетъ мою кровь.
   Что это -- чувство, желаніе, настроеніе, нѣчто высокое лили презрѣнное? Ахъ, разбери кто хочетъ... Но она прелестна, она довѣрчиво прижимается ко мнѣ, она вся принадлежитъ мнѣ.
   Прошелъ часъ и другой и мы уже говоримъ съ нею, какъ старые друзья, готовые во всякое время сдѣлаться любовниками. Я -- совсѣмъ не серьезно упрекаю ее въ измѣнѣ мнѣ -- съ мужемъ. Она хохочетъ. Это такъ смѣшно, въ самомъ дѣлѣ и такъ пикантно -- измѣнить съ мужемъ...
   Положивъ руки мнѣ на плечи, съ очаровательной шутливой серьезностью, она доказываетъ мнѣ, что все идетъ какъ слѣдуетъ и иначе не можетъ быть. Мужъ есть мужъ, онъ строитъ мосты и этимъ исполняетъ обязанности передъ семьей, потому что онъ добываетъ средства. Но у него есть права.
   -- Ахъ, милый, есть права у мужа и есть права у любовника... Умная женщина должна, не останавливаясь.даже передъ самопожертвованіемъ, дѣлить себя между ними. Но никогда вмѣстѣ -- потому что это ужасно. Ты долженъ это понять и оцѣнить. Сегодня одинъ, завтра другой... И оба обмануты... О, какой ужасъ... Ты понялъ?
   Я понялъ все и все призналъ, потому, что она была очаровательна и меня влекло къ ней.
   Но удивительнѣе всего было то, что эта встрѣча, какъ оказалось, не была случайной. Анна Петровна уже цѣлую недѣлю искала меня въ паркѣ.
   -- И это, мой милый старый другъ, возмутительно съ вашей стороны -- заставлять бѣдную женщину цѣлую недѣлю испытывать разочарованіе. Почему вы не являлись въ паркъ? Какое вы имѣли право не чувствовать, что васъ ищутъ и желаютъ?
   -- Гм...-- отвѣчалъ я,-- вашъ мужъ уѣхалъ около мѣсяца назадъ, а меня стали искать -- только недѣлю... Согласитесь, что нужно имѣть въ груди слишкомъ точный барометръ, чтобы чувствовать такіе нюансы. Этотъ барометръ долженъ опредѣлять, на какой срокъ у васъ хватило впечатлѣнія отъ послѣднихъ ласкъ строителя мостовъ...
   Это замѣчаніе развеселило ее и она искренно смѣялась ему. Я спросилъ:
   -- Но почему же вы не написали мнѣ два слова?
   -- О, это значитъ требовать отъ женщины слишкомъ много. Видите ли, мой другъ, при отсутствіи самолюбія, я могла бы поступить гораздо проще...
   -- Именно какъ?
   -- Ха, ха! А вотъ я сейчасъ покажу вамъ это...
   Она встала и прошлась къ стулу, на которомъ лежало ея платье. Она достала кошелекъ и открыла его.
   -- Вотъ,-- сказала она, показывая мнѣ какую-то блестящую мѣдную вещицу.-- Вы видите это? Это залогъ того, что никакая другая женщина къ вамъ не приходила запросто. А вотъ и другой... Ха, ха, ха...
   Это были ключи отъ американскихъ замковъ -- одинъ отъ дачнаго, другой отъ городского. Когда мы разошлись съ Анной Петровной, я совсѣмъ забылъ о нихъ.
   -- Я могла просто отпереть дверь и войти... О, я вовсе не думала, что ты былъ мнѣ вѣренъ, какъ дуракъ. Но ужъ я знаю навѣрное, что никакая женщина не чувствовала себя здѣсь хозяйкой, потому что у нея не было ключа. Правда?
   -- Совершенная правда. Могу даже подтвердить, что женщина сюда не входила.
   -- О, этимъ уже можно было бы гордиться, если-бъ повѣрить...
   Часа въ два ночи мы также тихо, какъ подымались, спускались по лѣстницѣ и вышли на улицу. Я провожалъ Анну Петровну. У насъ завязались прежнія отношенія, какъ будто мы не разставались. Каждый изъ насъ чувствовалъ другого своимъ. Мы даже не отвыкли другъ отъ друга. Изъ недавняго прошлаго были извлечены нѣкоторые уроки. Анна Петровна говорила мнѣ.
   -- Ты видишь теперь, что тебѣ не слѣдовало прекращать свои посѣщенія нашего дома. Тебя никто не видѣлъ съ нами, то есть со мной и съ мужемъ и теперь всѣ посматриваютъ на насъ съ легкимъ изумленіемъ. Это, конечно, ничего не значитъ, ихъ легко пріучить, -- люди быстро ко всему привыкаютъ. Но было бы лучше, если бы всѣ считали тебя другомъ нашего дома. Впредь такъ и будетъ, не правда ли?
   И я обѣщалъ, что это такъ будетъ впредь и этимъ самымъ мы заключили уже долгосрочный союзъ. Мы признавали разъ навсегда эту оригинальную форму отношеній: когда мужъ уѣзжаетъ строить мосты, я вступаю въ права любовника. Когда же рыжій инженеръ, благополучно построивъ мостъ, возвращается къ своимъ пенатамъ, я становлюсь другомъ дома. Отношенія въ высшей степени спокойныя. И при нихъ Анна Петровна несомнѣнно выигрывала больше, чѣмъ я и рыжій инженеръ. Это было ясно.
   Какъ-то я встрѣтилъ товарища, который тоже строилъ мосты. Онъ мнѣ сказалъ:
   -- Ты отлично устроился съ хорошенькой Лозинской. Главное, что ея мужъ не можетъ быть въ претензіи. Онъ скорѣй долженъ быть благодаренъ.
   -- Это что же значитъ?
   -- Да вѣдь онъ на всѣ мосты возитъ съ собой маленькую брюнетку, съ которой связанъ уже лѣтъ пять..
   -- Да? Это для меня новость.
   -- Когда онъ возвращается въ Петербургъ, она остается жить въ Москвѣ. Это понятно: онъ не хочетъ никакихъ толковъ, которые могли бы дойти до жены... А когда онъ ѣдетъ на работу, она съ нимъ.
   Вотъ еще маленькая подробность! Я нѣкоторое время колебался, сказать ли объ этомъ Аннѣ Петровнѣ, но не выдержалъ и проболтался. Очень ужъ любопытно было посмотрѣть, какое это на нее произведетъ впечатлѣніе.
   -- Видишь ли, сказала она мнѣ,-- я этого не знала, но почти догадывалась. Подумай, въ самомъ дѣлѣ, онъ по восьми мѣсяцевъ отсутствуетъ. Вѣдь не деревяшка же онъ какая-нибудь. Надо быть справедливыми и позволять ему то, что мы сами себѣ позволяемъ. Тѣмъ больше, прибавила она -- что эта маленькая брюнетка, повидимому, стоитъ ему не дорого.
   Смотрѣлъ я на мою періодическую возлюбленную и думалъ:-- "вотъ женщина, которая разрѣшила задачу счастья. При такомъ простомъ обращеніи съ жизнью прямо нѣтъ никакой возможности быть несчастной"...
   

II.

   Проклятый августъ, принесшій намъ глубокое незалѣчимое горе... Мы жили беззаботно, предаваясь маленькимъ удовольствіямъ и не подозрѣвали, что бѣда уже виситъ надъ нашими головами.
   Въ вокзалѣ какой-то бенефисъ. Публики наѣхало изъ Петербурга множество. Трудно было протолкаться.
   У насъ было большое общество. Я уже давно познакомилъ Анну Петровну съ Тасей. Онѣ очень скоро сошлись. У нихъ оказались сходные взгляды на жизнь. Однако, на счетъ нашихъ отношеній, мы Тасѣ ничего не сообщили. Можетъ быть, она, какъ женщина, догадывалась о нихъ, но мы ничего для этого не сдѣлали.
   Какъ мѣстные жители, къ тому же часто посѣщавшіе вокзалъ и ужинавшіе тамъ, мыпользовались преимуществомъ и столъ намъ былъ оставленъ. И мы, слушая бенефисную музыку, вдыхали въ себя сырой и уже прохладный воздухъ сѣверной осенней ночи, болтали и смѣялись. Среди насъ былъ даже Стремляновъ, котораго съ большимъ трудомъ удалось соблазнить хорошей музыкой.
   Въ разгаръ веселья ко мнѣ подошелъ лакей и сказалъ тихо:
   -- Васъ просятъ къ телефону.
   Я отправился и сейчасъ же узналъ голосъ Верстовскаго:-- ничего тревожнаго, сказалъ онъ мнѣ прежде всего:-- у Муры начались роды.
   -- Тяжело? спросилъ я.
   -- Она страдаетъ, но, кажется, не больше, чѣмъ полагается. Она проситъ васъ не безпокоиться.
   -- Ея докторъ тамъ?
   -- Да, онъ уже около часу здѣсь. Вамъ нѣтъ надобности пріѣзжать. Я еще разъ позову васъ къ телефону.
   И онъ повѣсилъ трубку. Въ сущности, я тоже понималъ, что мнѣ тамъ нечего дѣлать. Я буду только волноваться и мѣшать, а въ лучшемъ случаѣ буду безполезенъ.
   Тѣмъ не менѣе, я испытывалъ чувство неловкости. Такое важное событіе для Муры -- было какъ-то совѣстно сидѣть въ веселомъ обществѣ, ужинать, пить вино и слушать музыку.
   Я вернулся къ обществу и сѣлъ рядомъ съ Тасей. Я наклонился къ ней.-- Тася, сказалъ я,-- намъ съ тобой надо какъ-нибудь улизнуть отсюда. У Муры начались роды.
   -- Неужели? Тася страшно взволновалась. Я даже не ожидалъ, что это на нее подѣйствуетъ.-- Такъ я сейчасъ ѣду туда, тихонько сказала она мнѣ.
   -- Поѣдемъ вмѣстѣ...
   -- Но тебѣ тамъ нечего дѣлать. Мужчины въ этихъ случаяхъ совершенно излишни. Благополучно?
   -- Кажется. Верстовскій говорить, что все идетъ нормально.
   -- Слава Богу. Ты только проводи меня и посади на извозчика. Мы пока никому не скажемъ. Господа, обратилась она къ обществу.-- Мнѣ необходимо уѣхать на одинъ часъ. Я васъ оставлю.
   Послышались вопросы и протесты. Тася была центральной фигурой кружка.
   -- Я вамъ говорю, что это необходимо,-- очень твердо сказала Тася,-- вамъ нѣтъ дѣла, куда и почему. Тебѣ папа потомъ объяснитъ,-- сказала она, обратившись къ мужу.
   -- Я сію минуту вернусь, тихонько сообщилъ я Аннѣ. Петровнѣ и прибавилъ:-- у Муры началось...
   Тася взяла меня подъ руку и мы пошли черезъ паркъ къ выходу.
   -- Какъ странно,-- говорила мнѣ Тася: -- я сама продѣлала это дважды и ничего. Даже забыла, какъ страдала, а Муру не могу представить... Мнѣ кажется, что для нея это ужасно.
   -- Ну, полно. Развѣ она не такая, какъ всѣ?-- сказалъ я.
   -- Такая, конечно. А вотъ не понимаю... Почему-то боюсь за нее... Ахъ Боже мой, всякая женщина, производя на свѣтъ, рискуетъ жизнью... Зависитъ отъ случайнаго положенія, отъ врача, отъ акушерки, отъ тысячи мелочей. Мужчины этого не понимаютъ и не цѣнятъ, а по моему, женщина, которая ни разу не рожала, не женщина и ничего не стоитъ, а та, которая продѣлала это хоть разъ, уже святая... Нѣтъ, нѣтъ, ты оставайся... Мы тебѣ сообщимъ по телефону и ты съ Дмитріемъ пріѣдешь, когда все кончится.
   Я вернулся и объяснилъ Стремлянову, въ чемъ дѣло. Его это нисколько не встревожило.
   -- Въ порядкѣ вещей, -- сказалъ онъ, видя, что я волнуюсь.-- Развѣ вы предполагали, что она можетъ обойтись безъ этого?
   Общество, ничего не знавшее о нашихъ дѣлахъ, продолжало болтать, слушать музыку, ѣсть и пить. Стремляновъ, правда, вспомнилъ, что ему завтра рано ѣхать въ Петербургъ, простился и уѣхалъ домой.
   Начали безпокоиться, почему Тася такъ долго не возвращается. Я ходилъ къ телефону и звонилъ, Тася подошла къ аппарату и отвѣтила, что все идетъ какъ надо, но она останется у насъ на всю ночь.
   Часа въ три стали расходиться. Я шелъ съ Анной Петровной. На этотъ разъ она конечно не выразила желанія зайти ко мнѣ.
   -- Почему вы повѣсили носъ, мой милый другъ? Развѣ тамъ что нибудь не ладно?-- спросила она меня.
   -- Нѣтъ, кажется -- все исправно. Но у меня отвратительное настроеніе.
   -- Не поддавайтесь ему. Завтра вы станете дѣдушкой и я васъ поздравлю. Вы, можетъ быть, боитесь, что это новое состояніе понизитъ ваши шансы у женщинъ? Но, если этого вамъ достаточно, я за себя ручаюсь. Дѣдушка, это еще интереснѣе.
   Ея милыя шутки не помогли. Скверное настроеніе не проходило. Я довелъ ее до дому и простился съ ней.
   Когда я пришелъ къ дачѣ, внизу, сквозь спущенныя шторы, во всѣхъ окнахъ былъ видѣнъ свѣтъ. Я вошелъ въ садикъ и поднялся на террасу. Въ домѣ было тихо. Я попробовалъ отворить дверь. Она оказалась незапертой. Въ передней меня встрѣтила Тася.
   -- Что?-- спросилъ я ее.
   -- He такъ легко, какъ ждали,-- сказала она.
   -- Но ничего опаснаго?
   -- Докторъ не находитъ, но можетъ затянуться.
   -- Очень страдаетъ?
   -- Ахъ, папа, всякая женщина въ этомъ положеніи страдаетъ... Только одни облегчаютъ боль криками, а другія находятъ это для себя унизительнымъ. Я уговаривала Муру покричать. А она скорѣе согласна скрежетать зубами... Я кричала, какъ зарѣзанная и мнѣ отъ этого было легче. Ты иди себѣ на верхъ. Когда кончится, мы тебя разбудимъ.
   Я уже не набивался и сейчасъ же поднялся наверхъ. Но о снѣ какъ то и не думалось. Я не раздѣлся. Хотѣлось ходить по комнатѣ, но боялся, что мои шаги будутъ слышны внизу. Я отворилъ дверь на балконъ и вышелъ.
   Воздухъ былъ пропитанъ ѣдкой сыростью. Дышать имъ не доставляло никакого удовольствія. На небѣ не было облаковъ, но звѣзды едва мигали, точно заслоненныя туманомъ.
   Уныло глядѣлъ я въ темноту и вздрагивалъ всѣмъ тѣломъ отъ прохладной сырости. Улица была пустынна. Весь городъ спалъ.
   Потомъ начало свѣтать, но утро наступало съ какой то убійственной медлительностью и воздухъ становился прохладнѣе.
   Я вернулся въ комнату и притворилъ дверь. Тѣло мое было утомлено, но нервы не сдавались. Я прилегъ на диванѣ и прикрылъ ноги пледомъ. Я былъ увѣренъ, что придется долго еще тупо смотрѣть въ потолокъ въ ожиданіи дня и пріятнаго извѣстія снизу, но какъ то незамѣтно сомкнулъ глаза и заснулъ.
   Когда меня разбудилъ осторожный стукъ въ дверь и я вскочилъ съ дивана, было совершенно свѣтло. Часы показывали десять и въ окна глядѣло солнце. Я отворилъ дверь вошла Тася. Лицо у нея было утомленное и блѣдное.
   -- Тебя можно поздравить, папа... У Муры родился сынъ...-- сказала мнѣ Тася.
   -- Здоровъ?
   -- Да, онъ здоровъ...
   -- Мура?
   -- Мура ужасно страдала... ужасно, ужасно...
   И Тася вдругъ расплакалась.
   -- Что же это значитъ, Тася? Почему ты плачешь? Развѣ что нибудь...
   -- Нѣтъ, не обращай вниманія: это нервы!-- Говорила Тася сквозь рыданія: -- понимаешь, мнѣ было такъ больно смотрѣть. Мнѣ давно хотѣлось плакать, но тамъ надо было удерживаться...
   -- Ты меня пугаешь. Мура въ опасности?
   -- Ахъ, никто этого не знаетъ.
   -- А докторъ?
   -- Что же докторъ? Онъ прекрасно дѣлалъ свое дѣло... Работалъ всю ночь, какъ волъ... оказалось неправильное положеніе и надо было спасать... Понимаешь, папа, -- былъ моментъ, когда докторъ пришелъ въ отчаяніе и я по телефону вызвала мужа... И Дмитрій пріѣхалъ. Мура была почти лишена силъ. Но вдругъ точно чудо совершилось: ребенокъ перемѣнилъ положеніе... Понимаешь, -- самъ. Это было въ восемь часовъ утра. Врачи сказали намъ это и мы перекрестились.. Дмитрій уѣхалъ въ Петербургъ. Верстовскій... О, еслибъ ты видѣлъ, что съ нимъ было! Онъ походилъ на сумасшедшаго. Какъ онъ любитъ Муру... Черезъ полчаса мы услышали крикъ ребенка.
   -- Мура?
   -- Она была почти въ обморокѣ,-- бѣлая, какъ простыня... Главное, что нельзя было облегчить хлороформомъ. У нея сердце не въ порядкѣ... Потомъ она очнулась, но совсѣмъ, совсѣмъ безъ силъ.
   -- Мнѣ можно видѣть ее?
   -- О, нѣтъ, докторъ никого къ ней не впускаетъ. Ты можешь видѣть ребенка.
   -- Я пойду внизъ. А ты, Тася, прилегла бы здѣсь, у меня, и заснула бы...
   -- Нѣтъ, я не въ состояніи. Нервы у меня взбудоражены. Пойдемъ вмѣстѣ.
   Мы отправились внизъ. Дверь въ спальню была плотно затворена и завѣшена гардинами... А гостинная была превращена въ дѣтскую. Здѣсь стояла заранѣе приготовленная Мурой маленькая кровать и на бѣлоснѣжномъ бѣльѣ лежалъ живой свертокъ. Здоровое красное лицо было неподвижно. Мальчикъ лежалъ съ закрытыми глазами и спалъ.
   На стулѣ, въ ожиданіи исполненія обязанностей, сидѣла незнакомая мнѣ молодая женщина, будущая кормилица моего внука. Мура была сразу признана непригодной для кормленія.
   Здѣсь же я увидѣлъ Верстовскаго. Онъ былъ страненъ. Всклокоченные волосы и измятая одежда придавали еголицу несвойственное ему выраженіе диковатости. Онъ казался страшно похудѣвшимъ. Совершенно молча онъ поздоровался со мной и затѣмъ во все время моего пребыванія не произнесъ ни слова. Доктора здѣсь не было. Онъ куда то уѣхалъ на полчаса, строго запретивъ кому бы то ни было входить въ комнату Муры.
   Изъ всего этого, Богъ знаетъ почему, я вынесъ тяжкое, давящее впечатлѣніе. Должно быть, чувствовалось, что тамъ, за плотно притворенной, завѣшенной гардиной, дверью, безпомощно лежитъ существо, ради новой жизни отдавшее всѣ свои жизненныя силы...
   Бѣдная Мура, бѣдная Мура...
   Это было настроеніе, которое выгнало меня изъ комнаты, гдѣ, казалось, мнѣ нечего дѣлать и не зачѣмъ оставаться.
   День прошелъ для всѣхъ въ мучительной тревогѣ. Докторъ уѣзжалъ по своимъ дѣламъ, но каждый часъ возвращался и заходилъ въ комнату Муры и лицо у него было загадочное. На вопросы онъ говорилъ успокоительныя слова, но въ глазахъ у него не было увѣренности. Къ вечеру появилась сидѣлка.
   Но никто не спалъ. У меня на верху образовалась какая то "палата отчаянія". Туда приходили жаловаться и плакать. Часа въ два ночи пришелъ Верстовскій. Онъ бросился ко мнѣ и схватилъ мои руки.
   -- Слушайте... Пусть же они скажутъ, наконецъ... Вѣдь мы же не дѣти. Мы читаемъ въ глазахъ.
   -- О комъ вы говорите?-- съ глубокимъ недоумѣніемъ просилъ я.
   -- О врачахъ. Они безсильны и безсиліе свое прикрываютъ таинственностью. Они насъ не впускаютъ къ ней. Но что тамъ дѣлается, за дверью?.. Можно съ ума сойти.
   -- Успокойтесь. Очевидно, такъ нужно. И это дѣлается въ интересахъ Муры.
   -- Да, но мы обязаны вѣрить имъ. А вдругъ это не такъ?.. Можно съ ума сойти... можно съ ума сойти!..
   Онъ хватался за голову и имѣлъ видъ человѣка, который въ самомъ дѣлѣ каждую минуту можетъ помѣшаться. Я всячески успокаивалъ его.
   Вошелъ Стремляновъ. Лицо его ничего не говорило. Онъ вообще умѣлъ хорошо владѣть своимъ лицомъ. Мы набросились на него.
   -- Не слѣдуетъ дѣлать преждевременныя заключенія,-- въ высшей степени ровнымъ разумнымъ голосомъ сказалъ онъ.-- Никто не скрываетъ опасности... У Муры повышенная температура. Но это еще можетъ оказаться случайнымъ...
   -- Оказаться?-- Какимъ то злобнымъ саркастическимъ, голосомъ воскликнулъ Верстовскій.-- Значить, это зависитъ, не отъ искусства врачей, а отъ глупаго случая... И тогда скажутъ: оказалось.
   -- Врачи исполняютъ свою обязанность и не могутъ сдѣлать, больше чѣмъ въ ихъ силахъ. Я пришелъ посовѣтоваться съ вами, обратился Дмитрій Антоновичъ ко мнѣ,-- мы хотимъ утромъ пригласить еще одного врача. Здѣсь живетъ на дачѣ профессоръ Смуровъ. Если вы согласны, я самъ поѣду къ нему.
   -- Какъ я могу быть не согласенъ? Дѣлайте все, что нужно. Принимайте всѣ мѣры.
   -- Я знаю. Но долженъ былъ спросить у васъ.
   -- Но почему утромъ? Почему не сейчасъ? Бѣшено закричалъ на него Верстовскій.-- Вашъ профессоръ спить и вы стѣсняетесь разбудить его? Да, да? Такъ повелѣваетъ врачебная этика... или какъ это тамъ называется?
   Дмитрій Антоновичъ безъ малѣйшаго оттѣнка обиды сдѣлалъ успокоительный жестъ.
   -- Вы неправы. Профессоръ не отказался бы и сейчасъ. Но мы находимъ, что теперь рано. И такъ, утромъ я приглашу профессора.
   Онъ пошелъ внизъ, я проводилъ его. На лѣстницѣ онъ сказалъ мнѣ тихо.
   -- Онъ совсѣмъ сумасшедшій. Это оттого, что онъ волнуется и не спитъ вторую ночь.
   -- Скажите, Дмитрій Антоновичъ, но только полную правду:-- Мурѣ грозитъ опасность?-- спросилъ я.
   -- Да, большая... Боимся горячки, которую она едва ли вынесла бы. У нея слишкомъ слабое сердце...
   Я не хотѣлъ дѣлиться этимъ свѣдѣніемъ съ Верстовскимъ, но, должно быть, мое лицо слишкомъ было ужъ мрачно, когда я вернулся.
   -- Знаете, сказалъ Верстовскій, бросая злобный взглядъ въ сторону лѣстницы: -- мнѣ хочется перестрѣлять ихъ этихъ господъ врачей. Они, какъ египетскіе жрецы, держать свое сомнительное искусство въ тайнѣ...
   -- Полноте... Врачи не боги. Они вполнѣ добросовѣстные люди, но отъ нихъ слишкомъ многаго требуютъ.
   Но мои слова нисколько не успокоили его. Онъ метался. Онъ говорилъ, что гораздо больше, чѣмъ врачамъ, вѣритъ своему чувству, а оно обѣщаетъ ему что то ужасное.
   О, какъ онъ былъ правъ! Утромъ пріѣхалъ профессоръ. Врачи долго сидѣли у постели Муры, потомъ поднялись ко мнѣ и опять совѣщались. Были даны какія то пекарства. А Мура вся горѣла и какими то смутными глазами смотрѣла на окружающее.
   Прошелъ еще одинъ мучительный день. А ночью всѣ ходили на цыпочкахъ и какъ будто боялись взглянуть другъ другу въ глаза. Всѣ здоровые чувствовали себя виноватыми, преступными. Никто не произносилъ ужаснаго слова, но всѣмъ было ясно, что угасаетъ жизнь.
   Въ четыре часа утра, когда я былъ на верху, ко мнѣ ворвался Верстовскій. Видъ у него былъ безумный и говорилъ безъ словъ.
   -- Я не могу, не могу... Это выше силъ... Она умретъ... Они уже сказали... она умретъ...
   Онъ грохнулся на диванъ и громко рыдалъ, какъ ребенокъ. Я побѣжалъ внизъ. Тамъ дѣйствительно была тревога.
   Дверь въ комнату Муры уже не охранялась. Очевидно, это было признано безполезнымъ.
   У постели стояла Тася -- измученная, исхудавшая за эти двое сутокъ. Сидѣлка поддерживала голову Муры, которой Стремляновъ давалъ что то нюхать... У Муры лицо было мертвенно-блѣдное. Щеки ввалились. Сознаніе оставило ее.
   Я подошелъ къ ней и схватилъ ея руку -- она была почти холодна.
   Вошелъ Верстовскій и дикимъ злобнымъ взглядомъ посмотрѣлъ на Дмитрія Антоновича, который машинально методически совершалъ какую-то врачебную мѣру, предписанную наукой, и въ эту минуту у меня мелькнула страшная мысль, что Верстовскій схватитъ его за горло и задушить.
   Но онъ ничего этого не сдѣлалъ. Онъ опустился на колѣни, склонилъ голову на постель рядомъ съ недвижной Мурой и съ выраженіемъ безпомощной покорности замеръ.
   Неизъяснимой скорбью наполнилась комната, когда изъ полуоткрытаго рта Муры вырвался тихій, безконечно слабый, исполненный глубокой тоски и жалобы стонъ и уста ея замкнулись.
   Сидѣлка осторожно опустила ея голову на подушку. Стремляновъ взялъ ея руку и подержалъ нѣсколько секундъ. Приложилъ голову къ груди, потомъ поднялся и медленно отошелъ. Всѣ почувствовали, что наступилъ конецъ и больше надѣяться не на что.
   Бѣдную милую Муру хоронили черезъ два дня. Была Ольга Васильевна. Она шла отдѣльно. Ни слова не сказала ни съ Тасей, ни со мной. Глаза ея были заплаканы.
   Тася была неудержима въ своей скорби. Ея рыданія надрывали душу.
   Верстовскій не плакалъ. Онъ былъ какъ каменный.
   Проклятый августъ. Я не могу простить ему. Я ненавижу этотъ мѣсяцъ до сихъ поръ.
   

III.

   Съ тѣхъ поръ прошло больше года. Много было происшествій и событій -- маленькихъ и большихъ,-- но всѣ они были ничтожны передъ судьбой Муры. Оттуда, отъ тѣхъ проклятыхъ августовскихъ дней вѣяло на меня ужасомъ.
   Тысячу разъ невѣдомому рѣшителю судебъ я задавалъ вопросы: почему? за что? Чего требуетъ отъ насъ жизнь? Гдѣ та твердая незыблемая точка, отыскавъ которую, мы можемъ быть увѣрены, что не напрасно мыслимъ и работаемъ, надѣемся, строимъ планы и приготовляемъ свое будущее?
   Мура умерла -- молодая, здоровая, красивая, разумная. Первый шагъ, который она самостоятельно сдѣлала на жизненномъ пути -- былъ ея гибелью.
   Другіе берутъ счастье, какъ попало, играютъ имъ, какъ мячемъ, подбрасывая кверху, бросая о земь, хватая другое... И все имъ сходитъ съ рукъ. Она же осторожно подходила къ счастью, лелѣяла его, бережно обращалась съ нимъ и оно раздавило ее.
   Мнѣ больно было смотрѣть на Верстовскаго. Какъ искренно и глубоко онъ страдалъ! Когда мы переѣхали въ городъ, онъ остался на своей прежней квартирѣ, но цѣлые дни проводилъ у меня. Было что-то болѣзненное въ этой привязанности къ стѣнамъ, гдѣ протекло ихъ короткое счастье.
   Не къ однимъ стѣнамъ. Здѣсь былъ ребенокъ Муры. Я окружилъ его наилучшимъ уходомъ. У него были нянька и кормилица и еще почтенная дама, которая руководила ими. Больше ему пока не было нужно. Мальчикъ былъ здоровый, развивался правильно и не доставлялъ мнѣ никакихъ хлопотъ.
   Тася, конечно, горячо требовала, чтобы я уступилъ мальчика ей. Но я ни за что не хотѣлъ отдать это маленькое существо, такъ живо напоминавшее мнѣ бѣдную Муру.
   Верстовскій мало занимался имъ, но его тянуло сюда. Мѣсяца три онъ просто ничѣмъ не могъ заниматься. Забросилъ свои книги и знакомства.
   Онъ говорилъ со мной мало, но если начиналъ говорить, то непремѣнно все сводилъ къ тому событію, къ тѣмъ ужаснымъ августовскимъ днямъ. И всегда у него въ мозгу сверлила одна и та-же мысль -- о его виноватости.
   -- Моя вина, моя вина... Я взялъ счастье -- и это была единственная причина ея гибели. Напрасно вы будете объяснять это несчастной случайностью, какими то внѣшними причинами... Развѣ мы не знаемъ, что женщина, производя на свѣтъ ребенка, если не гибнетъ, то страдаетъ. Всегда страдаетъ... И мы, толкая ее на это страданіе, говоримъ, что любимъ и чуть ли не любовью извиняемъ себя. Что за нелѣпость!.. Что за ужасъ!.. Какой то заколдованный: кругъ...
   А жизнь двигалась по своему обычному пути. Мы всѣ были искренни, когда горевали по поводу судьбы Муры. Мы не лгали, не лицемѣрили, не прикидывались. Наши слезы были настоящія горячія слезы. Но мы жили. Раны заростаютъ, остаются рубцы, но рубцы не болятъ, они только напоминаютъ о прежнемъ страданіи.
   Стремляновъ на всѣхъ парахъ создавалъ свое будущее и весь отдавался наукѣ и практикѣ. А Тася, послѣ нѣкоторой недолгой остановки, такъ какъ ей мѣшало грустное настроеніе, со всей энергіей молодости и темперамента повела аттаку на жизнь. Понемногу у нея создавалась репутація чуть не львицы. Вокругъ ея имени группировались маленькія легенды, почти пикантнаго характера. Она появлялась на вечерахъ, окруженная толпой поклонниковъ и ея туалеты описывали въ газетахъ.
   Въ моихъ отношеніяхъ съ Анной Петровной тоже была небольшая заминка -- мирная, какъ бы по молчаливому соглашенію -- дань моей печали. Но прошло нѣсколько недѣль и Анна Петровна своимъ ключемъ отперла дверь въ мою квартиру и провела со мной длинный вечеръ, далеко за полночь...
   Среди зимы пріѣхалъ ея мужъ, но на этотъ разъ оставался всего мѣсяца полтора. Я бывалъ у нихъ. У насъ съ нимъ были прекрасныя пріятельскія отношенія. Анна Петровна всюду появлялась съ нимъ и висѣла на его рукѣ, я же иногда скромно сопровождалъ ихъ. Когда же уѣхалъ рыжій инженеръ, американскій ключъ опять вступилъ въ отправленіе своихъ обязанностей. Жизнь шла своимъ путемъ, ни на минуту не останавливаясь...
   Какъ то пріѣхавъ домой съ работы, я узналъ, что домъ мой посѣтила Ольга Васильевна. Она побывала только въ дѣтской. Она была на высотѣ щепетильной корректности. Интересуясь внукомъ, она не позволила себѣ заглянуть въ мои комнаты. Посидѣла она не болѣе получаса и уѣхала, не передавъ мнѣ ни слова.
   О ней однако до меня доходили слухи. Говорили, что она нѣсколько измѣнила взглядъ на мужчинъ и сошлась съ какимъ-то докторомъ, но, конечно, дѣлала это въ величайшей тайнѣ, т. е. "какъ слѣдуетъ". Я же находилъ, что это было "въ порядкѣ вещей" -- и такимъ образомъ были выполнены два ея основныхъ руководящихъ принципа жизни.
   Въ началѣ весны судьба послала мнѣ пріятный сюрпризъ. Однажды, придя домой, я увидѣлъ въ передней старый истрепанный чемоданъ, который показался мнѣ очень знакомымъ. Когда я вошелъ въ столовую, на встрѣчу мнѣ поднялся высокій господинъ, съ курчавой головой, съ приличной клинообразной бородкой.
   Я тотчасъ же узналъ въ немъ Алексѣя. Видъ у него былъ серьезный, хотя нѣсколько какъ бы виноватый.
   -- Ну, вотъ, сказалъ онъ, поцѣловавшись со мной,-- я вернулся въ лоно... Конечно, если меня не прогонятъ.
   -- Съ какими намѣреніями, Алексѣй?
   -- Съ самыми лучшими. Обдумалъ все и рѣшилъ -- бросить эту возню! Сама по себѣ она, можетъ быть, и умная, но съ моей стороны это глупо. Въ самомъ дѣлѣ, ты былъ правъ -- вѣдь я дурака ломалъ... Теперь хочу учиться. Когда обучусь -- тогда ужъ и рѣшу -- заниматься мнѣ революціей или адвокатурой...
   Я, конечно принялъ его съ радостью. Онъ поселился въ комнатахъ Муры, которыя стояли пустыя.
   Передъ лѣтомъ мнѣ удалось уговорить Верстовскаго съѣздить въ деревню къ роднымъ. Я боялся, что такое сосредоточеніе всѣхъ мыслей и чувствъ около одного тягостнаго представленія, можетъ въ концѣ концовъ отразиться пагубно на его умѣ и привести къ катастрофѣ.
   Мнѣ стоило это большихъ усилій. Мои старанія совпадали съ желаніемъ его родныхъ. Мать писала ему слёзныя письма. Наконецъ, онъ собрался и уѣхалъ.
   Писемъ отъ него я не получалъ, да и не ожидалъ. Прошло лѣто. Я ждалъ что онъ вернется въ сентябрѣ. Но вотъ уже и октябрь, а его не было. Я началъ бояться, не случилось ли съ нимъ что и написалъ ему нѣсколько словъ.
   И вотъ въ концѣ октября я получилъ отъ него письмо. Оно хранится у меня и теперь, какъ важный документъ жизни, какъ неоспоримое доказательство случайности и безсилія человѣческаго чувства. Вотъ это письмо:
   "Чтобы вы ни подумали обо мнѣ, все равно, я это скажу, Вы знаете, я всегда былъ искрененъ и не умѣлъ изъ боязни осужденія прятать свои мысли и чувства. Я любилъ Муру, кто же въ этомъ можетъ сомнѣваться? Скорби о потерѣ ея я отдалъ лучшіе соки моего сердца. Былъ моментъ, когда я стоялъ между двухъ необходимостей: умереть или остаться жить...
   Да, одно изъ двухъ... Если-бъ не поборола энергія жизни, я умеръ бы. Что нибудь среднее между тѣмъ и другимъ, было бы жалкимъ влаченіемъ жизни -- самое ужасное, что только можетъ постигнуть человѣка.
   Побѣдила энергія жизни и я остался жить. А живя, поневолѣ идешь, впередъ, идешь, подталкиваемый повелительной жизнью, какъ рабъ своимъ безжалостнымъ господиномъ...
   Я понимаю, что все, что я говорю здѣсь, не нужно и говорится только для того, чтобы не сказать сразу самое главное. Но вотъ оно: я женюсь.
   Когда потребуется что нибудь отъ меня -- чтобы то ни было -- для надобностей ребенка, напишите мнѣ только два слова и я тотчасъ исполню, какъ святыню. Но пусть онъ останется у васъ. Вы понимаете, что иначе поступить я -- не то что не могу, а мнѣ было бы трудно. Да и не логично...
   Знаю, что въ первыя минуты письмо мое возмутитъ васъ. Но вы подумаете и признаете, что тотъ, кто, выбирая между жизнью и смертью, взялъ жизнь -- долженъ подчиниться ея требованіямъ. А виноватъ ли я, что она этого отъ меня потребовала?
   Простите. Вашъ Верстовскій".
   И такъ -- вотъ конецъ. Всѣ мы живемъ и дѣлаемъ то что требуетъ отъ насъ жизнь. А Мура умерла, Богъ знаетъ почему и за что. Никто не знаетъ и никогда никто не узнаетъ, какому богу понадобилась эта жертва?
   Да, всѣ мы живемъ и всѣ по своему хватаемъ счастье. И Верстовскій, который такъ любилъ и такъ убивался... Ни одного исключенія.
   Развѣ это не ужасъ -- придти къ заключенію, что, живя на свѣтѣ, ты этимъ самымъ совершаешь подлость...

И. Потапенко.

"Современный Міръ", NoNo 9--12, 1908

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru