Потапенко Игнатий Николаевич
История одной молодости

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Исторія одной молодости.

РОМАНЪ.

И. Н. Потапенко.

Глава первая.

I.

   Зеленыя нивы, зеленые сады, зеленый молодой камышъ, окаймляющій берегъ Днѣпра. Твердая, хорошо утоптанная послѣ недавняго дождя степная дорога, бодрая тройка, искусно "спускающая" экипажъ подъ гору и, точно спугнутая или убѣгающая отъ погони, изо всѣхъ ногъ влекущая его на гору. Старый нашъ кучеръ Ефимъ, сидящій въ передкѣ и безбожно обкуривающій меня дымомъ махорки, старый трескучій "дилижанъ" нѣмецкой работы, и я, въ качествѣ барина, въ "люлькѣ", на высокой подушкѣ изъ свѣжаго сѣна. Я ѣду домой.
   Стоитъ конецъ мая. Солнце не палитъ, а только грѣетъ, потому что уже шестой часъ вечера, и отъ Днѣпра несется струя влажной свѣжести.
   Все мнѣ знакомо: каждый поворотъ дороги, каждый оврагъ, канавка, деревцо и вонъ тотъ, возвышающійся на холмѣ, старый "маякъ", т. е. развалины когда-то, во время Крымской войны, построеннаго маяка, и этотъ придорожный крестъ, поставленный благочестивыми путниками, и разбросанные повсюду хуторки, и смѣшная вѣтряная мельница съ глинянымъ основаніемъ и закругленнымъ досчатымъ верхомъ.
   Гляжу на предвечернее небо, и мнѣ кажется, что и эти бѣлыя съ синеватой жилкой облака на'западѣ тоже мнѣ знакомы, какъ будто застыли въ тѣхъ самыхъ формахъ, которыя приняли четыре года тому назадъ.
   Четыре года! Да, они прошли. Четыре года я не былъ здѣсь, и все, что попадается мнѣ на глаза, все, что захватываетъ мой взоръ вдаль и въ ширь, осталось такимъ, какъ было, даже у Ефима не прибавилось въ бородѣ сѣдинъ, и свитка его осталась та же и съ той же дырой подъ правымъ рукавомъ.
   Вѣроятно, и дома мало перемѣнъ. Отецъ по-прежнему съ утра до ночи въ хлопотахъ по чужому дѣлу и по-прежнему онъ ворчитъ, говоритъ грубымъ, рѣзкимъ голосомъ, все сдабривая словами, которыхъ мнѣ нельзя слушать и которыхъ я тогда не понималъ, а теперь -- о, теперь я понимаю много, слишкомъ много. Мать по-прежнему тиха, спокойна, величественна, безконечно нѣжна и добра. Маринка, Маринка... но ее я не могу себѣ представить. Что сдѣлали съ ней четыре года? Можетъ быть, она уже смотритъ взрослой дѣвушкой? Нѣтъ, ей тогда было 9 лѣтъ, значитъ -- теперь только 13.
   Маринка... какъ мало я думалъ о ней эти четыре гола, особенно послѣдніе. А теперь вотъ при мысли о ней сердце застучало.
   Да, если кто измѣнился, такъ это мы съ нею. Навѣрно, ее я не узнаю. Но кто узнаетъ меня? Кто согласится признать, что этотъ долговязый четырнадцатилѣтній подростокъ, такой важный, съ такимъ самоувѣреннымъ видомъ носящій гимназическое пальто и кэпи -- тотъ самый Владя, котораго отецъ увезъ отсюда четыре года тому назадъ -- маленькій, глупый, наивный, всему вѣрившій, ничего непонимавшій въ самыхъ простыхъ вещахъ.
   Но странно, что, представляя себѣ предстоящее свиданіе, я думаю не объ отцѣ и даже не о матери, которую всегда неизмѣнно обожалъ, а о Маринкѣ. Мнѣ хочется нарисовать себѣ ее -- теперешнюю, мнѣ хочется угадать ее. Но, боясь сдѣлать ошибку, я прибѣгаю къ помощи Ефима. Я спрашиваю его:
   -- Ефимъ! А Маринка выросла?
   -- Само собой... только не такъ, чтобы ужъ очень; она не крупной природы...
   -- Ну, а какая она? Разскажи.
   -- А какая-жъ?-- спрашиваетъ Ефимъ и при этихъ словахъ сплевываетъ на сторону какимъ-то особеннымъ способомъ сквозь зубы, а сейчасъ же вслѣдъ за этимъ затягивается махоркой и я на мгновеніе попадаю въ струю ѣдкаго дыма.-- Извѣстно... какъ всѣ..
   -- Ну, толстая или тоненькая?
   -- Маринка? Да гдѣ же ей толстой быть? развѣ она можетъ? У ей природа тощая. Прямо соломенка какая-то. Отъ вѣтра гнется, какъ лоза.
   -- А красивая она?
   -- Гдѣ ужъ тамъ съ этакой сухотой красивой быть? кожа да кости, просто духъ какой-то, ей-ей... Можетъ, когда выростетъ, пожирнѣетъ... ну, тогда и красивой сдѣлается.
   Я удовольствовался этимъ объясненіемъ. Теперь мнѣ казалось, что я безошибочно представляю себѣ Маринку. Я вывожу ее изъ той прежней миніатюрной дѣвочки, какою я ее оставилъ, удлинняю ростъ, руки, ноги... Но я вижу ея глаза... Боже, какіе они большіе и какъ вдругъ они потянули меня къ себѣ! Какъ непростительно я виноватъ передъ нею и передъ этими глазами. Вѣдь въ нихъ мое настоящее дѣтство.
   Да, можетъ быть, я въ этихъ глазахъ еще найду запечатлѣннымъ образъ мальчика, у котораго была такая чистая душа, безъ малѣйшаго пятнышка, того мальчика, котораго уже больше нѣтъ...
   А ѣхать еще осталось полъ-дороги. И, Богъ знаетъ, почему, вдругъ мнѣ захотѣлось мысленно пройти и какъ-будто вновь пережить эти четыре года, такіе важные въ моей жизни, какими, вѣроятно, не будутъ другіе годы. Колеса "дилижана" гулко катятся по твердой землѣ, тройка неспѣшной рысью тащитъ экипажъ, часто пріостанавливаясь и идя шагомъ. Ефимъ бережетъ хозяйскихъ лошадей, онъ любитъ давать имъ отдыхъ.
   А мысли мои уже не принадлежатъ мнѣ, я больше не владѣю ими. Не вижу я ни Днѣпра, по берегу котораго мы ѣдемъ, ни бѣлыхъ облаковъ на западной части неба, ни даже Ефимовой свитки, которая все время торчитъ передъ моимъ носомъ. Я вижу нѣчто другое, нѣчто далекое по времени, но такое близкое и дорогое, что мнѣ чуть не хочется плакать, потому что оно уже на вѣчныя времена потонуло въ безднѣ прошлаго и никогда не вернется.
   Что сдѣлали со мной эти четыре года? Когда отецъ въ тѣ времена увозилъ меня въ школу, онъ говорилъ: "Тамъ тебя сдѣлаютъ человѣкомъ".
   Теперь мнѣ 14 лѣтъ, и я еще не сдѣлался человѣкомъ. Но я сильно пододвинулся къ нему, и, должно быть, отъ этого мнѣ вдругъ безъ всякой причины захотѣлось плакать...
   Съ какой поразительной ясностью все это мнѣ представляется...
   

II.

   Десятое августа. Чудный день. Ясное небо. Золотое солнце, прозрачный теплый воздухъ и теплая, подогрѣтая солнцемъ вода "въ ставкѣ".
   Ставокъ -- это баловство богатаго водой Днѣпра. Несетъ онъ къ морю въ своемъ глубокомъ руслѣ неисчислимую массу воды и вдругъ, словно захотѣвъ облегчить свою ношу, метнетъ вправо или влѣво, разольется по многоверстной ложбинѣ, а самъ мчится дальше. А тутъ ужъ сами собой выростаютъ по берегамъ камыши и вербы, въ ставкѣ заводится разная рыба, въ камышахъ селятся дикія курочки, утки, коростели, а люди облѣпляютъ берега строеніями, и кипитъ жизнь.
   Изъ всей моей долгой жизни ни одинъ день не горитъ въ моей памяти такъ ярко, какъ именно этотъ прекрасный день съ яснымъ небомъ и золотымъ солнцемъ, это 10-е августа. Когда я переживалъ его, я не зналъ, что онъ послѣдній день той жизни, которую я прожилъ, что такихъ дней больше въ моей жизни не будетъ. Но, можетъ быть, я смутно предчувствовалъ это, и потому этотъ восхитительный день былъ самымъ грустнымъ днемъ въ моей жизни.
   Мнѣ было 10 лѣтъ, а Маринкѣ только 9. Маринка была моей подругой. Я не помнилъ такого времени, когда я не былъ съ нею. Мнѣ казалось, что я вмѣстѣ съ нею родился, хотя матери были у насъ разныя. И ея мать занимала въ нашемъ домѣ, хотя неопредѣленное, но все же служебное положеніе. Она была намъ родственницей, но не настолько, чтобы ее считали равной. У нея не было никакой должности, но работала она всегда упорно, какъ будто дала зарокъ.
   Собственно на ней лежало все домашнее хозяйство, но, такъ какъ она была все же родственница, то ей ничего не платили, а про работу ея говорили, что она "помогаетъ по хозяйству". Я питалъ къ ней инстинктивное уваженіе, иногда переходившее въ благоговѣніе.
   Съ Маринкой же у насъ было одно дѣтство. Мы дѣлили рѣшительно все -- игры, мысли, чувства. Мы обо всемъ совершенно одинаково мыслили, мы любили одни и тѣ же кушанья, лакомства, цвѣты и однихъ и тѣхъ же людей. Мы учились вмѣстѣ. Даже когда годъ тому назадъ явился изъ города учитель и началъ приготовлять меня въ 1-й классъ гимназіи, Маринка всегда присутствовала на урокахъ и тоже "приготовлялась", хотя ее не собирались никуда отдавать. Наши жизни были слиты, вѣрнѣе -- это была одна жизнь, которую вели двое.
   Утромъ, какъ всегда, напившись чаю со сливками, масломъ, вкуснымъ хлѣбомъ, мы съ Маринкой, взявшись за руки, побѣжали къ ставку. Это было, какъ всегда. Солнце поднялось уже высоко, оно уже часа четыре занималось своимъ дѣломъ и успѣло нагрѣть землю и песокъ на берегу ставка, а вода въ немъ была теплая, какъ бульонъ.
   Я зналъ уже свою судьбу, потому что отецъ вчера вечеромъ, когда я, собираясь идти спать, желалъ ему спокойной ночи, сказалъ мнѣ:
   -- Послѣ завтра мы съ тобой отправляемся.
   Я вздрогнулъ. Это свѣдѣніе почему-то потрясло меня, хотя не было для меня неожиданностью. Уже давно было рѣшено, что въ эту осень меня отдадутъ въ гимназію и для этого отвезутъ не въ нашъ скромный губернскій городъ, а гораздо дальше, въ большой городъ, гдѣ есть двѣ вещи, которыхъ я никогда въ жизни не видѣлъ: море и моя тетка. Изъ-за нея-то меня и отправляли такъ далеко.
   Но послѣзавтра! Такъ мало времени, чтобы привыкнуть къ этой мысли, чтобы проститься со всѣмъ, что покидалъ -- а у меня въ родномъ гнѣздѣ было столько прекрасныхъ вещей.
   Но я не возразилъ. Я зналъ, что отецъ все равно не отмѣнитъ. Во-первыхъ, онъ никогда ничего не отмѣнялъ, такой ужъ у него былъ характеръ, а во-вторыхъ -- ему такъ трудно было найти три дня, чтобы вырваться отъ дѣлъ. Онъ управлялъ огромнымъ имѣніемъ графовъ Нудовыхъ, и это было какъ разъ въ горячее время.
   У меня сжалось сердце, и, когда я на сонъ грядущій цѣловалъ руку моей матери, то рука эта оказалась мокрой отъ моихъ слезъ.
   -- Что дѣлать, Владя!.. Вѣдь это необходимо... Ты самъ знаешь, нельзя не учиться... Утѣшала меня мать, и, конечно, я самъ зналъ, что надо учиться, что это неизбѣжно. Но плакать все-таки хотѣлось, и сердце сжималось, и сонъ въ эту ночь былъ некрѣпкій.
   Итакъ, я зналъ свою судьбу, но почему-то ничего не сказалъ о ней Маринкѣ. Я не хотѣлъ портить ей раннее утро, и отложилъ это жестокое дѣло на послѣ. Мы пришли къ берегу, свернули влѣво, гдѣ начинались тополи и вербы, и гдѣ у насъ было "свое мѣстечко".
   Тутъ берегъ былъ особенно хорошъ. Мягкій желтый песокъ былъ чистъ и глубокъ. На немъ было сидѣть такъ же пріятно, какъ на пуховой подушкѣ.-- Здѣсь росла старая ива, и ея длинныя, во всѣ стороны разросшіяся, вѣтви спускались книзу, какъ бисерныя нитки, переплетенныя между собой, и давали тѣнь. Здѣсь мы проводили лѣтній день почти цѣликомъ, отрываясь только въ часы питанія и ученія. Съ утра до вечера мы болтались въ теплой водѣ, которая была неглубока, залѣзали руками подъ камни, лежавшіе на днѣ, и искусно вылавливали оттуда жившихъ тамъ бычковъ. Мы состязались въ плаваніи, въ ныряньи и все это дѣлали безъ всякихъ правилъ, научившись этому сами по себѣ, и всѣ было у насъ по своему.
   Иногда мы осмѣливались и, пройдя по берегу нѣсколько дальше, гдѣ, привязанная къ вбитому въ дно столбику, стояла миніатюрная утлая лодочка, отвязывали ее, садились въ нее и плавали, гребя вмѣсто весла какой-нибудь случайно подвернувшейся палкой или отломленной отъ дерева вѣткой. Мы держались берега и тѣни, потому что были благоразумны.
   Случалось намъ достигать камышеваго куста, около котораго по поверхности воды красиво разстилались плоскіе широкіе листья водяныхъ лилій. И для насъ было праздникомъ -- сорвать нѣсколько бѣлыхъ цвѣтовъ, такихъ круглыхъ и упругихъ, что они намъ казались похожими на фарфоровыя чашечки. О, да много еще всякой работы находили мы тамъ. Мы никогда не оставались безъ дѣла, всегда хлопотали, съ чѣмъ-нибудь возились, чѣмъ-нибудь были озабочены.
   Мы и теперь принялись купаться. Мы сѣли на желтомъ пескѣ подъ ивой и неторопливо сняли съ себя одежду. Само собою разумѣется, что никакихъ купальныхъ костюмовъ мы не знали. Правда, это была простая случайность, что другомъ моего дѣтства оказалась дѣвочка. Если бы у Маринкиной матери была не Маринка, а сынъ и, если бы у него была такая же нѣжная и ясная душа, какъ у Маринки, я провелъ бы съ нимъ дѣтство и жилъ бы одною жизнью. Маринка была дѣвочкой, но души наши были въ томъ состояніи, въ какомъ находились первые люди до своего знакомства съ дьяволомъ. Наши дѣтскія тѣла не нуждались въ покрывалахъ изъ листьевъ.
   Я не понималъ, почему отецъ мой, когда между нимъ и матерью разговоръ касался этого предмета, всегда ворчалъ по поводу того, что мы съ Маринкой купаемся вмѣстѣ. Онъ никогда не объяснялъ своего неудовольствія и говорилъ объ этомъ короткими, отрывистыми фразами.
   -- Помилуй, онъ не младенецъ... ему уже 10 лѣтъ... Мало ли что... Пора это прекратить...
   Мать только улыбалась той своей удивительной улыбкой, которая, какъ я былъ увѣренъ, изъ всѣхъ женщинъ на свѣтѣ была только у нея. Улыбка эта говорила: "Полно, ты не знаешь нашего мальчика... Только я его знаю".
   И это была правда. Она знала во мнѣ себя. Теперь, когда я вспоминаю обо всемъ этомъ, ея уже нѣтъ на свѣтѣ. Но когда я думаю о ней, и передо мной встаетъ ея образъ, на эти минуты я весь перерождаюсь... "Какъ таетъ воскъ отъ лица огня", такъ исчезаетъ изъ моей души вся грязь, натасканная туда жизнью, и она дѣлается чистой, какъ тогда, въ тѣ дни, когда ея удивительная улыбка, вмѣстѣ съ южнымъ солнцемъ, согрѣвала мою душу.
   Моя мать -- это было кроткое, нѣжное и чистое существо. Она была полной противоположностью отцу, который вѣчно возился съ рабочими на поляхъ и во всей огромной графской экономіи, торговался съ пріѣзжими маклаками, продавая имъ хлѣбъ, овесъ, шерсть, сушёные плоды и сотни другихъ производствъ, ѣздилъ въ губернскій городъ на базаръ, гдѣ вступалъ въ сношенія съ самыми разнообразными людьми, словомъ, былъ человѣкъ кипучей жизни, которая сдѣлала его суровымъ, рѣзкимъ, грубымъ и неразборчивымъ...
   Языкъ его былъ тотъ самый, которымъ говорили на дворѣ и на базарѣ; нерѣдко онъ не стѣснялся въ выраженіяхъ, употребляя слова, которыхъ я не понималъ, но которыя заставляли мою мать блѣднѣть. Онъ спохватывался и чувствовалъ себя виноватымъ.
   Но несмотря на то, что на его сторонѣ былъ сильный характеръ и авторитетъ, что онъ былъ глава, и отъ него исходили всѣ распоряженія о перемѣнахъ въ нашей жизни, онъ не имѣлъ на меня нщсакого вліянія. Я только побаивался его, но весь былъ подъ обаяніемъ моей матери. Моя душа была вѣрнымъ отраженіемъ ея души.
   Маринка ужасно маленькая. Я въ сравненіи съ нею гигантъ. Вотъ она сняла свое миніатюрное ситцевое платьице и кукольную рубашенку и сидитъ на пескѣ, протянувъ передъ собой свои тоненькія ножки, и я не могу удержаться отъ смѣха. Мнѣ всегда смѣшно смотрѣть на голенькую Маринку. Когда я слышалъ о безплотныхъ духахъ, они мнѣ представлялись точь-въ-точь такими, какъ Маринка. Но безплотныхъ духовъ никто не видѣлъ, а я Маринку видѣлъ, она была всегда со мною.
   На худенькомъ тѣльцѣ покоится ея низко остриженная черноволосая головка. На маленькомъ личикѣ ротъ, носъ, подбородокъ не играютъ никакой роли, они добровольно смиряются передъ ея большими чудными глазами. Я безъ памяти любилъ смотрѣть въ эти глаза. Они все дѣлали: сердились, грустили, радовались, улыбались, укоряли. То, что говорила Маринка своимъ тончайшимъ голоскомъ только что родившагося утенка, было ничто въ сравненіи съ тѣмъ, что говорили мнѣ эти глаза. И такъ хорошо зналъ я ихъ языкъ, что иногда, когда она собиралась сказать что-нибудь словами, я предупреждалъ ее и отвѣчалъ на ея взглядъ.
   Въ то время, какъ я входилъ въ воду, бурно, нетерпѣливо раздвигаяя ее своими руками и разсѣкая волны своимъ довольно вѣсскимъ тѣломъ, Маринка входила незамѣтно, воздушно, какъ бы сливаясь съ водой, да и въ самой водѣ она двигалась неслышно, быстро, плавно, какъ пуховинка, которую вѣтеръ гоняетъ по зеркальной поверхности озера. Она удивительно ловко дѣйствовала подъ водой руками и ногами, ныряла и послѣ нѣсколькихъ секундъ отсутствія вдругъ ея смѣшная, смуглая, черноволосая головка появлялась надъ водой, въ томъ мѣстѣ, гдѣ ея совсѣмъ не ждали. Это страшно веселило меня, по этому поводу мы громко хохотали, и потому Маринка часто продѣлывала этотъ номеръ.
   Въ обычные дни мы плескались въ теплой водѣ далеко заполдень, до того самаго момента, когда за ворота нашего дома выходила голосистая горничная Олена и неподражаемо звучнымъ и высокимъ дискантомъ нѣсколько разъ подъ рядъ выкрикивала.
   -- Гей, ге-ей! Владикъ! паны-ычъ! Маринка, обѣда-ать!
   Въ нашемъ уголкѣ, подъ тѣнью старой ивы, голосъ Олены раздавался такъ живо, а слова отчеканивались такъ ясно, какъ будто она стояла и кричала тутъ же, за деревомъ. Тогда мы быстро выбѣгали на берегъ. Вода стекала съ нашихъ тѣлъ на песокъ. Солнечная теплота высушивала ихъ быстрѣе всякой простыни, и мы ловкими привычными движеніями скоро одѣвались въ наши несложныя одежды и, здоровые, счастливые, взявшись за руки, бѣжали домой.
   Но на этотъ разъ наше купанье что-то не клеилось. Мои движенія какъ будто были чѣмъ-то связаны. Я ощущалъ какую-то неповоротливость, какъ будтъ тѣло мое сдѣлалось тяжелѣе.
   Да, да, это оттого, что у меня на сердцѣ лежалъ камень. При томъ же, въ этомъ блаженномъ плесканіи въ теплой водѣ ставка время проходило незамѣтно и быстро, а я вѣдь зналъ, что это нашъ съ Маринкой послѣдній день, и мнѣ инстинктивно хотѣлось сдѣлать его какъ можно длиннѣе. И я вдругъ совершенно неожиданно для Маринки вышелъ на берегъ и сѣлъ на пескѣ.
   Я видѣлъ, какъ поднялась Маринкина голова, и съ какимъ изумленіемъ посмотрѣли на меня большіе, темные глаза моей подруги.
   -- Ты уже? промолвила она своимъ безпомощнымъ голоскомъ.
   -- Не хочется... И мой голосъ, противъ моей воли, прозвучалъ уныло.
   Маринка уже что-то почувствовала. Она ничего не сказала, но въ глазахъ у нея появилась тѣнь. Она была удивительно чутка къ моимъ интонаціямъ. Я зналъ, что она сейчасъ же подплыветъ къ берегу и выйдетъ изъ воды. Для нея купанье -- это купанье вдвоемъ, какъ и всякое другое занятіе. Какъ только она осталась одна, оно потеряло для нея всякій интересъ.
   И вотъ она уже на пескѣ, сидитъ, по обыкновенію, протянувъ передъ собою свои маленькіе ножки, и по ея глазамъ я вижу, что она ждетъ отъ меня чего-то непріятнаго. Она даже почти знаетъ, что именно, и когда я сообщаю ей, въ чемъ дѣло, я открываю ей очень мало новаго.
   -- Уже завтра? произноситъ она, и больше ни слова.
   А глаза -- цѣлый океанъ горя. Маринка въ эти минуты была самымъ несчастнымъ существомъ.
   Конечно, не мысли давили ее. Она, хоть и не была обижена природой по части ума, но этотъ умъ былъ дѣтскій, и ему не по силамъ было выразить ясными мыслями ея чувство. Но она была несчастна всѣмъ своимъ дѣтскимъ сущесвомъ. Она представляла себѣ завтра, а потомъ рядъ другихъ дней, недѣль, мѣсяцевъ, а можетъ быть, и лѣтъ, когда она будетъ безъ меня, а значитъ -- одна. И ея воображеніе рѣшительно не могло нарисовать этого, а душа не вмѣщала въ себѣ этихъ представленій.
   Она вся съежилась, плечики поднялись, голова ушла въ нихъ, и она стала еще меньше. Лицо ея выражало все жалостное состояніе ея души, а глаза были полны слезъ.
   Такъ мы просидѣли долго, долго, Богъ знаетъ сколько, забывъ о томъ, что оба мы раздѣты, сидимъ на пескѣ и, должно быть, представляемъ собою смѣшную пару. Молча мы переживали разлуку. Объ этомъ мы не умѣли говорить. Мы могли болтать безъ умолку о всякихъ дѣтскихъ пустякахъ, но это было нѣчто дѣйствительно глубокое, это было настоящее горе, и для этого у насъ не было словъ.
   Мнѣ было больно. Сердце сжалось и ужасно, нестерпимо хотѣлось поплакать. Но все же я былъ мужчина, я удержался. И вдругъ зычный голосъ Олены:
   -- Владя, Маринка, обѣдать!
   Мы очнулись.-- Ой, уже! воскликнула Маринка и начала торопливо одѣваться.-- Когда же это?
   Да, удивительно, какъ незамѣтно прошло время. Вотъ мы уже одѣты и идемъ домой, по обыкновенію, взявшись за руки, но не такъ быстро, какъ всегда. Мы прощаемся, мы все время прощаемся, съ той минуты, какъ я открылъ Маринкѣ горькую правду.
   И потомъ весь остальной день мы почти ничего не говорили другъ другу. Какая-то грусть сковала наши души. Глаза Маринки были полны такой безысходной печали, какъ будто уже было извѣстно, что мы разстаемся навсегда.
   Вечеръ, сборы. Мать неустанно возится съ уоимъ бѣльемъ, укладываетъ въ моемъ сундучкѣ тысячи мелочей. И насъ съ Маринкой ограбили, пославъ меня спать часомъ раньше, чѣмъ всегда. Завтра рано вставать, чтобы поспѣть на пароходъ, отходавигій изъ губернскаго города въ 8 часовъ утра. А городъ въ 25-ти верстахъ.
   И вотъ утро. Въ 5 часовъ уже меня разбудили, наскоро напоили чаемъ. Отецъ еще отдаеіъ какія-то забытыя приказанія старшему приказчику на время своего отсутствія. Экипажъ, запряженный тройкою, стоитъ у крыльца. Я прощаюсь съ матерью, она благословляетъ меня образкомъ и, надѣвъ его мнѣ на шею, засовываетъ его подъ рубашку, на голое тѣло.
   Я любилъ мою мать, но какъ-то почти не отдавался этому трогательному прощанію. Въ моемъ сердце выростало безпокойство, мало-по-малу превращавшееся въ страхъ, во что-то похожее на отчаяніе. Гдѣ же Маринка? Неужели ее не разбудили? Неужели мы не простимся?
   И услышалъ, какъ позади меня чуть слышно скрипнула дверь. Я оглянулся: миніатюрное существо вошло въ комнату и стояло у порога. Ее, конечно, не будили, при спѣшныхъ сборахъ до того ли было? Но она сама проснулась вовремя, вскочила съ постели и, боясь опоздать, едва только успѣла накинуть на себя платьице. Ея маленькія ножки были босыя. Грустное личико носило всѣ примѣты недавняго сна, но большіе глаза смотрѣли на меня такъ остро, точно хотѣли высказать мнѣ много, много...
   А отецъ уже торопилъ, ворчалъ, что мы опоздаемъ. Мать крестила меня, а Маринка ждала.
   -- Ну, прощайтесь... сказала мать.
   Я подошелъ къ Маринкѣ, и вдругъ слезы сдавили мнѣ горло и неудержимымъ потокомъ полились изъ глазъ.
   -- Прощай, Мариночка...
   Не знаю, успѣли ли мы поцѣловаться. У меня было темно въ глазахъ, я ничего не видалъ. Мать ли, отецъ ли, -- вывели меня изъ комнаты и усадили въ экипажъ.
   Но помню, что миніатюрное существо, блѣдное съ заплаканными глазами, босыми ножками стояло уже во дворѣ у крыльца и не спускало съ меня большихъ заплаканныхъ глазъ, а потомъ, когда экипажъ двинулся и выѣхалъ за ворота, и лошади быстрой рысью понесли его по широкой дорогѣ, я долго чувствовалъ, что тамъ, позади, за воротами нашего дома, который давно уже скрылся за лѣскомъ, все еще стоитъ неподвижно босоногая блѣдная дѣвочка и мысленно провожаетъ меня въ далекій,-- о, какъ оказалось -- слишкомъ далекій путь.
   Прощай, Маринка. Прощай, мое дѣтство, моя безоблачная чистота... я ее оставилъ тамъ, въ Маринкиномъ сердцѣ.
   Подъ гулъ колесъ, сидя рядомъ съ отцомъ, я тихонько плакалъ, а отецъ сурово упрекалъ меня.
   -- Полно ревѣть, какъ дѣвчонка; не забывай, что ты мужчина... Нельзя же вѣчно болтаться безъ дѣла, да липнуть къ маминой юбкѣ... Ѣдешь не на каторгу, а въ школу, тамъ тебя человѣкомъ сдѣлаютъ...
   Мой отецъ былъ неглупъ, природа не отказала ему въ умѣ, но онъ былъ весь поглощенъ управительскими обязанностями и хозяйскими соображеніями. Ему некогда было углубляться въ сущность вещей, и всѣ житейскія истины онъ принималъ такими, какими ихъ выработала ходячая мудрость. И онъ искренно вѣрилъ, что школа сдѣлаетъ меня человѣкомъ. Но если бы онъ зналъ, какое загадочное существо чрезъ много лѣтъ преподнесетъ ему въ моемъ лицѣ эта школа -- вмѣсто человѣка, котораго онъ ждалъ, я думаю что онъ предпочелъ бы оставить меня навсегда съ Маринкой.
   Губернскій городъ. Пароходъ. Восьмичасовой переѣздъ. Потомъ короткій отдыхъ въ гостинницѣ другого города. Затѣмъ -- вагонъ желѣзной дороги, цѣлая ночь, и вотъ мы въ огромномъ бойкомъ торговомъ городѣ съ большими многоэтажными домами, съ отлично вымощенными улицами, съ красивыми площадями, множествомъ жителей, суетливо снующихъ по улицамъ пѣшкомъ и въ экипажахъ.
   Съ вокзала мы проѣхали прямо на квартиру моей тетки, родной сертры моего отца. А вечеромъ того же дня отецъ сѣлъ въ обратный поѣздъ и тѣмъ же путемъ помчался къ своимъ обязанностямъ.
   

III.

   Когда я продѣлалъ все, что полагалось для того, чтобы сдѣлаться достойнымъ поступить въ І-й классъ гимназіи, облачился въ новенькій мундирчикъ, прицѣпилъ къ спинѣ ранецъ, набитый новенькими книгами, и приготовился въ первый разъ идти въ гимназію, -- мужъ моей тетки, котораго я называлъ дядей, сидѣвшій въ это время въ столовой за чаемъ, съ газетой въ рукахъ, остановилъ меня, подозвалъ къ себѣ и сказалъ.
   -- Слушай, Владиміръ! Я знаю, что ты хорошій мальчикъ, а слѣдовательно и безъ того будешь хорошимъ ученикомъ, но все-таки ты никогда не долженъ забывать, что ты живешь въ домѣ твоего дяди, который не первый встрѣчный, а занимаетъ въ городѣ видное положеніе, и что всякая погрѣшность съ твоей стороны, какъ гимназиста, ляжетъ пятномъ на добромъ имени твоего дяди. Помни это.
   Это было первое сколько-нибудь замѣтное обращеніе ко мнѣ дяди. Могу сказать, что оно запало мнѣ глубоко въ душу, и въ самомъ дѣлѣ, очень многія погрѣшности не были сдѣланы мною, единственно благодаря ему.
   "Никогда не долженъ забывать", сказалъ мнѣ дядя, и я никогда не забывалъ, и всякій разъ, когда предстояла какая-нибудь "погрѣшность", сейчасъ же мнѣ представлялось "доброе имя" дяди, почему-то въ видѣ большого бѣлоснѣжнаго листа бумаги и на немъ -- огромный чернильный кляксъ -- пятно,-- отъ моей "погрѣшности". Я удивительно тщательно оберегалъ этотъ дядинъ бѣлый листъ бумаги.
   Дядю моего звали Никодимомъ Кондратьевичемъ, а фамилія его была Максютинъ. Онъ, въ самомъ дѣлѣ, въ городѣ былъ не первый встрѣчный. Онъ былъ директоръ какой-то казенной отдѣльной части, что, судя по почтительному отношенію къ нему рѣшительно всѣхъ, кто съ нимъ встрѣчался, должно быть, было очень важно.
   Происходилъ онъ изъ духовнаго званія и когда-то учился въ семинаріи и, хотя потомъ прошелъ университетскій курсъ и долгую служебную школу, тѣмъ не менѣе, сохранилъ въ своей внѣшности природную мѣшковатость и неповоротливость, а также пристрастіе къ длиннымъ періодамъ рѣчи и устарѣлымъ словамъ. Чинъ у него былъ, кажется, генеральскій, потому что его называли "превосходительствомъ". Онъ ужасно не любилъ вспоминать о своемъ семинарскомъ происхожденіи, а чтобы и другимъ оно не приходило на память, онъ держалъ въ домѣ высокій тонъ и употреблялъ въ разговорѣ французскія слова. Онъ не любилъ своего происхожденія.
   У нихъ была казенная квартира въ 8 комнатъ, въ которыхъ жили они вдвоемъ, дѣтей у нихъ не было. Благодаря этому, они и взяли меня къ себѣ.
   Я теперь долженъ сказать, какъ я представлялъ себѣ школу до того момента, какъ поступилъ въ нее. Не знаю какъ, это сложилось. Можетъ быть, тутъ имѣло вліяніе утвержденіе отца, что въ школѣ меня сдѣлаютъ человѣкомъ. Можетъ быть, мое общее знаніе, что тамъ научаютъ всему, изъ глупыхъ необразованныхъ мальчиковъ дѣлаютъ ученыхъ, образованныхъ людей. Все это казалось мнѣ настоящимъ благодѣяніемъ, и потому школа рисовалась мнѣ чѣмъ-то вродѣ рая: начальники и учителя ласковы, добры, благожелательны, умны, и только и думаютъ о томъ, какъ бы сдѣлать какое-нибудь добро ученикамъ. Директоръ (я зналъ, что главный тамъ директоръ) представлялся мнѣ величавымъ старцемъ съ длинной сѣдой бородой, съ добрыми ласковыми глазами.
   Онъ окруженъ учениками, которые довѣрчиво приникаютъ къ нему, какъ къ отцу, а онъ гладитъ ихъ по головкамъ, утѣшаетъ огорченныхъ, научаетъ неразумныхъ.
   Инспекторъ постоянно слѣдитъ за тѣмъ, чтобы ученики не терпѣли какихъ-либо лишеній, чтобы никто ихъ не обижалъ, и сами они не обижали другъ друга. Чуть какая бѣда случится съ ученикомъ, сейчасъ же онъ бѣжитъ къ доброму инспектору и добрый инспекторъ внимательно разбираетъ дѣло и все устраиваетъ по справедливости.
   А учителя о, прежде всего мнѣ казалось, что у всѣхъ у нихъ по семи пядей во лбу, что это не люди, а просто какіе-то, ходящіе на двухъ ногахъ, умы. Знаютъ они бездну, а когда заговорятъ въ классѣ, такъ ты только лови слова, потому что каждое ихъ слово, это -- драгоцѣнное знаніе. Отъ каждаго такого слова ученикъ умнѣетъ не по днямъ, а по часамъ.
   И при помощи всего этого насъ мальчишекъ сдѣлаютъ людьми, какъ обѣщалъ мнѣ отецъ. Признаюсь, я порядочно таки разсчитывалъ на это.
   И вотъ я въ классѣ. Первый классъ состоялъ главнымъ образомъ, какъ это ни странно звучитъ, изъ "старичковъ", т. е. такихъ, которые были уже годъ, а то и два въ приготовительномъ классѣ. И только пятеро насъ было поступившихъ изъ дому въ этотъ классъ. А старичковъ было много -- душъ 60.
   Сперва мы, новички, жались къ сторонкѣ. Мы сейчасъ же познакомились и вели въ высшей степени приличный разговоръ, спрашивая другъ друга о папахъ и мамахъ, сестрахъ и братьяхъ. Между прочимъ, я сообщилъ, что у меня нѣтъ ни брата, ни сестры, но есть Маринка. И это ихъ почему-то очень удивило. Но потомъ насъ захватило и впитало въ себя большинство. Старички втянули насъ въ свою среду и познакомившись съ нами, начали "обучать" насъ.
   И тутъ, въ продолженіе какихъ-нибудь 15-ти минутъ я узналъ такія вещи, которымъ жизнь не научила меня въ теченіе всѣхъ прожитыхъ мною на свѣтѣ 10-ти лѣтъ. Это и понятно: дома, подъ крыломъ моей матери и рука объ руку съ моей Маринкой, я видѣлъ только хорошую сторону жизни... Здѣсь же почему-то всѣ наперерывъ другъ передъ другомъ старались открыть мнѣ самые скверные ея уголки.
   Потомъ я часто вспоминалъ этотъ день и въ особенности эти четверть часа и думалъ о томъ, какимъ образомъ могло случиться, что эти маленькія, совсѣмъ еще зеленыя головы -- вѣдь, всѣ были 10-ти лѣтъ, только двумъ, оставшимся на другой годъ, было больше,-- были напичканы отборными гадостями? И впечатлѣніе было такое, какъ будто это было не случайно, а кто-то заботился объ этомъ, старательно отбиралъ, что было погаже.
   Правда, это былъ складъ ничѣмъ между собою не связанныхъ вещей, сорная куча, куда были свалены всевозможные отбросы. И каждый старался переложить въ мою голову, какъ можно больше этого сора, какъ будто былъ кровно заинтересованъ въ томъ, чтобы какъ можно больше загрязнить мою душу.
   Я узналъ, что директоръ старый дуракъ, и потому надуть его легче, чѣмъ 5-ти лѣтняго ребенка. При этомъ мнѣ было приведено нѣсколько яркихъ примѣровъ, какъ гимназисты продѣлывали крайне недозволенныя вещи, передъ самымъ его носомъ, а онъ не понималъ.
   Я узналъ тутъ же, что инспекторъ -- рыжая и злая собака, что жена его гораздо моложе его и красива, что она терпѣть его не можетъ и обманываетъ его.
   Она живетъ съ учителемъ исторіи Кудеяровымъ, и маленькая дѣвочка, которая у нея родилась въ прошломъ году, совсѣмъ не отъ инспектора, а именно отъ Кудеярова и на него похожа.
   Это было сообщено мнѣ необыкновенно значительнымъ тономъ, какъ исключительно важная и притомъ глубоко-секретная вещь. Я же ничего изъ этого не понялъ. Этихъ представленій въ моей головѣ тогда не существовало, и я откровенно сознался въ этомъ. Я спросилъ:
   -- Какъ же она живетъ у учителя исторіи, а приходится женой инспектору?
   Въ этомъ вопросѣ увидѣли цѣлую бездну глупости и крайней неосвѣдомленности.
   -- Какой ты глупый!-- Да она и не думаетъ жить у Кудеярова. Она живетъ въ казенной квартирѣ, вонъ тамъ во флигелѣ,-- это квартира инспектора; а дѣвочка похожа на учителя исторіи... Ха, ха, понялъ?
   -- Почему же она на него похожа?
   -- Да вотъ потому... Нѣтъ, ты совсѣмъ глупый... Да ты знаешь, отчего родятся дѣти?
   -- Меня принесъ моей мамѣ аистъ -- такая большая птица у насъ на крышѣ живетъ.
   -- Фью... Фью!.. да онъ вонь какія сказки повторяетъ. Господа, онъ еще не знаетъ, отчего родятся дѣти. Насчетъ аиста -- это, братъ, враки. А дѣти родятся оттого, что папа и мама спятъ на одной кровати.
   Это сообщеніе ни однимъ своимъ концомъ не коснулось моей души. Я не понималъ его. Я совершенно не былъ подготовленъ къ воспріятію его. Но оно вошло только въ мою голову и заняло тамъ важное мѣсто. Ознакомленіе съ дурной стороной жизни продолжалось, но мой умъ, и тогда уже начинавшій страдать пытливостью, былъ занятъ исключительно мыслью о столь странной причинѣ рожденія дѣтей.
   Я узналъ, что учитель ариѳметики часто опаздываетъ на урокъ, потому что у него какая-то болѣзнь въ желудкѣ, и онъ по получасу просиживаетъ въ неприличномъ мѣстѣ. Я узналъ также, что около надзирателя Ванюшкина, когда онъ говоритъ, всегда бываетъ дурной запахъ, вслѣдствіе чего его называютъ не Ванюшкинымъ, а Вонючкинымъ.
   Не говорю уже о томъ, что мой лексиконъ разомъ обогатился множествомъ новыхъ словъ. Это были доселѣ неизвѣстныя мнѣ названія нѣкоторыхъ частей человѣческаго тѣла, которыя я называлъ совершенно иначе и, когда я называлъ ихъ по своему, весь классъ начиналъ хохотать надо мной, и я рѣшительно долженъ былъ измѣнить свой языкъ.
   Наконецъ, было мнѣ сообщено и одно вполнѣ положительное свѣдѣніе, именно, что самый хорошій человѣкъ во всей гимназіи, это -- воспитатель Чупренко, что онъ любитъ выпить и въ сущности почти никогда не бываетъ трезвъ и что онъ гимназистамъ все "спускаетъ".
   Все это я принялъ къ свѣдѣнію, но мысль о рожденіи дѣтей ничему не давала привиться къ моей головѣ. Я вспоминалъ мою мать, которая съ такими открытыми и правдивыми глазами, такъ занимательно и подробно разсказывала мнѣ исторію о томъ, какъ большой бѣлый, съ чернымъ хвостомъ, аистъ, однажды, когда она сидѣла въ нашемъ палисадникѣ, спустился съ высоты, на землю и положилъ подъ кустомъ, неподалеку отъ нея, маленькаго мальчика. Разсказывала она, какъ этотъ мальчикъ безпомощно плакалъ и размахивалъ рученками, какъ ей сдѣлалось жалко, и она взяла его къ себѣ, назвала Владей, и изъ всего этого получился я.
   Приблизительно то же самое было извѣстно и появленіи на свѣтъ Маринки, съ той лишь разницей, что ее принесъ не аистъ, а журавль. Да не было для насъ тайной и то, что вообще всѣ дѣти происходятъ на свѣтъ такимъ же точно образомъ.
   И вдругъ все это объявляется "сказкой", т. е. значитъ моя мать налгала, а я вѣдь считалъ ее самымъ справедливымъ человѣкомъ изъ всѣхъ людей на землѣ. Вотъ почему эта мысль такъ крѣпко засѣла въ моей головѣ и ужасно безпокоила меня.
   У насъ были уроки, не помню какіе, но знаю, что учитель ариѳметики, тотъ самый, который страдалъ желудкомъ, былъ боленъ и не пришелъ. Классъ былъ очень доволенъ и собирался въ веселой болтовнѣ провести часъ, какъ вдругъ пришелъ директоръ. Оказалось, что онъ часто являлся въ тѣхъ случаяхъ, когда учитель бывалъ боленъ. Это вытекало изъ его коренного убѣжденія, что самое вредное для дѣтскихъ умовъ, это -- бездѣлье, и онъ старался, чтобы ученики всегда были чѣмъ-нибудь заняты. Самъ онъ преподавалъ греческій языкъ, но въ первомъ классѣ этого предмета еще не было, въ ариѳметикѣ же онъ ничего ни смыслилъ, поэтому онъ употреблялъ время на поучительные разговоры.
   На этотъ разъ онъ воспользовался тѣмъ обстоятельствомъ, что въ классѣ было нѣсколько новичковъ, которымъ надо было дать руководящія правила. И онъ ихъ давалъ.
   Я слушалъ очень внимательно; несмотря на полученныя мною въ этотъ день свѣдѣнія, въ моей душѣ было еще крѣпко представленіе о директорѣ, какъ о добромъ отцѣ, который будетъ стараться сдѣлать изъ меня человѣка. И все то, что онъ говорилъ, нисколько не противорѣчило моему представленію. Все время я слышалъ о честности, о приличіи, о добрѣ, о довѣріи и вообще о такихъ вещахъ, которыя я считалъ хорошими.
   И говорилъ онъ очень гладко, просто, мягко, такъ что пріятно было его слушать. Не понималъ я, почему товарищи такъ категорически объявили мнѣ, что онъ глупъ. Съ одной стороны то, не подлежавшія сомнѣнію, истины, которыя онъ намъ преподавалъ, моему дѣтскому уму казались недосягаемо мудрыми, съ другой же стороны я тогда еще не зналъ, что всѣ эти изрѣченія о хорошемъ поведеніи, объ откровенности съ начальствомъ, о преимуществахъ усердія въ наукахъ передъ лѣностью, давнымъ давно были сочинены и не имъ, а другими, а онъ только пережевывалъ старую жвачку. Я былъ увѣренъ, что это онъ все самъ выдумалъ.
   Наружность его не соотвѣтствовала моему представленію. Никакой длинной, сѣдой бороды у него не оказалось, а величіе, которое, несомнѣнно, было ему свойственно, проистекало не отъ природнаго склада, а отъ усиленно приподнятыхъ плечъ, постояннаго держанія головы нѣсколько кверху и нарочитаго оттопыриванія губъ.
   Онъ былъ коротенькій и толстенькій, лицо у него было пухлое, все начисто выбритое, глазки маленькіе, утопавшіе въ жировыхъ подушкахъ, брови бѣлесоватыя и потому мало замѣтныя. Либъ былъ узкій и дугообразно-выпуклый, волосы же были только на вискахъ и на затылкѣ, остальная площадь головы была блестяща, какъ слоновая кость.
   На немъ былъ мундирный фракъ съ металлическими пуговицами и сильно расходившимися фалдами, изъ которыхъ замѣтно выползалъ его кругленькій, аккуратненькій животикъ, а на бѣлоснѣжной манишкѣ, подъ самымъ галстукомъ, на красной ленточкѣ висѣлъ орденъ.
   Тѣмъ не менѣе, слушая его рѣчи, я примирился съ его наружностью и рѣшилъ, что онъ, согласно моему представленію, геніаленъ и добръ, и только ждалъ, когда же онъ начнетъ гладить насъ по головкѣ.
   Но произошло нѣчто совсѣмъ другое. Произошла исторія, которая нежданно-негаданно сразу дала направленіе моимъ гимназическимъ чувствамъ и мыслямъ. Пустяшная съ виду исторія, но на формировку моей души она имѣла вліяніе наисильнѣйшее, чѣмъ все, что когда-либо за все время моего ученья случилось со мною... Сперва она скомкала и перепутала всѣ мои понятія, а потомъ открыла мнѣ глаза.
   Часъ приближался къ концу. Директоръ говорилъ о довѣріи, онъ увѣрялъ насъ, что никто не можетъ такъ хорошо понять наши недоумѣнія, какъ поставленное надъ нами гимназическое начальство вообще, а въ частности онъ, какъ Богомъ данный намъ второй отецъ. И потому мы, всякій разъ, когда у насъ въ головахъ возникнутъ какіе-нибудь вопросы, которыхъ мы сами разрѣшить не въ состояніи, должны прямо и открыто обращаться къ нему, въ полной увѣренности, что онъ отечески наставитъ насъ.
   А у меня въ это время въ головѣ неотвязно стояла мысль о такъ взбудоражившемъ меня новомъ свѣдѣніи насчетъ появленія на свѣтъ дѣтей. Я все-таки никакъ не могъ переварить мысль, что моя мать обманывала меня.
   И когда директоръ высказалъ свое приглашеніе со всѣми затруднительными вопросами обращаться къ нему, я уже зналъ, что мнѣ слѣдуетъ дѣлать. А онъ еще болѣе открылъ мнѣ путь, прибавивъ:
   -- Можетъ быть, и теперь уже кому-нибудь изъ васъ хочется о чемъ-нибудь спросить меня?
   Я поднялся.
   -- Ты хочешь?
   -- Да, господинъ... директоръ... я... я хотѣлъ бы...
   -- Прекрасно! Спрашивай! Сказалъ директоръ и въ высшей степени одобрительно кивнулъ мнѣ головой, какъ бы говоря: вотъ вамъ достойный примѣръ довѣрія.
   -- Вотъ я, господинъ... директоръ... я думалъ, что это...
   -- Ну, ну, не стѣсняйся, говори просто... Я пойму, я все пойму. Нѣтъ такой вещи, которой мнѣ нельзя было бы сказать... Отечески поощрялъ меня директоръ, и я дѣйствительно сталъ говорить смѣлѣе и вразумительнѣе.
   -- Я думалъ, что дѣтей приносить аистъ... Это большая птица съ длиннымъ клювомъ... А вотъ... говорятъ... говорятъ, что это неправда.
   -- Н-да... вотъ что. Сказалъ директоръ какимъ-то нутрянымъ голосомъ, и въ его маленькихъ глазкахъ блеснула встревоженность.-- Ну, ну.. такъ что же именно?
   -- А будто это оттого, что папа и мама на одной кровати спятъ.
   -- Что такое?
   Но это "что такое" было такого рода, что я сразу понялъ всю свою преступность, и у меня передъ глазами завертѣлись зеленые кружки. Мой директоръ вдругъ покраснѣлъ, какъ вареный ракъ, и вскочилъ съ мѣста. Глаза его на минуту выглянули изъ-за жировыхъ подушекъ и были прямо страшны. Онъ стучалъ кулакомъ по столу.
   -- Скверный... Испорченный мальчуганъ... Молокососъ и уже такія вещи... Какъ ты смѣлъ? Какъ ты смѣлъ? На три часа останешься послѣ уроковъ. Сейчасъ ступай ко мнѣ въ директорскую... Молчать, негодяи!
   Это уже относилось къ моимъ товарищамъ, которые послѣ моихъ словъ, всѣ, какъ одинъ, спрятали головы чуть не подъ парты и закрыли себѣ ладонями рты, но въ концѣ концовъ не выдержали, и весь классъ громко хихикалъ.
   Директоръ, исполненный гнѣва, негодованія и брезгливости, убѣжалъ изъ класса... Я обернулся. Мои товарищи держались за животы отъ хохота, но я былъ очень серьезенъ. Я не понималъ, что я сдѣлалъ смѣшного.
   -- Вотъ такъ хватилъ!.. Вотъ это называется "откровенность", "довѣріе"... Ха, ха! Со всѣхъ сторонъ раздавались замѣчанія, и въ классѣ царила необыкновенная веселость.
   Прибѣжалъ надзиратель Ванюшкинъ, взволнованный, растерянный и, схвативъ меня за руку, повелъ черезъ длинный коридоръ.
   -- Что ты тамъ такое надѣлалъ? Спрашивалъ онъ, и я въ это время могъ убѣдиться, что ученики не даромъ такъ непріятно передѣлали его фамилію. Онъ дѣйствительно обладалъ большимъ недостаткомъ.
   -- Чѣмъ ты разсердилъ директора? Онъ внѣ себя...
   Но я этого-то и не зналъ,-- чѣмъ я разсердилъ директора. Меня за руку провели черезъ учительскую, гдѣ усиленно курили и громко разговаривали учителя, всѣ одѣтые въ форменные фраки, и ввели въ директорскій кабинетъ.
   Директоръ уже сидѣлъ за письменнымъ столомъ и курилъ папиросу. Его гнѣвъ, очевидно, былъ недолговѣченъ. Но когда я вошелъ, онъ строго нахмурилъ свои бѣлесоватыя брови, и его узкій, выпуклый лобъ весь превратился въ одну складку.
   -- Попросите сюда Герасима Антоновича, сказалъ директоръ, обращаясь къ Ванюшкину. Тотъ исчезъ, а черезъ минуту вошелъ, высокій, сутуловатый, длиннорукій, удивительно нелѣпо сложенный рыжій инспекторъ Герасимъ Антоновичъ.
   -- Подойди сюда! строго и презрительно сказалъ мнѣ директоръ, такъ какъ я скромно стоялъ у двери.
   Я приблизился. И вотъ тутъ началось безобразное по глупости, безчеловѣчное по невнимательности, безтактное внѣдреніе въ мою душу понятій, которыя до сихъ поръ были чужды ей.
   -- Скажи пожалуйста, ты понимаешь, что говоришь? Спросилъ меня директоръ.
   -- Я понимаю! Отвѣтилъ я.
   -- По-ни-ма-ешь? съ изумленіемъ, близкимъ къ ужасу, воскликнулъ директоръ:-- А сколько тебѣ лѣтъ?
   -- 10 лѣтъ.
   -- И ты уже это понимаешь? Жалкій мальчикъ! Вы знаете, Герасимъ Антоновичъ, что онъ сказалъ? Онъ сказалъ, вообразите... Что дѣти рождаются оттого, что папа и мама... какъ это... да, да, папа и мама спятъ на одной кровати...
   -- Неужели? Промолвилъ инспекторъ, и его рыжіе щетинистые усы зашевелились, а подъ ними заиграла престранная усмѣшка.
   -- Вообразите, при всемъ классѣ! и такъ при этомъ прямо смотритъ. Глазомъ не мигнетъ. Но ты понимаешь по крайней мѣрѣ, что это же мерзость?
   -- Нѣтъ... я не... понимаю! Запинаясь отвѣтилъ я, такъ какъ мнѣ уже становилось сильно не по себѣ.
   -- Это поразительно. Но ты долженъ знать, несчастный, что это мерзость... Понимаешь?.. Мерзость, гадость, неприличіе, непристойность, и что подобныхъ вещей не долженъ говорить порядочный мальчикъ. Онъ не долженъ ничего знать о нихъ... Понимаешь? Если ты знаешь ихъ, то ты долженъ забыть... Сейчасъ же забыть! Понялъ? Замѣтилъ?
   Я чувствовалъ, что мое лицо блѣднѣетъ, а ноги дрожатъ. Въ глубинѣ, несознаваемое, было ощущеніе, что надо мной дѣлаютъ что-то отвратительное. Я ничего не отвѣтилъ на вопросы.
   Инспекторъ молчалъ, а директоръ все говорилъ. Онъ говорилъ о преждевренной испорченности нынѣшнихъ дѣтей, о томъ, что гимназію напрасно обвиняютъ въ порчѣ.
   -- Они поступаютъ къ намъ уже испорченными до мозга костей. Вотъ вамъ примѣръ: этотъ мальчикъ, онъ новичекъ. Онъ прямо изъ семьи и ужъ готовъ. Онъ уже отравленъ. Ты будешь сегодня 3 часа сидѣть послѣ уроковъ, и это на первый разъ; но остерегайся, второй разъ будетъ плохо. Какъ твоя фамилія?
   Я сказалъ.
   -- У кого ты живешь?
   -- У дяди.
   -- Кто такой твой дядя?
   -- Мой дядя -- Максютинъ...
   -- Какъ? Никодимъ Копдратьевичъ Максютинъ твой дядя? Такъ ты у него?
   -- Да, я живу у дяди.
   -- Гм... Э-э... Я не зналъ... Никодимъ Кондратьевичъ очень почтенный, очень уважаемый человѣкъ...
   И тутъ директоръ вдругъ почему-то смягчился. Тонъ его сдѣлался менѣе суровъ. Должно быть, дядя мой дѣйствительно былъ очень уважаемый, а главное, какъ я теперь понимаю, очень вліятельный человѣкъ.
   -- Да, Никодимъ Кондратьевичъ чрезвычайно почтенная личность... Жаль, жаль, что у него такой племянникъ... Очень жаль... Ступай! Послѣ урока два часа посидишь... Ну, хорошо, для перваго случая довольно будетъ часъ... Какъ жаль... какъ жаль! Ступай!
   Я ушелъ. Классъ не вѣрилъ въ мою наивность, всѣ были убѣждены, что я сдѣлалъ это для "штуки", и находили, что я необыкновенно смѣлъ и вообще молодецъ. Меня одобрили въ первый же день, и это было важно для дальнѣйшей товарищеской карьеры.
   Послѣ уроковъ я остался одинъ въ классѣ въ видѣ наказанія. Мнѣ трудно теперь припомнить, что я тогда думалъ, сидя одинъ въ пустомъ классѣ съ какой-то поучительной книжкой, которой я не читалъ. Но помню, что мозгъ мой напряженно работалъ въ одномъ и томъ же направленіи: какъ же, въ концѣ концовъ, родятся на свѣтъ дѣти?
   Клянусь, что еслибъ директоръ, когда я обратился къ нему съ этимъ вопросомъ, просто отвѣтилъ мнѣ -- рѣшительно все равно что -- ну, что ихъ приносятъ большія птицы или даже подтвердилъ, что для этого необходимо, чтобъ "мама и папа" спали на одной кровати, я ему повѣрилъ бы, и моя пытливость на долгое время была бы успокоена. Въ послѣднемъ случаѣ я, можетъ быть, скорбѣлъ бы, по поводу того, что мать сказала мнѣ неправду, но любовь моя къ ней, вѣроятно, нашла бы ей оправданіе.
   Но теперь -- нѣтъ, теперь это сдѣлалось для меня мучительнымъ вопросомъ. Своимъ страннымъ гнѣвомъ директоръ всадилъ этотъ вопросъ въ самую глубину моего мозга, но этого мало, онъ еще сверху приколотилъ его острыми гвоздями: "мерзость, гадость, неприличіе, непристойность". Теперь ужъ я зналъ, что буду доискиваться и не успокоюсь, пока не узнаю всей правды.
   Въ мою душу бросили ядовитый намекъ. Какъ ни наивно было участіе аиста въ моемъ появленіи на свѣтъ, но это объясненіе пока совершенно удовлетворяло меня. И вдругъ я узнаю, что своимъ рожденіемъ я обязанъ какой-то "мерзости, гадости, неприличію и непристойности", и узнаю это отъ господина директора...
   Разумѣется, придя домой позже, чѣмъ слѣдуетъ, на вопросъ дяди я не сказалъ правды, а что-то солгалъ. Ужъ я теперь зналъ, что бываютъ случаи въ жизни, когда лгать совершенно необходимо.
   Таковъ былъ мой первый урокъ въ гимназіи.
   

IV.

   Я остановился на этомъ днѣ, потому что онъ былъ первымъ кускомъ глины, при помощи которой мои наставники и попечители лѣпили изъ меня человѣка. Вообще же эти четыре года, въ особенности первые три, проходили для меня малосознательно.
   Моя воспріимчивая душа жадно впитывала въ себя все, что подкладывали ей, и я постепенно и незамѣтно видоизмѣнялся, но самъ я этого не замѣчалъ. Знаю только, что къ концу года я уже ничѣмъ не отличался отъ школьниковъ -- моихъ товарищей. Уже не было такихъ словъ, которыхъ я не зналъ бы и не понималъ бы ихъ значенія, не было и такихъ тайныхъ дѣйствій, относительно которыхъ я обнаруживалъ бы наивность. Идиллическіе аисты и журавли были совершенно исключены изъ моего міросозерцанія. Теоретически я зналъ все.
   Дядя мой, когда директоръ гдѣ-то при встрѣчѣ сообщилъ ему о моей испорченности и, конечно, разсказалъ все, какъ было, призвалъ меня въ кабинетъ, таинственно притворилъ двери и долго, очень долго читалъ мнѣ лекцію о томъ, до какой степени ужасно было мое поведеніе, и выяснялъ всю глубину моей испорченности. Потомъ они по этому же поводу шептались съ моей тетей.
   Я не могу сказать, чтобы тотъ или другой изъ моихъ наставниковъ имѣлъ на меня опредѣленное вліяніе. Ученикъ перваго класса -- я былъ слишкомъ ничтожной величиной, чтобы они обратили на меня вниманіе, и потому, я ихъ видѣлъ всѣхъ почти каждый день, но не зналъ. Я узналъ ихъ гораздо позже, но за то хорошо узналъ. Теперь же, пока, для меня были ясны только директоръ и инспекторъ, съ которыми я близко соприкасался.
   Директоръ въ сущности былъ не злой человѣкъ, но дѣйствительно не обладалъ умомъ и рѣшительно во всемъ дѣйствовалъ такъ же глупо, какъ и въ моей исторіи съ рожденіемъ дѣтей.
   Инспекторъ же былъ просто раздражительный, злой человѣкъ, который дѣлалъ зло безъ всякой системы и безъ всякаго плана. По наружности онъ былъ очень непріятенъ, и его красивая жена измѣняла ему не только съ учителемъ исторіи Кудеяровымъ, но чуть-ли не съ каждымъ, кто хотѣлъ. Онъ же имѣлъ слабость быть въ нее влюбленнымъ. И для этой его личной драмы не было другого исхода, какъ только въ его обращеніи съ учениками.
   Обманутый наканунѣ вечеромъ и открывшій обманъ утромъ, онъ являлся въ классы зеленый отъ злости и, какъ разъяренный тигръ, охотился на беззащитныхъ учениковъ. Двойки, карцеръ, привлеченіе къ директору для внушенія, строгія письма къ родителямъ, угрозы исключеніемъ, все это было у него явленіемъ обычнымъ. Ко всему этому приглядѣлись и привыкли.
   Наукъ я никакихъ не помню. Все, что я знаю теперь, я узналъ послѣ и изъ другихъ источниковъ. У меня была пре красная память, и я выучивалъ уроки и даже сдавалъ какіе-то экзамены. Съ перваго дня до послѣдняго это былъ для меня не тяжелый, но непріятный трудъ. Ни одинъ предметъ не пробудилъ въ моемъ мозгу интереса къ себѣ. Не было ни одного дня, когда бы я шелъ въ гимназію охотно -- всегда мнѣ приходилось понукать себя, и я лѣниво и съ усиліемъ передвигалъ ноги; я шелъ выполнять скучную и непріятную обязанность. И все, что меня окружало въ гимназіи, я видѣлъ точно сквозь матовое стекло...
   Мнѣ кажется, что за эти годы мой мозгъ ни капли не развился. Въ него поступило множество свѣдѣній по разнымъ предметамъ, и всѣ они лежали въ немъ, какъ въ туго набитомъ мѣшкѣ, и я не зналъ, для чего мнѣ они, и что мнѣ съ ними дѣлать. Но я всегда приносилъ домой отличныя отмѣтки, изъ чего должны были заключать, что въ гимназіи я все дѣлалъ, какъ слѣдуетъ.
   Когда я припоминаю это время,.оно мнѣ представляется туманнымъ и темнымъ, и я вижу, что четыре года въ томъ возрастѣ, когда душа была довѣрчиво раскрыта для впечатлѣній всего міра, пропали для меня безслѣдно.
   Совсѣмъ иначе шла жизнь моя въ предѣлахъ дядинаго дома. Въ то время, какъ въ гимназіи отъ меня требовали только сдачи уроковъ и выполненія правилъ, въ домѣ дяди мною постоянно занимались. Я не понималъ, почему моя тетя, а въ особенности дядя, такъ заботились не только о моихъ манерахъ и моемъ языкѣ, но даже о каждой мелочи въ моей наружности и въ одеждѣ. Казалось, они задались цѣлью передѣлать меня всего, отъ ногъ до головы, перемѣнить мое сложеніе, а если можно, то даже влить въ мои жилы другую кровь.
   -- Мои милый мальчикъ,-- сказалъ мнѣ дядя однажды: -- ты никуда не годишься съ твоими деревенскими ухватками, тебѣ надо родиться заново!
   Онъ сказалъ это полушутя, съ своей деревянной улыбкой, которая ужасно не шла къ его казенному лицу, устроенному по всей формѣ: большой лобъ, переходившій, въ безконечную лысину, толстый носъ и толстыя, всегда сомкнутыя губы, выбритый подбородокъ и выбритые усы и длинныя шелковистыя баки, составлявшія предметъ спеціальнаго ухода.
   -- Въ такомъ видѣ тебя нельзя показываться въ порядочномъ обществѣ.
   Въ самомъ дѣлѣ мои ухватки мальчугана, выросшаго на свободѣ, въ поляхъ, въ саду, въ ставкѣ и прибѣгавшаго домой только на минуту, чтобы наскоро перехватить какой-нибудь пищи, вѣчно рвавшаго себѣ платье среди колючихъ кустарниковъ и на сучковатыхъ деревьяхъ, на верхушку которыхъ онъ взлѣзалъ, чтобы знакомиться съ живущими тамъ птицами, вѣчно загорѣлаго отъ палящихъ лучей солнца,-- не годились въ этихъ высокихъ обширныхъ комнатахъ, уставленныхъ изящной, мягкой, красивой мебелью, устланныхъ коврами, блещущихъ зеркалами, гдѣ каждое пятно, каждая пылинка тотчасъ замѣчались, гдѣ каждая вещь имѣла свой культъ, и иногда по цѣлымъ часамъ обсуждалось, у какой стѣны лучше поставить такой-то столикъ или кресло.
   Я не умѣлъ ходить по коврамъ (у насъ въ деревнѣ ихъ не было, а только у порога лежало ряденце для вытиранія ногъ), сидѣть на этихъ удивительныхъ стульяхъ и за этими странными вычурными столами. Зеркала, казалось, протестовали противъ того, чтобы я смотрѣлся въ нихъ, они не хотѣли отражать мою некультурную внѣшность.
   Да и манеры у меня были отвратительныя. Въ первый же обѣдъ, когда я ѣлъ отбивную телячью котлету, я замѣтилъ, что дядя и тетя сперва переглянулись, а потомъ начали оба укоризненно качать головой. Я, конечно, смутился.
   -- Ты всегда такъ держишь вилку?-- спросила меня тетя.
   -- А то какъ же?
   -- У васъ и другіе такъ держатъ, и папа и мама?
   -- Я не знаю... я не замѣтилъ.
   Оказалось, что я вилку держу въ кулакѣ, межъ тѣмъ ее какъ-то надо было пропускать между двухъ пальцевъ и поддерживать снизу большимъ пальцемъ. Мнѣ это показали, и я довольно легко воспринялъ.
   А когда я кончилъ котлету и положилъ ножъ и вилку на тарелку, дядя съ тетей дружно и громко разсмѣялись.
   -- Ну, этому ужъ, видно, тебя учили,-- сказала тетя.-- Ты дѣлаешь это очень искусно.
   Я посмотрѣлъ на вилку и ножъ: случайно они были положены крестомъ.
   -- Но, мой милый,-- продолжалъ тетину рѣчь дядя:-- такъ поступаютъ только мѣщане, когда они хотятъ, чтобы ихъ считали воспитанными людьми. Вѣдь вотъ ты сдѣлалъ изъ вилки и ножа крестъ, и я сейчасъ же вижу, что ты объ этомъ думалъ. Воспитанный же человѣкъ не долженъ показывать, что думаетъ о такихъ пустякахъ: а если у него все выходитъ изящно, такъ это потому, что изящество вошло у него въ плоть и кровь. Ты долженъ слѣдовательно класть вилку и ножъ такъ, чтобы въ ихъ положеніи видна была естественная случайность. Вотъ такъ.
   Онъ положилъ на тарелку свой ножъ и вилку. Они легли рядомъ, но не параллельно, а съ легкимъ уклоненіемъ, и это въ самомъ дѣлѣ имѣло видъ "естественной случайности".
   Я же продолжалъ вести себя отвратительно. Такъ какъ въ дорогѣ я схватилъ легкій гриппъ, то все время кашлялъ и иногда по направленію къ тарелкѣ. Наконецъ, я вынулъ изъ кармана носовой платокъ и принялся усердно сморкаться. Къ моему удивленію, оказалось, что кашель и насморкъ еще далеко недостаточныя причины, чтобы кашлять и сморкаться, что это никакъ нельзя дѣлать за столомъ, а подобныя вещи надлежитъ выполнять до обѣда или послѣ него.
   -- Ты долженъ понимать, что это можетъ дурно повліять на аппетитъ твоего сосѣда, мой милый. Поучительно сказалъ дядя.
   -- Но, дядя,-- осмѣлился я возразить,-- у меня насморкъ, мнѣ хочется высморкаться...
   Дядя опять удостоилъ меня своей деревянной улыбки и замѣтилъ.
   -- Мой милый, но иногда тебѣ хочется совсѣмъ другого, ты меня понимаешь... Однако же ты воздерживаешься? Не правда ли?
   И этотъ доводъ убѣдилъ меня. Вообще я долженъ сказать, что дядя при своей сухости и деревянности обладалъ способностью удивительно хорошо обосновывать всѣ свои замѣчанія. Онъ дѣлалъ ихъ мнѣ каждую минуту, но всегда безъ строгости, спокойно, доброжелательно, съ прибавленіемъ "мой милый", а когда хотѣлъ быть пріятнымъ, "мой милый мальчикъ", и всегда сопровождалъ свои замѣчанія мотивами, которые мнѣ казались неопровержимыми. Поэтому я подчинялся ему и замѣчательно легко воспринималъ всѣ его многочисленныя поправки къ моей особѣ.
   А онъ не спускалъ мнѣ ничего. Просто поразительны были его добросовѣстность и усердіе. Вотъ я вошелъ въ гостинную и, небрежно ступая, иду по мягкому, должно быть, дорого заплаченному ковру, и ноги мои шаркаютъ по немъ, оставляя слѣды на его ворсѣ.
   -- Постой-ка, милый, останавливаетъ меня дядя:-- ты не умѣешь ходить. Видно, что ты ходилъ всегда босикомъ по песку, да по травѣ. Оглянись къ сколько ты надѣлалъ слѣдовъ!
   Я оглянулся и ужаснулся своимъ слѣдамъ.
   -- Ну, такъ вотъ... этотъ коверъ, мой милый, онъ англійскій и заплаченъ больше 300 рублей. Ты, конечно, не понимаешь, но я объясню тебѣ, что 300 рублей, это -- большія деньги. Порядочный чиновникъ средней руки долженъ работать 2 мѣсяца, чтобы получить ихъ въ видѣ жалованья. Такъ ты сообрази: отъ каждаго твоего шага коверъ немного портится, и если бъ ты, скажемъ, ходилъ по немъ непрерывно дня три, то непремѣнно протеръ бы на немъ дыру. А я буду ходить по немъ годъ, и ему никакого вреда не будетъ. Вотъ взгляни.
   Дядя демонстрировалъ. Онъ всталъ и непринужденно прошелся по ковру. Дѣйствительно, слѣдовъ никакихъ, только смутные, да и то лишь слегка, и это несмотря на то, что онъ былъ, должно быть, раза въ четыре тяжелѣе меня.
   -- Ты учись ходить, мой милый.
   Я внимательно присматривался къ дядиной походкѣ и научился ходить. Походка у него была странная: онъ какъ будто бы плылъ или скользилъ по поверхности водъ. И незамѣтно -- я тоже сталъ плыть.
   Въ первое время всѣ мои движенія были разрушительны для окружающихъ предметовъ. Я былъ порывистъ, горячъ, неудержимъ. Когда меня звали, я срывался съ мѣста и -- или зацѣплялъ за стулъ, столъ, этажерку, и они валились, или, не разсчитавъ движенія, самъ попадалъ на какой-нибудь предметъ, и все сотрясалось. Дядя каждый разъ при этомъ "вносилъ поправку".
   -- Я совсѣмъ не требую отъ тебя такой спѣшности, мой милый, говорилъ онъ, когда я срывался и, на пути что-нибудь разрушивъ, представалъ предъ нимъ:-- если бъ ты опоздалъ на минуту, на двѣ, на пять, я ничего не имѣлъ бы противъ, а между тѣмъ, тогда стулъ былъ бы цѣлъ, да и носъ твой не былъ бы въ опасности. Слѣдуетъ думать о каждомъ своемъ движеніи, для этого намъ и данъ умъ.
   И я научился думать о каждомъ своемъ движеніи и осторожно обходилъ каждый предметъ.
   Моя одежда и вся моя внѣшность представляли предметъ особой заботливости дяди и тети. Все что я привезъ съ собою въ сундучкѣ, было, конечно, въ полномъ порядкѣ. Моя мать заранѣе позаботилась о моемъ "приданомъ".
   Но когда тетушка открыла сундукъ и стала разсматривать мое бѣлье, о, Боже, какому безпощадному осмѣянію подвергла она его. Что за старомодныя рубашки и какое ужасное толстое полотно,-- да это мѣшки какіе-то! Носовые платки мои годятся для того, чтобы сморкаться слону. Это просто на просто маленькія простыни. А носки...
   О, она, моя тетя, понимаетъ исторію происхожденія этихъ носковъ. Такія точно вязались въ ея родительскомъ домѣ, когда она еще была дѣвочкой, а мой отецъ мальчуганомъ. Но все это давно уже отошло въ вѣчность, и теперь ни одинъ порядочный человѣкъ не носитъ вязанныхъ домашнихъ носковъ.
   Да и все -- камня на камнѣ не оставила тетушка въ моемъ туалетѣ. Ужъ нечего говорить о томъ, что недоставало тысячи вещей. Зубной порошокъ былъ у меня въ картонной коробочкѣ, и потому слѣды отъ него были видны на всѣхъ вещахъ въ чемоданѣ. У меня вовсе не было прибора для чистки ногтей. Это послѣднее обстоятельство поразило мою тетушку.
   -- Да ты чѣмъ же чистишь ногти?
   -- А чѣмъ придется... Иногда возьму спичку, заострю и чищу...
   -- О, Боже, спичкой... Да ты можешь сдѣлать себѣ занозу, и у тебя будетъ нарывъ. А покажи пальцы... Ай... да у тебя подъ ногтями цѣлыя ржаныя поля! Нѣтъ, Вольдемаръ, тебя надо привести въ порядокъ... тебя надо совсѣмъ, совсѣмъ передѣлать.
   Мои руки,-- право же, я началъ думать, что онѣ обладаютъ какимъ-то особеннымъ свойствомъ притягивать къ себѣ грязь. Тетушка заставляла меня каждую минуту показывать ихъ и посылала мыть, и тѣмъ не менѣе, всякій разъ онѣ ее приводили въ ужасъ.
   -- Но это оттого, мой милый, объяснилъ мой дядя, что ты берешь въ руки рѣшительно всякую дрянь. Ты очень любознателенъ, это понятно и похвально, но не слѣдуетъ всѣмъ вещамъ оказывать такую большую честь, чтобы каждую брать въ руки. Достаточно, если ты ознакомишься съ ними при помощи глазъ. Съ вещами надо быть нѣсколько аристократичнымъ.
   Нѣтъ, право, дядя начиналъ все больше и больше занимать меня. Иногда онъ, когда говорилъ свои замѣчанія, просто нравился мнѣ. Рѣшительно не было такого предмета, къ которому онъ отнесся бы небрежно, для всякой мелочи у него было опредѣленное правило и непремѣнно съ мотивами.
   Если, напримѣръ, онъ, замѣчалъ, что у меня на мундирѣ одна пуговица болтается на ниточкѣ, иди и вовсе отсутствуетъ, то говорилъ мнѣ цѣлую рѣчь.
   -- Видишь ли, мой милый, замѣть это: человѣческая душа отражается въ его внѣшности, а слѣдовательно и въ костюмѣ. Если, напримѣръ, ты видишь человѣка, у котораго сюртукъ въ пятнахъ, то можешь быть увѣренъ, что у него и душа съ пятнами. Если онъ можетъ спокойно выносить болтающуюся на ниточкѣ пуговку, нечищенные сапоги, дыру подъ мышкой и т. п., значитъ, и въ душѣ у него есть множество подобныхъ же неряшливостей. Ты же, мой милый мальчикъ, вводишь меня въ заблужденіе. Я знаю, что у тебя душа чистая, а между тѣмъ, по твоему неряшеству, я принужденъ думать противное.
   Какъ только мой отецъ уѣхалъ, и я сдалъ экзаменъ въ первый классъ, сейчасъ же мнѣ сдѣлали два мундира. Одинъ былъ попроще -- я ходилъ въ немъ въ гимназію, другой же былъ изъ тонкаго сукна, на шелковой подкладкѣ, и пуговки на немъ блестѣли, какъ солнце. Его я надѣвалъ, когда меня брали на прогулку, къ знакомымъ, въ церковь или когда въ нашемъ домѣ были гости. Кромѣ того, у меня было нѣсколько блузъ для занятій. Постепенно у меня появилось тонкое бѣлье, шитое по послѣдней модѣ, а мое было подарено кухаркѣ для ея сына.
   И когда этотъ годъ пришелъ къ концу, и наступила весна, моя внѣшняя отдѣлка была уже совершенно закончена. Я былъ самый чистенькій и самый приличный гимназистъ во всей гимназіи. Я былъ также въ высшей степени благовоспитанный мальчикъ. Я двигался медтенно, осторожно, никогда не вскакивалъ съ мѣста, не бѣгалъ сломя голову,-- мой голосъ изъ крикливаго и грубаго сдѣлался умѣреннымъ и мягкимъ, я никогда не говорилъ и не хохоталъ слишкомъ громко. Я умѣлъ элегантно здороваться и прощаться, сидѣть, стоять, ходить, на все это у меня были опредѣленныя правила, и во всемъ этомъ видна была хорошая школа. Словомъ, я ни капли не былъ похожъ на тотъ, выросшій почти подъ открытымъ небомъ, обрубокъ, который отецъ мой привезъ въ городъ.
   И все это произошло, какъ бы противъ моей воли и безъ моего участія. Капля за каплей въ меня въѣдались новыя привычки и понятія. Меня какъ будто медленно и безболѣзненно обстругивали тончайшимъ инструментомъ, подрѣзывали, подрубали, потомъ также незамѣтно полировали, смазывали лакомъ, а я и не подозрѣвалъ, что все это со мной продѣлываютъ, не замѣчалъ, какъ, я измѣняюсь, да въ концѣ концовъ я даже забылъ, какимъ былъ прежде.
   Ахъ, я слишкомъ многое забылъ! Первыя недѣли, когда я пріѣхалъ, у меня непрерывно, безсмѣнно и днемъ и ночью болѣло сердце. Тоска по деревнѣ, по полямъ, по саду и ставку, среди которыхъ я выросъ, по волѣ, которой у меня было такъ много, по моей матери, по ея нѣжной ласкѣ, но больше всего по Маринкѣ... О ней я просто не могъ вспоминать. Чуть только вспомню, встаетъ передо мною ея образъ: маленькая, тоненькая, блѣднолицая, и смотритъ на меня большими, умными глазами, и столько въ этихъ глазахъ печали -- по мнѣ, да, я зналъ, что по мнѣ, столько горя отъ ея одиночества, что я не могъ этого переносить. Глаза мои наполнялись слезами и, забравшись въ какой-нибудь укромный уголокъ, я тихонько плакалъ.
   Въ своей комнатѣ (у меня была отдѣльная комната) я, когда бывалъ одинъ, ни о чемъ не могъ думать, какъ только объ этомъ. Я садился за столъ и по цѣлымъ часамъ плохимъ почеркомъ, большими, кривобокими буквами писалъ письма матери и Маринкѣ, но никогда и никакъ не могъ ихъ кончить. Послалъ же я всего пару коротенькихъ писемъ, въ которыхъ ничего не было о моихъ чувствахъ, а только о томъ, что я здоровъ и хорошо учусь, и что тетя и дядя добрые.
   Но опять же не знаю, какъ это произошло. Въ концѣ года, съ началомъ весны, ничего этого у меня не осталось. Все прежнее отошло отъ меня. Я любилъ свою мать, я никогда не переставалъ обожать ее, но это уже было что-то холодное. Слегка сжималось сердце, когда я вспоминалъ о Маринкѣ, но слезы уже не согрѣвали моихъ глазъ. Я вспоминалъ о ней, какъ о славной дѣвочкѣ, какъ о другѣ первыхъ лѣтъ моего дѣтства, но я оставался спокоенъ. Дѣтское сердце забывчиво. Я уже почти былъ равнодушенъ къ моей подругѣ.
   Когда наступила весна, и кончились занятія въ гимназіи, и товарищи стали разъѣзжаться по домамъ, у меня тоже явилась фісль о поѣздкѣ. Живо вспомнилась деревня, со всѣмъ, что у меня тамъ было, и ожили мои воспоминанія. Меня вдругъ сильно потянуло туда,-- къ полямъ, къ ставку, къ матери, къ Маринкѣ, и я спросилъ тетку, когда я поѣду?
   -- Мой другъ, ты вовсе не поѣдешь, сказала мнѣ тетушка.
   -- Какъ? я останусь здѣсь? Я не... не увижу своихъ?
   -- Ну, со временемъ увидишься съ ними. А теперь мы будемъ жить на дачѣ. Зачѣмъ тебѣ ѣхать туда? Ты только что пріобрѣлъ видъ приличнаго мальчика. Этого было такъ трудно добиться, а тамъ, въ деревнѣ, ты опять превратишься въ дикаря. Я тебѣ ручаюсь, что на дачѣ у тебя будетъ много удовольствій, и ты не будешь скучать. Мы будемъ жить на берегу моря, тамъ есть лодка, купальня, крокетъ, лаунъ-тэнисъ, тамъ у тебя будетъ много товарищей, общество...
   Впослѣдствіи я узналъ, что тетушка и дядя взяли меня къ себѣ на условіи, что меня нѣсколько лѣтъ не будутъ брать домой. О нашемъ деревенскомъ обиходѣ они были самаго невысокаго мнѣнія. Они брались "сдѣлать изъ меня порядочнаго человѣка", при условіи, что имъ не будутъ мѣшать. А отцу такъ хотѣлось, чтобы изъ меня вышелъ порядочный человѣкъ. Самъ же онъ буквально не имѣлъ свободной минуты, чтобы заняться этимъ -- и онъ согласился.
   Но странно: я совсѣмъ не настаивалъ. Когда тетушка нарисовала мнѣ картину дачной жизни и пообѣщала тысячу развлеченій, я сейчасъ же заинтересовался всѣмъ этимъ, какъ новинкой, и мой чувствительный порывъ къ деревнѣ и ко всему, что я тамъ оставилъ годъ тому назадъ, погасъ...
   А прошло такихъ еще три года и три лѣта. Порывъ къ деревнѣ не являлся у меня даже на минуту. Я сросся съ городской жизнью, съ жизнью дяди и тетушки, ихъ кругъ былъ моимъ кругомъ, и когда, послѣ благополучнаго перехода моего въ пятый классъ, рѣшено было на часть лѣта отправить меня въ деревню, то мысль эта принадлежала не мнѣ. Это моя мать, до сихъ поръ покорно подчинявшаяся рѣшенію отца, вдругъ не выдержала и потребовала, чтобы меня показали ей.
   -- Мы должны уступить чувству матери,-- сказалъ дядя, съ сожалѣніемъ и посмотрѣлъ на меня такъ, какъ будто былъ увѣренъ, что я раздѣляю это сожалѣніе.
   Это было не совсѣмъ такъ. Я хотѣлъ видѣть мать, даже интересовался Маринкой, но все-таки мысль о деревнѣ была мнѣ скучна.
   Я поѣхалъ. Я могъ бы сказать вѣрнѣе, что въ своемъ тѣлѣ, которое, несмотря на то, что оно выросло и измѣнилось, все же сохранило кровную связь съ родными, -- я повезъ имъ новую душу.
   Но я тогда этого не зналъ. Я не зналъ, что со мной произошло. Я началъ понимать это только тогда, когда лицомъ къ лицу встрѣтился съ своимъ прежнимъ.
   

Глава вторая.

I.

   Солнце заходило, какъ разъ въ тотъ самый моментъ, когда нашъ экипажъ, проѣхавъ маленькій лѣсокъ, покатился по деревенской дорогѣ. Справа -- богатый помѣщичій садъ, слѣва огромная графская усадьба -- необитаемый замокъ, потому что владѣльцы никогда въ немъ не жили, и онъ былъ запертъ и заколоченъ со всѣми своими сокровищами. Цѣлый рядъ экономическихъ построекъ -- скотный дворъ, амбары, свинятникъ, телятникъ, птичникъ, кузница, изъ, за построекъ виднѣются верхушки скирдъ сѣна и, наконецъ, нашъ домъ.
   Первое, что я увидѣлъ и на что обратилъ вниманіе, это были старые знакомые -- пара аистовъ, уже копошившихся въ своемъ гнѣздѣ на крышѣ. А новостью было другое гнѣздо, свитое на другомъ краю крыши -- это уже молодое поколѣніе. Невольно вдругъ вспомнилось мнѣ участіе аистовъ въ давней гимназической исторіи, и я усмѣхнулся тому, какъ въ самомъ дѣлѣ я былъ наивенъ и какъ далеко теперь ушелъ отъ этого.
   Меня ждали. Это было ясно. Мать моя сидѣла за воротами на заваленкѣ, а, когда экипажъ поближе подъѣхалъ къ дому, она поднялась и пошла навстрѣчу. Ефимъ остановилъ лошадей. Я слѣзъ за воротами, а онъ поѣхалъ во дворъ одинъ.
   Бѣглымъ взглядомъ, еще вылѣзая изъ экипажа, я осматривалъ мать. Ммѣ почему-то казалось, что она должна измѣниться. Должно быть, оттого, что самъ я очень измѣнился. Но она была такая же, какъ всегда. Словно я вчера разстался съ нею.
   Она была очень взволнована. Когда я цѣловалъ ее въ губы, она крѣпко прижала къ себѣ мою голову.
   -- О, Господи! Наконецъ, ты пріѣхалъ!.. произнесла она глубоко потрясеннымъ голосомъ. Но что же это изъ тебя вышло? Совсѣмъ, совсѣмъ другой мальчикъ... говорила она, внимательно осматривая меня.-- И какой франтъ! Ну, пойдемъ же, пойдемъ въ домъ. Тамъ отецъ и Дарья Степановна, тамъ и Маринку увидишь!
   Да, конечно, всѣхъ увижу. Мать говорила правду, что я сталъ совсѣмъ другой мальчикъ. Но, должно быть, рядомъ съ этимъ другимъ, во мнѣ жилъ еще прежній, или тамъ, гдѣ-то глу боко-глубоко въ душѣ осталась нетронутой, уцѣлѣла, несмотря на усердную работу школы и дяди съ тетей, моя основа...
   Скептически настроенный къ деревнѣ и ко всему, что я тамъ встрѣчу, я подходилъ къ родному дому нѣсколько какъ бы свысока, съ легкой снисходительной усмѣшкой человѣка, вкусившаго высшую городскую культуру. Я представлялъ себѣ, какъ будутъ смѣшить меня на каждомъ шагу первобытныя формы жизни, примитивные обычаи и наивные взгляды обывателей моего родного дома, и мнѣ казалось, что ихъ любовь и ласки, милыя заботы и предупредительность, которыми они, конечно, окружатъ меня -- единственнаго сына, такъ хорошо оправдавшаго ихъ надежды, потому что я очень успѣшно учился и везъ прекрасныя отмѣтки, -- что все это будетъ скорѣе досаждать мнѣ, чѣмъ занимать меня.
   Но при одномъ движеніи руки, которое сдѣлала моя мать, прижимая мою голову къ своей груди, вдругъ все это рухнуло и разсѣялось, что-то безконечно теплое влилось въ мою душу, какая-то ясная отрада -- не могу найти слова,-- но сладко забилось сердце и, когда мы послѣ этого взглянули другъ другу въ глаза, то оба нашли ихъ полными слезъ.
   Это была слабость, конечно, и я досадовалъ на себя, не потому, чтобы я имѣлъ что нибудь противъ моего чувства къ матери, а потому что явственно чувствовалъ, какъ оно меня обезоруживаетъ.
   Вложивъ свою руку въ теплую руку моей матери, я входилъ въ домъ не только не свысока, но какъ будто въ чемъ-то виноватый. Въ чемъ? о, во многомъ я былъ виноватъ передъ этимъ домомъ. Но, въ томъ многомъ, что я пріобрѣлъ въ домѣ дяди, я нашелъ самообладаніе. Я крѣпко стиснулъ себя, призвалъ на помощь все мое высокомѣріе культурнаго горожанина и вошелъ въ домъ твердыми шагами.
   -- Вотъ онъ пріѣхалъ, нашъ Владя! Громко, радостно, съ какимъ-то избыткомъ удовлетворенности сказала моя мать.
   -- Пріѣхалъ? Неужели? Гдѣ же онъ? Послышался изъ кабинета грубоватый, рѣзкій, но въ то же время радостный и добрый голосъ отца.
   Я вошелъ кабинетъ. Отецъ сидѣлъ за столомъ и еще дописывалъ какія-то цифры въ большой книгѣ, но сейчасъ же всталъ и протянулъ ко мнѣ руки и смотрѣлъ на меня улыбающимися глазами. На этотъ разъ онъ показался мнѣ удивительно славнымъ малымъ.
   -- Ахъ, да и молодчина же какой сталъ нашъ Владя! Онъ просто уже молодой человѣкъ... право! у него и пушокъ на верхней губѣ почернѣлъ. Нѣтъ, это уже не пушокъ, а волосы; пожалуй, современемъ будутъ усы! Нѣтъ, право же, молодецъ!
   Онъ поцѣловалъ меня одинъ разъ, просто, по-дружески, и въ то же время пожалъ мнѣ руку, что особенно мнѣ понравилось, а потомъ осматривалъ меня со всѣхъ сторонъ и все хвалилъ.
   -- Что же ты не идешь сюда? Стѣсняешься? Ну, вотъ еще новости!.. вѣдь это же Владя...-- сказала мать кому-то, находившемуся, очевидно, въ сосѣдней комнатѣ.
   Я обернулся. Въ дверяхъ по ту сторону порога стояла дѣвочка. О, что это было за странное существо! Когда я думалъ о ней во время дороги, я представлялъ ее себѣ на манеръ тѣхъ дѣвочекъ, которыхъ я много зналъ въ городѣ, а еще больше встрѣчалъ ихъ лѣтомъ, когда мы жили на дачѣ у моря. Я зналъ, что у ея матери, Дарьи Степановны, нѣтъ средствъ, а отецъ мой, который дѣлаетъ ей одежду, конечно, не можетъ тратиться на франтовскіе наряды для нея. И она рисовалась мнѣ въ скромномъ платьѣ, какія шьютъ въ городѣ, сообразно дѣтской модѣ. Въ немъ, въ томъ платьѣ, въ которомъ я рисовалъ ее себѣ, были извѣстныя части -- корсажъ, юбка, воротничекъ, и все это сдѣлано кокетливо, мило, къ лицу.
   На Маринкѣ же было ситцевое платье, точь въ точь такое, въ какихъ она ходила 4 года тому назадъ. Какъ будто бы даже это было то самое платье, но его растянули во всѣ стороны. Оно было цѣльное отъ верху до низу, и въ немъ не было рѣшительно никакого фасона. Кромѣ того, оно было ей слишкомъ коротко. Юбка далеко не достигала колѣнъ, и потому ея, въ сущности обыкновенныя, ноги казались необыкновенно длинными и тонкими. Очевидно, это платье было сшито довольно давно, и она изъ него выросла.
   Маринка выросла, но, конечно, ей было далеко до меня. По всему очевидно было, что ей не суждено было имѣть хорошій ростъ. Она выросла, но для ея 13-ти лѣтъ была мала.
   Но что казалось мнѣ удивительнымъ, такъ это ея лицо: точно эти 4 года прошли только для меня, для нея же время стояло неподвижно. У нея было то самое лицо, что и прежде... Оно стало чуть-чуть подлиннѣе, всѣ черты его симметрично раздвинулись, увеличились, но выраженіе этого лица было такое дѣтское, глаза дышали такимъ глубокимъ "незнаніемъ"... Она какъ будто только что вышла изъ ставка, гдѣ по-дѣтски купалась цѣлый день и ловила бычковъ.
   -- Это Маринка,-- сказалъ я и пошелъ къ ней.
   И когда я подошелъ къ ней близко и посмотрѣлъ въ ея глаза, то мнѣ вдругъ почему-то сдѣлалось жутко. Я не понимаю, что это было. Вѣроятно, я въ нихъ встрѣтилъ что-то страшно близкое, но забытое, дорогое, но неоцѣненное.
   -- Маринка,-- сказалъ я.-- Какая ты смѣшная!
   Я взялъ ее за руки и поцѣловалъ въ щеку. Страннымъ показалось мнѣ, что она не проявила никакого движенія. Она только позволила мнѣ поцѣловать себя и не улыбнулась.
   -- Отчего она смѣшная?-- спросила мать.-- Я не нахожу. Она хорошая, серьезная дѣвочка.
   -- Это я говорю о ея платьѣ, -- отвѣтилъ я и вернулся въ кабинетъ, въ полной увѣренности, что и Маринка за мной пойдетъ.
   -- Вотъ видишь, ты ее сконфузилъ.. Она очень застѣнчива...
   Я оглянулся, Маринки уже не было.
   "Какая странная дѣвочка", довольно холодно подумалъ я и глупо обидѣлся.
   Отецъ разспрашивалъ меня о городѣ, о гимназіи, о тетѣ и дядѣ и моей жизни у нихъ. Я отлично все разсказалъ ему. Я умѣлъ хорошо излагать свои мысли. Постоянно вращаясь въ обществѣ, особенно послѣдніе два года, я научился держаться непринужденно, увѣренно и никогда не теряться. У дяди же я заимствовалъ манеру говорить гладко, закругленно и основательно.
   То, что я разсказалъ о своихъ родственникахъ, вполнѣ удовлетворило отца. Я описалъ, какъ хорошо они живутъ, какимъ пользуются общимъ уваженіемъ, что ихъ знакомые все важные въ городѣ люди, и даже прибавилъ, какъ предположеніе, что, вѣроятно, Никодимъ Кондратьевичъ будетъ переведенъ въ Петербургъ или Москву. Отцу все это очень нравилось. Онъ говорилъ:
   -- Какая счастливая моя сестра Лиза! (тетю звали Елизаветой Андреевной) и какой, должно быть, умный человѣкъ ея мужъ! Когда онъ посватался къ ней, онъ былъ такой бѣднякъ, жилъ чуть не впроголодь, и у него была смѣшная внѣшность съ семинарскими манерами. Даже считали, что Лиза могла бы сдѣлать гораздо лучшую партію. А онъ, поди-ка, чего достигъ и все вѣдь собственными стараніями.
   Но когда я началъ разсказывать про гимназію, то мой отецъ и мать сразу оказались поверженными въ изумленіе и ужасъ. Въ этомъ случаѣ я относился къ нимъ такъ, какъ старый гимназистъ, умудренный гимназическимъ опытомъ, относится къ новичку, т. е. совсѣмъ такъ, какъ отнеслись ко мнѣ, когда я въ первый разъ явился въ классъ. Мнѣ доставляло истинное удовольствіе показать моимъ родителямъ, какого я дурного мнѣнія о своихъ начальникахъ и воспитателяхъ. Въ этомъ я находилъ какое-то чувство преимущества, и это казалось мнѣ даже красивымъ.
   -- Директоръ у насъ совершенный дуракъ, говорилъ я.-- Мы его проводимъ на каждомъ шагу!
   -- Какъ дуракъ? Почему проводите? Да почемъ ты знаешь, дуракъ онъ или нѣтъ? Ты самъ еще такъ неопытенъ!
   -- Ну, вотъ еще! Это же видно во всемъ... Онъ просто глупъ, и когда говоритъ что-нибудь, то выходитъ глупо. А инспекторъ у насъ рыжій -- Герасимъ Антоновичъ,-- злой, какъ собака, а самъ такой некрасивый -- обрубокъ... А инспекторша очень красивая, мы ее часто видимъ... Ей нечего дѣлать, такъ она постоянно выглядываетъ изъ окна, какъ разъ противъ классовъ. Нарочно надѣнетъ такую прозрачную кофточку, что все у нея просвѣчивается... У насъ есть гимназисты большіе, уже съ усами, такъ она имъ дѣлаетъ глазки... А одинъ, въ 8-мъ классѣ, Марковскій, такъ онъ живетъ съ нею... ну да она вообще съ кѣмъ угодно...
   -- Что ты говоришь, мой милый?-- съ страннымъ, чрезвычайно серьезнымъ лицомъ спросилъ меня отецъ.
   Я не понялъ его. Я думалъ, что онъ выражаетъ сомнѣніе и, поспѣшилъ увѣрить его.
   -- Вы не вѣрите? Но. это у насъ всѣмъ извѣстно.
   -- Да нѣтъ, я не о томъ; все это можетъ быть... но... почему ты все это знаешь?
   -- Да я же говорю вамъ, что это всѣ знаютъ...
   -- Да, но почему это тебя интересуетъ?
   -- А какъ же? Я думаю, что это интересно...
   Я замѣтилъ, что отецъ дѣлалъ глазами знакъ матери, чтобы она вышла, и взглянувъ на лицо матери, я увидѣлъ, что оно какое-то смущенное, даже подавленное. Она сейчасъ же направилась къ двери и вышла. Отецъ притворилъ обѣ половинки двери.
   -- Послушай, Владиміръ...-- сильно пониженнымъ и взволнованнымъ голосомъ сказалъ онъ.-- Не хотѣлось бы мнѣ въ первый день пріѣзда твоего такъ говорить съ тобою, но... но, знаешь, это... это уже черезчуръ. Что за свѣдѣнія такія? И какъ ты это все сообщаешь не только мнѣ, но и матери? Развѣ тебѣ уже 20 лѣтъ?
   Я обидѣлся. Рѣшительно все это мнѣ не нравилось: этотъ таинственный выходъ матери, запираніе двери, пониженный тонъ, дрожащій голосъ и сдержанная строгость. Я сдѣлался холоденъ.
   -- Мнѣ кажется, папа, что я ничего такого не сказалъ,-- отвѣтилъ я.-- Но если это вамъ не нравится, я не буду.
   -- Да, конечно, мнѣ это не нравится. Ты, вѣроятно, плохо учился и думалъ совсѣмъ не о наукахъ, а о другихъ вещахъ!
   Я вынулъ изъ кармана мои отмѣтки и отдалъ ихъ отцу.
   -- Вотъ отмѣтки!-- Сказалъ я съ гордостью.
   Онъ взялъ и началъ разсматривать ихъ.
   -- Ну, въ этомъ я извиняюсь. Отмѣтки у тебя прекрасныя. Не будемъ ссориться, Владя; мнѣ хотѣлось бы, чтобы ты меньше зналъ объ инспекторшѣ. Да и о директорѣ мнѣніе твое слишкомъ поспѣшно. Можетъ быть, когда ты выростешь, ты найдешь, что онъ былъ уменъ. Конечно, всѣ мы все узнаемъ и всему научаемся въ концѣ концовъ, но зачѣмъ же такъ рано?.. Твоя мать огорчена. Ну, вотъ что,-- сказалъ отецъ, опять возвращаясь къ добродушному тону,-- Поди, покажи ей твои отмѣтки, и она утѣшится.
   Мнѣ ужасно не нравился мой дебютъ. Я былъ увѣренъ, что давно уже прошло то время, когда мнѣ дѣлали всевозможныя внушенія и замѣчанія. Даже Никодимъ Кондратьевичъ, мой непосредственный "учитель жизни", никогда не пропускавшій случая подвинуть меня, хотя на одинъ миллиметръ, къ совершенству, и тотъ настолько уже былъ доволенъ мной, что почти не дѣлалъ мнѣ замѣчаній. Если и случалось мнѣ проявить какую-нибудь шероховатость, то онъ только особеннымъ образомъ взглядывалъ на меня, и этого было достаточно. Я понималъ, и шероховатость исчезала.
   Но, кромѣ всего этого, меня поражала эта новая черта въ личности моего отца. Онъ оказался моралистомъ, да еще съ какимъ опредѣленнымъ міросозерцаніемъ, и какъ гладко, ясно говорилъ! Эту черту я въ немъ прозѣвалъ. Должно быть, 4 года тому назадъ я былъ слишкомъ еще малъ для того, чтобы ее замѣтить. Отецъ тогда считалъ меня недостойнымъ своей морали и потому никогда не высказывался. Я привыкъ слышать отъ него только отрывистыя неодобренія или приказанія.
   Я пошелъ къ матери. Настроеніе мое было враждебное, не по отношенію къ матери или къ отцу, а просто такъ безпредметно. У меня было ощущеніе чуждой среды, не понимавшей меня.
   Уже солнце зашло, въ окна проникалъ предсумеречный таинственный свѣтъ, въ которомъ еще какъ будто дрожали незримые остатки солнечныхъ лучей.
   Чтобы попасть въ комнату, гдѣ была мать, мнѣ нужно было пройти черезъ небольшую комнату, которая у насъ называлась гостинной. Здѣсь, за швейной машиной сидѣла Дарья Степановна, мать Маринки. Я еще не видѣлъ ее и потому остановился, чтобы поздороваться съ нею.
   Небольшого роста, блѣднолицое существо ни капли не измѣнилось. Лѣтъ 10 тому назадъ, когда умеръ ея мужъ, бывшій сельскимъ учителемъ, оставивъ ее съ дѣвочкой на произволъ судьбы, она похудѣла, поблѣднѣла и постарѣла, какъ-то впередъ на много лѣтъ, и ей уже некуда было мѣняться.
   -- Здравствуйте, Владя,-- сказала она мнѣ.-- Какой вы сдѣлались большой! Я не узнала бы васъ!
   Меня страшно смутило это обращеніе на вы. Прежде она говорила мнѣ ты. Очевидно, перемѣна во мнѣ внушала ей уваженіе. Я не зналъ, что сказать ей, и такъ какъ Маринки здѣсь не было, то я спросилъ о дѣвочкѣ.
   -- А Маринка... Она гдѣ?..
   -- Должно быть, съ птицами. У насъ уже есть маленькія цыплятки, такъ она съ ними возится.
   "Маринка съ птицами!" значитъ, ее ужъ приспособили къ хозяйству. До сихъ я объ этомъ не думалъ. Положеніе Маринки въ нашемъ домѣ не вызывало во мнѣ никакихъ вопросовъ. Мнѣ казалось, что она просто "живетъ". И это сообщеніе о цыплятахъ открыло для меня новую сторону ея жизни.
   Мать я нашелъ въ ея комнатѣ. Оказалось, что мой чемоданъ притащили сюда, и она, стоя около него на колѣняхъ, вынимала изъ него вещи и разсматривала ихъ.
   -- Какое у тебя бѣлье необыкновенное! Совсѣмъ не дѣтское! Это тетя тебя такъ балуетъ?
   -- Да, тетя. Она ужасно смѣялась надъ моимъ бѣльемъ, которое я привезъ изъ деревни... Мнѣ сдѣлали новое, а мое отдали кухаркѣ для ея сына. Для города оно не годилось.
   -- Какой ты важный сталъ, Владя!.. Ты совсѣмъ, совсѣмъ другой!-- сказала мать и, оставивъ на время мое бѣлье и поднявъ голову, смотрѣла на меня, и въ ея глазахъ было выраженіе не то грусти, не то сожалѣнія.
   Можетъ быть, она жалѣла о томъ, что согласилась отправить меня въ большой городъ. Но, бѣдная, она не знала и милліонной доли той перемѣны, какую со мной сдѣлалъ этотъ городъ.
   -- Вотъ, мама, мои отмѣтки,-- сказалъ я и показалъ ей бумагу. Она посмотрѣла.
   -- Очень хорошія отмѣтки. Очень, очень хорошія,-- сказала она, долго взглядываясь въ цифры, которыя, очевидно, доставляли ей большое наслажденіе.-- Перешелъ въ пятый классъ...-- Прибавила она, прочитавъ добавочную надпись.-- Ученикъ 5-го класса... Это уже, значитъ, немного осталось!
   -- 4 года, мама... какъ разъ еще половина.
   -- Да,-- отвѣтила мать и задумалась. Потомъ опять начала вынимать вещи изъ чемодана. Было что-то недоговоренное въ ея молчаніи, и я чувствовалъ себя неловко. Можетъ быть, у нея въ душѣ были уже готовы для меня горькія слова, но она не хотѣла высказывать ихъ въ первый день.
   Я тоже молчалъ. Какое-то чувство стѣсненности тяготило меня, но оно сейчасъ же приняло эгоистическое направленіе и превратилось въ досаду на то, что ко мнѣ здѣсь относятся, какъ мнѣ казалось, не такъ доброжелательно, какъ я заслуживаю.
   -- Ты не голоденъ? Мы скоро будемъ пить чай и закуски будутъ. Вѣдь мы обѣдаемъ рано. У васъ тамъ, должно быть, вечеромъ обѣдаютъ?
   -- Да вѣдь я изъ гимназіи прихожу около 4-хъ часовъ, а Никодимъ Кондратьевичъ со службы пріѣзжаетъ въ половинѣ 6-го. Мы обѣдаемъ въ 6.
   -- А, да, да, правда... Иначе и нельзя. Такъ ты подождешь?
   -- Да, я не очень голоденъ. Я пройду во дворъ, хочу посмотрѣть, какой онъ.
   -- Поди, поди... онъ тебя не узнаетъ, нашъ дворъ,-- сказала мать и улыбнулась.-- Подойди-ка сюда, Владя,-- прибавила она.
   Я не понялъ, зачѣмъ, но приблизился.
   -- Наклонись.
   Я и это сдѣлалъ. Мать поцѣловала меня въ лобъ.
   -- Ну, такъ ты пройдись!
   Я вышелъ.
   

II.

   Во дворѣ собаки поворчали на меня. Кажется, имъ не нравился мой гимназическій мундиръ. Но я довольно смѣло заговорилъ съ ними, и онѣ тотчасъ же почувствовали во мнѣ хозяина. Между ними были старыя, имена которыхъ я зналъ. Я назвалъ ихъ, и, должно быть, это примирило ихъ со мной.
   Тутъ ничто не измѣнилось. Я остановился среди двора и быстро припоминалъ всю топографію его. Въ одно мгновенье нарисовалось въ моей головѣ все;-- гдѣ конюшня, гдѣ коровникъ, половникъ, сѣно, полисадникъ, огородъ. Но я не пошелъ ни въ одно изъ этихъ мѣстъ.
   Сейчасъ же выяснилось то, что, будучи въ комнатѣ, я еще не вполнѣ сознавалъ: что я и вышелъ то ради птичника. Мнѣ почему-то казалось совершенно необходимымъ пойти туда, гдѣ Маринка.
   Прежде всего такъ нова была для меня ея роль -- возящейся съ птицею, но, конечно, не это было главное. Въ глубинѣ души я чувствовалъ себя передъ нею виноватымъ.
   И вотъ теперь, когда я стоялъ посреди двора, какъ бы на распутьи, я вдругъ вспомнилъ сцену моего отъѣзда изъ дома 4 года тому назадъ. Маленькое блѣднолицее существо... милая босоножка... она стояла у крыльца и глазами, залитыми печалью, смотрѣла на меня. Я тогда рыдалъ. Боже, какъ я любилъ тогда эту дѣвочку! И неужели же теперь я не люблю ее?
   Это не были мысли -- ясныя, опредѣленныя. Но было волненіе, смутное чувство виноватости и желаніе загладить что-то.
   Птичникъ -- былъ особый дворикъ съ избушкой. Въ избушкѣ птицы высиживали раннихъ дѣтей, во дворѣ онѣ прогуливались. Я пошелъ туда и, дойдя до калитки, остановился по эту сторону ея. По дворику важно расхаживали индѣйки, около корыта возились въ водѣ утки, а куры уже мостились подъ навѣсами на ночлегъ. Сумерки быстро сгущались, но на западѣ еще не исчезла розоватая окраска -- слѣдъ закатившагося солнца. Дверь изъ избушки отворилась, и оттуда вышла Маринка. Она подошла къ корыту, заглянула въ него и убѣдилась, что въ немъ воды достаточно. Тогда она направилась къ калиткѣ. Я вглядывался въ нее и еще разъ убѣдился, что она ужасне смѣшная въ своемъ коротенькомъ платьѣ, и что ей давно надо сшить новое. Теперь прибавился еще ситцевый передникъ. Меня она не видѣла и, только дойдя почти до самой калитки, вдругъ остановилась.
   -- Это ты? Я не видѣла...-- сказала она и удивительно странное впечатлѣніе произвелъ на меня ея голосъ.
   Вѣдь тогда, въ домѣ, когда я поздоровался съ нею. она не произнесла ни слова. Этотъ голосъ окрѣпъ, хотя все еще былъ слабый и какъ-то безъ опоры. Онъ сталъ ниже и менѣе походилъ на жалобный пискъ только что родившагося утенка, но все же это былъ тотъ самый голосъ. Въ немъ выражалась вся Маринка, и онъ произвелъ въ моей душѣ настоящую катастрофу.
   Мнѣ вдругъ захотѣлось перескочить черезъ калитку, подбѣжать къ ней, схватить за руку, расцѣловать, какъ стараго друга, какъ самое близкое существо, какъ свое милое, чудное дѣтство. Да, да, я теперь понялъ: Маринка, это было мое дѣтство...
   Но я ничего этого не сдѣлалъ, я остался неподвиженъ. Уроки и примѣръ Никодима Кондратьевича сдержали меня. Только въ моемъ голосѣ слышалось волненіе.
   -- Что тамъ, въ избушкѣ?-- спросилъ я, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ интересовался тѣмъ, что было въ избушкѣ.
   -- Тамъ маленькіе цыплятки,-- отвѣтила Маринка.-- Они живутъ только два дня. А есть такіе, что только сегодня появились. Хочешь посмотрѣть?
   -- Покажи.
   -- Теперь тамъ темновато. Хочешь, я сюда принесу?
   -- Хорошо, принеси.
   Она обернулась и быстро побѣжала къ избушкѣ и вошла въ нее. Я же отворилъ калитку и перебрался въ птичій дворикъ. Черезъ минуту Маринка вышла. Теперь передникъ ея былъ приподнятъ, она держала его за края обѣими руками, въ немъ что-то шевелилось, и раздавался тоненькій пискъ.
   -- Вотъ они,-- сказала Маринка,-- какіе прелести! Возьми, подержи въ рукахъ... Это очень пріятно, они такіе мягкіе, мягкіе... какъ пухъ.
   Я взялъ пару миніатюрныхъ цыплятъ и въ самомъ дѣлѣ ощутилъ что-то, въ высшей степени пріятное. Я снизошелъ даже до того, что приложилъ ихъ къ своей щекѣ, а одного поцѣловалъ въ носикъ.
   А лицо Маринки было оживлено, глаза ея улыбались. Она показала мнѣ свои чудные ровные зубки. Она не была красива, но въ лицѣ ея было безконечно много привлекательнаго.
   -- Они славные,-- сказала она.
   -- Ты отнеси ихъ... я подожду тебя.
   Она опять побѣжала, но не такъ быстро, очевидно, щадя свою ношу. Тоненькія ноги ея пресмѣшно мелькали, а затѣмъ скрылись за дверью избушки. Она вернулась, отряхая свой передникъ.
   -- Пройдемъ въ палисадникъ,-- предложилъ я.
   -- Тамъ еще ничего нѣтъ. Только первые листики.
   -- А мнѣ ничего и не нужно, -- сказалъ я.-- Такъ, пройдемся да и только.
   -- Пойдемъ,
   Мы направились въ палисадникъ. Мы шли молча. Надъ нами уже одна за другой понемногу загорались звѣзды. Такъ безконечно проста была эта обстановка деревенскаго вечера, а между тѣмъ въ душѣ моей были такія сложныя ощущенія, что я даже и теперь не въ состояніи опредѣлить ихъ. Думаю, что это было что-то вродѣ предчувствія. Какъ будто рядомъ со мною шла не Маринка въ своемъ нелѣпомъ, смѣшномъ платьѣ, а судьба.
   Такъ страшно раздѣляли насъ 4 года со всѣмъ тѣмъ, что было въ нихъ пережито, такъ, повидимому, мало оставили они въ моей душѣ слѣдовъ прежняго. Мы не знали, что сказать другъ другу. Все направленіе и содержаніе мыслей у каждаго изъ насъ было совершенно разное. Даже когда мы пришли въ палисадникъ и когда оба почувствовали, что необходимо что-нибудь говорить, потому что молчать глупо, мы говорили о старомъ грушевомъ деревѣ, которое пышно разрослось въ эти 4 года и о кустѣ шиповника, которому для опыта привили розу.
   Но это все равно. Чувствовалась какая-то непреоборимая связь, которой не разрушили ни годы, ни жизнь -- самая разрушительная вещь на свѣтѣ, и въ этомъ чувствѣ было что-то жуткое, почти трагическое.
   Скоро насъ позвали пить чай. У меня обнаружился гигантскій аппетитъ. Въ сущности, я не ѣлъ съ утра, и онъ у меня былъ давно, но впечатлѣнія какъ-то затерли его.
   Отецъ, который, очевидно, уже забылъ свое недовольство мною, просто восхищался тѣмъ, какъ я ѣлъ. По обыкновенію, за столомъ присутствовала Дарья Степановна. Она разливала чай и заботилась, чтобы все было исправно. Меня угощали всѣ наперерывъ. Всѣмъ хотѣлось, чтобъ я былъ сытъ и доволенъ.
   Маринка была здѣсь, она тоже выказывала свою долю заботливости,-- пододвигала ко мнѣ закуски, масло, сливки, но дѣлала все это молча. Это было даже замѣчено.
   -- Что это Маринка какая серьезная сегодня, -- сказалъ отецъ.
   -- Маринка у насъ всегда серьезная,-- замѣтила мать, видимо, желавшая потушить вопросъ, который смущалъ дѣвочку.
   -- Да, но она вѣдь умѣетъ разговаривать... иногда.
   -- Ну, это сегодня на нее такой стихъ нашелъ, -- сказала Дарья Степановна.
   -- А я думаю, она разочарована,-- промолвилъ отецъ.-- Она представляла себѣ Владю маленькимъ заморышемъ, а онъ пріѣхалъ -- чуть не готовый молодой человѣкъ.
   Всѣ эти добродушныя замѣчанія не вызвали, однако, со стороны Маринки ни одного слова. Лицо ея по-прежнему оставалось серьезно, губы сомкнуты, только вѣки чаще задвигались.
   Было часовъ 10 вечера, когда я, поглотивъ множество всякихъ деревенскихъ благъ и запивъ ихъ чаемъ, явственно почувствовалъ усталость, какъ будто этотъ ужинъ былъ для меня непосильнымъ трудомъ. Должно быть, это было вліяніе дороги. Лицо мое сдѣлалось вялымъ, движенія медленны, и всѣмъ стало ясно, что мнѣ надо спать. Съ моей стороны это не вызвало никакихъ возраженій. Мнѣ уже была отведена комната, и приготовлена постель.
   -- Ну, или съ Богомъ, сказалъ отецъ.
   Я простился съ нимъ тутъ же. Потомъ я подошелъ къ Дарьѣ Степановнѣ и пожалъ ей руку. Теперь была очередь проститься съ Маринкой. Я и къ ней подошелъ и, къ моему изумленію -- тоже протянулъ ей руку. Она была удивлена не меньше меня. Очевидно, по ея взглядамъ, мы должны были поцѣловаться. И я это признавалъ, и тѣмъ не менѣе, что то остановило меня и помѣшало. Мнѣ вдругъ показалось, что для этого мы съ нею слишкомъ большіе, и что это въ присутствіи другихъ выйдетъ какъ-то неловко.
   Должно быть, подобныхъ мыслей въ головѣ Маринки не было. Она дала мнѣ свою руку, а глаза ея при этомъ были полны недоумѣнія. Мать встала, чтобы проводить меня.
   Отведенная мнѣ комната была не та миніатюрная дѣтская, въ которой я спалъ прежде. Это была большая комната съ двумя окнами, выходившими въ палисадникъ. Ставни теперь были закрыты, но я зналъ, что завтра утромъ въ эти окна будетъ смотрѣть солнце. Все было мило, чисто, уютно. Я испытывалъ сладостное ощущеніе при видѣ мягкой кровати, покрытой бѣлоснѣжнымъ бѣльемъ.
   -- Ну, храни тебя Господь, -- сказала мать и, перекрестивъ меня, поцѣловала въ лобъ.-- Тебѣ ничего не надо?
   -- Мама,-- промолвилъ я,-- и долженъ сказать, что эта мысль явилась во мнѣ уже послѣ ея вопроса,-- зачѣмъ это у Маринки такое смѣшное платье?
   Мать улыбнулась.-- Ахъ, это тебѣ замѣтно. А мы такъ привыкли, что и не замѣчаемъ... Но у нея есть другое, только она носитъ его по праздникамъ.
   -- Вы ей для праздника сшейте новое... А это... пусть она носитъ. А то на ней Богъ знаетъ что.
   -- Какой ты сталъ разборчивый, Владя! У Маринки простое сердце, ей все равино. Ну, хорошо, хорошо, я скажу ей. Спокойной ночи!
   Мать ушла. Я раздѣлся и вымылся. У меня сохранилась привычка молиться. Домашняя эта привычка была тщательно поддержана Никодимомъ Кондратьевичемъ, но я дѣлалъ это машинально, безъ всякаго чувства...
   Послѣ дороги меня охватило дивное ощущеніе чистоты, мягкой постели и тишины въ домѣ. Но я не сразу заснулъ. Впечатлѣніе вечера смутными обрывками, подобно облакамъ послѣ бури, носились въ моей головѣ. Но не знаю, почему -- изъ всего этого хаоса явственно выдвигалась фраза, сказанная моей матерью:
   "У Маринки простое сердце".
   Я думалъ о Маринкиномъ сердцѣ и, когда я сомкнулъ глаза, оно мнѣ приснилось. Это было удивительное сердце -- оно было такой формы, какъ обыкновенно его рисуютъ. Я видѣлъ его, какъ бы въ пространствѣ, -- такое прозрачное, теплое и ясное. Не помню, было ли у него лицо, но знаю, что оно мнѣ улыбалось, и это былъ пріятный сонъ.
   

III.

   Я смутно чувствовалъ, что взошло солнце. Глаза мои были закрыты, и вѣки были крѣпко сомкнуты утренней дремотой; но сквозь щели ставенъ хитро пробивался солнечный лучъ и мѣшалъ дремотѣ превратиться въ сонъ.
   Полусознательно для меня во мнѣ происходила борьба. Въ это время, должно быть, было часовъ около 6-ти утра. Я давно отвыкъ отъ такого ранняго вставанія. И тѣло мое подчинялось городской привычкѣ; но вся обстановка деревни и окружавшаго меня прошлаго, звала меня вставать и идти въ поле, въ садъ, чтобы использовать самое лучшее время дня.
   Сквозь дрему я также смутно слышалъ голоса уже начавшейся жизни въ домѣ и во дворѣ. Скрипѣли и постукивали двери, хотя, видимо, ихъ старались затворять осторожно, слышались шаги входившихъ и выходившихъ. Я явственно различалъ голосъ отца -- сдержанный, нарочито тихій, очевидно, чтобы не разбудить меня, единственнаго еще спавшаго въ домѣ городского человѣка.
   Но никакими соображеніями нельзя было сдержать жизнь во дворѣ. Оттуда слышался лай собакъ, выкрикиваніе птицъ, хрюканье свиней, гулъ телѣги, топотъ коней. Все это сливалось въ какой-то, казавшійся моему полудремлющему сознанію таинственнымъ, шумъ, и на этомъ фонѣ въ моемъ мозгу создавались быстро смѣнявшіяся причудливыя картины.
   Но вотъ раздался, уже совершенно необъяснимый, частый стукъ, какъ будто милліоны молоточковъ съ страшной поспѣшностью вбивали гвозди въ стѣну. И этотъ стукъ тянулся непрерывно, то замирая, то разрастаясь, и въ немъ слышалась какая-то странная мелодія безъ тональности.
   И этой-то мелодіи я не выдержалъ и открылъ глаза. Съ минуту я смотрѣлъ въ полуосвѣщенный потолокъ непонимающими глазами. Стукъ все еще продолжался, и вдругъ мнѣ стало ясно, что его производятъ аисты на крышѣ нашего дома. Съ необыкновеннымъ искусствомъ и усердіемъ, то вытягивая впередъ свою длинную шею во всю ея величину, то сгибая ее и закидывая голову на спину, они стучатъ своими длинными клювами, увлекаясь этимъ занятіемъ, какъ соловей своей пѣсней.
   Я понялъ, что всѣ уже давно встали, но еще не зналъ, насколько я переспалъ всѣхъ. Но въ это время въ гостинной зашипѣли большіе старые часы, помѣщавшіеся въ ящикѣ, который занималъ всю длину стѣны. Сиповатымъ, хотя и основательнымъ, неторопливымъ баскомъ они твердо пробили 7 ударовъ. Приблизительно, это былъ тотъ часъ, когда я вставалъ въ городѣ. Я поднялся и началъ одѣваться.
   Черезъ полчаса я уже былъ въ палисадникѣ, гдѣ былъ приготовленъ чайный столъ. Но я не нашелъ здѣсь никого, а на столѣ были всѣ признаки того, что чай былъ отпитъ. Самоваръ еще пищалъ, но жалобно, какъ умирающій.
   Меня увидѣла горничная Олена, которая почему-то до сихъ поръ не вышла замужъ и порядочно растолстѣла. Сейчасъ же произошла маленькая тревога. Олена побѣжала въ погребъ, гдѣ мать моя возилась съ молокомъ. Также была извѣщена Дарья Степановна, и минуты черезъ 3 я былъ уже въ ихъ обществѣ, мнѣ предлагали чай, масло, сливки, закуски, мило посмѣивались надъ моимъ позднимъ вставаніемъ и всячески старались показать, что онѣ меня любятъ и страшно рады моему присутствію среди нихъ.
   Я запомнилъ хорошо эти впечатлѣнія перваго дня. Они повторялись потомъ каждый день, и не ими памятно мнѣ это лѣто. Уже въ то первое утро, когда я пилъ чай и смѣялся милымъ шуткамъ моей матери и Дарьи Степановны, я чувствовалъ, что обѣ онѣ и все остальное меня очень мало занимаетъ, и все время мнѣ хотѣлось спросить, гдѣ Маринка. Это было бы въ порядкѣ вещей, но именно въ томъ случаѣ, если-бъ я, подумавъ объ этомъ, просто спросилъ. Но мнѣ почему-то казалось, что такой большой интересъ къ Маринкѣ онѣ могутъ найти черезмѣрнымъ, подозрительнымъ. Онѣ никогда не нашли бы этого, но во мнѣ самомъ было что-то, придававшее этому интересу особую окраску.
   И о мѣстопребываніи Маринки я узналъ не прямымъ нутемъ. Вспомнили о томъ, какъ я любилъ купаться въ ставкѣ. Я замѣтилъ, что всѣ эти годы купался въ морѣ, и что послѣ моря ставокъ покажется мнѣ маленькой лужей.
   -- Ну вотъ! А Маринка не видѣла моря, такъ ей и ставокъ кажется океаномъ,-- сказала Дарья Степановна.
   -- Да она и сейчасъ навѣрно въ ставкѣ!-- прибавила моя мать.
   И я тотчасъ же намоталъ это свѣдѣніе себѣ на еще не существовавшій усъ. Послѣ этого я очень скоро допилъ свой чай и объявилъ, что пойду въ помѣщичій садъ, и простился съ дамами.
   Онѣ, конечно, не замѣтили моей торопливости,-- а я торопился. И выйдя изъ воротъ, я дѣйствительно направился по дорогѣ къ саду, но, дойдя до кузницы, свернулъ къ ставку. Я спустился къ нему недалеко отъ того мѣста, гдѣ начинались вербы. Я былъ совершенно увѣренъ, что Маринка купается на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ мы съ нею провели раннее дѣтство, но я не пошелъ туда. Отыскавъ здѣсь большой камень, я сѣлъ на немъ.
   Мысли у меня были такія,-- что здѣсь я подожду, пока Маринка выкупается. Она выйдетъ сюда, другой дороги ей нѣтъ, и тогда мы вмѣстѣ пойдемъ въ садъ.
   Но если бъ я сказалъ, что, сидя на камнѣ, я спокойно смотрѣлъ на широкій ставокъ и окаймлявшіе его зеленые берега, поросшіе вербами и камышемъ, что меня занималъ полетъ чаекъ, часто спускавшихся къ самой поверхности воды и какъ будто даже прикасавшихся къ ней, или -- что я слѣдилъ за движеніемъ маленькой лодки, въ которой рыболовъ плылъ на ту сторону ставка къ большому камышевому кусту, около котораго всегда водились окуни, я солгалъ бы.
   Всѣ эти впечатлѣнія слабо касались моей души. Но за то съ удивительной живостью откликалась она на тихій плескъ воды, слышавшійся съ той стороны, гдѣ на берегу стояла старая ива. Въ каждомъ такомъ плескѣ для меня скрывался какой-то непонятный, странный интересъ.
   Но я пришелъ сюда не для него, это я твердо помню. Когда я кончилъ пить чай и торопливо поднялся, чтобы идти, я зналъ, что пойду не въ садъ, но я добросовѣстно думалъ, что хочу встрѣтить Маринку, чтобы вмѣстѣ гулять. А этотъ новый интересъ явился уже здѣсь, когда я сидѣлъ на камнѣ. Я даже знаю навѣрное, что это было новое для меня ощущеніе, какъ будто въ душѣ моей только въ тотъ моменть пробудились новыя силы.
   О, я знаю, что онѣ были хорошо подготовлены, тщательно воспитаны, незамѣтно, по каплѣ. Гораздо позже я далъ себѣ во всемъ этомъ отчетъ, но тогда я только смутно прислушивался къ своему ощущенію.
   Я не видѣлъ Маринки. То мѣсто берега, гдѣ стояла "наша ива", углублялось въ видѣ небольшого залива, и все было скрыто за деревьями. Но тѣмъ ярче рисовало мнѣ ее воображеніе. И вотъ мнѣ рисуется ея тѣло -- то самое миніатюрное дѣтское тѣльце,-- худенькое, прозрачное, "безплотный духъ"...
   Да, то самое, но уже не безплотный духъ. Теперь я впиваюсь въ него глазами, стараясь разглядѣть его во всѣхъ подробностяхъ.-- Вотъ оно выростаетъ, какъ выросла за эти годы Маринка, округляется, и на немъ, хотя еще слабо, но уже обозначаются формы.
   И эти формы, которыхъ я прежде не замѣчалъ даже у взрослыхъ женщинъ, занимаютъ меня, привлекаютъ, приковываютъ къ себѣ мое вниманіе. Зачѣмъ? Почему?
   Можетъ быть, природа помѣстила въ моемъ организмѣ больные, извращенные нервы и, благодаря этому, мнѣ были свойственны какія-нибудь преждевременныя желанія? Нѣтъ, мои здоровые отецъ и мать дали мнѣ удивительно здоровый, крѣпкій организмъ, и я развивался нормально. Нѣтъ, во мнѣ еще не было никакихъ желаній. Кровь моя переливалась спокойно, сердце билось равномѣрно, и все это ютилось въ моемъ мозгу.
   Тамъ крѣпко, непоколебимо держались гвозди, которыми однажды главный вершитель моей дѣтской души, директоръ, приколотилъ къ ней на вѣчныя времена новыя понятія. Во одно мгновеніе промелькнуло въ моей головѣ все, сдѣланное для моей души этими гвоздями. Я вспомнилъ, какъ передо мной постепенно открывался новый міръ. Дядя Никодимъ Кондратьевичъ не разъ возвращался къ знаменитому скандалу въ гимназіи. Еще мѣсяца четыре послѣ него, когда мы случайно бывали вдвоемъ, онъ взглядывалъ на меня и покачивалъ головой.
   -- Да, Вольдемаръ, не могу забыть, какъ ты отличился въ гимназіи. Хорошо ли ты усвоилъ, что подобныхъ вещей въ твоемъ возрастѣ нельзя говорить?
   -- Я больше не буду!-- отвѣчалъ я, тогда еще робкій, даже не обѣщавшій развернуться въ такого смѣлаго, самоувѣреннаго мальчика, какимъ былъ теперь.
   -- Да... больше никому этого не говори. Вѣдь могутъ подумать, что ты въ самомъ дѣлѣ знаешь такія вещи, какихъ дѣти вовсе не должны знать. И вѣдь въ дѣйствительности ты ничего же не знаешь, а только, должно быть, изъ молодечества болтаешь вздоръ, который гдѣ-нибудь случайно слышалъ или внушили тебѣ его товарищи, тоже повторяющіе непонятныя слова, какъ попугаи... А могутъ подумать, что ты научился этому въ домѣ дяди...
   И онъ говорилъ много, длинными сентенціями, но все топтался на одномъ мѣстѣ. Кругъ его идей былъ очень не великъ, а такъ какъ ему надо было говорить много, то онъ повторялся.
   Онъ былъ, конечно, правъ: я говорилъ слова, которыхъ еще не понималъ, но онъ не зналъ самой простой вещи, самаго элементарнаго свойства дѣтскаго ума: что, когда вниманіе его обратили на что-нибудь новое, чего онъ не понимаетъ, онъ всѣми силами стремится понять. А мое вниманіе все принадлежало этой новой для меня сторонѣ жизни. И, такъ какъ мою наивность нельзя же было выколотить изъ меня однимъ взмахомъ, то она проявилась еще одинъ разъ и сдѣлала второй скандалъ, но уже въ предѣлахъ дядиной квартиры.
   Удивительно, что, проживъ въ деревнѣ, въ домѣ моего отца 9 лѣтъ я ни разу не обратилъ вниманія на то, что въ спальнѣ, гдѣ помѣщались мать и отецъ, всегда стояла только одна кровать. Я засталъ это явленіе, когда у меня явилось первое сознательное отношеніе къ вещамъ, и я, по всей вѣроятности, принималъ это, какъ должное, и никогда въ головѣ моей не возникало по этому поводу никакихъ вопросовъ. Кровать была большая, широкая, очевидно разсчитанная на двоихъ. И ни для кого не было тайной, что у отца и матери общая спальня и одна кровать. Никому не приходило въ голову скрывать это.
   А когда я пріѣхалъ въ городъ и поселился въ квартирѣ дяди, я нашелъ точь въ точь такое же явленіе въ ихъ домѣ. Изъ 8 комнатъ квартиры они для спальни отвели всего только одну, и тамъ, подъ какимъ-то необыкновеннымъ, кисейнымъ пологомъ стояла роскошная, колоссальныхъ размѣровъ кровать, накрытая красивымъ кружевнымъ покрываломъ. Я долго разсматривалъ эту кровать, мнѣ она очень понравилась, но то, что она одна для двоихъ, вполнѣ соотвѣтствовало моему домашнему представленію.
   Но уже тотчасъ послѣ гимназическаго скандала я сталъ посматривать на эту кровать нѣсколько иными глазами. Я вдругъ вспомнилъ то, чего никогда не замѣчалъ,-- что дома, въ деревнѣ, въ спальнѣ, гдѣ проводили ночь мои отецъ и мать, тоже стоитъ одна большая кровать.
   И всякій разъ, когда мнѣ случалось проходить мимо спальни тети и дяди, я неудержимо останавливался и заглядывалъ въ нее, и въ моей головѣ поднимался рой мыслей, тревожащихъ мое воображеніе. Они спятъ на одной кровати, это какъ разъ то, что сказали мнѣ въ классѣ, и изъ-за чего я подвергся строгому внушенію и наказанію. Вѣдь они же дѣйствительно спятъ на одной кровати, и мои отецъ и мать тоже. Почему же директоръ объявилъ, что это "мерзко, неприлично, непристойно?" Если это. въ самомъ дѣлѣ такъ, то почему спальня и здѣсь и тамъ всегда открыта, и эту кровать ни отъ кого не скрываютъ, и никто не находитъ въ этомъ ничего дурного?
   Мой слабый умъ путался въ этихъ вопросахъ, они для него были неразрѣшимы. А тутъ еще явился новый вопросъ: у моихъ отца и матери есть сынъ,-- это я. Почему же у дяди и тети, которые тоже спятъ на одной кровати, нѣтъ ни сына, ни дочери? Рано или поздно я долженъ былъ получить отвѣтъ на эти вопросы. Мысль, которая разъ вошла въ дѣтскую голову, можетъ прикинуться заглохшей, но она никогда не умираетъ. Я говорилъ объ этомъ съ своими товарищами въ гимназіи, но при всѣхъ ихъ познаніяхъ, они были не въ состояніи объяснить мнѣ это.
   Подавленный исторіей въ гимназіи, потомъ строгимъ объясненіемъ съ дядей по этому поводу, я долго не рѣшался дать исходъ своей пытливой наивности, но наконецъ однажды рѣшился. Былъ такой случай, что тетка была со мной какъ-то особенно добра. Она позвала меня къ себѣ въ спальню, гдѣ она сидѣла въ креслѣ и что-то вышивала. Вѣроятно, ей было скучно, и она разспрашивала меня о деревнѣ, объ отцѣ, о тамошней жизни. Я отвѣчалъ на все, но въ то же время искоса посматривалъ на кровать. Наступила минута молчанія. Я ей воспользовался.
   -- Тетя, сказалъ я.-- Какая у васъ большая кровать!..
   Тетя не нашла въ моемъ замѣчаніи ничего особеннаго.-- Да, сказала она,-- а что? ты думаешь, это неудобно?
   -- Нѣтъ, ничего... для одного, пожалуй, неудобно, а для двоихъ хорошо...
   Лицо тети покрыла тѣнь недоумѣнія, но должно быть, по тактическимъ соображеніямъ, чтобы не наводить меня на вредныя мысли, она совсѣмъ не откликнулась. Но я уже началъ свое изслѣдованіе и долженъ былъ довести до конца. Я спросилъ.
   -- А съ которой стороны вы спите, тетя?
   -- Что? произнесла тетя, и въ глазахъ ея, значительно вдругъ выросшихъ, промелькнуло выраженіе какъ бы испуга.
   -- Дядя, должно быть, спитъ съ правой стороны, высказалъ я свое соображеніе:-- мужчины всегда справа... и подъ ручку такъ ходятъ... и на вѣнчаніи я видѣлъ тоже.
   Послѣ этой фразы лицо тети сдѣлалось бурно-гнѣвнымъ, но только на одно мгновеніе. Она умѣла управлять своимъ лицомъ и она понимала, что дѣлать исторію изъ подобныхъ глупостей было бы непедагогично.
   -- Какой ты странный мальчикъ, Вольдемаръ... Ты говоришь совсѣмъ ненужныя вещи. Подыми-ка крючекъ... вонъ онъ у меня подъ ногами.
   Я поднялъ крючекъ и подалъ ей. Она сейчасъ же быстро заговорила о томъ, что сегодня у насъ будетъ первый обѣдъ, сготовленный новой кухаркой, и что она мало на нее надѣется. Но я плохо слушалъ ее. У меня въ запасѣ еще былъ самый главный вопросъ, изъ-за котораго я и предпринялъ весь этотъ рискованный разговоръ. И я опять, не смотря ни на что, воспользовался первой паузой въ разговорѣ.
   -- Тетя, а отчего у васъ нѣтъ дѣтей?
   -- Значитъ, Богъ не далъ, если нѣтъ, отвѣтила тетя, но на этотъ разъ уже съ нѣкоторой боязнью.
   -- А вотъ у папы съ мамой есть -- я... И они тоже спятъ на одной кровати, а у васъ...
   Тетя вскочила съ мѣста.-- Вольдемаръ... если ты еще разъ позволишь себѣ... Ахъ, какъ же ты испорченъ... я не ожидала, что до такой степени!
   Въ это время въ передней раздался звонокь, очевидно, Никодима Кондратьевича, такъ какъ это былъ его часъ.
   -- Это дядя, сказала тетя,-- сейчасъ будемъ обѣдать! И послѣ этихъ словъ она быстро ушла въ переднюю встрѣчать дядю.
   Но обѣщаніе сейчасъ обѣдать не было исполнено. Съ дядей она ушла въ кабинетъ и провела тамъ минутъ десять. Я же въ это время оставался въ спальнѣ, въ обществѣ большой кровати, которая поссорила меня съ теткой. Потомъ тетя вышла изъ кабинета, и туда позвали меня. Опять тщательное запираніе дверей, опять пониженный голосъ и строго попечительный тонъ.
   -- Вольдемаръ, ты, я вижу, нисколько не исправился. Что это ты говорилъ твоей тетѣ?
   -- Но, дядя, я... я хотѣлъ понять...
   -- Мой другъ, подобныхъ вещей ты не долженъ понимать, онѣ не для дѣтей. Будешь взрослымъ и тогда поймешь. Вѣдь могутъ же быть такія вещи! Напримѣръ, ученые знаютъ въ точности сколько верстъ отъ земли до солнца. Но ты этого понять не можешь, если бы даже и очень хотѣлъ. Ну, значитъ, это надо отложить до того времени, когда ты выростешь, изучишь математику и въ состояніи будешь понять. Совершенно такъ же и это. Я хочу, чтобы ты мнѣ обѣщалъ, что ты больше никогда и никому не выскажешь подобныхъ вещей... Ты обѣщаешь?
   -- Обѣщаю, дядя.
   -- Я тебѣ вѣрю.
   И я былъ добросовѣстенъ, я сдержалъ обѣщаніе. Я никогда и никому, кромѣ, конечно, товарищей, не говорилъ подобныхъ вещей, но онѣ не только не перестали интересовать меня, а, напротивъ, еще сильнѣе завладѣли моимъ вниманіемъ. Съ ними я былъ совершенно одинокъ и принужденъ былъ разрѣшать ихъ по своему и своими средствами.
   И помню я ночь, и не одну,-- когда я долго, за полночь лежалъ въ постелѣ съ открытыми глазами, не будучи въ состояніи совладать съ моими мыслями; и, когда въ домѣ все засыпало, я тихонько поднимался съ постели, съ величайшей осторожностью отворялъ дверь и на цыпочкахъ, босикомъ, въ темнотѣ шелъ по коридору. Я подходилъ къ двери, которая вела изъ гостинной въ спальню тети и дяди и, остановившись около нея, задерживалъ дыханіе. Я нагибался и пристально смотрѣлъ въ замочную скважину. Я зналъ, что ключа въ ней не было. Въ комнатѣ горѣлъ ночникъ и я видѣлъ всю кровать и спавшихъ на ней тетю и дядю.
   Иногда меня поражало изумленіе, иногда охватывалъ страхъ, и хотѣлось бѣжать, но, все равно, моя голова обогатилась познаніями...
   Такъ создавалась моя опытность. Потомъ я перешелъ къ подсматриванію сквозь щели въ женскія купальни... А гвозди, вколоченные директоромъ въ мою голову, отъ всего этого не только не ослаблялись, а еще сильнѣе впивались въ мой мозгъ.
   Но я не могъ довольствоваться однимъ воображеніемъ. Вѣдь это было такъ легко: тихонько пройти промежъ деревьевъ, стать гдѣ-нибудь вдали и видѣть...
   И я не остановился. Я поднялся съ камня; осторожно ступая по песку, пошелъ налѣво и, когда начался рядъ вербъ, свернулъ отъ берега вглубь сада, затѣмъ со всѣми предосторожностями, стараясь, чтобы сухія вѣтви не трещали у меня подъ ногами, боясь, даже спугнуть галокъ и воронъ, сидѣвшихъ въ своихъ гнѣздахъ надъ моей головой, пробрался поближе къ тому мѣсту, гдѣ стояла ива. И вотъ, наконецъ, въ просвѣтѣ, между рядами деревьевъ, я увидѣлъ самую иву. Длинныя вѣтви ея, недавно только покрывшіяся новыми, совсѣмъ еще серебрянными листьями, какъ прежде, печально спускались до земли. Я увидѣлъ берегъ -- небольшую полянку, усѣянную желтымъ пескомъ -- о, какъ она была мнѣ знакома! На полянкѣ лежала Маринкина одежда, но самой Маринки не было.
   Я перевелъ свой взглядъ дальше, на поверхность воды, и увидѣлъ небольшой темный предметъ, который какъ будто плавалъ по поверхности. Я сейчасъ же понялъ, что это голова Маринки, тѣло же ея все въ водѣ. Иногда она вынимала изъ воды руки и ударяла ими по водѣ, и тогда получался тотъ плескъ, который доносился до меня. Она довольно долго оставалась въ водѣ, передвигаясь съ мѣста на мѣсто. Мнѣ казалось это безконечнымъ, меня мучило нетерпѣніе.
   И вотъ она подплыла къ берегу. На мелкомъ мѣстѣ она встала на ноги, и свободно, въ полной увѣренности, что ее никто не видитъ, шла, размахивая руками. Выйдя на песокъ, она съ минуту стояла, очевидно, предоставляя солнцу высушить ее. У нея осталась старая дѣтская привычка не брать съ собою простыни.
   И я смотрѣлъ на нее и былъ изумленъ собственнымъ впечатлѣніемъ. О, тѣло Маринки было далеко не первое женское тѣло, которое я видѣлъ. Каждое лѣто, купаясь съ товарищами и лѣтними друзьями въ морѣ, мы отыскивали щели въ досчатыхъ перегородкахъ и сквозь нихъ заглядывали въ женскія купальни. Я видѣлъ десятки, можетъ быть, сотни различныхъ сложеній, и у меня уже составилось очень опредѣленное мнѣніе о томъ, какія формы слѣдуетъ считать красивыми. На этотъ счетъ въ нашемъ мальчишескомъ кругу бывали споры.
   Но въ эту минуту я не сравнивалъ Маринку ни съ кѣмъ, кромѣ какъ съ моимъ собственнымъ представленіемъ. Послѣ того, какъ вчера я видѣлъ ее такой смѣшной въ ея короткомъ, нелѣпомъ платьѣ, фигура ея рисовалась мнѣ несообразной. Но при одномъ только взглядѣ, мое опытное око опровергло это представленіе.
   Маринка была сложена удивительно гармонично, ноги ея теперь не казались такими тонкими, какъ въ платьѣ, и вообще тѣло ея не было такимъ худымъ, какъ я представлялъ себѣ. У нея были красивыя плечи и очаровательная тоненькая шейка. Изъ прежнихъ, низко остриженныхъ -- выросли довольно длинные темные волосы. Они быстро высохли на солнцѣ и распушились и казались такими пышными, шелковистыми. Всей своей массой они покрывали ея плечи и обвивали ея шею.
   Не знаю, почему, но меня ужасно обрадовало открытіе, что Маринка не только не уродлива, а просто даже очаровательное существо.
   Вотъ она "высушилась" и, опустившись на землю, начала неторопливо одѣваться. И теперь, когда я разсмотрѣлъ ее во всѣхъ подробностяхъ, мнѣ вдругъ стало совѣстно за свое вѣроломство. Нѣтъ ничего отвратительнѣе подобнаго разсматриванія человѣка изъ засады. Вы можете сдѣлаться свидѣтелемъ такихъ тайнъ, которыя онъ, быть можетъ, во всю жизнь хотѣлъ скрывать отъ людскаго глаза. Въ сущности, это хуже, чѣмъ, будучи вооруженнымъ, напасть на безоружнаго.
   Да, мнѣ было совѣстно, но это пришло уже послѣ тоги, какъ все было сдѣлано. Теперь я боялся больше всего на свѣтѣ, чтобы Маринка какъ-нибудь не узнала о моемъ поступкѣ. Не меньше боялся я и того, чтобы кто-нибудь другой не увидѣлъ меня въ качествѣ соглядатая.
   Еще съ большей осторожностью, чѣмъ прежде, пошелъ я назадъ и, только значительно удалившись отъ берега, вернулся садомъ къ старому мѣсту и, опять сѣвъ на камень, теперь уже дѣйствительно ожидалъ Маринку.
   И она появилась. Увидѣвъ меня, она ускорила шаги и направилась прямо къ моему камню. Черезъ нѣсколько минутъ она стояла передо мной.
   Но это была совсѣмъ не та Маринка, которую я видѣлъ вчера. И когда она подошла ко мнѣ и я разсмотрѣлъ ее, я невольно воскликнулъ.
   -- Ахъ, какая ты интересная сегодня!..
   Въ самомъ дѣлѣ, это было очевидно, что во вчерашнемъ нелѣпомъ внѣшнемъ видѣ іМаринки было виновато только платье. Сегодня меня послушались и дали ей другое. Хотя оно было праздничное, но скромность его отъ этого нисколько не страдала, и ему было очень далеко до будничныхъ платьевъ тѣхъ дѣвочекъ, съ которыми я встрѣчался и проводилъ время въ городѣ и особенно на дачѣ.
   Оно было изъ легкаго свѣтло-сѣраго кашемира, состояло изъ корсажа и юбки, которая довольно милыми складками спускалась значительно ниже колѣнъ. На шеѣ былъ простой воротничекъ. Волосы Маринки были заплетены въ косу, и эта коса была не длинная, но компактная.
   И въ этой новой обстановкѣ она вся удивительно выигрывала. Она сдѣлалась больше ростомъ, ея красивое сложеніе теперь было очевидно; даже привлекательность ея лица увеличилась, а глаза прямо таки были прекрасны. Одно только немного портило дѣло,-- она слишкомъ бережно относилась къ праздничному платью и, повидимому, каждую минуту думала, какъ бы не испортить его. Это связывало ея движенія.
   -- Ты купалась! Полувопросительно промолвилъ я.
   -- Да, я каждое утро купаюсь. Ты помнишь иву?
   -- Ну, какъ же...
   -- А ты развѣ уже не купаешься?
   -- Нѣтъ, я купаюсь въ морѣ. Тамъ у насъ купальни устрсены, а тутъ -- я не знаю, какъ...
   Маринка улыбнулась.-- У меня тоже есть купальня -- подъ ивой. Помнишь, какъ мы купались? Я сейчасъ вотъ плавала и вдругъ вспомнила, какъ я ныряла, и ты не зналъ, гдѣ я вынырну. Мнѣ вдругъ стало такъ весело, что я стала смѣяться.
   -- Да, мы тогда были очень смѣшные.
   -- Смѣшные? Спросила Маринка, и глаза ея выразили искреннее недоумѣніе.-- Чѣмъ же смѣшные?
   -- Да такъ... Никто такъ не купается. Тамъ, гдѣ я бываю лѣтомъ, на берегу моря, около нашего города, всѣ купаются въ костюмахъ... даже маленькіе дѣти.
   -- О, это должно быть очень не пріятно, это совсѣмъ не то...
   -- Можно привыкнуть. За то прилично.
   -- Ну, да... когда чужіе. А когда свои, не все ли равно?..
   Я посмотрѣлъ на нее внимательно: "неужели въ самомъ дѣлѣ она такая наивная"?
   А она смотрѣла мнѣ прямо въ лицо своими большими и ясными, какъ ручей, глазами, и эти глаза отвѣчали на мой вопросъ... да, я такая.
   И мнѣ было жаль бѣдную Маринку, которая живетъ въ деревенской глуши, дожила до 13-ти лѣтъ, выросла, стала даже немного походить на дѣвицу, особенно въ сегодняшнемъ платьѣ, и не знаетъ ничего, рѣшительно ничего. Мнѣ хотѣлось просвѣтить ее, сказать, что я еще никогда не встрѣчалъ такихъ дѣвочекъ, хотя видѣлъ ихъ очень много.
   Дѣвочка 12 ти -- 13-ти лѣтъ въ томъ обществѣ, гдѣ я вращался, о, это уже кокетка. Уже она умѣетъ показать то, что у нея получше,-- ножку ли, ручку ли, шейку ли... Она виртуозно играетъ глазами, принимаетъ красивыя позы, а въ разговорѣ у нея нерѣдко проскальзываютъ двусмысленности, которыя она слышала въ гостинной или отъ своей матери или отъ пріѣзжаго кузена. Я не зналъ дѣвочки, у которой не было-бы романа съ гимназистомъ или кадетомъ. Она страдаетъ отъ отсутствія взаимности, ревнуетъ, не спитъ ночей, даже худѣетъ и блѣднѣетъ. Въ прошлое лѣто, на дачѣ, у меня завязался романъ съ одной дѣвочкой и правильно развивался всю зиму. И мнѣ не разъ приходилось выслушивать упреки, терпѣть цѣлыя сцены, сопровождавшіяся слезами. Все это, конечно, чистое подражаніе матерямъ, старшимъ сестрамъ, знакомымъ, но это занимаетъ умъ и сердце.
   О, я могъ бы разсказать Маринкѣ о жаркихъ рукопожатіяхъ, о тайныхъ поцѣлуяхъ гдѣ-нибудь въ укромномъ уголкѣ, въ темной комнатѣ, о горящихъ неподдѣльнымъ огнемъ глазкахъ, о трепетно бьющихся маленькихъ сердцахъ и о дрожащихъ, еще недозрѣвшихъ тѣлахъ,
   И послѣ того, какъ я все это видѣлъ и зналъ и даже самъ былъ героемъ подобныхъ исторій, конечно, замѣчаніе Маринки въ первую минуту должно было вызвать въ мнѣ сомнѣніе. Но ея удивительные глаза были достовѣрные свидѣтели безконечной чистоты ея души. И, не знаю почему, я ничего этого не разсказалъ ей. Что-то удержало меня.
   Я предложилъ ей пройтись. Она согласилась, и мы посѣтили съ нею мѣста, которыя были мнѣ такъ знакомы. Маринка съ любовью подводила меня къ разнымъ деревьямъ, кустамъ, холмикамъ, полянкамъ и при каждомъ что-нибудь вспоминала.
   "Помнишь, здѣсь ты занозилъ себѣ ногу, и тебѣ было ужасна больно... текла кровь, ты плакалъ, и я плакала... А вотъ тутъ мы играли въ прятки, и ты всегда прятался за этимъ толстымъ дубомъ, и ужъ я знала, гдѣ искать тебя... А тутъ мы нашли галченка, который упалъ съ гнѣзда, и мы взлѣзли на верхушку дерева и положили его въ гнѣздо"...
   И тысячи другихъ примѣтъ и воспоминаній. У нея была удивительная память, не знаю, на все или на то, что случалось съ нами. Она была очень оживлена, много говорила и смѣялась. Видимо, она уже попривыкла ко мнѣ. Я спросилъ ее:
   -- Почему ты вчера была такая молчаливая и серьезная?
   -- О, вчера ты былъ такой чужой...
   -- Чужой?
   -- Да... Можетъ быть, я не такъ говорю... но я такъ чувствовала.
   Чужой... она чувствовала правильно... Я дѣйствительно былъ чужой. Я и сегодня далеко не былъ ей своимъ, но по сравненію съ вчерашнимъ это уже была близость, и она радовалась этому.
   Незамѣтно она разсказала мнѣ, какъ проходила ея жизнь. Странные люди -- мои отецъ и мать. Они считали себя благодѣтелями Маринки и они любили ее, ао съ тѣхъ поръ, какъ я уѣхалъ, ее ничему не учили. Все, чему она научилась, было случайно, благодаря только тому, что мнѣ надо было учиться, а она присутствовала при каждомъ моемъ шагѣ.
   А затѣмъ для ея ума все было кончено. Даже въ голову никому не приходило, что ей надо продолжать ученье. И вѣдь всѣ были добрые и неглупые люди и желали добра Маринкѣ.
   Я потомъ спрашивалъ объ этомъ мать, и она мнѣ отвѣтила.-- Ахъ, мой милый, но Маринкѣ этого не надо. Зачѣмъ ей это? При ея положеніи -- образованіе только могло бы сдѣлать ее несчастной; у нея разовьются вкусы, она станетъ требовательна, а когда выростетъ, ей захочется, чтобы мужъ у нея былъ образованный, а это въ ея положеніи очень трудно, почти невозможно. Ей надо быть хорошей хозяйкой, и къ этому у нея есть способности.
   "Въ ея положеніи"... Это повторялось слишкомъ часто,-- и отецъ употреблялъ это выраженіе, когда вопросъ касался Маринки. Какъ будто "положеніе", это что-то такое, съ чѣмъ человѣкъ рождается, какъ родимое пятно, неустранимое никакими усиліями.
   Мнѣ это ужасно не нравилось. Удивительно, какъ Маринка не забыла читать. А она въ самомъ дѣлѣ ясно помнила все то, чему выучилась со мной. Но это уже такъ вышло само собой, естественно и иначе не могло быть, что она по мѣрѣ возраста начала пріобщаться къ хозяйству. Сперва это было любительское занятіе: маленькія циплята, новорожденные телята, присутствіе въ кухнѣ при приготовленіи какого-нибудь сладкаго, полуигра въ швейную машину... Но мало-по-малу изъ дѣтскихъ забавъ стали выдѣляться обязанности, которыя увеличивались, и теперь на ней лежали нѣкоторыя опредѣленныя заботы, у нея даже была отвѣтственность, напримѣръ -- по уходу за юными птицами. Она научилась шить, и ей иногда поручали подрубать платки и другія несложныя работы. Она понимала въ кухнѣ и могла самостоятельно изготовить борщъ, зажарить курицу. Она знала, гдѣ что лежитъ въ погребѣ, умѣла снимать съ кувшиновъ сливки, дѣлать творогъ, словомъ, это уже была маленькая хозяйка, и вся голова ея была набита хозяйственными познаніями.
   Самъ я въ то время былъ довольно невѣжественный мальчикъ, такъ какъ меня, кромѣ классныхъ уроковъ, рѣшительно ничему не учили. Въ гимназіи никто изъ начальниковъ и преподавателей никогда не совѣтовалъ мнѣ какъ-нибудь расширять свои познанія. Всѣ требовали, чтобы я хорошо зналъ свои уроки, а, такъ какъ они давались мнѣ легко, и къ тому же меня еще подгоняло самолюбіе, то я слылъ за умнаго и даже развитого мальчика, хотя, видитъ Богъ, въ головѣ моей была тьма непросвѣщенности. Въ домѣ дяди было удивительное отношеніе къ книгѣ,-- въ немъ не было ни одной книги, которая годилась бы для чтенія. Въ кабинетѣ Никодима Кондратьевича былъ книжный шкафъ, но, кажется, единственно потому, что этотъ номеръ полагался по правиламъ солидной и приличной обстановки. Въ этомъ шкафу были заняты всѣ полки, изъ него, сквозь стеклянную дверцу, выглядывали превосходные, блестящіе, тисненные золотомъ, корешки, но подъ этими корешками скрывались такія вещи, что при одномъ взглядѣ на нихъ мнѣ хотѣлось спать,-- все какія-то "узаконенія", "рѣшенія", "разъясненія". Самъ дядя не прибѣгалъ къ ихъ услугамъ, очевидно, все необходимое для службы нося въ своей головѣ. Онъ каждое утро читалъ газеты и никогда не держалъ въ рукахъ ни одной книги.
   Но онъ по крайней мѣрѣ былъ занятъ службой, а послѣ службы, дома, почти всегда по вечерамъ работалъ надъ какими-то служебными бумагами. Тетка же рѣшительно ничего не дѣлала. Домашнее хозяйство ихъ было не велико, и въ домѣ работали трое слугъ. Времени у нея было очень много, и тѣмъ не менѣе, у нея не являлось охоты къ чтенію. Отъ скуки она болтала съ горничной, со мною, ѣздила по магазинамъ, каталась, въ самыхъ же крайнихъ случаяхъ вышивала или вязала какую-нибудь совершенно ненужную вещь. Единственнымъ развлеченіемъ ея была маленькая черная собачка, очень породистая, красивая и глупая. Она вѣчно сидѣла въ тетиной спальнѣ, въ мягкихъ подушкахъ и пользовалась самымъ тщательнымъ уходомъ. Звали ее Никсъ.
   Среди товарищей моихъ были читающіе, развитые серьезные мальчики, но я почему-то относился къ нимъ свысока и вмѣстѣ съ другими, такими же темными, какъ я, называлъ ихъ "зубрилами", "корпилами", "зудилами" и многими другими именами, которыя долженствовали имѣть презрительный смыслъ.
   Но все же голова моя, по сравненію съ головой Маринки, была настоящимъ богачемъ. Она знала жизнь, въ ней были тысячи обрывковъ -- фактовъ, мнѣній, какія высказывались въ обществѣ, наконецъ, я пережилъ много такого, что и не снилось Маринкѣ. И я имѣлъ полное право говорить съ ней докторальнымъ тономъ и всячески поучать ее.
   Въ этотъ день мы вернулись домой друзьями.
   

IV.

   Проходили дни. Я былъ отпущенъ тетушкой ненадолго. Хотя и было очевидно, что я вполнѣ окрѣпъ въ новыхъ правилахъ и никоимъ образомъ не могъ вернуться къ прежнему дикарю, тѣмъ не менѣе, мои попечители боялись, чтобы слишкомъ долгое пребываніе въ деревнѣ не стерло съ меня тотъ блестящій лакъ, который они такъ тщательно накладывали на мою душу въ продолженіе 4-хъ лѣтъ. И уже черезъ 2 недѣли отецъ получилъ письмо отъ тетушки. Она писала:
   "Надѣюсь, что вы не будете настаивать на томъ, чтобы мальчикъ прожилъ у васъ болѣе одного мѣсяца. Я признаю, что ему необходимо сдѣлать запасъ родственныхъ чувствъ, которыя согрѣваютъ сердце, но съ другой стороны ему нельзя отставать отъ жизни. Мы съ мужемъ воспитываемъ въ немъ будущаго члена общества, въ которомъ ему придется жить. Мой мужъ говоритъ, что человѣкъ преуспѣваетъ въ обществѣ только тогда, когда чувствуетъ себя его частью. Кромѣ того, Вольдемаръ привыкъ каждое лѣто подвергать свой организмъ морскимъ ваннамъ и, если бы мы лишили его этого теперь, то ему трудно было бы выдержать зимній сезонъ".
   Словомъ, тетя пускала въ ходъ всѣ доводы, чтобы поскорѣе избавить меня отъ деревенскаго вліянія и вернуть къ себѣ. Отецъ прочиталъ письмо матери, которая энергично запротестовала.
   -- Какъ? одинъ мѣсяцъ? Ну, это ужъ было бы безбожно? 4 года не видали его и одинъ мѣсяцъ! Владя, неужели же ты уже скучаешь?
   Я поторопился отвергнуть это предположеніе.
   -- О, нѣтъ, нисколько! Напротивъ, я чувствую себя очень хорошо.
   -- Ну, и останешься дольше. Еще наглядится на тебя твоя тетка.
   Отецъ мягко возразилъ.-- Но, мой другъ, ты не должна забывать, сколько мы за Владю обязаны сестрѣ.
   -- Ахъ, Боже мой,-- воскликнула мать и глубоко вздохнула.-- Я всегда боялась благодѣяній. За нихъ приходится слишкомъ дорого платить.
   Я выступилъ съ примирительнымъ предложеніемъ. Я сказалъ, что самъ напишу тетѣ и попрошу ее оставить меня въ деревнѣ нѣсколько дольше, и это понравилось и отцу и матери.
   Письмо, которое я послалъ къ тетѣ, должно быть, доставило ей полное удовлетвореніе, даже торжество. Относясь къ своимъ роднымъ вполнѣ искренно и въ сущности даже желая посидѣть въ деревнѣ, я тѣмъ не менѣе невольно, очевидно подъ вліяніемъ незримаго образа самой тети, взялъ тотъ самый тонъ, какимъ она обыкновенно говорила о деревнѣ и обо всѣхъ тамошнихъ связяхъ.
   "Милая тетя, вы догадываетесь, что деревенская жизнь не кажется мнѣ раемъ, и что я предпочитаю купаться въ морѣ, чѣмъ плескаться въ лужѣ, называемой ставкомъ, а также пользоваться тѣмъ обществомъ, которое каждый вечеръ.гуляетъ по большой аллеѣ, на берегу нашего моря. Я не говорю, что здѣсь мнѣ худо. Нѣтъ, меня здѣсь очень любятъ и стараются доставить мнѣ побольше удовольствій. Но я предпочитаю тѣ удовольствія, о которыхъ не надо стараться, потому что они сами собой существуютъ, конечно -- на берегу моря и на нашей прелестной дачкѣ, около васъ.
   Но, дорогая тетя, моя совѣсть помѣшала бы мнѣ наслаждаться этими удовольствіями, если бы я обидѣлъ моихъ добрыхъ старичковъ, и вотъ она-то, совѣсть моя, и проситъ васъ удлиннить срокъ моего деревенскаго заточенія и позволить мнѣ остаться лишнихъ недѣльки 3. Вы можете быть увѣрены, что я явлюсь къ вамъ такимъ же, какимъ вы отпустили меня".
   Письмо это было плодомъ чистѣйшей дипломатіи, и оно болѣе всего свидѣтельствовало о томъ, что я былъ хорошимъ ученикомъ Никодима Кондратьевича.
   Въ немъ было очень мало правды, потому что въ деревнѣ въ это время у меня завязывалось нѣчто такое, передъ чѣмъ блѣднѣли всѣ удовольствія "большой аллеи и нашей прелестной дачки"... Но я зналъ, на какой крючекъ можетъ поддаться моя тетенька. Я, конечно, всегда оказывалъ ей почтеніе, но высказывать ей явное предпочтеніе передъ моими родителями мнѣ еще не приходилось, а такое тщеславное желаніе привязать меня къ себѣ больше, чѣмъ я былъ привязанъ къ родителямъ, было одной изъ слабостей моей тетки.
   И дней черезъ 5 послѣ того, какъ письмо было отослано, отецъ получилъ новое посланіе, въ которомъ тетка писала: "Мальчикъ такъ очаровательно пишетъ о деревнѣ и о своихъ чувствахъ къ тебѣ и къ своей мамѣ, что я просто не смѣю настаивать на своемъ. Я охотно оставляю его у васъ еще на лишнія три недѣли. Но дольше никакъ нельзя, потому что все-таки ему необходимо взять хоть десятка три морскихъ ваннъ"...
   Это тоже была дипломатія. Тетка какъ бы признавала меня участникомъ тайнаго заговора и, конечно, не выдала меня. Мать была удовлетворена, и мой отъѣздъ былъ назначенъ безповоротно на 15 іюля.
   Хотя у Маринки и были обязательства по хозяйству и она не переставала заниматься ими, но все же принималось во вниманіе, что она нужна мнѣ, какъ подруга для лѣтняго препровожденія времени. Поэтому къ ней были снисходительны и отъ многаго освобождали ее. Напримѣръ, шитьемъ въ эти недѣли она совсѣмъ не занималась. Такимъ образомъ, мы почти цѣлые дни бывали вмѣстѣ. Маринка совсѣмъ освоилась со мною, привыкла ко мнѣ и смотрѣла на меня, какъ въ прежнее время, какъ на alter ego. Это отношеніе до такой степени органически было свойственно ея душѣ, что она какъ-то не замѣчала того обстоятельства, что я, несмотря на происшедшее между нами сближеніе, все-таки далеко не тотъ, что былъ прежде. Сдержанность, разсудительность и холодокъ теперь сквозили въ каждомъ моемъ движеніи.
   Когда мы бывали въ саду, проводя время на какой-нибудь зеленой лужайкѣ, я садился на приличномъ разстояніи отъ Маринки. Если мы бѣгали и ловили другъ друга, я схватывалъ ее за рукавъ и тотчасъ отпускалъ. И это была вовсе не чопорность съ моей стороны, а нѣчто совсѣмъ другое. Тамъ, въ городѣ, во время лѣтнихъ игръ съ участіемъ дѣвочекъ, мы далеко не отличались чопорностью, напротивъ, эти игры были всегда благопріятнымъ поводомъ для объятій и поцѣлуевъ. Но для меня это была все-таки игра, и если я дѣлалъ это, то только ради Того, чтобы не отстать отъ другихъ и не показаться медвѣдемъ и простакомъ. Всѣ тѣ дѣвочки были для меня безразличны. Иногда онѣ даже казались мнѣ непріятными и противными. Онѣ такъ добивались нашихъ поцѣлуевъ, такъ гордились ими одна передъ другой.
   Маринка... я не знаю, какъ могло случиться то, что случилось. Въ простотѣ сердечной она играла со мной, какъ ребенокъ, совершенно также и съ тѣми же пріемами, какъ 4 года тому назадъ. На зеленой травѣ она садилась близко, близко, протягивала ноги, что нибудь болтала, или сорветъ какую-нибудь дикую травку, тихонько подкрадется ко мнѣ сзади и травкой пощекочетъ у меня за ухомъ.
   Когда же мы начинали бѣгать, и я ловилъ ее, она удивительно ловко лавировала между кустовъ, дразнила меня, подпускала совсѣмъ близко и, когда я протягивалъ руки, чтобы схватить ее, вдругъ дѣлала прыжокъ и ускользала, и все время раздавался ея веселый смѣхъ.
   И вотъ тутъ-то, при этихъ играхъ, я, наконецъ, разглядѣлъ, или вѣрнѣе -- почувствовалъ, какъ она легка и изящна въ своихъ движеніяхъ, сколько природной безысскуственной граціи въ ея неожиданныхъ прыжкахъ, сколько очарованія въ ея искреннемъ смѣхѣ, лишенномъ какой бы то ни было преднамѣренности.
   И я понялъ, почему я такъ былъ сдержанъ съ нею и всегда слегка отстранялся отъ нея. Потому что, когда она садилась близко, близко около меня, всего меня охватывала непонятная легкая дрожь. Потому что когда она, среди безконечной болтовни, когда мы ходили по саду, машинально по старой привычкѣ охватывала меня рукой за талію и такъ шла рядомъ со мною, продолжая свою болтовню, я чувствовалъ, что щеки мои покрываются краской. А когда она, дурачась и зная, что я этого боюсь, проводила своей маленькой ручкой по моей шеѣ, у меня начинала кровь стучать въ вискахъ.
   Я говорю сознательно: это было первое пробужденіе во мнѣ чувства. До сихъ поръ все это были только пріемы, навязанные насильственно со стороны и поддерживаемые средой, въ которой я вращался. Это былъ теоретическій курсъ, который я проходилъ въ гимназіи, въ товарищескихъ разговорахъ, во время перемѣнъ, а затѣмъ практически изучалъ на маленькихъ зимнихъ вечеринкахъ у знакомыхъ и во время лѣтнихъ каникулъ.
   Но за то, благодаря этому пройденному курсу, это новое ощущеніе не было для меня ни смутнымъ, ни загадочнымъ. Это трепетное біеніе сердца, этотъ стукъ въ вискахъ, это томительно-сладостное волненіе, разливавшееся по всему тѣлу, далеко-далеко не безпричинны, безцѣльны. Я совершенно ясно представлялъ себѣ причину, средства, пути и цѣль...
   Маринка, съ ея безконечно чистой душой, сама того не подозрѣвая, вызвала во мнѣ это не дѣтское ощущеніе, эти, благодаря дружному усилію школы, среды и моихъ воспитателей, слишкомъ рано проснувшіяся способности и желанія. И, когда въ такія минуты я исподлобья взглядывалъ на нее, то мой взглядъ былъ горячъ и не зажигалъ ее только потому, что въ ея сердцѣ еще не чему было горѣть...
   Мучительно больно мнѣ теперь вспоминать объ этомъ и признавать, что это было. О такихъ моментахъ обыкновенно не разсказываютъ въ обществѣ, но я долженъ разсказать и не только потому, что хочу быть правдивымъ, но главнымъ образомъ потому, что отъ этого пошло все остальное, всѣ уродства моей жизни, которыя привели меня къ краху.
   Инстинктивно я боялся своихъ ощущеній и потому осторожно, незамѣтно для нея, сторонился отъ Маринки. Я избѣгалъ ея простыхъ дружескихъ ласкъ, ея прикосновенія, но это мнѣ стоило борьбы, которая становилась все труднѣе и мучила меня. Мы проводили съ нею цѣлые дни, и цѣлые дни поминутно во мнѣ вспыхивала кровь, и я задыхался, а по ночамъ мое тѣло горѣло, томилось. И всѣ видѣли, что деревенскій воздухъ не только не поправляетъ мое здоровье, а видимо портитъ его. Я худѣлъ, мои глаза были окружены синими кругами. Мать смотрѣла на меня и безпокоилась.
   -- Что съ нашимъ мальчикомъ?-- спрашивала она отца.
   -- Критическій возрастъ... Онъ растетъ... Развѣ не видишь, онъ за эти 7 недѣль на нашихъ глазахъ выросъ!
   Но въ этомъ объясненіи мало было утѣшительнаго для матери. Она тревожилась.
   -- Я начинаю думать, что ему дѣйствительно необходимы морскія ванны. Онъ къ нимъ привыкъ, и онѣ сдѣлались для него потребностью!
   Она даже была склонна упрекать себя за то, что задержала меня слишкомъ долго въ деревнѣ, и что, благодаря этому, я не успѣю взять достаточно ваннъ. Она сама теперь говорила о моемъ скоромъ отъѣздѣ. И срокъ, назначенный уже наступилъ, а я не торопился.
   -- Еще немножко... Мнѣ что-то не хочется, успѣю накупаться!
   Меня что-то держало, что-то влекущее и вмѣстѣ съ тѣмъ мучащее меня. Какая-то горечь непрестанно лежала у меня на сердцѣ. Я чувствовалъ себя обиженнымъ, несчастнымъ, а Маринка,-- о, какъ еще далека она была отъ моихъ ощущеній! Она ничего не понимала и попрежнему со всей наивностью своей дѣтской чистоты играла со мною.
   Было около 20-го іюля. День стоялъ убійственно жаркій. Меня давно уже всѣ уговаривали хоть разъ выкупаться въ ставкѣ и, освѣжиться, но я, купальщикъ моря, твердо выдерживалъ свое презрѣніе къ ставку. И это былъ единственный актъ, который Маринка продѣлывала одна. Утромъ она дѣлала это, когда я еще спалъ, для второго же купанья она должна была разставаться со мной.
   И это были часы, самые мучительные для меня. Я обыкновенно сидѣлъ за воротами на заваленкѣ и провожалъ ее глазами, когда она шла къ ставку, но когда она скрывалась, мои глаза не переставали слѣдить за ней. На мѣсто скрывшейся реальной Маринки, мое воображеніе рисовало свою, другую, но такую же точно и я пристально слѣдилъ за тѣмъ, какъ она тамъ, на желтомъ пескѣ, подъ "нашей ивой", снимала съ себя одну вещь за другой и, совсѣмъ раздѣтая, входила въ воду, нагибалась, плескалась, погружалась всѣмъ тѣломъ... И глаза мои въ этотъ часъ были туманны, въ головѣ стояла какая-то муть. Такъ было каждый день, пока Маринка не возвращалась, и насъ не звали къ вечернему чаю.
   Но на этотъ разъ я сидѣлъ на заваленкѣ не больше 3-хъ минутъ, какъ разъ до того момента, когда Маринка, спустившись внизъ, къ ставку, скрылась. Только что зашло солнце, и въ воздухѣ вдругъ разлилась розоватая сумеречная тѣнь. Въ этой окраскѣ воздуха было что-то раздражающее. И какая-то нелѣпая рѣшимость, вѣрнѣе даже дерзость,-- вдругъ овладѣла мною. Мгновенно у меня въ головѣ, которая такъ прекрасно служила моей раздразненной, слишкомъ юной крови, созрѣлъ планъ. Я не пошелъ къ ставку, а двинулся по направленію къ лѣску, въ который впадала деревенская дорога. Отъ этого лѣска начинался тотъ садъ, гдѣ на берегу ставка стояла "наша ива". Мнѣ нужно было сдѣлать небольшой кругъ, чтобы пройти къ ней съ другой стороны.
   И все это я дѣлалъ въ туманѣ. Розоватые сумерки наполняли не только воздухъ, но и мою голову, мои артеріи, вены, сосуды, мои кости, все мое существо. Та сила, которая родилась и уже окрѣпла во мнѣ, слишкомъ опередила мой возрастъ. Она была безконечно могущественнѣе моего ума и моей воли и она вела меня, куда ей было нужно, а я покорно слѣдовалъ за ней.
   Вотъ я уже въ лѣскѣ. Быстрота моихъ движеній тонко разсчитана. Я какъ бы ощущаю каждую минуту и все то, что совершается въ ней.
   Я уже спустился къ ставку и неслышно ступаю по мягкому песку берега приближаясь къ мнѣ. Я уже вижу ее въ нѣсколькихъ шагахъ, но она закрываетъ собой все, что дѣлается по ту сторону. На минуту я останавливаюсь и прислушиваюсь. Напряженный слухъ различаетъ шорохъ одежды, и мое волненіе отъ этого растетъ и принимаетъ безумные размѣры. Вотъ во мнѣ подымается страхъ, или протестъ, или совѣсть, не знаю, но что бы это ни было, оно живетъ только секунду, и уже его нѣтъ, оно сломлено, задушено все этой же силой. Тихонько, осторожнымъ движеніемъ руки я раздвигаю вѣтви ивы и слышу вскрикъ, потомъ смѣхъ. Маринка испугалась, но увидѣвъ, что это я, сейчасъ же успокоилась и начала смѣяться надъ своимъ страхомъ.
   -- Это ты? А я думала, Богъ знаетъ что! Звѣрь какой-нибудь...
   -- Да я звѣрь, Маринка... развѣ не видишь?..
   Но Маринка не видитъ и, должно быть, не слышитъ странныхъ переливовъ моего голоса. Она стоитъ передо мною улыбающаяся, ея полудѣтское прекрасное тѣло въ этомъ таинственномъ свѣтѣ сумерекъ, кажется розовато-прозрачнымъ. Распущенные волосы отъ дуновенія легчайшаго вѣтерка прыгаютъ по ея плечамъ, шеѣ, по ея груди.
   -- Ты тоже будешь купаться?
   -- Нѣтъ.
   -- А зачѣмъ же ты пришелъ?
   -- Такъ...-- отвѣчаю я, и вѣтка ивы, сломавшись, трещитъ въ моей рукѣ.-- Такъ себѣ...
   -- Ну, такъ посиди. Я скоро.
   И она уже сдѣлала шагъ къ водѣ.
   -- Слушай, Маринка... Постой...
   И мой голосъ былъ такъ страненъ, что когда она обернулась, то на лицѣ ея уже не было улыбки.
   -- Постой... Иди сюда...
   Она довѣрчиво подошла ко мнѣ.-- Ну? что?
   Я взялъ ее за руку, и должно быть, моя дрожащая рука что-то передала ея тѣлу, потому что съ этого момента Маринка измѣнилась, она что-то смутно почувствовала и какъ-то нерѣшительно, изумленно, боязливо начала отстраняться отъ меня.
   -- Неужели ты... Н-не понимаешь, что такъ стоять... вѣдь такъ нельзя?..
   -- Какъ?-- промолвила Маринка, и глаза ея сдѣлались большими, а голосъ тревожнымъ.
   -- Такъ вотъ... раздѣтой...
   -- Что ты, Владя?.. Я не понимаю... я не знаю... Пусти...-- прибавила она, когда я схватилъ и другую ея руку.
   -- Ну, такъ пойми... Я измучился... я все лѣто.
   -- Владя, пусти меня...
   -- Нѣтъ, стой!
   И я съ какой-то недѣтской силой притянулъ ее къ себѣ всю и обнималъ ее дрожащими, блуждающими руками и цѣловалъ ея глаза, шею, плечи, грудь...
   Я мало понималъ въ эти минуты, но въ душѣ моей врѣзались ея глаза. Они выражали ужасъ. Ни крика, ни гнѣва не нашла она въ себѣ, а только ужасъ и много силы для того, чтобы движеніемъ рукъ и всего тѣла протестовать и, наконецъ, вырваться отъ меня.
   Мое безуміе длилось всего нѣсколько секундъ, но оно было такое непосильное для моихъ дѣтскихъ нервовъ, что я шатался, у меня кружилась голова. И вотъ при свѣтѣ сумерекъ, которыя быстро сгущались, при блескѣ тихой поверхности ставка, подъ длинными, печально свѣсившимися вѣтвями старой нашей ивы, сидѣли двѣ дѣтскихъ фигуры и были глубоко несчастны двѣ дѣтскихъ души.
   Я опустился на песокъ тутъ же, гдѣ стоялъ. Голова моя была спрятана въ колѣни. Я казался окаменѣвшимъ.
   Маринка въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня. Она быстро одѣвалась и въ то же время плакала. Она такъ торопилась, какъ будто хотѣла бѣжать, и только мѣшало ей то, что она не одѣта. Прошло минутъ пять. Я ничего не думалъ, почти ничего не чув. ствовалъ. Такъ безумно овладѣвшее мною желаніе, было какъ будто раздавлено во мнѣ и убито. Мои нервы ослабѣли и отказались служить мнѣ. У меня въ головѣ стоялъ вопросъ: что она сдѣлаетъ теперь? И на него получались глупые отвѣты, нисколько не вязавшіеся съ характеромъ Маринки и ея отношеніемъ ко мнѣ.
   И все же то, что она сдѣлала, было для меня неожиданостью. Она одѣлась, привела въ порядокъ волосы, но не бѣжала. Всхлипываніе прекратилось. Она вытерла слезы передникомъ, подошла къ ставку и, зачерпнувъ ладонью воды, вымыла лицо. Потомъ она подошла ко мнѣ и безъ всякой осторожности, смѣло и совсѣмъ близко. Она какъ будто чувствовала, что меня, прежняго, уже нѣтъ здѣсь, и ничего подобнаго тому, что было, не можетъ повториться.
   -- Владя, -- сказала она тихимъ и удивительно мягкимъ и сердечнымъ голосомъ и положила свою руку мнѣ на голову.-- Владя... отчего ты такой несчастный?..
   Я поднялъ голову. Передо мною стояло какъ будто новое существо: серьезная, строгая, но въ то же время жалѣющая, она, видимо, пережила что-то глубокое. И я вдругъ разомъ ощутилъ всю свою слабость и, чувствуя ея руку на своей головѣ, какъ маленькое дитя -- заплакалъ.
   Прошли минуты. Маринка стояла около меня. Рука ея по прежнему лежала на моей головѣ и тихо тихо поглаживала ее. Она какъ будто хотѣла дать мнѣ время поплакать. И это прошло. Я успокоился.
   -- Пора уже домой...-- сказала Маринка и мы пошли рядомъ. Больше она ни слова не сказала о происшедшемъ, и мы молча дошли до того мѣста, гдѣ надо было подняться на дорогу.
   -- Ты, Владя, посиди здѣсь минутку. Я одна приду домой, а ты потомъ. Правда?
   Я кивнулъ головой, и мы разстались. Но я сидѣлъ не минутку, а гораздо больше. Я не замѣчалъ, какъ темнѣло, и меня окружала ночь. Надо мной уже горѣли яркія звѣзды, а передо мной разстилалось второе небо, отраженное въ ставкѣ, и въ немъ было также много ярко горящихъ звѣздъ.
   Но я ничего этого не видѣлъ и не сознавалъ. Въ головѣ моей неотразимо стояли слова, сказанныя Маринкой: "отчего ты такой несчастный"?
   Несчастный! Въ первую минуту, когда я услышалъ эти слова, они такъ чуждо прозвучали въ моей душѣ, какъ будто были сказаны на непонятномъ языкѣ. Несчастный! Это я, который такъ высоко держалъ голову, такъ гордился своими житейскими познаніями! Но я считалъ себя счастливымъ!
   Но по мѣрѣ того, какъ проходили минуты, я все явственнѣе ощущалъ въ себѣ -- не знаю, гдѣ, и едва-ли въ моемъ организмѣ была такая точка,-- какую-то боль, которая все разросталась и становилась мучительнѣе. У меня болѣла душа, отчего, не знаю. Но съ мыслью о томъ, что я несчастный, я все больше и больше свыкался и, когда совсѣмъ наступила ночь и отъ воротъ нашего дома до меня донесся голосъ Олены, призывавшій меня къ вечернему чаю, когда я очнулся отъ своей думы, когда я медленно шагалъ по направленію къ дому, -- я чувствовалъ себя дѣйствительно несчастнымъ. То, чего мнѣ не доставало -- дѣтской непосредственности и наивной чистоты, которыя вытекали изъ незнанія жизни,-- далеко не замѣщалось тѣмъ, что я пріобрѣлъ раньше времени. Это давило меня и тяготило, какъ чужая одежда...
   Я пришелъ домой. Вечерній чай пили всегда въ столовой. Меня встрѣтили шутливыми восклицаніями по поводу моей поздней прогулки, говорили о звѣздахъ и о моей мечтательности. Я же былъ серьезенъ и совсѣмъ не откликался. Я только быстрымъ взглядомъ осмотрѣлъ столъ. Маринка сидѣла здѣсь, на своемъ мѣстѣ, рядомъ съ моимъ мѣстомъ, которое я и занялъ.
   Все эта дѣвочка познавала чутьемъ, ничто не было основано у нея на знаніи, но за то чутье ея было, должно быть,-- тончайшій инструментъ. Она сейчасъ-же почувствовала, что мое настроеніе и поведеніе за столомъ будутъ зависѣть отъ нея, отъ того, что она проявитъ. И вдругъ, къ моему изумленію, я услышалъ рядомъ со мной ясный, веселый голосокъ, разсказывавшій что-то о цыплятахъ, икренній смѣхъ. Я взглянулъ на нее -- ея глаза улыбались. Только въ глубинѣ ихъ, какъ будто была какая-то непроницаемая тѣнь.
   "Какой же ты славный другъ, моя милая дѣвочка!" съ глубокой нѣжностью подумалъ я и взглянулъ на нее съ благодарностью. Отъ ея веселости всѣмъ было весело.
   А блѣдность моихъ щекъ въ этотъ вечеръ обратила на себя особенное вниманіе моей матери. Она сказала:
   -- Нѣтъ, Владя, тебѣ пора уже ѣхать къ морю. Я вижу, что оно необходимо для твоего здоровья.
   -- Да, мама, я поѣду, отвѣтилъ я твердо, и былъ назначенъ мой отъѣздъ черезъ два дня.
   И на этотъ разъ меня также рано разбудили. Только отецъ не собирался ѣхать со мной. Я настолько былъ уже большой, что могъ ѣхать одинъ. Раннее лѣтнее солнце уже выглянуло изъ-за сада. Въ палисадникѣ былъ приготовленъ чай.
   Когда я пришелъ туда, чтобы наскоро позавтракать, тамъ уже была Маринка. Несмотря на ранній часъ, она была одѣта не только не небрежно, а даже кокетливо. На ней было то платье, которое прежде считалось праздничнымъ. Она носила его, правда, почти каждый день, но какимъ-то чудомъ умудрилась не сносить, и оно сидѣло на ней вполнѣ прилично. Она надѣла свѣжій, бѣленькій передникъ, тщательно заплела косу. Щеки ея были свѣжи, и вся она была какая-то привлекательная. Какъ настоящая хозяйка, она стояла у стола около самовара и перетирала чайную посуду. Никого больше не было.
   -- Ты такъ рано? Воскликнулъ я.
   -- А какъ же, Владя! Ты уѣзжаешь!
   Я сѣлъ, она налила мнѣ чай. Мнѣ хотѣлось воспользоваться минутой, когда мы были одни, и сказать ей что-то важное, что-то такое, что помнилось бы. Но голова моя всегда плохо работала, когда отъ нея чего-нибудь требовали во что бы то ни стало.
   -- Маринка, сказалъ я: Ты прости и забудь то... ты знаешь...
   Маринка очень серьезно взглянула на меня.-- Прощать нечего... а забыть ничего нельзя, Владя, да и не нужно...
   -- Не нужно?
   -- Нѣтъ... Между нами, Владя, все можетъ помниться...
   -- Да, пожалуй, откликнулся я.
   -- Владя, промолвила Маринка какимъ то новымъ интимнымъ голосомъ.-- Ты уѣзжаешь... такъ я хочу сказать тебѣ... Ты тамъ опять забудешь Маринку... Ну, это ничего, пускай себѣ... а только, если бъ когда-нибудь что... бѣда какая... когда я выросту и гдѣ бы ни была, ты позови. Я всегда для тебя, Владя. А ты всегда для меня будешь одинъ... Вотъ моя мама идетъ... Такъ ты помни!
   Подошла Дарья Степановна и заговорила что-то о хозяйственности Маринки, но я смутно слышалъ. Душа моя была переполнена словами Маринки и какимъ-то новымъ чувствомъ, которое они тамъ создали... Что-то большое величественное и безконечно трогательное.
   "Ты всегда будешь для меня одинъ"... Это повторялось тамъ тысячью голосовъ, и всѣ они были такіе же тихіе, нѣжные, какъ голосъ Маринки.
   Пришла моя мать. Говорили какія-то напутствія. Она крестила меня, а отецъ торопилъ, по обыкновенію боясь, чтобы я не опоздалъ на пароходъ. Ефимъ съ экипажемъ былъ уже у крыльца. Меня всѣ цѣловали и желали мнѣ успѣховъ, здоровья.
   А Маринка все еще стояла у стола, около самовара. Наконецъ, и до нея дошла очередь. Я подошелъ къ ней и нагнулся, чтобы поцѣловать. Она, совсѣмъ неожиданно для меня, взяла обѣими руками мою голову и поцѣловала меня въ лобъ. Этимъ и ограничилось наше прощаніе. Я не поцѣловалъ ее.
   Черезъ нѣсколько минутъ экипажъ выѣхалъ изъ воротъ и загудѣли колеса. Позади еще долго махали платками, кричали привѣтствія. Потомъ лѣсокъ -- и все скрылось.
   Въ тотъ моментъ я еще не зналъ, что, вмѣстѣ съ моимъ отъѣздомъ, я вступаю въ новый періодъ жизни. Могъ-ли я думать, что до такой степени отрываюсь отъ всего, оставшагося позади, отъ близкихъ людей и отъ твердыхъ устоевъ моей простодушной семьи?.. Что этотъ маленькій лѣсокъ вдругъ превратится, какъ въ сказкѣ, въ непроходимую пропасть...
   

Глава третья.

I.

   Хотя это былъ несомнѣнно новый періодъ моей жизни, но все же первые его два года прошли для меня безъ достаточнаго сознанія его важности.
   Переходъ въ пятый классъ ставитъ гимназиста въ новое положеніе. На него уже начинаютъ смотрѣть, какъ на болѣе или менѣе взрослаго. Когда ему дѣлаютъ внушеніе, то непремѣнно прибавляютъ: "вѣдь ты уже не ребенокъ, ты въ пятомъ классѣ".
   Разумѣется, "правила поведенія" остаются для него тѣ же, что были и раньше, но на нѣкоторыя преступленія смотрятъ какъ бы другими глазами. Напримѣръ, въ то время, какъ куреніе табаку со стороны первыхъ 4-хъ классовъ кажется чудовищнымъ преступленіемъ, въ пятомъ классѣ оно уже не болѣе, какъ нарушеніе правилъ и, когда надзиратель видитъ издали, собравшихся въ укромномъ уголкѣ гимназическаго сада, двухъ, трехъ курильщиковъ, если это оказываются пятикласники или выше, онъ часто, не желая дѣлать исторіи изъ пустяковъ, старается пройти мимо, глядя въ другую сторону и какъ будто не замѣчая.
   Поразительно было то, что нѣкоторые учителя, говорившіе намъ "ты", съ первыхъ уроковъ въ пятомъ классѣ вдругъ перешли на "вы". Въ числѣ ихъ былъ и рыжій инспекторъ, отъ котораго я ужъ совсѣмъ этого не ожидалъ.
   Но самымъ цѣннымъ пріобрѣтеніемъ нашимъ съ переходомъ въ пятый классъ былъ воспитатель Чупренко. Такая у него среди гимназистовъ была репутація, что одно уже общеніе съ нимъ какъ бы повышало ихъ въ общемъ мнѣніи. И мы, свѣженькіе пятикласники, съ нетерпѣніемъ ждали знакомства съ нимъ, и оно, конечно, состоялось.
   Я и прежде видѣлъ его не разъ, но тогда онъ былъ цля меня недосягаемъ. Въ своемъ родѣ это былъ замѣчательный человѣкъ.
   Трудно понять, какъ онъ, при строгихъ порядкахъ, повидимому, проникавшихъ въ каждый моментъ нашей жизни, могъ держаться. А онъ въ гимназіи служилъ уже около 15-ти лѣтъ, и кажется, никогда даже не возникло мысли о его непригодности Онъ отличался отъ другихъ "властителей нашихъ душъ" и по фигурѣ. Большей частью это были какіе-то заморенные люди, точно надорвавшіеся надъ корпѣніемъ, которому они въ свое время предавались. А послѣ своего учебнаго періода, они попали въ режимъ правилъ, циркуляровъ, инструкцій и главнымъ образомъ директорскаго произвола, благодаря чему ихъ личности такъ и не развились, застывъ въ состояніи нерѣшительности и неопредѣленности.
   Слабые характеры и не очень сильные умы, они не были способны изъ себя, изъ своего нутра, даже пассивно протестовать противъ насилія, и сразу покорно выливались въ тотъ типъ безсмысленнаго исполнителя, какой требовался отъ педагога, за что и получали жалованіе.
   У Чупренко, повидимому, было нутро. Голова у него была способная, только никто, не исключая и его самого, не зналъ, къ чему именно. Онъ и порисовывалъ и музыканилъ и даже стихи писалъ. Но все это было безформенно, неразвито и не достигало даже степени порядочнаго диллетанства. Самъ онъ говорилъ: "я человѣкъ заглушенный" и прибавлялъ: "Но не оглохшій".
   Внѣшность у него была видная, замѣтная, и красивая. Высокаго роста, умѣренно плотный, онъ держался прямо, побѣдоносно, и въ лицѣ его всегда было выраженіе какой-то безпредѣльной смѣлости, даже почти заносчивости. У него была красивая голова съ богатой копной черныхъ кудрявыхъ волосъ. Черты его смуглаго лица были крупныя. Онъ носилъ густые, длинные, казачьи усы и окладистую черную бороду. Вполнѣ пріятному впечатлѣнію отъ его наружности сильно мѣшала небрежность, которую онъ допускалъ въ одеждѣ. Она часто бывала помята, нерѣдко на ней видѣли пятна, рубаха его далеко не всегда удовлетворяла требованіямъ чистоты. Но все это было замѣтно въ городѣ, гимназисты-же постепенно привыкли къ этому и не замѣчали.
   Разобраться въ этомъ типѣ тогда мнѣ было нелегко. У него была репутація либеральнаго воспитателя, но этотъ либерализмъ былъ совсѣмъ особенный, чисто гимназическій. Когда онъ появлялся въ классѣ и исполнялъ свои обязанности трудно было усмотрѣть какое либо оправданіе такой репутаціи. Среди педагоговъ не было другого, который съ такой тщательностью придерживался бы правилъ инструкцій. Онъ былъ сухъ, холоденъ, точенъ, и изъ него нельзя было выжать лишняго слова. Правда, и въ эти часы, какъ и въ другіе, отъ него шелъ легкій, винный ароматъ и въ глазахъ стоялъ несовсѣмъ обыкновенный блескъ, но онъ умѣлъ владѣть собою и зналъ, къ чему обязываютъ его свидѣтельство казенныхъ стѣнъ, шкафовъ и скамеекъ.
   Но онъ былъ совсѣмъ другой, когда встрѣчалъ гимназистовъ въ городскомъ саду или въ ресторанѣ. Пребываніе въ такихъ учрежденіямъ гимназистамъ воспрещалось и всякій другой педагогъ, встрѣтивъ тамъ гимназиста, записалъ бы его и отослалъ домой. Чупренко ничего подобнаго не дѣлалъ. Онъ подходилъ къ гимназисту, хлопалъ его по плечу и говорилъ:
   -- Пойдемте-ка въ "укромное мѣстечко!"
   Такія мѣстечки были всюду. Въ городскомъ саду, въ кругломъ зданіи ресторана, носившемъ названіе "Ротонды", былъ уголокъ, куда не проникалъ никакой человѣческій глазъ. А, такъ какъ мѣстные обыватели, когда хотѣли пріятно провести время, толкались лѣтомъ въ этомъ саду, а зимой въ Ротондѣ, то и Чупренко проводилъ здѣсь все свое свободное время.
   И вотъ тутъ-то, въ укромномъ мѣстечкѣ, Чупренко проявлялъ передъ гимназистами тѣ качества, которыя поддерживали его репутацію либеральнаго педагога.
   Прежде всего нравилось и подкупало то, что онъ сразу становился съ гимназистами на товарищескую ногу. Вдругъ исчезало всякое различіе въ положеніи, и гимназистъ чувствовалъ себя собутыльникомъ своего начальника. Это такъ плѣняло неопытную душу, что дебютантъ дѣлался горячимъ поклонникомъ Чупренко и такимъ уже оставался на долгое время. А когда на столѣ появлялась бутылка, то, выпивъ одинъ стаканчикъ, потомъ другой, Чупренко, обыкновенно довольно сдержанный, становился охочъ на слова.
   И тутъ обнаруживалась странная черта, которая въ обыкновенное время нисколько не проглядывала сквозь казенный педагогическій мундиръ: цинизмъ, но какой! Отборный, рафинированный, убѣжденный. Казалось, этотъ человѣкъ на время позабылъ всѣ приличныя слова, которыя онъ употреблялъ въ гимназіи и въ разговорахъ съ частными лицами, и въ головѣ его остались одни только скверныя. И эти новыя рѣчи лились неудержимымъ каскадомъ. Сравненія, уподобленія, поговорки, присказки, анекдоты -- но все это самаго грязнаго свойства, сопровождаемые при томъ сквернословіемъ, такъ и сыпались. Онъ видимо любилъ все это и испытывалъ наслажденіе.
   Мнѣ во весь этотъ годъ ни разу не случилось попасть въ укромное мѣстечко, и потому я испытывалъ глубокое разочарованіе въ личности Чупренко. Моя частная жизнь проходила въ кругу, который не посѣщалъ городской садъ и другія, бывшія въ городѣ, мѣста для общественныхъ гуляній. У меня въ это время былъ уже обширный кругъ знакомствъ, и едва хватало вечеровъ на то, чтобы побывать у всѣхъ знакомыхъ. Устраивались семейные вечера, вечеринки съ танцами и играми, и всегда я былъ замѣтной величиной и игралъ извѣстную роль. Городской садъ и бульваръ, расположенный на берегу моря, въ нашемъ кругу даже считались чѣмъ-то вульгарнымъ: тамъ гуляли всѣ, а мы считали себя избраннымъ обществомъ; но, когда я перешелъ въ 6-й классъ, иногда я появлялся въ городскомъ саду.
   И вотъ однажды, часовъ въ 10 вечера, я прогуливался по аллеѣ съ моимъ товаришемъ Роганскимъ, съ которымъ у меня въ это время началось сближеніе. На одномъ изъ поворотовъ оба мы разомъ почувствовали чью-то руку на нашихъ плечахъ. Мы обернулись. Это былъ Чупренко.
   -- А, сказалъ онъ съ напускной строгостью:-- Въ незаконномъ мѣстѣ!
   Мы знали, что онъ шутитъ и засмѣялись. Мѣсто и часъ дѣйствительно были незаконны, такъ какъ гимназистамъ разрѣшалось дышать садовымъ воздухомъ только до 7 часовъ. Но на учениковъ выше 4-го класса вообще смотрѣли сквозь пальцы, а Чупренко къ тому еще былъ либералъ.
   -- А васъ, друзья, я въ первый разъ вижу здѣсь, сказалъ онъ. Говорятъ, что вы аристократы, все по баламъ ѣздите!
   -- Мой отецъ докторъ, сказалъ Роганскій.
   -- А мой управляющій имѣніемъ, прибавилъ я.
   -- Ну, очевидно, до аристократизма далеко, и я съ вами примиряюсь, промолвилъ Чупренко.
   -- А развѣ вы противъ аристократовъ? спросилъ Роганскій.
   -- Обязательно!
   -- Почему?
   -- А вотъ пойдемте въ "укромное мѣстечко", тамъ я вамъ объясню. А то здѣсь деревья имѣютъ уши и слышать.
   Я почувствовалъ, что, наконецъ, должно совершиться мое посвященіе. Мы, разумѣется, охотно приняли предложеніе Чупренко и послѣдовали за нимъ въ укромное мѣстечко.
   Это была очень маленькая комнатка съ однимъ окномъ, которое выходило не въ садъ, а въ дворикъ. Изъ публики въ этотъ грязноватый уголъ никто не заглядывалъ. Сюда же выходили окна изъ кухни, и слышны были разговоры и перебранка поваровъ и лакеевъ.
   Собственно и самое помѣщеніе не входило въ составъ ресторана, а чуть ли не было отведено спеціально для Чупренко и его юныхъ друзей.
   -- Вотъ, милые мои, здѣсь я 15 лѣтъ провожу вечера, сказалъ Чупренко, зажигая, какъ у себя дома, керосиновую лампу.-- Садитесь и будьте гостями. Что будемъ пить? Я обыкновенно пью водку... Мое педагогическое жалованіе не позволяетъ мнѣ подниматься до болѣе тонкихъ напитковъ.
   -- Я ничего не пью, сказалъ я, хотя это была не правда: Я пилъ все въ небольшихъ количествахъ, но сейчасъ не хотѣлъ.
   -- Т. е. до сихъ поръ не пили, а теперь будете пить. Разъ вы у меня въ гостяхъ, то ужъ это необходимо... Я вамъ предложу самаго слабенькаго бессарабскаго винца... Изрядная кислятина, а все-таки вино, ибо изъ винограда сдѣлано.
   За отсутствіемъ звонка онъ постучалъ кулакомъ въ стѣну. На этотъ призывъ явился лакей. Скоро принесли графинчикъ съ водкой и бытылку бессарабскаго вина.
   Чупренко пилъ своеобразно. Закуски у него никакой не было. Наливалъ онъ изъ графина въ зеленый стаканчикъ и пилъ понемногу, по глоточку, но довольно часто. Мы усѣлись за столъ, и тутъ сейчасъ же разверзились уста нашего педагога.
   Я никогда еще въ жизни не видѣлъ такого человѣка и не слышалъ такого языка. Я и до сихъ поръ не понимаю, какъ и почему образованный человѣкъ могъ сложиться въ такой странный типъ.
   Я почти не помню содержанія его рѣчей.-- Говорилъ онъ что-то и объ аристократахъ, и директорѣ, и инспекторѣ, а больше всего объ инспекторшѣ. Но у меня осталось впечатлѣніе, что обо всемъ онъ говорилъ одно и тоже -- одну и туже скверну.
   Это былъ потокъ грязныхъ словъ. Казалось, люди представлялись ему исключительно съ грязной стороны. Онъ бралъ ихъ въ самые некрасивые моменты, ставилъ ихъ въ циническое положеніе и какъ бы любовался ими.
   Ругателей я уже достаточно видѣлъ на своемъ вѣку. Среди гимназистовъ, Богъ знаетъ почему, была сильно развита привычка сквернословить. Попадались такіе молодцы, которые чуть не послѣ каждаго слова вставляли въ свою рѣчь такого рода выраженія.
   Но это было не больше, какъ дурная привычка языка. Эти слова были обычными ругательствами, раздающимися на улицѣ среди извозчиковъ, рыночныхъ торговцевъ, грузильщиковъ и носильщиковъ въ гавани, слова несомнѣнно скверныя, но смыслъ ихъ, часто даже не ясный самому произносившему ихъ, не имѣлъ никакого отношенія къ его рѣчамъ и къ кругу его жизни.
   Это была такая-же привычка какъ у другихъ бываетъ привычка часто вставлять въ свою рѣчь: "такъ сказать", "видите ли", "понимаете ли" и т. п. Въ самомъ же фактѣ произнесенія этихъ словъ сказывалось извѣстнаго рода молодечество дурного тона.
   Но главнымъ побужденіемъ къ этому было, разумѣется, то обстоятельство, что слова эти были нецензурны, запрещены начальствомъ, и потому въ произнесеніи ихъ былъ даже своего рода либерализмъ. Начальство сумѣло такъ мило поставить дѣло, что между нимъ и гимназистами всегда была глухая, скрытая вражда. Всегда это два непріятельскихъ лагеря. И потому для гимназиста нѣтъ большаго удовольствія, какъ дѣлать то, что запрещено начальствомъ.
   У меня былъ товарищъ Меленцовъ -- онъ впослѣдствіи сдѣлался моимъ другомъ. Это была чистая, застѣнчивая, женственная душа, глубину которой какъ-то вовсе не задѣвала окружающая, грязь и такою эта душа осталась и на всю жизнь. Но онъ, какъ и другіе, въ то время произносилъ эти гадостныя слова. Онъ произносилъ ихъ нерѣшительно, съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ въ глазахъ какъ бы виноватости и извиненія. Очевидно, въ душѣ его всякій разъ поднимался голосъ протеста, но у него не хватало силы противостоять общему направленію.
   Но совсѣмъ другое было здѣсь. Чупренко былъ циникъ сознательный. Онъ съ какимъ-то дьявольскимъ искусствомъ ставилъ каждаго, кто служилъ предметомъ разговора, въ исключительно циническое положеніе и, смакуя, описывалъ его. Въ особенности художественно выходило это у него, когда дѣйствующимъ лицомъ была женщина. Его воображеніе, какъ казалось, было лишено способности представлять ее въ приличные моменты жизни, когда она одѣтая въ платье, гуляетъ, молится, принимаетъ гостей. Онъ признавалъ только моменты грязные и позорные.
   И все это лилось изъ его устъ какъ-то безпричинно, а краски онъ сгущалъ по мѣрѣ того, какъ понемногу глоталъ водку. Водка на него дѣйствовала совсѣмъ особеннымъ образомъ. Она возбуждала его мозгъ. Рѣчь его становилась громче, горячѣе и гнуснѣе, но движенія оставались какъ бы не затронутыми. Его руки и ноги были трезвы, поэтому-то никто никогда не видѣлъ его пьянымъ, хотя въ сущности онъ бывалъ пьянъ каждый вечеръ. И въ особенности для меня стало это ясно, когда онъ около 12-ти часовъ ночи, осушивъ свой графинчикъ и упрекнувъ насъ за то, что мы не выпили вдвоемъ и пиловины бутылки бессарабскаго вина, которое было слишкомъ плохо, поднялся и, дружески потрепавъ насъ по спинамъ, сказалъ:
   -- Ну, что же, мои юные друзья теперь намъ прямая дорога въ Балахны!
   Несмотря на неопытность въ этой спеціальной области, мы съ Роганскимъ знали, что такое Балахны. Это была отдаленная часть города, гдѣ помѣщались самыя грязныя учрежденія. Что гимназисты туда хаживали, я это зналъ. Я лично слышалъ отъ нихъ разсказы о тамошнихъ впечатлѣніяхъ, зналъ я также и то, что многихъ изъ нихъ съ этими учрежденіями знакомилъ именно Чупренко. Но все же я не ожидалъ, что онъ предложитъ это намъ, особенно мнѣ, которому только минуло 15 лѣтъ. Роганскій былъ старше меня на 1 годъ, но онъ физически развитъ былъ еще слабѣе меня. Онъ смотрѣлъ ребенкомъ.
   Но Чупренко точно и не видѣлъ насъ -- именно тѣхъ двухъ неодозрѣлыхъ юношей, которые сидѣли передъ нимъ. У него какъ будто была какая-то дикая программа подобныхъ собесѣдованій, и это былъ одинъ изъ нумеровъ ея.
   Не знаю почему, но на меня это предложеніе произвело впечатлѣніе отталкивающее. Должно быть, не смотря набольшую теоретическую освѣдомленность моего ума и на многія бывшія уже съ моей стороны проявленія испорченности, во мнѣ еще жило много чистоты.
   Роганскій, кажется, этого не почувствовалъ. Онъ посмотрѣлъ на меня и тихонько сказалъ:
   -- Интересно...
   Я также тихо отвѣтилъ ему:
   -- Я не пойду.
   Онъ сейчасъ же согласился со мной и мы оба отказались.
   -- Ну. замѣтилъ Чупренко,-- такъ вамъ еще въ бабки играть! Видно, вмѣсто того, чтобы звать сюда, мнѣ слѣдовало васъ записать въ журналъ за нарушеніе гимназическихъ правилъ... Ну. ступайте по домамъ, а то ваши мамаши обезпокоятся А я еще здѣсь останусь. Вотъ видите сей диванчикъ? я иногда на немъ засыпаю и до самаго утра...
   Мы ушли. Мнѣ онъ ужасно не понравился. Все то, что онъ говорилъ, не было для меня ново. Но я вращался въ обществѣ, болѣе или менѣе воспитанномъ и утонченномъ, гдѣ языкъ, которымъ говорилъ Чупренко, не былъ принятъ, гдѣ грубый и слишкомъ обнаженный цинизмъ шокировалъ.
   Но на Роганскаго онъ произвелъ сильное впечатлѣніе, и я замѣтилъ, что мой товарищъ былъ какъ то необыкновенно нервенъ. Боюсь, что именно эти циническія откровенія Чупренко разбудили въ немъ звѣрька, который довольно скоро проявилъ себя и чуть не погубилъ его.
   Я пришелъ домой около часа ночи и очеш этимъ встревожилъ тетку.
   -- Гдѣ это ты былъ?
   -- Въ городскомъ саду.
   -- Фи., какъ тебѣ не стыдно, Вольдемаръ?.. Неужели у тебя такой низменный вкусъ?
   -- Нѣтъ, встрѣтилъ товарища...
   -- Я не хотѣла бы. чтобы ты тамъ бывалъ. Тамъ гуляютъ грязныя женщины, а ты слишкомъ еще молодъ для такого общества.
   

II.

   Я тороплюсь поскорѣе пройти мимо этихъ лѣтъ. 5-й и 6 и классъ были для меня какимъ то промежуточнымъ временемъ. Я выросъ, но какъ-то еще не сформировался. Мнѣ казалось, что и въ школѣ и дома не знаютъ, какъ ко мнѣ относиться. Убійственный возрасть, когда душа, совершенно такъ же. какъ и тѣло, лишена опредѣленной индивидуальности Каждый часъ въ ней мѣняются настроенія и отношеніе къ жизни. Всякое постороннее вліяніе кладетъ на нее слѣдъ, зацѣпляется въ ней и, смотря по своей силѣ, иногда даже царствуетъ тамъ.
   Этотъ возрастъ какъ бы созданъ для того, чтобы искусный и глубокій знатокъ человѣческой души, наконецъ, превратилъ ее въ человѣка, давъ ей направленіе, съ которымъ она твердо вступила-бы въ жизнь. И если бы у нашихъ воспитателей была хоть капля той высшей способности, которая стоитъ надъ обыденнымъ умомъ, годнымъ для ежедневнаго практическаго сущестованія,-- капля творческой способности,-- то они безъ труда лѣпили бы людей изъ тысячей юныхъ душъ, которыя проходятъ черезъ ихъ руки.
   Но они ничего не чувствуютъ, ничего не видятъ. Этотъ возрастъ для нихъ только "неудобный", потому что съ нимъ много возни. Въ этомъ возрастѣ юноша склоненъ къ нарушенію правилъ, проступкамъ. Онъ не уравновѣшенъ, дерзокъ, за нимъ приходится усиленно слѣдить, внушать, наказывать, а это лишаетъ педагоговъ покоя, хорошаго настроенія и добраго аппетита.
   Въ маѣ я перешелъ въ 7-й классъ. Это лѣто было для меня исключительнымъ. Съ виду оно ни чѣмъ не отличалось отъ прежнихъ. То же море, та же дача, то же общество, которое такъ же выросло, какъ и я.
   Но въ это лѣто въ моемъ организмѣ, какъ бы и произошло какое-то завершеніе. Къ концу его я возмужалъ. Мой голосъ, въ послѣдніе мѣсяцы какъ-то смѣшно ломавшійся, установился и опредѣлился въ довольно густой, пріятный по тембру, баритонъ. На верхней губѣ у меня появились черные волосы и какъ-то быстро выросли въ усики. Нелѣпость моей фигуры огладилась. Я выровнялся и въ самомъ дѣлѣ смотрѣлъ молодымъ человѣкомъ.
   Когда же въ сентябрѣ собрались мои товарищи, то я замѣтилъ, что и со многими изъ нихъ произошла та же перемѣна. Мы почти всѣ были въ одномъ возрастѣ. Всѣ возмужали и сдѣлались взрослыми людьми.
   И какой-то солидностью повѣяло отъ класса. Вдругъ сами собой исчезли ребяческія дурачества. На насъ пахнуло будущимъ, которое теперь уже было близко -- окончаніемъ гимназіи и недалекой уже самостоятельной жизнью.
   Я превратился въ красиваго молодого человѣка. Помимо показаній зеркала, объ этомъ свидѣтельствовало отношеніе ко мнѣ дѣвицъ нашего круга. Онѣ тоже выросли и стали носить длиныя платья и модныя шляпки. Съ первыхъ же вечеровъ сезона я оказался въ центрѣ десятка романовъ. На меня заглядывались, въ меня влюблялись, мнѣ дѣлали почти признанія.
   Но я слишкомъ хорошо зналъ ихъ,-- онѣ на моихъ глазахъ изъ пустоголовыхъ дѣвчонокъ превратились въ пустыхъ женщинъ и не представляли для меня никакого интереса.
   Въ срединѣ зимы праздновалось мое 17-тилѣтіе, а скоро послѣ этого произошло событіе, которое дало новое направленіе моей жизни.
   На меня заглядывались не только дѣвицы, а и дамы; не одна изъ нихъ, оставшись со мною вдвоемъ, завязывала разговоръ съ такими намеками, изъ которыхъ я могъ бы сдѣлать опредѣленный выводъ. И я зналъ, что эти дамы не вѣрны своимъ мужьямъ. Мнѣ называли ихъ героевъ, такъ какъ о подобныхъ вещахъ говорили вслухъ.
   Моимъ постояннымъ товарищемъ былъ Роганскій. Это былъ юноша, по своему воспитанію, по кругу и по вкусамъ очень похожій на меня. Между нами разница была только въ одномъ: онъ интересовался книгами и много читалъ ихъ съ дѣтства, я почти ничего не читалъ. Сошлись мы съ нимъ на почвѣ вечеровъ и танцевъ, а также маленькихъ кутежей, которые мы себѣ иногда позволяли. Но вовсе не были друзьями. Сердечныхъ отношеній между нами какъ-то не вышло, и это тѣмъ болѣе странно, что мы почти каждый день гдѣ-нибудь встрѣчались и проводили время вмѣстѣ.
   Роганскій никогда не старался показать передо мной свое умственное развитіе, даже скорѣе скрывалъ его, можетъ быть, не желая ставитъ меня въ неловкое положеніе и говорилъ со мной только о вещахъ, мнѣ доступныхъ.
   Однажды, близъ ресторана, который помѣщался въ городскомъ саду, мы опять встрѣтились съ Чупренко, и онъ, какъ въ первый разъ, затащилъ насъ въ свое "укромное мѣстечко" Повторилась исторія съ графинчиномъ и бутылкой, и опять на насъ въ продолженіе 2 часовъ изливался потокъ мерзкихъ словъ и циническихъ откровеній.
   Когда я вспоминаю объ этомъ, я думаю, что этотъ человѣкъ просто-напросто былъ боленъ. Можетъ быть, онъ даже былъ помѣшанный, но никто этого не замѣчалъ, потому что свое помѣшательство онъ проявлялъ тамъ, въ укромномъ мѣстечкѣ и знали о немъ только гимназисты, которые цѣнили его довѣріе и не выдавали.
   Но я не могу себѣ представить, чтобы человѣкъ умственно здоровый, такъ систематически въ продолженіе многихъ лѣтъ чуть не каждый день находилъ удовольствіе въ произнесеніи скверныхъ словъ и рисованіи гнусныхъ картинъ. И потомъ, это настойчивое желаніе загрязнить юную, еще чистую душу безъ всякой пользы для себя, безъ малѣйшей корысти... Неужели оно могло быть проявленіемъ здороваго мозга? Казалось, онъ не могъ жить спокойно, если зналъ, что кто-нибудь изъ воспитываемыхъ имъ гимназистовъ еще не сблизился съ женщиной.
   И онъ помнилъ нашъ отказъ въ прошлую встрѣчу и сейчасъ же освѣдомился о нашемъ отношеніи къ этому вопросу. Узнавъ о нашей неосвѣдомленности, онъ началъ смѣяться надъ нами, и этотъ смѣхъ дѣйствовалъ на меня раздражающе. Тайное любопытство давно уже сидѣло во мнѣ и мучило меня, часто мѣшая мнѣ спать. Я знаю навѣрное, что это было только любопытство: моя кровь была спокойна. Но. все равно это была почва, на которой Чупренко съ успѣхомъ могъ сѣять свои сѣмена, и на этотъ разъ это кончилось иначе, чѣмъ въ первый разъ.
   Не смотря на желаніе мое быть правдивымъ и точнымъ я не могу разсказать все то, что произошло, а особенно описать роль, которую игралъ Чупренко. Для этого нѣтъ словъ, которыя могли-бы быть написаны. Но теперь я ясно понималъ, что этотъ человѣкъ, которому непосредсгвенно были довѣрены наши души, былъ сумасшедшій. Безцѣльное развращеніе юношескихъ душъ было его маніей. И онъ до меня былъ воспитателемъ уже лѣтъ 15, да долго еще занимался этимъ ремесломъ послѣ меня. И онъ считался однимъ изъ лучшихъ педагоговъ, потому что умѣлъ хорошо ладить съ воспитанниками и никогда не былъ замѣченъ въ уклоненіи отъ правилъ. О его склонности къ выпиванію, конечно, знали, но кому же было дѣло до его частной жизни, тѣмъ болѣе, что въ гимназіи его всегда видѣли трезвымъ.
   Въ этотъ вечеръ я пришелъ домой въ 2 часа ночи, и такъ какъ тетка и дядя знали, что я не былъ ни у кого изъ знакомыхъ, то это ихъ сильно встревожило. Оба они не спали, хотя обыкновенно, когда не были въ гостяхъ, ложились раньше часу.
   Меня они сейчасъ же забросали вопросами:-- гдѣ былъ? съ кѣмъ? Что дѣлалъ? Почему такъ поздно?
   Я не былъ пьянъ, ни и трезвымъ вполнѣ меня нельзя было назвать. Но это неважно. Мнѣ случалось и раньше пить вино и приходить домой въ нѣсколько возбужденномъ состояніи, и я умѣлъ отлично справляться съ этимъ.
   Но на этотъ разъ къ вину примѣшалось что-то другое что-то совсѣмъ новое для меня. Я былъ до того подавленъ происшедшимъ, что не владѣлъ собою.
   Я всегда относился къ теткѣ и къ Никодиму Кондратьевичу почтительно и мягко. Ихъ чрезвычайная заботливость иногда стѣсняла меня, но я понималъ, что они дѣлаютъ это отъ чистаго сердца, какъ люди, очень привязанные ко мнѣ. У нихъ не было дѣтей, и я замѣнялъ имъ сына.
   Но на этотъ разъ ихъ претензія знать каждый мой шагъ почему-то взбѣсила меня, и я отвѣтилъ имъ довольно грубо.-- Но, дядя.... я... не мальчикъ.. Не могу я давать отчетъ о каждомъ движеніи.
   -- Что? Воскликнулъ Никодимъ Кондратьевичъ и сдѣлалъ пребольшіе глаза. Онъ, повидимому, не понялъ моего отвѣта. Тетка, та обидѣлась -- покраснѣла, фыркнула и ушла къ себѣ. А онъ, со свойственной ему основательностью, хотѣлъ выяснить дѣло.
   -- Но, мой другъ, ты не такъ понялъ насъ. Мы вовсе не хотимъ стѣснять тебя контролемъ, но мы безпокоились о тебѣ.
   -- Со мной ничего не можетъ случиться.... Право я спать хочу...
   -- Хорошо, или спать... Завтра можетъ быть, ты будешь любезнѣе.
   -- Спокойной ночи, дядя!
   Я ушелъ къ себѣ и громко, демонстративно заперъ дверь на ключъ. Состояніе духа было отвратительное. Я не могу анализировать и объяснить его. Но помню основной фонъ его: чувство глубокой обиды, униженія, или какой-то невозвратимой потери.
   Я припоминалъ обрывки рѣчей, которыми "убѣждалъ" меня Чупренко. Хотя я и не возражалъ ему, но очевидно во мнѣ онъ видѣлъ колебаніе и протестъ. Накачавшись водки, онъ дружески охватилъ меня рукой за талію и говорилъ:
   -- Поэзія? Все это вздоръ! Сочинили поэты. Имъ нечего было писать, вотъ они и настроили красивыхъ картонныхъ замковъ... Никакой поэзіи нѣтъ, одна, братъ, зоологія... Ну, какая поэзія въ завтракѣ или обѣдѣ? а вѣдь это одно и то же... Голодный и здоровый человѣкъ просто ѣстъ борщъ и кашу и кусокъ мяса, а человѣкъ съ изощреннымъ, а слѣдовательно испгрченннымъ желудкомъ гурманствуетъ, изобрѣтаетъ тонкости, смакуетъ и испытываетъ поэзію... Такъ-то, братъ! Я тебѣ скажу, что въ сущности поэзія есть развратъ, ибо поэты то, что просто, естественно и неизбѣжно, облекаютъ въ красивыя формы и, тогда какъ обыкновенный человѣкъ прибѣгаетъ къ этому по мѣрѣ надобности, они занимаются тѣмъ-же и смакуютъ въ стихахъ своихъ денно и нощно. Я, братъ, самъ пописываю стихи... Знаю...
   Я быль въ томъ возрастѣ, когда все, чего я не зналъ еще и что было для меня ново, плѣняло мой умъ, который тогда былъ страшно нищъ и убогъ. Теоріи Чупренко казались мнѣ оригинальными, смѣлыми, потому что онѣ шли вразрѣзъ со всѣмъ тѣмъ, что я слышалъ и читалъ объ этой сторонѣ жизни.
   Но теперь, когда я былъ одинъ въ своей комнатѣ, въ душѣ моей поднялись точно скрытыя тамъ силы, и у меня было такое ощущеніе, какъ будто тамъ, въ душѣ, раздавались рыданія.
   Я припоминаю, какъ все это было, и думаю о томъ, смогъ ли бы я совершить начатое дѣло, если бы былъ одинъ, предоставленный самому себѣ,-- и я отвѣчаю: никогда.
   Въ этотъ вечеръ были такіе моменты, когда въ груди моей поднимался протестъ, и я готовъ былъ не уйти, а бѣжать, очертя голову. Но надо мной стоялъ и подавлялъ мою волю старшій -- Чупренко. На мои колебанія онъ отвѣчалъ мефистофельской усмѣшкой, которая задѣвала мое нелѣпое самолюбіе неопытнаго мужчины. Я боялся его насмѣшки и осужденія.
   Но теперь я былъ свободенъ. Никто не стоялъ надо мною -- даже дядя и отъ того я былъ защищенъ запертой дверью -- и я чувствовалъ себя такъ, какъ будто меня уговорили принять участіе въ грабежѣ или убійствѣ.
   Почему, для какой цѣли и кому это было нужно? Я понялъ бы и призналъ бы, если бы меня влекло. Вѣдь другихъ обыкновенно влечетъ туда, и они идутъ и пріятно проводятъ время. Я же, несмотря на раннюю освѣдомленность и на постоянную работу воображенія, питалъ къ этому отвращеніе. Это такъ грязно, пошло, такъ оскорбительно низменно, такъ скандально. Я точно пришелъ въ другой міръ, который былъ во всемъ противоположенъ и враждебенъ мнѣ, и по какимъ-то, не отъ меня исходившимъ, соображеніемъ въ этомъ-то мірѣ я проявилъ наиболѣе интимные способности человѣка. И я не испыталъ ничего, кромѣ стыда, отвращенія и муки.
   Но самымъ ужаснымъ во всемъ этомъ было то, что я какъ будто чувствовалъ себя другимъ. Что-то произошло во мнѣ, какая-то коренная перемѣна. Что-то лучшее, наиболѣе цѣнное изъ всего, что было во мнѣ, я утратилъ. И я испытывалъ настоящее отчаяніе.
   Я долго ходилъ по комнатѣ, не рѣшаясь лечь въ постель, потому что боялся мучительной безсонницы. Мнѣ хотѣлось кому-нибудь объяснить свое состояніе, высказаться и казалось, что тогда стало бы легче. Но такого человѣка около меня не было. Его не было во всемъ городѣ.
   Такой другъ, какъ Роганскій, не годился для этого. Это былъ другъ вечеровъ, вечеринокъ, маленькихъ баловъ и, пожалуй, маленькихъ кутежей. Но такому другу я ни за что не открылъ бы своей души.
   И вдругъ почему-то -- и не могу понять, почему именно въ этотъ вечеръ и. въ такую минуту -- передо мною всталъ знакомый, близкій, но почти забытый, образъ Маринки. Да, я опять забылъ ее. Въ эти два года ничто не напоминало мнѣ о ней, и вотъ въ ту минуту, когда я, можетъ быть, впервые почувствовалъ настоящее горе, она явилась мнѣ.
   Я видѣлъ ее ясно. Обостренное воображеніе рисовало мнѣ ее такою, какою она была утромъ въ день моего вторичнаго отъѣзда, когда наливала мнѣ чай; и я припомнилъ ея слова: "Ты всегда будешь у меня одинъ... я всегда буду для тебя". Таковы были ея слова. "Ты меня забудешь, но это ничего..."
   Въ самомъ дѣлѣ, это было "ничего", потому что вотъ вѣдь я забылъ ее, а когда мнѣ пришлось круто, я вспомнилъ ее. Она всегда для меня. И вотъ, теперь, тоже она для меня.
   Я конечно упрекалъ себя за то, что ни разу за два года не писалъ ей. Мнѣ казалось, что, будь она здѣсь, около меня, я все сказалъ бы ей, не утаилъ бы ничего, даже не постыдился бы самыхъ отвратительныхъ подробностей. Вѣдь тамъ, на берегу ставка, "подъ нашей ивой..." Ужъ кажется, больше нельзя было оскорбить такое чистое существо, какимъ была она... А она ничего не нашла, какъ только сказать: "Какой ты несчастный!"
   Это было пророчество. Она чутьемъ поняла, что тѣ свойства моей натуры, которыя я показалъ тогда, поведутъ меня къ несчастью. И вотъ я ужъ не у порога его,-- потому что я переступилъ порогъ.
   Мнѣ захотѣлось говорить съ нею. Я напрягалъ воображеніе, какъ будто стараясь заставить образъ Маринки сказать мнѣ что-нибудь, но это была пустая мечта. Тогда я сѣлъ къ столу и началъ писать.
   Это было письмо къ Маринкѣ. Я писалъ лихорадочно, нервно, быстро. Мои мысли слишкомъ опережали перо. Я писалъ:
   "Маринка, дорогой, единственный другъ мой на всемъ свѣтѣ! Я виноватъ передъ тобой, но ты все простишь. Я сегодня глубоко несчастливъ, и вотъ, когда я сказалъ это тебѣ, мнѣ уже стало немного легче. Не знаю, почему, но я чувствую, что долженъ, обязанъ разсказать тебѣ все, не пропустивъ ни одной черты. Слушай же..."
   И я разсказывалъ, еще разъ переживая чувство омерзенія и ужаса. Я писалъ подробно, реалистично, какъ будто наказывая себя и, когда написалъ все, прибавилъ:
   "Другъ милый, можетъ быть, когда нибудь мы поймемъ, какое это огромное несчастье для насъ обоихъ, что нашу, когда-то одну, дѣтскую душу раздѣлили на двое. Можетъ быть, для тебя нѣтъ, но для меня... Если бъ ты была со мной, никогда я не упалъ бы въ эту глубокую пропасть".
   Да, въ самомъ дѣлѣ, письмо значительно успокоило меня. Я даже подумалъ о снѣ, сталъ раздѣваться, ложиться и въ концѣ концовъ, послѣ упорной безсонницы, мнѣ удалось заснуть.
   Утромъ меня дожидался въ столовой Никодимъ Кондратьевичъ. По обыкновенію, онъ читалъ газету, единственный источникъ всей, потребляемой имъ, духовной пищи. Онъ встрѣтилъ меня съ какой-то, какъ мнѣ показалось, преувеличенной ласковостью. Онъ вѣдь воображалъ себя знатокомъ человѣческаго сердца и въ особенности такого молодого. Воспитывая меня, онъ имѣлъ слабость заблуждаться, что воспиталъ прекраснаго молодоги человѣка. И въ этой ласковости, я, научившійся видѣть его насквозь, разглядѣлъ намѣреніе быть со мной тактичнымъ и политичнымъ. Онъ обнаружилъ необыкновенную сдержанность.
   -- Ну,-- сказалъ онъ, я, конечно, не буду тебя допрашивать, гдѣ ты былъ и что дѣлалъ? Я увѣренъ, что существуютъ гораздо худшія мѣста, чѣмъ то, откуда ты пришелъ вчера. Но ты, мой другъ, по возможности предупреждай насъ. Твоя тетя ужасно волновалась.
   -- Хорошо, дядя, я буду предупреждать.
   -- И потомъ, такъ какъ ты уже сталъ взрослымъ молодымъ человѣкомъ, я считаю долгомъ сказать тебѣ, что въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ... ты понимаешь меня... надо быть очень осторожнымъ.
   Я сразу понялъ, о какихъ именно "отношеніяхъ" онъ говоритъ, но почему-то мнѣ захотѣлось изобразить непониманіе.
   -- О чемъ вы говорите, дядя?
   -- Я говорю о такихъ мѣстахъ, куда тебя могутъ увлечь товарищи. Ради Бога, остерегайся, Вольдемаръ. Знаешь, бываютъ такія болѣзни, которыя могутъ испортить человѣку всю жизнь. Ты понялъ меня?
   -- Да, дядя, я понялъ.
   -- Такъ остерегайся. О, больше всего на свѣтѣ!
   И онъ не нашелъ никакихъ другихъ доводовъ, кромѣ этого. Болѣзнь! Если бы не было этой угрозы, пожалуй, онъ мнѣ посовѣтовалъ бы...
   Весь этотъ день я думалъ о томъ, чтобы послать Маринкѣ письмо, которое я написалъ вчера. Но съ каждымъ часомъ, по мѣрѣ того, какъ вчерашнія впечатлѣнія тускнѣли, я остывалъ къ этому рѣшенію.
   Письмо осталось не посланнымъ. Но почему-то я не не уничтожилъ его, а положилъ въ ящикъ стола.
   

III.

   Меня могутъ упрекнуть за то, что я слишкомъ пристально разсматриваю эту одну сторону моей юности. Но я яснѣе всего помню ее. У меня осталось такое впечатлѣніе, какъ будто всѣ, кто былъ призванъ заботиться обо мнѣ, больше всего занимались этой стороной моего существа.
   Я не знаю точно, какими средствами они достигали этого, но я очень хорошо помню, что чуть не съ 10-ти лѣтняго возраста всѣ окружающіе поддерживали во мнѣ, да и въ моихъ товарищахъ, какое-то зоологическое направленіе мыслей. Чупренко тотько воздвигнулъ на этомъ зданіи достойную крышу.
   Я напрягаю умъ, стараюсь припомнить: можетъ быть, кто-нибудь изъ учителей хоть намекомъ старался расшевелить мой умъ и какими-нибудь обходными путями открыть передо мной ту высшую область, гдѣ душа уже сама начинаетъ жадно впитывать въ себя знанія и старается расширить свой кругозоръ. Можетъ быть, я прозѣвалъ, проспалъ, не замѣтилъ?
   Но нѣтъ, наша гимназія была правильная, т. е. какъ разъ такая, какая требовалась высшимъ начальствомъ. Директоръ, хотя у него и была репутація глупца, а въ сущности онъ и не былъ уменъ,-- сумѣлъ, однако, очистить ее отъ всякаго мало-мальски живого элемента, и въ ней учителя всѣ до одного были равнодушные машинные люди, сонно толковавшіе слѣдующій урокъ, лѣниво спрашивавшіе учениковъ, чтобы поставить отмѣтку и съ видимымъ удовольствіемъ захлопывавшіе журналъ и быстро подымавшіеся, чтобъ уходить, когда, раздавался звонокъ.
   Ручаюсь головой, что ни одному изъ нихъ до насъ, учащихся, не было дѣла, что ни одинъ изъ нихъ не любилъ своего ремесла, и всѣ работали единственно изъ-за жалованія и повышенія.
   Это вовсе не были люди злые, черствые, сухіе. У нихъ были семьи, ихъ мы встрѣчали въ обществѣ, и тамъ они производили впечатлѣніе обыкновенныхъ среднихъ людей, которымъ доступны всѣ человѣческія чувства. Но въ школу они шли, какъ рабочіе на фабрику, какъ кондукторъ садится въ поѣздъ, съ которымъ онъ уже полъ жизни ѣздитъ изо-дня въ день: и не было рѣшительно никакой связи между ихъ личностями я личной жизнью и школьной работой.
   Я продолжаю мой разсказъ. Мнѣ самому тягостно, что приходится разсказывать все некрасивыя вещи. Но когда я взялъ въ руки перо, чтобы изобразить исторію моей молодости, то я далъ себѣ слово быть правдивымъ. И развѣ я виноватъ, что моя молодость была грязной лужей, въ которой я едва не окунулся съ головой и едва не потонулъ въ ней...
   Прошло нѣсколько дней послѣ моего слишкомъ поздняго возвращенія домой. Это былъ ужасный день, когда въ гимназіи я былъ разсѣянъ, учителямъ отвѣчалъ невпопадъ, съ товарищами былъ грубъ и несправедливъ. Это началось утромъ, когда я всталъ съ постели. Когда я шелъ въ гимназію оно усилилось и такъ все шло кресчендо.
   Домой я пришелъ раздраженный и, должно быть, въ лицѣ моемъ была какая-нибудь замѣтная перемѣна, потому что Никодимъ Кондратьевичъ и тетя, когда я явился къ обѣду, въ одинъ голосъ спросили меня:
   -- Вольдемаръ, ты здоровъ?
   Я нахмурилъ брови.
   -- Почему вы думаете, что я не здоровъ? Вѣдь я не жалуюсь...
   -- Ты блѣденъ... Ты даже похудѣлъ.
   -- Это вамъ показалось. Я совершенно здоровъ.
   Но они въ продолженіи всего обѣда тревожились. У меня былъ плохой аппетитъ. Несносное настроеніе сквозило въ каждомъ моемъ движеніи. Я упорно молчалъ, а если мнѣ задавали вопросъ отвѣчалъ отрывисто и раздражительно.
   Но все же этотъ первый день мнѣ простили. А настроеніе ухудшалось. Никодимъ Кондратьевичъ наблюдалъ за мной. Онъ видѣлъ, что я отчего то страдаю, что въ глазахъ у меня появилось выраженіе, какъ бы безвыходности, что я иногда просто не нахожу себѣ мѣста.
   Иногда онъ ловилъ на моемъ лицѣ признаки какъ будто физическаго страданія. Я дѣйствительно переживалъ муку, которая увеличивалась оттого, что я никому не могъ сказать о ней.
   Но меня еще больше мучило убѣжденіе, что вотъ, вотъ, съ минуты на минуту вѣрный стражъ моей души Никодимъ Кондратьевичъ нападетъ на меня и станетъ дружески допытываться.
   О, я рѣшилъ быть непоколебимо твердымъ. Я вообразилъ себѣ всѣ его пріемы, всѣ круговые подходы и обходы и приготовился къ нимъ. Но мнѣ не пришло въ голову самое простое. И на немъ то я проигралъ сраженіе, впрочемъ, какъ оказалось, къ моей пользѣ.
   Какъ-то вечеромъ, когда я, наскоро просмотрѣвъ уроки, лежалъ на кровати, потому что чувствовалъ себя слабымъ, ко мнѣ постучались. Я сразу постигъ, что это Никодимъ Кондратьевичъ.
   -- Кто это?-- спросилъ я, не вставая съ постели.
   -- Можно?
   -- Можно, дядя.-- И я съ усиліемъ началъ подниматься съ постели, но онъ необыкновенно быстро вошелъ и приблизился къ кровати.
   -- Не надо, не надо, лежи... Когда хочется лежать, надо лежать...
   И онъ, прикоснувшись къ моимъ плечамъ, положилъ меня обратно на постель, и самъ сѣлъ на ней.
   -- Ничего, что я вошелъ и посижу?-- спросилъ онъ.
   -- Конечно, ничего, дядя... У васъ, вѣроятно, есть что сказать мнѣ?
   -- А у тебя нечего сказать мнѣ?
   -- Особеннаго ничего...
   -- Ну, тогда я скажу. Видишь ли, Вольдемаръ, я самъ былъ молодъ и глупъ... и много страдалъ, -- но не отъ молодости, а отъ глупости. Видишь ли, молодость такая прекрасная вешь, что если бы люди пользовались ею вполнѣ разумно, то они были бы счастливы, какъ боги, а боги, понимаешь ли, ревнивы и потому къ молодости присоединили обязательную глупость... Я, конечно шучу. Можно быть и умнымъ и страдать... Что? Трудно повернуться? Небось, совѣтовался съ "опытными" товарищами и надѣлалъ еще большихъ глупостей? А? это вѣдь всегда такъ... Помню, что и со мной такъ было.
   -- Что вы говорите, дядя,-- воскликнулъ я, широко раскрывъ глаза, но очевидно въ нихъ было больше изумленія его прозорливости, чѣмъ недоумѣнія.
   -- Милый... Всѣ мы созданы изъ одной глины, и кто знаетъ свойства кусочка этой глины, тотъ знаетъ ужъ и всю остальную глину, сколько бы ея ни было. Я и тогда, когда ты вернулся въ 2 часа, понялъ... и скорбѣлъ, ужасно скорбѣлъ... Я слышалъ, какъ ты долго, долго не могъ успокоиться и заснуть. Да, мой другъ, наша первобытная чистота всегда протестуетъ въ насъ, а потомъ... все это сглаживается жизнью... Да... Такъ вотъ что, милый, ты ужъ отбрось всякія недомолвки и скорѣе, какъ можно скорѣе къ доктору... Нѣтъ, лучше вотъ что: у меня есть знакомый докторъ, очень хорошій и скромный... Я сейчасъ за нимъ пошлю...
   -- Дядя!-- съ протестомъ, хотя уже совсѣмъ слабымъ, промолвилъ я, когда онъ приподнялся съ постели.
   -- Ну, полно... Глупости. О нравственной сторонѣ поговоримъ потомъ. Всему время. Ты долженъ знать, что я прежде всего тебѣ другъ, а потомъ уже дядя. Когда -- извини за сравненіе -- воръ, взбираясь въ опасное мѣсто, разбилъ себѣ голову, и его схватили, то прежде всего ему дѣлаютъ перевязку, а потомъ уже судятъ... Я у тебя напишу, а тетя твоя ничего и знать не будетъ. Согласенъ?
   -- Какъ хотите, дядя!
   Я былъ побѣжденъ. И, такъ какъ теперь мой позоръ скрывать уже было не къ чему, то я даже былъ радъ, что дѣло приняло такой правильный оборотъ.
   Записка была написана, дядя отдалъ ее прислугѣ и остался сидѣть у меня на кровати и все время говорилъ. Онъ говорилъ ужасно длинно, разумно и скучно. Говорилъ о томъ, какъ люди, благодаря неопытности и недостатку разсудительности, самое лучшее, что у нихъ есть -- молодость превращаютъ въ страданіе.
   -- И это оттого, мой другъ, что молодой не довѣряетъ старшему. Если бы ты откровенно, довѣрчиво спросилъ моего совѣта, ты не страдалъ бы. Ты долженъ быть со мной откровененъ, Вольдемаръ, и этотъ случай, я надѣюсь, больше всего убѣдитъ тебя въ этомъ.
   Докторъ явился. Былъ позорный осмотръ меня, обычное покачиваніе головой и утѣшительное сообщеніе, что ничего нѣтъ серьезнаго и разрѣшеніе не приходить въ отчаяніе. Было прописано лѣченіе и діэта.
   А черезъ полчаса послѣ отъѣзда доктора ко мнѣ вошла тетя и съ искренно озабоченнымъ лицомъ стала лѣчить меня отъ инфлюэнцы, осложненной гастритомъ. Я долженъ былъ выносить двойное лѣченіе.
   На слѣдующій день дядя собственноручно написалъ въ гимназію записку о моей болѣзни, и я цѣлую недѣлю не былъ въ гимназіи.
   Я долженъ былъ думать, что дядя сдержалъ слово. Какъ казалось, онъ дѣйствительно оставилъ тетю въ заблужденіи, по крайней мѣрѣ она добросовѣстно всю недѣлю пичкала меня хининомъ и разными домашними средствами. Не знаю только, что онъ щадилъ, мое ли самолюбіе или тетушкину добродѣтель.
   Но онъ ошибался, думая, что я совѣтывался съ товарищами. Только одинъ Роганскій зналъ о постигшемъ меня несчастьи, больше я никому не сказалъ. Вообще въ гимназіи среди учениковъ, перешедшихъ 16-тилѣтній возрастъ, было принято свободно говорить о такихъ вещахъ. Почти всѣ, кто съ помощью Чупренко, кто самостоятельно, были знакомы съ мѣстностью, именовавшейся Балахны. И въ классѣ ужъ непремѣнно кто-нибудь возился съ непріятными послѣдствіями. И этого не только никто не стыдился, но многіе гордились и хвастались.
   У меня же не явилось ни малѣйшаго желанія посвящать кого бы то ни было въ мою жизнь. Я не былъ дурнымъ товарищемъ, но все же въ глубинѣ души продолжалъ свысока относиться къ классу, который въ большинствѣ не принадлежалъ къ "лучшему обществу" города. Изъ нихъ я выбиралъ себѣ друзей очень строго. Въ это время у меня ни съ кѣмъ не было близости, кромѣ Рогапскаго, да и съ нимъ дружба была какая-то холодная и условная.
   Однажды въ праздникъ, когда тетушка уѣхала изъ дома дѣлать какіе-то визиты. Никодимъ Кондратьевичъ сказалъ мнѣ:
   -- Я вчера встрѣтилъ нашего доктора, и онъ заявилъ мнѣ, что ты совсѣмъ благополучно вышелъ изъ бѣды. И такъ, давай поговоримъ.
   -- О чемъ, дядя?
   -- О чемъ? Ну, такъ сказать, о нравственной сторонѣ дѣла
   -- Но. дядя, если вы собираетесь побранить меня, то увѣряю васъ, что я самъ уже сдѣлалъ это...
   -- Зачѣмъ же бранить, мой другъ? Это безполезно, а я врагъ всего безполезнаго. Я хочу только, чтобы ты воспользовался моимъ житейскимъ опытомъ. Зачѣмъ тебѣ на своей спинѣ проходить всю школу жизни, когда ее уже прошелъ другой? А учебники, мой другъ, не пишутся для каждаго ученика, а одинъ для всѣхъ... Видишь ли, я на это смотрю разумно, а слѣдовательно здраво. Въ болѣе наивныя времена, когда жизнь была проста, люди поступали то же просто: какъ только отрокъ мужалъ и переходилъ въ возрастъ взрослаго юноши, когда кровь его получала способность зажигаться, а сердце трепетно биться при видѣ дѣвической фаты, ему пріискивали дѣвицу и женили его. Но въ наше время жизнь сдѣлалась необыкновенно сложной. Чтобы стать самостоятельнымъ человѣкомъ, недостаточно завести усики и бородку и даже бороду и усы. Не достаточно испытывать волненія крови, а надо кончить курсъ сперва гимназіи, а затѣмъ университета или какого-нибудь другого учебнаго заведенія и начать зарабатывать свой хлѣбъ. Словомъ, твердо стать на ноги. Такимъ образомъ, брачный возрастъ отодвинулся этакъ лѣтъ на 10, но природа наша не измѣнилась ни на іоту. Ни одно свойство ея не отсрочилось, она свою линію ведетъ неуклонно, что ты и доказалъ намъ въ 17 лѣтъ. Признаюсь, это нѣсколько рано, но вѣдь это фактъ, а слѣдовательно съ нимъ надо считаться.
   Я сѣлъ за столъ противъ него и постарался принять наиболѣе удобную и спокойную позу, такъ какъ зналъ уже по опыту, что дядя будетъ долго наслаждаться собственнымъ краснорѣчіемъ. Вопросъ о зажигательности моей крови въ сущности былъ уже выясненъ и исчерпанъ. Но онъ долго еще говорилъ на эту тему. Приводилъ даже латинскія цитаты и ссылался на средніе вѣка и древнюю Грецію.
   Наконецъ и онъ призналъ вопросъ исчерпаннымъ и перешелъ къ другому. Онъ такъ и сказалъ:
   -- Теперь мы перейдемъ къ другому. Въ силу такого положенія вещей, государство поставлено въ необходимость терпимо относиться къ извѣстнымъ учрежденіямъ, по своей сущности противнымъ нравственности и религіи. Авторизируя ихъ существованіе, оно въ этомъ случаѣ, въ силу необходимости, и, такъ сказать, но избѣжаніе худшаго зла. становится въ противорѣчіе съ самимъ собой. Но, хотя институтъ этотъ, такъ сказать, освященъ снисходительностью къ нему закона, тѣмъ не менѣе порядочный человѣкъ долженъ всячески уклоняться отъ пользованія его услугами, и едва ли ты могъ бы мнѣ доказать, что это неизбѣжно. Почему? Если бы ты былъ какой-нибудь бирюкъ, жалкій одиночна, не имѣющій общества, знакомствъ... Но ты вращаешься въ широкомъ кругу, ты имѣешь успѣхъ у женщинъ.-- мы съ тобою будемъ откровенны. Я вѣдь наблюдаю и вижу: Я видѣлъ не одну пару прекрасныхъ глазъ, загоравшихся, когда онѣ смотрѣли на тебя. Мы конечно заранѣе исключаемъ дѣвушекъ. Ихъ неприкосновенность священна. Ибо подобныя увлеченія ведутъ за собою тяжелыя послѣдствія... Но, Вольдемаръ, ты же не можешь не знать, что дамы нашего круга далеко не всегда отличаются непоколебимостью... Я, мой другъ, ничего тебѣ не совѣтую и никакихъ указаній не дѣлаю. Это область интимная, которой никто не имѣетъ права касаться,-- такъ сказать, святая святыхъ, куда можетъ входить только посвященный. Я разсуждаю вообще. Я хочу только доказать, что для молодого человѣка твоего положенія является просто безсмысленнымъ поступкомъ то, что для другого можетъ стать неизбѣжнымъ. Ты меня понимаешь... Не будемъ ставить точки на і. Опять же скажу, что я терпѣть не могу всякаго рода домашнихъ исторій съ какими-нибудь горничными и вообще служащими въ домѣ. Это вульгарно и некрасиво. Но воспитанный человѣкъ никогда не допуститъ до чего-нибудь, похожаго на исторію. Ты тоже понимаешь меня... Ахъ, мой другъ, рѣшительно во всемъ нуженъ умъ, и когда онъ есть, ничего больше не надо... Надѣюсь, что ты меня вполнѣ понялъ. Вотъ и звонокъ. Это значитъ, твоя тетушка. То, о чемъ мы говорили, понятное дѣло, до нея не касается.
   Вошла тетка и сейчасъ же явились другія темы. Но разговоръ мой съ Никодимомъ Кондратьевичемъ не прошелъ для меня безслѣдно. Онъ внесъ въ мою голову новую точку зрѣнія.
   Я, конечно, зналъ, что молоденькія и даже не особенно -- дамы того круга, въ которомъ я вращаюсь, не всегда строго вѣрны своимъ мужьямъ, но я смотрѣлъ на это съ наивной точки зрѣнія прописей и думалъ, что это безусловно осуждается солидными людьми, особенно такими моралистами -- какъ мой дядя. Оказалось, что онъ смотритъ на это легко и почти игриво и даже серьезно учитываетъ это обстоятельство въ своемъ планѣ поведенія для молодого человѣка. Это было для меня цѣлое открытіе.
   И когда я послѣ этого разговора появился въ обществѣ, я уже совсѣмъ другими глазами посматривалъ на кокетство и глазки молодыхъ дамочекъ и, еслибъ не моя врожденная робость передъ женщинами, я не знаю, куда бы это завело меня.
   Но скоро я сдѣлалъ еще одно открытіе, которое окончательно поставило меня въ тупикъ. Дѣло въ томъ, что въ домѣ вышло какое-то недоразумѣніе съ горничной и ее удалили. Уже это нѣсколько удивило меня. Горничная служила въ домѣ давно, нѣсколько лѣтъ, была скромна и исполнительна. Очень некрасивая, она отличалась какимъ-то монашескимъ направленіемъ. Читала священныя книги, при всякой возможности ходила въ церковь и съ кротостью сносила господскіе капризы и несправедливости.
   Тетушка всегда говорила, что она просто избалована своей Дуней и не могла нахвалиться ею. Особенно трогала ее привязанность Дуни къ ея маленькой собачкѣ; и вдругъ изъ какого-то пустяка Дунѣ отказали.
   Стали приходить къ тетушкѣ кандидатки въ горничныя. Она съ ними подолгу разговаривала, осматривала ихъ, производила самое тщательное изслѣдованіе ихъ характеровъ, ихъ взглядовъ на жизнь и, наконецъ, остановилась на одной, которой за окончательнымъ отвѣтомъ велѣла прійти въ воскресенье.
   Это было въ праздникъ, въ довольно ранній часъ. Никодимъ Кондратьевичъ уже отпилъ чай, отчиталъ газеты и предавался какой-то дополнительной работѣ у себя въ кабинетѣ. Я по праздникамъ поднимался съ постели значительно позже. Въ столовой, въ ожиданіи меня, все время кипѣлъ самоваръ. на этотъ разъ я почему-то всталъ нѣсколько раньше и сидѣлъ уже въ столовой. Очевидно никто не замѣтилъ моего прихода туда. Тетушка была въ своемъ будуарѣ, который находился черезъ одну комнату отъ столовой.
   Черезъ столовую прошелъ дядинъ лакей, старый Артемъ, исполнявшій также и обязанности домашняго курьера -- но не къ Никодиму Кондратьевичу, а къ тетушкѣ.
   Я слышалъ рѣшительно все, что дѣлалось въ домѣ. Онъ доложилъ, что пришла дѣвушка, нанимающаяся въ горничныя, за окончательнымъ отвѣтомъ.
   -- А, хорошо, сказала тетушка. Пусть она сюда войдетъ.
   Артемъ вернулся въ кухню, а черезъ минуту появился опять, но уже не одинъ, а въ сопровожденіи кандидатки въ горничныя, которая слѣдовала за нимъ. Я, разумѣется, осмотрѣлъ ее.
   Ея наружность обращала на себя вниманіе. Высокая ростомъ и статная, она была одѣта для горничной даже изысканно. Правда, тетка требовала, чтобы горничная по внѣшности гармонировала съ отборной обстановкой ея квартиры и, должно быть, уже сообщила ей объ этомъ.
   Но, кромѣ того, у нея было интересное лицо -- не то, чтобы красивое, скорѣе даже нѣтъ, но именно интересное -- оригинальное по чертамъ -- задорное, съ веселыми -- почти смѣющимися глазами. И этими глазами она быстро осмотрѣла меня и сейчасъ же отвела ихъ. Мнѣ показалось, что и губы ея чуть-чуть подернулись усмѣшкой.
   Артемъ указалъ ей дверь въ будуаръ, а самъ, проходя обратно черезъ столовую, тихонько сказалъ мнѣ.
   -- Вотъ это такъ ужъ пава! Не чета благочестивой Дуняшѣ!
   Когда онъ ушелъ, начался діалогъ въ будуарѣ, и я слышалъ его весь отъ слова до слова.
   -- Что скажете, милая? спросила тетушка.
   -- Я за отвѣтомъ-съ! сказала горничная, какимъ-то крѣпкимъ, твердымъ, хотя и не сильнымъ голосомъ.
   -- Да-да, я обѣщала вамъ. Но мнѣ надо прежде поговорить съ вами... Справки о васъ я получила. Онѣ ничего, недурныя. Вы служили у Заблоцкихъ?
   -- Да-съ... Я у нихъ три года служила-съ. Еще при покойной ихъ супругѣ.
   -- А почему же вы ушли отъ нихъ? Я говорила съ старшей барышней... Она очень довольна вами и даже не понимаетъ почему вы покинули ихъ.
   -- Это, сударыня, такое дѣло, что говорить не годится.
   -- А, да, да... Я понимаю. Это дѣлаетъ честь вашей скромности. Это началось уже послѣ смерти г-жи Заблоцкой?
   -- Вотъ именно-съ, даже полгода не прошло-съ...
   -- Да, мужчины, они всѣ такіе... А вы,-- значитъ, очень строгая?
   -- Я, барыня, обязана вамъ сознаться... Хотя я и дѣвушка, но у меня былъ грѣхъ...
   -- У васъ былъ ребенокъ... я знаю... Но это до меня не касается.
   -- Нѣтъ, я такъ, потому бываетъ, что господа узнаютъ и стыдятъ. Даже такіе есть, которые отъ мѣста отказываютъ...
   -- Но Заблоцкій вамъ не отказалъ отъ мѣста!
   -- Нѣтъ, они даже мнѣ разныя разности предлагали.
   -- Такъ что же?
   -- Я, барыня, не льщусь на интересъ... Они уже старый человѣкъ. У нихъ дочери... Вотъ старшей уже 25 лѣтъ... Зачѣмъ же? Я, конечно, дѣвушка съ пятномъ; а только у меня своя гордость есть.
   -- Значитъ, вы только по влеченію?
   -- Какое у нашей сестры, горничной, можетъ быть увлеченіе? Извѣстно, когда человѣкъ по душѣ, чего не отдашь ему! А на счетъ увлеченья,-- да намъ и время нѣтъ.
   -- Такъ, такъ... Вы разсудительны, моя милая, это мнѣ нравится... Но я вообще должна сказать вамъ, что не имѣю привычки вмѣшиваться въ частную жизнь прислуги. Есть господа, которые требуютъ отъ прислуги какой-то монашеской жизни, но мнѣ этого не нужно. Прислуга должна быть исправна въ своихъ обязанностяхъ, вотъ и все. Мало ли что бываетъ! Вотъ у насъ въ домѣ есть молодой человѣкъ. У молодыхъ людей всегда бываютъ романы... Ну, положимъ, у васъ съ нимъ завязался романъ. Мнѣ до этого нѣтъ никакого дѣла. Я только предупреждаю васъ, что не должно быть никакихъ исторій.
   -- Помилуйте, барыня, какія же исторіи...
   -- Ну, да, я это и говорю. Такъ вотъ что, милая,-- условія вамъ извѣстны, если я вамъ нравлюсь, то можете служить.
   -- Слушаю-съ, барыня. Прикажете прійти сегодня?
   -- Можете и завтра, какъ хотите.
   -- Слушаю-съ.
   Затѣмъ въ столовой опять появилась новая горничная. На этотъ разъ она уже посмотрѣла на меня съ большимъ любопытствомъ. А мнѣ отъ этого взгляда сдѣлалось почему-то неловко.
   Я представилъ себѣ, что она должна думать обо мнѣ теперь, послѣ упоминанія тетушки о "молодомъ человѣкѣ, живущемъ въ домѣ". Мнѣ казалось, что она должна презирать меня. Вѣдь смыслъ тетушкинаго замѣчанія былъ ясенъ. Новая горничная какъ бы приглашалась къ особой любезности къ "молодому человѣку, живущему въ домѣ".
   Это ужъ дѣйствительно было для меня открытіе. Что Никодимъ Кондратьевичъ дружески занимался моими сердечными дѣлами, къ этому я ужъ привыкъ, но чтобы этотъ вопросъ озабочивалъ также тетушку, этого я никакъ не могъ себѣ представить.
   Но открытіе шло дальше. Тетушка поднялась и тихими, почти неслышными шагами пошла черезъ гостинную въ кабинетъ. Опять я слышалъ разговоръ.
   -- Я нашла горничную, сказала тетушка.
   -- Да? Вотъ эту, красивую?
   -- Да, да... Представь, такъ и оказалось, какъ я думала... Этотъ Заблоцкій приставалъ къ ней... Она, видите-ли, признаетъ только по влеченію... И у нея дѣйствительно былъ ребенокъ, какъ сказала мнѣ м-ль Заблоцкая. Она мнѣ нравится. Такая разсудительная... Не знаю, я немного боюсь...
   -- Чего?
   -- Да вотъ этого ребенка.
   -- А развѣ ты обязалась воспитывать его?
   -- Нѣтъ... не въ томъ дѣло. Но представь, если... Ну если, напримѣръ, Вольдемаръ... и вдругъ -- ребенокъ...
   -- О, полно... Вольдемаръ вовсе не такой легкомысленный. При томъ же я какъ-нибудь поговорю съ нимъ...
   И послѣ этихъ, словъ въ кабинетѣ произошло движеніе, какъ будто они оба собирались выйти оттуда. Я ни за что не хотѣлъ быть открытымъ въ столовой. Поэтому я всталъ и быстро, громкими шагами направился въ кабинетъ.
   -- О, какъ ты сегодня поздно!.. сказала тетушка.
   -- Да, отвѣтилъ я, здороваясь съ ними: -- сегодня что-то заспался.
   -- Дать тебѣ чаю?
   -- Я самъ налью себѣ, тетя, не безпокойтесь.
   И послѣ этого я сейчасъ же вернулся въ столовую и тамъ быстро устроилъ все такъ, какъ будто только что начиналъ завтракъ.
   Но матеріала для размышленій это утро дало мнѣ пропасть. Вдругъ все освѣтилось передо мной по новому.
   Ну, строгость дядинаго пуризма уже раньше была въ моихъ, глазахъ поколеблена. Но тетушка... тетушка! О чемъ она заботилась? Мнѣ было совершенно ясно, что они объ этомъ предварительно говорили.
   Теперь передо мною выяснилось и другое. Я получилъ отвѣтъ на вопросъ: почему была разсчитана Дуняша, прекрасная горничная, которой дорожили?
   Она была совсѣмъ непригодна для той роли, которая между прочимъ, если не предписывалась, то допускалась... Со стороны тетушки это было, конечно, настоящее самопожертвованіе. И я увѣренъ, что иниціатива исходила изъ мудрой головы Никодима Кондратьевича. Никакая другая голова не могла произвести на свѣтъ такую дикую идею.
   Если я до сихъ поръ не былъ твердо увѣренъ въ томъ, что эти люди любятъ меня и заботятся обо мнѣ до самопожертвованія, то послѣ этого уже не могло быть сомнѣнія въ томъ. Но до чего странно было проявленіе ихъ любви и заботы!.. Признаюсь, я даже растерялся...
   Но, для меня теперь стало очевидно, что Никодимъ Кондратьевичъ добродѣтельно лгалъ, когда увѣрялъ меня, что тетя ничего не будетъ знать о моей катастрофѣ. Тетя знала все, но замѣчательно искусно скрывала это. Ни одного намека съ ея стороны я не слыхалъ. Но что она знала, теперь это было уже несомнѣнно.
   Чтобы прибѣгнуть къ такой крайней и исключительной мѣрѣ, какъ изгнаніе ни въ чемъ неповинной Дуняши и приглашеніе "подходящей" горничной, надо было дѣйствительно опасаться за мою цѣлость.
   И вѣдь тетушка какъ тщательно выбирала! Цѣлую недѣлю изъ конторы и по газетному объявленію къ ней являлись претендентки и, не будь такого необыкновеннаго соображенія, она могла-бы давно уже выбрать. Но она присматривалась, изучала, старалась проникнуть въ характеръ, въ отношеніе къ жизни. Она искала -- "дѣвушку съ пятномъ". Это пятно ей было необходимо. И вотъ нашла. Ее звали Лизой.
   На слѣдующій день Лиза пришла и вступила въ отправленіе обязанностей горничной.
   

IV.

   Я не могу сказать, чтобы я не обращалъ вниманія на Лизу. Она мнѣ нравилась и своей задорной наружностью и своей стройностью и своимъ характеромъ.
   Она, конечно, была лишена всякаго образованія, по ея природный умъ, даже въ такой тѣсной рамкѣ, какъ должность горничной, не пропускалъ случая сказаться. Никогда она не становилась въ тупикъ отъ вещей, которыя были для нея новы, а старалась понять, никогда не терялась. Если же ее удостоивали разговоромъ, то мнѣніе ея о вещахъ, конечно, самыхъ обыденныхъ, всегда были самостоятельны. При томъ, она очень выгодно отличалась отъ прежней, Дуняши, своей веселостью... Веселость ея проявлялась не въ глупомъ смѣхѣ, а въ ясномъ, какомъ-то радостно-здоровомъ выраженіи лица. Въ глазахъ ея было много живости. Въ нихъ ключемъ била жизнь. Дуняша-же, подъ давленіемъ своего монашескаго настроенія, всегда наводила на меня уныніе.
   Я даже признаюсь, что Лиза иногда прямо-таки волновала меня. Но я не сдѣлалъ ни одного движенія въ ея сторону. Могу сказать, что въ этомъ отношеніи я былъ чистъ и неуязвимѣно происходило это не отъ цѣломудрія, а совсѣмъ отъ другихъ причинъ. Цѣломудріе мое вообще тогда уже было подвержено сомнѣнію. Всѣ мои колебанія, все безпокойство моей душивъ этой области, какъ-то сами собой утишились и, если что меня охраняло отъ рискованнаго шага, -- такъ это чисто внѣшнія обстоятельства.
   По отношенію къ Лизѣ, и этой охраны не было. Мы жили съ нею въ одномъ домѣ, даже моя комната помѣщалась не въ ряду другихъ комнатъ, гдѣ жили Никодимъ Кондратьевичъ и тетя, а въ коридорѣ, который кончался кухней и жилищемъ прислуги.
   Но я не могъ забыть того удивительнаго діалога, который происходилъ между моей теткой и Лизой, а также между теткой и Никодимомъ Копдратьевичемъ. Ихъ предусмотрительность до такой степени упрощала положеніе, что его пошлость становилась очевидной и слишкомъ била въ глаза.
   При томъ-же я имѣлъ право быть увѣреннымъ, что столь попечительные родственники не остановятся на предварительной мѣрѣ и не откажутъ себѣ въ удовольствіи присматривать за Лой и дальше. И я ни за что не хотѣлъ давать пищу ихъ любопытству.
   Но отъ моего вниманія не ускользали странные, долгіе и выразительные взгляды, которые останавливала на мнѣ Лиза. Это началось недѣли черезъ три послѣ ея поступленія въ нашъ домъ. Раньше она какъ будто не обращала на меня вниманія или, можетъ быть, я не замѣчалъ.
   Утромъ, если мнѣ случалось пить чай безъ Никодима Кондратьевича Лиза ужасно старалась угодить мнѣ. Она появлялась въ ту же минуту, какъ я входилъ въ столовую, и принималась организовать мой завтракъ. Тетушка никогда не наливала мнѣ такого вкуснаго чаю, не предлагала такихъ пріятныхъ тартинокъ. Лиза чрезвычайно быстро изучила всѣ мои вкусы и видимо потакала имъ.
   -- Вы отлично наливаете чай, Лиза, говорилъ я, желая чѣмъ-нибудь доставить ей удовольствіе.
   -- Это только для васъ, отвѣчала она и улыбалась.
   Какіе вкусные бутерброды вы дѣлаете!
   -- Это только для васъ!
   Говорить долго, сколько-нибудь основательно, въ столовой, мы не могли. Другихъ же условій не было. Замѣчательно, что Лиза, на обязанности которой лежала между прочимъ уборка моей комнаты, никогда не входила туда, когда я былъ тамъ. Эта черта сильно располагала меня въ ея пользу. Ею какъ-бы зачеркивался въ ея отношеніяхъ ко мнѣ элементъ пошлости.
   Но однажды ей пришлось принести мнѣ зажженную лампу. Были сумерки. Я сидѣлъ за какимъ-то учебникомъ. Она поставила лампу на столъ, протянувъ руку изъ за моей спины, и сказала.
   -- Баринъ все учатся, все учатся!
   -- Вы находите, Лиза, что я такъ много учусь?
   -- А то какъ же? Придете домой, побѣдаете и сейчасъ за книгу."
   -- Но я цѣлые вечера провожу безъ книги.
   -- А гдѣ же вы ихъ проводите?
   -- У знакомыхъ.
   -- Съ барышнями?
   -- Да, тамъ и барышни бываютъ...
   -- Красивыя, должно быть?
   -- Есть и красивыя...
   -- Вотъ барышню,-- будь она и не красивая, а все ее полюбить можно, а горничную, такъ будь, какъ морская царевна, не полюбятъ.
   -- Да я не люблю красивыхъ, Лиза!
   -- Какже можно не любить красивыхъ?
   -- Да вотъ именно потому-то и не люблю, что ихъ нельзя не любить, а значитъ -- всѣ любятъ. Что за удовольствіе любить ту, которую любятъ всѣ? Когда я смотрю на нее. такъ въ это время, можетъ быть, еще 10 паръ глазъ тоже на нее смотрятъ, и мой взглядъ встрѣчается съ ними на ея лицѣ.
   -- Ха, ха, тихо засмѣялась Лиза:-- а это все равно, какъ у насъ въ деревнѣ работники, когда ѣдятъ кашу,-- такъ всѣ въ одну миску съ своими ложками лѣзутъ...
   -- Вотъ именно, Лиза, это такъ и есть,-- воскликнулъ я,-- восхитившись ея мѣткимъ сравненіемъ.-- Вы, Лиза, умная... Жаль, что у васъ нѣтъ образованія.
   -- А на что мнѣ оно? Горничной образованной быть нельзя. Никто и не возьметъ.
   -- Зачѣмъ же горничной? Тогда вы могли бы быть чѣмъ-нибудь другимъ... Акушеркой, фельдшерицей.
   -- Ахъ, ужъ и не знаю, что лучше. Знала я одну фельдшерицу, она въ больницѣ служила, такъ докторъ ею такъ помыкалъ, что она, бѣдная, плакала и говорила: если бы не эта моя проклятая образованность, пошла бы я лучше въ горничныя. А только я вамъ мѣшаю... Ужъ я пойду.
   -- Мнѣ пріятно съ вами разговаривать Лиза... Но все таки надо учить урокъ. Вечеромъ необходимо быть у знакомыхъ.
   Лиза совсѣмъ тихо пошла къ двери, пріотворила ее и остановилась.
   -- А тамъ вамъ очень весело будетъ? спросила она.
   -- Не думаю, Лиза.
   -- Такъ зачѣмъ же ѣдете?
   Да вѣдь это больше такъ, по привычкѣ и по обязанности... Меня просили и я обѣщалъ.
   Больше она ничего не сказала, а только почему-то тихо и продолжительно вздохнула.
   Странное существо! Въ ней было своеобразное изящество, не то изящество, къ которому приглядѣлся уже мой взглядъ въ обществѣ -- изящество воспитанія и свѣтской выправки. У Лизы было изящество природное, которое выражалось не въ движеніяхъ, не въ походкѣ, не въ позахъ, а въ интонаціяхъ и во взглядахъ. Когда я говорилъ съ нею -- она мнѣ казалась интересной. Мнѣ хотѣлось продолжать; и если бъ не проклятый урокъ по тригонометріи и не необходимость ѣхать на скучный вечеръ къ знакомымъ, гдѣ будутъ "все тѣ же", танцовать будутъ "все тоже", и говорить будутъ, все о томъ же",-- я съ удовольствіемъ проболталъ бы съ Лизой.
   Но теперь уже для меня было несомнѣнно, что Лиза не я только благоволитъ ко мнѣ, но, можетъ быть, даже увлечена моей особой. Я, конечно, нисколько не былъ увлеченъ ею, но она меня какъ-то особенно задѣвала. Я даже скажу, что въ ней было для меня что-то обаятельное. Но, такъ какъ она была все-таки горничная, хотя и своеобразная, я не думалъ объ этомъ серьезно.
   Зима шла. Мое время проходило обычно. Я вращался въ обществѣ. Именно только этимъ словомъ и я могу опредѣлить свое положеніе. Это было какое-то безсмысленное и безполезное вращеніе.
   Общество, по своему составу, вовсе не заключало въ себѣ тѣхъ элементовъ, которые давали бы ему право называться "высшимъ свѣтомъ". Но въ городѣ такихъ элементовъ и не было. Попадались отдѣльныя единицы -- какой нибудь графъ, владѣвшій въ губерніи помѣстьями и не питавшій склонности къ столичному шуму, или утомленный имъ; карьеристъ, у котораго на самомъ быстромъ бѣгу "сорвалось", и потому онъ добровольно заточилъ себя въ провинцію. Но они и жили особнякомъ, почти не смѣшиваясь съ обществомъ. Мѣстный же кругъ, считавшій себя высшимъ обществомъ, состоялъ изъ перворазборныхъ чиновниковъ, которые, по отношенію къ столичнымъ, занимали третьестепенное положеніе, но здѣсь, такъ какъ выше ихъ никого не было, высоко держали голову, богатыхъ помѣщиковъ и коммерсантовъ, догадавшихся получить образованіе и усвоить свѣтскій образъ жизни и пріемы. Среди нихъ было много иностранцевъ, давно жившихъ въ городѣ и совершенно обрусѣвшихъ. Въ этомъ кругу не было никакого общаго объединяющаго интереса, потому что дѣла у всѣхъ были разныя. Чиновникамъ не о чемъ было говорить съ коммерсантами, а коммерсантамъ съ помѣщиками.
   И такъ какъ общей идеи, которая захватила бы всѣхъ не было вовсе, то царила какая-то веселая пустота. Люди даже не задавались никакими цѣлями, кромѣ той, чтобы не скучно провести время. И это болѣе или менѣе удавалось при помощи такихъ простыхъ средствъ, какъ карты, танцы, ухаживаніе, флиртъ и безконечная пустая болтовня.
   Могу сказать по совѣсти, что, проведя въ этомъ обществѣ нѣсколько лѣтъ, я ничему у него не научился и, когда впослѣдствіи я его разобралъ и раскусилъ, то пришелъ къ заключенію, что оно было удивительно пустое и безнадежно-пошлое.
   И вотъ я усердно вращался въ этой пустотѣ и каждый день погружался въ эту пошлость. Пусть кто-нибудь не подумаетъ, что я пристрастенъ. Все это дѣйствительно такъ и было. Общество это составляли люди, которые ни за что не хотѣли быть самими собой, т. е. простыми людьми средняго круга. Если бы они оставались ими, у нихъ нашлись бы живые интересы и живая почва для общенія.
   Но они хотѣли во что бы то ни стало узурпировать амплуа высшаго свѣта и постоянно другъ передъ другомъ ломались подъ этотъ свѣтъ. Я даже думаю, что большинство изъ нихъ никогда непосредственно не наблюдало своего образца, а судило о немъ по наслышкѣ. Поэтому и проявленіе свѣтскости, по необходимости. было какимъ-то извращеннымъ общимъ мѣстомъ.
   Гимназія, не смотря на то, что я вошелъ уже въ возрастъ, по прежнему отъ меня ничего не требовала, кромѣ внѣшняго благонравія и благополучной сдачи уроковъ и экзаменовъ. И именно, ей нужно было сдаваніе, но не знаніе. За семь почти лѣтъ пребыванія въ гимназіи мы выработали блестящую систему сдавать урокъ, имѣя въ головѣ самыя скудныя познанія. Были, конечно, въ гимназіи люди, которые усердно и основательно учили уроки и, кромѣ того, считали книги, которыя дополняли ихъ знанія, но большинство обходилось посредствомъ "системы".
   Ее даже описать трудно, потому что вся она состояла изъ хорошаго знанія преподавательской слабости и приспособленія къ ней. У каждаго было сочинено особое приспособленіе. У одного достаточно было подсказывать, другой имѣлъ слишкомъ острый слухъ и тутъ надо было примѣнять раскрываніе книги, спрятанной за спиной товарища, сидѣвшаго впереди, третій отличался неудержимой говорливостью и ученики знали, что ему достаточно только правильно сказать начало урока, а затѣмъ онъ подхватитъ и все доскажетъ самъ -- и десятки другихъ невинныхъ обходовъ и штукъ.
   На экзаменахъ опять по каждому предмету особое приспособленіе. Учитель исторіи, напримѣръ, допускалъ подробнѣйшую программу на самыхъ билетахъ. Билеты были величиной въ осьмушку листа и на нихъ мельчайшимъ почеркомъ въ формѣ вопроса ловко былъ изложенъ весь билетъ.
   По латинскому языку приходилось держать въ карманѣ свой билетъ и, ловко спрятавъ тотъ, который былъ взятъ со стола, быстро вынуть его и отвѣчать то, что хорошо выучилъ.
   Математикъ прямо входилъ въ соглашеніе съ нами и мы знали, что билеты будутъ лежать въ извѣстномъ порядкѣ, а вызывать насъ будутъ по алфавиту съ конца.
   Словомъ, всѣ заботились о благополучномъ исходѣ. Нуженъ былъ всѣмъ хорошій результатъ для блестящаго отчета, который долженъ вызвать благосклонную похвалу высшаго начальства.
   И я могу сказать по совѣсти, что всѣ мы, обладая отличными отмѣтками и превосходными аттестатами, ровно ничего не знали; что также отмѣченные въ журналѣ, какъ благонравные молодые люди, мы покучивали, играли въ карты и преисправно посѣщали разныя Балахны, принося съ собою въ классъ отвратительныя болѣзни, и понемногу, но все-таки дѣятельно разрушали свои молодые организмы.
   Здѣсь я вспоминаю о моемъ пріятелѣ Роганскомъ. То, что произошло съ нимъ, я отношу прямо на счетъ нашего воспитателя Чупренко. Этотъ юноша былъ съ виду холодный, сдержанный, даже какъ-то непріятно сухой. Это отталкивало отъ него товарищей и у него ни съ кѣмъ не было сколько-нибудь теплыхъ отношеній.
   Но подъ этимъ покрываломъ таилась въ высшей степени, воспріимчивая и неустойчивая нервная система и какая-то неудержимая чувственность. Несмотря на свое сравнительно большое умственное развитіе, онъ поддался вліянію Чупренко гораздо легче и значительнѣе, чѣмъ другіе.
   Послѣ того знаменитаго нашего дебютнаго вечера, у него правда, былъ долгій антрактъ, когда онъ вовсе не ходилъ въ городской садъ. Но этимъ онъ былъ обязанъ только своей выдержкѣ, а его туда страшно тянуло, и послѣ Новаго года онъ вдругъ, точно съ цѣпи сорвался. Я по цѣлымъ недѣлямъ не встрѣчалъ его у знакомыхъ. Часто онъ опаздывалъ на первые уроки, потому что просыпалъ. Когда же появлялся въ обществѣ, то всѣ обращали вниманіе на то, что онъ худѣетъ, и въ лицѣ у него замѣчается какой-то анемичный оттѣнокъ.
   -- Ты былъ боленъ, что ли?-- спрашивалъ я его.
   -- Нѣтъ, такъ... Просто, мало спалъ...
   Онъ почему-то скрывалъ отъ меня свое сближеніе съ Чупренко.
   Въ эти мѣсяцы онъ какъ-то необыкновенно быстро, на глазахъ у всѣхъ, выросъ, или, какъ говорятъ, его выгнало, и у него оказался высокій ростъ.
   Однажды, это было уже въ началѣ марта, когда на улицѣ повѣяло весной, онъ пришелъ ко мнѣ. Онъ былъ знакомъ съ Никодимомъ Кондратьевичемъ и теткой и изрѣдка бывалъ у нихъ, но на этотъ разъ онъ прошелъ прямо въ мою комнату.
   Это было передъ вечеромъ, были ясные сумерки и я не хотѣлъ зажигать лампу. Когда онъ вошелъ и я взглянулъ на него, то страшно землистый оттѣнокъ его лица я приписалъ сумеречному освѣщенію вечера. Но, приглядѣвшись, я убѣдился, что сумерки здѣсь не при чемъ, что это есть дѣйствительный цвѣтъ его лица. Я протянулъ ему руку, но онъ не отвѣтилъ мнѣ тѣмъ же.
   -- Я не могу дать тебѣ руку,-- сказалъ онъ, какимъ-то унылымъ, подавленнымъ голосомъ.-- Я затѣмъ и пришелъ.
   -- Затѣмъ, чтобы не подать мнѣ руки?
   -- Затѣмъ, чтобы объяснить...
   -- Садись,-- сказалъ я, еще ничего не понимая и въ первую минуту даже заподозрѣвъ, что онъ пришелъ ссориться. Онъ сѣлъ, но какъ-то осторожно, точно боялся занять весь стулъ.
   -- Слушай,-- началъ онъ, мы съ тобой не друзья, конечно, но все же хорошіе пріятели. Друзей у меня нѣтъ... Не оказалось. Ни скажу это только тебѣ одному. Я боленъ.
   -- Да? Такъ это же не такъ ужъ страшно...
   -- Нѣтъ, это очень, страшно. Это не то, что тебѣ извѣстно. Это нѣчто самое худшее, самое ужасное...
   -- Ты это знаешь навѣрное?
   -- У меня отецъ докторъ...
   -- И ты сказалъ ему?
   -- Онъ самъ понялъ. Были домашнія трагедіи... но я ихъ перенесъ. Отецъ убѣдилъ меня, что съ этимъ можно жить.
   -- Развѣ, даже такъ ставился вопросъ?
   -- Да, я рѣшилъ застрѣлиться; но онъ, понимаешь ли, онъ мнѣ научно доказалъ... онъ заставилъ меня перечитать нѣсколько книгъ и я согласился съ нимъ... Къ тебѣ я пришелъ вотъ зачѣмъ. Такъ какъ общеніе со мной теперь представляетъ опасность, то нѣкоторое время я не буду ходить въ гимназію... Я не буду вовсе выходить изъ дома и появляться въ обществѣ. Я надѣюсь на твое, такъ сказать, пособничество. Ты объяви, что бываешь у меня, что я въ постели, сломалъ себѣ правую руку...-- затѣмъ, когда я приду въ гимназію,-- такъ какъ ты мой сосѣдъ по скамейкѣ, то мы можемъ сообщаться осторожно. Правая рука у меня будетъ на привязи, это дастъ мнѣ право никому не подавать ее. Ну, вотъ и все...
   -- Я все сдѣлаю, Роганскій, какъ ты хочешь... Когда мнѣ заходить къ тебѣ?
   -- Когда захочешь... Я буду двѣ недѣли безвыходно дома.
   -- Всѣ эти мѣсяцы ты проводилъ съ Чупренко?
   -- Да, я точно съума сошелъ... Видишь, во мнѣ сидитъ чортъ, котораго я и не подозрѣвалъ. У меня нездоровыя нервы, ихъ раздразнили... Теперь, когда я отрезвился, я вижу, что Чупренко, это -- какое-то чудовище... Но о немъ я ничего не сказалъ отцу и никому. Зачѣмъ? Пусть онъ ѣстъ свой педагогическій хлѣбъ. Ну, я ухожу,-- прибавилъ онъ, поднявшись.
   -- Я завтра буду у тебя...
   -- Какъ хочешь; прощай.
   Опять онъ по подалъ мнѣ руки и вышелъ. Я проводилъ его въ переднюю. Вышла туда Лиза, но онъ рѣшительно отклонилъ ея услуги и быстро надѣлъ пальто безъ посторонней помощи.
   -- Какой сердитый вашъ товарищъ,-- сказала Лиза.
   -- Онъ не сердитый, Лиза, онъ несчастный.
   -- А что же у него такое?
   -- Не могу вамъ разсказать, Лиза, потому что это его тайна, которую онъ мнѣ довѣрилъ.
   -- А, ну такъ тогда и не надо...
   Бѣдный Роганскій пострадалъ гораздо больше, чѣмъ думалъ его отецъ. Занятый практикой съ утра до вечера -- онъ былъ въ городѣ лучшій врачъ -- онъ не имѣлъ свободной минуты, чтобы изучить не только душу, но даже организмъ своего сына. На основаніи науки, онъ доказалъ ему, что его болѣзнь излѣчима, и что съ нею можно жить, но онъ не принялъ въ расчетъ того, что организмъ моего товарища не только былъ слабъ отъ природы, но еще сильно истощенъ образомъ жизни въ послѣдніе мѣсяцы, и при томъ у него были особыя наклонности, полученныя отъ рожденія. Лѣченье отъ этой болѣзни было для него непосильно и въ конецъ подорвало его.
   Роганскій никогда уже не оправился вполнѣ и трагическій конецъ все-таки не миновалъ его, но это случилось гораздо позже.
   Съ Лизой мы бесѣдовали урывками, и большей частью въ часы, когда она приносила мнѣ лампу. Ужъ это сдѣлалось почти обычаемъ, что лампа никогда не ставилась на мой столъ утромъ, какъ это дѣлалось при Дунѣ, а всегда Лиза приносила ее, когда наступали сумерки. Дѣлала она это съ очевиднымъ расчетомъ побесѣдовать со мною нѣсколько минутъ.
   Это были странныя отношенія. Сближеніе между нами происходило естественно и само собой очевидно развивалось на почвѣ молодости и непосредственнаго элементарнаго влеченія. Мы никогда не говорили съ нею ни о чувствѣ, ни о чемъ бы то ни было, имѣвшемъ отношеніе къ нему. Она входила, по обыкновенію, тихонько и медленно и подходила къ столу. Я въ это время всегда сидѣлъ за учебникомъ. Она ставила незажженную лампу на столъ и не отходила.
   Я чувствовалъ ея близость и прикосновеніе и не протестовалъ. Мы говорили о чемъ-нибудь, совсѣмъ не интересномъ, просто нужно было, чтобъ голоса наши раздавались, и въ этихъ голосахъ слышна была горячая дрожь.
   Иногда я чувствовалъ, что она какъ будто тѣснѣе хочетъ приблизиться ко мнѣ и тогда я ощущалъ опасность и съ чуть замѣтнымъ протестомъ произносилъ.
   -- Лиза?
   Она сейчасъ же отстранялась, и надъ моей головой раздавался тихій и чрезвычайно опасный для меня смѣхъ.
   -- Ахъ, вы... Ну, какой же вы... Ахъ!.. говорила она и вздыхала.
   Такъ проходили съ четверть часа, безсмысленные, но пріятные. Затѣмъ она, какъ бы зная сама мѣру, брала со стола спички и зажигала лампу.
   -- Ну, учитесь ужъ, Богъ съ вами!-- говорила она и исчезала.
   Ничего больше между нами не было, и мнѣ это нравилось. При видѣ Лизы, гдѣ бы я ни встрѣтилъ ее, я испытывалъ пріятное волненіе, въ которомъ не было ничего мучительнаго и тревожнаго, и мнѣ пріятно было сознавать, что между нами отношенія ни разу не перешли предѣла милыхъ.
   Но я былъ совершенно увѣренъ, что Никодимъ Кондратьевичъ и тетка думаютъ совсѣмъ иначе. Иногда мнѣ даже казалось, что, въ часы появленія Лизы съ лампой, въ коридорѣ, около моей двери, слышались сдержанные шаги.
   Можетъ быть, это было воображеніе, но отчасти это подтверждали взгляды, которые мои попечители бросали на меня и на Лизу во время завтрака и обѣда. Этими взглядами они точно благословляли насъ.
   Лиза же была у нихъ въ необыкновенномъ фаворѣ. Съ нею были ласковы, ей дѣлали подарки. Однажды она, придя въ обычный часъ, показала мнѣ маленькую и довольно изящную брошь, которую подарила ей моя тетка. Вещь была, конечно, не цѣнная, но для Лизы она представляла кое-что.
   -- Вотъ,-- сказала мнѣ Лиза,-- тетя ваша подарила мнѣ... Ужъ такъ ласковы со мной и... все даромъ...
   Тутъ она посмотрѣла на меня удивительно лукавыми и красивыми глазами и такъ комически засмѣялась, что и я развеселился.
   -- Ахъ, Лиза, умная вы, а не понимаете...
   -- Что понимать-то?
   -- А то, что... Вотъ вы этого не знаете: у насъ, въ гимназіи, когда у кого-нибудь учитель спрашиваетъ урокъ, а онъ не знаетъ, такъ товарищи тихонько подсказываютъ ему, и онъ, какъ попугай, повторяетъ. Такъ вотъ я терпѣть не могу, когда мнѣ подсказываютъ и ужъ, если не знаю, такъ молчу... Поняли?
   -- Нѣтъ... Ей же, ей, ничего не поняла. Кто подсказываетъ-то?
   -- Да они... Я указалъ по направленію къ комнатамъ дяди и тети. Развѣ они вамъ ничего не подсказали.
   -- А какъ?
   -- А эти подарки и эта ласковость?
   -- А-а... Такъ я поняла... Ахъ, вотъ вы какой... Такъ какъ же быть-то?
   -- А ужъ не знаю. Только ужъ вы лучше ко мнѣ. не заходите... А то вѣдь я скоро страдать начну...
   -- Страдать? Съ явнымъ выраженіемъ радости переспросил а Лиза.-- Такъ это хорошо!
   -- Что хорошо? Страданье?
   -- Да не оно само. А значитъ все-таки не какъ съ гуся вода.
   -- Лиза, да развѣ вы не видите?
   Но этотъ простой вопросъ оказзлся для нея необыкновенно многозначительнымъ. Для меня это было совсѣмъ неожиданно. Лиза вдругъ приблизилась ко мнѣ вплотную и, не давъ мнѣ времени опомниться и отстраниться, охватила мою шею обѣими руками, и отъ нея пахнуло на меня такимъ жаркимъ пламенемъ, что и я загорѣлся.
   -- Милый, мой, хорошій мой... Когда любишь, ни до кого нѣтъ дѣла... И все отдашь и ничего не пожалѣешь... Милый... хорошій...
   И она, прижавшись ко мнѣ, вся трепетала.
   И это оказалось сильнѣе меня. Сама страсть, да еще такая безрасчетная, непосредственная, стихійная, сгорала около меня. И въ этой страсти, въ томъ, какъ она выражалась, было что-то возвышающее. Лиза была прекрасна въ эту минуту. Я первый разъ въ жизни чувствовалъ близъ себя женщину.
   Все это вмѣстѣ покорило меня. Я забылъ и о дядѣ съ тетей и о своей твердости и пошелъ на встрѣчу безумному порыву.
   Черезъ четверть часа Лиза тихонько, нѣжно, любовно гладила мои волосы и говорила:-- я пойду... только не браните меня и не думайте, ни о чемъ не думайте. Только и хорошаго на свѣтѣ, когда любишь...
   

V.

   Никодимъ Кондратьевичъ и тетушка вели себя очень тактично и скрытно. Никогда ни однимъ намекомъ не дали они мнѣ понять, что допускаютъ какія-нибудь отношенія между мной и Лизой. Но все же мнѣ не трудно было понять, что они недоумѣваютъ.
   Они очевидно не могли допустить, чтобы при такихъ благопріятныхъ условіяхъ между двумя молодыми существами, при чемъ одно изъ нихъ -- Лиза явно даже для нихъ, показываетъ неравнодушіе -- не вышло сближенія. Ихъ вводила въ заблужденіе моя холодность и даже суровость по отношенію къ Лизѣ.
   Мы съ нею не сговаривались, но послѣ того вечера оба вели себя одинаково. Лиза какъ-то чутко схватила мою мысль и всецѣло сдѣлалась моей сторонницей. Если прежде дядя и тетя могли уловить нѣкоторые ея взгляды, брошенные въ мою сторону, то теперь и это было у нихъ отнято. Лиза была невозмутимо равнодушна съ виду. Всю свою нѣжность она берегла въ себѣ и отдавала мнѣ въ тѣ короткія и не частыя минуты, когда въ часъ сумерекъ она нѣсколько засиживалась у меня.
   Это было удивительное существо. Къ ней было приложимо выраженіе la grande amoureuse. Она дѣйствительно отдавала любви всю себя и обо всемъ на свѣтѣ забывала. И любовь-то ея была наивная и легковѣрная до послѣдней степени.
   Что я былъ ей? Что я представлялъ для нея? Она не знала ни моего характера, ни моихъ мыслей, ни даже моего образа жизни. Ей было извѣстно, что я почти ни одного вечера не провожу дома, что у знакомыхъ я встрѣчаю много дѣвушекъ и дамъ. Она знала и то, что у нихъ я имѣю успѣхъ, что я нравлюсь, и она страдала отъ этого. Изрѣдко это прорывалось у нея въ видѣ вздоха, но никогда она не позволяла себѣ упрекнуть меня. Ей нравилась моя наружность,-- единственное, что было доступно ей, ну, и конечно, моя молодость,-- и на этихъ устояхъ она построила далеко не легкое чувство.
   Я имѣлъ всѣ основанія думать, что чувство ея было глубоко. Она была старше меня всего на два года.
   Вскользь она въ нѣсколькихъ словахъ разсказала мнѣ о своемъ "пятнѣ". Это былъ нѣкто, котораго она любила. Онъ былъ машинистъ на пароходѣ. Два мѣсяца счастья -- его отпускъ, а затѣмъ онъ уѣхалъ, а вернулся уже съ другой. Въ это время она родила и потеряла ребенка.
   И ни малѣйшей злобы я не уловилъ въ ея рѣчахъ по его адресу. "Любила, что-жъ... любила и больше ничего... любила и отдала себя... и онъ былъ хорошъ для меня, тоже любилъ меня. А разлюбилъ меня, чѣмъ же онъ виноватъ?.. Это не отъ человѣка зависитъ".
   Съ удивительнымъ тактомъ она старалась ничѣмъ не затруднять мое существованіе. Если иногда ей случалось зайти ко мнѣ въ неудобный часъ, ей стоило только намекнуть, сказать: "Лиза!" и она уже понимала и сейчасъ же, безъ огорченія, безъ малѣйшаго намека уходила.
   Встрѣтивъ такое существо при первыхъ шагахъ моей жизни, я долженъ былъ составить себѣ представленіе о любви, какъ о чемъ-то высокомъ, всеобъемлющемъ. Лиза -- горничная, совсѣмъ не образованный умъ, едва только грамотная -- по отношенію ко мнѣ -- любимому, стояла на недосягаемой высотѣ. Мнѣ не были нужны ея жертвы, но если бы жертва понадобилась, она принесла бы ее безъ размышленія и при томъ не взвѣшивая и не соразмѣряя съ своими силами и положеніемъ. И потомъ, въ свое время эта жертва была принесена...
   Что до меня, то мое отношеніе къ ней питалось двумя свойствами: глубиной и какимъ-то особеннымъ изяществомъ ея чувства. Эти свойства трогали меня глубоко, а какъ женщина, она неотразимо притягивала меня къ себѣ.
   Это не могло быть глубокимъ; но Лиза съ какой-то удивительной разумностью довольствовалась тѣмъ, что есть, и никогда Ѣне разспрашивала меня, люблю ли я и какъ люблю, и такимъ образомъ не заставляла меня лгать. Она была вся поглощена своимъ собственнымъ чувствомъ. Оно наполняло ея душу, захватывало все ея существо.
   Одинъ разъ я былъ просто пораженъ ея чуткостью. Такой утонченности я отъ нея не ждалъ.
   -- Не знаю, былъ ли это, какъ раньше, со стороны тетушки поощрительный авансъ, или она, замѣтивъ перемѣну въ нашихъ отношеніяхъ, сочла своимъ священнымъ долгомъ отблагодарить "умную горничную" или, можетъ быть, это было даже просто сдѣлано безъ всякой задней мысли,-- тетушка сдѣлала ей подарокъ,-- тончайшее колечко, съ неособенно цѣнными сибирскими камушками.
   Прежде въ такихъ случаяхъ Лиза приходила ко мнѣ и показывала подарокъ обязательно съ какой-нибудь юмористической выходкой. Теперь она пришла смущенная и крайне озабоченная.
   -- Ахъ, ты, Боже мой... Ахъ... скорбно восклицала она.
   -- Что случилось, Лиза?
   -- Да вотъ... ужъ не знаю, какъ и быть... Отъ тетушки-то подарокъ... Вотъ.
   Я въ первую минуту не понялъ, въ чемъ она находитъ огорченіе и именно потому не понялъ, что не ожидалъ отъ нея такой душевной тонкости.
   -- Что же тебя тревожитъ?-- спросилъ я.
   -- Да вѣдь теперь, не годится это... нехорошо... Это словно заплатили... Ахъ, какъ непріятно! А отказаться нельзя же...
   -- Да, нельзя, сказалъ я и вдругъ задумался.
   Она еще что-то говорила, но я былъ разсѣянъ, потому что мысли мои не отпускали отъ себя мое вниманіе, а когда Лиза ушла, я предался имъ вполнѣ...
   Эта тревога Лизы по поводу подарка внесла совершенно новый мотивъ въ мое сознаніе. Да, Лиза -- горничная, Лиза -- лишенная образованія, натолкнула меня на мысль, которая должна была гораздо раньше прійти въ мою голову, но не пришла. Какъ я могъ, зная, что мои милые заботливые родственники, чуть не явно пригласили ее на роль какой-то страховательницы меня отъ рискованныхъ увлеченій, что они, имѣя именно это въ виду платятъ ей хорошее жалованье,-- балуютъ и поощряютъ подарками,-- какъ я могъ продолжать мои отношенія съ ней? Въ тотъ день, когда произошло между нами сближеніе, даже раньше, когда оно сдѣлалось возможнымъ, я долженъ былъ или безповоротно отказать себѣ въ этомъ или поставить Лизу въ другое положеніе.
   И я, нервно расхаживая по своей комнатѣ, волновался, кипятился, но ясно видѣлъ, что все это безполезно. Отказаться отъ близости съ Лизой -- но вѣдь такое рѣшеніе уже было у меня, и я думалъ, что оно твердо и безповоротно, но это кончилось моей слабостью. Лиза не захочетъ помогать мнѣ въ эторъ. Для чувства она не признаетъ никакихъ законовъ и препятствій. А другое -- поставить Лизу въ независимое положеніе -- какъ я это сдѣлаю?
   И въ первый разъ явилась у меня мысль о своемъ собственномъ положеніи, о моей полной зависимости отъ Никодима Кондратьевича и тетки, отъ ихъ благорасположенія ко мнѣ, т. е. значитъ, отъ того, довольны они мной или нѣтъ. Да, у меня были отецъ и мать и, если-бъ понадобилось, они никогда не отказали бы мнѣ въ помощи. Но я слишкомъ отстранился отъ нихъ. За эти послѣдніе три года я нѣсколько разъ въ году писалъ имъ письма, въ которыхъ докладывалъ о своемъ здоровья и объ успѣхахъ въ гимназіи, и письма эти, хотя по формѣ были сыновне -- почтительныя, хотя въ нихъ фигурировали слова: "милые, дорогіе", тѣмъ не менѣе были такъ холодны, что не давали мнѣ никакого права расчитывать на помощь моихъ стариковъ.
   Конечно, явилась мысль о работѣ -- но въ какомъ жалкомъ худосочномъ видѣ предстала она предо мной! Въ гимназіи у меня были товарищи, которые усердно давали уроки и не только сами жили этимъ заработкомъ, но еще поддерживали родныхъ. И вотъ, не знаю -- откуда у меня взялся такой взглядъ, будто въ этомъ есть что-то такое, чего надо стыдиться. Этихъ тружениковъ я, правда, не презиралъ, но у меня по отношенію къ нимъ было какое-то чувство сожалѣнія.
   Такъ въ приличномъ обществѣ относятся къ человѣку, у котораго грязный воротничекъ рубахи или заплата на сапогѣ, когда знаютъ, что это у него происходитъ не отъ неряшливости, а отъ бѣдности. Я долженъ сказать, что никогда никто не внушалъ мнѣ такихъ мыслей и чувствъ. Никодимъ Кондратьевичъ, повинный во многихъ нелѣпостяхъ моей жизни, въ этомъ былъ неповиненъ. А его личный примѣръ могъ бы внушить мнѣ какъ разъ противоположный взглядъ. Онъ всего добился личнымъ трудомъ. Онъ и теперь, когда уже занималъ генеральское мѣсто и получалъ солидный окладъ, не переставалъ усердно работать, исправно посѣщая мѣсто своей службы и каждый вечеръ по нѣсколько часовъ отдавая время своему служебному портфелю.
   Въ гимназіи не переставали подъ разными соусами преподносить намъ изреченія на русскомъ, французскомъ, латинскомъ и славянскомъ языкахъ и изъ этихъ изреченій явствовало, что честный трудъ весьма почтенная вещь. И тѣмъ не менѣе въ моей душѣ не образовалось никакого почтенія къ честному труду.
   По всей вѣроятности виновата въ этомъ была дѣйствительно искренняя любовь ко мнѣ Никодима Кондратьевича и тетки. Всю жизнь они жаждали имѣть потомство, а, не получивъ его, всю силу своей накопленной нѣжности обрушили на меня. И ужъ они дѣйствительно старались окружить меня всѣми, доступными имъ, благами жизни. Меня возили въ гимназію въ экипажахъ, мнѣ шили одежду -- и форменную и обыкновенную, въ которой я щеголялъ на вечерахъ и лѣтомъ на берегу моря,-- у лучшаго портного. Меня окружали такимъ довольствомъ, какъ будто я былъ наслѣдникъ неисчерпаемыхъ милліоновъ, и мнѣ никогда не предстояло заботиться о себѣ.
   Общество, въ которомъ я вращался, то же не могло способствовать внѣдренію въ моей душѣ этихъ странныхъ взглядовъ и чувствъ. Оно вовсе не состояло сплошь изъ людей съ большими средствами. Такіе считались въ немъ рѣдкими единицами, но всякій, попавшій въ него, старался жить или по крайней мѣрѣ имѣлъ видъ живущаго такъ, какъ будто ему вовсе не надо думать о завтрашнемъ днѣ.
   На этой почвѣ разыгрывались драмы. Многія семьи разорялись и вдругъ внезапно выбывали изъ нашего круга. Но я этого не видѣлъ, и не зналъ, я видѣлъ только шумное, хотя и пустое веселье.
   Но вѣрно то, что, когда мнѣ пришла въ голову мысль о работѣ, т. е. о даваніи уроковъ, то я самъ показался себѣ жалкимъ и смѣшнымъ. И какъ я сталъ бы искать эти уроки? Кто далъ бы ихъ мнѣ? Кто повѣрилъ бы, что это мнѣ нужно? Да и что я могу преподать? Я зналъ только уроки, когда ихъ надо было отвѣчать, но дѣйствительныхъ знаній у меня не было.
   А еще: какую сенсацію это произвело бы у дяди и тети. И эту мысль мнѣ пришлось оставить, какъ совершенно негодную.
   Я мучился безплодными мыслями и наконецъ остановился на одной. Я рѣшилъ написать отцу. Я зналъ, что средства его не велики, но въ то же время не такъ же ничтожны, чтобы онъ не могъ помочь мнѣ. Я никогда не задавалъ ему вопроса о томъ, какое онъ получаетъ содержаніе, но такъ какъ на его рукахъ было большое дѣло, то ясно, что ему не могли платить слишкомъ мало, и, если принять въ расчетъ, что мое воспитаніе ему ничего не стоило, то у него даже должны быть сбереженія.
   Я долго обсуждалъ письмо. Его надо было написать искусно. Я не хотѣлъ лгать моему отцу, не хотѣлъ сочинять какую-нибудь исторію. Но въ то же время я ни за что не рѣшился бы сказать ему всю правду. И я выбралъ нѣчто среднее. Я написалъ: "Дорогой папа, я совершенно доволенъ своимъ положеніемъ въ домѣ Никодима Кондратьевича и тети, которые доставляютъ мнѣ все необходимое и даже гораздо больше. Я ни въ чемъ не нуждаюсь. И я, какъ вы знаете, никогда не тревожилъ васъ своими просьбами. Теперь у меня есть нужда.-- Я не могу вамъ объяснить ее, потому что она не совсѣмъ моя нужда, вы это поймете... Я прошу васъ просто повѣрить мнѣ, что это не легкомысленное желаніе имѣть совсѣмъ лишнія деньги, а что это дѣйствительно нужно. Просьба моя вотъ въ чемъ. "Если только для васъ это Судетъ не слишкомъ трудно, или лишеніемъ,-- присылать мнѣ каждый мѣсяцъ рублей 30.
   Но долженъ еще сказать вамъ, что Никодимъ Кондратьевичъ и тетя ничего не знаютъ и не должны знать объ "этой моей просьбѣ. И они такъ же ни въ какомъ случаѣ не должны знать, что я буду получать отъ васъ эти деньги. Этимъ я довѣряю вамъ свою тайну, которой никто, кромѣ васъ, не будетъ знать, поэтому и высылать деньги никакъ нельзя сюда, на квартиру. Я прошу васъ высылать ихъ на имя моего товарища Роганскаго, адресъ котораго здѣсь прилагаю. Можете быть увѣрены, что деньги будутъ переданы мнѣ".
   Мнѣ было нелегко рѣшиться на посылку этого письма. Письмо было опущено въ ящикъ. Я ждалъ уже больше недѣли и недоумѣвалъ, почему отецъ не отвѣтилъ мнѣ тотчасъ. Прошло еще нѣсколько дней, а отвѣта все еще не было.
   И вотъ, наконецъ, мнѣ принесли письмо, но странно: оно было съ черной рамкой. Что это значитъ? Кто умеръ? Я не могъ себѣ представить. Мнѣ въ голову никогда не приходила мысль о томъ, что тамъ, въ деревнѣ, кто-нибудь изъ моихъ можетъ умереть.
   Да и кто же? Ни Маринка, ни ея мать своею смертью не вызвали бы черной рамки... Отъ этой мысли у меня закружилась голова. Кто же? Вѣдь на конвертѣ почеркъ отца. Значитъ, мать?
   Но я, держа въ рукѣ конвертъ и боясь раскрыть его, гналъ эту мысль и придумывалъ, что могъ умереть кто нибудь изъ родственниковъ отца или матери. И мнѣ мучительно до боли не хотѣлось распечатывать письмо. Но это надо было сдѣлать. И я прочиталъ строки, выведенныя крупнымъ, дѣловымъ почеркомъ отца.
   "Милый мой сынъ, Володя..."
   Уже въ этомъ обращеніи я почуялъ ужасъ предстоящей правды. Въ прежнихъ письмахъ отецъ всегда писалъ: "Милый нашъ сынъ..."
   Я продолжалъ читать: "Съ непосильной болью сердца извѣщаю тебя о постигшемъ насъ обоихъ -- меня и тебя, мой сынъ,-- горѣ: третьяго дня скончалась твоя мать, моя обожаемая жена и вѣрный другъ".
   У меня потемнѣло въ глазахъ. Мое предчувствіе было ужаснымъ пророчествомъ. Но это было такъ неожиданно и невѣроятно. Мать всегда казалась мнѣ такой здоровой и прочной.
   Я долго не могъ овладѣть собой, чтобы вновь приняться за чтеніе письма. Вотъ его продолженіе:
   "Она болѣла недолго, и никто изъ насъ не имѣлъ даже въ мысляхъ, что можетъ случиться такой исходъ. Земскій докторъ, котораго ты немного знаешь, опредѣлилъ легкій брюшной тифъ и лѣчилъ ее отъ этой болѣзни, но вдругъ температура ея тѣла быстро поднялась, какое-то внутреннее страданіе стало ее нестерпимо мучить и только тогда нашъ докторъ понялъ, что это не тифъ, а нарывъ во внутренностяхъ. Онъ заговорилъ объ операціи, которая могла бы ее спасти, но было уже поздно. Ночью того же дня наша бѣдняжка скончалась. Послѣднія ея мысли были о тебѣ, мой милый сынъ. Ахъ, какъ она скорбѣла, что не увидитъ тебя! Вѣдь она чувствовала, что умираетъ. Безполезно было извѣщать тебя телеграммой. Ты не могъ бы поспѣть, да и растерялся бы до послѣдней степени. Вчера мы ее похоронили и теперь вотъ пишу тебѣ и лью неутѣшныя слезы. Крѣпко обнимаю тебя и надѣюсь скоро увидѣть. Милая Маринка и ея мать, такъ же, какъ и я, въ глубокомъ горѣ и стараются утѣшать меня. Онѣ посылаютъ тебѣ поклонъ. Передай и ты мой сердечный поклонъ Никодиму Кондратьевичу и твоей любезной тетушкѣ".
   Но когда я перевернулъ страницу., чтобы дочитать конецъ письма, изъ него выпалъ листокъ бумаги. Я поднялъ его съ полу. Это была дополнительная записка, тоже отъ отца:
   "О твоей просьбѣ пишу отдѣльно, чтобы ты могъ то мое письмо показать дядѣ и тетѣ. Вѣрю тебѣ и не спрашиваю, для чего и зачѣмъ и, такъ какъ у тебя могутъ быть и другія нужды -- не обо всемъ же говорить тетѣ,-- то съ этой же почтой посылаю на имя твоего товарища 50 рублей и буду высылать такую же сумму ежемѣсячно".
   Да, эта посылка могла бы доставить мнѣ много радости, если бы она не сопровождалась такимъ страшнымъ извѣстіемъ. Смерть въ первый разъ подошла ко мнѣ такъ близко и такъ безпощадно. Явились горькія мысли о моей виноватости передъ матерью, о той незаслуженной холодности, о небрежности, которыя я проявлялъ къ ней.
   Это былъ мучительнѣйшій день въ моей жизни. Я спряталъ маленькую записку отца въ карманъ, а съ письмомъ пошелъ къ теткѣ. Она сразу замѣтила, что я страшно взволнованъ и страшно блѣденъ. Я далъ ей письмо и невольно слѣдилъ за ея лицомъ. Оно выразило все, что полагается выражать при чтеніи подобныхъ извѣстій. Глаза ея на минуту сдѣлались большими и неподвижными, углы рта опустились, а самый ротъ слегка рас: крылся, какъ бы для стона, руки приподнялись кверху, какъ будто она собиралась воздѣть ихъ къ небу; но искренней, хотя бы неглубокой, скорби она не испытывала. Восклицанія, которыя раздались послѣ этого, вполнѣ соотвѣтствовали ея маскѣ.
   -- Боже мой, какъ это неожиданно, какъ это ужасно, какъ жестоко! Бѣдный твой отецъ! Какъ ты долженъ страдать, мой мальчикъ!
   Я отвернулся, потому что мнѣ хотѣлось заплакать, но не отъ горя,-- я никогда не обнаружилъ бы передъ нею своего горя въ формѣ слезъ,-- а отъ злости на то, что существуютъ такія слова и такіе шаблоны для выраженія лица, которыми люди, ничего не чувствуя, могутъ поддѣлывать чувства.
   Но это было только нѣсколько секундъ, потомъ пришелъ на помощь мой разумъ -- тотъ самый, какимъ руководились въ жизни тетка и ея мужъ, и я пришелъ къ заключенію, что въ сущности у нея нѣтъ никакихъ причинъ глубоко скорбѣть. Она почти не знала моей матери. Ей было извѣстно, что гдѣ-то въ далекой деревнѣ живутъ родственники, она посылала имъ поклоны, а въ послѣдніе годы, кромѣ того, была благодарна имъ за то, что они не только произвели на свѣтъ сына, а и довѣрили ей его воспитаніе, что въ ея прескучной и однообразной жизни было большимъ развлеченіемъ.
   Пріѣхалъ дядя, узналъ и сдѣлалъ почти точь въ точь такое же лицо и, несмотря на мое глубокое горе, едва не заставилъ меня разсмѣяться, когда изъ устъ его я услышалъ почти буквально тѣ же восклицанія, какія за полчаса передъ этимъ произнесла тетка. *
   -- Ахъ, бѣдный твой отецъ... И такъ внезапно... Нѣтъ, это просто какая-то жестокость, ты долженъ ужасно страдать, Вольдемаръ...
   Но онъ все-таки не могъ обойтись безъ своей обычной домашней философіи и прибавилъ нѣсколько сентенцій о смерти. Онъ находилъ, что со смертью надо разъ навсегда примириться, такъ какъ, сколько бы мы ни возмущались ею, она будетъ существовать.
   Я ушелъ къ себѣ, сѣлъ къ столу и, склонивъ голову на руки, плакалъ. Безсмысленный шумъ городской жизни, круженіе головы отъ этого вздорнаго вращенія въ обществѣ, эгоизмъ моей пустынной и какъ-то ни на чемъ не утвержденной молодости, все это помогло мнѣ быть забывчивымъ, черствымъ -- неблагодарнымъ; но въ дѣйствительности я безумно любилъ мою мать.
   И меня охватило отчаяніе отъ мысли, что я ничѣмъ не доказалъ ей этого. Что она умерла, должно быть, съ сомнѣніемъ къ моей любви, и что это уже непоправимо.
   Тихо спускались сумерки, точно густой пеленой окутывая меня со всѣхъ сторонъ, и мнѣ казалось, что я сливаюсь съ ними Чуть слышно скрипнула дверь, и позади меня послышались шаги. Я сдѣлалъ напряженіе мысли и понялъ, что это Лиза въ обычный сумеречный часъ пришла съ лампой. Я не поднялъ головы. Она подошла къ столу, поставила лампу и, разглядѣвъ мою позу, замерла.
   -- Что это съ вами, Володя? (она такъ всегда называла меня).
   Я не отвѣтилъ.
   -- Не скажете? Какимъ-то грустнымъ голосомъ промолвила она и не получила отвѣта.
   Тогда я опять услышалъ ея шаги. Она еще медленнѣй, еще неслышнѣй удалялась. Я слышалъ, какъ она взялась за ручку двери, и мнѣ вдругъ стало ужасно, жаль отпустить ее обиженной.
   -- Лиза, позвалъ я ее и поднялъ голову.
   Она въ тотъ же мигъ была около меня.
   -- Горе какое-нибудь? Спросила она, съ невыразимымъ сочувствіемъ глядя въ мои заплаканные глаза.
   -- Умерла моя мать...
   Лицо ея точно замерло. На немъ не только не появилось тѣхъ обычныхъ шаблонныхъ линій, которыми принято выражать скорбь, а напротивъ, скорѣе она старалась подавить въ себѣ скорбное чувство, чтобы не растравлять моей раны. Такое у меня было впечатлѣніе.
   -- Нѣтъ большаго горя на свѣтѣ, Володя... тихимъ голосомъ, почти шепотомъ произнесла она.-- Иной и не знаетъ и не чувствуетъ... а все же нѣтъ у него и не будетъ въ жизни большаго горя...
   Она точно угадала мою муку. Я почувствовалъ въ ней близкое мнѣ существо, настоящаго друга, которому можно показать всю глубину своего горя. Я прижалъ голову къ ея груди и выплакался въ волю.
   Въ этотъ день я ничего не сказалъ ей о своемъ планѣ. Отцу я отвѣтилъ нѣсколько сочувственныхъ словъ и поблагодарилъ его за исполненіе просьбы.
   Дня черезъ два я зашелъ къ Роганскому. Деньги у него уже были получены для меня. Я просилъ его не говорить о нихъ моимъ родственникамъ.
   Прошла недѣля и только тогда я почувствовалъ себя въ состояніи говорить съ Лизой о дѣлѣ. Объяснить ей было чрезвычайно легко. Самая мысль моя вѣдь была косвенно внушена ею, и для этой мысли у нея въ душѣ вполнѣ созрѣло настроеніе. Она только не умѣла ясно выразить ее.
   Когда же я объяснилъ, въ чемъ дѣло, она просто растерялась отъ радости.
   -- Ахъ... ахъ... да это же такъ хорошо!.. такъ отлично! Ахъ, Володя, какой же вы хорошій!.. Восклицала она съ радостносіяющими глазами.-- Только для чего же мнѣ такъ много? Я вѣдь шить умѣю... О, мнѣ только машинку надо достать напрокатъ... Такъ я еще столько заработаю... Вотъ хорошо! Ахъ, Боже мой... да какъ же это хорошо!.. А то уже правда... Такъ неловко мнѣ тутъ жить... Все украдкой надо, да и украдку-то они отлично видятъ... и такъ смотрятъ на меня, что даже краснѣть я стала... Ахъ, Володя, какой вы хорошій!
   Водвореніе Лизы въ новомъ жилищѣ не потребовало отъ меня никакихъ хлопотъ. Она не допускала и мысли, чтобы я съ этимъ возился. Въ первое воскресенье она отпросилась у тетушки на цѣлый день. Пришлось соврать: она сказала тетушкѣ, что пріѣхали ея родные изъ деревни. Тетушка охотно отпустила ее, не подозрѣвая, какой здѣсь скрывается подкопъ подъ нее.
   А когда вечеромъ Лиза вернулась, она нашла минуту шепнуть мнѣ, что отыскала себѣ комнату и что даже машинки не надо будетъ брать напрокатъ: у хозяйки оказалась машинка и за два рубля въ мѣсяцъ ею можно пользоваться, сколько угоцно. Лицо Лизы сіяло, она была страшно довольна.
   А черезъ два дня произошла трагедія, но она произошла въ то время, когда я былъ въ гимназіи. Когда я пришелъ домой и явился къ тетѣ, она была взволнована.
   -- Представь, какая новость,-- сказала она мнѣ.-- Лиза отъ насъ уходитъ.
   -- Неужели?-- воскликнулъ я. Но тонъ мой свидѣтельствовалъ только о нѣкоторомъ любопытствѣ, не больше.
   -- Да, вообрази, сегодня утромъ явилась и преподнесла мнѣ этотъ сюрпризъ! Ея родные, оказывается, открываютъ какую-то мастерскую, а она, оказывается, умѣетъ шить. И они потребовали, чтобы она жила у нихъ. Мнѣ это очень непріятно, потому что она прекрасная горничная, но согласись, что я не могу упрашивать ее.
   Когда пріѣхалъ Никодимъ Кондратьевичъ, ему тоже была разсказана эта исторія. Этотъ оказался скептикомъ и не совсѣмъ повѣрилъ въ родныхъ Лизы.
   -- Можетъ быть, она чѣмъ-нибудь недовольна у насъ? Предположилъ онъ и при этомъ почему-то посмотрѣлъ на меня.
   -- Ну, ужъ,-- отвѣтила тетушка -- если она у насъ была не довольна, то не знаю ужъ, гдѣ ей угодятъ...
   -- Или нашла лучше мѣсто?-- сказалъ дядя.
   Я счелъ нужнымъ вставить свое замѣчаніе.-- Лучшаго мѣста, чѣмъ здѣсь, ей нельзя найти... Вы такъ ее баловали...
   Но за этими замѣчаніями моихъ родственниковъ явно скрывалось глубокое недоумѣніе. Они видѣли мое полное равнодушіе къ факту ухода Лизы и ничего не понимали.
   

Глава четвертая.

I.

   Конецъ сезона прошелъ быстро; онъ былъ наполненъ заботой о переходѣ въ 8-й классъ. Я довольно часто бывалъ у Лизы и просиживалъ у нея часы. Она была какъ-то необыкновенно счастлива, я сказалъ бы преувеличенно, если бы счастье было такого рода вещь, которую можно преувеличить. Казалось, этотъ человѣкъ получилъ отъ жизни какъ разъ то, что ему было нужно, всѣ его запросы были удовлетворены, не оставалось ни одного пустого мѣстечка. И потому глаза ея всегда были ясны, въ лицѣ ни облачка, ни тѣни, рѣчи веселыя, смѣхъ здоровый.
   Мнѣ пріятно было проводить у нея время. Тамъ я вступалъ въ совсѣмъ особую атмосферу, какойше находилъ нигдѣ въ другихъ мѣстахъ. Въ гимназіи я всегда ощущалъ тягость обязанностей. Тамъ все было обязанностью, тамъ такъ мило было поставлено дѣло, что не было ни одного движенія, которое казалось бы добровольнымъ и потому пріятнымъ. Уроки были скучны. Такія науки, какъ исторія литература, которыя сами по себѣ заключали цѣлую бездну захватывающаго интереса умудрялись превратить въ тяжелый наборъ фактовъ, лѣтъ и цитатъ и чуть не на вѣчныя времена внушили къ нимъ страхъ и отвращеніе. Въ послѣдствіи, когда мой умъ, подъ вліяніемъ свѣтлаго воздуха, навѣявшаго на меня внѣ школы, проснулся, мнѣ стоило большихъ усилій побѣдить эти чувства.
   Въ обществѣ, которое въ качествѣ "высшаго круга", было замкнуто и неохотно впускало въ себя свѣжій элементъ, всѣ пріѣлись другъ другу, такъ что иногда противно было встрѣчаться... Дома у насъ было скучно. Никодимъ Кондратьевичъ получила, чинъ и повышеніе по должности; отъ этого онъ сталъ еще величественнѣе и его склонность по поучительнымъ изрѣченіямъ увеличилась. Да, кромѣ того, и въ обществѣ и дома у меня были обязанности, когда же я приходилъ къ Лизѣ, у меня осталось только право, право быть естественнымъ, простымъ, думать, говорить и дѣлать, что хочется. Всѣ мои проявленія встрѣчались тутъ дружескимъ одобреніемъ, здѣсь я не могъ быть виноватъ или не правъ въ чемъ-нибудь, здѣсь я царилъ.
   Лиза дѣйствительно очень скоро нашла себѣ работу, и это помогло ей обставиться мило. Она ни за что не хотѣла брать у меня всѣ деньги, которыя я получалъ отъ отца и, такъ какъ у меня, благодаря заботливости тетки и Никодима Кондратьевича, было все, что нужно и даже много лишняго, то я откладывалъ деньги, и они накоплялись.
   И вотъ наступило лѣто. Я перешелъ въ 8-й классъ. И, такъ какъ все совершалось по разъ заведенному порядку, то въ домѣ укладывали вещи, чтобы перевезти ихъ на лѣтное положеніе и затѣмъ переѣхать на дачу, къ морю. Предъ отъѣздомъ я зашелъ къ Лизѣ. Лицо ея сдѣлалось печально, и она вздохнула.
   -- Ахъ Володя... на этотъ разъ не выдержала она и высказала свое огорченіе.
   -- Но, Лиза, вѣдь это же близко. Сорокъ минутъ идетъ трамвай... Я буду пріѣзжать...
   -- А разумѣется, разумѣется... поспѣшно согласилась Лиза;-- я же ничего и не говорю... Развѣ я что-нибудь сказала, Володя?
   -- Нѣтъ, Лиза, не сказала. Но ты игорчпаась...
   -- А развѣ нельзя огорчаться? Хоть и сорокъ минутъ только, а все же такъ часто у:ке нельзя будетъ вамъ пріѣзжать...
   Она неизмѣнно продолжала говорить мнѣ вы и только въ минуты особой близости позволяла себѣ роскошь перейти на ты. Она была права. Теперь я бывалъ у нея почти каждый день, а съ дачи ѣздить такъ часто будетъ невозможно. Ежедневныя отлучки въ городъ были бы замѣчены и поставлены мнѣ на счетъ. Я могъ только пообѣщать ей какъ можно чаще пользоваться услугами трамвая, но заранѣе зналъ, что въ этомъ потерплю неудачу. Но она осталась вѣрна себѣ, выдержала характеръ и съумѣла воротить себѣ свободную и обычную безоблачную веселость и часъ, который я провелъ съ нею, не былъ ничѣмъ омраченъ.
   Въ самомъ концѣ мая мы переѣхали на дачу. Отъ этого переѣзда я не видалъ ничего пріятнаго. Лѣтнія забавы уже давно потеряли для меня свой интересъ. Общество -- "все то же" -- везло съ собой изъ города вмѣстѣ съ крокетными шарами и тенисовыми ракетами, ту же скуку, ту же скудную изобрѣтательность, которая угнетала ихъ въ городѣ. И когда, на другой день послѣ переѣзда, я появился на большой аллеѣ, у моря, обычное мѣсто прогулокъ,-- и нашелъ всѣхъ въ сборѣ, меня охватила какая-то колоссальная скука. У меня явились мысли о томъ, что, если каждая зима есть повтореніе предыдущей зимы, а лѣто -- предыдущаго лѣта, и если вся жизнь состоитъ изъ такихъ зимъ и лѣтъ,-- то жизнь, это самое скучное занятіе. Но это былъ чисто теоретическій пессимизмъ. По натурѣ я нисколько не былъ склоненъ къ нему. При томъ же въ городѣ у меня былъ уголокъ, гдѣ я могъ отводить душу всегда, когда мнѣ захочется.
   Но явились и другія "новыя черты", которыя невольно заинтересовывали меня. Дня черезъ три послѣ нашего водворенія на дачѣ, я, придя домой съ прогулки, увидалъ въ передней пальто и шляпу, принадлежащія постороннему человѣку. А войдя въ домъ, былъ несказанно удивленъ, когда въ гостиной, въ качествѣ гостя и собесѣдника моего дяди, я нашелъ нашего инспектора, господина Антоновича. Въ первую минуту, когда передо мной засіяла его рыжая борода, я пережилъ непріятное ощущеніе. "Зачѣмъ онъ здѣсь? Никогда не бывалъ у насъ и вдругъ на дачѣ..." Когда гимназистъ встрѣчаетъ въ неуказанномъ мѣстѣ инспектора, первая мысль, какая приходитъ ему въ голову, это та,-- что онъ въ чемъ-то виноватъ.
   Но дѣло объяснилось просто.-- Ну, васъ нечего знакомить съ моимъ племянникомъ, сказалъ Никодимъ Кондратьевичъ,-- я думаю вы слишкомъ хорошо знаете его...
   Герасимъ Антоновичъ осклабился и показалъ свои большіе желтые зубы. Несмотря, однако жъ, на то, что я въ качествѣ гимназиста, былъ въ высшей степени подначаленъ ему, онъ поднялся и протянулъ мнѣ руку.-- О, да, отвѣтилъ онъ. Еще бы... Я знаю его вдоль и поперекъ.
   И онъ ужасно заблуждался, но, кажется, искренно. Инспектора преувеличенно склонны къ такого рода заблужденію. Они смѣшиваютъ свою обязанность съ дѣйствительностью. Но, за очень рѣдкими исключеніями, они знаютъ про своихъ учениковъ только -- какого они роста, какой у нихъ голосъ и какія въ журналѣ стоятъ отмѣтки. Этотъ зналъ обо мнѣ ровно столько же.
   -- Вотъ, Вольдемаръ, сказалъ мнѣ дядя;-- какая неожиданная пріятность: оказывается, что Герасимъ Антоновичъ нынѣшнее лѣто проводитъ въ нашемъ уголкѣ... Герасимъ Антоновичъ былъ такъ любезенъ, что навѣстилъ меня...
   -- Счелъ своимъ долгомъ... мягко поправилъ его инспекторъ и поднялся. Позвольте откланяться, ваше превосходительство... Если какъ-нибудь по дорогѣ заглянете ко мнѣ, я и жена моя будемъ чрезвычайно рады...
   Онъ откланялся и ушелъ, а дядя сказалъ мнѣ:-- онъ не особенно пріятный человѣкъ, но очень любезный... Конечно, если бы это случилось въ прошломъ году, когда я [былъ только дѣйствительнымъ статскимъ совѣтникомъ, онъ, пожалуй, не пришелъ бы, ибо онъ самъ, кажется, статскій; нынче, когда я получилъ тайнаго, онъ счелъ долгомъ... Но все же онъ любезенъ, и я это цѣню.
   И на слѣдующій день Никодимъ Кондратьевичъ отдалъ визитъ инспектору и такимъ образомъ завязалось знакомство, отъ котораго я не ждалъ рѣшительно никакой перемѣны въ своей жизни. Но перемѣна пришла нежданнонегаданно и такъ стремительно, что я не успѣлъ уберечься отъ нея. Но о ней еще рано.
   Прошло недѣли двѣ. За это время я раза три ѣздилъ въ городъ и, конечно, оставался у Лизы не такъ долго, какъ въ зимніе мѣсяцы. Я не могъ отсутствовать изъ дома больше трехъ часовъ, чтобы не имѣть необходимости объяснить свое отсутствіе, а между тѣмъ одна дорога въ два конца занимала около двухъ часовъ. Для Лизы оставалось немного.
   Я былъ бы несправедливъ, если бы утверждалъ, что это было только для Лизы. Я самъ стремился къ ней и не могу объяснить себѣ, почему, Я твердо знаю, что глубокаго или даже сколько-нибудь устойчиваго чувства у меня къ Лизѣ никогда не было. Дѣлить мои мысли съ нею мнѣ тоже не приходилось. Какъ ни мало былъ я умственно развитъ, все же она осталась далеко позади меня. Но было что-то отрадное и влекущее въ самой ея личности, что заставляло меня скучать по ней и напоминало мнѣ о необходимости ѣхать въ городъ.
   Однажды мы случайно ѣхали въ трамваѣ съ Рогожскимъ. Его семья жила также на дачѣ, неподалеку отъ насъ, но на этотъ разъ мы еще не были другъ у друга, и на прогулкахъ я его ни разу не встрѣтилъ. Уже съ мѣсяцъ я не видалъ его. Экзамены онъ держалъ вяло и только изъ уваженія къ его прежнимъ хорошимъ отмѣткамъ его перевели безъ задержки. Да и весь онъ былъ не тотъ, что прежде. Недавно еще блестящій юноша, стройный, цвѣтущій, привлекательный, теперь онъ точно на двадцать лѣтъ постарѣлъ. Лицо его испортила болѣзненная худоба, и какая-то странная, землистая блѣдность; держался онъ слегка согнувшись и изрѣдка даже покашливалъ. Въ вагонѣ онъ только сообщилъ мнѣ, что получилъ повѣстку на мои деньги и что завтра возьметъ ихъ. Но, когда мы пріѣхали въ городъ и я хотѣлъ взять извозчика, чтобъ съэкономить время для Лизы, онъ остановилъ меня.
   -- Ты не хочешь пройтись? сказалъ онъ.
   Я видѣлъ, что ему это для чего-то нужно, и согласился, и мы пошли пѣшкомъ.
   -- Ты, кажется, думаешь, что я собираюсь открыть тебѣ государственную тайну! сказалъ Рогожскій съ усмѣшкой:-- на это похоже, пожалуй. Но въ дѣйствительности я только хочу предупредить тебя, чтобы ты нашелъ другой адресъ для денегъ...
   -- Тебя это обременяетъ?
   -- О, нѣтъ. Напротивъ! Это такъ пріятно оказывать услугу, которая ничего тебѣ не стоитъ. Но я, вѣроятно, уѣду.
   -- Куда?
   -- Еще не знаю. Въ другой городъ, въ другую гимназію; или даже вовсе безъ гимназіи. Если-бъ у меня было здоровье, я отправился бы на войну. Тамъ, въ Манджуріи, вѣдь нашихъ бьютъ и убиваютъ. Это прекрасный способъ покончить глупо сложившуюся жизнь съ честью.
   -- Но у тебя есть отецъ и мать...
   -- Есть. И они останутся. Отцу будетъ такъ же всегда некогда, какъ и теперь. Я не понимаю, зачѣмъ люди плодятъ дѣтей, когда имъ некогда смотрѣть за ними. Если бы у меня былъ сынъ, я водилъ бы его за собой на серебрянной цѣпочкѣ.
   -- Все таки я не понимаю, почему тебѣ нужно уѣзжать. Вѣдь ты вылѣчился!
   -- Да, конечно... Но лѣченіе обошлось слишкомъ дорого. Когда ты вошелъ въ вагонъ и увидѣлъ меня, вѣдь ты подумалъ: ахъ, какой онъ сдѣлался сѣрый! Какъ онъ постарѣлъ! Я видѣлъ это по твоимъ глазамъ. Да?
   -- Да, Рогожскій...
   -- И такъ же точно думаетъ всякій, знавшій меня... Это очень непріятно. Если я переберусь въ другой городъ, тамъ только одинъ разъ увидять, что я сѣръ и невзраченъ и старообразенъ, и больше не будутъ объ этомъ думать, потому что тамъ никто не зналъ меня другимъ. Впрочемъ, я еще могу поступить въ агитаторы. Теперь вѣдь вся Россія въ волненіи... Неудачная война открыла клапанъ... Уже были въ разныхъ мѣстахъ вспышки...
   -- Развѣ?
   -- Ну, да... я забылъ, что ты ничего не читаешь. А кстати: какъ ты это можешь? Меня, не смотря ни на что, тянетъ къ книгѣ и газетѣ...
   -- У меня нѣтъ привычки...
   -- Это все равно, какъ, если бъ кто сказалъ, что у него нѣтъ привычки обѣдать. Это удивило бы меня не больше. Такъ я говорю: ты подумай объ адресѣ... Я ужъ давно мечтаю о перемѣнѣ мѣста жительства и, можетъ быть, изберу весьма и весьма дальнее. А между прочимъ, говорятъ, что на томъ свѣтѣ недурно...
   -- Какой ты сегодня странный, Рогожскій!
   -- Я теперь всегда такой. Мнѣ надоѣло таить свои настоящія мысли и говорить неправду, какъ дѣлаютъ всѣ въ нашемъ обществѣ. Я каждый день изумляю отца, высказывая ему то, что думаю. Недавно я сказалъ ему, что считаю всю его кипучую дѣятельность безполезной и жизнь напрасной,-- такъ онъ ужасно оскорбился и назвалъ меня неблагодарнымъ. А я ему отвѣтилъ: это правда, я вамъ нисколько не благодаренъ. Вышла очень непріятная сцена. Однако, если я рѣшу переселиться на тотъ свѣтъ, то непремѣнно захвачу съ собой одного господина, чтобы не было скучно.
   -- Что это значитъ, Рогожскій?
   -- Ничего особеннаго. Это почти шутка. Мы, кажется, разстаемся?
   -- Да, мнѣ налѣво.
   -- А мнѣ направо.
   Мы пожали другъ другу руки и разошлись. Этотъ разговоръ оставилъ въ моей душѣ горечь. Судьба Рогожскаго была печальна. Болѣзнь надломила его. Онъ смотрѣлъ инвалидомъ. Я, однако же, не придавалъ слишкомъ большого значенія его мрачнымъ выходкамъ. Я даже не вѣрилъ, что онъ переѣдетъ въ другой городъ. На одинъ послѣдній годъ, передъ университетомъ, не стоило. Но въ этомъ разговорѣ, самъ не знаю, почему, меня задѣлъ одинъ пунктъ. Прежде Рогожскій всегда деликатно обходилъ мою необразованность. На этотъ разъ онъ почему то подчеркнулъ то обстоятельство, что я ничего не читаю. И это было сказано такъ неосторожно, что я былъ задѣтъ. Странно было въ самомъ дѣлѣ, что я очень мало зналъ о войнѣ и почти ничего о настроеніи общества, принимавшемъ тогда уже очень опредѣленное направленіе. Въ нашемъ домѣ объ этомъ говорилось вскользь, какъ будто въ этомъ не было ничего важнаго. Никодимъ Кондратьевичъ былъ человѣкъ окаменѣлыхъ убѣжденій и, кажется, считалъ прочнымъ и незыблемымъ только то, что было облечено въ служебныя формы. И то, что такъ явно тогда уже забродило въ Россіи, казалось ему пустымъ и ничтожнымъ. Въ его канцеляріи было олимпійски-спокойно, заведенный порядокъ ничѣмъ не нарушался. Отсюда онъ умозаключалъ, что и въ Россіи спокойно.
   Рогожскій задѣлъ мое самолюбіе. Однако, изъ этого ничего не вышло. Побуждаемый однимъ только самолюбіемъ, а не желаніемъ знать истину, я схватился за газеты. Но я не умѣлъ съ ними обращаться, и, подъ давленіемъ ихъ разбросанности и пестроты, скоро потухла моя любознательность.
   Но вотъ загадка, на которую я въ первый ыоментъ не обратилъ достаточно вниманія: "если рѣшу переселиться на тотъ свѣтъ, непремѣнно захвачу съ собой одного господина, чтобы не было скучно". Это сказалъ Рогожскій, и, хотя на губахъ его играла усмѣшка, но въ глазахъ было что-то холодное и злое. Кто же это? Представить себѣ Рогожскаго въ роли убійцы я просто не могъ. Этотъ сдержанный, корректный юноша, всегда такъ.тщательно разсчитывавшій свои шаги... Но вѣдь и убить можно съ тщательнымъ расчетомъ!
   Впрочемъ, я скоро объ этомъ забылъ и не вспоминалъ вплоть до того момента, когда обстоятельства точно отвѣтили на мой вопросъ.
   

II.

   Къ моему удивленію, появленіе въ нашемъ домѣ рыжаго инспектора оказалось не скоро-проходящей случайностью. Послѣ того, какъ Никодимъ Кондратьевичъ отдалъ ему визитъ, я еще разъ засталъ его у насъ, а потомъ видѣлъ ихъ вдвоемъ гуляющими по берегу моря и о чемъ-то оживленно бесѣдующими.
   Жену его я не встрѣчалъ на прогулкахъ. Она почему-то скрывала себя отъ публики. Я объяснялъ это тѣмъ, что въ нашемъ дачномъ околодкѣ жили и собирались почти исключительно люди нашего круга, который имѣетъ смѣлость считать себя лучшимъ обществомъ и членомъ котораго семейство инспектора не было. Она не хотѣла явиться въ качествѣ какой-то неизвѣстной.
   Но однажды она пріѣхала къ намъ. Это былъ, очевидно, визитъ. Она явилась одна, безъ мужа. Никодимъ Кондратьевичъ былъ въ городѣ, ее приняла тетка. Я сидѣлъ на маленькой террассѣ, выходившей въ садикъ и слышалъ разговоръ двухъ дамъ въ гостинной. По голосу я не могъ узнать инспекторшу, такъ какъ мнѣ никогда не приходилось говорить съ нею, но по нѣкоторымъ вопросамъ тетки я догадался.
   И мнѣ очень хотѣлось посмотрѣть поближе на героиню столькихъ пикантныхъ легендъ, передававшихся другъ другу гимназистами. Но сходить въ гостинную и претерпѣвать всѣ подробности знакомства мнѣ не хотѣлось. Ея голосъ показался мнѣ очень пріятнымъ. Онъ былъ звучный, грудной и открытый. Смѣхъ ея былъ звонкій, ясный и искренновеселый. Вообще заглазное впечатлѣніе было вполнѣ благопріятное.
   Дамы заговорили о нашей дачѣ, о садикѣ и террасѣ, потомъ поднялись, и можно было думать, что онѣ будутъ прощаться, тѣмъ болѣе, что визитъ уже нѣсколько затянулся. Но вышло совсѣмъ другое. Я не успѣлъ даже принять свои мѣры, какъ онѣ появились на террасѣ.
   -- Этотъ садикъ я почти собственноручно насадила! говорила тетка;-- за каждымъ деревцомъ ухаживала и воспитывала его, какъ ребенка.
   -- Ахъ, это можно только на своей дачѣ. Я всегда мечтала объ этомъ. Но мужъ говоритъ, что его служба не позволяетъ привязываться къ мѣсту... всегда могутъ перевести...
   Это сказала инспекторша. Очевидно, она еще не видѣла меня, такъ какъ тетушка обратила ея вниманіе на лѣвую сторону сада, а я сидѣлъ справа. Я уже поднялся и стоялъ въ ожиданіи неизбѣжнаго представленія и въ то же время разсматривалъ ее.
   Наружность ея не была для меня новостью. Я часто видалъ инспекторшу въ гимназической церкви да и такъ нерѣдко встрѣчалъ ее лицомъ къ лицу. Но это все были условія, при которыхъ разглядѣть ее не было возможности. Въ гимназіи ее признавали красавицей, но все остальное, что говорили о ней, было дурно. Увѣряли, напримѣръ, что она вся крашеная, что глаза у нея подведены, а брови начернены. Я внимательно вглядѣлся въ ея лицо и сразу опредѣлилъ, что все это вздоръ. Брови у нея даже не были черны, они вообще были незначительны. Лицо ея было матово-блѣдно, на щекахъ чуть-чуть выступала окраска, которая никакъ не могла быть искусственной. Золотисто-русые волосы ея были собраны въ искусную и красивую іфическу. Ихъ у нея было очень много.
   Не получивъ подтвержденія главной характеристики, я тѣмъ внимательнѣе осмотрѣлъ ее всю. Прежде всего, ни въ какомъ случаѣ она не была красавицей. Уже одинъ вздернутый носикъ -- онъ былъ небольшой -- могъ бы нарушить строгость какихъ бы то ни было линій. Но у нея была очень красивая шея -- удивительно упругая и бѣлая, какъ молоко. Несмотря на нѣкоторую, правда, незначительную полноту, она была стройна и гибка, а въ движеніяхъ ея была замѣтна повышенная нервность. Когда же она, вмѣстѣ съ тетушкой повернулась въ мою сторону и, конечно, прежде всего взглянула на меня, я сразу рѣшилъ, что ея голубовато-сѣрые глаза безусловно красивы, и что вся она привлекательная женщина; а мысленно поставивъ рядомъ съ нею рыжаго и ужасно противнаго инспектора, я понялъ все ея, такъ прославленное, поведеніе.
   -- Ахъ, ты здѣсь? воскликнула тетушка:-- а мы и не подозрѣвали! Позвольте вамъ представить, Наталья Васильевна,-- мой племянникъ, питомецъ вашего мужа. Онъ уже въ восьмомъ классѣ.
   Ласковая улыбка и чудные бѣлые зубки, а также протянутая мнѣ маленькая красивая рука безъ колецъ, окончательно примирили меня съ инспекторшей. Да, я почему-то обратилъ вниманіе на отсутствіе колецъ на ея пальцахъ. Мнѣ всегда было непріятно цѣловать руку, закованную въ золото и камни.
   Разговоръ нашъ былъ очень кратокъ. Было сказано что-то о томъ, что въ гимназіи она встрѣчаетъ многихъ, даже, вѣроятно, всѣхъ гимназистовъ, но какъ-то не различаетъ лицъ, и что въ ея представленіи составилось какое-то общее лицо, подъ которое она подводитъ всѣхъ гимназистовъ. Меня она спросила, очень-ли строгій инспекторъ -- ея мужъ. Я сказалъ, что привыкъ съ дѣтства къ строгости и не замѣчаю ея. Тетушка похвасталась моей пятеркой въ поведеніи и Наталья Васильевна начала прощаться. Она выразила увѣренность, что тетушка будетъ у нея, и добавила, обращаясь ко мнѣ:
   -- Если зайдете къ намъ поскучать,-- доставите удовольствіе. О, навѣрно, у васъ тутъ дюжина романовъ.
   -- Ни одного, представьте! сказалъ я.
   -- Трудно представить, но я должна вѣрить!..
   И она уѣхала на извозчикѣ, который ждалъ ее у крыльца.
   Затѣмъ мы съ тетушкой принялись обсуждать ее. Тетушка всецѣло находилась подъ вліяніемъ ея репутаціи и видѣла въ ней черты, которыхъ инспекторша во всякомъ случаѣ не умѣла у насъ проявить.
   -- О, говорила она,-- это сейчасъ видно, что эта женщина злостная кокетка. Ты не могъ этого замѣтить, но со стороны яснѣй. Надо было видѣть ея глаза, когда она съ тобой говорила...
   -- У нея красивые глаза, тетя!
   -- Ну, вотъ! Ты уже идешь на удочку. А ябоюсь за тебя. Не дай|Богъ юношѣ попасться въ лапы къ такой женщинѣ. Она вопьется и выпьетъ всю кровь и вымотаетъ душу.
   Я засмѣялся, но тетушка не шутила. Она была au courant и начала перечислять жертвы инспекторши. Тутъ были и учителя, и офицеры, и просто партикулярные люди. Разумѣется, матеріалъ этотъ тетушка брала изъ сплетенъ, онъ ничѣмъ не былъ провѣренъ.
   -- Но, тетушка, эти господа, которыхъ вы назвали, всѣ проблагополучно здравствуютъ. Значитъ, она не такъ ужъ страшна въ самомъ дѣлѣ.
   -- О, не говори этого. У нея глаза пантеры... И ужъ такая отчаянная репутація,-- не даромъ же!
   -- Значитъ, вы къ ней не поѣдете?
   -- Какъ же я могу не поѣхать? У нея есть мужъ, и онъ инспекторъ гимназіи. Мужъ, очевидно, дуренъ, но онъ своимъ именемъ покрываетъ ее... А вотъ тебѣ я совѣтую отъ нея подальше.
   Я не имѣлъ въ виду сближаться съ инспекторшей, поэтому и не возражалъ. Однако, она интересовала меня. Впечатлѣніе такъ расходилось съ ходячей характеристикой. Тетушка поѣхала къ ней съ визитомъ на слѣдующій день и, кажется, умышленно меня не пригласила съ собой. Но это не помѣшало мнѣ дня черезъ два позвонить въ дачную квартиру инспектора.
   Они оба были дома, но Наталью Васильевну я нашелъ въ гостинной, а инспекторъ съ большими ножницами, возился въ маленькомъ садикѣ. Я спросилъ ее и къ ней меня повели.
   Она была одѣта такъ, какъ будто бы ждала гостей или собиралась гулять. Ничего "домашняго" не было въ ея туалетѣ, ни малѣйшей распущенности.
   Дачка у нихъ была наемная, очень небольшая, обстановка форменно-дачная. Окна были отворены въ садикъ.
   Я никогда не ощущалъ неловкости при новомъ знакомствѣ и здѣсь тоже сразу повелъ себя просто и естественно. Этому способствовала и манера Натальи Васильевны. Въ ней я не встрѣтилъ ни капли дѣланности, и мы какъ-то сразу принялись шутить и смѣяться, и нашъ разговоръ о какихъ-то пустякахъ лился свободно, не смолкая ни на секунду. И. только, когда послѣ тяжелыхъ шаговъ на террасѣ, въ комнатѣ появился самъ Герасимъ Антоновичъ, держа въ рукахъ садовыя ножницы, я замолкъ и мысленно задалъ себѣ вопросъ: почему мнѣ такъ весело съ нею.
   Я поднялся и поздоровался съ инспекторомъ. Онъ протянулъ мнѣ руку и, прищуривъ свои, всегда воспаленные глаза, пристально посмотрѣлъ на меня, потомъ на жену и затѣмъ опять на меня.
   -- Я слушаю и ничего не могу понять, съ кѣмъ это тебѣ такъ весело... сказалъ онъ, и мнѣ послышался въ его голосѣ какой-то отдаленный, тщательно прикрытый сарказмъ.
   -- Мнѣ со всѣми весело! сказала Наталья Васильевна,-- это отъ того, что я сама веселая.
   И затѣмъ, не обращая на него больше вниманія, она обратилась ко мнѣ и продолжала прерванный разговоръ. Мнѣ показалось, что онъ, отвернувшись, пожалъ плечами. Мнѣ даже показалось, что я слышалъ мысль, которая въ это время пришла ему въ голову: "Даже гимназиста, мальчишку -- не хочетъ пропустить мимо своихъ рукъ"...
   Онъ вышелъ, и скоро сквозь растворенныя окна опять послышалось щелканье ножницъ, срѣзавшихъ сухія вѣтки.
   Странное знакомство! Я понялъ, что въ этомъ и былъ секретъ Натальи Васильевны, которая нравилась столь многимъ мужчинамъ: удивительная простота. Въ ней не было ничего преднамѣреннаго, никакихъ ухищреній, никакого жеманства. Я даже скажу въ противность общему мнѣнію, что въ ней не было вовсе кокетства. Сама по себѣ она была изящна, ея красивымъ глазамъ было свойственно выраженіе лукавства, когда она смѣялась, они щурились, и въ нихъ тогда появлялось что-то подзадоривающее и дразнящее. Но все это было естественно и не стоило ей никакихъ усилій. Когда я уходилъ отъ нея, я чувствовалъ себя ея давнимъ знакомымъ. Мнѣ казалось, что я уже ее зналъ довольно близко, и было также совершенно ясно, что она мнѣ нравилась. Я спросилъ ее:-- отчего вы никогда не появляетесь на прогулкѣ?
   -- А развѣ вы не удивилисъ бы, еслибъ встрѣтили меня одну? отвѣтила она.
   -- А Герасимъ Антоновичъ?
   -- О! Онъ говоритъ, что ему за зиму надоѣло гулять по коридорамъ и классамъ. Да къ тому же, и жанръ этотъ устарѣлъ. Мнѣ всегда немного смѣшно, когда почтенные супруги, которые и дома-то обо всемъ переговорили, въ величественномъ молчаніи шагаютъ рядомъ по аллеѣ...
   -- Я готовъ быть вашимъ спутникомъ! съ свойственной мнѣ смѣлостью, сказалъ я.
   -- О, такъ вы просто облагодѣтельствуете моего мужа! Герасимъ Антоновичъ! кликнула она въ садъ:-- вотъ нашелся человѣкъ, готовый на самопожертвованіе. Владиміръ Павловичъ согласенъ сопровождать меня на гулянье...
   -- Мерси! сквозь зубы произнесъ инспекторъ и громко срѣзалъ сухую вѣтку.
   Бѣдный человѣкъ! Тогда я еще только питалъ къ нему антипатію гимназиста къ инспектору, но впослѣдствіи я узналъ, что онъ сознательный и великодушный страдалецъ. И теперь, отвѣчая на мое предложеніе, онъ, по всей вѣроятности, зналъ то, о чемъ я и не догадывался, и приготовился снести новую обиду такъ же терпѣливо, какъ сносилъ всѣ другія.
   Въ тотъ же день, когда зашло солнце, и наступили красивыя лѣтнія сумерки, мы съ Натальей Васильевной появились на широкой аллеѣ, на берегу моря. Мы болтали и смѣялись. Я былъ пріятно возбужденъ отчасти присутствіемъ женщины, которая казалась мнѣ интересной и нравилась мнѣ; отчасти же меня пріятно волновало сознаніе, что этотъ мой выходъ производитъ порядочную сенсацію. Наши дѣвицы, проходя мимо насъ, пялили на насъ, обоихъ глаза, я конечно, побѣдоносно раскланивался съ ними. Гимназисты, которые были ихъ кавалерами, торопились удовлетворить ихъ любопытство и объясняли имъ, кто такая моя дама, и, разумѣется, тутъ же излагали всю ея характеристику. Отъ этого глаза ихъ становились еще больше.
   Наталья Васильвена сейчасъ же замѣтила то особое движеніе любопытства, которое незримо направлялось въ нашу сторону.
   -- Вы знаете, о чемъ теперь говоритъ вся аллея? спросила она меня.
   -- Знаю: о насъ! отвѣтилъ я.
   -- И знаете, что говорятъ?
   -- Этого достовѣрно знать не могу!
   -- Вамъ мѣшаетъ деликатность. Но вѣдь я же знаю всѣ сплетни, какія ходятъ въ гимназіи про меня А здѣсь герои -- все гимназисты. Ну, значитъ, говорятъ гадости...
   -- По всей вѣроятности! согласился я.
   -- А мнѣ ужасно хочется, чтобы они говорили еще больше гадостей... Хотите, мы имъ дадимъ для этого поводъ?
   Я не понялъ, но меня это заинтересовало.
   -- Сядемте за столикъ и будемъ ѣсть мороженое.
   Это было блестяще, и мнѣ ужасно нравилось. Въ этомъ было своего рода молодечество, какого я не ожидалъ встрѣтить въ женщинѣ, да еще женѣ инспектора. Мнѣ нравилось, что она презирала мнѣніе общества и даже дразнила его. Этимъ, въ моихъ глазахъ, она зачеркивала всѣ свои слабости.
   Я зналъ, что двѣ порціи мороженаго, которыя мы съѣдимъ, послужатъ пищей для разговоровъ всей аллеи, а слѣдовательно всего, сколько-нибудь заслуживающаго вниманія, дачнаго населенія, на цѣлый вечеръ, и чувствовалъ, что становлюсь героемъ въ совершенно новой окраскѣ.
   И мы сидѣли за столикомъ и ѣли мороженое. На насъ, смотрѣли во всѣ глаза. Каждую минуту кто-нибудь проходилъ вблизи, съ видимымъ намѣреніемъ получше разглядѣть мою даму, и такъ какъ со всѣми я былъ знакомъ, то мнѣ приходилось приподымать фуражку, и я дѣлалъ это съ особеннымъ удовольствіемъ. При этомъ мы не переставали весело болтать и смѣяться. Я былъ въ ударѣ и говорилъ такъ много, какъ никогда.
   Въ одиннадцать часовъ Наталья Васильевна сказала, что насталъ ея часъ. И я проводилъ ее домой. Мы простились какъ старые пріятели.
   Конечно, я пошелъ опять въ аллею, чтобы послушать мнѣніе различныхъ людей о моей дамѣ. По дорогѣ я былъ просто золъ на всю гимназію, и въ томъ числѣ на себя, за глупое неосновательное мнѣніе о женѣ инспектора... Неизвѣстно, когда и кѣмъ создалось это мнѣніе, но оно было всѣми принято на вѣру и всѣми съ убѣжденіемъ повторялось и распространялось. А между тѣмъ она была просто очаровательная женщина, обаяніе которой меня уже порядочно захватило.
   Въ аллеѣ было уже немного публики; по нѣсколько моихъ товарищей, разсчитывая, что я вернусь (на основаніи самой элементарной психологіи), остались, чтобы поздравить меня. Это были такіе же пустые и малообразованные люди, какъ и я.
   

III.

   Я былъ влюбленъ въ Наталью Васильевну. Это для меня не подлежало сомнѣнію, и я нисколько не скрывалъ этого отъ себя. Это состояніе было въ высшей степени пріятно. Оно наполняло меня, держало все время въ нервномъ напряженіи, владѣло моими мыслями и вѣчно, непрерывно побуждало искать встрѣчи. И для меня также было ясно, что это со мной случилось въ первый разъ. Я перебралъ въ своей памяти всѣ мои встрѣчи и маленькія исторіи съ женщинами. Ну, эти романическія эпизоды съ дѣвчонками изъ "нашего круга" были такъ ничтожны, что ихъ нельзя было даже брать въ расчетъ. Это была игра, забава, мода. Но, можетъ быть, Лиза? О, тутъ я могъ съ увѣренностью сказать, что ничего, похожаго на это, я не чувствовалъ. Съ перваго же сближенія къ Лизѣ я всегда относился нѣсколько свысока, какъ старшій къ младшему. Своей близостью я какъ бы снисходилъ къ ней, покровительствовалъ ей. Я награждалъ ее за ея здоровую ясную натуру, за прекрасный характеръ, за трогательную, безрасчетную привязанность ко мнѣ.
   Но никогда мое сердце не испытывало томительной тоски, жгучаго опасенія, что найду холодность, мучительной жажды быть близко, чувствовать прикосновеніе руки, одежды...
   Маринка? Я вдругъ вспомнилъ о ней, именно тогда вспомнилъ, когда рѣшался вопросъ о моей влюбленности, Она занимала большое мѣсто въ моемъ сердцѣ, но какое-то совсѣмъ особенное. Когда я вспоминалъ о ней, когда представлялъ ее себѣ, сердце мое мучительно сжималось, какъ у виноватаго; ни долгій промежутокъ времени, ни моя небрежность не ослабили этого страннаго ощущенія.
   И все же это было не то. Я вспомнилъ ту удивительную и въ сущности ужасную сцену -- на берегу ставка, подъ "нашей ивой" и нашелъ ее безумной. Въ ней было что-то больное, какое-то уродство, какой-то невѣдомый результатъ моего воспитанія -- въ школѣ и въ домѣ тетки. И я люблю женщину, вотъ и теперь люблю, несмотря ни на что, я чувствовалъ ее своей родной.
   Но это было не то, совсѣмъ не то.
   Я былъ влюбленъ первый разъ въ жизни, и это меня страшно занимало. Натальѣ Васильевнѣ было тридцать четыре года, она мнѣ это сказала просто и безъ всякаго жеманства, по обыкновенію смѣясь, и прибавила:
   -- Вы, конечно, не вѣрите; вы думаете, что я убавляю. Такъ всѣ думаютъ, потому что такъ всѣ дѣлаютъ... Ну, такъ смотрите!
   И она, продолжая смѣяться, вынула изъ шифоньерки какую-то старую, помянутую бумагу и показала мнѣ. Это было ея метрическое свидѣтельство, изъ котораго явствовало, что она говоритъ правду.
   Итакъ, она была вдвое старше меня. Но что мнѣ было до этого? Она уже была моимъ божествомъ, а божеству никогда не мѣшаетъ старшинство.
   Былъ еще очень важный вопросъ: какъ она относится ко мнѣ? На это мнѣ отвѣчать было трудно. Я каждый день бывалъ у нея, мы вдвоемъ просиживали часы, и она, только, какъ и я, ни минуты не скучала. Никакихъ многозначительныхъ взглядовъ, долгихъ рукопожатій и подобныхъ шаблонныхъ признаковъ неравнодушія я не замѣчалъ. Мнѣ приходилось своимъ мѣриломъ избрать злосчастнаго инспектора, который съ каждымъ новымъ днемъ все недружелюбнѣе и злѣе смотрѣлъ на меня. Но вѣдь онъ, въ его положеніи, имѣлъ право быть подозрительнымъ и пристрастнымъ.
   Въ аллеѣ, гдѣ мы почти каждый вечеръ появлялись, уже судьба наша была рѣшена. Тамъ роману нашему былъ данъ экстренный ходъ, и про меня уже говорили: "онъ живетъ съ инспекторшей".
   Но тамъ это произносилось тономъ похвалы, съ явнымъ признаніемъ моего успѣха и побѣды. Въ нашемъ же домѣ, куда, конечно, проникли свѣдѣнія о моемъ пристрастіи, это вызывало тревогу.
   -- Гдѣ это ты весь день былъ? спрашивала меня тетушка.
   -- У Герасима Антоновича! отвѣчалъ я съ умышленной подстановкой инспектора на мѣсто его жены.
   -- Да что же, онъ съ тобою въ шахматы, что ли, цѣлый день играетъ?
   -- Я въ шахматы не играю, тетя. Да я Герасима Антоновича только мелькомъ видѣлъ. Больше съ Натальей Васильевной.
   -- Вотъ какъ! Удивляюсь, только не тебѣ, а ей... Какая странная дружба!...
   На слѣдующій день опять тотъ же вопросъ и тотъ же отвѣтъ.
   -- Да что ей за интересъ съ тобой сидѣть? Вѣдь ты только что изъ пеленокъ вышелъ, а ей, я думаю, уже подъ сорокъ...
   -- Натальѣ Васильевнѣ тридцать четыре года, тетя!
   -- Ну да, оффиціально... А въ дѣйствительности, должно быть, всѣ сорокъ два.
   -- Нѣтъ, тетя, тридцать четыре. Я видѣлъ ея метрику!.. Да вѣдь она и по наружности совсѣмъ молода!
   -- Наружность обманчива! Умная женщина всякую наружность можетъ себѣ устроить. А она умная!
   -- Но, тетя, вы по совѣсти не можете сказать, что Наталья Васильевна это дѣлаетъ...
   -- А ты что-то ужъ слишкомъ за нее горой стоишь...
   Видѣлъ я, какъ тетя таинственно говорила о чемъ-то съ Никодимомъ Кондратьевичемъ, а послѣ этого Никодимъ Кондратьевичъ какъ-то однажды, послѣ обѣда, взялъ меня въ плѣнъ и повлекъ въ отдаленный уголъ сада.
   -- Присядемъ, Вольдемаръ,-- по обыкновенію мирнымъ и дружескимъ тономъ сказалъ онъ.
   -- Сегодня какой-то удивительный вечеръ. Посмотри, какое море! Неописуемая красота!..
   -- Да, дядя...
   -- Впрочемъ, я не о красотѣ моря хочу говорить съ тобой, а о красотѣ женской!.. Но, можетъ быть, тебѣ этотъ вопросъ не нравится?
   -- Почему, дядя? Мнѣ очень интересно выслушать ваше мнѣніе о женской красотѣ.
   -- Ты хитришь, Вольдемаръ, хотя и очень мило...
   -- А вы, дядя, не хитрите?
   -- Это правда. Я тоже, и это напрасно. Давай-ка говорить откровенно и прямо. Ты что же, влюбленъ, что ли, въ инспекторшу?
   -- И еслибъ оказалось, дядя, что я влюбленъ?
   -- То я только горестно покачалъ бы головой.
   -- Почему же, дядя?
   -- Почему? По многому, по весьма многому, мой другъ. Первое -- она жена твоего начальника и попечителя. Онъ не красивъ и не такъ молодъ, какъ ты, а ты симпатиченъ и молодъ. Преимуществами, мой другъ, слѣдуетъ пользоваться, но не слѣдуетъ злоупотреблять ими. Это, такъ сказать, съ одной точки зрѣнія. Но есть другая точка: утилитарная. Какой былъ бы смыслъ въ подобномъ увлеченіи?
   -- Я думаю, дядя, что въ увлеченіи вообще не слѣдуетъ искать смысла.
   -- Почему? Смыслъ надо искать во всемъ, ибо все то, что лишено смысла, недостойно разумнаго существа. Наталья Васильевна -- почтенная дама, на она неизмѣримо старше тебя.
   -- Но, дядя, еслибы я влюбился, то это эеачило бы, что возрастъ ея не помѣшалъ этому.
   -- Это значило бы, къ сожалѣнію. Но столь большое различіе въ возрастѣ дурно отразилось бы на самомъ чувствѣ. Оно постепенно отравляло бы его, и ты скоро долженъ былъ бы испытать горечь разочарованія.
   -- Но съ вашей точки зрѣнія,-- такъ какъ вы не одобряете подобныя увлеченія,-- это было бы тѣмъ лучше: скоро наступило бы разочарованіе, значить, скоро кончилось бы увлеченіе.
   -- Гм... Ты удачно парируешь... Это меня радуетъ, ибо обѣщаетъ въ тебѣ хорошаго адвоката. Ну, хорошо. Перейдемъ къ другому. Это неудобно говорить, такъ какъ дѣло касается женщины, жены почтеннаго человѣка и нашей знакомой. Но мы съ тобой люди свои, и не заподозримъ другъ друга въ дурныхъ намѣреніяхъ. Тебѣ извѣстна репутація особы, о которой идетъ рѣчь?
   -- О, конечно, и даже въ сильно преувеличенномъ видѣ...
   -- Ну да, мы должны думать, что это преувеличено. Тѣмъ не менѣе, не подлежитъ сомнѣнію, что она довольно открыто измѣняетъ своему мужу...
   -- Но вы, дядя, говорите въ интересахъ мужа. А если бы я увлекся ею, наши интересы были бы противоположны...
   -- Гм... Ха, ха!.. Ты просто злодѣй, Вольдемаръ! Ты ловокъ, какъ опытный адвокатъ. Я не знаю, съ какой стороны мнѣ подойти къ тебѣ...
   -- Дядя, подойдите прямо и скажите: почему вы боитесь возможности подобнаго увлеченія?
   -- Да потому, что ты слишкомъ молодъ...
   -- Дядя, я былъ моложе, когда въ нашемъ домѣ появилась горничная Лиза...
   -- Что?-- какъ-то вдругъ опѣшивъ, воскликнулъ Никодимъ Кондратьевичъ и нѣсколько секундъ приходилъ въ себя и придумывалъ отвѣтъ -- Я этого замѣчанія не понимаю. Слышишь ли, Вольдемаръ, я его совсѣмъ не понимаю... Я прохожу мимо него... Я говорю: потому что ты слишкомъ молодъ. Ты не знаешь жизни. А она опытна, она очень опытна. Значитъ, ваши шансы не равны, и ты рискуешь остаться въ убыткѣ...
   Я разсмѣялся...-- Вы, дядя, говорите такъ, какъ будто мы съ Натальей Васильевной собираемся открыть торговлю бакалейными товарами...
   Никодима Кондратьевича передернуло. Онъ почувствовалъ себя разбитымъ и осмѣяннымъ. Выраженіе дружескаго добродушія сползло съ его лица, и оно сдѣлалось сухимъ и сердитымъ.
   -- Я сказалъ тебѣ, Вольдемаръ, что долженъ былъ сказать. А тамъ, какъ хочешь.
   И онъ освободилъ меня отъ своего присутствія.
   Послѣ этого разговора, меня болѣе, чѣмъ когда-нибудь раньше, повлекло къ Натальѣ Васильевнѣ, и я прямо съ того мѣста, гдѣ меня оставилъ Никодимъ Кондратьевичъ не заходя въ домъ, пошелъ къ ней.
   

IV.

   Никодимъ Кондратьевичъ, самъ того не подозрѣвая, прочиталъ мнѣ напутствіе. Правда, у меня и не возникало никакихъ сомнѣній насчетъ правильности моего чувства, но, если бы они когда нибудь возникли, то, по всей вѣроятности, это были бы именно тѣ мысли, которыя высказалъ онъ. И онъ былъ блестяще разбитъ, настолько блестяще, что онъ самъ явно сложилъ оружіе. Такимъ образомъ, этотъ разговоръ только могъ укрѣпить меня, но ни въ какомъ случаѣ не поколебать.
   Я пришелъ къ Натальѣ Васильевнѣ, когда солнце собиралось заходить. Вечеръ обѣщалъ быть тихимъ и прохладнымъ. Раскинувшееся невдалекѣ море было спокойно и блестѣло, какъ сталь.
   -- Я нашелъ Наталью Васильевну на терасѣ. Она ничѣмъ не была занята, и у нея былъ такой видъ, какъ будто она куда-то собиралась.
   -- Я сегодня одинока! сказала она, улыбаясь,-- Мужа потребовали въ городъ; тамъ въ гимназіи какой-то ремонтъ рѣшаютъ, и онъ вернется только завтра къ вечеру. Слушайте, Владиміръ Павловичъ, вы умѣете управлять лодкой?
   -- Да, умѣю, конечно.
   -- Мнѣ пришла мысль -- прокатиться на острова. Тамъ чудный закатъ солнца. Вы этого не любите?
   -- Достаточно, что вы это любите. Итакъ, мы возьмемъ лодку, и мѣстный гондольеръ доставитъ насъ на острова.
   -- О... Ну, нѣтъ, съ гондольеромъ я не хочу. Если вы одинъ не справитесь, то и вовсе не надо.
   И она сказала это какимъ-то страннымъ голосомъ, въ которомъ, въ первый разъ для меня, слышался легкій капризъ. Не знаю, почему, но у меня въ эту минуту и сердце забилось тоже по новому -- съ какимъ-то томительнымъ ожиданіемъ. Я поспѣшилъ сказать:
   -- Справлюсь, конечно справлюсь!.. А то хотите, возьмемъ нашу лодку? У насъ чудная!
   -- Нѣтъ, вашу не надо. Такъ ѣдемъ?
   И она поднялась. Ея движенія были нетерпѣливы. Но было ясно, что эту прогулку она задумала и разработала до моего прихода. Уже была приготовлена корзинка, въ которой лежали апельсины, виноградъ и еще какой-то фруктъ.
   Для меня было ново ея состояніе. Обыкновенно она бывала спокойно-весела, и въ ея словахъ и смѣхѣ я не видалъ никакой намѣченной цѣли. Теперь во всемъ было видно стремленіе къ чему-то намѣченному. Въ рѣчи ея явилась сжатость, краткость, отрывочность, въ тонѣ -- повелительность.
   Я же ощущалъ только одно желаніе повиноваться ей, смутно чувствуя, что то, къ чему она меня ведетъ, прекрасно.
   Она сказала своей горничной:-- мы ѣдемъ кататься на лодкѣ! Вы можете запереть дачу и погулять.
   Это значило, что мы вернемся не такъ скоро. Мы пошли къ берегу, гдѣ стояло нѣсколько лодокъ. Лодочники всѣ знали меня, какъ жившаго здѣсь каждое лѣто. Они часто видали меня катающимся на нашей нарядной лодкѣ, которая стояла неподалеку у особой пристани и была видна отсюда. По всей вѣроятности, у нихъ возникъ вопросъ, почему я ѣду не на своей лодкѣ? Но мнѣ его не задали. Несомнѣнно, что они сами отвѣтили на этотъ вопросъ и именно такъ, что нельзя было сказать этого при дамѣ, которую, къ тому же, они видѣли въ первый разъ. Катанье на лодкѣ вдвоемъ съ романическими цѣлями было въ большомъ ходу на нашемъ берегу и потому желаніе ѣхать безъ лодочника было сразу понято и не потребовалось объясненій.
   Я усадилъ Наталью Васильевну на кормѣ, но снялъ руль, которымъ она не умѣла управлять, а самъ сѣлъ на весла, и лодка тихо отошла отъ берега.
   -- Да вы отличный гребецъ!-- сказала мнѣ Наталья Васильевна.
   Дѣйствительно, я дѣлалъ это не только искусно, но и красиво, легко, безъ натуги взмахивая веслами, не раскачиваясь во всѣ стороны, а держась прямо, благодаря чему и лодка не шаталась, не юлила, а шла ровно и плавно, съ тихимъ шелестомъ разсѣкая поверхность воды.
   Я гналъ лодку влѣво отъ нашего берега, къ небольшому, остро врѣзавшемуся въ море, мысу. Надо было объѣхать этотъ мысъ, что и было скоро достигнуто. За нимъ лежалъ маленькій, сплошь покрытый зеленью и какой-то удивительно изящный островокъ.
   Наталья Васильевна была съ совершенно несвойственнымъ ей сосредоточеннымъ настроеніемъ. Всегда ея уму была присуща какая-то милая'разбросанность и способность легко перепархивать съ предмета на предметъ. Теперь она почти все время молчала и только изрѣдка высказывала коротенькія замѣчанія. Я просто не узнавалъ ее. И, несмотря на работу веслами, требовавшую отъ меня значительнаго напряженія, мое вниманіе росло и необъяснимое ожиданіе чего-то важнаго, рокового и прекраснаго, становилось какъ бы ощущительнымъ. Я чувствовалъ, какъ весла вздрагиваютъ въ моихъ рукахъ. Иногда она взглядывала на меня, смотрѣла нѣсколько секундъ, и странная улыбка скользила по ея губамъ. Лицо ея казалось одухотвореннымъ, въ глазахъ временами сверкалъ горячій блескъ. И то, что она никогда не была такой, а именно сегодня вся преобразилась и захотѣла ѣхать со мной, давало моему волненію жгучесть.
   Островокъ былъ передъ нами; невысокій, но обрывистый берегъ былъ неудобенъ для причала. Но я хорошо зналъ мѣстность. Я обогнулъ островокъ и со стороны открытаго моря нашелъ песчаный берегъ и прямо къ нему погналъ лодку. Она своимъ острымъ носомъ врѣзалась въ песокъ. Я помогъ Натальѣ Васильевнѣ выйти на берегъ, привязалъ лодку къ толстой вѣтви дуба и самъ ступилъ на землю. Такъ какъ она не знала дороги, то я пошелъ впереди, а она нѣсколько отстала. Пройдя нѣкоторое пространство, я услышалъ позади себя шаги, и вдругъ какой-то тихій трепетъ разлился по моему тѣлу. Она по-то варищески взяла меня подъ-руку, шла бокъ-о-бокъ со мной.
   -- Здѣсь дивно!.. Сколько зелени!.. Ты бывалъ здѣсь?-- сказала она, и это "ты" не изумило меня, а показалось вполнѣ естественнымъ. Здѣсь, среди этой зелени, на пустынномъ островкѣ, окутанные вечернимъ воздухомъ, въ которомъ замирали отблески лучей уже зашедшаго солнца, мы были бы смѣшны, еслибъ говорили другъ другу "вы".
   -- Да, мнѣ случалось... А ты въ первый разъ?-- отвѣтилъ я и такъ твердо, какъ если бы это было давней привычкой.
   Вдругъ она остановилась и, положивъ руку мнѣ на плечо, вся повернулась ко мнѣ.
   -- Милый, я тебя люблю. А ты?
   -- Люблю!..
   Вотъ и все. Мы сказали это другъ другу съ той простотой, съ какой говорятся уже давно извѣстныя, но случайно еще не сказанныя вещи.
   Мы сидѣли на берегу, близко другъ около друга. Передъ нами разстилалось море, надъ нами висѣла ночь и звѣзды ея -- частыя и яркія -- всѣ отражались въ его глубинѣ.
   Наталья Васильевна была неистощима въ нѣжности, въ ласкахъ, а я чувствовалъ себя такъ, какъ будто сливался съ божествомъ и утопалъ въ счастьи. Я вѣрилъ, что и меня и ее охватываетъ чувство, такое же глубокое и безбрежное, какъ это море. И также было надъ нимъ свое далекое небо, которое отражалось въ немъ всѣми своими звѣздами. Я вѣрилъ, что это будетъ длиться вѣчно, я не могъ представить себѣ такого часа, когда бы этого не было, и такого дня, который былъ бы послѣднимъ.
   И я увѣрялъ ее въ вѣчности моей любви, она же этого не дѣлала. Она только тихонько смѣялась моимъ словамъ и нѣжно гладила мои волосы.
   Ночь была темная, но мнѣ казалось, что я ясно вижу не только вокругъ себя, но и вдаль. Я переживалъ состояніе какой-то безоблачной радости, которая проникала все мое существо. И я знаю очень хорошо, что это чувство я переживалъ только одинъ вечеръ: онъ больше никогда не повторился.
   Около насъ, на травѣ лежала пустая корзинка. Со смѣхомъ и шутками мы ее опустошили и съ тѣмъ здоровымъаппетитомъ, какой бываетъ только у счастливыхъ людей, истребили все, такъ предусмотрительно заготовленное Натальей Васильевной.
   -- Ну, пора! уже половина одиннадцатаго! сказала моя спутница, въ первый разъ за весь вечеръ взглянувъ на часы.
   Лодка была отвязана, мы усѣлись и опять огибали мысъи подплывали къ нашему берегу. Лодочникъ дожидался въ берегу и слегка ворчалъ, находя, что мы больше, чѣмъ слѣдуетъ, держали лодку. Но мнѣ легко было хорошей прибавкой смягчить его.
   -- Вы меня доведете до дома!.. сказала Наталья Васильевна.
   -- И не зайдя на минуту?
   -- Не будьте наивны, мой другъ! Эти "на минуту" -- ничего не стоятъ.
   Всю дорогу, несмотря на то, что намъ рѣдко попадались встрѣчные, и мы говорили тихо, она ни разу не сказала мнѣ "ты". И, когда я присматривался къ ея движеніямъ" лицу, глазамъ и прислушивался къ ея голосу, я видѣлъ, что все это было то, что прежде, и ничего уже не осталось изъ того, что было въ лодкѣ и на островѣ. Какъ будто ее оставило вдохновеніе, она сошла съ неба на землю. И я невольно сталъ говорить ей "вы".
   -- Когда же? спросилъ я, когда мы остановились у калитки.
   -- Вотъ вопросъ! Прежде вы объ этомъ не спрашивали...
   -- Прежде -- да... Значитъ, какъ прежде?..
   -- Ну, конечно... Я надѣюсь, что васъ не подмѣнятъ?
   -- Такъ до завтра!
   Она протянула мнѣ руку, и это была ея всегдашняя красивая рука, спокойная и холодная. Въ ней не было ни малѣйшаго обаянія. И я нагнулся и поцѣловалъ эту руку, какъ дѣлалъ это всегда, когда приходилъ и уходилъ. Она открыла калитку своимъ ключомъ и вошла въ садикъ. Во дворѣ залаяла собака, но сейчасъ же замолкла. Я слышалъ шаги Натальи Васильевны по садовой дорожкѣ, потомъ по досчатымъ ступенькамъ и по террасѣ.
   Все смолкло. Я пошелъ обратно. Когда я проходилъ вдоль аллеи, оттуда еще доносился говоръ. Значитъ, публика еще не вся разошлась. Мнѣ пришла въ голову мысль завернуть туда. Но въ этой мысли было что-то тщеславное. Завернуть, чтобы показать имъ счастливаго человѣка. Они будутъ видѣть его, но не будутъ знать этого. Горе любитъ одиночество, но счастье рвется на улицу, въ народъ, оно хочетъ, чтобы его видѣли, оно любитъ успѣхъ.
   Но на этотъ разъ я оказался выше мелкихъ побужденій. Что-то оскорбительное почуялось мнѣ въ этомъ -- для моего чувства, и я прошелъ мимо.
   Дома ничего не замѣтили. Они догадались, что я провелъ вечеръ у Натальи Васильевны, но могло быть и иначе. Со мной были холодны -- результатъ моего разговора съ Никодимомъ Кондратьевичемъ; но все-же достаточно родственны и любезны.
   А я, какъ будто на зло, былъ оживленъ, говорливъ и очень удачно шутилъ и острилъ, обращаясь къ тетушкѣ. Она сперва улыбалась нехотя, но потомъ склонилась къ прощенію и стала искренно смѣяться.
   -- Ты славный мальчикъ, сказала она мнѣ, когда я уходилъ спать,-- жаль только, что ты не слушаешься Никодима Кондратьевича. Онъ опытный человѣкъ и никогда не посовѣтуетъ дурно...
   -- Спокойной ночи, тетушка! сказалъ я и, поцѣловавъ ея руку, пошелъ къ себѣ.
   

V.

   На слѣдующій день я проснулся съ тревогой. Это было десять дней моего знакомства съ Натальей Васильевной и за это время я ни разу не подумалъ о Лизѣ. Такой продолжительный антрактъ долженъ былъ ее очень встревожить. Правда, въ дачное время я отучилъ ее отъ ежедневныхъ свиданій, по десять дней -- это было слишкомъ.
   Но это было, должно быть, очень естественно, потому что само собою такъ вышло. Я не старался забыть о ней, я не принуждалъ себя къ этому. Но я до такой степени былъ весь заполненъ и поглощенъ новымъ моимъ чувствомъ, что ни о чемъ другомъ не могъ думать.
   И вотъ, когда я открылъ глаза на другой день, послѣ прогулки, утромъ, я прежде всего объ этомъ подумалъ. Нѣсколько большая опытность, вѣроятно, помогла бы мнѣ тогда же догадаться, что это было самымъ вѣрнымъ мѣриломъ моего новаго чувства. То, что было немыслимо для меня вчера, стало необходимостью сегодня. Почему?
   Но я тогда слишкомъ мало зналъ жизнь души, а главное -- не умѣлъ вдумываться въ жизнь. Я просто не обратилъ на это вниманія, не замѣтилъ. Я живо представилъ себѣ, какую тревогу должна переживать Лиза и, наскоро напившись чаю, сказалъ теткѣ, что поѣду въ городъ повидаться кой съ кѣмъ изъ товарищей. Въ этомъ не находили ничего страннаго, такъ какъ знали, что тамъ остались на лѣто нѣсколько товарищей.
   Моимъ спутникомъ оказался Никодимъ Кондратьевичъ, который ѣхалъ на службу. Этотъ несчастный человѣкъ, имѣя полную возможность пользоваться лѣтнимъ отпускомъ, добровольно отвергалъ его. Онъ считалъ, что начальническій постъ, который онъ занималъ, обязывалъ его къ самопожертвованію. Съ своей точки зрѣнія онъ былъ правъ, такъ какъ не могъ указать на какія-нибудь выдающіяся способности, въ качествѣ причинъ своего возвышенія. Онъ зналъ себѣ цѣну и, добившись большаго горбомъ, поддерживалъ свое положеніе тѣмъ же мѣстомъ.
   Но, къ моему удовольствію, вагонъ трамвая былъ полонъ публики, и это мѣшало ему завести нравоучительный разговоръ. Мы перекидывались замѣчаніями о какихъ-то пустякахъ. Разставаясь, онъ предложилъ мнѣ поспѣть на поѣздъ въ 5"/а часовъ, и я, конечно, далъ себѣ слово уѣхать на полчаса позже.
   Нехорошее чувство испытывалъ я, приближаясь къ скромной квартиркѣ Лизы. Я былъ виноватъ. Я могъ быть вполнѣ спокоенъ, если бъ могъ ожидать отъ нея упрековъ, но я зналъ, что ихъ не будетъ, а будетъ только безконечная грусть въ глазахъ, и она еще будетъ стараться замаскировать ее улыбкой.
   И вотъ я у нея. Какъ она странно измѣнилась! Похудѣла, даже лицо ея какъ будто стало длиннѣй. Что это? Неужели отъ тревоги?
   Она бросилась ко мнѣ и -- не выдержала, слегка заплакала. Конечно, вся ея тревога сосредоточилась на моемъ здоровьи. Ничего другого она не могла предположить. Мысль объ измѣнѣ не приходила ей въ голову.
   А я смотрѣлъ на нее и думалъ о себѣ и старался осилить свое сложное ощущеніе. Мнѣ было это не подъ-силу. Какъ мнѣ было понять безумное увлеченіе, настолько охватившее меня, что я позабылъ даже о существованіи Лизы, и наряду съ нимъ -- эту искреннюю, безоблачную радость, которую я испытывалъ теперь, сидя рядомъ съ Лизой.
   Когда я шелъ къ ней, въ головѣ моей мелькали мысли даже о томъ, чтобы сказать ей о перемѣнѣ, случившейся съ моимъ сердцемъ. А теперь мнѣ казалось, что это немыслимо, что это значило бы потерять нѣчто дорогое и цѣнное. Такъ началъ завязываться узелъ, который потомъ запутался такъ, что его уже нельзя было развязать.
   Не помню, какъ объяснилъ я Лизѣ свое долгое отсутствіе, но она приняла мое объясненіе полностью и, забывъ все огорченіе, счастливая сидѣла около меня и съ какой-то особенной теплотой, даже большей, чѣмъ прежде, держала мою руку и смотрѣла мнѣ въ глаза.
   А я -- признаюсь въ этомъ -- я съ нею отдыхалъ отъ всего -- и даже отъ вчерашней бури. Странно это, но я такъ чувствовалъ. Мои жестокія намѣренія, съ которыми я шелъ къ ней, не посмѣли даже напомнить о себѣ. Я отдавался ея женственной ласкѣ съ такою отзывчивостью, какъ будто вчерашняго дня вовсе не было въ моей жизни...
   Я шелъ покорно по указкѣ инстинктовъ. Мнѣ было около восемнадцати лѣтъ, и около меня не было ни одного "старшаго", который внушилъ бы мнѣ довѣріе. Ужъ не сухимъ, бездушнымъ поученіямъ Никодима Кондратьевича было суждено съиграть эту роль. А мои гимназическіе наставники и начальники,-- они были отъ меня дальше, ^ѣмъ каждый встрѣтившійся мнѣ на улицѣ въ первый разъ въ жизни человѣкъ...
   Они довели меня до восьмого класса. Сейчасъ они совершили свой казенный циклъ -- наставили въ журналахъ отмѣтокъ, сдѣлали средніе выводы, расписались, подписались и предались отдыху. О, еслибъ знали они, подъ чѣмъ подписываются каждую весну. Ихъ отдыхъ былъ бы испорченъ, потому что они большею частью добрые люди. Но счастье ихъ въ томъ, что они никогда этого не узнаютъ, ибо они лишены тѣхъ органовъ, которыми познается дѣйствительная жизнь души. Они бездарны и потому счастливы.
   Около пяти часовъ я собрался уходить. Я разсчитывалъ итти медленно, настолько, чтобъ пропустить поѣздъ, въ которомъ поѣдетъ Никодимъ Кондратьевичъ. Сидѣть полчаса, тая въ душѣ такія сложныя ощущенія, рядомъ съ человѣкомъ, у котораго все такъ просто, и самыя сложныя вещи, надъ которыми ломалъ бы голову мудрецъ, рѣшаются краткимъ и избитымъ изреченіемъ,-- было бы тяжело.
   Но въ ту минуту, когда я хотѣлъ уйти, Лиза подбѣжала ко мнѣ и вдругъ какъ-то необыкновенно цѣпко прижалась ко мнѣ. Въ глазахъ ея былъ новый оттѣнокъ не то застѣнчивости, не то виноватости.
   -- Что ты, Лиза? промолвилъ я, видя, что это неспроста.
   -- Милый Володя... Вы знаете... Вѣдь я беременна!..
   -- Лиза!?
   Я посмотрѣлъ на нее съ ужасомъ. И самъ не знаю, почему я такъ посмотрѣлъ на нее. Откуда въ головѣ моей выработалось такое дикое убѣжденіе, что пользоваться близостью женщины, брать ее всю, какъ жену свою,-- вполнѣ дозволительно, мило, даже молодечество, но получить естественный результатъ такой близости,-- ужасно? Нѣкоторый матеріалъ для такого убѣжденія я добылъ изъ разрозненныхъ сентенцій Никодима Кондратьевича, отчасти изъ подслушанныхъ разговоровъ его съ теткой, но главнымъ источникомъ была, конечно, атмосфера "нашего круга", густо насыщенная житейской пошлостью. Тамъ, именно тамъ, считалось даже извѣстнымъ шикомъ имѣть любовницу и чуть ли не проявленіемъ дурного тона -- ребенка. Тамъ высшимъ качествомъ женщины признавалось умѣнье служить къ удовольствію мужчины и во что бы то ни стало "избѣгать послѣдствій". Послѣдствія, т. е. ребенокъ, считались чѣмъ-то вульгарнымъ, даже "буржуазнымъ", какъ будто простая животная связь заключала въ себѣ что-то высшее.
   -- Вы недовольны? Вы разсердились, Володя?-- съ глубокимъ огорченіемъ, даже съ нѣкоторой растерянностью, спрашивала Лиза.
   -- Нѣтъ, Лиза... Не то, но... Ты же должна понимать, что это ужасно, и этого не должно быть.
   -- Какъ не должно быть? Какъ же это такъ,-- что не должно быть, когда оно уже случилось?
   И она не понимала, такъ искренно, какъ еслибъ ей сказали: вотъ на востокѣ взошло солнце, но этого не должно быть, и его надо вернуть обратно. Но я не понималъ ее такъ же точно, какъ она меня.
   -- Не должно быть, Лиза!
   -- Ахъ, ты, Господи! Такъ что же, я должна его истребить?
   -- Я не знаю, Лиза!
   -- Не знаете? Володя, Володя... Не знаете?
   Я молчалъ, пораженный ея какимъ-то страстнымъ изумленіемъ, готовымъ, какъ мнѣ казалось, перейти въ гнѣвъ, въ ярость.
   -- Такъ говорите же, Володя! Ну, говорите же!
   -- Лиза! Ты не волнуйся такъ. Пойми только одно,-- что я такъ молодъ, я еще учусь, у меня нѣтъ ни средствъ, ни самостоятельнаго положенія. Вѣдь ребенокъ потребуетъ такъ много, а я ничего этого не могу дать...
   -- Ахъ, вотъ это?..
   И вдругъ все, похожее на гнѣвъ, вся страстность негодованія,-- сошла съ ея лица, она опять подбѣжала ко мнѣ и съ прежней нѣжностью обняла меня. Лицо ея сдѣлалось свѣтлымъ и яснымъ, какъ ея душа, и она засмѣялась.
   -- Такъ только это? Но ничего же этого не надо! Вамъ, Володя, не будетъ никакихъ хлопотъ. Это я все сама. Онъ мой ребенокъ, а васъ, Володя, стѣснять -- какъ же можно!.. Онъ не будетъ стѣснять васъ... Вы себѣ учитесь, Володя, какъ слѣдуетъ. Ахъ, что это вы, право... Какъ вы напугали меня... Вѣдь это я вамъ сказала такъ, любя... А оно даже до васъ не касается. А только, когда онъ родится, Володя, развѣ вамъ непріятно будетъ видѣть его?..
   -- Да, Лиза, конечно, пріятно!..
   Теперь ужъ я былъ подъ вліяніемъ ея удивительнаго взгляда и совершенно искренно сказалъ, что мнѣ будетъ пріятно. А она, довольная моимъ отвѣтомъ, совсѣмъ успокоилась и прибавила:
   -- Это уже третій мѣсяцъ, Володя... Только я все сомнѣвалась, оттого и не говорила вамъ. А теперь идите, Володя, вамъ пора, а то опоздаете къ обѣду, и ваша тетя будетъ безпокоиться. А объ этомъ и не думайте! Это ужъ само собою сдѣлается...
   И, провожаемый ея нѣжностью, я ушелъ.
   Итакъ, наканунѣ восемнадцати лѣтъ я уже почти отецъ. Моя зрѣлость еще не была подтверждена аттестатомъ, для этого требовался еще цѣлый годъ уроковъ, отмѣтокъ, экзаменовъ и всякаго рода школьныхъ мученій. Но это не помѣшало мнѣ быть одновременно предметомъ осязательнаго обладанія двухъ женщинъ и -- отцомъ будущаго ребенка. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ я испытаю чувство отца,-- гораздо раньше, чѣмъ получу школьную санкцію на право зрѣлаго гражданина и человѣка. Что же мнѣ останется въ будущемъ, для цѣлой предстоящей жизни?
   Но было другое, еще худшее, во что я вошелъ со вчерашняго дня: положеніе между двухъ женщинъ, безъ достаточной силы твердаго, окрѣпшаго характера -- пріостановить то или другое. Въ тотъ моментъ, однако, я еще не сознавалъ всю непосильную тягость его. Напротивъ, оно мнѣ казалось интереснымъ и сильно возвышало меня въ моихъ собственныхъ глазахъ. Гимназистъ, у котораго разомъ двѣ связи съ женщинами, и обѣ женщины по своему прелестны, имѣетъ право высоко держать голову въ кругу своихъ товарищей и презрительно смотрѣть на нихъ. О, какъ пустынна была эта голова!
   Слава Богу, въ вагонѣ я не нашелъ Никодима Кондратьевича. Очевидно, онъ уѣхалъ раньше. Но за то, ужъ совсѣмъ неожиданно для меня, моимъ сосѣдомъ оказался Герасимъ Антоновичъ, рыжій инспекторъ. Онъ возвращался отъ гимназическихъ дѣлъ къ обѣду.
   Къ моему удивленію, онъ совсѣмъ несухо поздоровался со мной. Мнѣ даже показалось, что онъ былъ доволенъ встрѣчей. Сперва я не понялъ этого, но потомъ мнѣ стало ясно: онъ былъ радъ, что я здѣсь, въ городѣ, такъ какъ это было безспорнымъ доказательствомъ того, что я не съ его женой. Онъ такъ мало вѣрилъ въ нее, бѣдняга. Рѣшительно, изъ всѣхъ моихъ знакомыхъ, это былъ самый жалкій человѣкъ.
   Не помню, о чемъ мы съ нимъ говорили,-- что-то, касающееся гимназіи. А когда пріѣхали, онъ даже спросилъ меня:
   -- Зайдете?
   -- Благодарю васъ. Можетъ быть... успѣю...-- отвѣтилъ я.
   Никодимъ Кондратьевичъ журилъ меня за то, что я не поспѣлъ на его поѣздъ. Но огорченіе его относилось больше къ обѣду, который давно ждалъ меня. А онъ со службы всегда пріѣзжалъ голодный.
   

Глава пятая.

I.

   Началась для меня странная жизнь, въ которой я самъ, въ сущности главное дѣйствующее лицо, представлялъ какую-то смутную туманную величину. Мое сближеніе съ Натальей Васильевной произошло въ концѣ іюня. Лѣто тянулось еще два мѣсяца и эти два мѣсяца полностью я былъ точно во власти стихій.
   Наталья Васильевна рѣдко бывала такою, какой я видѣлъ ее въ первую недѣлю знакомства. Эти три часа на островкѣ точно переродили ее. Рѣдко я находилъ въ ней спокойнаго нѣжнаго друга и пріятнаго собесѣдника. Очевидно, и въ ту недѣлю ей стоило усилій быть такой. Или я слишкомъ былъ далекъ отъ нея и еще не разбудилъ ее, спящую. Почти всегда я находилъ ее въ нервномъ настроеніи. Оказывалось, что она все время думала обо мнѣ. Да и Лиза тоже думала обо мнѣ, но какъ различно они думали. Лиза вѣчно тревожилась о томъ, не заболѣлъ ли я, не узнала ли о нашихъ отношеніяхъ тетушка, не случилось-ли со мной какого-нибудь несчастья. Лиза знала о существованіи моего отца, и этотъ пунктъ также входилъ въ кругъ ея соображеній. Она часто спрашивала, все ли благополучно у меня тамъ, дома. Я ей какъ-то разсказалъ о Маринкѣ, которую она знала подъ именемъ друга моего дѣтства; она и о Маринкѣ справлялась. Она даже о здоровьи тетушки и Никодима Кондратьевича безпокоилась. Словомъ, она признавала всю мою личную жизнь, со всѣмъ тѣмъ, что ее сопровождало.
   Наталью Васильевну я заставалъ встревоженной. Она встрѣчала меня пытливымъ, пронизывающимъ взлядомъ.
   -- Я плохо спала ночь... Я тревожилась. Почему вы такъ блѣдны?
   -- Что васъ тревожило? участливо спрашивалъ я.
   -- Я увѣрена, что вы мнѣ измѣняете. На васъ заглядываются тысячи женщинъ... Я не хочу этого... Слышите, не хочу!
   -- Полноте! Съ чего вы взяли?.. Какими пустяками вы себя тревожите!..
   -- Ахъ!
   И тутъ періодъ подозрительности смѣнялся порывомъ страсти, а вмѣстѣ покаяніемъ, иногда и слезъ. Она обвивала мою шею руками и такъ крѣпко, какъ будто никогда не хотѣла отпустить меня.
   -- О, Боже мой! Я такъ страдаю! Я никогда такъ.не страдала! Ты такъ молодъ, а мнѣ тридцать четыре года... У тебя столько соблазновъ. Я дрожу при мысли... Нѣтъ, нѣтъ, это невозможно! Поклянись мнѣ, что этого нѣтъ и не будетъ!
   И она плакала, а я клялся, потому что слезы женщины, это было сильнѣе меня. Я клялся вѣроломно. Вчера или третьяго дня я былъ въ городѣ, у Лизы и отвѣчалъ на ея ласки. Но я упрекалъ себя въ измѣнѣ. Я упрекалъ себя, когда былъ съ Натальей Васильевной, но точно также я грызъ себя упреками и тогда, когда былъ съ Лизой.
   Нѣтъ, я не узнавалъ Наталью Васильевну и по временамъ становился въ тупикъ. Я вспоминалъ ея снисходительную усмѣшку когда, на островкѣ, я говорилъ о вѣчной любви. Теперь, стиснутый обстоятельствами съ двухъ сторонъ, я уже не заикался о вѣчной любви, но она выходила изъ себя даже при одномъ предположеніи, что я буду не вѣчно принадлежать ей.
   И при всемъ этомъ у меня была какая то-непостижимая власть надъ нею. Въ какомъ бы тревожномъ настроеніи ни была она, какую бы бурю ни подняли въ ней ея же собственныя подозрѣнія, мнѣ стоило только взять ея руку или погладить ея волосы, какъ она смирялась и затихала. Моя ласка способна была сдѣлать ее рабой. Кажется, не было такой дорогой вещи на свѣтѣ, которой она не отдала бы за мой ласковый взглядъ.
   Но зато и тревога ея вся сосредоточивалась въ этой области. Она постоянно думала объ этомъ, и ей все казалось, что ее обворовываютъ. Несомнѣнно, мою смерть она предпочла бы моей измѣнѣ.
   Я не узнавалъ Наталью Васильевну, моего милаго пріятеля первыхъ дней знакомства, я имѣлъ надъ нею своеобразную власть, достававшуюся мнѣ легко и тѣмъ не менѣе -- я подчинялся ей и былъ въ ея власти. Не знаю, что тутъ больше играло роль, тщеславіе ли юноши, почти мальчика, передъ которымъ склоняется женщина, прожившая такъ много, и какъ я видѣлъ, бурно, склоняется, предпочитая его мужчинамъ, вполнѣ зрѣлымъ и обладающимъ положительными достоинствами, или она своей безудержной страстностью раздражала мои нервы, уже порядочно ослабленные слишкомъ раннимъ знакомствомъ съ жизнью и безсильные сопротивляться.
   Еще вдали отъ нея, предоставленный себѣ или подъ сѣнью тихой, здоровой и какой-то осторожной, точно щадившей мою юность, ласки Лизы -- я могъ критиковать, протестовать и даже мысленно сопротивляться и давать себѣ слово какъ можно скорѣе порвать мои отношенія съ нею; но, если я не былъ у нея день, то уже меня мучительно влекло къ ней, а при ней я становился такимъ же безумцемъ, какъ она, забывая обо всемъ на свѣтѣ.
   Иногда я, придя къ ней, находилъ ее въ ярко выраженномъ отчаяніи.
   -- Что съ вами сегодня? спрашивалъ я.
   -- Она вздрагивала,-- Вы слышите шаги въ садикѣ? Это мой мужъ...
   -- Да, я слышу. Но въ чемъ-же дѣло? У васъ была ссора?
   -- Нѣтъ. Я никогда не унижалась до ссоры съ нимъ. Но сегодня... Ночью... Вы понимаете?.. Это невыносимо!.. Это гаже всего... О, убейте его... Я буду на васъ молиться!..
   Это была, конечно, экзальтація. Едва ли она дѣйствительно хотѣла, чтобы я убилъ ея мужа. Но этотъ жалкій человѣкъ, котораго я считалъ самымъ несчастнымъ,-- онъ, зная очень хорошо, что его жена всю жизнь измѣняетъ ему и терпѣть его не можетъ, не упускалъ изъ виду своихъ элементарныхъ супружескихъ правъ и регулярно осуществлялъ ихъ. И это понятно: онъ кормилъ и одѣвалъ свою красивую жену.
   И теперь онъ благодушно расхаживалъ по садику и насвистывалъ что-то. Онъ зналъ, что я пришелъ и думаю, что онъ уже догадался о моихъ отношеніяхъ къ его женѣ. Но сегодня онъ даже не ненавидѣлъ меня и не мѣшалъ намъ быть вдвоемъ. Мнѣ онъ показался чудовищемъ и съ этой минуты я пересталъ жалѣть его.
   Дома замѣчали, что я замѣтно похудѣлъ за лѣто, и тревожились.
   -- Что съ тобой? Ты, должно быть, влюбленъ, что ли?
   -- Да, отвѣчалъ я, улыбаясь,-- немножко. Но вѣдь это проходитъ, значитъ -- и у меня пройдетъ.
   На это снисходительно качали головой. Нельзя же молодому человѣку поставить въ укоръ то, что онъ влюбленъ. Это его право. Конечно, Никодимъ Кондратьевичъ не упустилъ случая дать мнѣ нѣкоторыя правила для руководства. Влюбляться, разумѣется, свойственно всякому молодому человѣку; правда и то, что чувство это обыкновенно бываетъ слѣпое. Однакоже, если мы видимъ, что слѣпой, идущій безъ поводыря, находится на краю пропасти, готовый упасть въ Hte, мы не пройдемъ мимо, сказавъ: онъ слѣпой и потому это въ порядкѣ вещей,-- а осторожно возьмемъ его за руку, отведемъ отъ пропасти и укажемъ надлежащую дорогу. Совершенно такъ и здѣсь. Слѣпому чувству надо дать поводыря. И поводыря этого даже искать не надо, онъ всегда тутъ, на лицо. Это -- умъ. А если онъ, т. е. умъ, чувствуетъ себя слабымъ или неопытнымъ, надо обратиться къ уму другого, болѣе опытнаго и мудраго человѣка.
   Этимъ концомъ своей притчи онъ, очевидно, напрашивался мнѣ въ поводыри въ моихъ сердечныхъ дѣлахъ. Но я думаю, что еслибъ я открылъ передъ нимъ все, какъ было, то его опытный и мудрый умъ растерялся бы.
   Въ половинѣ августа весь нашъ берегъ только и говорилъ, что о близкомъ переѣздѣ въ городъ. Безцѣльная жизнь питается механическими внѣшними перемѣнами. Зимній сезонъ, какъ двѣ капли воды похожій на прошлогодній, къ февралю пріѣдается, и въ мартѣ всѣ жаждутъ перемѣны и говорятъ о переѣздѣ на дачу. Обычныя и всегда одинаковыя дачныя удовольствія, подъ дымкой краткой зимней разлуки съ ними, кажутся не лишенными новизны. А быстро надоѣвшее лѣто обращаетъ взоры всѣхъ къ зимѣ, отъ которой столь же неосновательно ждутъ новаго. И никому не приходитъ въ голову, что новое хранится въ самомъ человѣкѣ, въ его творческой душѣ, и что людямъ съ пустымъ сердцемъ всегда будетъ скучно.
   Въ это время я получилъ письмо, котораго никакъ не могъ ожидать. Изъ деревни я получалъ письма только отъ отца. Аккуратно разъ въ мѣсяцъ, вмѣстѣ съ деньгами, онъ присылалъ мнѣ письмо, въ которомъ суховато и безъ всякихъ разглагольствованій сообщалъ, что у нихъ ничто не измѣнилось, и все идетъ по старому и выражалъ надежду скоро увидѣть меня. Когда и при какихъ-условіяхъ это свиданіе совершится, онъ не объяснялъ и никогда не звалъ меня въ деревню. Передъ лѣтомъ объ этой поѣздкѣ была рѣчь въ его майскомъ письмѣ, но совсѣмъ не въ смыслѣ приглашенія. Напротивъ, я скорѣе могъ подумать, что онъ вовсе не хочетъ, чтобы я пріѣзжалъ. Онъ говорилъ о томъ, что мнѣ, избалованному городской жизнью, деревенскія удовольствія, конечно, покажутся скучными. И прибавлялъ еще, что, такъ какъ старый домъ управляющаго пришелъ въ ветхость, то его развалили и отстраиваютъ заново, а они втроемъ (онъ, Маринка и ея мать) ютятся въ конторѣ, гдѣ устроили себѣ временное помѣщеніе. Я, правда, и не стремился въ деревню, такъ какъ слишкомъ былъ занятъ своими увлеченіями. Но все же мнѣ стало грустно отъ ощущенія какой-то дальности въ моихъ отношеніямъ съ отцомъ. Мы страшно мало знали другъ друга. Никодимъ Кондратьевичъ, человѣкъ мнѣ совсѣмъ посторонній, имѣлъ гораздо больше правъ на мою душу, чѣмъ мой итецъ.
   Но письмо съ деньгами на августъ своевременно пришло, и это письмо было не отъ отца. Почеркъ на конвертѣ былъ мнѣ совсѣмъ незнакомый -- нѣсколько растянутый и нетвердый, хотя довольно ровный. Распечатавъ письмо, я прежде всего посмотрѣлъ на подпись. Тамъ стояло: "твой другъ -- Маринка".
   Прежде всего меня поразило то обстоятельство, что Маринка пишетъ такъ ровно. Я помнилъ ея дѣтскій почеркъ, онъ былъ ужасенъ и затѣмъ мнѣ было извѣстно, что ее, послѣ моего отъѣзда, ничему не учили. Далѣе же, прочитавъ самое письмо, я убѣдился, что и грамотность ея ушла далеко отъ того первобытнаго состоянія, въ какомъ была тогда. Она дѣлала только самыя неизбѣжныя ошибки, и ихъ было очень мало.
   Но это мелочи, о которыхъ я подумалъ мелькомъ. Самое же содержаніе письма было удивительно. Маринка писала:
   "Ты не удивишься, дорогой Владикъ, что я тебѣ пишу. Гораздо удивительнѣе то, что ни ты ни я никогда не пишемъ другъ другу. Но это не простое желаніе подѣлиться своими мыслями; ахъ нѣтъ, это не заставило бы меня отрывать у тебя время и вниманіе. А то, что есть у меня и что заставляетъ взяться за перо и бумагу, я хочу тебѣ высказать, но боюсь, что не сумѣю, и что это письмо такъ и останется напраснымъ. Ахъ, Владикъ, если бъ ты могъ просто повѣрить мнѣ! Тогда я написала бы тебѣ только вотъ это: пріѣзжай сюда хоть на недѣлю, хоть на одинъ день и тутъ я тебѣ разскажу, и, можетъ быть, ты самъ увидишь многое такое, чего и разсказать нельзя. Нѣтъ, не могу объяснить, но говорю тебѣ, Владикъ, что твой пріѣздъ хоть на день можетъ отвести отъ насъ всѣхъ многія будущія страданія, а главное -- ты своей дружеской поддержкой поможешь мнѣ устоять въ такой борьбѣ, о какой ты и не мыслишь.
   Владикъ, повѣрь мнѣ, что это такъ и что это нужно. Есть такія вещи, о которыхъ слова на бумагу не ложатся. Вотъ я думала, что хоть намекомъ смогу дать тебѣ понятіе а не сумѣла. И вотъ все, что мнѣ надо тебѣ сказать. Пріѣзжай-же, милый мой Владикъ, непремѣнно пріѣзжай. Повѣрь старой дружбѣ моей и чѣмъ-нибудь пожертвуй изъ твоихъ удовольствій. Твой другъ Маринка".
   -- Что-же это? спрашивалъ я себя въ глубокомъ недоумѣніи. И не могъ отвѣтить. Я перебиралъ въ своемъ умѣ всякія возможности и комбинаціи и мое воображеніе ничего не могло создать, кромѣ пошленькой поэзіи: Маринка выросла, стала привлекательна, какой-нибудь изъ мѣстныхъ обывателей, некрупнаго калибра, влюбленъ въ нее и сватается къ ней. А она хранитъ въ душѣ привязанность ко мнѣ. И отсюда ея колебанія и тревоги, и въ этомъ она видитъ залогъ "нашихъ будущихъ страданій".
   Въ психологическія тонкости я не могъ усугубляться, Маринка была такъ далеко отодвинута отъ меня моей жизнью. И оттого я могъ удовольствоваться этой пошлостью и не замѣтить въ ней натяжки и неправдивости.
   И я съ жестокостью эгоиста отвѣтилъ ей отказомъ. Я называлъ ее "милымъ другомъ Маринкой" и употреблялъ всѣ пріемы старой дружбы. Но сущность моего письма была ужасна. Я писалъ о томъ, что она, въ своемъ незнаніи жизни, конечно, что-нибудь сильно преувеличила. Что бороться приходится всѣмъ, что борьба-то и дѣлаетъ жизнь заманчивой, и что въ жизни нѣтъ ничего страшнаго.
   И только, когда я уже запечаталъ конвертъ и, приклеивъ къ нему марку, собирался опустить его въ ящикъ, я на минуту остановился и задумался. Вдругъ сердце болѣзненно сжалось, какъ дѣлало оно это всегда, когда я чувствовалъ себя виноватымъ передъ моимъ дѣйствительно милымъ и прекраснымъ другомъ -- Маринкой.
   Но я подумалъ: что же я могу сдѣлать? Вѣдь я ничего не понимаю. Поѣхать -- отъ Натальи Васильевны, объ этомъ даже молвить нельзя было. Попросить Маринку написать яснѣй. Но это значитъ -- принять участіе, что-то пообѣщать. А я ничего не могу обѣщать, потому что у меня нѣтъ своей воли, да, именно, вотъ въ этомъ моментъ я почувствовалъ совершенно явственно, что у меня нѣтъ воли.
   Ну, такъ пусть лучше останется такъ. Пусть идетъ жестокое письмо. Жизнь безъ меня разберетъ тамъ все по косточкамъ, а Маринка какъ-нибудь выкарабкается.
   И письмо было опущено въ ящикъ.
   

II.

   Къ началу сентября мы уже были въ городѣ, а въ гимназіи начались уроки. Съ перваго же дня среди товарищей я замѣтилъ что-то странное, какое-то непонятное для меня броженіе. Я замѣтилъ это, но не обратилъ вниманія, потому что слишкомъ былъ поглощенъ своими дѣлами. Я видѣлъ только, что товарищи собирались группами и о чемъ-то горячо, но въ то-же время и сдержанно говорили.
   Но однажды я, придя въ классъ на первый урокъ, на которомъ почему-то не было учителя, засталъ споръ, въ которомъ принималъ участіе чуть не весь классъ. Я сѣлъ и невольно слушалъ. Разговоръ шелъ о войнѣ, которая только что кончилась. Нѣсколько горячихъ головъ, съ пылающими глазами, громили виновниковъ войны, называли ихъ преступниками, приводили какія-то страшныя цифры. Двое моихъ товарищей по "высшему кругу", очень чистенькіе и довольно ограниченные господа, безъ увлеченія, спокойно возражали. Рогожскій былъ здѣсь, но уткнувшись въ какую-то книжку, читалъ и только изрѣдка презрительно посматривалъ то на тѣхъ, то на другихъ.
   Сущность спора меня очень мало занимала, но я все время задавалъ себѣ вопросъ: почему ихъ это такъ интересуетъ? Занялъ меня также Меленцовъ, который очень внимательно слушалъ обѣ стороны и, не присоединяясь ни къ той, ни къ другой, старался примирить ихъ.
   Когда началась перемѣна, я вошелъ въ садъ съ Меленцовымъ. У насъ съ нимъ были порядочныя отношенія.
   -- Скажи пожалуйста, почему они объ этомъ спорятъ? спросилъ я.
   -- Какъ почему? Очевидно, потому, что это ихъ интересуетъ, отвѣтилъ Меленцевъ.
   Но какъ можетъ интересовать гимназиста война? Меленцовъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на меня.
   -- Ты какъ будто съ неба упалъ! сказалъ онъ:-- война есть общественное бѣдствіе; война -- это несчастье всего народа. А гимназисты люди, члены общества, частички, атомы своего народа. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ они будутъ оффиціально гражданами. Какъ же имъ не интересоваться войной?
   -- Да, но... Такія подробности... Точно спеціалисты!
   -- Но эти подробности всякій знаетъ. Ихъ ежедневно печатали въ газетахъ. Ты развѣ не читалъ газетъ?
   -- Нѣтъ, я ихъ почти никогда въ рукахъ не держу.
   -- Ну, такъ вотъ оттого это для тебя такъ ново. Я, признаюсь, самъ этимъ не увлекаюсь. Во мнѣ нѣтъ духа воинственности. Но съ общественной точки зрѣнія я очень интересовался. Какъ-же! Вѣдь эта война для Россіи составитъ эпоху. Отъ нея начнется новая жизнь.
   Я пожалъ плечами.-- Я ничего въ этомъ не понимаю.
   -- Это жаль. Я всегда жалѣлъ объ этомъ, потому что ты симпатичный, и у тебя хорошая голова. Я замѣтилъ, что ты ничѣмъ не интересуешься. А на свѣтѣ такъ много интереснаго. Ужасно много!
   -- Что же?
   -- Да все, все интересно! Меня интересуетъ все. И это даже досадно, потому что времени мало и не успѣешь всего узнать. Жизнь такая короткая.
   -- Жить, чтобъ узнавать... Я этого не понимаю.
   -- А для чего же жить?
   -- Для того, чтобы жить.
   -- Ну, это неопредѣленно. Надо опредѣлить содержаніе жизни, тогда можно такъ говорить. А иначе -- что же это? Въ гости ходить или на извозчикѣ ѣздить, все, что угодно. Я вотъ и считаю, что жить значитъ постоянно узнавать новое и новое. Расширять свои познанія. Это возвышенно. А то что же? Выполнять природныя потребности,-- ѣсть, спать и прочее... Это дѣлаютъ животныя.
   Меленцовъ дѣйствительно вѣчно "узнавалъ", постоянно возясь съ книгами. Но въ то же время онъ не былъ сухимъ доктинеромъ, какъ нашъ первый ученикъ -- Кубенскій. Этотъ тоже читалъ много, но все книги, относящіяся къ гимназическимъ наукамъ. Исторію, чтобы лучше отвѣчать по исторіи, литературу, чтобы лучше писать сочиненія и т. д. У Меленцова въ журналахъ стояли четверки, а нерѣдко и страшныя тройки. Школьнаго тщеславія у него вовсе не было.
   А по характеру онъ былъ мягокъ, общителенъ, доброжелателенъ и удивительно чистъ душой. Ему доставляло высокое удовольствіе кому нибудь-изъ товарищей сообщить новое знаніе, которое тому неизвѣстно. Когда онъ говорилъ мнѣ о моемъ невѣжествѣ и высказывалъ по этому поводу сожалѣніе, я ни капли не обижался. Я только не понималъ, какъ все это можетъ занимать. Всѣ эти знанія мнѣ казались скучными.
   Но время начиналось такое, что уберечься отъ "скучнаго" не было никакой возможности. Во всѣхъ старшихъ классахъ гимназіи происходило что-то небывалое, что называли "броженіемъ умовъ". Да, умы вдругъ начали бродить и, какъ казалось, ни съ того, ни съ сего. Точно закваска, положенная въ нихъ природой многіе годы лежала на льду, и ея силы не проявлялись. Но вотъ пригрѣло солнышко и растопило ледъ и началось броженіе.
   Начальство настрожило уши. Директоръ нервно кусалъ губы. Онъ никакъ не допускалъ, что это можетъ случиться въ его гимназіи. Рыжій инспекторъ, съ какимъ-то волчьимъ выраженіемъ глазъ, болѣе обыкновеннаго рыскалъ по корридорамъ и по классамъ. Надзиратели подслушивали и подсматривали. Словомъ, добрые и попечительные воспитатели нашихъ душъ стали въ боевое положеніе и мобилизовались.
   Само собою разумѣется, что такое настроеніе начальства сразу увеличило "броженіе умовъ" и поставило его на твердую почву. Разрозненные, одиночные -- соединились, сплотились, естественно выдѣлились вожаки, и въ стѣнахъ гимназіи пошла настоящая конспирація. Появился даже "подпольный" журналъ. Гимназисты гдѣ-то достали гектографъ, отыскали какую-то темную дыру въ подвалѣ и тамъ фабриковали листки. Что товарищеская организація въ какіе-нибудь два мѣсяца достигла совершенства, доказалъ случай, который послужилъ началомъ открытой войны.
   Инспекторъ нашелъ въ одномъ изъ ученическихъ ящиковъ, въ шестомъ классѣ, листокъ журнала. Залѣзъ онъ туда въ то время, когда въ классѣ никого не было и безъ всякаго повода, просто такъ, "по подозрѣнію". Началась истрія. И вотъ теперь, когда я ее припоминаю, для меня становится ясной вся жестокость того звѣрства, которое у насъ называется воспитаніемъ. У меня сохранился этотъ листокъ, я читаю его, и вижу, что это въ сущности дѣтскій лепетъ, въ которомъ важныя и даже страшныя слова употреблены въ произвольномъ, крайне неточномъ значеніи, изъ каждой строчки выглядываетъ слабое знаніе жизни и малое образованіе. Однимъ взмахомъ зрѣлой мысли можно было во всемъ этомъ не оставить камня на камнѣ. И, еслибы наши воспитатели видѣли передъ собою цѣль дѣйствительно воспитать наши души и сдѣлать насъ людьми, то одному изъ нихъ, даже не самому умному, стоило только прійти въ классъ и, разобравъ дѣтское писанье, высмѣять его и показать его нелѣпость. Тотчасъ же исчезло бы уваженіе и довѣріе къ выходящимъ изъ подвала листкамъ.
   Но, чтобы поступить такъ, надо было прежде всего доброжелать, а этого не было и въ поминѣ. Директоръ видѣлъ только одно: какъ? Въ моей гимназіи? Но что скажутъ обо мнѣ тамъ, въ высшихъ сферахъ! И такъ -- искоренить! Инспекторъ почувствовалъ необходимостъ доказать, что онъ хорошо слѣдитъ за всѣмъ, что дѣлается въ гимназіи и потому пустилъ въ ходъ всѣ способы ищейства. Учителя только боялись, чтобы кого-нибудь изъ нихъ не заподозрили въ дурномъ вліяніи, и потому трусливо и позорно отстранились.
   Но никто даже и не вспомнилъ о главномъ дѣйствующемъ лицѣ, ради котораго построено это величественное зданіе гимназіи и собраны всѣ эти господа-начальники, учители и воспитатели: о душѣ гимназиста. И души эти, болѣе чѣмъ когда-нибудь, почувствовали себя одинокими и начали жаться другъ къ дружкѣ.
   Началась обычная казенная жестокость. Въ инспекторской было устроено судилище. Туда таскали всѣхъ по одиночкѣ и группами и допрашивали: кто и гдѣ? Допрашивали и улещали и грозили:-- если скажешь, ничего тебѣ не будетъ, а скроешь -- выгонятъ изъ гимназіи. Всѣмъ говорили одно и тоже и при этомъ лгали, потому что всѣхъ не могли выгнать изъ гимназіи. Ужъ это прежде всего значило бы лишить себя окладовъ и квартиръ.
   И обнаружилось только одно: поразительное мужество безпомощныхъ одинокихъ дѣтскихъ душъ. Почти всѣ знали и "кто и гдѣ", но ни одинъ не выдалъ. Начальство своимъ образомъ дѣйствій разомъ сплотило всѣхъ, оно оказалось превосходнымъ организаторомъ. Добрые и злые, умные и глупые, всѣ почувствовали, что должны держаться товарищества.
   Меня тоже призывали и тоже грозили, но я былъ искрененъ, когда заявилъ, что не знаю. Я дѣйствительно этимъ не занимался и не зналъ.
   Послѣдній актъ "предварительнаго слѣдствія" былъ апогеемъ бездушія и безсилія нашего начальства. Ученикъ шестого класса Боркинъ, у котораго въ ящикѣ былъ найденъ листокъ, былъ призванъ особо, и ему было объявлено, что если онъ не скажетъ, отъ кого получилъ листокъ и кто ихъ производить, то будетъ признано, что это онъ самъ и онъ будетъ исключенъ безъ права поступать ч въ другую гимназію.
   Здѣсь уже трудно было отличить личное мужество отъ стихійной необходимости, и никто не можетъ сказать, былъ ли Боркинъ герой или жертва. Но онъ отказался выдать кого бы то ни было, и, когда истекли данные ему на размышленіе, три дня, ему было объявлено, что онъ исключенъ, и при этомъ выданъ документъ, съ которымъ на порогъ порядочнаго дома не пустятъ.
   Послѣ этого разыгралась настоящая революція. Однажды, классы оказались пусты. Никто не пришелъ, ни изъ пансіонеровъ, ни изъ "вольныхъ". Даже ученики приготовительныхъ классовъ не явились. Поднялась тревога, разсылка грозныхъ писемъ родителямъ, скандальныя сцены съ пансіонерами, въ которыхъ инспекторъ и надзиратель вступили въ драку съ учениками, такъ какъ желали насильно притащить учениковъ въ классы. Далѣе -- битье стеколъ въ квартирѣ инспектора, свистъ по адресу директора и, наконецъ, ультиматумъ: принять обратно Боркина. Мѣстное начальство оказалось безсильнымъ, пріѣхалъ нѣкто отъ высшаго начальства, разбиралъ дѣло и, желая "потушить" исторію, смягчилъ участь Боркина, ограничивъ наказаніе его карцеромъ. Наше начальство было оскандалено, поджало хвостъ и потеряло у учениковъ послѣдніе остатки авторитета.
   Но за это время "броженіе" сдѣлало успѣхи. "Бродилъ" уже весь городъ, какъ и вся Россія, и предъ тѣмъ, что происходило всюду, наша маленькая гимназическая исторія казалась дѣтской игрой.
   

III.

   Я стоялъ совершенно въ сторонѣ отъ гимназическаго движенія. Я не понималъ его. Я жилъ въ домѣ, гдѣ признавали только движеніе по службѣ. Конечно, и сюда заползли новыя идеи, но въ такомъ видѣ, что, если бы они могли смотрѣться въ зеркало, то въ своихъ отраженіяхъ признали бы своихъ враговъ. За обѣдомъ раздавались длинныя и безстрастныя рѣчи о какихъ-то негодяяхъ, выскакивающихъ изъ подонковъ общества и мечтающихъ перевернуть весь порядокъ, съ единственною цѣлью, во время безпорядка, награбить въ свои карманы побольше добра. Въ такомъ видѣ преподносилась моему вниманію вся русская революція, и я, хотя и не особенно довѣрчиво относился къ изреченіямъ Никодима Кондратьевича,-- не имѣлъ за душой ничего, чтобы имѣть право и охоту возразить. Здоровое чутье какъ будто старалось подсказать мнѣ что-то другое и, можетъ быть, вывести на правильный путь, но это чутье было такъ смутно, такъ завалено тысячею постороннихъ вліяній..
   А тутъ еще на подмогу явилось новое "учрежденіе". Однажды я былъ несказанно изумленъ, когда, въ воскресенье, увидалъ въ окно, что къ нашему подъѣзду подкатила гимназическая коляска, въ которой выѣзжалъ въ городъ директоръ. Я узналъ и коляску, и лошадей, и кучера. А больше всего узналъ я директора, который выскочилъ изъ коляски и вошелъ въ подъѣздъ.
   "Неужели къ намъ?" подумалъ я. Отвѣтомъ на мой вопросъ былъ звонокъ. А черезъ минуту у дяди въ кабинетѣ сидѣлъ директоръ; дверь была плотно притворена, но это не помѣшало мнѣ, сидѣвшему въ гостинной, слышать ихъ разговоръ отъ слова до слова.
   Сперва съ обоихъ сторонъ были произнесены жестокія осужденія нашему времени и всему тому, что въ немъ происходитъ. За тѣмъ директоръ остановился на болѣе частномъ явленіи -- гимназіи.
   -- Мы не можемъ бороться! Мы умываемъ руки! говорилъ онъ своимъ слащаво-мудрымъ голосомъ.-- Безсмысленно думать, что сами юноши, еще не окрѣпшіе ни умомъ, ни волей, могутъ такъ упорно противодѣйствовать нашимъ стараніямъ. Корень зла находится въ нѣдрахъ общества, въ семьѣ; тамъ они находятъ поддержку, тамъ они читаютъ газеты и слушаютъ сужденія... Я сошлюсь на примѣръ. Вѣдь вотъ вашъ племянникъ -- ни въ чемъ подобномъ не замѣченъ. Онъ учится. Готовитъ уроки, сдаетъ ихъ, онъ исполняетъ обязанности и только. А почему? Потому что онъ живетъ въ прекрасной семьѣ, гдѣ въ него внѣдряются добрыя нравственныя начала... И если мы должны бороться -- а мы должны, по священной обязанности гражданъ, облеченныхъ довѣріемъ,-- то именно съ тѣми разсадниками, въ которыхъ находятся злые корни, т. е. съ обществомъ. Мы должны противопоставить имъ общество, организованное на крѣпкихъ устояхъ нравственности и стойкой преданности порядку.
   Никодимъ Кондратьевичъ вполнѣ соглашался съ этимъ. Изъ дальнѣйшаго я узналъ, что организація уже готова. Это будетъ тѣсный кружокъ, въ которомъ объединятся "всѣ порядочные люди", какіе только есть въ городѣ. Называться онъ будетъ "Русскій кружокъ защиты порядка и законности". Въ него вошли уже нѣкоторыя, хорошо поставленныя лица, въ томъ числѣ самъ онъ, директоръ, его жена, инспекторъ Герасимъ Антоновичъ, его супруга Наталья Васильевна, нѣкоторые учителя.
   -- Къ сожалѣнію, среди учителей не всѣ оказались на высотѣ долга! замѣтилъ директоръ.-- А къ вамъ я пріѣхалъ съ понятнымъ желаніемъ, чтобы вы своимъ участіемъ въ кружкѣ, такъ сказать, придали ему наивысшую устойчивость. Надѣюсь также, что и ваша супруга не откажется отъ участія. Сегодня въ 8 часовъ первое засѣданіе у меня въ квартирѣ.
   Никодимъ Кондратьевичъ отвѣчалъ важно и солидно:-- Вы понимаете, ваше превосходительство, что я всецѣло раздѣляю ваши мысли и чувства. Практически для меня могло бы быть вопросомъ, согласно ли съ моимъ служебнымъ, а слѣдовательно подчиненымъ положеніемъ, участіе въ какой бы то ни было частной политической организаціи. Но участіе въ ней ваше, и при томъ столь дѣятельное, не оставляетъ во мнѣ никакихъ сомнѣній. Всей душой вашъ и обѣщаю это за мою жену...
   -- Я въ этомъ былъ совершенно увѣренъ! Это и понятно,-- иначе я и не пріѣхалъ бы къ вамъ съ этимъ! сказалъ директоръ:-- а скажите, развѣ мы не можемъ разсчитывать также и на вашего племянника? Молодежь была бы намъ чрезвычайно полезна, хотя бы въ качествѣ примѣра для другихъ...
   -- Этого я вамъ обѣщать заранѣе не могу. Мой племянникъ, хотя и благоразумный юноша и отзывчивъ на мое вліяніе, но у него бываютъ и фантазіи. Но я постараюсь убѣдить его.
   -- Да, да. Это будетъ очень хорошо. Молодежь намъ нужна. Но только, ради Бога, ни въ какомъ случаѣ не говорите съ нимъ отъ моего имени и вообще отъ учебнаго начальства. Тогда навѣрное получите отказъ...
   Это невольное признаніе было великолѣпно. Воспитательное вліяніе, значитъ, знало себѣ цѣну.
   Директоръ дополнилъ свою бесѣду еще нѣсколькими замѣчаніями насчетъ положенія дѣлъ въ Россіи и началъ прощаться. Я уже хотѣлъ выйти изъ гостинной, но въ это время опять раздался его голосъ, на этотъ разъ съ нѣкоторымъ конфиденціальнымъ оттѣнкомъ.
   -- Ахъ, да... Скажите пожалуйста, по какой это при чинѣ вашъ племянникъ за лѣто такъ похудѣлъ и поблѣднѣлъ? Казалось бы, должно быть наоборотъ...
   -- Право, не знаю... Онъ здоровъ. Я думаю, что это просто возрастъ такой... Идетъ окончательная формировка организма. Такъ сказать, завершеніе зрѣлости...
   -- Гм... Да... Конечно... А не играетъ ли тутъ роль его, такъ сказать, близкое знакомство съ одной почтенной особой?..
   -- Почтенной особой?
   -- Ну, да... Конечно, я предпочелъ бы не называть имени. Но я думаю, тутъ не будетъ нескромности, такъ какъ оно называется громко... Онъ, вѣдь, бываетъ у нашего инспектора, Герасима Антоновича и, какъ говорятъ, весьма друженъ съ его супругой...
   -- Это все сплетни, ваше превосходительство!-- сказалъ Никодимъ Кондратьевичъ и, какъ мнѣ показалось, довольно суровымъ тономъ. И, очевидно, это такъ и было потому что голосъ директора сейчасъ же заюлилъ и закозырялъ.
   -- Но я же ничего и не говорю. Я боюсь только, что онъ влюбленъ, страдаетъ, а между тѣмъ это у него такой серьезный годъ,-- выпускные экзамены... Такъ я буду надѣяться и обнадежу другихъ... Сегодня въ восемь часовъ я васъ жду...
   И онъ уѣхалъ. Случайно, однакожъ, Никодимъ Кондратьевичъ выпустилъ его другимъ ходомъ, прямо въ переднюю.
   Потомъ, вернувшись въ кабинетъ, онъ отворилъ дверь въ гостинную и, увидавъ меня, сидѣвшаго въ креслѣ, остановился.
   -- Это у меня былъ твой директоръ!-- сказалъ онъ.
   -- Я знаю, дядя!-- отвѣтилъ я.
   -- Онъ говорилъ о...
   -- Я слышалъ все, что онъ говорилъ.
   -- Да? Едва ли это хорошо, потому что онъ на это не разсчитывалъ.
   -- Все равно. Я только раньше узналъ!
   -- Допустимъ, что это все равно. Ну, такъ что же ты на это скажешь?
   -- Я, дядя, не занимаюсь политикой. Я ничего въ ней не понимаю.
   -- Этого отъ тебя и не требуютъ. Ты нуженъ, какъ хорошій примѣръ для другихъ...
   -- Ну, знаете... И болваномъ я тоже не хочу быть.
   -- Ну, вотъ! Непремѣнно болваномъ!..
   -- Да, конечно. А главное, эти господа наши до того мнѣ опротивѣли, что встрѣчаться съ ними еще гдѣ-нибудь, кромѣ гимназіи, у меня нѣтъ никакой охоты...
   -- Но, можетъ быть, ты это сдѣлаешь для меня, Вольдемаръ?
   -- Развѣ вамъ будетъ пріятно, если я сдѣлаю это неохотно, противъ себя?
   -- Нѣтъ, нѣтъ. Этого я не хочу. Но ты не рѣшай сейчасъ, а подумай. Послѣ скажешь мнѣ. Ну, а это, Вольдемаръ... Если ты все слышалъ... Это вотъ... Касательно твоихъ дружескихъ отношеній съ супругой инспектора?.. На это ты что скажешь?
   -- То же, дядя, что сказали вы и за что я вамъ очень благодаренъ...
   -- Я надѣюсь, что это такъ и есть. Неправда ли? Конечно, конечно, я вѣрю тебѣ. Но, Вольдемаръ, если существуютъ такія сплетни, ты долженъ измѣнить свое поведеніе, въ интересахъ не твоихъ, а той женщины, которую ты... уважаешь... Развѣ ты со мной не согласенъ?
   -- Да, я съ вами согласенъ, дядя!..
   -- Вотъ и прекрасно. Я радъ, что у меня былъ директоръ. Дѣйствительно, дѣйствительно, должны сплотиться всѣ порядочные люди и дать дѣятельный отпоръ... Я пройду къ твоей тетѣ...
   И онъ пошелъ дальше. Мнѣ же надо было уйти изъ дому и при томъ торопливо. Я опоздалъ изъ-за директора. Было уже три часа, а именно въ три часа я долженъ былъ встрѣтиться съ Натальей Васильевной.
   Дѣло въ томъ, что наши частыя свиданья въ городѣ были крайне неудобны въ казенной квартирѣ Герасима Антоновича. Не говоря уже о томъ, что характеръ нашихъ отношеній требовалъ крайней осторожности,-- гимназія со всѣмъ ея населеніемъ представляла собой разсадникъ всевозможныхъ сплетенъ и при томъ самыхъ злостныхъ. Репутація же Натальи Васильевны сдѣлала ее предметомъ особыхъ подглядываній, и каждый шагъ ея въ предѣлахъ зданія гимназіи былъ всѣмъ извѣстенъ. Всѣ страшно интересовались вопросомъ: съ кѣмъ она живетъ?
   Вф первое время я былалъ у нея часто. Но, когда увидѣли, что искомой величиной оказывается гимназистъ, то всѣ сдѣлали страшно изумленные глаза. И, при встрѣчѣ со мной, лица обитателей гимназическаго дома мгновенно дѣлались веселыми. Это выводило меня изъ терпѣнія. Легенды, которыя навѣшивали на меня и на Наталью Васильевну, превосходили всякую мѣру вѣроятія. Къ тому же Наталья Васильевна постоянно нервничала, потому что чувствовала себя связанной не только изъ-за себя самой, но и изъ-за мужа. Между тѣмъ чувство ея ко мнѣ до такой степени захватило ее, что она только имъ и жила и страдала во всѣ тѣ часы, когда я не могъ быть у нея. Эти обстоятельства заставили ее прибѣгнуть къ крайнему средству. Она сдѣлала это помимо меня, и я даже не зналъ, кто принимаетъ въ этомъ участіе. Почти на окраинѣ города, гдѣ начиналось предмѣстье, въ небольшомъ одноэтажномъ домикѣ я встрѣчалъ ее каждый день. По буднямъ -- вечеромъ, а въ праздники -- въ три часа я всегда находилъ ее тамъ и только ее,-- больше никого я не видалъ. Она открывала мнѣ дверь, а уходя запирала ее своимъ ключомъ. Здѣсь было въ нашемъ распоряженіи двѣ маленькихъ комнатки, въ которыхъ мы и проводили часа два, послѣ чего расходились по домамъ, къ своимъ обѣдамъ.
   Я незамѣтно вышелъ изъ дома и, взявъ извозчика, умолялъ его ѣхать какъ можно скорѣе. Я зналъ, что Наталья Васильевна переживаетъ мучительныя минуты.
   

IV.

   О, эти свиданія! Я шелъ на нихъ, какъ рабъ, подъ страхомъ смертной казни боящійся преступить волю господина. Тогда я этого не понималъ; тогда я думалъ, что мною руководитъ чувство. Теперь я смотрю на прошлое издалека и вижу все ясно. Я смотрю просвѣщеннымъ умомъ и вижу неопытную и темную душу, покорно слѣдующую за раздразненными до болѣзненности инстинктами.
   Когда мы встрѣчались, мы оба теряли волю надъ собой, и казалось, что каждый изъ насъ подчинялся другому, но въ дѣйствительности мы оба подчинялись третьему, которое было сильнѣе насъ обоихъ. Когда мы были близко другъ около друга, это были два сумасшедшихъ тѣла, отъ которыхъ души какъ бы отходили прочь, унося съ собой все, что есть высшаго въ человѣкѣ. Тогда властно выступалъ инстинктъ и дѣлался нашимъ единственнымъ повелителемъ. Притупленная чувствительность ослабленныхъ нервовъ толкала на дикія дьявольскія формы эксцесовъ, и не было между нами ни стыдливости, ни цѣломудрія, ни даже простого разума. Все это являлось потомъ, когда я, съ отуманенной головой, съ сильно бьющимся сердцемъ, съ мрачнымъ взоромъ, возвращался домой и бичевалъ и презиралъ себя, а дома изумлялъ родственниковъ своимъ видомъ.
   Но больше всѣхъ огорчалъ я Лизу. При видѣ меня, она, всегда такая сдержанная, страдала и плакала. Она подозрѣвала, что во мнѣ сидитъ какая то злая болѣзнь, и умоляла пойти къ доктору. Я обѣщалъ, но, разумѣется, не шелъ, потому что у доктора мнѣ нечего было дѣлать.
   На этотъ разъ я нашелъ Наталью Васильевну нѣсколько озабоченной. Она сказала мнѣ, что останется со мной всего полъ-часа.
   -- Видишь ли, тамъ устраиваютъ какое то новое общество... для борьбы со всѣмъ вотъ этимъ... Мужъ настойчиво просилъ, чтобы я была въ первомъ засѣданіи. Тамъ будутъ выбирать кого то и онъ говоритъ, что отъ того, буду ли я, зависитъ его карьера, Засѣданіе въ восемь часовъ, но я должна быть раньше одѣта... На засѣданіи будутъ директоръ и, кажется, губернаторъ...
   -- Я знаю объ этомъ обществѣ!-- сказалъ я.
   -- А, значитъ, директоръ былъ у твоего дяди!
   -- Да,-- и мой дядя тамъ будетъ.
   -- А ты? Тамъ уже есть два гимназиста: сынъ вице-губернатора Кисловичъ и другой, кажется, Стамати, грекъ... Неужели ты не будешь тамъ?
   Я отказался. Я вѣдь политикой не занимаюсь.
   -- А я занимаюсь? Ты же знаешь, что я занята только тобой. Но это необходимо. И ты долженъ согласиться. Мнѣ сказалъ мужъ, что въ обществѣ главныя будутъ дамы. Губернаторъ, какъ оффиціальное лицо, не можетъ. Онъ только сочувствуетъ и будетъ негласно содѣйствовать. Другіе мужчины тоже всѣ занимаютъ положеніе. Предсѣдательницей, вѣроятно, будетъ директорша, а въ товарищи могутъ выбрать меня. А для секретаря нуженъ молодой человѣкъ. Ты пойми, что, если ты будешь секретаремъ, мы всегда будемъ вмѣстѣ.
   -- Но я ничего тутъ не понимаю. И при томъ постоянно лицезрѣть гимназическое начальство...
   -- А ты старайся смотрѣть не меня, а не на начальство. Ты это сдѣлаешь для меня, только для меня.
   -- Но ты забываешь, что у меня есть товарищи. Они меня заѣдятъ.
   -- Для меня!
   -- Вѣдь это общество противъ нихъ. Меня будутъ презирать.
   -- Для меня! Милый!..
   И ласка, одна изъ тѣхъ ласкъ, которыя лишали меня разума и воли. Я согласился.
   -- Ты сейчасъ же скажи объ этомъ своему дядѣ. Онъ въ засѣданіи заявитъ и тебя выберутъ въ секретари. О, какъ это будетъ хорошо!
   Ничего не видѣла она, кромѣ того, что это будетъ хорошо для нея: часто видѣть меня, и, главное, конечно, видя меня, быть увѣренной, что я въ это время съ нею, а не съ другой. Это опасеніе никогда не покидало ее и, несмотря на то, что я видимо отдавалъ ей всѣ свои силы безъ остатка, въ послѣднее время усилилось и сдѣлалось болѣзненнымъ. Это была дань возрасту, вдвое старшему, чѣмъ мой. На каждую молоденькую женщину она смотрѣла, какъ на врага. Въ ней не было никакой самоувѣренности и часто она терзала меня своими мучительными сомнѣніями.
   Я пришелъ домой раньше, чѣмъ приходилъ каждый день подъ видомъ того, что занимаюсь съ товарищемъ. Оказалось, что и у насъ въ тотъ день обѣдъ былъ назначенъ раньше. Никодимъ Кондратьевичъ торопился въ засѣданіе.. За обѣдомъ ораторомъ оказалась тетушка. Она была въ восторгѣ отъ мысли о новомъ обществѣ, и этотъ восторгъ былъ высоко-патріотическій. Пора, давно пора! Что дѣлается, ахъ, Ты, Господи! Всѣ подняли головы! Тѣ, что раньше пикнуть не смѣли, теперь чуть не управляютъ міромъ. А отчего? Оттого, что порядочные люди сидятъ сложа руки и не противодѣйствуютъ. И Вольдемаръ, если онъ не вступитъ въ этотъ кружокъ, сдѣлаетъ непростительный промахъ. Помимо всего прочаго, онъ долженъ подумать о томъ, что вѣдь предстоитъ трудный экзаменъ на аттестатъ зрѣлости. И теперь, когда гимназисты такъ отличились, послѣ всѣхъ этихъ исторій, начальство, конечно, не будетъ гладить ихъ по головкѣ. На экзаменѣ будутъ рѣзать немилосердно. А онъ слабъ, здоровье его испортилось. Ему надрываться надъ ученіемъ нельзя. А если онъ вступитъ въ общество, онъ будетъ у начальства свой человѣкъ. Къ нему будутъ снисходительны...
   Ужасно помѣшала мнѣ тетушка. Я собирался заявить о своемъ согласіи вступить въ члены кружка, но ея доводы остановили меня. Прежде всего мнѣ не хотѣлось, чтобы она приписывала себѣ честь моего убѣжденія. А главное -- какіе унизительные мотивы! Снисходительность на экзаменахъ! Несмотря на крайнюю затуманенность моей души, въ ней все же шевелилась гордость гимназиста и товарища. И я ждалъ, пока заговорятъ о чемъ нибудь другомъ. Я даже самъ постарался перемѣнить тему и мнѣ это удалось.
   И только послѣ обѣда, когда Никодимъ Кондратьевичъ вышелъ изъ кабинета въ мундирѣ, съ орденомъ на шеѣ и со звѣздой, а сказалъ ему:
   -- Дядя, я передумалъ. Я пожалуй, согласенъ вступить въ этотъ кружокъ...
   -- Ахъ, ну, вотъ прекрасно! очень хорошо! Разумно и благородно!.. воскликнулъ Никодимъ Кондратьевичъ, а тетушка даже поаплодировала мнѣ.
   Дядя уѣхалъ въ засѣданіе одинъ. Тетушка ограничилась патріотическимъ восторгомъ, который, однако-жъ, не могъ раскачать ее, облѣнившуюся, настолько, чтобы она принялась одѣваться и поѣхала въ засѣданіе. Но она дала полномочія Никодиму Кондратьевичу.
   Я отправился къ Лизѣ. Несмотря на то, что въ городѣ ходить къ ней было близко и удобно, я все же не очень часто бывалъ у нея. Меня слишкомъ поглощали свиданія съ Натальей Васильевной. И тѣмъ не менѣе, когда я приходилъ къ ней, я отдыхалъ душой. Такъ все у этого существа было просто, ясно, стройно, такая у нея была здоровая душа и здоровая жизнь.
   Ласковой улыбкой встрѣчала она меня. А въ ея глазахъ, когда она на меня смотрѣла, было выраженіе скорѣе материнства, чѣмъ женской любви. Да, эта любовь какъ то сама собой сошла на третьестепенную роль. Лиза теперь вся отдалась своему будущему ребенку. Она уже чувствовала его живымъ и, когда она говорила о немъ, въ глазахъ ея появлялось выраженіе ликованія.
   Она была бы счастливѣйшимъ существомъ въ мірѣ, если бы ее не печалило мое здоровье. Я приходилъ къ ней съ ввалившимися щеками, съ темными кругами подъ глазами, и видно было, что я, сидя въ мягкомъ креслѣ и слушая ея милый лепетъ, отдыхалъ всѣмъ своимъ существомъ.
   -- И что только съ вами дѣлается, Володя? Ахъ, Боже мой!-- восклицала она, глядя на меня и качая головой:-- ну, развѣ же вамъ трудно пойти къ доктору? А вдругъ что нибудь опасное!
   -- Нѣтъ, Лиза, ты не безпокойся! Я здоровъ. У меня много занятій... Трудные экзамены предстоятъ. Вотъ и все.-- Неувѣреннымъ голосомъ говорилъ я.
   А она, разговаривая со мной, стучала машинкой, выполняя заказанную работу, а въ свободные часы шила какія-то рубашечки и кофточки для "него", т. е. для будущаго ребенка. И все успѣвала, несмотря на свое положеніе, уже дававшее себя чувствовать, и все дѣлала съ ясной душой, съ милой улыбкой.
   Мнѣ хорошо было у нея -- тихо, спокойно, отрадно. Я чувствовалъ себя, какъ путникъ, застигнутый грозной бурей и, наконецъ, нашедшій надежную крышу.
   Но моя воля была исковеркана и я гораздо больше искалъ бури, чѣмъ отраднаго пристанища. Я пришелъ домой раньше, чѣмъ вернулся изъ засѣданія Никодимъ Кондратьевичъ, и такъ какъ не особенно любилъ занимать разговоромъ тетку, то ушелъ къ себѣ и сѣлъ за какой-то учебникъ. Въ одиннадцать часовъ пріѣхалъ Никодимъ Кондратьевичъ. Когда онъ вошелъ въ столовую, гдѣ былъ приготовленъ и ждалъ его чай, отъ него повѣяло торжественностью.
   -- Очень жалѣю, что ты не была тамъ, мой другъ!-- сказалъ онъ моей теткѣ.-- Былъ губернаторъ и говорилъ рѣчь. Онъ не будетъ состоять членомъ, но намъ обѣщана сильная поддержка. Да, будемъ бороться! Этого требуетъ отъ насъ долгъ передъ государствомъ и передъ родиной... А когда губернаторъ уѣхалъ, мы произвели выборы. Его избрали почетнымъ членомъ при единодушномъ восторженномъ одобреніи. За симъ было выбрано, такъ сказать, бюро. Мы избрали дамъ, какъ обладающихъ большимъ количествомъ времени и къ тому же прямо не связанныхъ офиціальнымъ положеніемъ. Предсѣдательницей избрана супруга директора, Людмила Николаевна, а ея товарищемъ супруга инспектора Наталья Васильевна. Когда же рѣчь коснулась вопроса о секретарѣ, я подумалъ, что тебѣ, Вольдемаръ, хорошо было бы занять въ обществѣ дѣятельное положеніе. Это съ одной стороны пріучитъ тебя къ порядку и дѣловымъ формамъ, съ другой же будетъ способствовать твоей карьерѣ, со временемъ, разумѣется. И тутъ я заявилъ о твоемъ искреннемъ желаніи вступить въ члены кружка. Ну, и такъ какъ мои намѣренія были очевидны, то тебя и избрали секретаремъ. Въ первое время ты будешь совѣтоваться со мной. Я весьма охотно буду давать тебѣ указанія... Совѣтую тебѣ завтра же явиться къ предсѣдательницѣ съ визитомъ и представиться.
   Такимъ образомъ -- совершилось! Я вступилъ въ члены организаціи, имѣющей цѣлью противодѣйствовать общественному "броженію". Прекрасная почва для первыхъ самостоятельныхъ шаговъ молодого человѣка, вступающаго въ жизнь!
   Ни Никодимъ Кондратьевичъ, ни тетка, ни переполненная любовью ко мнѣ Наталья Васильевна не подумали о томъ, въ какія отношенія къ товарищамъ это поставитъ меня. Я самъ смутно представлялъ это и все время чувствовалъ тревогу. Но они всѣ такъ прекрасно знали жизнь, или по крайней мѣрѣ думали, что знали.
   Но всѣ видѣли только то, что лежало у нихъ передъ носомъ и совѣтовали мнѣ то, что было полезно и важно для нихъ.
   На слѣдующій день въ мѣстныхъ газетахъ появилось сообщеніе о новомъ обществѣ, и были названы члены бюро, въ ихъ числѣ и я. А еще черезъ день я пожалъ первые плоды этого блестящаго шага.
   

V.

   Когда я явился въ классъ послѣ посвященія моего въ секретари новаго кружка, я несъ въ груди своей чистое сердце. Я и не думалъ никому противодѣйствовать, никого укрощать и ставить на свое мѣсто, не мыслилъ я также и о томъ, чтобы распространять патріотизмъ. Мои мысли были далеки отъ всего этого. Я только подчинялся желанію Натальи Васильевны, которая владѣла моей душой.
   Но ушелъ я изъ класса въ этотъ день съ весьма опредѣленными чувствами. Въ первыя минуты я не понималъ. Я пришелъ, когда учителя еще не было и въ классѣ было оживленіе. На меня не обратили вниманія. Въ нѣсколькихъ группахъ шелъ разговоръ. Я что-то разслышалъ о новомъ кружкѣ. Положивъ книги на парту, я подошелъ къ одной группѣ. Всѣ повернулись ко мнѣ спиной. Я принялъ это за случайность, подошелъ еще къ кому-то и протянулъ руку. Передъ моимъ носомъ спрятали руку за спину и отвернулись.
   Я поблѣднѣлъ.-- Господа! Что это значитъ?
   Ни слова въ отвѣтъ и всѣ окончательно отвернулись отъ меня. Я замѣтилъ Роганскаго. Онъ сидѣлъ отдѣльно отъ другихъ, поставивъ локти на парту и подперевъ голову ладонями. Въ послѣднее время онъ часто такимъ образомъ просиживалъ часы.
   -- Здравствуй!-- сказалъ я ему.-- Объясни, пожалуйста, что это? Казнь?
   Роганскій не принялъ рукъ своихъ съ парты, а только чуть-чуть приподнялъ голову и сказалъ, какъ мнѣ показалось, съ нетерпѣніемъ и досадой:
   -- Здравствуй... Но оставь меня. Я этимъ не занимаюсь.
   Тогда я, стиснувъ кулаки и зубы, вышелъ изъ класса. Въ корридорѣ я наткнулся на Меленцова.
   -- Ты тоже не подашь мнѣ руки?-- спросилъ я, сверкая глазами.
   -- Я этого никому не обѣщалъ. Вообще я никогда не связываю свою свободу обѣщаніями.
   Онъ протянулъ руку и прибавилъ.-- Пройдемся въ садъ!
   -- Но сейчасъ урокъ!
   -- Ничего. Особенно новыхъ и важныхъ знаній не ожидается.
   Мы вмѣстѣ вышли во дворъ, потомъ въ садъ. Здѣсь было холодно и сыро послѣ недавняго дождя и не было ни души.
   -- Ну, вотъ видишь-ли,-- сказалъ Меленцовъ,-- я, хотя и не видѣлъ, но знаю, что тамъ произошло. Отъ тебя отвернулись. Объ этомъ была рѣчь. Хотя, какъ видишь, я не присоединился къ нимъ, но думаю, что иначе и не могло быть -- Что же? Ты считаешь это справедливымъ?
   -- Справедливое вообще трудно отыскать. Для этого нужно все разобрать по косточкамъ. А они вѣдь толпа. Толпа не умѣетъ этого дѣлать. И отъ толпы нельзя этого требовать. Она живетъ не мыслью, а чувствомъ.
   -- Но ты, ты какъ читаешь?
   Я считаю, что они не правы, но не обвиняю ихъ. Они должны были бы выслушать тебя. Но вѣдь это, такъ сказать, формальность справедливости. Развѣ ты могъ бы дать удовлетворительное объясненіе?
   -- Да въ чемъ я обвиняюсь? Я же ровно ничего не сдѣлалъ. Меня зачѣмъ-то втянули въ этотъ кружокъ, и выбрали секретаремъ, но я тамъ даже и не былъ.
   -- Уважающаго себя человѣка втянуть нельзя...
   -- Но могутъ же быть такія отношенія...
   -- Нѣтъ, не могутъ. А если такія отношенія допущены, то что же... Надо имѣть мужество нести послѣдствія...
   -- Какія?
   -- Презрѣніе товарищей!
   -- На это я тоже могу отвѣтить презрѣніемъ.
   -- Да, можешь, но это уже будетъ жалкое, вынужденное презрѣніе. Вообще, мнѣ кажется, что тебѣ слѣдуетъ очень серьезно подумать. Ты долженъ взвѣсить всѣ доводы за и противъ. И по моему, здѣсь можетъ быть только одинъ случай, когда ты окажешься вполнѣ правъ.
   -- Какой случай?
   -- Если ты искренно и сознательно раздѣляешь взгляды лицъ, составляющихъ кружокъ и его цѣли... Ты заблуждался бы, но искренно, и потому былъ бы правъ.
   -- Но говорю же тебѣ, что я не понимаю этихъ взглядовъ и цѣлей и что были обстоятельства, заставившія меня вступить въ кружокъ. Противодѣйствовать имъ я не могъ.. Пойми, не могъ.
   -- Не могу себѣ представить этого. Не могу! Если бы человѣкъ, котораго я уважаю, потребовалъ отъ меня, чтобы я, безъ убѣжденія, пошелъ противъ моихъ товарищей, я пересталъ бы уважать его...
   -- Да, уважать... Это можетъ быть... Но тутъ другое. Тутъ гораздо сильнѣе. Ты этого не можешь понять, Меленцовъ...
   -- Я все могу понять. Еслибъ это было не такъ, я не ходилъ бы здѣсь съ тобой, а, должно быть, также, какъ другіе, показалъ бы тебѣ спину. Что-жъ, любовь? Я дѣйствительно любви еще не испыталъ. Но не думаю, чтобъ это былъ такой ужъ непостижимый предметъ. Видишь-ли, я думаю, что самое цѣнное для каждаго, это -- его человѣческая личность. Это есть содержаніе человѣка, то, что онъ собою представляетъ. И все, что такъ или иначе насилуетъ мою личность, мнѣ враждебно. И если это насиліе идетъ со стороны любви, то и она станетъ мнѣ враждебна...
   Все это были разсужденія, можетъ быть, и умныя, но для меня не убѣдительныя. Теоретически я, пожалуй, и соглашался съ Меленцовымъ, но развѣ онъ могъ что-нибудь противупоставить равносильное той силѣ, которая держала меня въ тискахъ. И я не могъ объяснить ему самое главное.
   Мы пришли въ классъ, когда тамъ уже шелъ урокъ. Во время перемѣны я выходилъ изъ класса, чтобы не получать оскорбленій. Двое другихъ гимназистовъ, вступившихъ въ кружокъ, были въ другихъ классахъ. Я не видался съ ними, но потомъ узналъ, что они испытали тоже самое.
   На меня это дѣйствовало озлобляющимъ образомъ. Съ каждымъ проходившимъ часомъ, я чувствовалъ, какъ во мнѣ возрастала злоба противъ товарищей. Въ самомъ дѣлѣ, въ. кружокъ я вступилъ безъ всякаго желанія какихъ бы то ни было враждебныхъ дѣйствій. Я думалъ, что этимъ будутъ заниматься другіе члены кружка, я же буду пользоваться случаями встрѣчаться съ Натальей Васильевной. Даже и этого въ сущности мнѣ не нужно было; но я исполнялъ ея настойчивое желаніе. Этой больной и дикой психологіи, конечно, никто изъ товарищей не подозрѣвалъ, а еслибъ они узнали о ней, то не признали бы ее.
   Но я былъ оскорбленъ, униженъ, озлобленъ и теперь ужъ мнѣ хотѣлось дѣлать имъ зло, самое большое зло, какое только я могъ представить. Такимъ образомъ завязалась петля, которую я самъ себѣ накинулъ на шею.
   Послѣ уроковъ, на улицѣ, я нагналъ Роганскаго, который, точно нарочно, избѣгалъ выясненія своего отношенія ко мнѣ.
   -- Можно идти съ тобой? спросилъ я.
   -- Я не встрѣчаю препятствій! отвѣтилъ Роганскій тѣмъ жесткимъ тономъ, какой онъ усвоилъ въ послѣднее время.
   -- Я хочу знать, ты... Тебѣ извѣстна эта исторія?
   -- Слышалъ въ классѣ.
   -- Какъ-же ты относишься ко мнѣ?
   -- Ты мало уважалъ меня, если до сихъ поръ думалъ, что я могу такъ или иначе относиться къ предательству.
   -- Предательству? Роганскій! съ ужасомъ воскликнулъ я.
   -- Назови это какъ нибудь иначе, а оно останется все тѣмъ же. Но мнѣ, въ сущности, до этого нѣтъ дѣла.
   -- Какъ-же нѣтъ дѣла?
   -- Такъ,-- нѣтъ дѣла. Годъ тому назадъ... Да, годъ назадъ, всего только годъ... я, можетъ быть, сямъ это сдѣлалъ-бы, изъ-за глупаго и пошлаго тона, котораго тогда держался. А можетъ быть, и не сдѣлалъ-бы; въ такомъ случаѣ былъ-бы съ другими, какъ въ классѣ. А теперь мнѣ рѣшительно все равно,-- я въ вашей жизни не участвую.
   -- Въ нашей жизни?
   -- Да, вообще въ той жизни, которую ведутъ люди, владѣющіе всѣмъ тѣмъ, что имъ дала природа,-- желаніями, надеждами и силами... Я все это растратилъ, отравилъ, исковеркалъ. Я уже старикъ. Вотъ они увлекаются освободительной борьбой, а мнѣ это смѣшно, я уже, должно быть, отъ всего освободился. Они съ горящими глазами мечтаютъ о всеобщемъ счастьи, о справедливости, а я жажду доплестись до дому, лечь на кровать и не двигаться.
   -- Тебѣ надо-бы оставить гимназію и заняться укрѣпленіемъ здоровья.
   -- Ты думаешь, что домъ сперва можно сжечь, а потомъ застраховать его. Обыкновенно дѣлается наоборотъ. А я, видишь-ли, позабылъ застраховать, а домъ-то сгорѣлъ... Ахъ, да... оставить гимназію! Дѣйствительно глупо, что я хожу въ гимназію. Я вѣдь, по всей вѣроятности, застрѣлюсь...
   -- Роганскій!
   -- Да, объ этомъ принято говорить значительно и таинственно и такъ, знаешь, заглавными буквами. А я говорю просто, потому что для меня это будетъ простымъ способомъ ускорить неминуемое разрушеніе.
   -- Оно для всѣхъ неминуемо.
   -- Ну, да... Но вы успѣете до его наступленія нахватать тысячи удовольствій.
   -- Да почему такія мысли, Роганскій? Вѣдь ты вылѣчился!..
   -- Кто это тебѣ сказалъ? Этого никто не знаетъ. Я знаю только, что во мнѣ все отравлено, вытравлено и изуродовано. А чему я этимъ обязанъ -- болѣзни или лѣченью,-- это мнѣ безразлично. Быть ходячимъ ртутнымъ рудникомъ тоже не велика утѣха.
   Я пришелъ домой обозленный и мрачный. Съ одной стороны это ужасное впечатлѣніе, какое всегда производилъ на меня своими рѣчами теперешній Роганскій; съ другой-же -- презрѣніе всего класса и чуть-ли не всей гимназіи. За обѣдомъ я молчалъ, а на распросы отвѣчалъ неохотно и недружелюбно. Никодимъ Кондратьевичъ спросилъ меня, былъ-ли я у директорши? я отвѣтилъ:-- Нѣтъ!
   -- Почему-же? Я просилъ тебя, Вольдемаръ!
   -- Такъ, не пришлось!..
   -- Это очень жаль. Я способствовалъ твоему избранію. Очень жаль!
   Я промолчалъ. И въ теченіе всего обѣда я былъ какимъ-то темнымъ пятномъ на свѣтломъ фонѣ благополучной жизни моихъ родственниковъ.
   Послѣ обѣда мнѣ надо было что нибудь соврать (каждый вечеръ я что нибудь сочинялъ!) и идти на свиданіе съ Натальей Васильевной. И на этотъ разъ меня какъ-то даже не тянуло. Я чувствовалъ себя разбитымъ, усталымъ, и злымъ. Однако, не хватило воли, чтобы поступить сообразно своей склонности. И я пошелъ.
   И когда я шелъ, то думалъ о томъ, что теперь, въ этомъ состояніи, мнѣ лучше всего было-бы сидѣть у Лизы и, подъ стукъ швейной машинки, слушать ея тихія, спокойныя и всегда такія доброжелательныя рѣчи и глядѣть въ ея свѣтлые глаза.
   Не знаю, что она сказала-бы мнѣ, еслибъ я разсказалъ ей свои злоключенія. Можетъ быть, и не поняла-бы. Но все равно, она успокоила-бы меня и примирила-бы съ собой.
   Отъ Натальи Васильевны я ничего этого не видалъ. И все таки я шелъ не къ Лизѣ, а къ ней.
   

Глава шестая.

I.

   Я побывалъ у директорши и сдѣлалъ даже оффиціальный визитъ Натальѣ Васильевнѣ, какъ товарищу предсѣдателя, что вышло очень смѣшно. Мои секретарскія обязанности сводились, повидимому, къ тому, чтобы чаще встрѣчаться съ Натальей Васильевной. Но изъ этого не слѣдуетъ заключать, что кружокъ былъ бездѣятеленъ. Напротивъ, онъ сразу проявилъ великую дѣятельность. Въ него вошли "всѣ порядочные люди", т. е. прежде всего всѣ оффиціальныя лица города, зависѣвшія отъ губернатора, и очень многіе изъ того круга, который почиталъ себя "лучшимъ".
   Были привлечены также нѣсколько лицъ изъ промышленнаго круга, такъ какъ разсчитывали, что они раскошелятся и наполнятъ кассу кружка. Но они обнаружили осторожность и ограничились скромными членскими взносами. Тѣмъ не менѣе, неизвѣстно откуда, у кружка явились большія деньги. На засѣданіяхъ бюро то и дѣло ассигновывались сотни рублей и даже тысячи.
   Такимъ образомъ для секретаря дѣла было много, но всѣмъ этимъ какъ-то ловко и цѣпко завладѣлъ нѣкто, котораго никто не выбиралъ и который даже, кажется, членомъ кружка не былъ. Это былъ молодой человѣкъ съ мягкими манерами и пронзительнымъ взглядомъ. Въ засѣданія онъ всегда являлся во фракѣ, съ орденомъ въ петличкѣ, и совершенно опредѣленно руководилъ всѣмъ ходомъ дѣла. Его титулъ былъ странный -- "непремѣнный членъ" и объясняли, что онъ является неоффиціальнымъ представителемъ губернатора. Онъ велъ всю бумажную часть, и хотя казначеемъ было избрано другое лицо, въ сущности вѣдалъ и деньгами, такъ какъ сейчасъ-же получилъ полномочія подписывать за комитетъ чеки.
   Его близость къ губернатору и баронскій титулъ, который онъ носилъ, обезпечили ему довѣріе кружка. Держался онъ превосходно -- умно, корректно, и умѣлъ вертѣть дѣлами съ такимъ видомъ, какъ будто это дѣлали всѣ, кромѣ него.
   Звали его баронъ Зандъ и, такъ какъ, по странной случайности, имя его было Георгій Александровичъ, то его прозвали Жоржъ-Зандомъ. Ему это прозвище нравилось и скоро онъ сталъ позволять въ лицо называть его: баронъ Жоржъ-Зандъ. Но мое положеніе было въ высшей степени глупое. Въ кружкѣ я былъ какой то затычкой. Я подписывалъ бумаги, которыя затѣмъ скрѣпляла своей подписью директорша, ноя этихъ бумагъ даже не читалъ. Жоржъ-Зандъ составлялъ ихъ, письмоводитель переписывалъ, а мнѣ предлагалось подписать и преподнести предсѣдательницѣ. Такъ что, собственно дѣла кружка вершилъ губернаторъ, котораго представлялъ баронъ. И всѣ находили, что это въ порядкѣ вещей.
   Между тѣмъ кружокъ не дремалъ. Жоржъ-Зандъ былъ дѣятельный человѣкъ. Онъ, не желая обижать почтенныхъ членовъ, которые всѣ принадлежали къ сливкамъ общества, учредилъ особое званіе "членовъ сотрудниковъ" и, при помощи маленькихъ ассигновокъ, повалили какіе-то молодцы въ высокихъ смазныхъ сапогахъ, а то и просто безъ сапогъ. Эти сотрудники постоянно являлись въ комитетъ и вели таинственные переговоры съ Жоржъ-Зандомъ. При ихъ посредствѣ устраивались какія-то "филіальныя отдѣленія" на фабрикахъ (ихъ было нѣсколько за городомъ), въ предмѣстьяхъ, на пристани -- и при томъ все это устраивалось единоличною властью барона, т. е. губернатора.
   Я, конечно, не понималъ сущности этихъ организацій, но баронъ-то долженъ былъ знать и зналъ, что часть отвѣтственности за нихъ падала на меня.
   И по мѣрѣ того, какъ въ городѣ разросталось "броженіе", и организація нашего кружка росла. Уже было нѣсколько случаевъ, когда вдругъ, повидимому, безъ всякаго повода, на улицѣ возникали стычки, а иногда раздавались и револьверные выстрѣлы. И въ результатѣ всегда оказывалось, что взятые въ участокъ молодцы состоятъ "сотрудниками" кружка. Тогда баронъ прикладывался къ телефону, звонилъ въ участокъ и молодцовъ выпускали, а на другой день они являлись въ комитетъ и получали какія-то ассигновки.
   И изъ за этой подставной роли въ гимназіи меня казнили общимъ презрѣніемъ. Изъ всей массы гимназистовъ со мной разговаривалъ только Меленцовъ. Онъ съумѣлъ такъ самостоятельно себя поставить, что ему это прощалось. Ему вѣрили. Даже самый ничтожный приготовишка воротилъ отъ меня свой запачканный носъ. Изъ этого я могъ бы заключить, что въ гимназіи дѣйствительно существовала организація и что я былъ въ ней намѣченъ. И не слишкомъ долго пришлось ждать, чтобъ убѣдиться въ этомъ.
   Меленцовъ какъ-то мнѣ сказалъ:-- Слушай, я долженъ тебя предупредить. Ты поступилъ бы благоразумно, если бы теперь же, сейчасъ же отказался отъ своего секретарства и даже вышелъ изъ кружка...
   -- Почему именно теперь?
   -- Потому что могутъ этого отъ тебя потребовать. Я тебя предупреждаю въ тѣхъ предѣлахъ, въ какихъ я имѣю право.
   -- А, уже, значитъ, и ты поступился своимъ правомъ.
   -- Добровольно. Мнѣ было предложено, что мнѣ скажутъ, если я пообѣщаю молчаніе. Я нашелъ это для себя интереснѣе, чѣмъ мое право не молчать.
   -- Что значитъ: потребуютъ?
   -- Больше ничего я не могу сказать тебѣ.
   -- Вздоръ! Никто не можетъ меня заставить. А если бы я тебя послушалъ, то они сказали бы, что я ихъ испугался.
   -- Странное самолюбіе! промолвилъ Меленцовъ.-- Если бы ты встрѣтилъ въ лѣсу стаю волковъ, неужели ты счелъ бы унизительнымъ испугаться и, для защиты, взлѣзть на дерево?
   -- Ты приравниваешь ихъ къ волкамъ.
   -- Въ толпѣ всегда есть волчьи качества.
   -- Но вѣдь это толпа образованныхъ людей! Это образованная толпа!
   -- Толпы образованной не бываетъ. Образованный человѣкъ, становясь членомъ толпы, тотчасъ дичаетъ... Ты подумай обо всемъ этомъ. Ты избавишь отъ непріятности не только себя, но и другихъ... Вѣдь ты знаешь, что исторіи всегда кончаются жертвами и попадается не тотъ, кто виноватъ, а тотъ, кто случайно ближе стоялъ... Ты подумай.
   Я даже и думать не хотѣлъ, до такой степени это казалось мнѣ невѣроятнымъ и оскорбительнымъ. Я разсказалъ объ этомъ дома. Никодимъ Кондратьевичъ изрекъ:
   -- Потребовать? Да, конечно, они могутъ потребовать и кошелекъ; это въ настоящее время практикуется. Но изъ этого не слѣдуетъ, что мы должны заранѣе въ ихъ пользу отказаться отъ денегъ...
   Я говорилъ объ этомъ и съ Натальей Васильевной. Она сказала:-- Пустяки! Все это преувеличено. Если-бъ ты даже ушелъ изъ кружка, они не приняли бы тебя въ свою среду, и ты былъ бы ни тамъ, ни здѣсь. Будь мужчиной и держись твердо.
   "Быть мужчиной" -- быть хозяиномъ своихъ дѣйствій,-- неужели же она не знала, что этого-то я и не могъ. Если бы я могъ овладѣть своей волей хоть на одну минуту, все перевернулосьбы вверхъ дномъ, потому что гдѣ-то, въ какихъ-то невѣдомыхъ тайникахъ души у меня таился протестъ противъ всего того, что составляло мою жизнь.
   И я не былъ мужчиной. Я не придалъ значенія дружескому предостереженію Меленцова. Я еще разъ безвольно поддался мнѣнію Никодима Кондратьевича и Натальи Васильевны, которые такимъ страннымъ образомъ сходились.
   Въ это время произошло событіе, которое отвлекло меня отъ всей этой исторіи. Оно было неожиданно, по содержанію своему невѣроятно, но за то оно имѣло рѣшительный голосъ въ моей жизни.
   

II.

   Однажды, когда я вернулся изъ гимназіи, тетушка сказала мнѣ:
   -- Тебя здѣсь спрашивала какая-то дама...
   -- Дама? съ изумленіемъ спросилъ я, въ первое мгновеніе подумавъ о Натальѣ Васильевнѣ и о Лизѣ, но сейчасъ же сообразивъ, что ни то, ни другое невозможно.
   -- Да. Дама или дѣвица, ужъ этого я достовѣрно не знаю. Я ее не видала. Она говорила съ горничной.
   Я сталъ распрапіивать горничную. Показанія были самыя неопредѣленныя. Была шляпка, черная кофточка съ мѣховой опушкой, средній ростъ, молодая.
   -- Но она по крайней мѣрѣ сказала свою фамилію?
   -- Да, я спросила. Они сказали: Лашковская, а живутъ они въ гостинницѣ "Мадритъ"...
   "Мадритъ" существовалъ и это была прескверная гостинница, гдѣ жили маленькіе чиновники и небогатые студенты. Но Лашковская -- это имя было мнѣ совсѣмъ неизвѣстно. Я первый разъ въ жизни слышалъ его.
   -- Она, вѣроятно, еще разъ придетъ! сказала тетка.
   -- Нѣтъ, ужъ я самъ пойду къ ней. Меня это слишкомъ интересуетъ. Можетъ быть, это имѣетъ какое нибудь отношеніе къ кружку...
   -- Безъ сомнѣнія, разъ дѣло идетъ о дамѣ, то ты не долженъ заставлять ее приходить вторично. Ты долженъ отправиться къ ней! авторитетно сказалъ Никодимъ Кондратьевичъ.
   Получивъ такую санкцію, я, сейчасъ же послѣ обѣда, поспѣшно отправился разыскивать "Мадритъ" и госпожу Лашковскую. Было половина седьмого. Уже стемнѣло и зажигали фонари, когда я подымался по довольно неопрятной лѣстницѣ "Мадрита* въ третій этажъ, гдѣ находился, занимаемый госпожей Лашковской, 59 номеръ.
   Я постучался. Мнѣ отвѣтили:-- войдите!
   И уже въ эту минуту сердце мое забилось усиленно, но у меня слишкомъ мало было времени, чтобы распознать, почему. Должно быть, въ голосѣ, произнесшемъ это слово, была причина. Я вошелъ и то, что я увидѣлъ, было такъ неожиданно, что у меня на минуту закружилась голова.
   -- Не узнаешь?
   -- но какъ же! Боже мой! Какъ я могу не узнать? Маринка!..
   На мое восклицаніе и движеніе къ ней протянулись руки; я схватилъ ихъ и мы поцѣловались крѣпкимъ братскимъ поцѣлуемъ.
   -- Маринка, Маринка! восклицалъ я, вдругъ точно сорвавши съ себя все наслоеніе моей жизни послѣднихъ лѣтъ и превратившись въ ребенка,-- Маринка! Какимъ образомъ? Почему? И отчего ты Лашковская?
   -- Я -- Лашковская! Это моя фамилія! А ты не зналъ? Ты думалъ, что я Маринка и только!
   И она смѣялась яснымъ, но не звонкимъ, какъ будто сдержаннымъ смѣхомъ, и я вторилъ ей. Я разглядывалъ ее. Да, ростъ у нея былъ средній, но тѣло ея было такъ тонко и воздушно, что она казалась маленькой. Личико было милое, привлекательное и въ немъ и теперь сквозило что-то дѣтское. Но странно, что при этомъ на лбу у нея ясно вырисовывались двѣ поперечныя борозды, глубокія, надъ самой переносицей и придавали ей серьезность.
   -- Я разскажу тебѣ все... Но только много, ахъ, какъ много!.. Ужасно много!.. прибавила она, и мнѣ показалось, что въ глазахъ ея при этомъ восклицаніи скользнуло выраженіе муки.-- Много и тяжело!..
   -- Тяжело? Маринка!
   -- Самъ увидишь. Только не сейчасъ. Хочешь чаю?
   Я только теперь замѣтилъ, что на столѣ стоялъ кипящій самоваръ, а на подносѣ чашка и стаканъ,-- значитъ, она ждала меня, чтобы вмѣстѣ пить чай. Я, конечно, согласился.
   -- Но что съ тобой, Владикъ? Ты ни на что непохожъ... Ты какъ-то странно выросъ. Ты черезъ чуръ выросъ... У тебя глаза, какъ у старика... Что это? И почему ты такой худой? Ты здоровъ? У тебя нѣтъ чахотки?
   Я засмѣялся.-- Нѣтъ у меня чахотки. Но есть... о, много есть... И я тоже послѣ, послѣ!.. Ну, что-же тамъ, дома? Что мой отецъ? Твоя мать? Бѣдная мама умерла...
   -- Да, бѣдная, бѣдная... Умерла бѣдная...
   И опять тоже выраженіе муки.
   Маринка! Да что-же это за загадка! Ты не договариваешь! Объ отцѣ ты молчишь! Маринка, я больше не могу терпѣть. Не откладывай на послѣ...
   -- И нервный сталъ какой! А я вотъ не такая! Я сдержанная; я кремень!..
   И она крѣпко сжала свой маленькій, но, правда, какой-то желѣзный кулачекъ. И въ глазахъ ея появилось и твердо остановилось, какъ будто хотѣло показать себя мнѣ, выраженіе непоколебимой воли. Такъ вотъ какая Маринка! Вотъ чѣмъ она стала! Неужели-же изъ этого слабенькаго, тщедушнаго, беззащитнаго существа, которое слѣдовало всюду за мной по пятамъ и не могло безъ меня ступить шагу, выработался сильный человѣкъ?
   -- Пей чай!-- сказала она.-- Я не умѣю разсказывать нарочно. За чаемъ оно и разскажется. Ты въ восьмомъ классѣ Владикъ?
   -- Да, въ восьмомъ. Кончаю.
   -- Я такъ и высчитала. Да... Ты, значитъ, много знаешь. А я мало. Я мало училась, Владикъ. За то книжекъ я много прочитала. Я, знаешь, пробралась въ графскую библіотеку. А тамъ множество книгъ. И я ихъ читала.
   -- А ты все таки училась?
   -- Цѣлый годъ. Какъ умерла твоя мама, такъ мнѣ сейчасъ-же учительницу взяли... И ухъ, какъ я принялась. Я ее прямо заморила. Я ей спать не давала. Я училась, какъ горячешная какая-то! И уже все изъ нея выжала. Я все мечтала тебя догнать. Ну, да гдѣ-же...
   -- Я увѣренъ, Маринка, что ты больше моего знаешь! Науки, это вѣдь такая штука, что, какъ только выдержалъ да перешелъ въ слѣдующій классъ, такъ и позабылъ ихъ. Наши науки собственно для экзаменовъ.
   -- А я экзаменовъ не держала, такъ оттого, должно быть, ничего не забыла. Я во все, что узнавала, когтями въѣдалась. И все помню, какъ будто вчера учила.
   -- Почему-же это тебѣ вдругъ учительницу взяли?
   -- Почему? Хотѣли, чтобы образованная была.
   -- Кто?
   -- Твой отецъ.
   -- Это очень хорошо съ его стороны. Я, когда уѣзжалъ въ послѣдній разъ изъ дома, просилъ объ этомъ мать. Должно быть она передала отцу.
   -- Нѣтъ, не передавала.
   Почемъ ты знаешь?
   -- Если бы передала, учили бы при ней, а то вѣдь -- какъ только ея не стало, сейчасъ и стали, учить... Да и это-ли только? О! Раньше въ одномъ платьицѣ водили -- только не думай, что я это насчетъ покойной мамы твоей, Владикъ; нѣтъ, она-бы мнѣ, сколько угодно, да только не было надобности. Жениховъ у насъ никакихъ нѣтъ; значитъ, и рядиться не для кого. А какъ похоронили маму твою, сейчасъ,-- ну, тамъ недѣли три выдержали, а тамъ въ городъ поѣхали, на три платья набрали, двѣ шляпки привезли, и портную съ собой захватили, чтобы платья по модѣ сшила...
   -- Да что-же это значитъ?
   -- А ты, глупый, Владикъ! Я думала, что ты умнѣе. Не понимаешь?... Ну, слушай... Нарядили просто, какъ картинку, а потомъ вотъ эту самую учительницу взяли. Я и сама-то думала: за что это мнѣ благодѣянія такія? Должно быть, думаю, съ тоски по покойницѣ жалость взяла. Ну и учусь себѣ да платья снашиваю. Въ праздникъ -- тарантасъ запрягаютъ, въ церковь ѣдутъ и меня съ собой берутъ, рядомъ сажаютъ. И я ѣду, расфранченная, и въ церкви всѣ на меня смотрятъ. И папа твой тоже все на меня смотритъ, да только одинъ разъ мнѣ показалось, что странно онъ какъ-то смотритъ, не просто, а какъ-то особенно. Я вѣдь чуткая... Чуть что, такъ у меня сейчасъ сердце -- стукъ-стукъ и доложитъ. Стала я на него изподлобья посматривать. А онъ все пристальнѣй да подолгу смотритъ. А одинъ разъ -- въ столовой это было -- чай я ему наливала. Налила. Поставила стаканъ передъ нимъ. А онъ взялъ меня за руку да къ себѣ привлекъ и началъ цѣловать...
   -- Отецъ? Маринка!.. И это правда?-- вскрикнулъ я, вскочивъ съ мѣста.
   -- Сядь!-- почти строго сказала мнѣ Маринка.-- Это было и не быть уже не можетъ... Да и къ тому же и прошло уже...
   -- Но хуже этого ничего не можетъ быть!
   -- Можетъ, Владикъ, можетъ. Должно быть, нѣтъ на свѣтѣ самаго худого; всегда найдется еще хуже... Сядь-же. Я вырвалась и убѣжала. Забилась куда-то и плакала. Вспомнила о тебѣ, да ты такъ далеко... Цѣлый день никто меня не видѣлъ, а вечеромъ -- прямо въ свою комнату, заперлась и притаилась. А утромъ надѣла свое старенькое платье, которое еще при покойной мамѣ твоей было сшито, а тѣ всѣ завернула въ простыню и вынесла вонъ изъ своей комнаты. Первую встрѣтила учительницу и сказала ей: Марья Ивановна, не обижайтесь на меня, я васъ очень люблю и страшно благодарна вамъ за то, что вы меня просвѣтили, а только вамъ надо уѣхать. Скажите Павлу Андреевичу, чтобы сдѣлалъ разсчетъ. Ужъ онъ знаетъ. Причина есть важная, а сказать не могу,-- ужъ вы мнѣ повѣрьте. А она мнѣ вѣрила. И видя мое лицо, поняла что-ли, ужъ не знаю, а только не противорѣчила и не обидѣлась. Пошла къ отцу твоему и онъ, должно быть, понялъ, никакой исторіи не сдѣлалъ, просто и тихо далъ ей деньги и велѣлъ отвезти въ городъ. Послѣ этого я на его глаза не являлась, да и онъ, должно быть, меня избѣгалъ, такъ что недѣли двѣ я его не видала...
   -- но какъ-же ты объяснила своей матери?
   -- Объяснила? Да ты слушай. Ужъ теперь я до всего дойду. Не я ей объяснила, а она мнѣ...
   -- Что-же это значитъ, Маринка?
   -- А то и значитъ, Владикъ, что бываетъ и хуже, чѣмъ самое худшее... Все она видѣла, все знала и понимала... И начала она мнѣ объяснять жизнь: мы съ тобой бѣдные, Маринка, всю жизнь маемся. А я-то слабая, старая, скоро, можетъ, умру. А онъ, Павелъ Андреевичъ-то, озолотитъ тебя. Вѣдь онъ не бѣдный. Это онъ только кажется такимъ, а доходы у него всегда были большіе. Надъ имѣніемъ контроля никакого ужъ сколько лѣтъ и у него въ банкѣ тысячъ до ста лежитъ. И онъ тебѣ прямо деньгами отпишетъ. И о тебѣ онъ заботился, воспиталъ тебя, обучилъ. А ужъ любитъ тебя какъ! Души не чаетъ...
   -- Все это она говорила тебѣ?
   -- Все это говорила... объясняла жизнь. Что глупая я. неопытная. Что другой, можетъ, это и зазорно, а мнѣ, бѣдной, счастье. И еще такъ: онъ, Павелъ Андреевичъ, не молодъ и не крѣпокъ здоровьемъ... И я еще, съ деньгами-то, со временемъ жениха хорошаго найду... Ну, Владикъ, ты не думаешь, что я это тебѣ страшную и скверную сказку разсказываю?..
   -- Такой сказки не выдумать, Маринка!..-- откликнулся я и вдругъ вспомнилъ о ея письмѣ и съ ужасомъ постигъ всю непростительную и жестокую пошлость моего объясненія и отвѣта. И я сказалъ.
   -- И вотъ тутъ-то ты и написала мнѣ письмо...
   -- Да, Владикъ... И ты отвѣтилъ мнѣ... Не хорошо ты отвѣтилъ. Но ты не виноватъ. Ты не зналъ и не понялъ. А писать я не могла объ этомъ. Да, можетъ, и лучше, что ты не пріѣхалъ. Поссорился-бы съ отцомъ. Недоброе что-нибудь произошло бы. Вѣдь онъ обезумѣлъ. Послѣ этого въ задумчивость впалъ, отъ пищи отказывался, по ночамъ не спалъ, а все по саду ходилъ... Я думала: вотъ человѣкъ теперь раскаивается, жалѣетъ. А онъ и не думалъ... Шла я какъ-то вечеромъ по саду, вдругъ онъ пересѣкъ мнѣ дорогу и сталъ передо мной -- такой худой, блѣдный и страшный. Упалъ на колѣни и планетъ и ноги мои цѣлуетъ. Не могу, говоритъ, не могу... Едва я вырвалась и убѣжала. А совсѣмъ поздно мать пришла ко мнѣ и такая радостная, сіяющая. Смотрю на нее и не могу понять... Вотъ она притворила дверь и говоритъ: сейчасъ позвалъ меня и сказалъ: передайте Маринкѣ, что хочу жениться на ней и у васъ прошу ея руки... Я промолчала. Что-жъ ты ничего не говоришь? Я должна дать отвѣтъ! Я сказала: завтра! У меня голова болитъ. И сейчасъ-же, въ ту же минуту рѣшила, какъ поступить. Ужъ эту ночь я не спала. Поднялась раньше пѣтуховъ, одѣлась въ приличное платье, шляпку надѣла, въ сакъ уложила немного бѣлья и денегъ нашлось у меня рублей пятьдесятъ, -- ужъ какъ-то я ихъ накопила. Тихонько вышла изъ дому -- ахъ, вотъ даже свою метрику не забыла захватить и пошла на деревню. А въ деревнѣ у меня мужики всѣ знакомые. Сговорилась съ однимъ въ городъ за три рубля и поѣхала. Никто не слышалъ и всѣ до полудня будутъ думать, что я сплю. А изъ города на счастье мое еще пароходы ходятъ... Ну, вотъ и доставилась. Ахъ, забыла... Въ дорогѣ письмо туда послала. И знаешь, что я написала? А вотъ черновое. На пароходѣ писала. Прочитай, узнаешь!
   Она достала изъ сака бумажку и дала мнѣ. Я прочиталъ.
   "Глубокоуважаемый Павелъ Андреевичъ! На предложеніе ваше, переданное мнѣ мамой, должна отвѣтить вамъ: съ самаго дѣтства, съ того времени, какъ только помню себя, душа моя принадлежитъ Владику. Я виновата передъ вами, что съ самаго начала не сказала вамъ этого. Тогда навѣрно ничего не было-бы изъ того, что было. Васъ благодарю за все добро, что вы сдѣлали мнѣ; и, такъ какъ теперь уже жить мнѣ при васъ невозможно, то ѣду въ тотъ городъ, гдѣ живетъ Владикъ. Преданная вамъ Марина Лашковская".
   -- Ты это написала?-- воскликнулъ я, прочитавъ письмо.
   -- И послала. И это все правда, Владикъ!...
   -- Ахъ, Маринка! Ты сильная! Ты какая-то недосягаемая!
   -- Недосягаемая? Что же это значитъ?
   -- А то, что я... Ахъ, я не такой стойкій человѣкъ!..
   -- Владикъ! Владикъ!..
   Она произнесла это тихимъ голосомъ, но такимъ глубокимъ и печальнымъ, и глаза ея наполнились слезами. Я вдругъ, подъ вліяніемъ какого-то неожиданнаго для меня самаго порыва, схватилъ ея руку и поцѣловалъ.
   -- Не плачь, Мариночка... Я такой слабый... Я такой ничтожный!.. Я такъ низко упалъ!.. Да, да, только не покидай меня... Маринка! Я погибаю!..
   И прижавъ ея горячую руку къ своему лицу, я плакалъ, какъ ребенокъ. А она смотрѣла на меня мгновенно высохшими, изумленными глазами и говорила:
   -- Владикъ! Что-же это? Что съ тобой, мой бѣдный Владикъ?
   

III.

   И когда я обливалъ слезами ея руку и чувствовалъ, какъ другая ея рука тихо гладитъ мои волосы, я жилъ другою жизнью, такъ далекой отъ той, которая держала меня въ тискахъ. Я чувствовалъ себя маленькимъ безпомощнымъ мальчикомъ, котораго ни за что ни про что всѣ обидѣли, всѣ презрѣли и всѣ отвергли, и только одна душа въ цѣломъ свѣтѣ пригрѣла и приласкала его. Это была моя маленькая подруга, спутникъ моего далекаго дѣтства, но страннымъ образомъ -- она была не слабое существо, постоянно нуждающееся въ моей защитѣ, какъ бывало въ дѣтствѣ, а сильное, закаленное, способное и меня защитить и поднять, И въ эти минуты мнѣ казалось, что я никуда не пойду отъ нея, буду всегда съ нею, покорный ея волѣ, готовый исполнять всѣ ея повелѣнія, и что мнѣ ничего и никого больше не нужно.
   -- Ну, подыми голову, Владикъ, возьми себя въ руки и ничего мнѣ не разсказывай. Послѣ, послѣ... А то теперь ты никуда не годишься. Ну, поплакалъ, и довольно.
   Какъ жаль, что она это сказала. Я поднялъ голову, дѣйствительно овладѣлъ собой, и разомъ исчезло очарованіе. Отошло отъ меня дѣтство, и со всѣхъ сторонъ надвинулась настоящая жизнь, не подкрашенная экзальтированнымъ воображеніемъ.
   Передо мной сидѣла Маринка, оскорбленная моимъ отцомъ и чуть не проданная своей матерью. Это то, что на свѣтѣ совершается, можетъ быть, каждый день; маленькія драмы, которыхъ никто не замѣчаетъ, но среди которыхъ одни, что послабѣе, падаютъ, а другіе закаляются. И вдругъ встала передо мной моя жизнь со всѣми ея запутанными обстоятельствами. Я вспомнилъ и о моей отверженности среди товарищей, и о Лизѣ, готовящейся стать матерью моего ребенка, и о Натальѣ Васильевнѣ, какими-то непостижимыми цѣпями приковавшей меня къ себѣ, и о томъ, что мнѣ всего только восемнадцать лѣтъ... И сейчасъ-же мое лицо сдѣлалось сумрачнымъ, а въ глазахъ появилось то старческое выраженіе, которое сразу замѣтила Маринка. Я вынулъ изъ кармана часы, взглянулъ на нихъ и поблѣднѣлъ. Было одиннадцать часовъ. Въ мою голову, какъ ураганъ, ворвалась мысль о томъ, что въ восемь съ половиной меня ждала Наталья Васильевна.
   Не знаю, почему, въ эту минуту я какъ-то инстинктивно отодвинулся отъ Маринки и выронилъ ея руку.
   -- Какой ты сталъ вдругъ!..-- промолвила она.-- Нѣтъ, ты больной... Тебя запустили... Тебѣ надо лѣчиться, Владикъ.
   -- Да, лѣчиться... Только у тебя!..-- сказалъ я.
   -- О, если-бы такъ, то это было-бы легко!..
   -- Ты сама увидишь, такъ это или не такъ.. Я не могу говорить сегодня. Завтра праздникъ. Приди ко мнѣ. Увидишь, какъ я живу. Можетъ быть и смогу. Но ты заставь меня сказать все... Ты потребуй...
   Она улыбнулась.
   -- И потребую. Я -- докторъ, я лѣчить буду. Отъ доктора ничего не скрываютъ. А какъ прійти-то? Твои родственники не осердятся? Они вѣдь у тебя важные.
   -- Ничего. Я иногда на нихъ совсѣмъ не обращаю вниманія.
   -- А если спросятъ тебя... Пли Богъ знаетъ, что подумаютъ?
   -- Я имъ скажу, что ты -- моя душа...
   -- Владикъ!-- и она по дѣтски припала къ моему плечу:-- да это-же такъ и есть. Я -- твоя душа. Твою душу зовутъ Маринка... Ха, ха, ха!.. Значитъ, я не такъ, какъ слѣдуетъ, написала Павлу Андреевичу -- что я тебѣ свою душу отдала. А должна была написать: что отъ того не могу, что я Владикова душа. Ты уходишь?
   -- Да, Маринка. Приходи завтра пораньше. Часа въ два.
   -- Хорошо. Я приду. А ты не забудь, что я не только Маринка, но еще и Лашковская. А то скажутъ тебѣ, что пришла Лашковская, а ты отвѣтишь: не знаю, кто это такая.
   Я разстался съ нею.
   Какъ только я вышелъ на улицу, тотчасъ-же спало съ моей души обаяніе "встрѣчи съ моимъ другомъ дѣтства", и жизнь, вмѣстѣ съ ночнымъ вѣтромъ, пахнула мнѣ въ лицо. Я вспомнилъ о Натальѣ Васильевнѣ, о моемъ преступномъ забвеніи часа свиданія и ясно представилъ себѣ, что изъ всего этого можетъ произойти. Наталья Васильевна была оскорблена и, конечно, рѣшила, что я въ это время измѣняю ей съ другой женщиной. По ея мнѣнію, я ничѣмъ другимъ не могъ быть занятъ. Ни дѣла, ни уроки, ни болѣзнь, ни обязательства по отношенію къ другимъ, у меня не могли существовать, и ничѣмъ этимъ, по странному кодексу ея чувства, я не долженъ былъ отвлекаться отъ одного: отъ мысли о ней.
   И совершенно ясно, что она не будетъ спать ночью, а все время будетъ чувствовать злобу и желаніе поскорѣе бурей разразиться надъ моей головой, чтобы потомъ, потрясенной и обезсиленной собственной злобой, упасть въ мои объятія и испытать особое наслажденіе "мертвой ласки"...
   Но, когда я вспомнилъ о томъ, что завтра праздникъ и, значитъ, она будетъ ждать меня въ три часа дня, я-же пригласилъ Маринку къ двумъ, то у меня явилось такое чувство, какъ бываетъ во снѣ, когда грезится, что ты совершилъ убійство и за тобой по пятамъ гонятся жандармы.
   Но въ этотъ вечеръ у меня явилась новая черта: изобрѣтательность и способность лгать ей. Я очень легко придумалъ ложь и внизу, у швейцара, написалъ ей на домъ, соблюдая всѣ формы почтительности секретаря къ товарищу предсѣдателя,-- что простудился и меня не пустили на улицу, что едва-ли выйду и завтра и что, если будутъ какія-либо бумаги для секретарской подписи, то прошу отложить ихъ на послѣзавтра. Это собственно и означало, что послѣзавтра въ обычный вечерній часъ я приду на свиданіе.
   У швейцара нашлась марка, я послалъ его сейчасъ-же опустить письмо въ ящикъ, чтобы завтра утромъ оно пришло и даже, для увѣренности, дождался его возвращенія. Затѣмъ я поднялся наверхъ и въ столовой нашелъ кипящій самоваръ и тетушку.
   -- Ты одинъ? А гдѣ-же дядя?-- спросила меня тетушка.
   -- Дядя? А развѣ онъ не дома?-- съ удивленіемъ промолвилъ я.
   -- Но нѣтъ-же. За нимъ прислали отъ директора. Тамъ, въ кружкѣ, какое-то экстренное собраніе. И тебя звали. Ну, онъ и поѣхалъ одинъ. Значитъ, ты тамъ не былъ?
   -- Н... нѣтъ... Конечно не былъ...-- отвѣтилъ я дрожащимъ голосомъ, чувствуя, какъ кровь ударила мнѣ въ голову.-- Въ которомъ же часу присылали?
   -- Да такъ, около девяти... Должно быть, что-нибудь экстренное...
   Новый вихрь мыслей, страшныхъ, какъ кошмаръ, съ болью ворвался въ мою голову. Эпизодъ осложнился, запутался и сталъ походить на трагедію. Около девяти часовъ! Значитъ, въ восемь она успѣла заѣхать туда и получить первый толчекъ для негодованія. Затѣмъ, въ засѣданіи, она, конечно, освѣдомилась у Никодима Кондратьевича, почему нѣтъ меня, и онъ сказалъ, что меня нѣтъ дома. Даже, если она изъ осторожности не освѣдомилась, все равно, онъ долженъ извиниться за мое отсутствіе и объяснить его. А завтра она получитъ письмо, въ которомъ почти трогательно говорится о простудѣ, мѣшающей мнѣ выходить изъ дому. Легко представить себѣ, какой, при моей подавленности и ослабленности воли, ужасъ всѣ эти соображенія произвели въ моей душѣ. Только теперь я понялъ, до какой степени отдался въ рабство и какъ я боялся этой женщины.
   Скоро пріѣхалъ Никодимъ Кондратьевичъ и таинственно сообщилъ, что экстренное засѣданіе бюро, съ приглашеніемъ наиболѣе авторитетныхъ членовъ кружка,) было созвано по причинѣ предположенной уличной демонстраціи. Была совершена какая-то казнь и на завтра назначена панихида, а послѣ нея шествіе по улицѣ. Задача кружка -- чтобы само городское населеніе не допустило подобнаго шествія. Насколько я понялъ, баронъ Зандъ взялся устроить "населеніе" при помощи членовъ-сотрудниковъ въ высокихъ сапогахъ и вовсе безъ сапогъ, и это обойдется кружку самые пустяки,-- тысячи въ полторы.
   -- О тебѣ спрашивали!-- сказалъ мнѣ дядя,-- я объяснилъ, что ты пошелъ разыскивать какую-то таинственную незнакомку...
   Я только съежился, но не сказалъ ни слова.
   -- Что-же, ты нашелъ ее по крайней мѣрѣ?-- спросила меня тетка.
   -- Да, тетя. Это другъ моего дѣтства, самый лучшій мой другъ...
   -- Вотъ какъ? И мы отъ тебя никогда ничего не слышали о ней!.. Ты не откровененъ, Вольдемаръ... Что-же, она оттуда пріѣхала, изъ вашихъ мѣстъ?
   -- Да, ея мать всегда жила у насъ, -- она бѣдная женщина... И мы вмѣстѣ росли.
   -- Привезла поклонъ отъ отца?
   -- Да. Отецъ здоровъ и вамъ кланяется и дядѣ.
   -- Мерси. А ты какъ-нибудь покажи намъ ее.
   -- Она придетъ ко мнѣ завтра въ два часа.
   -- Я заранѣе приглашаю ее въ четыре къ чаю... Она приличная?
   -- Я думаю, тетя. Она мой другъ.
   -- Ну, это ничего не значитъ. Я не въ какомъ-нибудь смыслѣ... А въ деревнѣ вѣдь на внѣшность не обращаютъ вниманія.
   -- Она одѣта прилично.
   Не знаю, почему, но мои страхи за завтрашній день какъ-то быстро прекратились во мнѣ, и я скоро почувствовалъ полное безразличіе. Я какъ-бы говорилъ себѣ: Ну, что-же, будетъ крикъ, свирѣпствованіе, отчаяніе, упреки, угрозы, слезы, истерика. Но все это пройдетъ, кончится, какъ кончается все на свѣтѣ. На мгновенье въ головѣ у меня даже мелькнула мысль, что все это несерьезно и даже некрасиво... Но эта святотатственная мысль испугалась и улизнула.
   Нѣтъ, Маринка уже успѣла впустить въ мою душу каплю противоядія. Мнѣ уже не такъ было страшно думать о всѣхъ этихъ запутанныхъ узлахъ, въ которые превратилась нить моей жизни. И даже, несмотря ни на что, я въ эту ночь спалъ совсѣмъ не плохо.
   

IV.

   На слѣдующій день я съ волненіемъ ожидалъ всего -- и прихода Маринки и моего новаго преступленія противъ Натальи Васильевны и его послѣдствій. Я, конечно, чувствовалъ себя виноватымъ, но въ этотъ день ничего не могъ загладить. Единственное -- до завтрака или вечеромъ поѣхать къ ней, но я боялся, что она не выдержитъ и дома какъ-нибудь гнѣвъ ея прорвется. И я закрылъ глаза на все, что можетъ произойти. Это мнѣ было тѣмъ легче, что ожиданіе Маринки покрывало всѣ мои чувства и заботы этого дня. Въ этомъ ожиданіи было что-то торжественное, въ немъ какъ будто былъ скрытъ важный, хотя еще и непонятный мнѣ смыслъ.
   Часовъ въ одиннадцать ко мнѣ заглянулъ Никодимъ Кондратьевичъ и сказалъ:
   -- Ты сегодня пожалуйста не ходи туда. На эту панихиду...
   Я даже не понялъ, о чемъ онъ говоритъ, такъ далеки были мои мысли отъ всего этого.
   -- На какую панихиду, дядя? Развѣ кто-нибудь умеръ?
   -- Да вѣдь я-же тебѣ вчера говорилъ, что въ засѣданіи было сообщено о...
   -- Ахъ, да, да... Простите, дядя... Я забылъ.
   -- Да, такъ ты не ходи. И на улицу тоже не надо... Никто изъ насъ не долженъ тамъ быть.
   -- Я никуда и не собираюсь.
   За завтракомъ было замѣчено, что я какъ-то особенно оживленъ. Я объяснилъ:
   -- Жду друга моего дѣтства. Она говоритъ, что она моя душа...
   -- О, это слишкомъ много!-- сказала тетка.-- А она, твоя душа, не думаетъ, что ты со временемъ на ней женишься?
   -- Нѣтъ, она этого не думаетъ, тетя.
   -- Это она сама тебѣ сказала?
   -- Да вѣдь я знаю все, что она думаетъ. Вы не знаете, тетя. До того, какъ меня отвезли въ гимназію, мы съ нею были какъ будто одно и тоже, ну, вотъ, какъ два цвѣтка на одномъ стебелькѣ.
   -- Но съ тѣхъ поръ прошло очень много времени.
   -- Я самъ такъ думалъ, но оказывается, что это ничего не значитъ.
   -- Оказывается?
   -- Да. Вотъ мы встрѣтились и -- какъ будто вчера разстались.
   -- Просто удивительно! И у тебя сегодня въ глазахъ какое-то праздничное выраженіе. Нѣтъ, ты непремѣнно, непремѣнно покажи мнѣ ее.
   И вотъ она пришла. Ровно въ два часа мнѣ доложили:-- та самая, что вчера! И Маринка -- у меня въ комнатѣ. На ней то же простенькое, но милое шерстяное платье, которое нѣжно и вмѣстѣ съ тѣмъ крѣпко обнимаетъ ея тонкую фигурку, и черная шляпка съ какой-то маленькой птичкой.
   -- Ну, ты шляпу сними. У меня ты засидишься!-- говорю я.
   Она сняла шляпу.
   -- Очень хорошо у тебя. Должно быть, тебя любятъ. Какъ все чисто, заботливо, въ порядкѣ.
   -- Ну, это все дѣлаетъ горничная, которая, ручаюсь, ко мнѣ равнодушна. Нѣтъ, это ужъ такой "порядочный" домъ, Маринка. Тетушка очень строга на этотъ счетъ. Она говоритъ:-- Горничная можетъ быть воровкой, даже убійцей, а только не неряхой.
   -- Охъ, Ты, Господи! Ну, Богъ съ ней. Ахъ, но какой-же ты плохой! Вчера при лампѣ еще не такъ разглядѣла. А теперь вотъ при солнцѣ... Такое у тебя лицо, какъ будто ты не одну, а двѣ жизни прожилъ... И будто бы тебѣ плохо было. А я то думала, что тебѣ здѣсь хорошо...
   -- Мнѣ хорошо было, Маринка. Хорошо мнѣ было ѣсть, пить, спать, ни въ чемъ недостатка... А только вотъ... Да ты-же знаешь: души моей не было...
   -- Владикъ, перестань такъ говорить. Пугаешь только меня. Такъ говоришь, будто жизнь твоя испорчена и никакого выхода тебѣ нѣтъ. А этого не можетъ быть, потому что ты молодой, Владикъ. Что бы ни было у тебя, а смолоду всего можно добиться. Вор" только одно не хорошо, что забылъ ты совсѣмъ про то, что я у тебя есть.
   -- Я не забылъ. Я всегда о тебѣ думалъ. И въ самыя тяжелыя минуты, когда мнѣ казалось, что цргибаю, я къ тебѣ, Маринка, протягивалъ руки. Я даже писалъ къ тебѣ.
   -- Не получала я письма.
   -- Да ты и не могла получить, потому что я не послалъ его. Это было уже больше года назадъ. Тогда-то и началась въ моей жизни эта проклятая линія...
   -- Владикъ! Зачѣмъ-же ты не послалъ? Я-бы мигомъ собралась и пріѣхала...
   -- Постой!
   Я подошелъ къ столу, выдвинулъ ящикъ и поискалъ среди бумагъ.-- Вотъ. Читай. Ужъ теперь я такъ не разскажу.
   Я далъ ей запечатанное письмо, которое было написано тогда, послѣ моей второй встрѣчи съ Чупренко; а самъ сѣлъ въ дальнемъ углу комнаты, позади ея, и затихъ. Она распечатала письмо и внимательно читала его. По движенію ея головы, по остановкамъ, когда она опускала руки съ письмомъ на колѣни, какъ-бы давая себѣ отдыхъ, я видѣлъ, что она переживаетъ каждое слово. Иногда она взглядывала на меня и взглядомъ какъ-бы спрашивала меня: да неужелиже это правда?
   Да, я дѣйствительно теперь такъ ужъ не разсказалъ-бы То былъ горячій протестъ моей еще не тронутой, почти дѣтской чистоты, которую грубо осквернили и загрязнили. То былъ крикъ утопающаго, еще владѣющаго силами и надѣющагося, что его услышатъ. А теперь -- развѣ во мнѣ осталась хоть капля чего нибудь способнаго къ протесту и развѣ утопающій уже не погрузился съ головой въ грязь.
   А Маринка читала и даже, кажется, перечитывала отдѣльныя части письма. Письмо же было длинное, и тотъ, кто вздумалъ-бы подслушивать насъ подъ дверью, былъ-бы чрезвычайно удивленъ, что друзья дѣтства, встрѣчающіеся послѣ многихъ лѣтъ разлуки, въ такомъ глубокомъ молчаніи проводятъ время. Неужели имъ нечего сказать другъ Другу? А мы не молчали. Я краснорѣчиво разсказывалъ Маринкѣ исторію своего паденія.
   -- Я -- прочитала! сказала Маринка и, положивъ письмо на столъ, откинулась къ спинкѣ стула и молча уставилась взоромъ въ пространство.
   -- Маринка!-- тихо промолвилъ я:помнишь, тогда, въ деревнѣ, ты мнѣ сказала: какой ты несчастный, Владикъ! Такъ это то самое и есть...
   -- Да... А потомъ все такъ и пошло...-- сказала она, не оборачиваясь ко мнѣ, а продолжая смотрѣть въ пространство.
   -- Нѣтъ. Иначе. Я тебѣ все разскажу. Тутъ въ домѣ была горничная, ее звали Лизой. Ты не поймешь, если я тебѣ скажу, что мои родственники ее для меня наняли...
   -- Такъ это они тебя къ этому вели?..
   -- Да... Изъ любви, должно быть... Я зналъ и возмущался. Но у нея такое прекрасное сердце... Я не устоялъ...
   -- Теперь ея нѣтъ здѣсь?
   -- Нѣтъ!..
   -- Бросилъ?
   -- Нѣтъ, Маринка... Она живетъ отдѣльно. Отецъ присылаетъ мнѣ немного денегъ и она еще зарабатываетъ.
   -- И это продолжается?
   -- Маринка... у нея скоро будетъ ребенокъ...
   -- Господи!-- и она быстро поднялась съ мѣста и сдѣлала движеніе, но не ко мнѣ, а къ окну и оттуда посмотрѣла на меня.-- Ты самъ почти что мальчикъ и ты уже отецъ!.. Ты ее любишь?
   -- Нѣтъ!..
   -- А любилъ?
   -- Нѣтъ. Такъ, поддался ея ласкамъ. У нея прекрасная душа...
   -- Этого не понимаю. Вѣдь ребенокъ, это связь на всю жизнь.
   -- Не знаю, Маринка. Я не думалъ. Я ничего не думалъ... Я жилъ ощущеніями.
   -- Все это мнѣ еще нужно понять. Я думала, послѣ того, что со мной было, ахъ, какая я мудрая... теперь все понимаю. А вотъ сразу и нашлось....
   Въ дверь осторожно постучались. Я съ тревогой поднялся, подошелъ къ двери пріотворилъ ее и, къ своему изумленію, увидѣлъ Никодима Кондратьевича. Онъ держалъ въ рукахъ большой конвертъ.
   -- Извини... Тебѣ изъ комитета письмо. Курьеръ принесъ...
   И онъ ткнулъ мнѣ въ руки конвертъ, на которомъ былъ штемпель кружка. Но я вглядѣлся въ адресъ и узналъ руку Натальи Васильевны, а потому машинально сейчасъ же спряталъ конвертъ въ карманъ.
   Какъ ни досадно было мнѣ прерывать нашъ разговоръ да еще при участіи такого элемента, какъ Никодимъ Кондратьевичъ, но я былъ поставленъ въ необходимость пригласить его. Никакъ нельзя было оставить его за дверью.
   -- Вотъ, дядя, можетъ быть, заглянете на минутку...-- сказалъ я неувѣренно.
   Но онъ не заставилъ повторить просьбу,-- и сейчасъ же вошелъ. Маринка стояла у окна. Я познакомилъ ихъ.
   -- Вотъ это мой дядя, Никодимъ Кондратьевичъ, а это мой другъ -- Маринка!-- сказалъ я.
   Никодимъ Кондратьевичъ поклонился и, очевидно, въ качествѣ генерала, первый протянулъ руку.
   -- Друзья Вольдемара этимъ самымъ и мои друзья!-- промолвилъ онъ, дѣлая улыбку на своемъ лицѣ.-- Мнѣ очень пріятно и жена моя, тетя Вольдемара, будетъ рада увидѣть васъ за чаемъ. Вы кстати можете разсказать ей о Павлѣ Андреевичѣ, ея родномъ братѣ...
   -- Павелъ Андреевичъ здоровъ... благодарю васъ!-- отвѣтила Маринка.
   -- Ну, я не буду мѣшать вамъ заниматься воспоминаніями дѣтства. Вѣдь это самое прекрасное, что есть у человѣка. А къ чаю пожалуйте...
   И онъ вышелъ.
   -- Какое у него важное лицо. Я съ такими важными людьми не умѣю!-- сказала Маринка.-- И зачѣмъ этотъ чай? Я буду стѣсняться.
   -- Да онъ не такъ важенъ, какъ важничаетъ. А къ чаю, ужъ ты прости, я обѣщалъ показать тебя теткѣ... Одну минуту, Маринка... Здѣсь есть дѣловое письмо...
   Я вынулъ изъ кармана конвертъ, распечаталъ и прочиталъ. Дѣловитость письма оказалась сомнительной. На бланкѣ кружка Наталья Васильевна писала: "Когда вы лжете, то по крайней мѣрѣ обставляйте свою ложь правдоподобнѣе. Мнѣ кажется, что я заслужила хоть это. Я не спала сегодня и не буду спать, пока не узнаю, для чьихъ прекрасныхъ глазъ я играю такую глупую роль. Сегодня вечеромъ я этого жду. H."
   -- Тебя разстроило дѣловое письмо? Развѣ у тебя есть дѣла?-- сказала Маринка, видя мое, должно быть, подавленное лицо.
   Но это была такая ужъ линія. Почувствовавъ въ Маринкѣ что-то сильнѣе меня, какъ будто опору, я словно торопился сдать ей на руки всю свою тяготу и не задумываясь, отдалъ ей письмо.
   -- Это все тоже, Маринка.
   Она прочитала.-- Отъ той? Отъ Лизы?
   -- Нѣтъ, отъ другой. Лиза не умѣетъ писать такихъ писемъ. Она умѣетъ только прощать... Слушай, Маринка... Не въ Лизѣ дѣло. Я завязъ... Не знаю, какъ это случилось. Лѣтомъ, на дачѣ... Жена нашего инспектора... Мнѣ кажется, что я даже былъ влюбленъ... Но потомъ... Потомъ ужъ это меня затянуло и иногда, понимаешь ли ты, -- иногда я ее ненавижу...
   -- Значитъ, двойной обманъ!
   -- Да, двойной обманъ.
   -- И любви нѣтъ ни тамъ, ни тутъ...
   -- Ахъ, какая любовь! Одна гадость и муки. Маринка, я никогда еще не понималъ этого такъ ясно... И это оттого, что ты со мной. Возьми же у меня все это. Ты видишь, самъ я не могу ни съ чѣмъ бороться, ни отъ чего отказаться, Будь же моей душой на самомъ дѣлѣ... На самомъ дѣлѣ!.. Или., если я тебѣ противенъ, отойди отъ меня, предоставь мнѣ гибнуть.
   -- Ну, вотъ еще сказалъ! Отойти!.. Такъ вечеромъ ты долженъ быть тамъ?
   -- Я не пойду!
   -- Такъ вѣдь я же за тебя не могу пойти...
   -- Еще бы...
   -- А надо же сказать человѣку прямо: больше не могу и не буду!..
   -- Я не смогу сказать такъ. Я поколеблюсь, сломаюсь.
   -- Нѣтъ, Владикъ... Надо только сознать. Такъ, чтобы это не отъ головы шло и не отъ нервовъ, а отъ всего человѣка. Тогда ничего. Не сломаешься... А такъ, спрятавшись, не хорошо. Такъ не повѣрятъ. Будутъ думать, что тебя отговариваютъ, удерживаютъ и все будутъ надѣяться. Нѣтъ, Владикъ, безъ топора не разрубишь... Но ты успокойся и подумай. Надо, чтобы ты шелъ не насильно. До вечера еще далеко.
   -- Я напишу ей...-- сказалъ я, хватаясь за послѣднее облегченіе.
   -- И этому не повѣрятъ. Владикъ! Одинъ разъ надо перенести большую мукуи она, эта мука, освободитъ тебя на всю жизнь.
   -- Ты права, Маринка.
   -- Ну, такъ и иди. Теперь вотъ это въ тебѣ созрѣло, такъ, значитъ, сейчасъ оно сильное, А если начнешь этакъ-то разбавлять понемножку,-- то письмецо, то такъ соврешь что нибудь, то изъ страха уступочку сдѣлаешь... Такъ оно и выйдетъ ни то, ни ее. А отъ ни то ни се еще больше муки примешь... Слушай, когда этотъ чай?
   -- Да ужъ скоро, Въ 4 часа.
   -- А когда ожидать тебя будутъ?
   -- Въ восемь.
   -- Ну, такъ вотъ: ты меня научи, какъ сыскать эту вотъ твою Лизу...
   -- Зачѣмъ тебѣ?
   -- Хочу съ нею познакомиться. Вѣдь съ нею связь у тебя покрѣпче будетъ. Ребенокъ тамъ... Ну, такъ послѣ чаю я къ ней и пойду. Ты не безпокойся, мы съ нею поладимъ. Вѣдь ты говоришьпростая она?
   -- Она простая. Съ ней можно просто.
   -- Ну, вотъ. Тамъ тебя и поджидать буду.
   -- Владиміръ Павловичъ, -- послышался изъ за двери голосъ горничной,-- барыня къ чаю просятъ -- и васъ и барышню!
   Я отвѣтилъ:-- Хорошо, сейчасъ придемъ!
   И больше не отговариваясь и не разсуждая, я рѣшился на все. Я далъ Маринкѣ адресъ Лизы.
   

V.

   Плохо мнѣ было, когда мы сидѣли въ столовой, за чайнымъ столомъ. Не смотря на всѣ старанія, не могъ я не думать о предстоящей битвѣ. И въ это время долженъ былъ улыбаться на милыя шутки тетки. Былъ даже такой случай, что нужно было громко смѣяться. Тетка спросила меня тихонько:-- какъ зовутъ твоего друга? Я сказалъ: Маринка!-- А отчество?-- Не знаю!
   Тетка сказала громко:-- Вашъ другъ не знаетъ, какъ васъ по отчеству!
   -- Да онъ, навѣрно, думаетъ, что у меня и нѣтъ отчества. Онъ только вчера узналъ, что у меня есть фамилія!..-- сказала Маринка и всѣ засмѣялись.
   Тяжело мнѣ также было то, что тетка все разспрашивала про моего отца, и Маринка должна была отвѣчать, тогда какъ ей было непріятно даже вспоминать о немъ.
   Но все обошлось гладко. Въ пять часовъ мы уже опять сидѣли вдвоемъ въ моей комнаткѣ. Маринка, узнавъ, что у насъ въ 6 1/2 обѣдаютъ, скоро собралась уходить. Она не хотѣла сегодня же удостоиться второго приглашенія. Я отпустилъ ее и, когда остался одинъ, началъ приводить въ порядокъ свои мысли и чувства. Они были для меня странны, потому что были необыкновенно новы. Такъ долженъ чувствовать себя больной, долго не встававшій съ постели и не умѣвшій сдѣлать движенія безъ посторонней помощи,-- вдругъ получивъ силу приподняться и двинуть рукой.
   Сознаніе, что я дѣйствительно долженъ разорвать эту, ни на чемъ не основанную, болѣзненную связь съ Натальей Васильевной, не тянуть ее даже лишняго часа, стояло въ моей душѣ ясное и твердое, и мнѣ теперь было непонятно, какъ у меня хватало силъ такъ долго выносить эту близость. Во мнѣ не было ничего, на что она могла бы опереться. Недавнее увлеченіе, влюбленность первыхъ дней знакомства, -- давно уже разсѣялись, какъ туманъ, Одна разслабленность моихъ нервовъ давала ей власть надо мной и она это видѣла и на этомъ строила свое... нѣтъ, не счастье, а только наслажденіе. И съ каждымъ днемъ я все больше и больше терялъ свою волю и свою личность и приближался къ полному самоуничтоженію. Это мое невѣдѣнье того, что вокругъ кипѣло и бурлило, и нежеланіе познакомиться съ жизнью, прислушаться къ ея крику, который раздавался надъ моимъ ухомъ, и результатъ -- мое поступленіе въ кружокъ и какое-то глупое, оскорбительное, подставное секретарство... Развѣ жъ это не было шагомъ къ пропасти? Въ восемнадцать лѣтъ, съ цѣлымъ курсомъ гимназическихъ наукъ за спиной,-- никакого міросозерцанія, никакого взгляда на жизнь и на людей. Какая-то безформенная масса -- вотъ моя душа, вотъ то, что вылѣпили изъ меня общими стараніями мои учители и воспитатели. Они не дали мнѣ ни одной точки опоры и оттого, при малѣйшемъ дуновеніи вѣтра, я готовъ свалиться въ бездну.
   За обѣдомъ я былъ разсѣянъ и невнимательно слушалъ впечатлѣнія Никодима Кондратьевича и тетки отъ Маринки. Никодимъ Кондратьевичъ осторожно говорилъ, что она мила, видно, что она умненькая, самостоятельная и простая. Тетка ничего дурного не могла сказать, но все-таки нашла, что она слишкомъ свободно чувствуетъ себя не въ своемъ обществѣ. По ея мнѣнію излишняя смѣлость такого рода признакъ особаго провинціализма.
   На это дядя замѣтилъ, что она изъ провинціи и потому провинціализмъ нельзя поставить ей въ укоръ. Спрашивали меня, конечно, что она будетъ здѣсь дѣлать, долго-ли останется, но я уклонился отъ отвѣта, сказавъ, что объ этомъ еще не говорилъ съ нею.
   Быстро приближался часъ великой отвѣтственности. Въ безъ четверти восемь я вышелъ на улицу и взялъ извозчика. Дома сказалъ, что ѣду къ товарищу. Когда осталось только ничтожное разстояніе на десять минутъ, у меня какъ-то вдругъ исчезли всѣ опредѣленныя мысли. Я не зналъ, что именно скажу и какъ поведу себя. Уже одно приближеніе къ мѣсту, гдѣ такъ долго и такъ часто я покорялся ея власти, казалось, ослабляло мою волю. Сердце билось усиленно, какъ передъ рѣшающимъ экзаменомъ, отъ котораго зависитъ вся карьера.
   Уже извозчикъ остановилъ лошадь. Я иду черезъ дворъ. Въ третьемъ этажѣ освѣщены два окна. Я узнаю голубоватый свѣтъ абажура, вхожу въ подъѣздъ и поднимаюсь по лѣстницѣ. Явственно чувствую, что ноги мои ослабѣли, я почти шатаюсь. Вотъ площадка. Слабо стукнула задвижка и чуть-чуть пріотворилась дверь. Чей-то глазъ выглянулъ, потомъ дверь отворилась больше -- это Наталья Васильевна. Она ждала и прислушивалась къ шагамъ на лѣстницѣ. У меня кружится голова, и недва-ли въ полномъ сознаніи -- вхожу въ переднюю, машинально снимаю и бросаю на стулъ пальто и иду дальше.
   Она ушла въ комнаты, я смутно вижу ея лицо и мнѣ кажется, что глаза ея горятъ злобой. Но навѣрно это было воображеніе. Я поспѣшилъ сѣсть въ кресло и схватился за голову.
   -- Что это? Ты блѣденъ, твое лицо бѣло, какъ стѣна!.. Ты дѣйствительно боленъ?
   -- Это сейчасъ пройдетъ...
   -- Но ты боленъ. Это правда? Зачѣмъ-же меня обманули?
   Я не отвѣтилъ. Я усиленно старался привести свою голову въ порядокъ. Но, вмѣсто того, чтобы думать о предстоящемъ объясненіи, я думалъ о томъ, какъ это ужасно быть до такой степени слабонервнымъ и что голубой свѣтъ раздражаетъ.
   -- Почему-жъ ты молчишь? Боже мой... какая мука!
   -- Одну минуту. Я сейчасъ приду въ себя. Да...-- промолвилъ я, вдругъ почувствовавъ нѣкоторую ясность мыслей,-- такъ въ чемъ дѣло?
   -- Ты боленъ? Ты дѣйствительно простудился?
   -- Нѣтъ, я здоровъ... Я вовсе не простуживался... Я совершенно здоровъ.
   -- Значитъ, это была ложь?
   -- Да, это была ложь!
   Должно быть, благодаря тому огромному нервному напряженію, съ которымъ я старался привести въ порядокъ свои мысли, я такъ просто, прямо и твердо отвѣтилъ на ея вопросы. Я сдѣлалъ это, почти не думая о своихъ словахъ; они сказались сами, они выпали изъ моей головы, какъ нѣчто рѣшеное и готовое. Если бы я могъ обсудить, -- не знаю, сказалъ-ли бы я это.
   Но за то какъ вдругъ легко мнѣ стало и какими пустяками казалось то, что предстоитъ. Какъ-бы ни была бѣшена буря, все равно, мнѣ уже ничего важнаго не надо говорить. Оно сказано. А Наталья Васильевна еще помогла мнѣ, потому что потокъ словъ, который полился тотчасъ, заключалъ въ себѣ увѣренія и доказательства, что она мнѣ надоѣла и что я хочу отдѣлаться отъ нея.
   На это я молчалъ упорно и понимаю, что такое молчаніе могло вывести ее изъ себя и довести до высокаго раздраженія.
   -- Но причина, причина, причина?-- воскликнула она въ заключеніе, очевидно, доведя самое себя до усталости, -- и ждала отвѣта.
   Я уже овладѣлъ собой. Я могъ давать нѣкоторыя объясненія. И я сказалъ:
   -- Но развѣ причина что-нибудь измѣнитъ?
   -- Можетъ быть, и не измѣнитъ, но она должна быть... И нужно имѣть мужество сказать ее прямо въ лицо.
   -- Еслибъ я имѣлъ мужество, я давно сказалъ-бы... Но съ вами у меня никогда не было мужества.
   -- А теперь вдругъ нашлось?
   -- Не знаю. Лучше такъ разойдемся...
   -- Просто ты разлюбилъ меня... Ты молчишь? Значитъ, правда. Давно.
   -- Да. Давно?
   -- Почему ты не сказалъ?
   -- Не смѣлъ.
   -- Почему-же ты теперь посмѣлъ?
   -- Я не могу сказать причину...
   -- Какой-же ты трусъ, и какъ это все низко и отвратительно! Тебѣ еще долго надо учиться, чтобы научиться быть мужчиной... Уходи! Пожалуйста уходи! Я презираю трусовъ...
   Я всталъ. Я просто не вѣрилъ, что это она говоритъ. Презрительная усмѣшка на губахъ, сверкающіе холоднымъ блескомъ глаза и сухія, жесткія ноты въ голосѣ, которыя я слышалъ только тогда, когда она говорила съ мужемъ.
   Я и до сихъ поръ не знаю, что это было: искренняя-ли игра умной, самолюбивой женщины, которая не хотѣла дать права бросающему ее мальчишкѣ думать, что это для нея большая потеря; или задѣтая гордость въ самомъ дѣлѣ подавила въ ней чувство; или, наконецъ, всѣ ея прежнія выходки, доставлявшія мнѣ столько муки, были простымъ истерическимъ ломаньемъ, которое такъ забавляетъ женщинъ, но я былъ пораженъ той легкостью, съ которой досталась мнѣ свобода. Вѣдь я всегда пассовалъ передъ слезами, мольбами, ломаньемъ рукъ и заклинаньями. И вмѣсто всего этого, я только былъ выгнанъ съ презрѣніемъ. Но -- въ томъ состояніи, въ какомъ я находился тогда, это презрѣніе было для меня подаркомъ.
   Я сейчасъ-же съ необыкновенной покорностью вышелъ въ переднюю, взялъ пальто и даже не надѣлъ его, а вынесъ на лѣстницу. Здѣсь, еще боясь, что не все покончено, что она можетъ выбѣжать и звать меня, я быстро спустился по лѣстницѣ. Но никто не звалъ меня. Больше я никогда не слышалъ ея голоса.
   И вотъ я на улицѣ; легкія мои жадно пьютъ свѣжій, холодный воздухъ. Въ душѣ моей праздникъ. Я быстро иду по тротуару и чувствую себя освобожденнымъ и думаю о томъ, какое это огромное счастье быть свободнымъ.
   

Глава седьмая.

I.

   Должно быть, въ глазахъ моихъ горѣли разноцвѣтные факелы веселыхъ огней; должно быть, громко звучалъ гимнъ свободы, разливавшейся въ моей душѣ,-- потому что, когда я пришелъ къ Лизѣ, то встрѣтившая меня Маринка только посмотрѣла мнѣ въ глаза и пожала мою руку и, не спросивъ меня ни о чемъ, сказала:
   -- Ну, вотъ и слава Богу! А мы здѣсь очень хорошо познакомились! Она милая, просто прелесть!-- тихонько прибавила она.
   Мнѣніе Лизы о Маринкѣ сказали мнѣ ея глаза. Она какъ-то сразу довѣрилась Маринкѣ, признала въ ней моего друга и всѣ ея дружескія права на меня. Когда мы пили чай, я былъ очень удивленъ, увидавъ на полу, около дивана Маринкинъ сакъ и связанные въ ремнѣ пледъ съ подушкой. Мнѣ объяснили: женщины рѣшили жить вмѣстѣ. Такъ будетъ стоить гораздо дешевле. Одна комната у нихъ будетъ спальней, а другая -- для всего остального.
   Такъ какъ Маринка хотѣла поговорить со мной на ея мнѣ, то мы условились, что завтра, послѣ гимназіи я покажу ей кой-что замѣчательное въ городѣ. Въ одиннадцать часовъ я ушелъ отъ нихъ и засталъ дома Никодима Кондратьевича въ нѣкоторой ажитаціи.
   -- Ты развѣ ничего не знаешь?-- спросилъ онъ меня.-Сегодня, послѣ этой панихиды, были событія, которыя я считаю далеко не желательными для насъ. Были уличныя сцены, которыя устроило населеніе. Но ты понимаешь, что это "населеніе" такъ сказать, въ ковычкахъ. Его организовалъ баронъ Зандъ. Какъ только тѣ вышли изъ церкви, такъ сейчасъ "населеніе" и бросилось на нихъ съ патріотическими кликами. Но раздались револьверные выстрѣлы, и тѣ оказались сильнѣе и лучше вооружены. "Населеніе", конечно, бѣжало въ разсыпную и пришлось вызвать войско. Ну, тутъ уже дѣло нешуточное, войска дали залпъ и въ результатѣ трое убитыхъ и нѣсколько раненыхъ. Все это было бы ничего. Но дѣло въ томъ, что убитые дѣйствительно принадлежатъ къ населенію и люди, случайно шедшіе по улицѣ и совершенно неприкосновенные къ дѣлу. Въ обществѣ стало извѣстно, что организовалъ нападеніе нашъ кружокъ, и противъ кружка возбуждается общее негодованіе. Этотъ Зандъ дѣйствуетъ слишкомъ самостоятельно и безъ чувства мѣры. Онъ можетъ погубить все дѣло.
   -- Зандъ дѣйствуетъ, дядя, а на бумагахъ стоитъ моя секретарская подпись!-- замѣтилъ я.
   -- И я не говорю, что это удобно!-- сказалъ Никодимъ Кондратьевичъ.-- Мы должны настаивать, чтобы кружокъ дѣйствовалъ правильно и чтобы каждое должностное лицо строго осуществляло свои права и обязанности...
   Я не остался долго съ дядей. Утомленный "работой" этого дня, я хотѣлъ спать и скоро ушелъ.
   На слѣдующій день я проснулся рано, съ свѣжей головой. Я не зналъ, что этотъ день по впечатлѣніямъ будетъ еще болѣе важенъ, чѣмъ вчерашній. Несмотря на то, что онъ былъ днемъ моего окончательнаго освобожденія, въ моихъ воспоминаніяхъ онъ стоитъ, какъ самый страшный день, какой только я зналъ за всю мою жизнь.
   Когда я пришелъ въ гимназію, я сразу замѣтилъ, что настроеніе товарищей и учениковъ другихъ классовъ -- чрезвычайно повышенное. Говорили о вчерашнихъ событіяхъ, называли имена убитыхъ и съ проклятіемъ показывали кулаки кружку. Мое появленіе произвело какое-то странное впечатлѣніе. Смотрѣли въ мою сторону, но говорили не со мной, а другъ съ другомъ. Ко мнѣ подошелъ Меленцевъ и сказалъ въ полголоса.
   -- Мнѣ хотѣлось-бы поговорить съ тобой.
   Но въ это время въ классъ вошелъ учитель математики, къ которому гимназисты относились съ уваженіемъ. Все смолкло, начался урокъ и намъ съ Меленцовымъ выйти изъ класса было неудобно. Меленцовъ успѣлъ сказать мнѣ:-- во время первой перемѣны -- непремѣнно!
   Настроеніе моихъ нервовъ начало сильно повышаться и въ продолженіе урока сдѣлало въ этомъ отношеніи большіе успѣхи. Учитель вызвалъ меня, но я сказалъ, что сегодня не могу отвѣчать.
   -- Почему?-- спросилъ онъ.-- Не знаете?
   -- Нѣтъ... Но я очень взволнованъ.
   Это заявленіе вызвало какой-то странный тихій гулъ въ классѣ. Всѣ смѣряли меня взглядами. Учитель пожалъ плечами. Урокъ продолжался. Раздался звонокъ. Едва только учитель вышелъ, Меленцовъ уже стоялъ передо мной и взялъ меня за руку, чтобы увлечь въ садъ.
   -- Господа! Погодите! Просимъ не выходить изъ класса! раздался зычный голосъ одного изъ самыхъ ярыхъ моихъ враговъ послѣдняго времени -- Бережина.
   Мы остановились. Меленцовъ какъ-то безнадежно махнулъ рукой. Бережинъ, темноволосый, съ крупными чертами лица, сухощавый и нервный, поднялся на скамейку, чтобъ быть виднымъ всѣмъ.
   -- Господа, я только объявляю то, что выработано всѣмъ классомъ. Среди насъ есть ученикъ, не только состоящій членомъ, но принимающій горячее участіе въ кружкѣ, который уже запятналъ себя позорной дѣятельностью. Вчерашнія убійства -- дѣло этого кружка, это одна изъ его услугъ обществу и народу. Ученикъ-же, о которомъ идетъ рѣчь и имя котораго нѣтъ надобности называть, до такой степени преданъ идеямъ кружка, что подписываетъ свое имя на его бумагахъ, въ качествѣ секретаря. Въ виду этого, классъ рѣшилъ, что онъ не можетъ терпѣть такого товарища въ своей средѣ и предоставляетъ ему сейчасъ-же выйти изъ гимназіи, предупреждая, что если онъ не выйдетъ, то вся гимназія откажется отъ занятій. Вотъ все.
   Онъ соскочилъ со скамейки на полъ, и въ классѣ началось движеніе къ выходу.
   Я чувствовалъ, что лицо мое блѣдно, но я стоялъ твердо и мысли мои были вполнѣ ясны. Громкимъ, отчетливымъ и некрикливымъ голосомъ я заявилъ:
   -- Я хочу сказать вамъ...
   -- Не надо, не надо! Не хотимъ... Ничего нельзя сказать на это!..-- послышалось нѣсколько голосовъ, но, кажется, между ними главнымъ образомъ, голосъ Бережина.
   Въ эту минуту я увидѣлъ Меленцова, быстро, какъ кошка, вспрыгнувшаго на парту и высоко поднявшаго руки.
   -- Стойте!-- крикнулъ онъ такимъ звонкимъ голосомъ, какого я у него и не подозрѣвалъ.-- Если онъ хочетъ говорить, вы должны выслушать! Я не знаю, что онъ скажетъ, но вы должны, должны! Иначе вы совершите актъ грубой несправедливости!
   -- Выслушать! Пусть говоритъ!-- послышались возгласы и покрыли собой нѣсколько протестовъ. Водворилась тишина.
   Я не поднялся на скамейку, а остался на мѣстѣ. До сихъ поръ удивляюсь тому, что, будучи въ такомъ крайне возбужденномъ состояніи, я говорилъ такъ ясно и плавно почти не запинаясь, а голосъ мой звучалъ ровно и въ немъ слышался металлъ.
   -- Господа!.. Если вы еще разъ повторите мнѣ то, что сказалъ отъ вашего имени Бережинъ, то я это сдѣлаю. Но я долженъ вамъ сказать, что мое поступленіе въ кружокъ и подписываніе имени на бумагахъ произошло не по убѣжденію моему, а по моей духовной слабости. Не смѣйтесь, я говорю только правду. Я не раздѣляю взглядовъ кружка, но я также не знаю, справедливы ли ваши взгляды. Я еще не составилъ себѣ политическихъ взглядовъ, я объ этомъ не думалъ и это мнѣ предстоитъ впереди. Прошу васъ выслушать до конца,-- вставилъ я, такъ какъ меня перебивали протестами.-- Да, господа, -- духовная слабость, которая допустила порабощеніе моей воли другими и насиліе надъ моей личностью. Но вчера, когда я еще не зналъ о вашемъ рѣшеніи и не думалъ о немъ, въ моей жизни произошло событіе, которое все освѣтило передо мной и дало мнѣ силы освободиться. И теперь я вижу ясно и рѣшаю свободно. Помимо всякой политики, въ которой я ничего не смыслю, я вижу, что дѣятельность кружка отвратительна и, если даже вы повторите мнѣ ваше рѣшеніе и я, какъ сказалъ, оставлю гимназію, все равно, я выйду изъ кружка. Конечно, среди васъ найдутся такіе, которые скажутъ, что я струсилъ. Я не опровергаю ихъ. Пусть думаютъ, что хотятъ. Тѣмъ-же, кто хочетъ повѣрить мнѣ, я говорю: вы знаете только одну четверть моей жизни, а вся онагораздо хуже, чѣмъ вы думаете. Но я также молодъ, какъ и вы, и всѣ мы -- еще только начинающіеся люди. Многіе изъ васъ, можетъ быть, сдѣлаются совершенными, а другіе упадутъ. Также и я, можетъ быть, сдѣлаюсь презрѣннымъ, а, можетъ быть, поднимусь на недосягаемую нравственную высоту. И судить меня окончательно слишкомъ еще рано. А пока я вамъ заявляю, что рѣшительно и всецѣло отрекаюсь отъ моего прошлаго.
   Въ началѣ моей рѣчи -- она дѣйствительно, неожиданно для меня, вышла рѣчью -- раздавались единичные голоса протеста, но они становились все рѣже и въ срединѣ классъ уже слушалъ меня внимательно. Когда-же я кончилъ, произошло нѣчто странное. Меленцовъ бросился ко мнѣ и обнялъ меня.
   -- Ты говорилъ, какъ мудрецъ!-- сказалъ онъ,-- я поздравляю товарищей съ пріобрѣтеніемъ!
   И товарищи, которые въ эту минуту были толпой, неожиданно заразились его эффектнымъ примѣромъ,-- меня обнимали, цѣловали, жали мнѣ руки, -- я чуть-ли даже не сдѣлался героемъ. Даже Бережинъ подошелъ ко мнѣ, протянулъ свою длинную сухощавую руку и сказалъ:-- Я больше всѣхъ радъ, что это такъ кончилось...
   Потомъ я узналъ, что, еслибъ я упорствовалъ, обязательно состоялась-бы "непримиримая забастовка", которая, конечно, привела-бы къ исключенію двухъ десятковъ "зачинщиковъ".
   На слѣдующей перемѣнѣ отъ меня полетѣла въ канцелярію кружка бумага, въ которой я категорически заявилъ, что, "совершенно не раздѣляя взглядовъ, положенныхъ въ основу дѣятельности кружка, я прошу считать меня выбывшимъ". Часа въ два меня вызвали изъ класса и пригласили къ директору. Здѣсь меня убѣждали, предостерегали отъ пагубнаго шага, укоряли въ невниманіи къ моему почтенному дядѣ, котораго мой поступокъ поставитъ въ неловкое положеніе передъ губернаторомъ и другимъ начальствомъ.-- Въ особенности, если вы, присоединившись къ товарищамъ, попадетесь въ какой нибудь преступной исторіи.
   -- Этого не можетъ случиться;-- отвѣтилъ я,-- я ничѣмъ не буду заниматься, кромѣ науки. Я буду готовиться къ экзаменамъ.
   Больше отъ меня ничего не добились. Изъ гимназіи меня провожалъ Меленцовъ, который былъ восхищенъ всѣмъ случившимся.-- Это бываетъ, бываетъ! говорилъ онъ.-- Въ книгахъ я встрѣчалъ такіе примѣры. Одинъ доходитъ до яснаго пониманія жизни постепенно, капля за каплей, а другой какъ-бы прозрѣваетъ сразу, послѣ слѣпоты. Подчитать тебѣ нужно. Ахъ, сколько книжекъ ты прозѣвалъ...
   Дома еще ничего не знали о случившемся. Я пришелъ къ обѣду и заявилъ.
   -- Дядя, я хочу, чтобы вы это знали: я сегодня вышелъ изъ кружка.
   -- Это почему?
   -- Такъ, просто. Я сильно запустилъ науки, хочу усердно готовиться къ экзаменамъ, а это мнѣ мѣшаетъ.
   -- Чѣмъ это можетъ мѣшать?
   -- Мѣшаетъ, дядя; я прошу васъ повѣрить мнѣ.
   Онъ пожалъ плечами. Но черезъ нѣсколько дней онъ какимъ-то образомъ, должно быть, отъ директора, у котораго въ гимназіи были шпіоны, узналъ о происшедшемъ въ классѣ. Онъ пришелъ въ мою комнату и сказалъ.
   -- Ты не все объяснилъ мнѣ. Я узналъ, какъ это было. Хотя твое начальство не одобряетъ тебя, но я нахожу, что ты поступилъ умно. Всякій человѣкъ прежде всего долженъ спасать свою собственную шкуру, а затѣмъ уже думать о шкурѣ ближняго.
   Это замѣчаніе было сдѣлано впослѣдствіи. А этотъ день далеко не исчерпалъ свою "злобу".
   Было около восьми часовъ вечера. Я собирался идти къ Маринкѣ и Лизѣ. У меня было что поразсказать имъ и я даже торопился. Нэ въ это время ко мнѣ пришелъ Роганскій. Это было такъ необычно для послѣдняго времени. Онъ вообще ни къ кому не ходилъ, жилъ одиноко, а ко мнѣ какъ-то особенно холодно относился.
   -- Ты выходишь? Это кстати. Я собственно хотѣлъ просить тебя пройтись со мной! сказалъ онъ, видя меня въ передней и въ пальто.
   -- Куда?
   -- Ну, хоть на бульваръ. Сегодня тепло, какъ весной, и тамъ кишитъ народъ. Я сейчасъ проходилъ мимо.
   -- Но, видишь-ли... Выйдемъ вмѣстѣ... Видишь-ли,-- сказалъ я ему на улицѣ:-- мнѣ надо быть въ одномъ мѣстѣ не позже, какъ черезъ полъ часа...
   -- Ну, можетъ быть, это займетъ не больше времени...
   -- Что -- это?
   -- А вотъ ты сперва согласись, тогда я тебѣ объясню...
   -- Я не могу, Роганскій,-- меня ждутъ.
   -- Ну, право-же, мое дѣло важнѣе. Видишь-ли, я хочу сегодня застрѣлиться...
   Я съ ужасомъ посмотрѣлъ на него, и въ эту минуту онъ мнѣ показался старикомъ. Глубокія складки залегли у него на лбу и около глазъ. Углы рта опустились и надъ ними спускались внизъ тѣневыя линіи. Онъ сгорбился, поднялъ плечи, а руки его висѣли, какъ деревянныя.
   -- Что ты говоришь, Роганскій?-- воскликнулъ я.
   -- Я говорю, что рѣшилъ сегодня застрѣлиться. Хочу, однако, предварительно сдѣлать моціонъ и посмотрѣть, какъ остальные люди осуществляютъ свое право жить. И тебя, какъ товарища, зову съ собой. Вотъ ты сегодня былъ уже героемъ, а я еще буду. Обо мнѣ будутъ гораздо больше говорить.
   -- Я, разумѣется, пойду съ тобой; но я этого не допущу
   -- Ну, какъ-же это можно сдѣлать? Вѣдь не позовешь-же ты городового. А, если ты на бульварѣ крикнешь: господа, этотъ человѣкъ хочетъ стрѣляться, то соберется толпа и будетъ ждать рѣдкаго зрѣлища. Нѣтъ, ужъ лучше и не пробуй... Я написалъ всѣ положенныя въ такихъ случаяхъ письма и выразилъ, какъ говорится, "мою послѣднюю волю".
   Мы шли по направленію къ бульвару. Онъ уже былъ близокъ и можно было видѣть, что тамъ много гуляющихъ. Роганскій все время говорилъ, я-же слѣдилъ за его движеніями и чувствовалъ себя въ безпомощно глупой роли.
   Вотъ мы на бульварѣ, врѣзались въ толпу. Роганскій схватилъ меня за рукавъ и тащилъ за собой. Въ его рукѣ чувствовалась какая-то необыкновенная энергія.
   Казалось, мы шли безсмысленно, наперекоръ толпѣ; но у него, очевидно, была цѣль. Онъ обогнулъ "Ротонду" и направился къ ресторану. Здѣсь, остановившись, онъ осмотрѣлъ всѣхъ, сидѣвшихъ за столиками, и вдругъ быстро повлекъ меня въ глубину.
   -- Куда ты? спросилъ я.
   -- А вонъ тамъ пріятель... Вотъ.
   За столикомъ сидѣлъ одиноко Чупренко. Онъ немного постарѣлъ въ послѣднее время и, кажется, началъ побольше запивать. При видѣ насъ, лицо его оживилось.
   -- А! друзья! Садитесь! Теперь начальство ничего не стоитъ! Теперь можно!
   -- Мы сядемъ!-- сказалъ Роганскій, придвигая стулъ и садясь. Я тоже сѣлъ.-- Только, знаете, мнѣ некогда... Я иду... Понимаете?..
   -- Нѣтъ, голубчикъ, не понимаю!-- добродушно отвѣтилъ Чупренко.
   -- Помните, въ прежнее время вы насъ приглашали съ собой... Знакомили съ жизнью. Теперь, благодаря вамъ, мы съ нею прекрасно знакомы...
   -- Даже, кажется, черезъ чуръ!.. замѣтилъ Чупренко, усмѣхнувшись.
   -- Да, да... Именно, черезъ чуръ... Такъ вотъ теперь я васъ, пріятель, приглашаю...
   -- Куда?
   -- Съ собой...
   -- Что онъ такое мелетъ?-- спросилъ меня Чупренко. Но у меня глаза, должно быть, были дикіе. Въ моемъ мозгу шевелилось какое-то смутное воспоминаніе. Я что-то уже зналъ по этому поводу, но не могъ припомнить что.
   -- Куда приглашаете? Зачѣмъ? Въ такую рань...
   -- Чтобъ не скучно было... И при томъ-же отплатить вамъ хочу... Отблагодарить за хорошую воспитательскую науку.
   -- Онъ сумасшедшій...
   -- Нѣтъ, я въ здравомъ умѣ, насколько это возможно при вашемъ воспитательскомъ содѣйствіи.
   Я вспомнилъ. То былъ лѣтній разговоръ о самоубійствѣ. Роганскій тогда ясно намекалъ, что хочетъ кой кого "прихватить съ собой". Такъ это и есть то. Я хотѣлъ сдѣлать какое-то движеніе, но уже что то дикое мелькнуло въ воздухѣ и раздался выстрѣлъ.
   Нѣсколько секундъ глубокой и панической тишины... Чупренко застоналъ и свалился со стула; кой кто изъ публики бросился къ нему. Роганскій поднялся. Но вдругъ всѣ замерли. Раздался второй выстрѣлъ, и Роганскій, стоявшій около меня, безъ звука грохнулся на землю.
   

II.

   Роганскаго не стало. Письма его были получены его отцомъ и директоромъ гимназіи. Въ нихъ прямо объяснялась роль Чупренко. Больше никто не получилъ писемъ. Но извѣстный въ городѣ докторъ Роганскій предпочелъ объяснить самоубійство сына безуміемъ, а директоръ, желая замять исторію, пошелъ ему навстрѣчу.
   Чупренко былъ сильно раненъ въ плечо, пролежалъ въ больницѣ съ мѣсяцъ, потомъ выздоровѣлъ и вновь занялъ свое мѣсто въ гимназіи и въ городскомъ саду. Его обычная репутація еще украсилась прибавкой "пострадавшаго", и все пошло по старому. Еще не мало поколѣній юношешества пройдетъ черезъ его руки.
   Я зналъ истинную подкладку дѣла, но у меня не хватило духа идти на проломъ, въ одиночку.
   Исторія моей молодости кончилась. Всѣ перемѣны, которыя потомъ произошли въ моей жизни, вытекали изъ этихъ двухъ дней. Здоровая жизнь начала доставаться мнѣ трудно. Все было расшатано -- и здоровье, и нервы, и воля. Въ моемъ лицѣ землю обременяло странное существо. Восемь лѣтъ -- самыхъ лучшихъ, золотыхъ лѣтъ -- ушли на какое-то безсмысленное отбываніе учебной повинности. Восемь лѣтъ были посвящены выполненію мертвыхъ, бездушныхъ, казенныхъ правилъ внѣшняго благонравія и добыванію во что бы то ни стало хорошихъ отмѣтокъ. И вотъ получился человѣческій экземпляръ -- безъ образованія, безъ воли, безъ взгляда на жизнь, безъ цѣли. Нужна была такая нравственная твердыня, какою оказалась Маринка и такой восторженный поклонникъ просвѣщенія, какъ Меленцовъ, который сдѣлался моимъ близкимъ другомъ, -- нужны были эти исключительныя личности, чтобы я все таки не затерялся безслѣдно въ толпѣ.
   Меленцовъ съ какою-то страстностью занялся моей головой. Онъ просвѣщалъ меня въ бесѣдахъ, подбиралъ для меня книги, чтобы я могъ "догнать", буквально сидѣлъ надо мной и достигъ того, что я, наконецъ, получилъ вкусъ въ книгѣ и уже безъ его понужденій началъ хвататься за нихъ и жадно читать. Отъ этого даже страдало мое приготовленіе къ экзаменамъ.
   Экзамены, между тѣмъ, предстояли трудные. Конечно, положеніе Никодима Кондратьевича значительно укорачивало когти на рукахъ у моего начальства. Но все таки директоръ, инспекторъ и многіе учителя точили противъ меня ножи -- "за измѣну".
   Единственный человѣкъ, изумившій меня больше, чѣмъ я ожидалъ, былъ Никодимъ Кондратьевичъ. Этотъ человѣкъ, подъ толстымъ слоемъ служебной мертвечины, въ душѣ, загроможденной обрывками мѣщанской морали -- приспособляемости къ обстоятельствамъ,-- все таки таилъ уваженіе къ умственной работѣ и къ просвѣщенію. Во время оно онъ самъ выѣхалъ на нихъ на житейскую дорогу и, хотя потомъ они уже болѣе не были нужны ему, ибо для совершенія чиновной карьеры потребовались другія качества, но онъ помнилъ добро. И онъ одобрилъ совершившуюся во мнѣ перемѣну. Онъ настолько далеко простеръ свою чуткость, что даже снисходительно отнесся къ моему новому направленію. Правда, мотивы его были своеобразны. Онъ сказалъ:
   -- Время нынче такое, что молодой человѣкъ въ старыхъ тонахъ рискуетъ затеряться и остаться позади...
   И онъ указывалъ на примѣры, какъ люди, особенно въ адвокатурѣ, къ которой я себя готовилъ, пребывавшіе въ совершенной неизвѣстности и не имѣвшіе никакихъ дѣлъ,-- посидѣвъ въ тюрьмѣ за какой-нибудь смѣлый шагъ, вдругъ выдвинулись и получили практику. Это у него называлось "въ новыхъ тонахъ".
   Самому ему, при его положеніи "новые тона" были не нужны, а годились пока старые, и онъ въ нихъ оставался.. Въ январѣ совершенно неожиданно пріѣхалъ мой отецъ. Тетушка приняла его съ большой ласковостью, но, кажется, была очень довольна, когда узнала, что онъ остановился въ гостинницѣ. Отецъ явился въ нашъ домъ и велъ себя просто, по родственному, посидѣлъ у меня и ни одного слова не уронилъ о Маринкѣ. Но, уходя въ этотъ день, онъ попросилъ меня вечеръ провести у него.
   И тутъ-то онъ сразу заговорилъ о своей исторіи. Онъ говорилъ прямо, нисколько не скрывая отъ меня того, что было. Онъ горячо казнилъ себя за увлеченіе, называлъ его болѣзненнымъ и преступнымъ.
   -- Дитя, выросшее на моихъ глазахъ... Это могло случиться только потому, что я одичалъ въ этой непрестанной вознѣ съ сѣномъ, соломой, лошадьми, овцами, доходами и расходами. Когда же я узналъ изъ ея письма, что ее и тебя связываетъ чувство, -- мнѣ стало больно и страшно. У нея прекрасная душа и я считаю для тебя большимъ счастьемъ -- имѣть ее женой... Это, конечно, и случится...
   -- Я ничего не могу сказать вамъ на это, папа!-- отвѣтилъ я.-- У насъ никогда не было мыслей объ этомъ.
   -- Это все равно... Это должно случиться. И я хочу сказать тебѣ: у меня есть нѣкоторыя средства. Ты кончаешь гимназію и изберешь какую-нибудь изъ столицъ для дальнѣйшаго ученія. Вы поѣдете оба... Тамъ ты опредѣлишь, сколько нужно будетъ на безбѣдную жизнь. И ты это получишь. Ее я не хочу видѣть теперь. Я знаю, что ей это будетъ тяжело. Да и мнѣ тоже...
   Онъ чувствовалъ правильно. Маринка, которая, конечно, знала о его пріѣздѣ, ни въ какомъ случаѣ не хотѣла встрѣчаться съ нимъ. Я вспомнилъ о Маринкиной матери и спросилъ о ней.
   -- Она рѣшила доживать свой вѣкъ у меня. Я устроилъ ей маленькое обезпеченіе. Она оскорблена Маринкой, но это отъ непониманія. Я старался растолковать ей, что дѣвушка иначе чувствовать не могла. Но она не понимаетъ...
   Мы разстались съ нимъ дружески. Онъ уѣхалъ.
   Что еще сказать? Было неизбѣжное событіе -- Лиза сдѣлалась матерью. Маринка преисправно заботилась о ней. Разумѣется, Лизу постигло разочарованіе: вмѣсто ожидаемаго мальчика, родилась дѣвочка. Но Лиза сейчасъ же ее полюбила.
   Были экзамены. Я ихъ держалъ исправно. И все съ этимъ памятнымъ городомъ было покончено у меня какъ-то не обычайно гладко. Съ теткой и Никодимомъ Кондратьевичемъ мы разстались прекрасно. Они отпустили меня, какъ сына, въ ученье. Но они ошибались. Больше я къ нимъ не вернулся. Скоро и они почувствовали, что между нами -- цѣлая пропасть.
   Теперь я уже студентъ. Мы -- я и Маринка -- живемъ въ Москвѣ. У насъ маленькая квартирка, но живутъ въ ней не двое, а трое, -- съ нами Меленцовъ, который находитъ, что я уже почти догналъ товарищей и удивляется моей геніальности. Я страшно работаю. Я вошелъ во вкусъ и, кромѣ того, наверстать этотъ колоссальный "пропускъ", какъ говоритъ Меленцовъ, для меня вопросъ самолюбія. Нервы мои возстановляются медленно, какъ трудно-больной.
   Съ Натальей Васильевной я больше никогда не встрѣчался. Отъ товарищей слышалъ, что она очень скоро сошлась съ барономъ Зандомъ.
   Лизы съ нами нѣтъ. Послѣ рожденія дочери она вдругъ начала относиться ко мнѣ чрезвычайно спокойно. Къ тому-же, у нея, неизвѣстно откуда, явилось твердое убѣжденіе, что Маринка по праву должна быть моей женой. Мы всячески поддерживаемъ ее но она соглашается брать очень мало.
   Маринка нигдѣ не учится, ни на какихъ курсахъ и многіе, знавшіе ее, ставятъ ей это въ укоръ. Но она не чувствуетъ призванія ни къ какой опредѣленной дѣятельности. Она занимается нашимъ маленькимъ хозяйствомъ и, какъ сама она говоритъ, даетъ намъ возможность умнѣть. Кажется, мы оправдываемъ ея довѣріе.
   О томъ, будетъ ли она моей женой, мы не думали. Можетъ быть, когда-нибудь это и будетъ.

И. Потапенко.

"Современный Міръ", No 7--10, 1907

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru