Потапенко Игнатий Николаевич
Два счастья

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ДВА СЧАСТЬЯ.

Романъ въ трехъ частяхъ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

   На углу Знаменской улицы и Невскаго проспекта, около одиннадцати часовъ сквернаго сентябрьскаго дня, встрѣтились двое.
   По наружности это были люди до такой степени различныхъ типовъ, что при видѣ того, какъ они дружески поздоровались, посторонній человѣкъ могъ бы подумать: "почему эти люди знакомы? почему они дружны?" Одинъ былъ высокій, тонкій и прямой; на немъ была одѣта длинная накидка съ пелеринкой, а шея его была обернута клѣтчатымъ кашнэ. Было что-то хрупкое во всемъ его сложеніи. Исхудалыя щеки блѣднаго продолговатаго лица, на которомъ, какъ казалось, молодость вела непрестанную борьбу съ слабостью здоровья, а, можетъ быть, и съ нуждой; накидка, сильно потертая внизу, довольно несвѣжія окончанія узкихъ брюкъ, сильно подвергшіеся вліянію времени сапоги, а въ длинныхъ рукахъ съ очень длинными пальцами -- огромный зонтикъ, какими торговки на рынкѣ защищаютъ себя и свои товары отъ ненастья.
   Другой былъ небольшого роста, коренастый, въ короткомъ, преждевременно зимнемъ, пальто на барашковомъ мѣху, въ фуражкѣ съ широкимъ козырькомъ, который приходился перпендикулярно къ линіи его большого, чрезвычайно прямого носа. Борода у него была довольно длинная, но росла не на щекахъ и подбородкѣ, а гдѣ-то внизу, на шеѣ, и оттуда выглядывала, всякій разъ, когда на нее смотрѣли, производя впечатлѣніе неожиданности и внезапности. Широкій ротъ съ крупными зубами, широкія скулы, большой лобъ, отъ лысины казавшійся еще больше, тяжелая палка въ рукахъ, на которыхъ было надѣто что въ родѣ рукавицъ,-- все это говорило о крѣпкомъ здоровьѣ, о нѣкоторой грубости и простотѣ.
   -- Куда паришь, о печальный духъ?-- спросилъ коренастый господинъ въ фуражкѣ высокаго молодого человѣка съ пелеринкой.
   Онъ называлъ его то "духомъ", то "паромъ", за его необыкновенную живость и легкость движеній. Длинныя ноги, худоба и нервозность позволяли ему чрезвычайно быстро носиться по улицамъ.
   -- А! Это ты, мрачный чернобогъ!-- отозвался молодой человѣкъ:-- я ищу квартиру.
   -- А прежняя?
   -- Съ прежней гонятъ...
   -- За какія заслуги?
   -- За неплатежъ денегъ.
   -- Ну, такъ вѣдь за это и съ новой прогонятъ... Ну, впрочемъ, не стоитъ о такихъ пустякахъ говорить. Я тебѣ вотъ что предлагаю: ѣдемъ въ "горняя со тщаніемъ"...
   -- Въ какія горняя? съ какимъ тщаніемъ?-- растерянно спросилъ молодой человѣкъ.
   -- А ты забылъ, что сегодня Вѣры, Надежды и Любви?
   -- Не забылъ, а просто не зналъ; я не слѣжу за календаремъ...
   -- Надо слѣдить, потому что добрыхъ друзей можно обидѣть...
   -- Кого же это?
   -- Бертышеву, Вѣру Петровну, забылъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ... Да вѣдь это даль какая! мои сапоги не выдержатъ такого путешествія. Вѣдь это около горнаго института.
   -- Пустое, на конкѣ доѣдемъ... Вижу, вижу, печальный духъ или паръ -- это одно и тоже,-- что у тебя и на конку денегъ нѣтъ... Если бы я писалъ романъ, то въ этомъ мѣстѣ прибавилъ бы: "при этихъ словахъ молодой человѣкъ смутился и покраснѣлъ: у него не было денегъ на конку!" и далѣе: "вы, вѣроятно, забыли дома вашъ кошелекъ? Осторожно спросилъ его собесѣдникъ въ синемъ пальто на барашковой подкладкѣ". Ну, однимъ словомъ, я могу угостить тебя конкой. Скажу болѣе: мы сейчасъ зайдемъ въ знаменитую кондитерскую Кузнецова, гдѣ дѣлаютъ конфекты изъ картофельной муки и патоки, и купимъ полфунта таковыхъ за пятьдесятъ копѣекъ и поднесемъ Вѣрѣ Петровнѣ, промолвивъ при этомъ: это отъ насъ двоихъ!
   -- А какъ же комната? Меня сегодня гонятъ во что бы то ни стало.
   -- Но самъ посуди, какъ же тебя могутъ выгнать, если самого тебя не будетъ дома? Лучшій способъ не быть выгнаннымъ откуда-нибудь, это -- отсутствовать... Вотъ тебѣ и афоризмъ. Если бы моя фамилія была не Скорбянскій, а Шопенгауеръ, то это непремѣнно было бы переведено съ нѣмецкаго на русскій и издано въ свѣтъ... Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, Вѣру Петровну мы должны поздравить, она вѣдь прекрасный человѣкъ, а прекрасныхъ людей на свѣтѣ мало... У меня, положимъ, у самого есть дочка имянинница, но у меня такое множество дочерей, что чуть не каждый день которой-нибудь или рожденіе, или имянины, такъ что это уже, такъ сказать, вошло у меня въ привычку и сердца моего не радуетъ... Словомъ, ѣдемъ!
   -- Да, пожалуй, поѣдемъ.
   Они уже шли по Невскому, направляясь въ кондитерскую, потомъ повернули направо, захватили полфунта конфектъ и возвратились къ Невскому, чтобы сѣсть на конку. Погода была отвратительная; съ утра лилъ дождь. Молодой человѣкъ съ пелеринкой раскрылъ свой зонтикъ и несъ его надъ головой своей и своего спутника. Они сѣли въ конку.
   Путешествіе было очень продолжительное. Надо было доѣхать до Адмиралтейства, сѣсть въ другой экипажъ, переѣхать черезъ Неву, тащиться изрядный конецъ по набережной, потомъ еще идти пѣшкомъ.
   Было около часу, когда они, не доходя шаговъ на двѣсти отъ горнаго института, повернули съ набережной направо, потомъ въ переулокъ, вошли во дворъ и поднялись по темной лѣстницѣ, сосредоточившей въ себѣ всѣ дурные запахи, какіе бываютъ на лѣстницахъ,-- въ третій этажъ. За дверью былъ слышенъ говоръ и крикъ ребенка. Они позвонили.
   -- Дома?-- спросцлъ Скорбянскій, но затѣмъ самъ тотчасъ же отвѣтилъ:-- ну, еще бы въ такую погоду быть внѣ дома! Это только мы съ Вольтовымъ способны на такой подвигъ.
   И не дожидаясь отвѣта онъ вошелъ, а за нимъ и его спутникъ. Въ передней было совсѣмъ темно, но кухарка отворила дверь въ комнату и оттуда пахнуло свѣтомъ.
   Въ квартирѣ было просто и на всемъ лежалъ отпечатокъ аккуратности и чистоты. Мебель была только самая необходимая. Но недостатки возмѣщались обиліемъ свѣта и воздуха. Большая комната съ тремя окнами выходила на обширный дворъ, заросшій травой и походившій на поле. Она смотрѣла скорѣе мастерской художника, чѣмъ жилой комнатой. Всюду у стѣнъ стояли досчечки съ этюдами; на окнахъ были навалены папки и альбомы; на стѣнахъ были прибиты куски холста безъ рамъ. Посрединѣ комнаты стоялъ мольбертъ, рядомъ съ нимъ табуретъ съ палитрой и кистями.
   -- Вотъ кто?-- съ удивленіемъ воскликнулъ Бертышевъ, увидѣвъ сперва болѣе замѣтную фигуру въ пелеринкѣ, а затѣмъ и Скорбянскаго.-- Но любопытно, что соединило два столь различныя существа?
   -- Что соединило?-- промолвилъ Скорбянскій:-- любовь. Любовь къ сему дому,-- и онъ началъ разоблачаться.-- А ты, кажется, и самъ не знаешь, что твоя жена сегодня имянинница! Ну, здравствуй!-- прибавилъ онъ, войдя въ комнату и цѣлуясь съ хозяиномъ.-- А Вольтова я встрѣтилъ на Знаменской въ безплодныхъ поискахъ такой квартиры, за которую можно было бы не платить и его не гнали бы.
   Вольтовъ только пожалъ руку хозяину. Онъ, очевидно, былъ не такъ близокъ въ этомъ домѣ, какъ Скорбянскій.
   -- Но гдѣ же царица бала?-- воскликнулъ Скорбянскій и, смѣло отворивъ дверь въ другую комнату, вошелъ туда, какъ человѣкъ, принятый здѣсь запросто.
   Оттуда послышалось: "а!" а затѣмъ успокоительный голосъ Скорбянскаго:-- э, ничего, ничего! мы люди свои! выходите въ капотѣ.
   И черезъ минуту Скорбянскій вышелъ въ мастерскую подъ руку съ Вѣрой Петровной. Потомъ онъ комически-торжественными шагами отправился въ переднюю и принесъ оттуда полуфунтовую коробку конфектъ.
   -- Это отъ двухъ нашихъ пламенныхъ сердецъ! Съ ангеломъ васъ, Вѣра Петровна! Вѣдь откуда притащились! Неужели вы этого не оцѣните и не дадите намъ по рюмкѣ водки? Ба, это что значитъ?-- вдругъ воскликнулъ онъ, только теперь обративъ вниманіе на то, что Бертышевъ былъ въ черномъ сюртукѣ, который старался застегнуть на всѣ пуговицы.-- Почему у тебя столь торжественный видъ? Кажется, у тебя нѣтъ начальства, которое ты обязанъ поздравлять!
   -- Ошибаетесь!-- съ нескрываемой ироніей отвѣтила за него Вѣра Петровна:-- У Владиміра есть начальство, да еще какое строгое!
   -- Я не поздравлять иду, Вѣра, ты это отлично знаешь!-- очень серьезно возразилъ Бертышевъ.
   -- Но кстати и поздравишь? Я, впрочемъ, тебя не держу! Вѣдь у меня гости, мнѣ не будетъ скучно.
   -- Да что такое? куда? Какое начальство? Какія перемѣны произошли въ вашей жизни? Вѣдь мнѣ ничего неизвѣстно!-- спрашивалъ Скорбянскій.-- Въ самомъ дѣлѣ, Вольдемаръ,-- ты взялъ какую-нибудь службу?
   -- Никакой службы... Что за глупости! Неужели я способенъ взять службу?
   -- Не вѣрьте ему, онъ на службѣ, на самой строгой службѣ...-- сказала Вѣра Петровна.
   -- Ничего не понимаю!
   -- Вѣра говоритъ глупости. Я просто взялъ работу. Пишу портретъ...
   -- Чей?
   -- Дочери Спонтанѣева.
   -- А! Вотъ такъ штука! Спонтанѣевъ! Милліонеръ, нашъ извѣстный меценатъ, Поликарпъ Спонтанѣевъ! Такъ это отлично? Можешь тысячи полторы слупить! Съ этого народа надо драть! Надѣюсь, ты не продешевилъ?
   -- Я не условливался.
   -- Простофиля! Такъ они тебя накроютъ, непремѣнно накроютъ.
   -- Какія глупости! При томъ же, согласись, что я не имѣю права говорить о цѣнѣ. Я ничѣмъ еще не выдвинулся... А Спонтанѣевъ столько дѣлаетъ для искусства...
   -- Что? Для искусства? Что же это онъ дѣлаетъ для искусства? Покупаетъ картины на выставкѣ? Галлерею устраиваетъ? И ты полагаешь, что это для искусства? Ахъ, наивная душа!.. Я никакъ не ожидалъ отъ тебя этого...
   -- Ну, не будемъ спорить, Матвѣй; я знаю твои взгляды. Мы не сойдемся...
   -- По моему,-- сказалъ Вольтовъ, до сихъ поръ стоявшій у окна и внимательно просматривавшій альбомы:-- по моему, этотъ Спонтанѣевъ приноситъ искусству вредъ.
   Бертышевъ оглянулся на него и ничего не возразилъ. Вольтовъ опять погрузился въ альбомы.
   -- Чортъ возьми, мнѣ это не нравится: мы пришли къ твоей женѣ на имянины, а ты уходишь. Эка важность -- портретъ! Кажется, могъ бы посидѣть съ нами... Портретъ подождетъ!-- говорилъ Скорбянскій.
   -- Но я вернусь черезъ два часа и застану васъ: вѣдь вы у насъ обѣдаете, конечно?
   -- Положимъ, что такъ... Но все же...
   Вѣра Петровна въ это время вышла и занялась приготовленіемъ закуски. Она никого не ждала сегодня; погода и разстояніе заставляли ее думать, что никому въ голову не придетъ тащиться такъ далеко. И тѣмъ больше она была тронута любезностью гостей.
   Она промолвила изъ другой комнаты, звеня посудой:
   -- У него не жена только имянинница!..
   -- А кто же еще?
   -- А вы спросите его...
   -- Спрашиваю тебя!-- промолвилъ Скорбянскій, обращаясь къ Бертышеву.
   -- У меня никого больше нѣтъ!-- отвѣтилъ хозяинъ.
   -- Вотъ и разбери ихъ! Э, господа, у васъ тутъ какая-то семейная моль завелась.
   -- Вотъ, вотъ, именно моль!-- говорила хозяйка.-- Распросите-ка его хорошенько.
   -- Какіе, право, пустяки!-- нѣсколько раздражаясь, сказалъ Бертышевъ.-- Это просто совпаденіе, что Вѣра Поликарповна тоже сегодня имянинница; но я вовсе не собираюсь никого поздравлять,-- я просто дѣлаю свою работу, вотъ и все.
   -- Однако ты сердишься, это дурной признакъ!-- отозвалась Вѣра Петровна.
   -- Эге! кто-то изъ васъ не правъ, господа... Ну, впрочемъ, послѣ разберемъ. А что? Водка серьезно будетъ?
   -- Идите сюда, здѣсь все готово! только пирогъ поспѣетъ минутъ черезъ десять!-- пригласила Вѣра Петровна изъ сосѣдней комнаты.
   -- А, и пирогъ? И этотъ измѣнникъ хочетъ удрать отъ пирога? Но мы не пустимъ; не пустимъ тебя, Владиміръ Николаевичъ! большинствомъ голосовъ не пустимъ. Вольтовъ -- да?
   -- Да!-- сказалъ Вольтовъ разсѣянно.
   -- Вѣра Петровна -- да?
   -- Да, да, конечно, да!
   -- Я не могу, господа; у меня краски высохнутъ...-- возразилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Э, пустое! А ты ихъ промочи... Вотъ выпьемъ съ нами и такимъ образомъ промочишь.
   -- Я выпью, только пирога ждать не могу. У меня въ два часа назначенъ сеансъ.
   Они перешли въ маленькую комнатку, гдѣ былъ накрытъ столъ. На столѣ была приготовлена уже водка и скромная закуска изъ селедки и колбасы; налили по рюмкѣ; Скорбянскій провозгласилъ здоровье Вѣры Петровны. Выпили, стали закусывать.
   -- Тебя звалъ Спонтанѣевъ въ эту пятницу?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ, обращаясь къ Скорбянскому.
   -- Посмѣлъ бы онъ меня не позвать! Вѣдь я талантъ, а онъ покровитель талантовъ; какъ же онъ смѣлъ не звать меня?-- отвѣтилъ Скорбянскій.-- А ты кланяйся ему и скажи, что я не приду.
   -- Почему же?
   -- А зачѣмъ я туда пойду? Что это за спеціально-талантливые вечера такіе? Вѣдь вотъ у него сегодня по случаю имянинъ инфанты навѣрно будетъ большой балъ, а не позвалъ онъ ни меня, ни тебя, ни Вольтова, ни прочихъ талантовъ... А позвалъ насъ въ пятницу, когда у него прилично-одѣтыхъ господъ не будетъ. Значитъ, добрые знакомые -- одно, а таланты -- другое. Онъ покровительствуетъ... Очень мнѣ нужно его покровительство... Вотъ Вольтовъ тоже талантъ и большой талантъ, не намъ съ тобой чета,-- онъ своего Еруслана когда напишетъ, такъ громъ пойдетъ не только по Россіи, а и по всей вселенной; а у него не только мастерской нѣтъ, а даже переночивать негдѣ. А Вольтову Спонтанѣевъ тоже покровительствуетъ, по пятницамъ зоветъ, поощряетъ. Вы, говоритъ, талантъ. Это у нихъ называется поощрить,-- констатировать фактъ, что, молъ, талантъ. Чортъ бы побралъ ихъ, этихъ платоническихъ покровителей таланта! По моему, покровительствуешь, такъ помогай таланту развиваться. А то что? Онъ только себѣ имя дѣлаетъ этимъ покровительствомъ. Что онъ покупаетъ картины на выставкѣ, такъ вѣдь эти картины и безъ него продали бы, -- не онъ, такъ другой. Эка важность! И картины онъ покупаетъ изъ тщеславія. Не дѣлай онъ этого, никто бы о немъ не говорилъ, такъ онъ и погибъ бы въ безвѣстности съ своими милліонами!
   -- Ты рѣшительно не правъ, Матвѣй Ивановичъ! Къ сожалѣнію, мнѣ некогда спорить съ тобой, я долженъ идти.
   -- Ты все-таки уходишь?
   -- Я не могу не пойти... Я тороплюсь окончить портретъ, потому что нужны деньги.
   -- Останься, Володя; ну, только сегодня останься!-- попросила его Вѣра Петровна.
   -- Не могу, Вѣра. Я васъ застану еще здѣсь, господа, не правда ли?
   -- Да ужь на это смѣло можешь разсчитывать.
   Владиміръ Николаевичъ торопливо началъ собираться, какъ будто боялся, чтобы его не задержали. Вѣра Петровна больше не сказала ему ни слова.
   -- Такъ кланяйся своему патрону и скажи, что талантливый беллетристъ Скорбянскій его покровительства не признаетъ и по пятницамъ украшать его салонъ не желаетъ. Такъ и скажи... Вѣдь не скажешь?
   -- Нѣтъ, не скажу, голубчикъ!-- промолвилъ Владиміръ Николаевичъ и ушелъ.
   Вѣра Петровна печально посмотрѣла ему вслѣдъ и затѣмъ вышла къ дѣтямъ, которыя требовали ее.
   Бертышевы были однолѣтки,-- обоимъ было лѣтъ по двадцати пяти; тѣмъ не менѣе, они уже около пяти лѣтъ были женаты и нажили двоихъ дѣтей. Женитьба Владиміра Николаевича почти совпала съ пріѣздомъ его въ Петербургъ. "Въ Петербургѣ я не пробовалъ быть холостымъ", говорилъ онъ по этому поводу. Художественныя наклонности привлекли его сюда. Академія манила его изъ далекой провинціи, гдѣ онъ учился въ гимназіи, учился скорѣе нетерпѣливо, чѣмъ усердно, такъ какъ его большіе успѣхи объяснялись не любовью къ наукамъ и ученію, а боязнью, какъ бы не засидѣться въ гимназіи на лишній годъ и такимъ образомъ не отдалиться отъ академіи. И во время гимназическаго ученія онъ, кое-какъ перебиваясь уроками, старательно занимался рисованіемъ.
   Способности проявились у него въ дѣтствѣ и, что всего важнѣе, не получили уродливаго направленія. У него не было учителей, никто не направлялъ его руку, никто не заложилъ въ его душу основаній, которыя подчасъ пагубно вліяютъ на всю дальнѣйшую работу. Онъ какъ-то инстинктивно чувствовалъ, что именно правдиво и что фальшиво, и не спѣша работалъ карандашомъ, не увлекаясь блестящей перспективой поскорѣе стать художникомъ, заслужить похвалы земляковъ. Въ немъ съ самыхъ малыхъ лѣтъ на ряду съ способностями жило чувство мѣры. Когда онъ думалъ о краскахъ, ему казалось, что онъ "не смѣетъ", что только академія можетъ допустить его къ этой высшей, по его мнѣнію, стадіи.
   И вотъ съ аттестатомъ зрѣлости въ рукахъ, въ то время, какъ товарищи двинулись въ разные университеты, въ техническія заведенія, онъ прибылъ прямо на Васильевскій островъ и поступилъ въ академію.
   Вѣра Петровна раньше его кончила гимназію и раньше пріѣхала въ Петербургъ. Она была уроженка того же города и ихъ романъ начался чуть ли не въ дѣтствѣ. По крайней мѣрѣ у обоихъ было такое сознаніе, что они всегда были близки. Никогда основаніемъ этого романа не была слишкомъ пылкая страсть. Они просто сжились другъ съ другомъ и не могли представить себя иначе, какъ вмѣстѣ.
   Она училась въ Петербургѣ на курсахъ; но когда пріѣхалъ Владиміръ Николаевичъ, уже не гимназистомъ, а свободнымъ студентомъ академіи, то съ ихъ стороны было самымъ простымъ дѣломъ обвѣнчаться; а тамъ пошли дѣти и курсы остались въ сторонѣ.
   И вотъ уже около пяти лѣтъ они живутъ вмѣстѣ. Сперва они помѣстились въ меблированныхъ комнатахъ въ центрѣ города. Средства у нихъ были самыя ничтожныя. Отъ родныхъ они не получали ничего, такъ такъ тѣ были бѣдны. Вѣра Петровна до пріѣзда Владиміра зарабатывала средства уроками, но теперь дѣти уже не позволяли ей этого. А Владиміръ -- безъ связей, безъ достаточныхъ знакомствъ, могъ зарабатывать лишь самыя ничтожныя средства. При томъ же, ему приходилось отвлекаться отъ своей дѣятельности и давать уроки гимназическаго курса.
   Но они боролись храбро, не унывая. Внутренняя жизнь ихъ была тихая, спокойная, разумная; это была жизнь двухъ людей, хорошо знающихъ другъ друга, привыкшихъ не только уважать другъ въ другѣ достоинства, но и извинять слабости.
   Черезъ два года Владиміръ Николаевичъ уже почувствовалъ, что академія не удовлетворяетъ его и задерживаетъ его художественное развитіе. Явились новыя знакомства, а вмѣстѣ съ ними и новыя идеи; взгляды его расширились и все это повліяло на него самымъ рѣшительнымъ образомъ. Случайно видѣлъ его работы одинъ извѣстный художникъ и сильно ободрилъ его.
   -- У васъ талантъ не академическій!-- сказалъ художникъ,-- а живой, жизненный талантъ; вы взяли уже отъ школы все, что она могла вамъ дать; теперь вашей школой могутъ быть только великія художественныя созданія, которыя вы найдете въ музеяхъ цѣлаго свѣта и, главное, сама жизнь, сама жизнь.
   Владиміръ Николаевичъ оставилъ академію и началъ работать самостоятельно. Въ это время, благодаря нѣкоторымъ знакомствамъ, ему открылся доступъ въ иллюстрированные журналы и онъ сталъ получать заказы. Обстоятельства ихъ улучшились. Они, наконецъ, могли разстаться съ ненавистными меблированными комнатами въ центрѣ города, гдѣ ихъ, въ глубинѣ души оставшихся провинціалами, страшно стѣснялъ назойливый шумъ столичной жизни, гдѣ имъ недоставало воздуха и простора. Они сняли квартиру въ отдаленномъ концѣ Васильевскаго острова, гдѣ и цѣны были доступны. Но долго, долго еще приходилось имъ перебиваться случайной работой.
   Только въ послѣднее время, въ концѣ прошлаго сезона, Бертышеву удалось выставить картинку, которая хотя для публики прошла незамѣченной, но выдвинула его среди художниковъ. О немъ стали говорить, какъ о подающемъ надежды, поощряли его къ работѣ и между прочимъ указали на него извѣстному меценату Спонтанѣеву. Картинка была куплена, меценатъ далъ ему пустяки -- двѣ сотни рублей, которыхъ хватило лишь на то, чтобы прибавить въ домѣ пару шкаповъ и нѣсколько стульевъ да купить дѣтямъ одежду. Но это окрылило Бертышева и Владиміръ Николаевичъ началъ работать съ новой энергіей. Картинка ввела его въ новый широкій кругъ знакомыхъ, дала ему пропускъ въ домъ Спонтанѣева, гдѣ каждую недѣлю собирались люди всевозможныхъ артистическихъ профессій: актеры, художники, литераторы, музыканты. А это уже былъ своего рода патентъ: въ домѣ Спонтанѣева бывали только таланты. Тутъ завязались новыя связи и будущее уже представлялось Владиміру Николаевичу въ розовомъ свѣтѣ.
   А теперь, когда начался сезонъ, ему оказали высшее довѣріе и поручили писать портретъ Вѣры Поликарповны. Можетъ быть, его хотѣли только поддержать деликатнымъ образомъ, а можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ его кисть считали интересной. Во всякомъ случаѣ въ извѣстномъ тѣсномъ кругу и это имѣло значеніе. На Владиміра Николаевича уже смотрѣли, какъ на настоящаго художника. Онъ отдался этой работѣ, разсчитывая выставить портретъ весной и думалъ, что съ этой выставкой будетъ связана полная перемѣна въ его матеріальномъ положеніи. Онъ говорилъ Вѣрѣ Петровнѣ.
   -- Увидишь, Вѣра, послѣ этой выставки у насъ начнется новая жизнь. Бороться хорошо, благородно, вызвышенно, но, знаешь, меня ужъ начинаетъ утомлять эта борьба. Вѣдь бороться-то приходится все изъ пустяковъ, изъ-за мелочей. Бороться не за что-нибудь высокое, а за фунтъ мяса и хлѣба, за пару сапогъ. Бороться я хотѣлъ бы всю жизнь, потому что въ этомъ и состоитъ жизнь,-- въ борьбѣ, вѣчной, неустанной борьбѣ, но за нѣчто такое, за что можно душу положить!
   Пока Вѣра Петровна возилась съ дѣтьми, Скорбянскій выпилъ еще одну рюмку водки, а затѣмъ сталъ мирно ждать хозяйку и пирогъ. Вольтовъ, наскоро закусивъ, опять перешелъ въ большую комнату и усердно досматривалъ альбомы. Это были толстыя тетради въ сѣрыхъ парусиновыхъ папкахъ. Въ нихъ безпорядочно были набросаны легкіе, почти всегда незаконченные эскизы карандашемъ. И вотъ отъ нихъ-то Вольтовъ не могъ оторвать глазъ.
   -- Что ты тамъ нашелъ любопытнаго?-- спросилъ его Скорбянскій, сидя еще за столомъ.
   -- Много, очень много! Погляди, если у тебя есть глаза!-- отвѣтилъ Вольтовъ.
   -- Да вѣдь для вашего искусства надо имѣть особые глаза!-- сказалъ Скорбянскій и затѣмъ подошелъ къ окну, гдѣ лежали альбомы.-- Ну, въ чемъ же, тутъ вся соль?
   -- Не видишь? Вотъ присмотрись-ка къ этому мальчику, что сидитъ на тумбѣ.
   -- Ну, сидитъ на тумбѣ. Отлично сидитъ онъ на тумбѣ! Великолѣпно сидитъ! Что же изъ этого?
   -- Отлично, говоришь? Естественно? А?
   -- Какъ живой. Ну, такъ что же?
   -- Ты самъ говоришь -- какъ живой?-- переспросилъ Вольтовъ.
   -- Совершенно такъ, достопочтенный паръ!
   -- Вотъ то-то и есть! Ты -- публика, ты вѣдь на картинѣ видишь, что сидитъ на тумбѣ живой мальчикъ и сидитъ онъ, какъ живой, и тебѣ ничего,-- потому что это очень простая вещь и ты не понимаешь, что оттого-то именно, что это чрезвычайно простая вещь, ее и трудно изобразить живо и правдиво. Короля на тронѣ, окруженнаго свитой въ блестящихъ нарядахъ, гораздо легче изобразить, чѣмъ мальчика, сидящаго на тумбѣ. Понимаешь ли ты?
   -- Почему же, о горделивый духъ, ты думаешь, что я этого не понимаю? Очень даже хорошо понимаю, потому что то же самое испытываю и въ нашемъ словесномъ искусствѣ! Нѣтъ ничего труднѣе, какъ описать простое, обыденное состояніе души. Звѣрское убійство, или тамъ самоотравленіе посредствомъ синильной кислоты всякій репортеръ опишетъ, и ничего, довольно живо выходитъ,-- потому что тутъ яркія краски сами лѣзутъ всякому въ глаза... А вотъ опиши-ка, какъ старуха-нищая потеряла копѣйку серебромъ и это сдѣлало ее несчастной на цѣлую недѣлю, -- такъ пусть-ка попробуетъ сдѣлать это хоть самый расталантливый репортеръ! Вотъ тутъ-то и нуженъ талантъ!
   -- Да, да, нуженъ талантъ... И есть онъ тутъ, много его тутъ, въ этихъ альбомахъ, и это такъ и пропадетъ ни за что. Развратится и погибнетъ!
   -- Да полно тебѣ мрачно пророчествовать, о злой духъ, о ядовитый паръ, исполненный губительныхъ міазмовъ! Съ чего это ты такъ? Чего ради ему гибнуть? Онъ только вотъ процвѣтать началъ, а ты:-- погибнетъ!
   -- Процвѣтать! Это что жъ, съ портрета Вѣры Поликарповны процвѣтаніе его начнется?
   -- Ну, это между прочимъ. Если ему хорошо заплатятъ да портретъ выйдетъ удаченъ, его замѣтятъ, станутъ давать заказы...
   -- Да при чемъ же здѣсь искусство, скажи, пожалуйста? Вѣдь искусствомъ нельзя же называть умѣнье писать, технику, способность улавливать сходство! Искусство, -- говорилъ Вольтбвъ, очевидно, увлекаясь своими словами, и лицо его при этомъ оживилось, а глаза засіяли какимъ-то страннымъ свѣтомъ,-- искусство должно имѣть передъ собой живую одухотворенную высокую цѣль, во имя которой оно творитъ...
   -- Но развѣ въ портретѣ, мой другъ, не можетъ быть творчества?
   -- О, старая сказка, которую выдумали старые жрецы искусства! Портретъ можно написать хорошо и дурно, бездарно и талантливо,-- такъ что же изъ этого? Гдѣ же здѣсь творчество? Во имя чего, во имя какой идеи это творчество?
   -- Во имя искусства, чортъ возьми!
   -- Творить во имя искусства! Вотъ фраза, которой уже много лѣтъ пробавляются большіе и малые художники. Воду пьютъ для утоленія жажды, хлѣбъ ѣдятъ для утоленія голода, спятъ для возстановленія силъ, науку разрабатываютъ для расширенія ума, для улучшенія жизни; во всякой дѣятельности есть внѣшняя цѣль, соединяющая ее съ жизнью, только въ искусствѣ цѣль -- само искусство...
   -- Ну, хорошо. Ты не признаешь портретовъ; но онъ пишетъ и картины.
   -- Какія это картины? Можетъ быть, эта?-- онъ указалъ на небольшой холстъ безъ рамки, на которомъ была изображена пріемная важнаго сановника.-- Или эта?-- онъ показалъ на другую картинку, совсѣмъ маленькую, гдѣ, въ видѣ этюда, была набросана фигура студента, погруженнаго въ лекціи передъ экзаменомъ.-- Все это превосходно написано, живо, естественно, ярко, характерно! Но какая цѣль?
   -- Постой, постой! Уже я тебя перестаю понимать. Объяснись, мой другъ, объяснись.
   -- Господа, пирогъ простынетъ!-- позвала ихъ изъ сосѣдней комнаты Вѣра Петровна.
   -- А, пирогъ! Но, знаете, Вѣра Петровна, этотъ длинный господинъ такія здѣсь вещи проповѣдуетъ, что едва ли и пирогъ можетъ примирить меня съ нимъ.
   -- Это Вольтовъ?
   -- Да кто же другой? Онъ, творецъ Еруслана,-- въ будущемъ, впрочемъ. Онъ весь еще въ будущемъ Однако, пойдемъ, ибо пирогу стынуть не подобаетъ...
   Пирогъ оказался чуднымъ, необыкновеннымъ пирогомъ, изъ котораго подымался ароматный паръ. Скорбянскій ѣлъ его, хвалилъ и въ то же время обращался къ Вольтову:-- ну-съ, объясните, господинъ Вольтовъ, что вы собственно хотите сказать? Не полагаете ли вы, что, минуя вашего Еруслана, въ искуствѣ ничего создать невозможно?
   -- А что такое Ерусланъ?-- спросила Вѣра Петровна.
   -- Пусть-ка онъ вамъ объяснитъ. Да ты выпей передъ пирогомъ-то, тогда и объяснительныя способности у тебя обострятся.
   Вольтовъ выпилъ. Это была третья рюмка, а пилъ онъ вообще мало. Поэтому въ самомъ дѣлѣ щеки у него покраснѣли и глаза загорѣлись.
   -- Ерусланъ, это -- народный герой. Я задумалъ рядъ картинъ -- и это цѣль моей жизни, это должно наполнить всю мою жизнь... Рядъ картинъ, въ которыхъ героемъ явится Ерусланъ Лазаревичъ.
   -- Зачѣмъ же это?-- очевидно, не понимая, промолвила Вѣра Петровна.
   -- Зачѣмъ? А затѣмъ, чтобы мои картины смотрѣлъ народъ, простой народъ,-- мужикъ, извозчикъ, дровосѣкъ, носильщикъ,-- смотрѣлъ и понималъ. Онъ Еруслана знаетъ и понимаетъ, онъ и меня черезъ Еруслана пойметъ. Я хочу говорить не съ кучкой утонченныхъ любителей изящныхъ искусствъ,-- мнѣ до нихъ нѣтъ никакого дѣла. Среди нихъ я не желаю пропагандировать никакихъ идей, потому что они прекрасно знаютъ всякія идеи и привыкли къ нимъ, какъ кочегаръ привыкъ къ нестерпимому жару отъ печки, который всякаго другого способенъ убить. Я хочу говорить съ народомъ языкомъ, который онъ понимаетъ. Вотъ эти всѣ пріемныя у важнаго сановника, студенты, готовящіеся къ экзамену, это -- для народа китайскій языкъ. Ну, хорошо, пусть даже не народъ, а интеллигентъ смотритъ на этого студента, смотритъ часъ, смотритъ другой,-- что же изъ этого? Прекрасно написано, великолѣпно написано! Честь и слава автору! Дать ему медаль, купить у него картину, заплатить большія деньги, великолѣпно! Но что же у него въ душѣ-то остается? Ровно ничего. Пріятное впечатлѣніе и только. Такъ для пріятнаго впечатлѣнія не стоитъ писать картинъ. Для этого просто достаточно взять прохладную или теплую ванну,-- кто какъ любитъ. Надо, чтобъ картина подымала зрителя на версту надъ землей, чтобъ онъ отошелъ отъ нея перерожденный, если не весь, то хоть маленькой частицей своей души... Такъ надо писать картину, такъ надо писать книгу, такъ надо писать симфонію, все такъ надо писать, все такъ надо творить въ искусствѣ. А если кто не можетъ, не хочетъ, не умѣетъ такъ писать, то не надо вовсе; тотъ займись другимъ дѣломъ: торгуй, служи, что хочешь...
   -- Ого! Вотъ ты какъ! Вѣра Петровна, а вѣдь это благородно, то, что онъ говоритъ. Какъ вы находите, а?
   Вѣра Петровна смотрѣла грустно и нѣсколько разсѣянно. Отсутствіе Владиміра Николаевича за столомъ, въ то время, какъ былъ поданъ ея имянинный пирогъ, почему-то въ этотъ разъ чувствовалось ею очень больно. Можетъ быть, она не хотѣла признаться себѣ въ истинѣ и объясняла это простой неловкостью передъ гостями, которые пришли издалека, а хозяинъ ушелъ. Но, кажется, истина была въ томъ, что въ домѣ, куда онъ ушелъ, была тоже имянинница. Она въ этомъ не сознавалась даже самой себѣ.
   Она не отвѣтила на вопросъ Скорбянскаго, а вмѣсто этого спросила:
   -- Вы видѣли Вѣру Поликарповну?
   -- Спонтанѣеву? Ну какъ же! Имѣлъ счастье бесѣдовать съ нею о русской литературѣ.
   -- Она красива?
   -- Какъ вамъ сказать?.. Если бы меня одѣть у перваго портного, да все, знаете, въ шелковыя ткани первыхъ сортовъ -- французскія да англійскія, такъ и я былъ бы красивъ. Ничего себѣ. Здорова, очень здорова. Голосъ звонкій, щеки румяныя; впрочемъ, не очень, въ мѣру, какъ слѣдуетъ!
   -- Я слышала, что она очень умна.
   -- Гм... Опять же вамъ скажу: есть у малороссовъ поговорка: и дурень кашу сваритъ, если ему дать сала, да муки, да пшена, да соли, да перцу... И разсудите, какъ же ей не быть умной, когда надъ ея головой всячески работали и профессора, и поэты, и всякихъ умныхъ спеціальностей люди, которымъ денегъ платили, сколько угодно? Она всему училась: и математикѣ, и астрономіи, и философіи, и археологіи... Ну, словомъ, всему, чему хотите. Тутъ, знаете, и корова, если ее всему этому научить, стала бы умной. А что вамъ до ея ума? У васъ свой есть.
   -- Я глупая!
   -- Ну, вотъ еще -- одна новость. Въ первый разъ слышу такое признаніе. Что же, была экспертиза? А? Кто же экспертъ?
   -- Нѣтъ, экспертизы не было, а только я глупая, глупая!
   -- Гм... И давно это?
   -- Нѣтъ, не очень. Прежде со мной можно было говорить о чемъ угодно, а теперь я ужъ не удовлетворяю... того не понимаю, этого. Это для меня слишкомъ отвлеченно, то слишкомъ символично, словомъ... Я глупа стала...
   -- Э, ну васъ... Не хочу даже понимать, на что вы намекаете. Это -- настроеніе, не больше; имянинное настроеніе... Давайте вотъ лучше выпьемъ вишневки за ваше здоровье. А вы вотъ что, Вѣра Петровна, -- у васъ, кажется, есть свободный уголъ въ той комнаткѣ, что направо?
   -- Есть!-- отвѣтила Вѣра Петровна, взявъ себя въ руки и внутренно укоряя себя за только-что брошенные намеки, которые въ сущности и ей казались неосновательными.
   -- Ну, такъ вотъ: пріютите на недѣльку нашего друга, Вольтова. Онъ вѣдь паръ и немного мѣста займетъ. А тамъ, можетъ быть, судьба пошлетъ ему работу...
   -- Съ удовольствіемъ, Григорій Михайловичъ!-- сказала она, обращаясь прямо къ Вольтову, -- только вамъ далеко будетъ ходить.
   -- Да ему ходить-то некуда! Какъ только станетъ куда ходитъ, такъ онъ сейчасъ въ тѣ мѣста и переѣдетъ.
   Вольтовъ смутился, но въ сущности былъ доволенъ. Послѣднія двѣ недѣли его положеніе было отвратительное и онъ измучился въ поискахъ занятій и въ войнѣ съ квартирной хозяйкой, которая не принимала никакихъ резоновъ.
   Вѣра Петровна спросила Скорбянскаго о его домашнихъ дѣлахъ. Онъ затянулъ длинный разсказъ, сущность котораго сводилась къ тому, что дѣла его очень плохи; но это надо было выводить изъ разсказа, а передавалъ онъ все это въ такой веселой формѣ, какъ будто жизнь его была веселымъ водевилемъ. Въ дѣйствительности вся жизнь Скорбянскаго, у котораго на плечахъ была огромная семья, состоявшая не столько изъ его собственныхъ дѣтей, сколько изъ родственниковъ восходящихъ линій -- его и жены -- была очень тяжела. Онъ всѣхъ кормилъ своимъ перомъ и никому не жаловался и перо это скрипѣло въ его рукахъ такъ же, какъ и его спина. У него было имя талантливаго беллетриста, но это имя заработалъ онъ однажды, лѣтъ десять тому назадъ, когда работалъ еще свободно, тогда ему удалось дѣйствительно создать нѣчто значительное. Послѣ того, въ продолженіе многихъ лѣтъ, талантъ его вспыхивалъ изрѣдка. А большею частью въ его работахъ были только занимательность, умъ и удобочитаемость. "Что вы теперь пишете, Матвѣй Ивановичъ?" спрашивали его знакомые, большею частью машинально, такъ какъ такимъ образомъ принято спрашивать, когда встрѣчаешь писателя или художника.-- "Зарабатываю свой хлѣбъ!" отвѣчалъ на это Скорбянскій и больше не распространялся на эту тему.
   И вообще не любилъ онъ говорить о своемъ писательствѣ. Его всегда огорчало, когда налаживалась эта гема. Онъ говорилъ: "пріятно поговорить о своихъ твореніяхъ, когда творишь свободно, подъ вліяніемъ неудержимой силы вдохновенія, которая влечетъ и пригвождаетъ тебя къ столу. Но когда работаешь, чтобъ заработать хлѣбъ, когда неудержимая сила есть сила нужды, необходимости, когда вдохновляетъ тебя забота о томъ, что надо платить за сына въ гимназію, а дочкѣ купить шляпку,-- то такой разговоръ мучителенъ "...
   Но никогда бодрость духа не покидала его. Всѣ свои невзгоды онъ и для себя самого и для другихъ, когда случалось говорить о нихъ, облекалъ въ такую форму, что и ему самому, и другимъ становилось весело.
   Вѣра Петровна любила, когда Скорбянскій приходилъ къ нимъ. Если это случалось въ тяжелые дни, онъ разгонялъ всякую грусть, и то, что за минуту передъ этимъ представлялось невыносимо тяжелымъ, начинало казаться ничтожнымъ препятствіемъ.
   Но на этотъ разъ она слушала его разсѣянно. Ея свѣтлые глаза смотрѣли въ неопредѣленное пространство, на всемъ лицѣ легла печать грусти и она казалась гораздо старше своихъ лѣтъ. Вообще, у нея было странное лицо: когда ей было весело и она смѣялась, оно казалось молодымъ, почти дѣтскимъ. Но какъ только радостное настроеніе покидало ее, тотчасъ она становилась старше на десять лѣтъ. Это было тѣмъ болѣе странно, что не было на этомъ лицѣ ни складокъ, ни морщинъ; только углы рта какъ-то опускались, подъ глазами выступала синева, носъ казался длиннѣе и во всемъ лицѣ появлялось выраженіе унынія; отъ нея вѣяло многолѣтнимъ опытомъ, котораго у нея въ сущности не было.
   Скорбянскій все говорилъ, говорилъ. Онъ разсказалъ и о дочери, которая должна была не ходить въ гимназію, такъ какъ нельзя было заплатить за ученіе, и о сынѣ, у котораго вышелъ непріятный эпизодъ съ инспекторомъ, и о болѣзни жены, и о нянькѣ, напоившей въ порывѣ усердія грудного младенца вишневкой... Онъ весь состоялъ изъ семейныхъ заботъ. При томъ же онъ страстно любилъ свою семью и жилъ для нея. И только послѣ получасового разсказа онъ замѣтилъ, что глаза ея, какъ и мысли, заняты чѣмъ-то совсѣмъ другимъ.
   -- Э, да вы, кажется, меня и не слушаете!-- промолвилъ онъ. Она улыбнулась, точно сквозь сонъ.
   -- Нѣтъ, я слушаю, только... Простите, недостаточно внимательно.
   -- О чемъ же вы думаете?
   -- Такъ... Ничего особеннаго... Пустое.
   Скорбянскій взглянулъ на нее и не повѣрилъ.
   А она думала о томъ, о чемъ прежде никогда мысль не приходила ей въ голову и что въ послѣднее время часто, слишкомъ часто дѣлалось предметомъ ея думъ. Она думала о томъ, что теперь у нихъ въ домѣ не хватаетъ чего-то значительнаго, чего-то тонкаго, незамѣтнаго, но тѣмъ не менѣе ужасно важнаго, отчего прежде жизнь казалась прекрасной,-- и въ то же время явилось что-то новое, тоже, повидимому, незамѣтное и ничтожное, настолько ничтожное, что никто, кромѣ ея самой, не въ состояніи его замѣтить, но тяжелое, мрачное, по временамъ убивающее всю храбрость, съ которой она до сихъ поръ боролась съ жизнью.
   Было больше четырехъ часовъ, когда раздался звонокъ. Вѣра Петровна вздрогнула, но не двинулась съ мѣста, не пошла въ переднюю встрѣтить пришедшаго. Ей почему-то казалось, что во взглядѣ его она прочитаетъ нѣчто такое, что испортитъ ей остальной день.
   

II.

   Огромный домъ Спонтанѣева былъ извѣстенъ большимъ количествомъ квартиръ и жильцовъ. Довольно угрюмо смотрѣлъ онъ на улицу своими многочисленными окнами стараго фасона, безъ карнизовъ, со множествомъ стеколъ. Выкрашенный въ свѣтло-коричневую краску, онъ отличался отъ другихъ домовъ на Офицерской улицѣ, невдалекѣ отъ опернаго театра. Населяли его большею частью люди средняго достатка, находя въ немъ и большія удобства, и сравнительно недорогія цѣны.
   Купивъ старый домъ, Спонтанѣевъ передѣлалъ его внутри, согласно всѣмъ доступнымъ старому дому современнымъ требованіямъ, но внѣшней стороны не коснулся. Но жильцы знали, какими преимуществами обладаетъ этотъ домъ и держались его, а когда освобождалась квартира, брали ее съ бою.
   Но самъ Спонтанѣевъ не жилъ въ этомъ домѣ. Для себя онъ выстроилъ двухъ-этажный особнякъ, красивый веселый домикъ, стоявшій рядомъ съ большимъ, и занималъ его весь.
   Въ этотъ день, около двухъ часовъ дня, когда Владиміръ Николаевичъ приблизился къ дому на извозчикѣ, который везъ его убійственно долго, стояло нѣсколько каретъ. "Значитъ, въ самомъ дѣлѣ у нихъ гости,-- подумалъ онъ,-- а можетъ быть, мнѣ и не слѣдовало пріѣзжать?"
   Но этотъ вопросъ былъ возбужденъ не сегодня. Вчера еще послѣ сеанса онъ спросилъ Вѣру Поликарповну, не будетъ ли она слишкомъ занята сегодня?
   -- Чѣмъ?-- съ удивленіемъ спросила она.
   -- Вѣдь вы же завтра имянинница.
   -- Развѣ это занятіе?
   -- Конечно, нѣтъ, но къ вамъ, вѣроятно, пріѣдутъ...
   -- Я извинюсь. Во всякомъ случаѣ, вы будете работать, сколько вамъ надо. Нѣтъ, нѣтъ, я хочу видѣть васъ завтра!
   -- Въ такомъ случаѣ я приду; я непремѣнно приду.
   И вотъ онъ пріѣхалъ. У швейцара былъ необыкновенно торжественный видъ. Это проявлялось не въ одеждѣ, которая всегда была у него праздничная, а въ выраженіи лица. Лицо это сіяло.
   -- У васъ гости?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Гости-съ. Собственно поздравить пріѣхали... А настоящіе гости будутъ вечеромъ. У насъ имянинница!
   Владиміръ Николаевичъ поднялся по широкой, отлогой мраморной лѣстницѣ, устланной ковромъ, во второй этажъ, и пошелъ направо, гдѣ былъ большой залъ съ роялемъ и двумя рядами стульевъ, уставленныхъ вдоль стѣнъ. Здѣсь каждую пятницу лучшіе артисты играли и пѣли. Рядомъ была тоже большая комната, нѣчто вродѣ гостиной. Здѣсь стоялъ мольбертъ, такъ какъ комната временно была превращена въ мастерскую. Онъ писалъ въ ней портретъ Вѣры Поликарповны.
   Теперь въ обѣихъ комнатахъ не было ни души и сюда не долеталъ ни одинъ звукъ. Спонтанѣевы жили на другой половинѣ, а отчасти въ нижнемъ этажѣ. Эти же комнаты оживлялись только по пятницамъ и то лишь до полуночи, когда все общество спускалось внизъ, гдѣ помѣщалась столовая. Тамъ, за обильнымъ ужиномъ съ хорошимъ виномъ, засиживались часовъ до трехъ.
   Стѣны были увѣшаны картинами, изъ которыхъ каждую хорошо зналъ Владиміръ Николаевичъ, зналъ ея автора, исторію и сколько она была заплачена. Большею частью это были шедевры русскаго искусства, такъ какъ Спонтанѣевъ не пропускалъ ни одной выставки, чтобы не купить на ней нѣсколько выдающихся вещей.
   Въ той комнатѣ, гдѣ стоялъ теперь мольбертъ, двѣ стѣны были заняты тяжелыми шкапами, наполненными книгами. Корешки чудныхъ переплетовъ выглядывали сквозь стеклянныя дверцы. Не мало здѣсь было обертокъ съ посвященіями отъ самихъ авторовъ.
   При входѣ въ эту часть квартиры, гостя охватывало какое-то чувство уваженія къ художественному и литературному вкусу хозяина, такъ какъ все говорило здѣсь объ этомъ вкусѣ. И картины и книги были интересны, тѣ и другія останавливали на себѣ вниманіе.
   Была еще одна комната, сравнительно небольшая, съ круглымъ столомъ посрединѣ, съ мягкими диванами по стѣнамъ. Столъ былъ заваленъ журналами и газетами. Сюда по пятницамъ заходили тѣ, кому надоѣдало слушать музыку и художественно-литературные споры. Здѣсь читали газеты и курили.
   Владиміръ Николаевичъ осмотрѣлъ кисти, приготовилъ краски и затѣмъ приподнялъ легкое покрывало, висѣвшее надъ его работой. Это былъ небольшой холстъ, меньше аршина въ длину и ширину. Судя по тому, что уже теперь было на немъ изображено, можно было думать, что портретъ будетъ нѣсколько фантастическій. Голова была набросана эскизными мазками, сходство замѣчалось только въ глазахъ -- свѣтлыхъ, веселыхъ, ясныхъ, но чуть-чуть неспокойныхъ, да въ овалѣ лица. Носъ также уже былъ намѣченъ; золотистые волосы вздымались высокой капризной прической, ротъ и подбородокъ еще утопали въ туманѣ неопредѣленныхъ красокъ. Словомъ, портретъ былъ въ той стадіи, когда о немъ еще нельзя было судить.
   Владиміру Николаевичу пришла въ голову мысль: ловко ли съ его стороны то, что онъ пошелъ сюда, а не налѣво, чтобы поздравить имянинницу? Вѣдь въ сущности онъ долженъ былъ это сдѣлать. Вѣдь онъ бывалъ въ домѣ не только по пятницамъ; нерѣдко послѣ работы его приглашали внизъ на чашку чаю. Въ концѣ концовъ это просто невѣжливо, и онъ уже готовъ былъ идти туда, но вдругъ явилась новая мысль. "Однако, я сказалъ Вѣрѣ, что никого не собираюсь поздравлять! " и эта мысль удержала его.
   Если она придетъ сюда, какъ обѣщала вчера, то тогда онъ можетъ между прочимъ и поздравить ее. Но ходить спеціально за этимъ онъ не долженъ. Почему въ самомъ дѣлѣ? Если бы не было этой работы, онъ не пришелъ бы сюда вовсе. Знакомство ихъ слишкомъ невелико еще и слишкомъ неровны ихъ положенія. И онъ остался.
   Онъ надавилъ пуговку звонка, явился лакей -- съ такимъ же сіяющимъ видомъ, какой былъ у швейцара. Очевидно, въ этомъ домѣ всѣ чувствовали себя сегодня имянинниками.
   -- Пожалуйста, узнайте у Вѣры Поликарповны, будемъ ли мы сегодня работать? сказалъ онъ лакею.
   -- Онѣ просили доложить, когда вы придете!-- отвѣтилъ тотъ.
   -- Ну, тѣмъ лучше. Такъ скажите!
   Лакей ушелъ. "Вотъ, значитъ, я сдѣлалъ хорошо, что остался здѣсь", подумалъ Бертышевъ. "Если она велѣла доложить о моемъ приходѣ сюда, значитъ -- у нея не было даже мысли о томъ, что я могу придти туда. Въ сущности Матвѣй отчасти правъ. Это какое-то спеціально пятничное знакомство. Тамъ у него гости, настоящіе гости, а здѣсь покровительствуемые таланты. Онъ и домъ, очевидно, строилъ съ такимъ разсчетомъ, чтобы эти двѣ половины никогда между собой не смѣшивались. Впрочемъ, это до меня въ настоящую минуту не касается. Я приглашенъ работать и работаю, вотъ и все".
   Онъ въ сотый разъ внимательно разсматривалъ картины, висѣвшія на стѣнахъ. Здѣсь уже были у него свои любимцы, но были и такія, которыхъ онъ не признавалъ и никогда не подымалъ на нихъ глазъ.
   Послышались легкіе шаги и шорохъ платья. Владиміръ Николаевичъ почувствовалъ, что чуть замѣтная краска прилила къ его щекамъ. Онъ повернулъ голову къ двери и издали разглядѣлъ, что Вѣра Поликарповна была въ той же кофточкѣ, которая такъ шла къ ней и въ которой она всегда являлась для портрета. И ея свѣтло-золотистые волосы были подхвачены кверху, какъ онъ писалъ ихъ. Значитъ, она готовилась къ сеансу.
   Она быстро подошла къ нему,-- стройная, гибкая, радостная, сіяющая. Довольство, ничѣмъ не смущаемое, полное, безконечное довольство свѣтилось въ ея глазахъ, во всемъ ея лицѣ, въ походкѣ, въ движеніяхъ, въ голосѣ, которымъ она привѣтствовала его.
   -- Я виновата передъ вами -- заставила васъ ждать...
   Она крѣпко пожала его руку.
   -- Но вы имянинница, значитъ -- вамъ все прощается; поздравляю!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Спасибо. Пойдемте работать. Я у васъ украла двадцать минутъ.
   Она произнесла это чрезвычайно просто и направилась въ мастерскую.
   -- Но вы, можетъ быть, должны быть тамъ?-- промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.-- У васъ гости!
   -- Можетъ быть, и должна, но буду здѣсь.
   -- Вы жертвуете собой для искусства?-- полушутя замѣтилъ онъ.
   -- Для тщеславія, вы хотите сказать? Мнѣ хочется, чтобъ вы поскорѣе кончили портретъ, чтобы онъ былъ удаченъ, чтобы онъ былъ блестящъ... Я хочу видѣть его на выставкѣ, то-есть, хочу себя видѣть на выставкѣ... Я знаю, что это тщеславіе самаго невысокаго сорта, но я такъ чувствую и говорю вамъ.
   Она уже заняла свое обычное мѣсто въ креслѣ и слегка приподняла голову. Это была ея поза, которую она уже знала отлично. Бертышеву почти не приходилось дѣлать поправокъ.
   -- Я хорошо сижу?-- спросила она.
   -- Какъ всегда -- образцово!
   -- Я хорошая натурщица? не правда ли?
   -- На рѣдкость!
   -- Слава Богу, у меня отыскался хоть одинъ талантъ!
   -- Только одинъ?
   -- Только одинъ, Владиміръ Николаевичъ. Развѣ это неправда? У меня больше никакихъ талантовъ нѣтъ. Это было бы ничего, если бы я жила въ обыкновенной обстановкѣ, но у насъ домъ особенный. Эти стѣны видѣли такое множество талантовъ, что имъ, должно быть, нестерпимо скучно смотрѣть на такую вотъ бѣдную посредственность, какъ я.
   -- Я этого не нахожу.
   -- Я хотѣла бы, чтобы вы скорѣе были пристрастны, чѣмъ неискренни.
   Владиміръ Николаевичъ началъ писать и ни слова не сказалъ на это. Но Вѣра Поликарповна не могла молчать во время сеанса. Она еще до начала ихъ работы выговорила себѣ право болтать.
   -- Вы не находите, Владиміръ Николаевичъ, что мой сегодняшній видъ не подходитъ къ общему тону портрета?-- спросила она.
   -- А что? Я пишу волосы и потому этого не замѣчаю...
   -- Но вы не находите?
   -- До сихъ поръ -- нѣтъ.
   -- Вы совсѣмъ не обращаете вниманія на натуру...
   Онъ отошелъ отъ мольберта и внимательно взглянулъ на нее.
   -- Да, есть что-то новое. И знаете что?
   -- Скажите...
   -- Нѣтъ, я не скажу... Это не совсѣмъ-то.
   Она разсмѣялась.
   -- Какъ глубоко сказано: "Это не совсѣмъ-то"... Но все-таки, Владиміръ Николаевичъ, надо сказать, что именно это и что именно то... И вы скажете...
   -- Вы думаете, что непремѣнно скажу?
   -- Непремѣнно скажете, потому что иначе я буду думать, что вы нашли во мнѣ что-то отталкивающее и некрасивое...
   -- Боже сохрани! Вы просто хотите меня поймать.
   -- Нѣтъ, я просто хочу, чтобъ вы сказали...
   -- Да видите ли... Когда я вошелъ сегодня сюда, то первое, что встрѣтилъ, это какое-то сіяніе на лицѣ швейцара; потомъ сюда пришелъ Иванъ и у него было тоже сіяніе... Теперь...
   -- Ахъ, и у меня такое же сіяніе! Нечего сказать, это очень любезно съ вашей стороны.
   -- Но я же сказалъ: это не совсѣмъ то...
   -- По крайней мѣрѣ хоть не совсѣмъ, но постарайтесь же опредѣлить, что это. Ужь я теперь не могу успокоиться. Мнѣ все будетъ казаться, что швейцаръ, Иванъ и я проникнуты одинаковымъ чувствомъ; а это, согласитесь, не особенно лестно. Однако пишите, я не хочу вамъ мѣшать.
   -- Нѣтъ,-- сказалъ Бертышевъ, опять принимаясь за работу,-- я думаю, что разница здѣсь существенная. Вы сами испытываете чувство радости, потому что вы имянинница, героиня праздника, а швейцаръ и Иванъ, какъ вѣрные слуги, только отражаютъ вашу радость на своихъ лицахъ.
   -- Ха, ха, ха! это и хорошо, и зло. А я въ самомъ дѣлѣ испытываю чувство дѣтской радости.
   -- Потому что имянинница?
   -- Нѣтъ; но причина моей радости зависитъ отъ того, что я имянинница.
   -- Вамъ подарили новую куклу?
   -- Вотъ какъ! Вы уже болѣе, чѣмъ злы, и это меня огорчаетъ...
   -- Въ такомъ случаѣ простите.
   -- Взгляните, пожалуйста, на меня!-- промолвила Вѣра Поликарповна, нѣсколько секундъ помолчавъ.
   -- Смотрю!-- отвѣтилъ Бертышевъ, и дѣйствительно нѣсколько отклонился отъ мольберта и смотрѣлъ на нее.
   -- Вы видите, что меня это огорчило?
   -- Кажется. У васъ глаза затуманились.
   -- И это хорошо?
   -- Нѣтъ, не хорошо. И я...
   -- Ну?
   -- И я жалѣю и больше не буду.
   Она засмѣялась. Ея лицо опять просвѣтлѣло.
   -- Но вы, кажется, не хотите знать причину моей дикой радости?-- промолвила она.
   -- Я не имѣю права спрашивать объ этомъ, Вѣра Поликарповна.
   -- Я даю вамъ это право, Владиміръ Николаевичъ.
   -- Въ такомъ случаѣ я спрашиваю...
   -- Но знайте, что я скажу это только вамъ...
   Въ ея голосѣ почуялось для него что-то серьезное. Онъ замѣчалъ и прежде, что это иногда съ ней бывало. Среди веселой болтовни, которая, какъ казалось, не имѣла другой цѣли, какъ пріятно провести время позировки, вдругъ какая-нибудь фраза, какое-нибудь слово, относившееся къ нему, прозвучитъ такъ, что надолго потомъ остается въ душѣ. Это и прежде всякій разъ производило на него какое-то тревожное дѣйствіе.
   -- Слушайте,-- сказала она,-- сегодня я стала богата.
   -- Вы? Но когда же вы были бѣдны?
   -- Всегда. Это мой отецъ былъ богатъ. Мнѣ дѣлали все, что было нужно для меня, дѣлали мнѣ лично,-- одѣвали, учили, доставляли всевозможныя удовольствія. Но мои желанія, желанія, касающіяся остального міра, а не меня, я сама, безъ вмѣшательства другихъ, не могла осуществлять. Я не знаю, какъ вамъ объяснить это. Ну, вотъ, напримѣръ, недавно, ко мнѣ пришла одна дѣвушка,-- ей надо было выходить замужъ, но не хватало тамъ на что-то денегъ и она просила всего триста рублей. Мнѣ захотѣлось помочь ей и я сказала отцу. Отецъ мой добръ, вы знаете,-- онъ не скупъ, но... Все-таки вышла цѣлая исторія. Къ ней послали Погосскаго -- знаете, секретарь у отца -- разузнать, правда ли, что она нуждается и разслѣдовать, какъ и въ чемъ нуждается. Тотъ собралъ справки, сдѣлалъ какія-то выкладки и доказалъ, что ей довольно дать полтораста; ей и выдали полтораста. Это навѣрно было ей непріятно. Вы понимаете, что это уже не я сдѣлала. Впрочемъ, она все-таки была довольна; можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ ей было достаточно полтораста. Ну, однимъ словомъ, вы видите разницу. А теперь я сама буду все дѣлать. Какъ мнѣ захочется, такъ и будетъ.
   -- Какимъ же образомъ?
   -- Отецъ подарилъ мнѣ сегодня сто тысячъ въ мое полное распоряженіе. Но не на мои нужды, а на мои желанія... Правда, это хорошо?
   -- Это хорошо. Конечно, это хорошо...
   -- И я хочу васъ привлечь...
   -- Куда? зачѣмъ?
   -- Чего же вы испугались? Я хочу всегда съ вами совѣтоваться, понимаете? Я даю вамъ слово -- безъ вашего совѣта не истратить ни одной копѣйки.
   -- Вѣра Поликарповна, знаете... Я не заслужилъ такого довѣрія,-- слегка дрожащимъ голосомъ сказалъ Бертышевъ.
   -- Но вы тронуты?..
   -- О, да, безконечно!
   -- Мы заключаемъ союзъ?
   -- Я его подписываю.
   -- Давайте же руку!
   Она протянула ему руку.
   -- Ну, теперь пишите, а то, право, я своей болтовней отняла у васъ все время; кажется весь часъ нашъ прошелъ.
   -- Нѣтъ, еще четверть часа...
   Онъ началъ опять работать, но рука его уже не такъ твердо держала кисть. Это довѣріе, которое пришло такъ скоро, всего послѣ двухъ недѣль знакомства, волновало его. Онъ и раньше бывалъ въ домѣ Спонтанѣевыхъ; но на этихъ пятничныхъ вечерахъ какъ-то не существовало личностей, а было какое-то общество талантовъ всѣхъ професій, все смѣшивалось, объединялось и трудно было выдвинуться на этомъ пестромъ фонѣ. Ему тогда ни разу не пришлось сказать съ хозяйской дочерью хоть пять словъ и собственно ихъ знакомство началось съ перваго сеанса, когда онъ сталъ писать ея портретъ. Кажется, и она впервые какъ слѣдуетъ разглядѣла его. Среди десятковъ разнохарактерныхъ лицъ и фигуръ, наполнявшихъ эти комнаты, при томъ всегда съ прибавкой нѣсколькихъ новыхъ, ей трудно было вглядѣться въ одно лицо. Она старалась быть любезной со всѣми, каждому по возможности сказать нѣсколько словъ, и къ концу вечера только утомлялась. Случалось, что ее хватало только до ужина и затѣмъ она, утомленная, уходила къ себѣ.
   И когда отецъ пригласилъ Бертышева писать ея портретъ и онъ явился однажды на первый сеансъ, чтобы зарисовать ее углемъ, она встрѣтилась съ нимъ какъ будто съ новымъ знакомымъ. Ей онъ совершенно не былъ извѣстенъ. Видѣла она его на вечерахъ, но какъ бы въ туманѣ и едва замѣтила. И въ первую минуту на нее произвела сильное впечатлѣніе его статная фигура, въ которой все сложилось какъ-то гармонично: не слишкомъ высокій, но достаточный ростъ, крѣпкое, но не громоздкое сложеніе, мягкій баритональный голосъ, а въ особенности голова съ тонкими, слегка вьющимися русыми волосами, длинными прядями спускавшимися до шеи, съ строгими чертами лица, съ высокимъ бѣлымъ лбомъ и странными синими глазами, которые пристально всматривались въ нее. Его лицо не произвело на нее впечатлѣнія обычной красоты и нельзя было назвать его красивымъ; но въ немъ было что-то своеобразное, такъ рѣдко встрѣчающееся въ лицахъ, казавшихся ей удивительно похожими одно на другое.
   Еще не поговоривъ съ нимъ десяти минутъ, она нашла, что на него просто даже глядѣть интересно, и съ перваго же дня эти сеансы стали притягивать ее къ себѣ. Просыпаясь утромъ, она тотчасъ же думала о томъ, что сегодня будетъ сеансъ и ждала его.
   Впечатлѣнія Владиміра Николаевича были совсѣмъ другія. Ея наружность не остановила на себѣ его вниманія. Она была мила, лицо у нея было одно изъ тѣхъ, на которыя пріятно глядѣть -- простое, привѣтливое, симпатичное. Задумавъ портретъ, онъ старался придать ему особый колоритъ, чтобъ сдѣлать это лицо интереснымъ. Но его поразила та необыкновенная легкость, съ которой она въ разговорѣ касалась самыхъ разнообразныхъ предметовъ, во всемъ чувствуя себя хозяйкой, обо всемъ говоря просто, умно, съ видимымъ знаніемъ. Разносторонность ея ума, огромная начитанность -- въ дѣвушкѣ, которой едва минуло двадцать одинъ годъ и при томъ дѣвушкѣ богатой, у которой во внѣшнихъ обстоятельствахъ не было причинъ къ добыванію знаній, сразу завоевали его вниманіе и онъ сталъ присматриваться къ ней, какъ къ новому для него явленію.
   Съ каждымъ днемъ она интересовала его все больше и больше. Она представлялась ему необыкновенно живой натурой, съ богатыми душевными силами, дѣятельно откликавшимися на все, сколько-нибудь жизненное. Всѣ области умственной жизни, казалось, были ей свои, во всемъ она проявляла тонкій вкусъ, умѣла разыскать что-нибудь хорошее, важное, откапать душу у всякаго дѣла.
   Иногда ему становилось неловко, когда она, коснувшись литературы, въ особенности европейской, съ большимъ знаніемъ говорила о такихъ вещахъ, о которыхъ онъ не имѣлъ понятія, да и не могъ имѣть, такъ какъ даже не зналъ о ихъ существованіи. А она свободно читала по-англійски и по-итальянски, а теперь ее интересовала испанская литература, и она дѣятельно училась этому языку.
   Но не оттого только, что ему оказали это незаслуженное довѣріе, Владиміръ Николаевичъ чувствовалъ эту нетвердость въ рукѣ, которая держала кисть. Онъ не могъ бы разсказать, какіе именно планы зароились въ его головѣ въ тотъ моментъ, когда Вѣра Поликарповна сообщила ему о подаркѣ отца. Но словно какая-то свѣтлая струя прошла черезъ его мозгъ и разбудила тамъ тысячу мечтаній, которыя чуть ли не съ дѣтства еще наполняли его голову. И сердце его забилось сильно отъ прилива какой-то радостной, отрадной теплоты.
   Съ двѣнадцати тринадцати лѣтъ, то-есть, съ момента, когда онъ началъ сознательно относиться къ жизни, онъ на каждомъ шагу видѣлъ людей, которые боролись съ жизнью и жизнь имъ не давалась, какъ ему казалось -- благодаря такимъ ничтожнымъ пустякамъ, какъ недостатокъ въ нѣсколькихъ сотняхъ рублей, и ему всегда страстно хотѣлось что-нибудь сдѣлать для такихъ людей. Отдать себя имъ въ жертву, работать для нихъ всю жизнь, чтобъ спасти ихъ отъ гибели. Но это были чисто дѣтскіе порывы; работа его ничего не стоила, это были только глупыя, хотя и благородныя, мечты. И люди гибли на его глазахъ и это съ дѣтства накладывало темный отпечатокъ на его, по натурѣ свѣтлую, душу. Особенно ярко всегда вставала въ его воображеніи семья казначея въ той гимназіи, гдѣ отецъ его служилъ надзирателемъ. Большая семья, ничтожное жалованье и вдобавокъ -- у всѣхъ дѣтей странныя болѣзни, полученныя по наслѣдству отъ матери. Мать давно уже лежала, не вставая, съ постели. Нервная болѣзнь отняла у нея ноги; а дѣти всѣ страдали -- кто нестерпимыми головными болями, кто припадками, кто порочными наклонностями. Это было какое-то роковое семейство, въ немъ постоянно случались несчастья. Старшій сынъ блестяще окончилъ технологическій институтъ и тотчасъ застрѣлился. Одна изъ дочерей была сговорена, была назначена свадьба и ея женихъ, ѣдучи къ нимъ изъ Москвы, попалъ на поѣздъ, который былъ разбитъ при столкновеніи, и ему оторвало ногу,-- и много другихъ дикихъ несчастій было въ этой семьѣ. Старикъ отецъ, одинъ -- здоровый человѣкъ въ семьѣ, съ упорной честностью гнулъ спину до шестидесяти лѣтъ, а тутъ, должно быть, не выдержалъ,-- очень ужъ прикрутила его нужда -- и вотъ вдругъ въ кассѣ оказался недочетъ,-- не хватило какихъ-то трехъ тысячъ. Никогда Владиміръ Николаевичъ до такой степени не сознавалъ всю боль своего безсилія. Ему тогда было пятнадцать лѣтъ и онъ узналъ отъ своихъ, что если бы достать и внести эти деньги въ кассу, то семья казначея была бы спасена. И вотъ -- когда ему хотѣлось разорваться, чтобъ заработать эти деньги. Но, конечно, онъ ничего не могъ добыть и никто не далъ ничего старому казначею. Его судили и всѣ больные члены этой семьи чуть ли не пошли по міру.
   Да и здѣсь, въ Петербургѣ, на каждомъ шагу онъ встрѣчалъ людей, которые гибли только оттого, что къ нимъ вовремя не приходила помощь, которыхъ было такъ легко спасти, и никто изъ окружающихъ ихъ людей не могъ спасти ихъ, потому что всѣ сами перебивались и нуждались.
   И когда Вѣра Поликарповна такъ довѣрчиво позвала его сотрудничать въ такомъ дѣлѣ, то у него вдругъ на минуту мелькнула мысль, что вотъ открывается чистый источникъ, изъ котораго можно будетъ утолять жажду у людей, гибнущихъ отъ этой жажды. Эта мысль мелькнула на мгновеніе и освѣтила его лицо.
   -- Ну, что же вы молчите? Отчего вы не хотите радоваться со мною?-- промолвила Вѣра Поликарповна.-- Вы знаете,-- это удивительно! Я такъ сжилась съ вами за эти двѣ недѣли, что мнѣ показалось дѣломъ простымъ и естественнымъ вамъ сказать объ этомъ и, можетъ быть, только вамъ одному. И у меня такое чувство, что я даже не имѣю права распорядиться этими деньгами одна, а только вдвоемъ съ вами... Правда, вѣдь это ничего? Это вовсе не значитъ, что я влюблена въ васъ!-- прибавила она, смѣясь,-- или что-нибудь подобное? Не правда ли, Владиміръ Николаевичъ?
   -- Безъ сомнѣнія, правда. И мнѣ только остается благодарить васъ, благодарить безъ конца!
   -- Но вы не сіяете?
   -- Развѣ нѣтъ?
   -- Постойте, я посмотрю на ваше лицо... Можно встать?
   Она встала и подошла къ окну, а Бертышевъ повернулъ къ ней свое лицо и оно теперь было хорошо освѣщено.
   -- Да, вы сіяете... Въ глазахъ это есть. Я очень рада. Не довольно ли намъ на сегодня? Однако, вы кажется льстите мнѣ въ глазахъ!-- прибавила она, разсматривая портретъ.-- У меня вовсе не такіе красивые глаза.
   -- У васъ очень красивые глаза, Вѣра Поликарповна; я не льщу. Я вовсе не умѣю льстить въ краскахъ. Можетъ быть, это мой недостатокъ. Я слѣпо воспроизвожу природу.
   -- И такъ, на сегодня довольно! Все же таки я имянинница!
   -- Вамъ надо къ гостямъ?
   -- Ну, нѣтъ... У насъ еще есть десять минутъ, я имѣю право провести ихъ здѣсь. Вотъ что, Владиміръ Николаевичъ! подумайте и придумайте какое-нибудь хорошее начало.
   -- Для повѣсти? Я не беллетристъ.
   -- Нѣтъ, я не пишу повѣстей... Пробовала да не выходитъ. Нѣтъ, начало... Первую трату, первый расходъ изъ моихъ денегъ...
   -- Развѣ надо сейчасъ?
   -- Я хотѣла бы сегодня. Опять же: все-таки я имянинница... Придумайте. Ну, вотъ вы придумали, я это вижу по глазамъ.
   -- Да, да... Но вѣдь это такъ не трудно придумать... столько людей нуждается...
   -- Но нужно съ разборомъ, я думаю.
   -- Только съ не очень большимъ, Вѣра Поликарповна! Потому что этотъ разборъ иногда бываетъ неумѣстенъ...
   -- Такъ вы придумали?
   -- Конечно. Вы знаете Вольтова?
   -- Вольтова? Постойте, мнѣ надо вспомнить. Имя знакомое. Онъ у насъ бывалъ?
   -- Былъ нѣсколько разъ. Такой длинный, худой... Нѣсколько странная манера, держаться.
   -- Ахъ, да, я припоминаю. Мнѣ отецъ что-то про него говорилъ... Что у него большой талантъ... Но, впрочемъ, у отца всѣ -- большіе таланты. У него какія-то оригинальныя идеи, не правда ли? Какія это идеи?
   -- У него много идей, но это не важно; а важно то, что у него дѣйствительно огромный талантъ, но онъ не можетъ работать по заказу. Ему предлагали выгодную работу для иллюстрацій. Онъ отказался. Онъ говоритъ, что если идея для сюжета зародилась не у него въ душѣ, а у другого, у заказчика, то у него ничего не выйдетъ.
   -- Это оригинально, это очень оригинально!
   -- Да. это оригинально, но, благодаря этой оригинальности, онъ сидитъ голодный и его гонятъ съ квартиры. Ужъ это совсѣмъ не оригинально. А между тѣмъ онъ задумалъ интересную картину, которая, если-бы онъ кончилъ ее къ выставкѣ, непремѣнно обратила бы на себя вниманіе и дала бы ему средства. Вотъ ему и помочь бы.
   -- Это хорошо. Такъ мы это сдѣлаемъ... Но какъ?
   -- О, это вопросъ второстепенный! Развѣ важно -- какъ помочь? Надо только помочь. Я думаю, что ему надо помочь существенно.
   -- Что значитъ существенно?
   -- Чтобы онъ могъ жить и работать спокойно до тѣхъ поръ, пока кончитъ картину и продастъ ее.
   -- Ну, хорошо... Я не представляю себѣ этого. Я совсѣмъ ничего не представляю. Такъ вы ему скажите... Пусть онъ придетъ...
   -- Зачѣмъ же это, Вѣра Поликарповна?
   -- Какъ зачѣмъ? Я хочу поговорить съ нимъ... Тогда мы и рѣшимъ, сколько ему надо; а то вѣдь можно сдѣлать ошибку...
   -- Ахъ, не бойтесь ошибокъ, Вѣра Поликарповна. Въ этихъ дѣлахъ ошибки сдѣлать нельзя.
   -- Какъ нельзя?
   -- Если человѣкъ проситъ,-- значитъ нуждается...
   -- Но часто бываетъ, что этимъ злоупотребляютъ. Есть люди, которые сдѣлали изъ этого занятіе, ремесло.
   -- Боже мой! какъ въ этихъ словахъ звучатъ отголоски того, что вы могли слышать отъ опытныхъ людей, знающихъ, что такое деньги, какъ онѣ добываются и какая имъ большая цѣна; а еще больше знающихъ, какъ высоко надо цѣнить каждое, сдѣланное ими доброе дѣло!-- съ жаромъ воскликнулъ Владиміръ Николаевичъ и въ его синихъ глазахъ промелькнуло что-то, похожее на гнѣвъ. Онъ не замѣтилъ, какъ на лбу Вѣры Поликарповны появилась хмурая складка, и продолжалъ съ прежней горячностью.-- Вы говорите занятіе, ремесло! Но неужели вы думаете, что это ремесло можетъ доставлять удовольствіе? Сдѣлать себѣ такое ремесло, уже это большое несчастье. Если человѣкъ можетъ заниматься такимъ ремесломъ, -- значитъ онъ доведенъ до этого цѣлымъ рядомъ лишеній. Вы говорите о злоупотребленіи, вы боитесь, чтобы кто-нибудь не злоупотребилъ вашей добротой! Чтобы какой-нибудь бѣднякъ не оказался чуть-чуть побогаче другого бѣдняка; но развѣ вы не знаете, что пользоваться чужимъ благодѣяніемъ страшно тяжело? И что самый бѣдный и самый испорченный человѣкъ, при сколько-нибудь благопріятныхъ условіяхъ, всегда предпочтетъ работу подаянію...
   -- Какъ вы строго со мной говорите! Мнѣ кажется, что въ эту минуту вы... Вы не уважаете меня!-- произнесла Вѣра Поликарповна и въ глазахъ ея было выраженіе какого-то испуга.
   -- О зачѣмъ же вы такъ думаете? Вы пригласили меня... Какъ бы это сказать? Ну, въ сотрудники по вашимъ добрымъ дѣламъ. Значитъ, оказали довѣріе. Вотъ я и нашелъ возможнымъ говорить все, что думаю.
   -- Правда. Это хорошо. А мнѣ показалось... Ну, это пустое... Миръ!-- Она опять протянула ему руку. А потомъ прибавила:-- а все-таки пусть Вольтовъ придетъ! Мнѣ хочется получше съ нимъ познакомиться...
   Владиміръ Николаевичъ сперва промолчалъ; послѣ ея замѣчанія ужъ онъ боялся, что слишкомъ откровеннымъ тономъ можетъ въ самомъ дѣлѣ оскорбить ее. Поэтому онъ возразилъ не сразу, и гораздо мягче, чѣмъ хотѣлъ:
   -- Вѣра Поликарповна! познакомиться съ нимъ вы успѣете потомъ. Это можно будетъ сдѣлать какъ-нибудь иначе. Но если онъ придетъ къ вамъ съ мыслью, что вы ему хотите помочь, то это будетъ плохое знакомство. Нѣтъ, нѣтъ, это правда! Вы подумайте объ этомъ и согласитесь со мной. Ему надо помочь какъ, нибудь проще.
   -- Какъ?
   -- Ну, вотъ какъ: онъ теперь сидитъ у меня. Вотъ и передать ему деньги.
   -- Такъ просто?.. Развѣ съ деньгами такъ просто обращаются?
   Что-то холодное почувствовалъ Бертышевъ въ этихъ словахъ, и въ его отвѣтѣ тоже прозвучалъ холодъ.
   -- Да,-- сказалъ онъ,-- если вы хотите "обращаться съ деньгами", то изъ этого, конечно, ничего не выйдетъ. Тутъ, мнѣ казалось, обращаться приходится не съ деньгами, деньги на второмъ планѣ, а съ человѣческой душой, которая очень щепетильна, тонко чувствуетъ и болѣзненно самолюбива... Ну, однимъ словомъ, мы это отложимъ, не правда ли? Отложимъ до тѣхъ поръ, пока согласимся въ этомъ вопросѣ. Если мы будемъ дѣйствовать вмѣстѣ, то надо, чтобы мы были согласны во взглядахъ, неправда ли, Вѣра Поликарповна? Ну, вотъ, я, кажется, обидѣлъ или огорчилъ васъ...
   Она смотрѣла задумчиво, но какъ-то мимо него, въ окошко. Сіяніе уже сошло съ ея лица и даже ему показалось, что щеки слегка поблѣднѣли.
   Ей было непріятно, что, такъ довѣрчиво объяснивъ ему свои добрыя желанія, и при томъ исключительно ему, она встрѣтила тотчасъ же съ его стороны отпоръ. Она даже не могла по существу ничего возразить противъ его мысли, но уже одно то, что онъ находилъ въ ея первыхъ дѣйствіяхъ что-то не такъ, какъ слѣдуетъ, коробило ее. Ей казалось, что сообщеніе о ста тысячахъ и о ея желаніи употреблять ихъ исключительно на хорошія дѣла, должно было просто обрадовать его, вызвать съ его стороны похвалу, даже восторженность. А онъ съ жаромъ поучаетъ ее на тему о какихъ-то тонкихъ душахъ, находя ея взглядъ недостаточно гуманнымъ и, кажется, даже въ чемъ-то обвиняетъ ее.
   -- Я васъ обидѣлъ, Вѣра Поликарповна?-- еще разъ спросилъ онъ.
   Она отрицательно покачала головой.
   -- Огорчилъ, можетъ быть?
   Она вдругъ, какъ бы сдѣлавъ надъ собой усиліе, прогнала облачныя мысли и просвѣтлѣла.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, это пустое... И вы... вы правы! Видите ли, мнѣ теперь неудобно, но я хочу... Я хочу все-таки что-нибудь... что-нибудь начать... Такъ вы передайте, какъ хотите... Вы уже съумѣете сдѣлать это какъ-нибудь мягко... Дайте ему вотъ это... Ну, а потомъ... потомъ мы поговоримъ. Хорошо?
   Она порылась въ карманѣ, достала бумажку и передала Бертышеву. Тотъ взялъ. Это была сторублевка.
   -- Хорошо!-- сказалъ онъ.-- Я передамъ. А завтра мы поговоримъ. Вамъ пора идти туда.
   -- Да, пора. До свиданья!
   Она протянула ему руку.
   -- Слушайте, Владиміръ Николаевичъ, развѣ вы не придете сегодня къ намъ вечеромъ? У насъ будетъ народъ, я хотѣла бы, чтобы вы пришли...
   -- Спасибо... Но едва ли я смогу.
   -- Почему? Этимъ вы меня огорчите. Вы заняты?
   -- Нѣтъ... Пожалуй, да... Видите ли...
   -- Ну-те?
   -- У меня есть еще имянинница...
   -- Кто же это?
   -- Моя жена.
   -- А... Ну, да... Это причина. Такъ до свиданья!
   И она какъ-то очень ужъ поспѣшно кивнула ему головой и быстро пошла черезъ залъ по направленію къ двери, но на порогѣ остановилась и прибавила...
   -- А если... Если будетъ можно... то... Все-таки придете? Это мнѣ доставитъ удовольствіе.
   Она не дождалась отвѣта и быстро исчезла. Ему показалось даже, что она убѣжала. Онъ взглянулъ на часы, было около трехъ. Онъ торопливо уложилъ на мѣсто кисти и краски, прикрылъ работу и вышелъ.
   

III.

   -- Батюшки!-- воскликнулъ Скорбянскій при его появленіи въ домѣ.-- Взгляните, какъ онъ усердно писалъ покровителей талантовъ! Не только руки, а даже и сюртукъ испачкалъ въ краскѣ!
   Вѣра Петровна съ безпокойствомъ посмотрѣла на пятна.
   -- Единственный порядочный сюртукъ!-- съ искреннимъ огорченіемъ сказала она.-- Ты слишкомъ усердно пишешь этотъ портретъ.
   -- Э, пустое!-- воскликнулъ Владиміръ Николаевичъ, и подойдя къ ней, поцѣловалъ ее въ щеку; и можно было замѣтить, что послѣ этого лицо Вѣры Петровны просвѣтлѣло; выраженіе грусти разомъ сошло съ него, и она даже не огорчилась пятнами на сюртукѣ. Впрочемъ, Владиміръ Николаевичъ сейчасъ же снялъ сюртукъ и надѣлъ старый пиджакъ въ которомъ обыкновенно бывалъ дома.
   -- А мы уже здѣсь выпили, захмелѣли и отрезвились, наѣлись и опять проголодались, такъ что готовы съ тобой и въ честь твою повторить то же самое!-- промолвилъ Матвѣй Ивановичъ.
   -- Я этому очень радъ, потому что страшно голоденъ!
   -- Ну, вотъ видишь! Пришелъ изъ дома, гдѣ богатыя имянины и, должно быть, совершенно необыкновенный, поразительный, упоительный пирогъ испекли, и голоденъ! А мы сидѣли въ самомъ скромномъ жилищѣ, гдѣ стѣны, можно сказать, сами себѣ служатъ собственнымъ украшеніемъ, и сыты по горло. Не слѣдуетъ ли отсюда выводъ, что ты долженъ покраснѣть?
   -- Я охотно краснѣю и вообще все готовъ сдѣлать охотно, потому что теперь уже буду до завтра сидѣть дома.
   -- Какъ? А на имянинный балъ развѣ не получилъ приглашенія?
   -- Получилъ, но не пойду.
   Онъ сказалъ это твердо и увѣренно, можетъ быть, нарочно стараясь произнести это какъ можно громче и яснѣе. Въ это время онъ думалъ о высказанномъ Вѣрой Поликарповной желаніи, чтобы онъ былъ у нея сегодня вечеромъ. Но онъ много думалъ объ этомъ уже по дорогѣ и ему казалось, что это было бы незаслуженнымъ оскорбленіемъ для Вѣры. Онъ рѣшилъ остаться дома и ему нужно было это рѣшеніе произнести громко, передъ всѣми, чтобы не было возможности отступленія.
   -- А мы тебя здѣсь похоронили, мой милый!-- доложилъ ему Матвѣй Ивановичъ.
   -- Какимъ образомъ?-- спросилъ Бертышевъ.
   -- Такъ. Вольтовъ опредѣлилъ, что изъ тебя ничего не выйдетъ. Приговоръ таковъ: "признавая, что художникъ Владиміръ Бертышевъ, служащій вмѣстилищемъ огромнаго таланта, и не будучи даже въ состояніи довольно налюбоваться его эскизами, заключенными въ альбомъ; но принимая также во вниманіе, что, предавшись портретной живописи и изображенію буржуазнаго быта, онъ видимо извращаетъ свой художественный вкусъ и даетъ ложное направленіе таланту, приговорили: что изъ онаго художника Владиміра Бертышева ничего не выйдетъ".
   -- Покорно васъ благодарю, друзья мои! Все-таки хорошо, потому что это доказываетъ, что вы обо мнѣ думаете. А я, съ своей стороны, утверждаю, что этотъ вашъ приговоръ разобью въ пухъ и прахъ. А, вотъ чего я даже не ожидалъ! Это даже трогательно! Ай, да Вѣруня! Это ужъ просто баловство!
   Вѣра Петровна въ это время вернулась изъ кухни и принесла небольшой круглый пирогъ, совсѣмъ горячій, только-что испеченный. Очевидно, этотъ пирогъ былъ сдѣланъ спеціально для него, можетъ быть, послѣ того, какъ онъ ушелъ къ Спонтанѣевымъ.
   Владиміръ Николаевичъ былъ искренно тронутъ и въ душѣ горько упрекалъ себя за то, что могъ еще колебаться, провести ли ему вечеръ дома...
   Удовлетворивъ голодъ, Владиміръ Николаевичъ вышелъ въ сосѣднюю комнату.
   -- А знаешь, какой еще приговоръ состоялся въ твоемъ отсутствіи?-- спросилъ его Скорбянскій.
   -- Ну?
   -- Господинъ Вольтовъ получилъ разрѣшеніе прожить недѣлю, а буде понадобится и больше, въ той маленькой комнаткѣ, которая у васъ стоитъ безъ дѣла.
   -- А, ну что жъ! Я очень радъ!
   -- Ты не злопамятенъ, я вижу.
   -- Напротивъ, я думаю мои дѣти такъ надоѣдятъ Вольтову своими криками, что онъ въ концѣ концовъ будетъ имѣть право считать это съ моей стороны местью.
   Онъ прошелъ въ маленькую комнату и оттуда позвалъ.
   -- Ахъ, да, кстати, слушайте, Вольтовъ, войдите сюда на два слова.
   -- Я?-- съ недовѣріемъ переспросилъ Вольтовъ.
   -- Да, да, пожалуйста на минуту!
   Вольтовъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ поднялся и прошелъ къ нему. Владиміръ Николаевичъ тотчасъ притворилъ дверь.
   -- Слушайте, голубчикъ, вѣдь вамъ очень нужны деньги!
   -- Да, очень нужны!-- просто отвѣтилъ Вольтовъ.
   -- Я вамъ досталъ сто рублей. Вотъ. А потомъ еще достану...
   -- Сто рублей? Вы достали?-- Вольтовъ покраснѣлъ.-- Какимъ образомъ вы могли достать для меня сто рублей?-- Въ глазахъ у Вольтова заблестѣли безпокойныя искры.-- Сто рублей для меня достать невозможно!
   -- Почему же? Это вовсе не такія большія деньги, какъ вы думаете.
   -- Но что значитъ -- достать?-- продолжалъ Вольтовъ съ возрастающимъ волненіемъ.-- У кого можно достать? Я не знаю такихъ людей...
   -- Но я знаю...
   -- Но, чтобы для меня достать, надо, чтобы я зналъ ихъ... Надо, чтобъ я уважалъ ихъ.
   -- Ну, вотъ видите... Вы сейчасъ ставите условія. Ну, представьте, что это мои деньги!
   -- У васъ не можетъ быть такихъ денегъ.
   -- Почему? Я пишу картину у богатыхъ людей.
   -- Вы ее только начали.
   -- Ну, такъ я взялъ впередъ.
   -- Да, это возможно... Только это неправда.
   -- Почему вы думаете, что неправда?
   -- Во-первыхъ, потому, что взять было бы неловко... А вовторыхъ, я вижу это по глазамъ и по тону.
   -- Однако, какъ вы самоувѣренны!
   Владиміръ Николаевичъ началъ раздражаться, но сдерживалъ себя. Онъ зналъ, что у Вольтова больное самолюбіе, да и самого его далеко не могъ считать здоровымъ; нервы у него были слишкомъ впечатлительны и чувствительны. Его надо было щадить.
   -- Ахъ, слушайте, Вольтовъ, неужели вы думаете, что я могъ бы безъ вашего согласія сдѣлать что-нибудь подобное отъ вашего имени? Да, это правда, что я не за портретъ взялъ. Мнѣ просто дали эти деньги, чтобы я помогъ какому-нибудь товарищу, вотъ и все. Я вамъ ихъ и предлагаю.
   -- Я не могу взять.
   -- Почему же?
   -- Я говорю вамъ, что не могу, не могу...
   И въ голосѣ его уже клокотало какое-то болѣзненное раздраженіе. Разговоръ становился громкимъ. Скорбянскій слышалъ это и слышалъ послѣднія слова Вольтова.
   -- Чего это тамъ не можетъ Вольтовъ?-- спросилъ онъ и пріотворилъ дверь.
   Владиміръ Николаевичъ хотѣлъ сказать ему, чтобъ онъ не вмѣшивался, что они хотятъ поговорить вдвоемъ, но совершенно неожиданно для него Вольтовъ самъ выпалилъ:
   -- Мнѣ кто-то предлагаетъ милостыню въ сто рублей! Я не могу.
   Скорбянскій опѣшилъ.
   -- Гм! милостыню въ сто рублей? Въ первый разъ слышу, чтобъ давали такую милостыню.
   -- Это все равно... я не могу... Копѣйка или тысяча рублей, это -- рѣшительно безразлично, это имѣетъ одинаковое значеніе.
   -- Постой, постой! Экій упругій паръ! Скажите, пожалуйста! Я вижу, что ты порядочно-таки сгущенный паръ! Давайте ка, разберемъ это съ разсужденіемъ и съ душевнымъ спокойствіемъ. Пойдите сюда, здѣсь больше воздуха.
   -- Это безполезно!-- сказалъ Вольтовъ, когда они вошли въ мастерскую.-- Есть вещи, для которыхъ не существуетъ логики.
   -- Но однако, скажите пожалуйста, Вольтовъ, неужели вы отрицаете принципъ взаимой помощи?-- спросилъ Бертышевъ голосомъ, въ которомъ слышалась досада.
   -- Взаимной? Нѣтъ, не отрицаю. Но какая же здѣсь взаимность? Владиміръ Николаевичъ взялъ деньги у господина Спонтанѣева, онъ богатъ, у него нѣсколько милліоновъ. Его дочь сегодня имянинница. Сердце его размякло тамъ отъ всякихъ поздравленій и ему захотѣлось совершить подвигъ. Вотъ онъ и совершилъ. Онъ торжественно сказалъ: Господинъ Бертышевъ, вотъ вамъ сто рублей, отдайте ихъ какому-нибудь бѣдному человѣку! и пожалуйста, прибавилъ онъ, сдѣлайте это такъ, чтобы я даже не зналъ его имени... Я великодушенъ. Гдѣ же тутъ взаимность? Во-первыхъ, я не знаю, когда отдамъ ему эти деньги, а во-вторыхъ, если и отдамъ, то мои сто рублей для него ничего не будутъ значить, тогда какъ эти сто рублей для меня значили бы очень много. Дайте вы мнѣ рубль или Скорбянскій или кто-нибудь изъ нашего круга, я съ удовольствіемъ возьму и спасибо скажу, а отъ Спонтанѣевыхъ,-- нѣтъ, не желаю...
   Въ это время вошла Вѣра Петровна; она слышала весь разговоръ. Она сказала:
   -- А я понимаю Вольтова! Если брать отъ нихъ деньги, отъ этихъ богатыхъ господъ, то они станутъ смотрѣть на васъ свысока!
   -- А теперь, вы полагаете, они какъ смотрятъ?-- спросилъ Скорбянскій.
   -- Какъ бы тамъ ни смотрѣли, а все-таки они заискиваютъ у васъ. Они зовутъ васъ въ свой домъ и гордятся тѣмъ, что у нихъ бываютъ всѣ талантливые люди.
   -- Эхъ, господа, господа! во всемъ, что вы говорите, слышится мнѣ больное самолюбіе!-- воскликнулъ Скорбянскій.-- Я не поклонникъ господина Спонтанѣева и его единственной дщери. Но, съ другой стороны, чего же имъ въ зубы смотрѣть-то? Вѣдь это простая случайность, что милліоны у нихъ, а не у насъ. Я не возьму у нихъ денегъ, но это потому, что мнѣ онѣ не такъ уже нужны, я могу обойтись, но если бы пришла крайняя крайность, то взялъ бы, ей-ей взялъ бы...
   -- У меня нѣтъ крайности!-- отозвался Вольтовъ.
   -- Ну, да, у тебя не только крайности, но даже и квартиры нѣтъ...
   -- Ну, да, у меня нѣтъ квартиры и вотъ Вѣра Петровна предложила мнѣ комнату. Всегда, если есть добрые друзья, найдется у другого то, чего у меня нѣтъ. Пропасть нельзя, гдѣ есть люди. Нѣтъ, пожалуйста, эти сто рублей отдайте кому-нибудь другому.
   Владиміръ Николаевичъ ничего не сказалъ на это; онъ въ волненіи ходилъ по комнатѣ. Онъ упрекалъ себя и за то, что не съумѣлъ достаточно ловко предложить Вольтову эти деньги, и за то, что онъ передъ Вѣрой Поликарповной назвалъ его имя. Не слѣдовало этого дѣлать безъ его согласія. Но онъ никакъ не ожидалъ, что тотъ окажется до такой степени щепетильнымъ.
   Стало темнѣть. Зажгли свѣчи. Эпизодъ съ Вольтовымъ нѣсколько омрачилъ общее настроеніе. Разговоръ сдѣлался вялымъ. Часовъ въ шесть сѣли обѣдать, но ни у кого не было аппетита, такъ какъ всѣ поѣли много пирога.
   Владиміръ Николаевичъ былъ хмурый. Онъ все никакъ не могъ отдѣлаться отъ мысли о ста рубляхъ, объ этомъ дебютѣ Вѣры Поликарповны, оказавшемся столь неудачнымъ. Притомъ же у него онъ не выходилъ изъ головы ихъ утренній разговоръ. Ничего опредѣленнаго не могъ сказать противъ желанія Вѣры Поликарповны самой во все входить, самой провѣрять обстоятельства въ тѣхъ случаяхъ, когда приходится помогать. Она получила въ руки крупную сумму и ей хочется воочію видѣть результаты ея добрыхъ дѣйствій. Въ ней просто говоритъ неопытность въ этихъ дѣлахъ. Нельзя же не считаться съ тѣмъ обстоятельствомъ, что она всегда была богата и сама не испытала нужды. Она не можетъ знать психологіи нужды и этого нельзя отъ нея требовать. Но это придетъ; надо, чтобъ было главное -- искреннее желаніе и, быть можетъ, еще болѣе главное -- деньги... Свободныя сто тысячъ, единственное назначеніе которыхъ дѣлать добро, вѣдь это такое богатство! Обыкновенно, богатые люди, желая благотворить, выдѣляютъ частицу денегъ отъ своихъ дѣловыхъ средствъ. Добрымъ дѣламъ всегда приходится ждать, когда будетъ отъ нихъ остатокъ. А тутъ для нихъ назначена опредѣленная и довольно большая сумма.
   Вольтовъ сидѣлъ какой-то подавленный. Его болѣзненное самолюбіе было сильно задѣто. Его, правда, не особенно мучило положеніе человѣка, у котораго нѣтъ ничего опредѣленнаго, который не знаетъ, какъ проживетъ завтрашній день, но все же ему было непріятно, что онъ дѣлается предметомъ благотворительности.
   Вольтовъ пріѣхалъ въ Петербургъ позже Бертышева, года три тому назадъ. Они встрѣтились въ академіи. Владиміръ Николаевичъ былъ тогда еще довольно исправнымъ студентомъ, но больше по внѣшности; въ душѣ его уже завелся червь сомнѣнія и разочарованія. Въ академіи уже носились новыя вѣянія, говорили о перемѣнахъ, о новыхъ профессорахъ, но въ томъ видѣ, въ какомъ онъ ее засталъ, она мало удовлетворяла живое пытливое дарованіе.
   Вольтовъ при первой же встрѣчѣ поразилъ его необыкновенной опредѣленностью своихъ взглядовъ. Онъ явился разъ и другой, и третій, и уже послѣ третьяго раза сказалъ:
   -- Это никуда не годится.
   -- Какъ не годится? почему?-- спросилъ его Владиміръ Николаевичъ.
   -- Потому что это стѣсняетъ. Меня хотятъ связать по рукамъ и ногамъ и затѣмъ требуютъ отъ меня работы, творчества! Это все равно, что птицѣ перевязать нитками ноги и крылья и гнать ее, чтобъ она летѣла.
   -- Но, чтобы творить, надо научиться работать, надо усвоить технику дѣла!
   -- Конечно, надо, но для художника, для искусства, гдѣ, каждый шагъ достигается чутьемъ, полусознательнымъ откровеніемъ, не можетъ быть общей школы. Каждый учится сообразно своей индивидуальности. Одинъ, по свойствамъ своей индивидуальности, можетъ только такъ научиться, то-есть, усваивая пріемы профессора, другой только присматриваясь къ замѣчательнымъ созданіямъ, третій добываетъ пріемы изъ себя, изъ своей души. Вы знаете, какъ, напримѣръ, я учился? Мнѣ никто не показывалъ ни одного пріема. Я только каждый день ходилъ въ маленькій музей въ нашемъ губернскомъ городѣ, гдѣ было полдесятка картинъ, и смотрѣлъ на нихъ; остальное я взялъ чутьемъ. Я просто почувствовалъ перспективу и долго не могъ объяснить себѣ, что и почему я дѣлаю! Зайдемте ко мнѣ, я вамъ покажу исторію моего ученія.
   Бертышевъ зашелъ, такъ какъ Вольтовъ заинтересовалъ его. Прежде всего онъ поразился условіями его жизни. Онъ жилъ буквально на чердакѣ двухъэтажнаго деревяннаго дома, на Выборгской сторонѣ. Чердакъ стоялъ пустой; Вольтовъ шелъ мимо дома и увидѣлъ трехугольное окошечко, выходившее на улицу. Онъ поговорилъ съ дворникомъ и получилъ квартиру за рубль въ мѣсяцъ. Онъ вставилъ трехугольное стекло, спалъ на доскахъ и сидѣлъ на единственномъ табуретѣ, который позаимствовалъ у того же дворника.
   Но такъ жить можно было только въ сентябрѣ, а съ октября уже начались холода и съ того времени для Вольтова пошли скитанія. Его гнали съ квартиръ, часто онъ ночевалъ у товарищей, а лѣтомъ гдѣ-нибудь въ лѣсу за городомъ. Ему нравилась эта жизнь, но здоровье его, и безъ того плохое, страдало отъ этого. У него не было ни души родныхъ. Единственный родственникъ, какой-то дядя, который состоялъ дьячкомъ въ селѣ, ничего не могъ присылать ему.
   Бертышевъ зашелъ къ нему на чердакъ и Вольтовъ показалъ ему въ самомъ дѣлѣ любопытную коллекцію. Цѣлый сундукъ былъ набитъ рисунками, сначала карандашемъ, а потомъ и красками. На самыхъ давнихъ видна была еще дѣтская рука, но можно было прослѣдить послѣдовательно, какъ линіи округлялись, какъ рука становилась тверже и во всѣхъ, даже самыхъ раннихъ и неуклюжихъ, нелѣпыхъ рисункахъ проглядывало дарованіе. Во всемъ было что-нибудь характерное, что-нибудь свое.
   Былъ цѣлый отдѣлъ рисунковъ, на которыхъ лежала печать церковнаго вліянія.
   -- Это было года четыре назадъ,-- пояснялъ Вольтовъ,-- я тогда переживалъ религіозный кризисъ. Я каждый день посѣщалъ нашу семинарскую церковь, подолгу смотрѣлъ на иконы и все онѣ меня не удовлетворяли. Я смотрѣлъ на изображеніе Богоматери и Христа и видѣлъ, что это не такъ, и мнѣ казалось, что я чувствую въ душѣ своей истинные образы... И я ихъ чувствовалъ, я ихъ дѣйствительно чувствовалъ... И я приходилъ домой и лихорадочно набрасывалъ то, что было въ моей душѣ. Но, конечно, я не достигалъ того, о чемъ мечталъ... А вотъ это началось всего годъ тому назадъ.
   И онъ показалъ цѣлую кучу рисунковъ, имѣвшихъ отношеніе къ задуманному имъ Еруслану. Идея о Ерусланѣ давно уже засѣла въ его головѣ, онъ привезъ ее съ собою въ Петербургъ. Идея эта всѣмъ казалась странной. Странно было посвятить ей всю жизнь. А Вольтовъ именно такъ смотрѣлъ на дѣло.
   -- Что жь толку, если мы будемъ писать картины?-- говорилъ онъ.-- Сегодня написалъ на сюжетъ о томъ, какъ "она его ждетъ", завтра какъ "онъ ждетъ ее", потомъ какъ она, изнывая отъ любви по немъ, отравляется, а потомъ, какъ онъ стрѣляется. Черезъ годъ -- сѣнокосъ, черезъ два -- пахарь на нивѣ... а тамъ и жизнь прошла, и ты разсыпалъ свое дарованіе по кусочкамъ и не оставилъ по себѣ ничего цѣльнаго, ничего такого, что кровно было бы связано съ твоимъ существованіемъ. Въ одной гостиной виситъ то, въ другой это, что-нибудь въ музеѣ, что-нибудь у старьевщика. Нѣтъ, художникъ долженъ создать поэму, вся работа его жизни должна быть только частями этой поэмы. Какъ жизнь отдѣльной души есть нѣчто цѣльное, такъ и работа художника должна быть цѣльнымъ дѣломъ. Тогда уже нельзя будетъ разбрасывать картинъ -- одна туда, другая туда; тогда останется послѣ художника памятникъ, останется его душа, его вѣра,-- въ поэмѣ, созданной посредствомъ красокъ; а то вѣдь, знаете, мы, художники, точно живемъ безъ вѣры, безъ идеи... Такъ, по крайней мѣрѣ, могутъ думать о насъ потомки... Какая вѣра -- подъ вѣрой я разумѣю глубокое цѣльное настроеніе, проникающее все наше существо -- какая вѣра выражается въ этихъ тысячахъ пейзажей, маринъ, жанровъ печальныхъ и веселыхъ, портретовъ, сценъ и прочее? Въ каждой картинѣ чувствуется, что художникъ думалъ о томъ, какъ онъ продастъ ее, всякій разъ искалъ сюжета поинтереснѣе, позаманчивѣе, примѣнялся къ требованіямъ рынковъ, къ требованіямъ современнаго вкуса.
   И онъ развивалъ свою идею Еруслана, развивалъ съ увлеченіемъ и слушатель невольно заражался его горячностью. Самъ онъ по рожденію происходилъ, если и не прямо изъ народа, то изъ сословія, всегда близко стоявшаго къ народу. Его отецъ былъ сельскій дьяконъ. Дѣтство свое онъ провелъ въ селѣ, потомъ учился въ семинаріи, но, увидѣвъ безплодность для себя всѣхъ этихъ наукъ, которыя проходились тамъ, и не разсчитывая дѣлать духовную карьеру, за годъ до окончанія курса онъ оставилъ семинарію и сталъ жить у бѣднаго дяди. Здѣсь онъ занимался живописью. Дядѣ было трудно кормить его, но онъ нашелъ себѣ работу. Въ селѣ строилась церковь. Вольтовъ взялся расписать ее и сдѣлалъ это такъ, что прихожане благодарили его цѣлымъ міромъ. Пріѣзжалъ смотрѣть благочинный и видѣлъ самъ архіерей, когда святилъ церковь, и тоже хвалилъ, и за усердіе и талантъ, предложилъ Вольтову, не смотря на неокончаніе курса, дать хорошій приходъ и сдѣлать священникомъ.
   Но Вольтовъ поблагодарилъ и отказался. Онъ мечталъ о поѣздкѣ въ Петербургъ, въ академію, а денегъ у него не было и взять ни откуда нельзя было. За украшеніе церкви ему ничего не заплатили. Церковь строилась на сборныя деньги и лишнихъ не было.
   И вотъ однажды -- это было въ концѣ іюля -- онъ собралъ свои рисунки въ сундукъ, подобралъ кое-какія вещи изъ своего скуднаго туалета и объявилъ дядѣ, что рѣшился ѣхать.
   -- Куда?-- спросилъ его дядя.-- На какой рожонъ ты поѣдешь?
   -- Какъ-нибудь доберусь. Вѣдь на мѣстѣ стоять нельзя. Ну, вотъ на станцію меня свезетъ Пахомъ (мужикъ который собирался ѣхать на станцію). А тамъ я буду сидѣть день, другой, третій, замѣтятъ же меня, наконецъ, и поймутъ, что такъ человѣку сидѣть нельзя и повезутъ дальше. Хоть на локомотивѣ, да повезутъ.
   Дядя отговаривалъ его, но потомъ махнулъ рукой.
   -- Ну, поѣзжай съ Богомъ. А только я тебѣ ничѣмъ не могу помочь. Вотъ, пожалуй, возьми два цѣлковыхъ на прокормъ. Не на долго этого хватитъ.
   И Вольтовъ взвалилъ свой сундукъ на телѣгу Пахома и поѣхалъ. Такъ и случилось, какъ онъ сказалъ. На многихъ станціяхъ пришлось ему просиживать не одинъ день; но все-таки въ концѣ концовъ его куда-нибудь сажали и везли. Ѣхалъ онъ изъ Самарской губерніи до Петербурга полтора мѣсяца, но все-же таки доѣхалъ.
   Послѣ трехъ посѣщеній академіи онъ больше уже не пришелъ въ нее. За то каждый день въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ ходилъ онъ въ Эрмитажъ и ходилъ по своему. Онъ только два раза сдѣлалъ общій осмотръ, какъ дѣлаютъ всѣ посѣтители, а затѣмъ составилъ планъ. Каждый разъ онъ избиралъ двѣ три картины, которыя казались ему чѣмъ-нибудь связанными между собой, и изучалъ ихъ. Онъ смотрѣлъ на нихъ со всевозможныхъ точекъ зрѣнія, изучалъ каждую мелочь, добивался объясненія того или другого пріема и, когда ему все было ясно, переходилъ къ другимъ, по своему плану. Такимъ образомъ онъ учился.
   Ему трудно было существовать. Работалъ онъ много, но всѣ его работы были связаны однимъ планомъ, одной идеей и рѣдкая работа могла имѣть самостоятельное значеніе. Если такая удавалась, онъ предлагалъ ее магазинамъ, заносилъ въ журналъ и изрѣдка продавалъ. Случалось, что частное лицо покупало у него какую-нибудь картинку. Такимъ образомъ онъ перебивался.
   На выставкахъ онъ не фигурировалъ ни разу. Въ мірѣ художниковъ его знали и общее мнѣніе было таково, что у Вольтова большое дарованіе, но что онъ, благодаря своему странному характеру и страннымъ идеямъ, никогда ничего не добьется. И на него смотрѣли, какъ на отпѣтаго. Но самъ онъ, сколько его ни убѣждали, не сдавался и упорно настаивалъ на своемъ.
   Можетъ быть, и Владиміръ Николаевичъ оставилъ академію до извѣстной степени подъ вліяніемъ Вольтова. Самъ онъ еще сомнѣвался и колебался, но рѣшительность Вольтова увлекла его и онъ скоро пересталъ посѣщать Alma mater. Но его судьба сложилась иначе. Онъ работалъ, какъ всѣ; два года уже выставлялъ, вращался въ томъ кругу, который дѣлаетъ для художника извѣстность и въ этомъ году уже совсѣмъ разсчитывалъ стать на ноги.
   Часовъ въ девять, когда на улицѣ установилась недурная погода, дождь пересталъ лить и небо прояснилось, раздался звонокъ явились новые гости: молодой человѣкъ въ мундирѣ университетскаго студента, смуглый, съ черными курчавыми волосами, по фамиліи Бурциловъ; съ нимъ дѣвушка съ такимъ же смуглымъ лицомъ и тоже курчавыми волосами, очень похожая на него, его сестра, учившаяся на курсахъ, и пожилой господинъ -- ихъ дядя, не принадлежавшій ни къ ученому, ни къ художественному міру, а просто торговавшій въ провинціи хлѣбомъ.
   Всѣ они были изъ одного города съ Бертышевыми. Бурциловы жили на Васильевскомъ островѣ, а дядя ихъ пріѣхалъ на нѣсколько дней по своимъ торговымъ дѣламъ. Раздались привѣтственныя восклицанія, зажгли еще нѣсколько свѣчей, появился самоваръ, варенье, сухари, а провинціальный дядя принесъ съ собой бутылку коньяку, которую тоже поставили на столъ.
   Вечеръ прошелъ въ веселой бесѣдѣ, гости ушли далеко послѣ полуночи. Ушелъ и Скорбянскій, шутливо укоряя Вѣру Петровну за то, что ему изъ за нея приходится совершать пятиверстное путешествіе въ глухую полночь.
   -- А вы оставайтесь ночевать!-- предложила Вѣра Петровна:-- вмѣстѣ съ Вольтовымъ и помѣстимъ васъ.
   -- Я-то? Ночевать? Да я ни разу въ жизни не ночевалъ не дома. Да моя Марфуша (такъ звали его жену) всѣ полицейскіе участки обѣгаетъ и всю ночь не будетъ спать. За что же вы хотите утомлять бѣдную женщину?
   И онъ ушелъ, а Вольтовъ помѣстился въ маленькой комнаткѣ.
   

IV.

   На другой день погода была хорошая и Владиміръ Николаевичъ рѣшилъ выйти изъ дому пораньше. Онъ попросилъ дать ему позавтракать и затѣмъ имѣлъ въ виду отправиться пѣшкомъ. Онъ разсчиталъ, что на ходьбу уйдетъ часа полтора, а ему надо было освѣжиться, такъ какъ вечеромъ была выпита вся бутылка коньяку до дна, да къ ней было прибавлено нѣсколько бутылокъ вишневки и пива.
   -- Что же вы будете дѣлать съ вашимъ сундукомъ?-- спросилъ онъ Вольтова во время завтрака.
   -- А я возьму его и перевезу сюда!-- отвѣтилъ Вольтовъ.
   -- Но вѣдь вы денегъ не заплатили, вамъ не дадутъ.
   -- Дадутъ. Я деньги потомъ заплачу. А съ сундукомъ вѣдь имъ нечего дѣлать; вѣдь въ немъ ничего нѣтъ, кромѣ этюдовъ, а этюды все такіе страшные, что хозяйка побоится къ нимъ прикоснуться. Вы позволите поставить у васъ сундукъ?
   -- Конечно.
   -- И дадите денегъ на перевозку?
   -- Если немного, дамъ. Ну, да, на перевозку вѣдь довольно рубля? Это я дамъ.
   И Владиміръ Николаевичъ далъ ему рубль. Вольтовъ попросилъ у него денегъ самымъ простымъ тономъ, нисколько не смутившись и не распространяясь объ отдачѣ. У него было убѣжденіе, что между товарищами, людьми одной профессіи, не можетъ быть стѣсненія.
   -- Эхъ, право, Вольтовъ, не передумаете ли вы и не возьмете ли этихъ ста рублей?-- промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.-- Сразу бы ваше положеніе улучшилось. Вѣдь никто не знаетъ, куда пойдутъ эти деньги, это вѣдь дѣлается анонимно.
   -- Какъ никто не знаетъ? А я? Я знаю. Сознаніе, что эти сто рублей мнѣ выдали милліонеры изъ своихъ богатыхъ милостей, отравитъ мое существованіе. Нѣтъ ужъ, съ меня довольно будетъ вашего рубля.
   -- Это очень жаль, потому что я могъ бы устроить вамъ спокойное существованіе до тѣхъ поръ, пока вы не кончите вашего Еруслана, хотя бы вы окончили его черезъ пятьдесятъ лѣтъ? Знаете что? Нельзя ли сдѣлать такъ: вы будете работать надъ Ерусланомъ, а у васъ купятъ его заранѣе. Вы получаете деньги по частямъ, помѣсячно, что ли; а когда все будетъ готово, вы сдадите работу и получите все остальное. Во всякомъ случаѣ, эта работа будетъ очень интересна, хотя, быть можетъ, и курьезна. Можно точно сговориться и въ цѣнѣ...
   Вольтовъ отодвинулся и съ изумленіемъ, почти съ ужасомъ посмотрѣлъ на Вдадиміра Николаевича.
   -- Я продамъ Еруслана? Я?
   -- Ну, да, что жъ тутъ удивительнаго? Вѣдь мы всѣ продаемъ свои картины.
   -- Да, вы -- ваши картины. Потому что это для васъ картины, не болѣе. Вы и пишете ихъ для продажи; а для меня Ерусланъ, это -- часть моей души, это -- моя жизнь. Продать Еруслана, это -- значитъ продать самого себя... Какъ же вы этого-не понимаете?
   Владиміръ Николаевичъ разсердился.
   -- Знаете что, Вольтовъ? Я утверждаю, что изъ васъ никогда ничего не выйдетъ.
   -- Почему же это?
   -- Потому что вы мудрите, потому что вы психопатите въ искусствѣ. Вы не работаете, а какъ-то горделиво маньячите...
   -- Владиміръ, что ты?-- остановила его Вѣра Петровна и опасливо посмотрѣла на Вольтова; она боялась, что слова мужа попадутъ на больную почву его самолюбія.
   Но Вольтовъ смотрѣлъ спокойно и даже улыбался.
   -- Ну, такъ что же, что психопачу? Ну, такъ что же, что маньячу? Художникъ долженъ быть психопатомъ. Вдохновеніе, творчество, вѣдь это нѣчто ненормальное. Вдохновеніе вѣдь это есть одностороннее напряженіе ума. Вполнѣ нормальный человѣкъ не можетъ творить. Творчество, это -- экстазъ, а экстазъ уже есть нѣчто ненормальное. Вы говорите -- маньякъ... Но, развѣ можно что-нибудь сдѣлать, что-нибудь важное, значительное, чего-нибудь добиться, не сосредоточивъ свои силы на какой-нибудь одной идеѣ, не положивъ на нее всю свою жизнь? А. что же это, какъ не маньячество? Да, я маньякъ, и маньякомъ останусь...
   Ничего Владиміръ Николаевичъ не могъ съ нимъ подѣлать; такъ онъ и ограничился рублемъ.
   Когда Бертышевъ послѣ завтрака вышелъ на улицу и осенній вѣтерокъ освѣжилъ его голову, раздраженіе противъ Вольтова въ немъ прошло и онъ пожалѣлъ о своихъ словахъ. Правда, Вольтовъ не обидѣлся, но у него самого было непріятное чувство, что онъ въ сущности хотѣлъ уколоть его.
   Поразмысливши, онъ пришелъ къ заключенію, что самъ руководствовался въ этомъ случаѣ эгоизмомъ. Ему просто было неловко, что первый его совѣтъ Вѣрѣ Поликарповнѣ былъ такъ неудаченъ. Вѣдь онъ долженъ дать ей отчетъ о своихъ дѣйствіяхъ и предвидѣлъ, что исторія съ Вольтовымъ огорчитъ ее. И, значитъ, причиной его раздраженія была безсознательная досада на Вольтова за неудачу.
   Но это прошло; онъ пожалѣлъ и такимъ образомъ его виноватая душа очистилась и облегчилась. Онъ былъ очень доволенъ своей прогулкой. Все время онъ шелъ по набережной; отъ Невы вѣяло свѣжестью. Воздухъ былъ крѣпкій, свѣжій, здоровый, насколько это доступно петербургскому воздуху. Настроеніе у него было бодрое.
   Больше всего онъ былъ доволенъ тѣмъ, что вчера такъ твердо выдержалъ характеръ и не пошелъ вечеромъ въ Спонтанѣевымъ. Вѣдь это могло случиться. Оставилъ же онъ вчера утромъ пріятелей и жену имянинницу! И вѣдь его тянуло, страшно тянуло. Все время онъ представлялъ себѣ, какъ Вѣра Поликарповна, такъ опредѣленно выразившая желаніе видѣть его вечеромъ, ждала его и какъ подъ конецъ начала сердиться и, можетъ быть, совсѣмъ разсердилась.
   Еще неизвѣстно, какъ она встрѣтитъ его сегодня. Можетъ быть, развѣнчаетъ его изъ союзниковъ и этотъ союзъ, который они такъ торжественно заключили, будетъ недолговѣченъ? А можетъ быть, его и вовсе не примутъ.
   И когда онъ приближался къ дому Спонтанѣевыхъ на Офицерской улицѣ, то у него явилась мысль прежде всего спросить у швейцара, принимаютъ ли? Прежде онъ ни разу этого не дѣлалъ. Былъ разъ навсегда назначенъ Опредѣленный часъ и въ этотъ часъ онъ находилъ Вѣру Поликарповну въ своей временной мастерской.
   Онъ такъ и спросилъ: Сегодня принимаютъ?
   -- Пожалуйте,-- отвѣтилъ швейцаръ, -- у котораго на лицѣ уже не было вчерашняго сіянія.
   Очевидно, праздникъ кончился, наступилъ будень и онъ чувствовалъ по будничному.
   Владиміръ Николаевичъ поднялся наверхъ и почему-то на этотъ разъ у него сердце билось чуть-чуть тревожно. Онъ остановился на порогѣ и вглядѣлся вдаль. Черезъ залъ сквозь раскрытую дверь онъ увидѣлъ мольбертъ и прикрытый холстъ. Никакого движенія онъ не замѣтилъ.
   "Значитъ, она еще не вышла", подумалъ онъ и пошелъ туда.
   Въ комнатѣ ея не было. Онъ, по обыкновенію, привелъ въ порядокъ кисти и краски и снялъ покрывало. Послышался шумъ отодвигаемаго стула, затѣмъ дверь изъ читальной отворилась; Вѣра Поликарповна стояла на порогѣ.
   -- Вы немного опоздали, не правда ли?-- спросила она.
   Въ голосѣ ея слышалась какая-то сухость.
   -- Да!-- отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.-- Можетъ быть. Я шелъ пѣшкомъ.
   И онъ пошелъ къ ней. Приблизившись, онъ на секунду остановился.
   -- У васъ блѣдное лицо! Я никогда еще не видалъ его такимъ.
   Она какъ-то смутно усмѣхнулась.
   -- Негодится для сеанса?-- спросила она.
   -- Нѣтъ, годится... Вѣдь я же теперь пишу волосы, вы знаете.
   Онъ пошелъ въ мольберту, а она лѣнивой походкой приблизилась къ своему креслу.
   "Да, да,-- думалъ онъ,-- она разсердилась. Это видно. Она даже не протянула мнѣ руки".
   -- Хорошо?-- спросила она, принимая обычную позу.
   -- Да, какъ слѣдуетъ.
   Онъ началъ писать. Она молчала. Это казалось ему страннымъ до послѣдней степени. И съ каждой минутой принимало характеръ мучительнаго. Никогда она не могла сидѣть молча; она даже выговорила себѣ право болтать. И онъ любилъ ея болтовню, потому что она всегда была интересна. Наконецъ, онъ просто не привыкъ къ этому. Его мучило томительное чувство. Казалось, что вотъ люди связаны однимъ дѣломъ, и она питаетъ противъ него что-то враждебное. Рука его дрожала, кисть плохо повиновалась ему. Онъ чувствовалъ, что дѣлаетъ не то, что нужно.
   Онъ опустилъ руку, отошелъ къ окну и стоялъ подавленный.
   -- Вы хотите отдохнуть?-- спросила она.
   -- Нѣтъ, просто ничего не выходитъ.
   -- Можетъ быть, и не выйдетъ сегодня?
   -- Можетъ быть!-- какъ-то глухо отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, лучше отложить на завтра?..
   -- Какъ хотите.
   Она лѣниво, вяло поднялась и лицо ея, казалось, стало еще блѣднѣе, а глаза сдѣлались необыкновенно большими.
   -- Такъ до свиданья.
   Онъ съ изумленіемъ взглянулъ на нее.
   -- Вы... вы уходите, Вѣра Поликарповна?
   -- Ну, да... До завтра.
   -- До свиданья! сказалъ онъ съ своей стороны.
   Она пошла въ залъ, а онъ глядѣлъ ей вслѣдъ. "Неужели она уйдетъ? И что это значитъ?"
   И вдругъ, самъ того не ожидая, онъ воскликнулъ:
   -- Вѣра Поликарповна, почему вы уходите?
   Она обернулась.
   -- Потому что вы вѣдь не пишете.
   -- Развѣ намъ больше не о чемъ говорить?
   -- А развѣ есть о чемъ?
   -- Я думаю, что есть...
   -- Хорошо. Такъ говорите.
   Она вернулась и стала на порогъ. Странное было у нея лицо. Никогда онъ но считалъ ее ни красивой, ни даже хорошенькой; у нея было только пріятное лицо. Но сегодня въ этомъ лицѣ было что то такое, что все хотѣлось на него смотрѣть, не отрывая глазъ.
   -- Что за лицо у васъ сегодня! невольно воскликнулъ онъ.
   -- Вы хотѣли говорить о моемъ лицѣ?-- спросила она съ полуулыбкой.
   -- Нѣтъ, о немъ я говорить не хотѣлъ. Я хотѣлъ вамъ сказать о Вольтовѣ.
   -- А, объ этомъ... Ну, это можно послѣ... И больше ни о чемъ?
   -- Нѣтъ, еще о моей винѣ передъ вами!-- опять-таки самъ для себя неожиданно промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.
   У нея что-то дрогнуло въ лицѣ и глаза на мгновеніе освѣтились.
   -- Значитъ, была вина?
   -- Была.
   -- Вы сознаетесь и каетесь?
   -- О, да, да.
   Онъ подошелъ къ ней. Она протянула ему руку ладонью внизъ, такимъ образомъ, что ее надо было цѣловать, и онъ поцѣловалъ.
   -- Ну, такъ я сяду.
   Она сѣла въ кресло, неподалеку отъ двери и, казалось, что она опустилась въ него утомленная, не въ силахъ больше стоять на ногахъ.
   -- Почему вы такая? что съ вами сдѣлалось?
   -- А вы разгадайте! Вы ничего не умѣете разгадать... Нѣтъ, нѣтъ, ничего не надо разгадывать. Все пустое. Я такая потому, что такая. Ничего и нѣтъ больше. Я просто устала... Вчера...
   -- У васъ было много гостей?
   -- Кажется.
   -- Вы слишкомъ прилежно занимали ихъ и выбились изъ силъ?
   -- Нѣтъ, я почти никого не занимала.
   -- Но что же?
   -- Ничего.
   -- Вѣра Поликарповна, вы не договариваете, вы должны мнѣ сказать. Все это меня мучаетъ.
   -- Ну, нѣтъ, ужъ договаривать я не стану! съ досадой, почти со злостью произнесла она.-- Договаривать я не должна. Ну, такъ до завтра... Завтра я буду больше пригодна для сеанса.
   Она опять встала съ очевиднымъ желаніемъ уйти.
   -- Нѣтъ, я васъ такъ не отпущу. Сядьте.
   Онъ взялъ ее за руку и усадилъ. Она не протестовала.
   -- Я постараюсь угадать... Договорить!.. молвилъ онъ и чувствовалъ, какъ что-то схватывало у него горло и въ вискахъ неистово стучала кровь. Онъ чувствовалъ, какъ будто со всѣхъ сторонъ на него надвигалось какое-то странное ощущеніе, которое казалось ему страшнымъ, чудовищнымъ, надвигалось и заставало его врасплохъ, неподготовленнымъ къ отпору, къ борьбѣ съ нимъ. Онъ смутно понималъ, что ея странныя недомолвки какъ бы давали ему право досказать ихъ и произнести тѣ слова, которыя не должно было произносить.
   -- Вы вчера были огорчены?-- произнесъ онъ.
   -- Нѣтъ, возмущена!
   -- Можетъ быть, тѣмъ, что я...
   -- Ну, да, что вы...-- почти насмѣшливо перебила она его.
   -- Боже мой! Да развѣ я смѣю докончить эту фразу такъ, какъ мнѣ иногда хочется думать.
   -- Да? Вамъ хочется такъ думать?
   -- Да, мнѣ хочется думать, что вы возмущены тѣмъ... тѣмъ, что я не пришелъ... Что вамъ было скучно безъ меня, что вамъ хотѣлось меня видѣть... Что вы... Что вамъ... Пріятно иногда проводить время со мной...
   -- И вы говорите все это такъ, какъ будто это какія-то страшныя вещи!..
   -- Для меня это были бы страшныя вещи, Вѣра Поликарповна?
   -- Почему?
   -- Неужели надо объяснять? Неужели надо назвать то...
   -- Пожалуйста, договаривайте... Я все могу выслушать.
   -- То, что могло бы стать между нами...
   -- Ничто не можетъ стать между нами, Владиміръ Николаевичъ, если я только не ошибаюсь въ значеніи вашихъ словъ... Мнѣ кажется, что я знаю, о чемъ вы говорите.
   -- Вы знаете?
   -- Ну, да... Сядьте рядомъ со мной. Возьмите стулъ и сядьте. Онъ исполнилъ это. Она улыбнулась и посмотрѣла на него. Глаза ея прояснились. Казалось, къ ней вдругъ стали возвращаться силы, которыхъ за минуту передъ этимъ было такъ мало.
   -- Мы будемъ довольствоваться малымъ!-- промолвила она.-- Не. правда ли?
   -- Да. Уже и въ этомъ столько счастья, сколько я не заслужилъ и не могъ ждать!-- промолвилъ Владиміру Николаевичъ.
   -- Вотъ и хорошо. И больше мы не станемъ допытываться. Довольно съ насъ, правда?
   -- Не знаю.
   -- Я говорю, что довольно. Вѣдь глубже заглянуть нельзя: тамъ сейчасъ пойдетъ мучительное, страшное, а зачѣмъ пугать себя? Будемъ сидѣть рядомъ и радоваться тому, что у насъ есть то, чѣмъ мы уже обладаемъ. То, чѣмъ мы обладаемъ, мы ни у кого не украли, мы никого не ограбили. Сидѣть рядомъ и чувствовать отъ этого радость, этого никому нельзя запретить. Правда вѣдь? Давайте говорить о чемъ-нибудь хорошемъ.
   -- Разскажите о себѣ!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ,-- какъ вы вчера...
   -- Нѣтъ, вчера было нехорошее... Вчера мною владѣли дурныя чувства. Я была увѣрена, что вы придете. Мнѣ казалось немыслимымъ, чтобы вы не захотѣли придти.
   -- Мнѣ хотѣлось.
   -- И вы боролись? да?
   -- Да, я боролся...
   -- И побѣдили меня. Нѣтъ, вы не бойтесь сказать это; такъ и должно было случиться. Вы должны были побѣдить меня, иначе... Иначе я считала бы васъ слабымъ, а я не хочу, чтобы вы были слабы. Да, но это сегодня, послѣ того, какъ я провела мучительную ночь. Я тоже боролась, только не съ вами, а съ собой. Я боролась съ дурной стороной моей души. Въ каждомъ изъ насъ сидитъ мелочность, маленькій эгоизмъ, который предъявляетъ свои маленькія требованія. Но есть большой эгоизмъ; онъ настаиваетъ на томъ, чтобы брать все только въ самомъ совершенномъ видѣ. Мелкій эгоизмъ требуетъ, чтобы вы сразу отрѣшились отъ всего, принесли все въ жертву ему и были у его ногъ. Но это глупо. Если бы такъ случилось, вы никуда не годились бы, вы были бы изувѣчены, изранены, вы явились бы съ муками совѣсти, съ сомнѣніями, съ сожалѣніями... А этого не надо... Это не счастье. Дайте мнѣ руку и говорите что-нибудь... что хотите.
   Онъ взялъ ея руку и сказалъ:
   -- Я могу говорить только о томъ, какъ мнѣ хорошо. Мнѣ безконечно хорошо! И это неожиданно...
   -- Неожиданно? А мнѣ казалось... Ну, да это все равно... говорите объ этомъ.
   -- Да, я счастливъ именно потому, что нашелъ васъ такой. Если бы въ васъ не побѣдилъ большой эгоизмъ, то я былъ бы несчастливъ.
   -- Нѣтъ, о несчастьи ничего не говорите; этого слова мы не будемъ произносить. Слушайте, Владиміръ Николаевичъ, вы будете писать этотъ портретъ долго-долго, а потомъ начнете другой мой портретъ и его будете дѣлать долго, а потомъ выдумаете еще что-нибудь, что хотите... Чтобъ мы вотъ такъ встрѣчались и чтобы никто не мѣшалъ намъ сидѣть рядомъ и говорить. Кто-то идетъ, встаньте!
   Онъ быстрымъ движеніемъ оставилъ ея руку, поднялся и отошелъ. Въ залѣ дѣйствительно раздавались тяжелые мужскіе шаги.
   -- Это отецъ!-- промолвила Вѣра Поликарповна.
   Черезъ нѣсколько секундъ на порогѣ показалась высокая громоздкая фигура въ длинномъ черномъ сюртукѣ.
   Широкоплечій, сильно сутуловатый, съ большой головой, съ прекрасно сохранившимися, значительно посѣдѣвшими длинными волосами, съ преувеличенно крупными чертами лица, съ длинной русой бородой, въ которой еще не было сѣдины, Поликарпъ Антоновичъ Спонтанѣевъ вездѣ и при всѣхъ обстоятельствахъ былъ значительнымъ явленіемъ. Густыя нависшія брови его постоянно были въ движеніи. Это была его привычка, которая не покидала его ни во время дружеской бесѣды, ни за дѣлами, ни въ минуты увлеченія. Складъ лица былъ у него суровый. Какая-то непоколебимая твердость свѣтилась въ его темносинихъ глазахъ и когда его широкій ротъ улыбался и открывалъ прекрасно сохранившіеся бѣлые зубы, то эта улыбка на суровомъ лицѣ пріобрѣтала какое-то особенное значеніе.
   Этой улыбкой онъ привѣтствовалъ теперь Бертышева, остановившись на порогѣ и протянувъ ему свою большую тяжелую руку.
   -- Пришелъ посмотрѣть на ваши успѣхи, Владиміръ Николаевичъ!-- сказалъ онъ низкимъ глубокимъ басовымъ голосомъ.-- Ну, что, дается вамъ портретъ? Вы, кажется, не работаете?
   -- Мы отдыхаемъ, папа!-- сказала Вѣра Поликарповна, замѣтивъ, что Владиміръ Николаевичъ нѣсколько смущенъ.
   -- Ну, покажите, покажите! Можетъ быть, нельзя? Вѣдь есть между вашимъ братомъ такіе, что на версту не подпускаютъ къ картинѣ, когда ее пишутъ. Вотъ Евграфъ Аполлоновичъ, такъ тотъ родному отцу не покажетъ, пока картина не готова совсѣмъ.
   Евграфъ Аполлоновичъ былъ очень извѣстный художникъ, котораго въ домѣ Споптанѣева окружали обожаніемъ.
   -- Нѣтъ, пожалуйста!-- поспѣшилъ сказать ему Бертышевъ.-- Только вѣдь мы недавно начали, еще нельзя судить...
   Спонтанѣевъ перешелъ къ окну, сталъ разглядывать работу.
   -- Будетъ хорошо!-- съ искреннимъ убѣжденіемъ сказалъ онъ.-- Будетъ прекрасно. Вы уже уловили глаза, а это самое главное. Да, да, предсказываю вамъ. Вѣдь вотъ Евграфъ Аполлоновичъ тоже писалъ Вѣру, да не вышло. Онъ сказалъ, что глаза ея не даются ему, а вамъ дались... Это очень счастливо... Что же, вы сегодня еще будете работать или уже кончили? А то прошу васъ внизъ, тамъ чай готовъ.
   -- Благодарю васъ!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.-- Если позволите, мы придемъ послѣ.
   -- Да, мы придемъ позже, папа! Владиміръ Николаевичъ хотѣлъ положить еще нѣсколько штриховъ.
   -- А, хорошо! ну, я не мѣшаю... Такъ вы придете? Кстати надо объ одномъ дѣльцѣ поговорить.
   -- Да, мы сейчасъ придемъ. Мнѣ только надо одну подробность закончить.
   -- Такъ я не мѣшаю, не мѣшаю...-- И онъ, наскоро пожавъ руку Владиміру Николаевичу и дружески потрепавъ по плечу дочь, тяжелыми шагами вышелъ.
   Владиміръ Николаевичъ взялъ руку Вѣры Поликарповны и крѣпко, съ благодарностью пожалъ ее.
   -- Лгать нехорошо, не правда ли, Владиміръ Николаевичъ?-- съ полуулыбкой промолвила Вѣра Поликарповна.
   -- Съ корыстной цѣлью, да. А мы, вѣдь, съ вами безкорыстны. Мы оберегаемъ свое; то, что принадлежитъ только намъ двоимъ.
   -- Правда?-- съ радостнымъ огонькомъ въ глазахъ спросила она.
   -- Мнѣ такъ кажется.
   -- И никому третьему?
   -- Я думаю, что нѣтъ.
   -- Вы мнѣ должны много разсказать... У насъ будетъ условіе -- ничего не скрывать, ни хорошаго, ни дурного. Принимаете?
   -- Да, принимаю, потому что вы умѣете быть философомъ.
   -- О, не очень! Вы не слишкомъ разсчитывайте на это. Ну-съ, ваши послѣдніе штрихи?-- съ усмѣшкой спросила она.
   -- Дайте руку!
   Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ.
   -- Теперь пойдемъ!
   Они весело и быстро пошли черезъ залъ и потомъ стали спускаться внизъ.
   У Владиміра Николаевича на душѣ было радостно. Почему-то не являлось вовсе ни колебаній, ни сомнѣній. Ни разу за все утро не пришла ему мысль о Вѣрѣ Петровнѣ. Какой-то удивительной чистотой вѣяло на него отъ этого неожиданнаго объясненія. Что ему предложили? Нѣчто еще болѣе чистое, чѣмъ дружба. Они будутъ часто проводить вмѣстѣ часы и открывать душу другъ другу. Никого не можетъ обворовать это чувство. И онъ, счастливый этими новыми отношеніями, былъ спокоенъ за все старое.
   Они пришли въ столовую. Длинный столъ, за которымъ ужинали пятничные гости, былъ пустъ. Столовая раздѣлялась на двѣ неравныя части небольшимъ рядомъ высокихъ колоннъ, за которыми стоялъ другой столъ. Тутъ обыкновенно семья обѣдада.
   Здѣсь и теперь былъ приготовленъ чай съ вареньями и сладкимъ печеньемъ. Самовара не было, чай приносилъ лакей во фракѣ и бѣлыхъ перчаткахъ. За столомъ онъ нашелъ Спонтанѣева, его жену и старшаго сына, который въ это время уже поднялся и цѣловалъ руку у матери, съ очевиднымъ намѣреніемъ уйти.
   Это былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати трехъ, средняго роста, плотный, даже почти толстый, съ пухлыми румяными щеками, пользовавшійся цвѣтущимъ здоровьемъ. Звонкимъ голосомъ онъ наскоро досказывалъ какую-то исторію и, очевидно, торопился. Рысакъ, запряженный въ пролетку, ждалъ его у подъѣзда, чтобы свезти въ университетъ, гдѣ его ждала лекція.
   Владиміръ Николаевичъ видѣлъ его въ первый разъ. О немъ онъ слышалъ отъ знакомыхъ, что молодой человѣкъ кутитъ, тратитъ много денегъ, ведетъ широкій образъ жизнщ По пятницамъ онъ не появлялся, вѣроятно, находя для себя скучнымъ столь обильное собраніе талантовъ. А отъ Вѣры Поликарповны Бертышеву не удалось добиться опредѣленнаго мнѣнія о братѣ. Ему только показалось, что она не особенно одобряетъ его.
   Ихъ познакомили; они пожали другъ другу руки, при чемъ Владиміру Николаевичу показалось, что молодой Спонтанѣевъ сдѣлалъ это разсѣянно, почти не взглянувъ на него, не смотря на то, что представленіе сопровождалось фразой: "нашъ молодой талантъ, подающій огромныя надежды и уже осуществляющій ихъ"... Можетъ быть, эта-то прибавка и заставила молодого Спонтанѣева отнестись къ нему небрежно.
   Сестру онъ поцѣловалъ на быстромъ ходу и исчезъ.
   -- Слышала, слышала! Очень хвалили мнѣ вашъ портретъ. Поликарпъ Антоновичъ хвалилъ!-- говорила Бертышеву госпожа Спонтанѣева, усаживая его рядомъ съ собой.-- Очень, очень, говорятъ, хорошо выходитъ.
   -- Пока еще ничего нельзя сказать!-- отвѣтилъ Бертышевъ.-- Еще достаточно времени, чтобы испортить хорошее, если оно даже есть.
   Разговоръ въ такомъ родѣ продолжался нѣсколько минутъ. Вѣра Поликарповна не принимала въ немъ участія. Она сѣла поодаль отъ стола, откинулась на спинку стула и разсѣянно смотрѣла. Казалось, она думала о чемъ-то далекомъ, совсѣмъ не относившемся къ этому дому, къ этому обществу и къ тому, о чемъ здѣсь говорилось.
   Марья Ѳедоровна Спонтанѣева была особа очень толстая, съ круглымъ добродушнымъ лицомъ, на которомъ всѣ черты уже какъ бы сливались и не давали опредѣленнаго типа. Она была женщина почти необразованная; въ языкѣ ея и въ манерахъ были ясно видны слѣды происхожденія изъ мѣщанской семьи, но, такъ какъ она далеко не была лишена практическаго ума и житейскаго чутья, а вмѣстѣ съ тѣмъ и самолюбія, то въ большомъ обществѣ говорила очень мало, стараясь больше слушать и даже всячески избѣгала долго оставаться въ немъ.
   По пятницамъ она почти не появлялась наверху, гдѣ было такъ шумно, гдѣ столько велось разговоровъ, споровъ, гдѣ никакъ нельзя было сидѣть молча. Люди тамъ разгорячались, каждый лѣзъ съ своимъ мнѣніемъ, каждый требовалъ сочувствія или возраженія, а она не имѣла никакихъ мнѣній относительно живописи, музыки или литературы; она была слишкомъ проста для этого.
   Поэтому она предпочитала появляться уже за ужиномъ, гдѣ, хотя и продолжались споры, затѣянные въ залѣ, но главный интересъ все-таки въ концѣ-концовъ переходилъ на пищу и питье, а въ этихъ дѣлахъ она уже чувствовала себя хозяйкой.
   То обстоятельство, что мужъ ея постоянно возился съ артистическимъ міромъ, она признавала. Ей нравилось, что домъ ихъ наполненъ людьми умными и талантливыми и что всѣ они съ уваженіемъ относятся къ ея мужу, къ ея Поликарпу, который лѣтъ десять-пятнадцать назадъ спокойно и дѣятельно торговалъ дровами и не проявлялъ никакихъ художественныхъ вкусовъ. Она гордилась и тѣмъ, что у нея сынъ студентъ, и тѣмъ, что онъ разъѣзжаетъ на рысакѣ и кутитъ съ актрисами французскихъ театровъ, и тѣмъ, что дочь у нея умная, какъ какой-нибудь профессоръ, всѣмъ наукамъ учится и обо всемъ можетъ говорить, и тѣмъ, что на ея обученіе тратятся огромныя деньги, и тѣмъ, что у нея въ домѣ все дорого и красиво и что всякій считаетъ за честь бывать въ немъ, и тѣмъ, что къ мужу ея часто обращаются даже незнакомые люди или пріѣзжіе и просятъ позволенія осмотрѣть его картины.
   Всѣмъ гордилась Марья Ѳедоровна и это всего была счастлива, а отъ счастья толстѣла, все прибавляясь въ вѣсѣ и объемѣ.
   Чай выпили. Спонтанѣевъ обратился къ Владиміру Николаевичу.
   -- Я васъ вотъ о чемъ хотѣлъ просить, Владиміръ Николаевичъ: мой братъ -- онъ человѣкъ странный... Онъ больной, холостякъ, рѣдко куда показывается. Но намъ ужъ давно хочется имѣть его портретъ. Такъ вотъ -- не возьметесь ли?
   -- Съ удовольствіемъ!-- отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Ну, вотъ и отлично. Я буду очень радъ. Я увѣренъ, что вы прекрасно передадите его лицо. А лицо его представитъ для васъ особенный интересъ; это, знаете, типъ! Вотъ сами увидите. Такъ согласны?
   -- Конечно! почему же мнѣ не согласиться?
   -- Отлично, отлично! Такъ вы завтра къ нему сходите,-- онъ живетъ на Сергіевской. Тамъ у него свой домикъ... Зайдите этакъ часовъ въ одиннадцать утра. Тогда и объ условіяхъ поговорите.
   -- Условія? Какія же могутъ быть условія? Я, право, даже не знаю... Ужъ это лучше бы вы поговорили, Поликарпъ Антоновичъ.
   -- Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, я за это не возьмусь. Братъ, знаете, человѣкъ своеобразный; съ нимъ надо держать ухо востро... Онъ будетъ торговаться.
   -- Но я не умѣю торговаться.
   -- Надо учиться, Владиміръ Николаевичъ. Вѣдь вы художникъ, а художникъ долженъ умѣть торговаться.
   -- Художникъ долженъ умѣть торговаться?-- съ удивленіемъ спросилъ его Владиміръ Николаевичъ.
   -- А какъ же, какъ же! Вѣдь нашъ братъ, покупатель, норовитъ подешевле, а вамъ надо подороже продать. Какъ же! Такъ вы завтра зайдите къ брату. Зайдете?
   -- Я зайду!-- съ нѣкоторой неувѣренностью отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ, очень смущенный предстоящей необходимостью торговаться.
   Спонтанѣевъ сталъ собираться куда-то выѣхать. Бертышевъ тоже началъ прощаться. Поликарпъ Антоновичъ сказалъ:
   -- Въ пятницу будете, Владиміръ Николаевичъ? Евграфъ Аполлоновичъ обѣщалъ непремѣнно быть. Вы знаете, онъ новую картину кончаетъ! Никому не показываетъ, а мнѣ показалъ. Удивительная вещь! поразительная вещь! Я, знаете, даже задаточекъ ему уже сунулъ... Боюсь прозѣвать.
   -- А какой сюжетъ?-- спросилъ Бертышевъ.
   -- Не могу сказать. Слово далъ держать въ секретѣ. Такъ въ пятницу будете?
   -- Я непремѣнно буду.
   -- А Скорбянскій, Матвѣй Ивановичъ? Онъ что-то давно къ намъ не жалуетъ? И еще этотъ вашъ товарищъ... Чудакъ такой... Не помню фамиліи. Онъ все Еруслана пишетъ...
   -- Вольтовъ?
   -- Ахъ, да, да, Вольтовъ... Онъ тоже что-то не дѣлаетъ мнѣ чести... А я хочу, чтобъ у меня молодежь бывала. Старики, конечно, интересны, но у молодежи всегда есть новыя мысли. Молодежь любитъ поспорить. А это жизни придаетъ. Такъ кланяйтесь ему и скажите, что я прошу его къ себѣ въ пятницу.
   -- Хорошо, я передамъ...
   -- А вы видѣли Вольтова?-- спросила Вѣра Поликарповна.
   -- Нѣтъ, я его еще не видалъ,-- отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ. Онъ не чувствовалъ себя въ силахъ сегодня сказать ей о своей неудачѣ.
   Онъ простился и вышелъ.
   

V.

   Когда на другой день Бертышевъ сталъ собираться изъ дому, чтобы зайти къ брату Спонтанѣева, было около десяти часовъ. Онъ всталъ позже обыкновеннаго и потому торопился.
   -- Такъ вы еще одинъ портретъ берете, Владиміръ Николаевичъ?-- спросилъ его Вольтовъ и въ его большихъ блестящихъ глазахъ свѣтилась усмѣшка.
   -- Почему же не взять?-- откликнулся Бертышевъ.
   -- А потомъ васъ позовутъ еще куда-нибудь портреты писать, и еще, и еще... Владиміръ Николаевичъ вѣдь будетъ писать всѣхъ Спонтанѣевыхъ по очереди,-- продолжалъ онъ, обращаясь къ Вѣрѣ Петровнѣ: -- сперва дочь, потомъ брата, потомъ самого, потомъ самоё, затѣмъ сына и такъ дальше; затѣмъ пойдутъ родственники и друзья. Вѣдь всѣ они съ толстыми карманами. Онъ пишетъ дешево, а они любятъ дешевизну. Они будутъ очень довольны,-- портреты, по всей вѣроятности, побываютъ и на выставкахъ; потомъ будутъ висѣть въ ихъ гостиныхъ, кабинетахъ, залахъ и галлереяхъ. Позвольте же спросить, какая польза отъ этого искусству?
   -- Ты не будешь дома завтракать?-- спросила Вѣра Петровна, чтобы прекратить этотъ разговоръ.
   -- Когда же? Оттуда я пойду прямо къ Спонтанѣевымъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, ты скоро совсѣмъ не будешь жить дома.
   -- Да вѣдь работа требуетъ времени, Вѣра.
   -- Да, но это все-таки скучно. Ты распредѣлилъ бы работу такъ, чтобы по крайней мѣрѣ могъ ѣсть дома. Дѣти тебя почти не видятъ.
   -- Для этого надо жить ближе къ центру.
   -- Ну, ужъ на это я совсѣмъ не согласна. Тамъ только и слышно, что о скарлатинѣ да о дифтеритахъ.
   -- Значитъ, нечего и протестовать. Когда заработаю денегъ побольше, тогда буду дома работать.
   -- Никогда этого не будетъ,-- сказалъ Вольтовъ.-- Чѣмъ больше вы будете зарабатывать, тѣмъ больше будетъ надо.
   -- Да мнѣ вовсе немного надо. Во всякомъ случаѣ, чтобъ совершить что-нибудь дѣльное, нужно имѣть деньги. Только тогда можно работать спокойно, а значитъ и что-нибудь сдѣлать. Вотъ вы, Вольтовъ, если бы у васъ было тысячъ десять денегъ, вѣдь вы уже давно что-нибудь сдѣлали бы съ вашимъ Ерусланомъ... А такъ вы будете сто лѣтъ возиться и ничего не сдѣлаете.
   -- Э, пустое. Работать можно и безъ денегъ. Вы увидите, что я года черезъ два кончу мою работу. Я уже всѣ этюды сдѣлалъ...
   -- Но гдѣ же вы будете писать?
   -- Какъ, гдѣ? Тамъ, гдѣ живу... Вотъ недѣлю буду жить у васъ; у васъ буду писать, потомъ, можетъ быть, меня пріютитъ Скорбянскій,-- у него, и такъ дальше...
   -- Ну, это ужъ совсѣмъ что-то новое. Такъ еще никто не писалъ.
   -- Это ничего, что никто не писалъ. А я все-таки напишу. Нѣтъ, работать можно и безъ денегъ, когда есть настоящее призваніе. А меня вотъ что заботитъ. Когда я кончу работу, я долженъ устроить перевозную -- не передвижную, а именно перевозную -- выставку моихъ картинъ. Я устрою ее въ особыхъ колымагахъ, въ которыхъ она будетъ ѣздить по деревнямъ и маленькимъ городишкамъ, гдѣ есть простой людъ. Вотъ на что нужны средства. И я очень хорошо знаю, что на это мнѣ никто не дастъ ни копѣйки. Вашъ Спонтанѣевъ на это не дастъ, потому что это не прибавитъ къ его меценатской славѣ ни одного луча...
   -- Вы ошибаетесь. Спонтанѣевъ навѣрное далъ бы, но объ этомъ странно говорить, когда картины еще и не зачинались.
   -- Все равно, говорить и не придется, потому что не дастъ. А вотъ на это я взялъ бы у него, потому что это не для меня, а для дѣла.
   -- А вы поговорите съ нимъ. Кстати, онъ просилъ васъ непремѣнно придти въ пятницу.
   -- То-есть, почему же непремѣнно? Точно это не отъ меня зависитъ.
   -- Ваше самолюбіе даже въ словамъ придирается,-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ, надѣвая шапку и пальто.-- Прощай, Вѣра. Я приду часа въ четыре съ половиной. И, должно быть, буду очень голоденъ.
   Путешествіе тянулось долго, дорога была прескверная. Извозчикъ взялъ какой-то кружный путь черезъ Николаевскій мостъ, потомъ по набережной, затѣмъ какими-то переулками и еле-еле выбрался на Литейный, а затѣмъ пришлось проѣхать чуть не всю длинную Сергіевскую улицу. Спонтанѣевъ младшій жилъ почти у самаго Таврическаго сада.
   "Это, значитъ, мнѣ всякій разъ придется семь гривенъ тратить на извозчика", подумалъ Владиміръ Николаевичъ. Притомъ ему приходилось останавливаться у каждаго небольшого дома и читать надписи надъ воротами, такъ какъ онъ не спросилъ номера дома. Наконецъ, маленькій двухъэтажный особнякъ оказался принадлежащимъ Авксентію Антоновичу Спонтанѣеву.
   Бертышевъ сошелъ съ извозчика и осмотрѣлъ зданіе. Ворота и калитка были затворены. Въ первую минуту онъ не замѣтилъ двери съ улицы, потомъ нашелъ ее. Она была низка и широка и надъ нею не было никакого навѣса.
   Домъ показался ему невзрачнымъ. Видно было, что его давно не ремонтировали или, по крайней мѣрѣ, не красили. Изжелта голубоватая краска полиняла, а мѣстами облѣзла.
   Владиміръ Николаевичъ никогда не встрѣчалъ Авксентія Спонтанѣева, но слышалъ, что онъ еще богаче Поликарпа, и никакъ не ожидалъ найти его жилище до такой степени запущеннымъ. Онъ подошелъ къ подъѣзду и позвонилъ.
   Внутри было темно. Но все же онъ замѣтилъ, что тамъ задвигалась какая-то тѣнь. Потомъ отворилась первая внутренняя дверь, а затѣмъ и дверь на улицу. Вышелъ человѣкъ въ русскомъ короткомъ кафтанѣ изъ синяго сукна, въ высокихъ сапогахъ, въ синей фуражкѣ съ длиннымъ козырькомъ.
   -- Что надо?-- спросилъ онъ Владиміра Николаевича, не впуская его внутрь.
   Владиміръ Николаевичъ, прежде чѣмъ отвѣтить, внимательно осмотрѣлъ вопрошавшаго. У него былъ самоувѣренный и даже нѣсколько нахальный видъ. Узенькая рыжая бородка его обладала какой-то самостоятельной подвижностью и все виляла изъ стороны въ сторону.
   -- Вы здѣсь швейцаръ?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Швейцаръ -- не швейцаръ, а такъ, на всѣ дѣла... Здѣсь швейцара не полагается.
   -- Ну, такъ передайте Авксентію Антоновичу мою карточку.
   Человѣкъ "на всѣ дѣла" усмѣхнулся.
   -- Что жъ карточка? Карточка ничего не значитъ, на ней не написано по какому дѣлу. У насъ на карточки даже не смотрятъ, а обязательно желаютъ знать, по какому дѣлу.
   Владиміра Николаевича началъ коробить уже этотъ тонъ. А главное -- ему было крайне непріятно, что его упорно не впускаютъ въ переднюю.
   -- Вы отнесите карточку и больше ничего отъ васъ не требуется,-- довольно строго сказалъ онъ.
   Но тотъ не двигался съ мѣста.
   -- Ничего не выйдетъ. Ужь, повѣрьте. Напрасно только будете дожидаться. Я долженъ доложить, по какому собственно дѣлу.
   -- Скажите, что художникъ.
   -- Художникъ?-- подозрительно переспросилъ человѣкъ въ синемъ кафтанѣ.
   -- Ну, да, художникъ, отъ Поликарпа Антоновича, на счетъ портрета...
   -- А, отъ Поликарпа Антоновича! Значитъ, вы присланы отъ Поликарпа Антоновича?
   -- Ну, да ладно, можете сказать, что присланъ!-- уже вполнѣ раздраженнымъ тономъ промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Вы, баринъ, не извольте сердиться, -- значительно болѣе мягкимъ тономъ промолвилъ человѣкъ на всѣ дѣла и даже, по всей вѣроятности, узнавъ, что тутъ замѣшанъ Поликарпъ Антоновичъ, приложилъ руку къ козырьку, -- не извольте сердиться, потому я тутъ не виноватъ. У насъ такой порядокъ. Я скажу.
   И онъ, притворивъ внѣшнюю дверь, ушелъ въ темное пространство и скрылся.
   Бертышевъ хотѣлъ войти, но тотчасъ же убѣдился, что вторая дверь заперта.
   -- Ахъ, негодяй, онъ заперъ дверь!-- громко сказалъ онъ.-- Кажется, онъ принимаетъ меня за вора.
   И у него явилась мысль тотчасъ же уѣхать обратно. Но онъ подумалъ, что выйдетъ непріятность и придется объясняться съ Поликарпомъ Антоновичемъ, притомъ, ужъ разъ онъ забрался сюда, надо довести дѣло до конца.
   Онъ сталъ ходить по панели, а извозчикъ, который привезъ его и остановился тутъ, подозрительно посматривалъ въ сторону, какъ бы говоря: "Эхъ, тоже еще баринъ!.. На извозчикахъ ѣздятъ, а его и въ сѣнцы не впускаютъ"...
   Минуты черезъ три человѣкъ въ синемъ кафтанѣ опять показался на улицѣ.
   -- Велѣли впустить!-- сказалъ онъ.-- Пожалуйте.
   -- Но зачѣмъ же ты дверь заперъ?
   -- Опять же не по своей волѣ... У насъ такой порядокъ.
   "Чортъ знаетъ, что за порядки въ этомъ домѣ!" -- съ досадой подумалъ Бертышевъ.
   Въ передней было совершенно темно. Владиміръ Николаевичъ не зналъ, куда ступить.
   -- Что за темнота такая у васъ? Неужели нельзя лампу зажечь!
   -- Э, нѣтъ. У насъ лампы въ шесть часовъ вечера зажигаютъ. У насъ экономія... Такой порядокъ.
   Человѣкъ помогъ ему снять пальто и указалъ дорогу вверхъ по лѣстницѣ, устланной сильно потертымъ коврикомъ. Пройдя ощупью ступенекъ съ десятокъ, Владиміръ Николаевичъ, наконецъ, увидѣлъ свѣтъ. Во второмъ этажѣ было совершенно свѣтло. Широкое полукруглое окно, выходившее во дворъ, давало много свѣта.
   Тотъ же человѣкъ въ синемъ кафтанѣ быстро обогналъ его, отворилъ дверь и сказалъ:
   -- Пожалуйте въ гостиную и обождите. Они покличутъ.
   Владиміръ Николаевичъ вошелъ въ гостиную. Это была небольшая комната, уставленная странной разнокалиберной мебелью, при выборѣ которой, повидимому, руководились не столько достоинствами ея и вкусомъ, сколько хорошимъ случаемъ дешево и выгодно купить. Среди мягкихъ низенькихъ креселъ, обитыхъ узорчатымъ шолкомъ, вдругъ оказывался, очень, правда, изящный дамскій письменный столикъ, которому здѣсь было совсѣмъ не мѣсто. Полъ былъ весь закрытъ ковромъ, который, пожалуй, былъ бы хорошъ, если бы краски его не лѣзли въ глаза своею яркостью и пестротой. Огромный концертный рояль не соотвѣтствовалъ размѣрамъ комнаты и тоже былъ здѣсь ни къ чему. На стѣнахъ висѣли картины, на которыя Владиміръ Николаевичъ прежде всего обратилъ пытливое вниманіе. Все это была блѣдная робкая работа, повидимому, начинающихъ художниковъ, можетъ быть, учениковъ, еще не твердо владѣвшихъ кистью. Но онѣ были заключены въ изящныя, очевидно, дорогія рамы. Странный запахъ стоялъ въ квартирѣ, какъ будто ее съ мѣсяцъ не провѣтривали, и глубокая тишина.
   Прошло минутъ пятъ; человѣкъ въ синемъ кафтанѣ улизнулъ куда-то во внутреннія комнаты, но, наконецъ, онъ вернулся и, указавъ ему дверь направо, сказалъ:
   -- Пожалуйте, просятъ въ кабинетъ.
   Владиміръ Николаевичъ пошелъ. Ему пришлось пройти черезъ маленькую комнату, повидимому, безъ всякаго назначенія, послѣ чего онъ попалъ въ кабинетъ.
   Это было нѣчто въ высшей степени оригинальное или, по крайней мѣрѣ, неожиданное для него. Огромная четырехугольная комната, съ высокимъ потолкомъ, о пяти окнахъ на улицу, была почти совершенно лишена какихъ бы то ни было украшеній. На стѣнахъ не висѣло ни одной картины. На полу паркетъ, но не натертый, а совершенно бѣлый, безъ мастики. Окна безъ занавѣсей и гардинъ. Нигдѣ не видно было маленькаго коврика. Ни дивана, ни кресла, только гдѣ-то вдали тяжелый письменный столъ, передъ нимъ рѣзное твердое кресло и около стола нѣсколько вѣнскихъ стульевъ, Владиміръ Николаевичъ вошелъ и въ первую минуту растерялся.
   -- Прошу васъ сюда!-- раздался издали басистый голосъ, въ которомъ онъ тотчасъ же разслышалъ сходство съ голосомъ Поликарпа Антоновича, и голосъ этотъ раздавался рѣзко, какъ въ банѣ, такъ какъ въ комнатѣ не было ни одного мягкаго предмета.
   Бертышевъ прищурилъ глаза и увидѣлъ, что въ креслѣ за столомъ сидитъ какая-то громоздкая, слегка согбенная фигура съ сѣдыми, коротко остриженными волосами на головѣ, съ сѣдой, тоже короткой бородой. Въ чертахъ лица его было замѣтно небольшое сходство съ младшимъ братомъ. Владиміръ Николаевичъ подошелъ ближе.
   -- Господинъ Бертышевъ? Художникъ? Ну, что жъ, прошу садиться!-- довольно Снисходительно промолвилъ хозяинъ.-- А я Спонтанѣевъ Авксентій! Вотъ, не угодно ли?
   Онъ указалъ на стулъ по правую руку отъ себя.
   -- Да, да, мнѣ говорилъ Поликарпъ. Садитесь же.
   Бертышевъ сѣлъ, но онъ еще не могъ ни на чемъ сосредоточиться. Хозяинъ продолжалъ:
   -- А я вижу, васъ изумилъ мой кабинетъ. Онъ всѣхъ изумляетъ. Пустовато. Да къ чему жъ, скажите пожалуйста, я буду натаскивать сюда разной дряни, когда я здѣсь цѣлый день сижу и этимъ воздухомъ дышу? Вѣдь всѣ эти разныя тряпки и коврики только для того и существуютъ, чтобы на нихъ садилась пыль. А Поликарпъ это любитъ. Я, правда, ужъ года три у него не былъ, потому что я никуда теперь не ѣзжу. У меня ревматизмъ въ ногахъ. А только знаю, что онъ себѣ въ новый домикъ натаскалъ всякой всячины. Бариномъ живетъ. Хе, хе! Ну, да что жъ, у всякаго свой вкусъ. Такъ вы художникъ, а?
   -- Да, я пишу картины.
   -- Слышалъ отъ Поликарпа, что вы хорошо рисуете. А я въ этомъ ничего не понимаю; не ученъ, знаете. Вотъ баню построить, банное дѣло вести, это я понимаю. Вы знаете, у меня вѣдь свои бани... А этихъ тонкостей я не знаю... Да ужъ не знаю я и того, откуда и Поликарпъ этихъ свѣдѣній набрался? а? Какъ вы думаете? Ха, ха, ха! Я полагаю, всѣ вы тамъ въ кулакъ надъ нимъ смѣетесь. Вотъ, молъ, дровяникъ нажилъ деньги, такъ ужъ думаетъ, что и образованнымъ сталъ; туда же лѣзетъ? а?
   -- Нѣтъ, это совсѣмъ не такъ!-- довольно сурово возразилъ Бертышевъ.
   -- Нѣтъ? Не такъ? Ну, а я такъ всякій разъ надъ нимъ подсмѣиваюсь. И тоже дочку вродѣ какой-нибудь принцессы воспитываетъ,-- къ чему? Не понимаю! Словно въ профессоръ! готовитъ. По моему, это легкомысліе... Купецъ долженъ торговать, на то онъ и купецъ. Такъ вы хотите мой портретъ писать? а?
   -- Виноватъ,-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ,-- у меня не могло явиться такого желанія. Мнѣ Поликарпъ Антоновичъ сказалъ, что вы хотите.
   -- Я? Ха, ха, ха! Вотъ штука-то! Зачѣмъ же мнѣ мой портретъ? Что же, я его поставлю передъ собой, да и буду глядѣть? Такъ я тогда лучше къ зеркалу подойду и буду хоть цѣлый день смотрѣть на себя, и ничего это не будетъ стоить. А вы, чай, не даромъ же будете рисовать?
   -- Въ такомъ случаѣ, тутъ недоразумѣніе... Я ничего не понимаю. Поликарпъ Антоновичъ такъ сказалъ мнѣ и сегодня просилъ зайти сюда.
   -- Ну, да, такъ это онъ хочетъ имѣть мой портретъ, ну, вы такъ и говорите. Онъ хочетъ. Онъ просилъ меня посидѣть, я согласился. А на что ему? Ужъ этого я, право, не могу понять. Ну, такъ что~жъ, рисуйте... Я полчаса въ день готовъ сидѣть, а больше не могу, у меня нога затекаетъ. Когда вамъ угодно начать? Мнѣ вѣдь все равно. Въ эти часы мнѣ всего удобнѣе. А вамъ?
   -- Пожалуй, мнѣ тоже, но... Поликарпъ Антоновичъ сказалъ, что нужно поговорить объ условіяхъ. Я, признаться, вовсе не хотѣлъ бы объ этомъ говорить, но онъ почему-то находитъ это нужнымъ.
   -- Объ условіяхъ? Такъ это же съ нимъ и надо говорить. Я тутъ при чемъ же? Я же говорю, что портрета мнѣ не нужно, а нужно ему... Съ какой стати я буду за него платить?
   Владиміръ Николаевичъ пожалъ плечами и рѣшительно не зналъ, что сказать на это. Онъ вообще сожалѣлъ, что заговорилъ объ условіяхъ. Да и всѣ впечатлѣнія въ этомъ домѣ были таковы, что лучше бы онъ не пріѣзжалъ сюда, а какъ-нибудь отговорился.
   -- Если такъ, то мы объ условіяхъ и не будемъ говорить,-- сказалъ онъ.-- Въ такомъ случаѣ завтра приступимъ къ работѣ...
   -- Да нѣтъ, это все такъ странно... Братъ, говорите, совѣтовалъ вамъ условиться со мной?
   -- Да, онъ сказалъ это.
   -- Гм... Хитрецъ! Значитъ, онъ хочетъ, чтобъ я сдѣлалъ ему подарокъ. Мнѣ, говоритъ, пріятно имѣть твой портретъ, а только ты заплати за него. Ха, ха, ха! такъ это превосходно! Ну-съ, а сколько же вы хотите взять за работу?
   -- Я, право, не знаю... Мнѣ трудно отвѣтить на этотъ вопросъ...
   -- А коли не знаете, то какъ же мы объ этомъ будемъ разговарить? Но какъ же, позвольте спросить, вы не знаете своего собственнаго дѣла? Вѣдь вотъ я, напримѣръ, точно знаю, что въ моихъ баняхъ для простыхъ стоитъ десять копѣекъ, а дворянская -- двадцать копѣекъ, а номера, скажемъ, отъ рубля до пяти. Я этимъ занимаюсь, я и знаю. А вы этимъ дѣломъ занимаетесь и не знаете. Какъ же это такъ?
   -- Въ нашемъ дѣлѣ не существуетъ опредѣленныхъ цѣнъ,-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Но кто-нибудь платитъ же за портреты? Ну, почемъ платятъ обыкновенно?
   -- Для портретовъ столько цѣнъ, сколько портретовъ. Иному художнику платятъ тысячу и двѣ, и три.
   -- Что? За портретъ три тысячи? Да это надо съ ума сойти! Кто же это платитъ?
   -- Очень многіе. Конечно, большимъ, очень извѣстнымъ художникамъ.
   -- А вы тоже большой и извѣстный?
   -- Нѣтъ, я только начинаю.
   -- И сколько вы берете?
   -- Не знаю...
   -- Вотъ тебѣ и на. Но вы же рисуете мою племянницу! За сколько вы сговорились?
   -- Я не сговаривался. Съ Поликарпомъ Антоновичемъ у насъ, художниковъ, такія отношенія, что съ нимъ нельзя сговариваться; онъ самъ знаетъ, сколько надо заплатить.
   -- Гм!.. Знаетъ! Откуда же онъ это знаетъ? Дивлюсь я на брата, просто дивлюсь. Торговалъ человѣкъ всю жизнь дровами и вдругъ въ художествахъ сталъ понимать. Прямо что-то чудесное! Ну, вотъ что: будемъ говорить прямо, по коммерчески,-- я по художественному не умѣю разговаривать. Назначайте вашу цѣну, а я скажу свою.
   -- Я затрудняюсь.
   -- А вы не затрудняйтесь, прямо говорите. Ежели дѣло стоитъ того, такъ чего же тутъ затрудняться!
   Бертышевъ чувствовалъ себя неловко; но, съ другой стороны, ясно видѣлъ, что съ этимъ человѣкомъ церемониться не стоитъ и тѣмъ болѣе нельзя даже думать о томъ, чтобы предоставить ему самому оцѣнить работу, такъ какъ онъ въ ней ничего не смыслитъ. Вспомнилъ онъ также и предупрежденіе Поликарпа Антоновича о томъ, что братъ непремѣнно будетъ торговаться и рѣшивъ въ душѣ потребовать за портретъ четыреста, а въ крайнемъ случаѣ триста рублей, онъ сказалъ.
   -- Я хотѣлъ бы получить пятьсотъ рублей.
   Странный эффектъ произвели его слова. Авксентій Спонтанѣевъ какъ-то скривилъ лѣвую сторону лица, повернулъ къ нему лѣвое ухо и даже приставилъ къ нему ладонь.
   -- Какъ вы сказали? Пятьсотъ?
   -- Ну, да, пятьсотъ рублей.
   -- За портретъ?
   -- Конечно, за портретъ. Вѣдь мы говоримъ о портретѣ.
   -- Позвольте-съ. Ихъ такъ цѣнятъ вообще?
   -- Я вамъ сказалъ, что платятъ и тысячи.
   -- Ну, да, платитъ, кто хочетъ. А я говорю -- цѣнятъ какъ? Цѣны, цѣны какія? Пятьсотъ рублей за портретъ! Это удивительно, это надо быть дуракомъ, чтобы платить такія деньги.
   -- А какія же деньги по вашему слѣдуетъ платить?
   -- По моему? Да по моему вовсе за это денегъ платить не стоитъ. А если уже на то пошло, то сторублевку я еще далъ бы, пожалуй... Ради брата, конечно. Потому ему очень хочется...
   -- Знаете что,-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ, нѣсколько даже обидѣвшись.-- Въ самомъ дѣлѣ, мы лучше не будемъ говорить о цѣнѣ. Меня просилъ Поликарпъ Антоновичъ написать вашъ портретъ, я его напишу; а о цѣнѣ не будемъ подымать вопроса.
   -- Но однако жъ... Если вы желаете пятьсотъ рублей...
   Въ это время послышались частые легкіе шаги и отдаленный говоръ. Владиміру Николаевичу показалось, что это былъ женскій голосъ. Черезъ нѣсколько секундъ онъ былъ пораженъ неожиданнымъ явленіемъ: въ кабинетъ вошла Вѣра Поликарповна.
   -- Кто это?-- спросилъ, прищуривъ глаза, Авксентій Антоновичъ.
   -- Это я, дядя. Она быстро пошла къ нему, обогнула столъ и звонко поцѣловала его въ щеку. Потомъ, повернувъ лицо въ ту сторону, гдѣ сидѣлъ Бертышевъ, она сдѣлала, какъ казалось, вполнѣ естественно-удивленное лицо.
   -- Какъ? Вы? Ахъ, да! Я совсѣмъ забыла, что вы собирались сегодня сюда. Я перепутала.
   Владиміръ Николаевичъ поднялся, а она подошла къ нему; они поздоровались.
   -- Неожиданная и тѣмъ болѣе пріятная встрѣча!-- сказала Вѣра Поликарповна.-- Вы на счетъ портрета дяди?
   -- Да,-- сказалъ Бертышевъ,-- ведемъ переговоры.
   -- Ну, а, знаешь, ты кстати...-- началъ Спонтанѣевъ.-- Вотъ разрѣши задачу. Твой отецъ захотѣлъ, чтобъ съ меня писали портретъ. Ну, что жъ, я согласенъ; а только вотъ въ условіяхъ съ господиномъ художникомъ не сходимся. Вотъ помири-ка насъ.
   -- Въ условіяхъ?-- промолвила Вѣра Поликарповна и съ улыбкой въ глазахъ посмотрѣла на Владиміра Николаевича; онъ тоже вглядѣлся въ нее, стараясь правильно объяснить себѣ это появленіе.
   Она сегодня показалась ему какъ-то необыкновенно стройной молодой и свѣжей. Коротенькая зимняя кофточка, плотно обтягивавшая ея станъ, съ узкимъ мѣховымъ воротникомъ, очень была ей къ лицу. Холодъ окрасилъ щеки ея румянцемъ. Глаза были веселы и смотрѣли лукаво. Вся она была такая прямая, статная, здоровая, энергичная.
   -- А какія ваши условія, господинъ художникъ?-- спросила она, повидимому, сильно удерживаясь, чтобъ не разсмѣяться.
   -- Я уже просилъ Авксентія Антоновича не говорить больше объ условіяхъ!-- сказалъ Бертышевъ.
   -- Нѣтъ, отчего же? объ условіяхъ говорить надо. Безъ этого ни къ какому дѣлу приступить нельзя. Только очень ужъ мы разошлись. Господинъ художникъ желаетъ за портретъ пятьсотъ рублей, а я нахожу что это несообразно дорого.
   Вѣра Поликарповна съ дѣланной серьезностью покачала головой.
   -- Пятьсотъ рублей дорого, господинъ художникъ!
   Онъ вопросительно вскинулъ на нее глаза.
   -- Я не спорю, Вѣра Поликарповна, и я, право... Я вообще не расположенъ торговаться.
   -- А вы, дядя, сколько даете?
   -- А я даю сто рублей.
   -- Ну, вы ничего не понимаете, дядя,-- вамъ простительно... Позвольте мнѣ назначить цѣну.
   -- Ну, ужъ ты назначишь, какъ же!
   -- Нѣтъ, я хорошо назначу. Вы позволите, господинъ художникъ?
   -- Я уже сказалъ, что больше этимъ вопросомъ не интересуюсь.
   -- Триста рублей довольно!-- настойчиво продолжала она, какъ будто не замѣчая возраженій и тона, которымъ онъ говорилъ.
   -- А, у тебя... Отстань!.. Ну, согласенъ! Ну что? Жаль мнѣ лишнихъ двѣ сотни рублей выбросить?
   -- Ну, вотъ видите! Что же вы такъ строго смотрите, господинъ художникъ? развѣ вы недовольны?
   -- Но вѣдь этотъ вопросъ конченъ, Вѣра Поликарповна.
   -- Мнѣ кажется, что да.
   -- Въ такомъ случаѣ я завтра въ одиннадцать часовъ приду. До свиданья,-- довольно сухо сказалъ Владиміръ Николаевичъ и поклонился Спонтанѣеву. Онъ на мгновеніе замялся, не зная, протянуть ли руку Вѣрѣ Поликарповнѣ, или тоже ограничиться поклономъ. Во всей этой сценѣ, когда она помогала имъ сговориться, въ ней что-то не нравилось ему.
   -- Вы уже уходите?-- спросила она.-- Я тоже скоро уѣду. У меня только къ дядѣ два слова.
   Владиміръ Николаевичъ поклонился ей и вышелъ съ очень тяжелымъ камнемъ на душѣ.
   Вся эта сцена торговли утомила и какъ-то унизила его въ собственныхъ глазахъ и ему было вдвойнѣ непріятно, что въ ней пришлось такую дѣятельную роль съиграть Вѣрѣ Поликарповнѣ. Какъ-то она отнеслась къ дѣлу слишкомъ ужъ просто, тоже по коммерчески, какъ было бы къ лицу отнестись Авксентію Спонтанѣеву; но ей это не шло.
   И онъ смотрѣлъ на этотъ предстоящій портретъ, какъ на тяжолую работу. Онъ спустился внизъ, одѣлся, вышелъ на улицу и повернулъ налѣво.
   Снѣгъ падалъ попрежнему и попрежнему таялъ. У него было цѣлыхъ два часа до сеанса, поэтому онъ рѣшилъ идти пѣшкомъ. Мелькнула мысль зайти куда-нибудь, наскоро позавтракать, но онъ вспомнилъ, что Вѣра разсчитываетъ на его большой аппетитъ и готовитъ къ обѣду что-нибудь лишнее; при томъ же и ѣсть еще не хотѣлось.
   Отъ встрѣчи съ Вѣрой Поликарповной у него осталось непріятное ощущеніе. Отчасти онъ былъ недоволенъ и собой. Почему онъ не простился съ ней за руку? Она, пожалуй, обидится, а обижать ее, въ сущности, не за что. Если ея пріемъ показался ему не особенно симпатичнымъ, то она въ этомъ не виновата; все-таки она хотѣла облегчить его положеніе и по крайней мѣрѣ помогла довести до конца эти мучительные переговоры.
   И почему Поликарпъ Антоновичъ не выяснилъ этотъ вопросъ раньше? Зачѣмъ онъ поставилъ его въ это дурацкое положеніе? Вообще Бертышевъ былъ золъ и крайне недоволенъ сегодняшнимъ утромъ. Онъ не разсчитывалъ на большую плату за портретъ. Онъ зналъ, что на большую сумму даже и права еще не имѣетъ, но зачѣмъ сопровождать обидной торговлей такое простое и законное дѣло?
   Вдругъ онъ совершенно непроизвольно оглянулся. У самой панели пара лошадей тащила карету. Кучеръ сильно сдерживалъ ихъ. Это ему показалось страннымъ.
   Но никогда ему не пришло бы въ голову, что эта карета можетъ имѣть какое-нибудь отношеніе къ нему. Но карета вдругъ остановилась какъ разъ около него и стекло дверецъ съ шумомъ опустилось. Онъ остановился и увидѣлъ женское лицо, выглядывавшее изъ кареты.
   -- Владиміръ Николаевичъ, садитесь, я васъ подвезу...
   Онъ уже подошелъ къ ней и все-таки стоялъ въ недоумѣніи. Ему казалось невѣроятнымъ, чтобъ она рѣшилась пригласить его въ свою карету. Вѣдь это ей поставятъ на видъ, станутъ упрекать ее, обвинять Богъ знаетъ въ чемъ.
   -- Вы колеблетесь?
   -- Нѣтъ, нисколько, но...
   -- Влѣзайте и потомъ объясните ваше "но".
   Онъ, самъ того отъ себя не ожидая, отворилъ дверцу и быстро вскочилъ въ карету. Она опять высунула голову и сказала кучеру:
   -- Ты сперва покатай насъ!..-- И стекло дверцы опять поднялось.
   -- Вы иногда бываете несносны!-- сказала она и брови ея сдвинулись. Онъ долженъ былъ думать, что это восклицаніе вполнѣ серьезно.-- И неблагодарны!-- прибавила она, уже гораздо мягче.
   -- Позвольте, я еще ничего не понимаю!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ, усиленно потирая лобъ ладонью.
   -- Ну, такъ приходите въ себя, я подожду; у меня очень много терпѣнія...
   Кучеръ погналъ лошадей и карета помчалась быстро по слякотной мостовой.
   

VI.

   -- И такъ, мы будемъ молчать!-- промолвила Вѣра Поликарповна, когда прошло минуты три молчанія.
   -- Слушайте,-- порывисто воскликнулъ Владиміръ Николаевичъ,-- зачѣмъ вы вмѣшались въ это дѣло? Зачѣмъ вы врѣзались въ эту картину, въ которой я такъ не хотѣлъ бы видѣсь васъ?
   Вѣра Поликарповна разсмѣялась.
   -- Знаете ли, если вы когда-нибудь зададитесь вопросомъ, почему я... Ну, почему я такъ быстро и рѣшительно пошла къ вамъ на встрѣчу, то въ числѣ другихъ вашихъ достоинствъ, не забудьте вспомнить эту вашу наивность, наивность въ двадцать пять лѣтъ, на которую я смотрю, какъ на драгоцѣнную рѣдкость, потому что я никогда и ни въ комъ ее не находила. Всѣ такъ просто и здраво смотрятъ на вещи, никто ничѣмъ не шокируется... Всѣ какъ-то умѣютъ во-время и у мѣста объяснить себѣ все... А вы... Васъ коробитъ даже такая простая вещь, какъ мое шутливое вмѣшательство въ вашу дѣловую распрю съ дядей. Но замѣтьте, что я только хотѣла избавить васъ отъ дальнѣйшей торговли. Какъ вы не понимаете, что у такихъ людей, какъ дядя, это въ крови? Что, торгуясь, они испытываютъ художественное наслажденіе, можетъ быть, единственное, доступное имъ... Вѣдь я отлично видѣла, что васъ такимъ образомъ можно заставить сдѣлать работу, если не даромъ, то за грошъ, и это могло бы случиться. Повѣрьте, что, при малѣйшей податливости съ вашей стороны, онъ не затруднился бы дать вамъ сто рублей. Я не хотѣла этого. Съ какой стати вы будете даромъ тратить ваше время? Ну, и вотъ все мое преступленіе. Вѣдь я должна была объяснить вамъ... Надѣюсь, эта исторія кончена и мы къ ней не возвратимся, да?
   -- Кончена, да. Я вижу, что и тутъ былъ несправедливъ... Но, слушайте, Вѣра Поликарповна, зачѣмъ вы взяли меня въ карету?
   -- Вамъ это не нравится?
   -- О, нѣтъ, напротивъ. Но мнѣ кажется, что это можетъ повести къ непріятностямъ для васъ.
   -- Ахъ, оставимте это! Я не такъ предусмотрительна и не хочу быть такой. Какъ вы думаете, я очень хотѣла сегодня видѣть дядю?
   -- Я не знаю.
   -- И не хотите догадаться?
   -- Не могу же я думать, что вы пріѣхали изъ-за меня!
   -- Да, конечно, этого вы не должны думать...
   И она, какъ ему показалось, надула губки.
   -- Вы чѣмъ-то недовольны? Я вывожу васъ изъ терпѣнія?-- спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ еще. Но, слушайте, и наивность должна имѣть предѣлы.
   Онъ промолчалъ. Но въ этомъ молчаніи чуялось, что за нимъ послѣдуетъ что-то значительное,-- и въ самомъ дѣлѣ имъ вдругъ овладѣла рѣшимость поставить ей прямой и простой вопросъ.
   -- Вѣра Поликарповна, -- сказалъ онъ и при этомъ посмотрѣлъ на нее выжидательнымъ взглядомъ.-- Скажите мнѣ, какую цѣль мы съ вами преслѣдуемъ? Къ чему это можетъ привести?
   Она усмѣхнулась и промолвила не то шутя, не то пародируя его:
   -- Владиміръ Николаевичъ! почемъ же я знаю и зачѣмъ мнѣ это знать?
   -- Какъ зачѣмъ? Въ такомъ случаѣ это игра?
   -- Не знаю, можетъ быть, и игра!
   -- На это я вамъ отвѣчу серьезно и искренно. Я понимаю и игру. Если люди почему-либо симпатичны другъ другу, отчего имъ и не поиграть вдвоемъ во что-нибудь такое, что могло бы забавлять обоихъ? Но въ такихъ случаяхъ для игры выбираютъ вещицы болѣе грубыя, менѣе хрупкія, которымъ не грозила бы опасность разбиться, а если и разобьются, то ихъ не было бы и жаль -- можно купить новую... Но есть вещи, которыхъ замѣнить новыми нельзя... Такими и играть не слѣдуетъ.
   -- Въ такомъ случаѣ и я впаду въ серьезный тонъ, если онъ вамъ не скученъ. А вы хотѣли бы, чтобы это не было игрою?
   -- Я еще не знаю... Я теряюсь... Я не настолько владѣю собой...
   -- А! Ну, такъ узнайте, найдите себя и овладѣйте собой. А мнѣ, признаюсь, смертельно надоѣлъ анализъ и я предпочла бы всему на свѣтѣ хоть часъ жизни безъ него, безъ вопросовъ о томъ, какая цѣль, да къ чему приведетъ! Я думала о васъ цѣлое утро... Вспомнила, что вы будете у дяди и поѣхала туда. Я искала васъ и нашла. И все это для того, чтобы получить отъ васъ нѣсколько философскихъ задачъ... Я думала, что въ этомъ казематѣ, гдѣ всѣ отношенія построены на условностяхъ, гдѣ никто не дѣлаетъ шагу, не спросивъ себя, къ какой практической цѣли это приведетъ,-- есть хоть одна маленькая форточка, въ которую можно высунуть голову и подышать свободно чистымъ воздухомъ... А оказывается, что никакой форточки нѣтъ, что она просто была нарисована, какъ рисуютъ фальшивыя окна для симметріи... Очень жалѣю, что смутила вашъ покой, если я дѣйствительно смутила его...
   И вотъ въ эту минуту, когда она говорила эти слова, когда голосъ ея дрожалъ отъ разочарованія и обиды, Владиміръ Николъевичъ почувствовалъ, какъ далеко уже простирается власть этой дѣвушки надъ нимъ. Уже первыя дрожащія нотки въ ея голосѣ потрясли его. Уже тогда онъ призналъ себя безконечно виноватымъ и ему захотѣлось просить у нея прощенія. А когда она рѣзко оборвала свою рѣчь и отвернулась отъ него, онъ схватилъ ея руку и сталъ цѣловать.
   -- Не говорите такъ! Я безконечно виноватъ передъ вами! Ну, простите же, простите! Это потому, что я боюсь и васъ, и самъ себя, и всего того, что мерещется мнѣ въ будущемъ... Вѣра Поликарповна, неужели вы не простите?
   Она повернула къ нему лицо. Оно уже не было строго, но онъ замѣтилъ, что въ глазахъ ея стояли слезы. Она пристально смотрѣла ему въ глаза и видѣла, какъ они на мгновеніе съ усиліемъ закрылись, потомъ вдругъ сдѣлались большими-большими и засвѣтились яркимъ глубокимъ сіяніемъ. Точно какая-то сила притянула ихъ другъ къ другу и вотъ они сидятъ близко-близко другъ около друга, но безъ объятій, безъ поцѣлуевъ; онъ только держитъ ея руку и крѣпко пожимаетъ ее, а она смотритъ на него влажными отъ слезъ глазами, но вмѣстѣ и съ улыбкой полной счастья.
   -- Такъ сидѣть вдвоемъ и забыть, что есть еще какой-то міръ!!. Вы это понимаете?-- говорила она,-- вы счастливы?
   -- О, да, и понимаю, и счастливъ, какъ Богъ!
   -- И понимаете вы то, что намъ не для чего говорить о будущемъ. Что у насъ нѣтъ будущаго, что оно все здѣсь, съ нами, въ насъ... Что тамъ, гдѣ мы вмѣстѣ,-- и наше счастье, тамъ и будущее...
   -- Такъ, такъ... И мы будемъ молчать о немъ... Не правда ли?
   -- Да, мы совсѣмъ не будемъ говорить о немъ. Вѣдь это значитъ -- говорить о другихъ, а до другихъ намъ нѣтъ дѣла... Мы вмѣстѣ; это -- цѣлый міръ! О, съ насъ довольно этого міра! Слушайте, я только одно хочу раздѣлить съ вами изъ всего того, что у васъ есть, -- вашъ талантъ. Я хочу, чтобы вы творили вмѣстѣ со мной! Вы понимаете это желаніе? Чтобы вы творили, думая обо мнѣ... Чтобы вы создавали ваши образы вслухъ, передо мной, такъ, какъ бы я была вашимъ воображеніемъ, вашей душой. Я хочу быть только вашей душой... Вы берете меня къ себѣ въ души?-- говорила она съ свѣтлой улыбкой, а онъ кивалъ головой въ знакъ согласія.
   Карета двигалась все дальше и дальше. Кажется, ужъ они переѣхали Неву, проѣхали Петербургскую Сторону и колесили какими-то переулками. Потомъ карета повернула обратно и опять переѣхала черезъ какой-то мостъ. Кучеръ прекрасно зналъ, что надо быть дома въ началѣ второго часа и, очевидно, возвращался.
   Они сидѣли въ глубинѣ кареты, близко другъ около друга, иногда по долгу оставаясь въ молчаніи; но имъ и тогда казалось, что они слышатъ другъ друга, какъ будто ихъ мысли незримо сообщались между собой.
   Но вдругъ Вѣра Поликарповна отодвинулась отъ него, какъ бы очнувшись.
   -- Это уже Казанскій соборъ!-- сказала; она,-- намъ нужно разстаться.
   Они въ самомъ дѣлѣ были на площади Казанскаго собора. Карета поѣхала въ Казанскую улицу. Вѣра Поликарповна постучала въ стекло, кучеръ оглянулся. Она сдѣлала ему знакъ повернуть направо. Лошади взяли въ переулокъ и остановились у тротуара.
   -- Въ два часа нашъ сеансъ, Владиміръ!-- промолвила Вѣра Поликарповна и страннымъ, какъ будто новымъ взглядомъ посмотрѣла ему въ глаза. Онъ взялъ ея руку и молча поцѣловалъ ее. Потомъ отворилъ дверцу и выскочилъ на панель. Она больше не выглянула. Карета покатилась дальше.
   Онъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ и увидѣлъ на каретѣ длинную цифру номера. "Значитъ, это извозчичья карета,-- подумалъ онъ,-- странно! У нихъ есть свои лошади, которыя всегда къ ея услугамъ".
   Но тутъ онъ поймалъ себя: "Да, я въ самомъ дѣлѣ чрезвычайно наивенъ! Если она хотѣла встрѣтиться со мной, то, конечно, не могла рѣшиться выѣхать съ своимъ кучеромъ".
   А голова у него горѣла и онъ шелъ, не видя передъ собой ничего и не зная, куда идетъ. Все, что произошло сейчасъ, казалось ему очаровательнымъ сномъ, отъ котораго онъ никакъ не могъ вполнѣ очнуться.
   Но вдругъ въ голову ворвалась еще смутная, неясная, но облитая какой-то горечью, мысль и онъ какъ будто въ первый разъ въ жизни узналъ, что у него есть жена и двое дѣтей, что они любятъ его и пока вѣрятъ ему, что у жены его больше нѣтъ никого на свѣтѣ,-- онъ у нея одинъ.
   И онъ вдругъ остановился съ такимъ чувствомъ, какъ будто дальше некуда было идти, какъ будто передъ нимъ поднялась большая каменная глыба. "Что же это? что же это?" говорилъ онъ самъ себѣ: "вѣдь это безчеловѣчно... Это почти преступленіе... Но я способенъ забыть объ этомъ совсѣмъ, такъ, какъ будто бы этого нѣтъ. Во все время, что я ѣхалъ съ Вѣрой Поликарповной, я не думалъ о нихъ, какъ будто они и не существовали; я ни разу не вспомнилъ о нихъ..."
   А время шло. На большихъ круглыхъ часахъ, выставленныхъ на окнѣ часового магазина, часы показывали безъ четверти два. Ему казалось, что онъ теперь не въ состояніи пойти ни домой, ни туда, къ Спонтанѣевымъ. Домой въ особенности; ему было даже страшно подумать объ этомъ. Вѣра все прочитаетъ въ его глазахъ. Вѣдь онъ ничего не умѣлъ скрывать. Да и не хотѣлъ скрывать отъ нея. Вѣдь съ самаго дѣтства они были близки и всегда онъ говорилъ ей все, что было у него на душѣ. Съ самаго дѣтства! И теперь...
   Но вотъ на перекресткѣ двухъ улицъ свѣжій вѣтеръ обдалъ его всего, дунулъ ему въ лицо и словно сдулъ мрачную пелену съ его мыслей. Онъ уже шелъ бодро и другія были у него думы:
   "Но что же я отнимаю у Вѣры и у дѣтей? Я ничего у нихъ не отнимаю. Если въ моемъ сердцѣ нашелся уголокъ, куда я могъ впустить другого, значитъ -- этотъ уголокъ былъ не занятъ, значитъ -- Вѣра не могла его заполнить. Но вѣдь я буду съ ними и по прежнему жить и работать для нихъ... Ничто не перемѣнится... О, Боже сохрани! ничто не должно перемѣниться".
   Онъ осмотрѣлся. Это была Офицерская улица. Значитъ, онъ шелъ правильно. До дома Спонтанѣева оставалось не болѣе двухъ минутъ. Онъ ускорилъ шаги. Вотъ и подъѣздъ. Онъ вошелъ.
   На верхней площадкѣ, когда онъ хотѣлъ повернуть направо, чтобы войти въ залъ и затѣмъ пройти во временную мастерскую, онъ лицомъ къ лицу встрѣтился съ Поликарпомъ Антоновичемъ, который вышелъ оттуда. Уже по его походкѣ онъ заключилъ, что Спонтанѣевъ взволнованъ.
   -- А, это вы, Владиміръ Николаевичъ! Ну, вотъ кстати! Я вамъ пожалуюсь... Вообразите... Пойдемте сюда... Вотъ вы разсудите насъ...-- говорилъ Спонтанѣевъ, сжавъ его руку и не выпуская ея, повелъ его въ залъ, изъ котораго только что вышелъ.
   Вѣра Поликарповна сидѣла въ томъ самомъ креслѣ, въ которомъ она позировала ему, и при этомъ приняла свою обычную позу. На ней былъ тотъ самый костюмъ, въ которомъ она выходила каждый день для портрета и та же прическа.
   -- Вообразите,-- продолжалъ Спонтанѣевъ,-- въ такую погоду удираетъ изъ дому одна, безъ экипажа. И что же оказывается? Оказывается, что она ѣздитъ въ извозчичьей каретѣ, въ которой, можетъ быть, сегодня утромъ перевозили какого-нибудь больного тифомъ или дифтеритомъ въ больницу!.. Скажите, по вашему это хорошо?
   -- Да, въ самомъ дѣлѣ, Владиміръ Николаевичъ, по вашему это хорошо?-- очевидно, дразня отца, повторила Вѣра Поликарповна.
   -- Нѣтъ, не хорошо, Вѣра Поликарповна, совсѣмъ не хорошо!-- отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Ну, вотъ, спасибо, что хоть вы поддержали меня! Вы понимаете,-- мы, какъ узнали, что она пошла пѣшкомъ, страшно встревожились. Ну, а когда она пріѣхала въ извозчичьей каретѣ, еще и того хуже... Ну, однако, вамъ нужно работать, я не хочу мѣшать. Знаете, я и до сихъ поръ еще взволнованъ. У меня сердцебіеніе сдѣлалось! Однако, работайте, работайте.
   Онъ ушелъ. Владиміръ Николаевичъ, пока его шаги раздавались въ залѣ, стоялъ у окна, скрестивъ на груди руки; когда же шаги смолкли, Вѣра Поликарповна повернула къ нему голову и сказала:
   -- Ну-съ, такъ пробирайте же меня и доказывайте, что я впредь не должна дѣлать такихъ глупостей.
   Онъ приблизился къ ней, взялъ ея руки и приложилъ къ своимъ щекамъ.
   -- По совѣсти, я долженъ бы сдѣлать это; но готовъ доказывать какъ разъ противное. Вотъ мы опять вмѣстѣ... Не находите ли вы, что это слишкомъ много счастья для двоихъ? У другихъ нѣтъ и милліонной доли этого.
   -- Какое намъ дѣло до другихъ, Владиміръ Николаевичъ? Мы вѣдь у нихъ ничего не отнимаемъ. Изъ нашего счастья они для себя не могли бы сдѣлать никакого полезнаго употребленія. Наше счастье только для насъ, а для другихъ оно не годится... Идите ближе... Смотрите мнѣ въ глаза... Тише, тише... Давайте слушать, какъ бьются наши сердца... Вѣдь это дикое наслажденіе, когда слышишь, какъ другое сердце бьется изъ за тебя... Еще одну секунду!.. Дайте мнѣ ваши волосы... Настоящій шелкъ!.. Я ихъ поцѣлую.
   -- Вѣра!.. Это страшно!
   -- Да, это страшно!-- какъ эхо повторила она и медленно отшатнулась отъ него. Глаза ея пылали, густыя тонкія брови тихо вздрагивали. Она подняла руку и сдѣлала ему жестъ, чтобъ онъ отошелъ отъ нея. Онъ пошелъ къ мольберту.
   -- Теперь я сяду, а вы пишите... Надо работать, надо работать, Владиміръ Николаевичъ!
   Она усѣлась въ позу.
   -- Пишите усердно! Полчаса вы не должны оставлять кисть,-- правда?
   Онъ кивнулъ головой, потомъ взялъ кисти.
   -- Чуть-чуть подымите голову!
   -- Есть!-- отвѣтила она.
   -- Правое плечо капельку впередъ!
   -- Тоже есть! Видите, я уже позабыла позу!
   -- Вотъ такъ. Теперь за работу!
   Онъ началъ писать.
   -- Пусть кто-нибудь посмѣетъ сказать, что мы съ вами не занимаемся дѣломъ!-- промолвила Вѣра Поликарповна.
   -- Такъ и надо!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- О, это еще далеко не все, что надо. Портретъ, это -- хорошо. Можно создать и портретъ. Но я хочу, чтобъ мы вмѣстѣ создали какую-нибудь картину, которая всѣхъ потрясла бы, которая вызвала бы общій крикъ восторга и заставила бы всѣхъ громко прокричать ваше имя! Это будетъ?
   -- Если вы захотите.
   -- Я уже этого хочу.
   -- Значитъ, это будетъ!-- Съ глубокой увѣренностью сказалъ Бертышевъ.
   Сегодня ему работалось легко, быстро, удачно. Онъ скоро покончилъ съ волосами, что ему раньше не особенно легко давалось. Ихъ золотистый цвѣтъ все-таки еще не вполнѣ подчинялся его кисти.
   -- Теперь давайте лицо... Я перехожу къ нему.
   -- Какъ? уже кончили волосы?
   -- О, мнѣ сегодня помогаетъ добрый духъ!
   -- Ну, скажите вашему доброму духу, чтобъ онъ не очень торопилъ васъ. Я не хочу, чтобъ вы слишкомъ скоро кончили портретъ. Онъ мнѣ больше нравится въ недоконченномъ видѣ!-- съ улыбкой прибавила она.
   -- Нѣтъ, надо ловить настроеніе! Я еще никогда не владѣлъ такъ красками, какъ сегодня.
   -- Но вы должны отнынѣ всегда такъ владѣть ими.
   -- Я надѣюсь. Подымите голову! Смотрите поверхъ моей головы! Вотъ такъ! и уже больше не болтайте!
   Она молчала; онъ опять принялся писать. Онъ ушелъ весь въ работу. Онъ ощущалъ то, что называютъ вдохновеніемъ и что такъ рѣдко приходило къ нему. Казалось, онъ сливался съ красками и кистями, чувствуя себя вмѣстѣ съ ними какъ бы частью одного великаго организма. Минутами онъ забывалъ, что это передъ нимъ сидитъ она, та самая дѣвушка, которая создала въ немъ этотъ полетъ, этотъ порывъ, это настроеніе, дававшіе его рукѣ такую силу.
   И онъ видѣлъ, что это лицо на холстѣ, раньше едва вырисовывавшееся изъ туманнаго фона, теперь оживаетъ, одухотворяется. Губы, надъ которыми онъ работалъ, какъ будто вотъ-вотъ готовы заговорить.
   Онъ не замѣчалъ, какъ шло время; ему хотѣлось работать быстро, работать безъ конца, чтобъ довести портретъ до послѣдняго штриха. Онъ первый разъ въ жизни испытывалъ полное наслажденіе художника.
   -- Я устала!-- промолвила Вѣра Поликарповна.
   Онъ посмотрѣлъ на нее взглядомъ сожалѣнія. Но она въ самомъ дѣлѣ утомилась и больше не могла сидѣть. Она уже перемѣнила позу и вынула изъ за пояса часы.
   -- Вы знаете, который часъ?
   -- Нѣтъ, я не хотѣлъ бы знать этого...
   -- Теперь половина четвертаго!-- сказала она.
   -- Неужели? Мы безъ отдыха работали полтора часа? И васъ на это хватило?
   -- Лучше спросить, какъ васъ на это хватило? у васъ никогда не было столько терпѣнія.
   -- Я видѣла, какъ на васъ слетѣлъ огненный языкъ! Я видѣла, какъ вы переселились на небо, и я ухватилась за полу вашего сюртука и тоже попала туда вмѣстѣ съ вами...
   Она поднялась и усталой походкой подошла къ мольберту.
   -- Вы это написали?-- воскликнула она. всплеснувъ руками.-- Это геніально! Какъ вы могли? Это работа цѣлой недѣли! Закройте, закройте, чтобъ никто не видѣлъ... Ахъ, слушайте, Владиміръ, промолвила она, положивъ руку на его плечо,-- я утомлена сегодня нашимъ счастьемъ! Мы дѣйствительно были, какъ боги! Я больше не могу... Прощайте.
   -- Идите!-- сказалъ онъ и наклонилъ на бокъ голову, чтобъ поцѣловать ея руку. Но она вдругъ быстро приняла руку съ его плеча, порывисто Схватила его голову обѣими руками и поцѣловала его въ лобъ.
   -- Прощайте, Владиміръ!
   Она пошла къ двери, потомъ остановилась.
   -- Завтра -- пятница. Значитъ, мы увидимся два раза.
   -- Да!-- отвѣтилъ онъ, когда она уже была въ залѣ.
   Ему хотѣлось побѣжать вслѣдъ за нею, остановить ее, упасть передъ нею на колѣни. Но у него подкашивались ноги.
   Онъ съ трудомъ дошелъ до кресла и опустился въ него. Грудь его порывисто вздымалась, сердце билось неистово. Въ глазахъ стоялъ туманъ и все передъ нимъ сливалось въ одинъ образъ стройной молодой дѣвушки, такъ не похожей на всѣхъ другихъ женщинъ, и онъ чувствовалъ, ясно чувствовалъ, что она покорила его уже безвозвратно.
   

VII.

   -- А я бы на вашемъ мѣстѣ, Вольтовъ, все-таки пошла бы къ этому Спонтанѣеву!-- говорила Вѣра Петровна, сидя у окна въ большой комнатѣ и расчесывая роскошныя, но сильно спутанныя кудри старшей дѣвочки.-- Не надо у него ни брать денегъ, ни просить, я это всегда говорю; да вѣдь и Владиміръ у него ничего не беретъ и не проситъ; но тамъ всегда бываютъ люди, которые держатъ въ рукахъ искусство.
   -- Нѣтъ, Вѣра Петровна, никакіе люди не держатъ искусство въ рукахъ!-- возразилъ Вольтовъ.-- Оно все въ рукахъ художниковъ. Если бы художники прикрикнули на этихъ людей, такъ они ходили бы передъ ними на заднихъ лапкахъ.
   -- Ну, да, какъ же! А вѣдь деньги-то не у художниковъ, а у нихъ.
   -- Да, деньги у нихъ, конечно. Да вѣдь художникъ вращается въ области художественныхъ образовъ, а не серебряныхъ рублей. Если бы художники предъявляли къ жизни только истинно-художественныя требованія, а не стремились бы къ квартирамъ о девяти комнатахъ, къ дорогой обстановкѣ и пр... Словомъ, если бы они не ставили себя въ зависимость отъ денегъ, которыя всѣ у этихъ господъ, то дровяники и баньщики не держали бы въ рукахъ искусство...
   -- Но художники -- люди. Имъ тоже хочется жить поудобнѣе, и каждый имѣетъ право на это.
   -- Нѣтъ, художники не люди, Вѣра Петровна!
   -- По вашему, это высшія существа?
   -- Зачѣмъ же высшія? Можетъ быть, высшія, а можетъ быть, и низшія, но только иныя. Художникъ иначе устроенъ, чѣмъ всѣ другіе люди. У него мозгъ другой. У него душа иная. И когда онъ стремится обставить себя такъ, какъ всѣ другіе, то этимъ онъ принижаетъ и насилуетъ свою душу.
   -- Ну, пусть такъ! Я съ вами не умѣю спорить. А все-таки вамъ безъ нихъ, безъ этихъ людей, у которыхъ деньги, ничего не добиться. Вѣдь вотъ вы, когда кончите вашего Еруслана, хотите пустить его по деревнямъ, по ярмаркамъ, но на это много нужно денегъ... Если у васъ будутъ знакомства, вы это легко устроите, а если нѣтъ, то вашъ проектъ такъ и останется прожектомъ, и вы не достигнете цѣли. А когда работаешь, всегда хочешь достигнуть цѣли, иначе и работать незачѣмъ. Что это вы пишете? Ну, или къ Асѣ, Ася скучаетъ!-- прибавила она, кончивъ шевелюру дѣвочки и, поднявшись, отправила дѣвочку черезъ столовую въ другую комнату.
   Потомъ она вернулась и подошла къ мольберту, надъ которымъ работалъ Вольтовъ. Небольшой холстъ представлялъ собою, очевидно, этюдъ, сдѣланный уже раньше. Теперь Вольтовъ додѣлывалъ его. У него была странная манера писать. Если смотрѣть вблизи, это была какая-то разноцвѣтная каша, въ которой ровно ничего нельзя было разобрать; но надо было нѣсколько отойти и вглядѣться и тогда рельефно выступали яркія фигуры.
   Этюдъ представлялъ что-то похожее на подвалъ, слабо освѣщенный свѣтомъ, падающимъ черезъ маленькое рѣшетчатое окошечко. Люди съ длинными сѣдыми бородами, съ исхудалыми лицами, съ закрытыми глазами, сидѣли на камняхъ, служившихъ имъ скамейками, и какое-то глубокое тупое горе выражалось въ ихъ понуренныхъ головахъ.
   -- Что это?-- спросила Вѣра Петровна.
   -- Это тюрьма. Вы не читали сказку про Еруслана Лазаревича?
   -- Когда-то читала, но плохо помню... Помню только, что онъ въ дѣтствѣ, играя съ сверстниками, шутя отрывалъ имъ руки, ноги и головы. Вообще, нельзя сказать, чтобы вашъ Ерусланъ былъ джентльменъ.
   -- Нѣтъ, вы ошибаетесь, онъ былъ истинный джентльменъ. Ерусланъ Лазаревичъ, это -- народное воплощеніе джентльменства, великодушія. Великодушіе народу представляется сильнымъ, могучимъ, добровольно совершающимъ свои подвиги, изъ благородныхъ побужденій, поэтому народъ олицетворяетъ его въ видѣ богатыря, способнаго побѣждать и сокрушать все.
   -- По вашему, отрывать руки, ноги и головы, это -- великодушно?
   -- Вовсе нѣтъ. Ерусланъ дѣлалъ это въ дѣтствѣ, когда душа его еще не развилась и не окрѣпла. Потомъ онъ раскаялся въ этомъ. А затѣмъ вся жизнь была посвящена освобожденію угнетенныхъ и всяческой борьбѣ со зломъ. Вотъ за этомъ этюдѣ я изобразилъ тотъ моментъ, когда царь Картаусъ съ отцомъ Еруслана, Лазаремъ, и двѣнадцатью другими богатырями, взятые въ плѣнъ татарскимъ княземъ Даниломъ и ослѣпленные, были посажены въ тюрьму, пока не явился Ерусланъ и не освободилъ ихъ.
   Потомъ Вольтовъ началъ, очевидно, цитировать нѣсколько болѣе торжественнымъ тономъ:
   "Пришелъ онъ къ намъ съ пятью стами тысячъ войска и со множествомъ нечестивыхъ мурзъ, все государство предалъ огню и мечу, разорилъ многіе города и села, камня на камнѣ не оставилъ; всю царскую рать истребилъ, многихъ жителей умертвилъ, не взирая ни на полъ, ни на возрастъ, женъ и дочерей осквернилъ и многихъ увелъ въ плѣнъ. Самого же царя Картауса съ двѣнадцатью богатырями и отца твоего, Лазаря Лазаревича, живыхъ въ полонъ взялъ, выкололъ имъ глаза и посадилъ въ темницу; а супругу княжескую и дочь и мать твою, княгиню Епистимію, злой смерти предалъ. Какъ я-то живъ остался, считаю чудомъ: двѣ недѣли пролежалъ я, отъ страху не ѣвши, не пивши, въ лошадиномъ трупѣ и потомъ, не медля, пошелъ отыскивать тебя"... Такъ разсказываетъ слуга-очевидецъ, встрѣтившись съ Ерусланомъ... Я почти всю сказку знаю наизусть... Еслибъ вы знали, какія тамъ есть красоты!..
   -- Это интересно!-- сказала Вѣра Петровна.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, вы это находите?
   -- Да... Во всякомъ случаѣ это не шаблонно.
   -- Вотъ, вотъ. Вся суть въ этомъ, чтобы не было шаблонно!-- съ увлеченіемъ воскликнулъ Вольтовъ.-- Боже мой, я не могу ходить по нашимъ выставкамъ, я страдаю, когда бываю на нихъ. До какой степени онѣ бѣдны художественной новизной! Знаете, я иногда выхожу изъ себя. "Разлука", "Свиданіе" "Встрѣча", "Письмо", "Въ больницѣ", "На пашнѣ"... Десятки, сотни картинъ и все то же, то же, каждый годъ опять повторяются старые сюжеты. Никто не хочетъ думать, искать, никто не хочетъ справляться у народа, во что онъ вѣритъ. Гдѣ, въ чемъ его идеалъ?.. Я не говорю, что именно. Ерусланъ откроетъ что-нибудь большое, значительное, какую-нибудь эру въ искусствѣ... Но, по крайней мѣрѣ, онъ будетъ понятенъ не двумъ-тремъ тысячамъ людей, а ста милліонамъ. Это разница.
   Въ дѣтской послышался крикъ. Вѣра Петровна должна была идти туда.
   -- Да, это очень интересно, Вольтовъ! Когда-нибудь вы подробнѣе познакомите меня съ Ерусланомъ.
   -- Это цѣлое море красокъ! Я непремѣнно познакомлю васъ. Я вамъ по своимъ этюдамъ разскажу всю эту замѣчательную исторію.
   -- Я сейчасъ!-- сказала она, кивнула ему головой и исчезла. Но, скоро успокоивъ дѣтей, вернулась. Вольтовъ въ это время уже оставилъ работу. Темнѣло; было уже болѣе четырехъ часовъ.
   -- Скоро, должно быть, Владиміръ вернется,-- сказала Вѣра Петровна.-- Его теперь такъ рѣдко можно видѣть дома. Въ десять часовъ утра онъ уходитъ къ брату Спонтанѣева, потомъ у нихъ работаетъ, а вечеромъ тоже часто уходитъ къ товарищамъ. Сегодня вотъ у Спонтанѣевыхъ вечеръ. У нихъ но пятницамъ... Онъ опять уйдетъ.
   Какъ бы въ отвѣтъ на эти рѣчи, раздался звонокъ. Пришелъ Владиміръ Николаевичъ, но съ нимъ оказался и Скорбянскій.
   -- Какимъ образомъ вы вмѣстѣ?-- спросила Вѣра Петровна.
   -- Вольдемаръ сдѣлалъ мнѣ честь -- зашелъ ко мнѣ!-- отвѣтилъ Скорбянскій.
   -- Развѣ ты сегодня не писалъ портретъ?
   -- Писалъ, но окончилъ раньше. Намъ помѣшали. Портниха тамъ пріѣхала, что ли; я ушелъ. У меня было дѣло въ той сторонѣ, гдѣ живетъ Матвѣй Ивановичъ,-- надо было краски заказать; вотъ я и зашелъ къ нему.
   -- Да еще уговорилъ совершить подвигъ!-- прибавилъ Скорбянскій.-- Пойти сегодня на талантливую пятницу Спонтанѣевыхъ... А вы, кажется, противъ этого, Вѣра Петровна?
   -- Напротивъ, я вотъ даже Вольтова сейчасъ уговаривала пойти.
   -- И это, конечно, былъ напрасный трудъ?-- иронически замѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- А вотъ я его уговорю,-- сказалъ Скорбянскій.-- Вотъ увидите. Только не сейчасѣ, мы не можемъ при публикѣ. Для этого мы должны удалиться въ какую-нибудь сокровенную клѣть... Ахъ, подлый паръ!-- вдругъ воскликнулъ Скорбянскій, остановившись передъ мольбертомъ.-- Каково пишетъ! Это все Ерусланъ? Это темница, царь Картаусъ съ двѣнадцатью богатырями... Такъ, что ли?
   -- А вы знаете Еруслана?-- съ удивленіемъ спросила Вѣра Петровна.
   -- Какъ же. Вольтовъ соблазнилъ меня и я внимательно прочиталъ.
   -- Ну, и что жъ? Не правъ развѣ я, что тамъ больше своеобразной поэзіи, чѣмъ во всѣхъ современныхъ романахъ, -- сказалъ Вольтовъ.
   -- Ты хочешь, чтобъ я отвѣтилъ на этотъ вопросъ?.. Такъ поди сюда!-- и онъ позвалъ его въ маленькую комнату и даже притворилъ за собою дверь.
   -- Въ чемъ дѣло?-- спросилъ Вольтовъ.
   -- Пойдемъ сегодня съ нами къ Спонтанѣеву.
   -- Чего я тамъ не видалъ?
   -- А я чего не видалъ?..
   -- Это твое дѣло.
   -- Свинья!
   -- Почему?
   -- Потому что это не по-товарищески.
   -- Товарищи дѣлаютъ много глупостей.
   -- Э, брось это. Ну, сдѣлай для меня это удовольствіе
   -- Въ чемъ же тутъ удовольствіе?
   -- Ну, въ чемъ бы то ни было. Мы съ тобой будемъ тамъ изображать особую партію, партію протеста. Ну, пойдемъ, пойдемъ. Художникъ долженъ видѣть свѣтъ, онъ долженъ изучать людей во всѣхъ положеніяхъ.
   -- По-просту, ты самъ поддался убѣжденіямъ Бертышева и теперь боишься, что тебѣ будетъ скучно.
   -- Нѣтъ, не такъ; я, пожалуй, тебѣ открою секретъ. Я пишу повѣсть, гдѣ предстоитъ описаніе журфикса въ родѣ Спонтанѣевскаго, вотъ я и опишу. А ты просто сдѣлай мнѣ удовольствіе, по дружбѣ.
   -- Ну, это причина. Пожалуй, изволь...
   -- А!-- сказалъ Скорбянскій, отворяя дверь въ мастерскую.-- Въ такомъ случаѣ, я готовъ признать, что въ твоемъ Ерусланѣ поэзіи больше, чѣмъ во всемъ Шекспирѣ. Онъ согласенъ!-- прибавилъ Матвѣй Ивановичъ, обращаясь къ Бертышеву,-- мы ѣдемъ всѣ трое. Подумай, тремя талантами тамъ будетъ больше!
   Вѣра Петровна уже организовала обѣдъ. Скоро они пошли въ столовую и тамъ засидѣлись за болтовней часовъ до восьми, затѣмъ начали собираться. Скорбянскій внимательно осматривалъ Вольтова.
   -- Однако, у тебя кое-что изъ туалета порядочно подгуляло!-- сказалъ онъ.-- Нельзя ли какъ-нибудь подобрать брюки посвѣжѣе?
   -- Не желаю,-- сказалъ Вольтовъ.-- Если я хожу въ такомъ видѣ по улицамъ, гдѣ на каждомъ шагу попадаются люди, гораздо почтеннѣе Спонтанѣева и всѣхъ, кто у него бываетъ, то съ какой стати я буду дѣлать имъ это преимущество?
   -- А ловко это сказано!-- воскликнулъ Скорбянскій, подмигнувъ на Вольтова однимъ глазомъ.-- Я думалъ, онъ въ плохихъ брюкахъ ходитъ потому, что у него нѣтъ хорошихъ, а выходитъ -- вонъ какая штука! Ну, да ладно! Мы таланты, чортъ возьми! А таланту все прощается,-- ѣдемъ!
   Они собрались и вышли на улицу. Здѣсь Скорбянскій началъ уговаривать извозчиковъ, чтобъ согласились везти троихъ, и, наконецъ, это ему удалось. За то и везъ ихъ извозчикъ такъ медленно, какъ будто боялся растрясти.
   Вольтовъ, какъ самый легкій, сидѣлъ на колѣняхъ по очереди то у Скорбянскаго, то у Бертышева. Было около десяти часовъ, когда они подъѣхали къ дому Спонтанѣева,
   Подъѣздъ былъ ярко освѣщенъ. Швейцаръ любезно поздоровался съ Бертышевымъ, почтительно пропустилъ Скорбянскаго -- ему было приказано со всѣми пятничными гостями обращаться почтительно, и съ нѣкоторымъ изумленіемъ посмотрѣлъ на крылатую накидку Вольтова.
   Но когда крылатка была снята, изумленіе его приняло неописуемые размѣры. Лоснящійся сюртукъ, обтрепанные брюки, сильно покосившіеся на сторону сапоги, все это вызвало въ душѣ его сильное сомнѣніе на счетъ того, дѣйствительно ли слѣдуетъ почитать такого рода гостей.
   Владиміръ Николаевичъ, какъ человѣкъ, хорошо ознакомленный насчетъ порядковъ дома, предводительствовалъ. Онъ повелъ ихъ наверхъ.
   Здѣсь у двери стоялъ лакей во фракѣ. Обычай былъ таковъ, что ему вручались карточки прибывшихъ, онъ относилъ ихъ хозяину. Такъ какъ каждый вечеръ въ домѣ непремѣнно появлялось нѣсколько новыхъ лицъ, то хозяинъ хотѣлъ знать, кого именно онъ встрѣчаетъ и кому радушно улыбается. Нерѣдко эти лица были приглашены не имъ самимъ, а черезъ постороннихъ и Поликарпъ Антоновичъ никогда не видалъ ихъ въ глаза. Между тѣмъ онъ считалъ своимъ долгомъ каждаго самолично встрѣтить, пожать руку и ввести въ общество.
   На этотъ разъ карточка оказалась только у Владиміра Николаевича. Скорбянскій не предусмотрѣлъ и не захватилъ съ собой, а у Вольтова ихъ никогда не было. Владиміръ Николаевичъ, конечно, могъ войти и безъ этой процедуры, такъ какъ хозяинъ хорошо зналъ его; но теперь онъ вынулъ карточку и къ своей фамиліи карандашемъ приписалъ Скорбянскаго и Вольтова.
   Лакей ушелъ, скоро вернулся и торжественно растворилъ передъ ними дверь. Они вошли. Высокая громоздкая фигура Спонтанѣева уже шла къ нимъ навстрѣчу.
   -- А, господа, я очень радъ, я очень радъ, что вы сдѣлали мнѣ честь...-- говорилъ онъ, обѣими руками пожимая руки Скорбянскаго и Вольтова.-- Пожалуйста, прошу васъ... я думаю, вы со всѣми знакомы?.. Конечно! А если нѣтъ, такъ ужъ сами знакомьтесь, у меня такой обычай. Ну, съ вами, Владиміръ Николаевичъ, мы уже сегодня видались. Прошу васъ, прошу васъ.
   И онъ повелъ гостей налѣво, гдѣ въ углу, въ центрѣ довольно большой группы сидѣлъ и, очевидно, руководилъ оживленнымъ разговоромъ высокій старикъ съ сѣдыми кудрями, съ коротко подстриженной бородой, худой, съ блѣднымъ болѣзненнымъ цвѣтомъ лица. У него были большіе, чрезвычайно симпатичные, сѣрые глаза съ тихимъ вдумчивымъ взглядомъ и глуховатый голосъ, которымъ онъ медленно произносилъ слова, а его широкій ротъ при этомъ добродушно улыбался.
   Спонтанѣевъ по дорогѣ отсталъ и присоединился къ музыкальной группѣ, стоявшей у рояля. Было еще отдѣльно нѣсколько группъ, но ихъ новые гости не успѣли разглядѣть. Изъ гостиной, въ которой днемъ была мастерская, слышался оживленный говоръ и оттуда въ залу врывался розоватый свѣтъ.
   -- Ахъ, ахъ!-- привѣтливо, почти радостно промолвилъ, увидѣвъ новоприбывшихъ, Евграфъ Аполлоновичъ.-- Наконецъ-то я вижу молодежь! Васъ, Матвѣй Ивановичъ, я сто лѣтъ не видалъ. У насъ странные нравы... Живемъ мы какъ-то всѣ особнякомъ, художники почти не встрѣчаются съ писателями... Музыканты мурлычатъ что-то въ своихъ норахъ. Странно это!.. Точно наши области такъ различны, какъ какое-нибудь каретное производство съ фабрикаціей сельтерской воды... А вы, Вольтовъ, таки рѣшились выползти изъ вашей норки! Ну, что, все еще надъ Ерусланомъ сидите?
   -- Мнѣ этого хватитъ на полъ-жизни!-- отвѣтилъ Вольтовъ.
   -- Э, батюшка, такъ нельзя. Нельзя годы сидѣть надъ одной мыслью, надъ однимъ полотномъ. Вонъ мужикъ, такъ тотъ каждый годъ мѣняетъ полосу, чтобъ не истощить землю... А знаете, я много думалъ о вашемъ Ерусланѣ. Идея-то хорошая, да боюсь, какъ бы она васъ не съузила. Еслибъ она вамъ пришла годиковъ черезъ пятнадцать, я бы не боялся. А то бѣда, знаете, если художникъ въ самомъ началѣ дѣятельности, когда талантъ его еще не окрѣпъ, подчинится одной опредѣленной идеѣ. Вы, нынѣшніе, какъ-то обходитесь безъ броженія... Сразу какъ-то на ноги становитесь. Научились держать кисть и въ тотъ же моментъ у васъ готово и міросозерцаніе, и цѣль на всю жизнь, а какъ же можно безъ броженія? Непремѣнно будетъ прѣсно. Все равно, какъ хлѣбъ -- безъ дрожжей -- прѣсный бываетъ. А безъ хмеля и медъ никуда не годится!
   Владиміръ Николаевичѣ оставилъ ихъ и пошелъ въ гостиную. Онъ чувствовалъ сильное нетерпѣніе,-- ему хотѣлось поскорѣе увидать Вѣру Поликарповну.
   Утромъ сегодня у нихъ былъ короткій сеансъ. Вѣра Поликарповна встрѣтила его скорѣе любезно, чѣмъ ласково; въ ней было слишкомъ много сдержанности. Она казалась утомленной и была не въ духѣ. Ни одного слова не было сказано такого, которое противорѣчью бы вчерашнему, но онъ какъ-то не почувствовалъ сегодня той близости, какая установилась между ними вчера.
   Онъ хотѣлъ спросить ее объ этомъ послѣ сеанса. Они принялись работать усердно, но черезъ полчаса явилась Марья Ивановна и, очень извиняясь, потребовала, чтобы Вѣра шла съ нею. Привезли платье для сегодняшняго вечера, надо было примѣрить. И нельзя было отложить, такъ какъ предстояли передѣлки, которыя надо было окончить къ вечеру.
   Вѣра Поликарповна протянула ему руку и ушла съ матерью, сказавъ ему на прощанье:
   -- Вы не перемѣнили рѣшенія быть у насъ сегодня вечеромъ?
   Онъ сказалъ, что не думалъ перемѣнять. И она ушла.
   Теперь у него было безпокойное чувство. Онъ уже не могъ долго выносить невѣдѣнія относительно ея настроенія.
   Онъ вошелъ въ гостиную и сталъ искать ея глазами. Мольбертъ стоялъ въ углу, работа его была плотно обтянута красивой цвѣтной тканью -- со всевозможнымъ стараніемъ. Кресло, въ которомъ она позировала, тоже стояло особнякомъ. На небольшомъ кругломъ столикѣ горѣла высокая лампа, прикрытая широкимъ шелковымъ розовато-палевымъ абажуромъ.
   Онъ увидѣлъ группу человѣкъ изъ семи, усѣвшуюся полукругомъ, а у самой стѣны, въ какомъ-то клѣтчатомъ платьѣ съ короткими рукавами, сидѣла Вѣра Поликарповна. Шелъ очень оживленный разговоръ,-- о чемъ, онъ не могъ разобрать. Кажется, она спорила очень горячо и чуть ли не противъ всѣхъ. Онъ подошелъ и остановился, ожидая, когда она его замѣтитъ. Въ это время онъ разсматривалъ ея собесѣдниковъ. Здѣсь было три уже не молодыхъ художника, пользовавшихся незначительной извѣстностью, одинъ сомнительный музыкантъ, одинъ ученикъ консерваторіи и трое неизвѣстныхъ ему лицъ. Съ знакомыми онъ молча поздоровался.
   -- Владиміръ Николаевичъ, здравствуйте!-- звонкимъ голосомъ промолвила Вѣра Поликарповна и черезъ головы сидѣвшихъ между ними протянула ему руку.-- Вотъ кто долженъ защитить меня.
   Онъ посмотрѣлъ на нее вопросительно. Онъ хотѣлъ прочитать въ ея глазахъ, какъ она къ нему относится. Но онъ увидѣлъ только, что настроеніе ея нѣсколько повышено, щеки горятъ и глаза неспокойны. Впрочемъ, онъ и раньше замѣчалъ, что на этихъ вечерахъ она всегда волнуется. По всей вѣроятности, на нее такъ дѣйствуетъ многолюдство и необходимость въ качествѣ хозяйки быть всегда на сторожѣ, слѣдить за всѣми и поддерживать оживленіе.
   -- Въ чемъ же дѣло?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- У насъ споръ и я въ огромномъ меньшинствѣ,-- одна противъ семерыхъ. Я говорю, что Торквато Тассо не только теперь не устарѣлъ, а будетъ новымъ и интереснымъ еще и черезъ тмсячу лѣтъ. А они утверждаютъ, что его теперь могутъ читать только дѣти.
   -- Кто же это говоритъ?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Да вотъ хоть бы я!-- отвѣтилъ господинъ небольшого роста съ узенькой, тщательно подстриженной, бородкой, съ широкими скулами и маленькими калмыцкими глазками.
   -- Вы?-- съ откровеннымъ удивленіемъ спросилъ Бертышевъ.-- Развѣ вы читали Тассо?
   -- Почему же вы думаете, что я не читалъ?
   -- Я не сказалъ этого, я только спросилъ: развѣ вы читали?
   -- Мнѣ кажется, что вы можете знать только, читали ли вы сами.
   -- Я не читалъ. Я говорю это прямо!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.-- И поэтому самому не могу ни поддержать Вѣру Поликарповну, ни опровергнуть.
   -- Это жаль!-- сказала Вѣра Поликарповна.
   -- Конечно, жаль, но надо говорить правду.
   Споръ какъ-то вдругъ самъ собою затихъ и мало-по-малу прекратился. Спорщики стали переходить въ читальню. Кое-кто вышелъ въ залъ. Минуты черезъ три Бертышевъ оказался вдвоемъ съ Вѣрой Поликарповной.
   -- Зачѣмъ вы такъ полоснули ихъ?-- сказала она.-- Я съ самаго начала видѣла, что никто изъ нихъ не читалъ, но ни за что бы этого не сказала; они такъ горячо спорили... А вамъ надо прочитать Тассо.
   -- Я давно собираюсь!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Ну, здравствуйте!-- она протянула ему руку.-- Вы поняли? Когда мы здороваемся при другихъ, это не считается,-- такъ?
   -- Непремѣнно такъ. За что вы утромъ наказали меня?
   -- За мою вину. Видите, какая я эгоистка! Потомъ разскажу. А теперь у меня множество обязанностей.-- Она поднялась.
   -- Я привелъ Вольтова,-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Ахъ, покажите его мнѣ.
   -- Только ни слова о томъ...
   -- Вы -- сумасшедшій. Неужели вы допускаете мысль, что я могу заговорить съ нимъ о деньгахъ?
   -- Нѣтъ, но я не разсказалъ вамъ, чѣмъ это кончилось. Это послѣ. И еще: будьте снисходительны къ его внѣшности. И наконецъ: вамъ совсѣмъ не идетъ это платье.
   -- Вы находите?
   -- Да.
   -- Я буду надѣвать его, когда захочу разозлить васъ. Но вы отъ этого не разлюбили меня?
   -- Увы, нѣтъ!
   Она засмѣялась и быстро вышла въ залъ. Владиміръ Николаевичъ остался одинъ въ комнатѣ. Онъ испытывалъ чувство неловкости. Господа, которые окружали Вѣру Поликарповну, когда въ пришелъ, были люди ничѣмъ не замѣчательные, но вовсе не дурные. Кое-кого изъ нихъ онъ зналъ лично и ему было достовѣрно извѣстно, что литературой они почти не интересовались, были довольно невѣжественны, а ужъ о Торквато Тассо имѣли, конечно, самое смутное понятіе. Но если они поддерживали разговоръ, то, по всей вѣроятности, только потому, что хозяйка начала его. Она начала его потому, что этотъ вопросъ въ самомъ дѣлѣ интересовалъ ее, а они считали своимъ долгомъ поддержать разговоръ изъ вѣжливости. Ни у кого изъ нихъ не хватило характера своевременно прямо сказать: я не читалъ, а потому не могу объ этомъ разсуждать. Это легко понять. Вести горячій споръ въ обществѣ о предметѣ, котораго не знаешь, въ сущности, это не такъ трудно, какъ кажется. Надо только умѣть прицѣпиться къ какой-нибудь частности и перенести вопросъ на общую почву. Онъ самъ не разъ дѣлалъ это и ловилъ себя на этомъ только послѣ того, когда дѣло уже было кончено.
   Но почему онъ выступилъ теперь съ такимъ рѣзкимъ отпоромъ противъ пріема, столь обыкновеннаго, ему лично знакомаго? Ужъ, конечно, не изъ возвышенныхъ побужденій справедливости. Просто онъ воспользовался слабостью другого, чтобы выгодно выдѣлиться въ ея глазахъ, унизивъ при этомъ другихъ.
   Конечно, онъ не составлялъ и не разрабатывалъ плана и это вышло у него внезапно и почти непроизвольно. Но скверная черта все-таки оставалась и ему было непріятно думать о возможной встрѣчѣ съ товарищемъ.
   Затѣмъ онъ сталъ думать объ утреннемъ настроеніи Вѣры Поликарповны. Она удивительно непостоянна. То вдругъ проявляетъ какую-то стремительную близость, доходящую до риска, до того, что она рѣшается искать его, звать въ свою карету; потомъ она встрѣчаетъ его съ нескрываемой радостью, старается продлить время, когда они вмѣстѣ; а затѣмъ вдругъ дѣлается строгой, почти холодной.
   Въ эти дни онъ былъ самъ не свой. Не чувствовалъ онъ того прежняго равновѣсія духа, которое ему такъ было свойственно. Онъ испортился въ конецъ. Домой онъ приходилъ какъ будто не къ себѣ, а къ чужимъ людямъ. На Вѣру Петровну смотрѣлъ изподлобья и пробуждалъ въ ней смутную тревогу. Онъ видѣлъ, что она начинала уже страдать и у него не было силы ни успокоить ее, ни сказать правду.
   Какъ сказать правду? Какую правду? Развѣ онъ самъ знаетъ эту правду? Что съ нимъ дѣлается? что это за близость? Какая у нихъ цѣль? Къ чему это приведетъ? Можетъ быть, онъ завтра проснется и вдругъ почувствуетъ, что это былъ сонъ. Такъ развѣ онъ имѣетъ право изъ за какого-то сна омрачать душевный покой Вѣры?
   Изъ за сна? А развѣ есть такая вещь, изъ за которой онъ имѣетъ право сдѣлать это?
   Онъ терялся и теперь старался найти въ ея глазахъ разрѣшеніе своихъ вопросовъ, но напрасно. Она спѣщила къ гостямъ. Она постоянно переходила отъ одной группы къ другой, а, когда они встрѣчались, то имъ не удавалось больше двухъ минутъ быть вмѣстѣ.
   Теперь двѣнадцатый часъ. Тамъ, внизу, Марья Ивановна уже организуетъ длинный столъ и скоро позовутъ туда; тогда все кончится.
   Вообще онъ уже чувствовалъ потребность что-то выяснить. Онъ больше не могъ оставаться въ этомъ мірѣ смутныхъ, неопредѣленныхъ, неясныхъ чувствъ и отношеній.
   "Ну, хорошо, я сдѣлаю это завтра. Нашъ сеансъ, конечно, будетъ плохъ, но что дѣлать! Я долженъ вернуть себѣ самого себя, котораго я, очевидно, потерялъ".
   Онъ поднялся. Изъ залы раздавались звуки фортепіано. Говоръ замолкъ. Онъ подошелъ къ двери и отановился на порогѣ.
   За роялемъ сидѣлъ молодой музыкантъ Зюсманъ, о которомъ теперь много говорили. Это былъ очень молодой человѣкъ съ большими, пламенно горѣвшими глазами, съ большимъ орлинымъ носомъ, съ узкимъ лицомъ, кончавшимся острымъ длиннымъ подбородкомъ. Растительность на лицѣ его только едва зачиналась. Ему не было и двадцати лѣтъ. Онъ игралъ что-то изъ Шопена, ужасно сложное и трудное. Его длинные тонкіе пальцы съ поразительной быстротой бѣгали по клавишамъ.
   Владиміръ Николаевичъ смотрѣлъ ему въ лицо и ему казалось, что на его глазахъ совершается какая-то необыкновенная тайна природы. Этотъ невзрачный, некрасивый и даже непріятный Зюсманъ, который при встрѣчѣ производилъ на него всегда отталкивающее впечатлѣніе, человѣкъ, весь ушедшій въ свои квинты и октавы, ограниченный до глупости, неразвитой, какъ семилѣтній мальчикъ, невѣжественный до смѣшного, вдругъ, подъ вліяніемъ какого-то внутренняго чувства, переродился. Въ глазахъ его свѣтится умъ, на губахъ играетъ какое-то загадочное, неуловимое стремленіе... Онъ вдругъ сталъ привлекателенъ, почти красивъ.
   И его игра была въ самомъ дѣлѣ вдохновенна. Что-то проникало глубоко въ душу, что-то призывное слышалось въ звукахъ, которые извлекали его длинные, искусные пальцы.
   Все замерло. Иногда въ отдѣльныхъ группахъ еще были покушенія не обращать на него вниманія и говорили шопотомъ, но и тамъ замолкли и всѣ слушали съ напряженіемъ.
   Онъ кончилъ. Не раздалось ни одного хлопка, нѣсколько секундъ стояла какая-то мертвая тишина, какъ будто онъ своей игрой всѣхъ лишилъ воли и способности движенія. Но затѣмъ всѣ вдругъ зашумѣли стульями, заговорили, захлопали ладонями, ринулись къ Зюсману и стали пожимать ему руки.
   Но онъ уже былъ не тотъ,-- онъ стоялъ у рояля растерянный, подавленный тѣмъ страшнымъ напряженіемъ, которое сейчасъ вынесли его нервы. Онъ былъ некрасивъ и невзраченъ, какъ всегда.
   Владиміръ Николаевичъ обвелъ глазами залъ, разыскивая своихъ друзей. Онъ замѣтилъ Скорбянскаго въ группѣ, гдѣ было нѣсколько музыкантовъ и два актера. Но съ наибольшимъ вниманіемъ взглядъ его остановился на дальнемъ углу, гдѣ Вольтовъ сидѣлъ съ какой-то дамой въ удивительно яркомъ нарядѣ, которой среди мужскихъ черныхъ сюртуковъ казался еще ярче. Дамы были большой рѣдкостью на пятницахъ Спонтанѣева. Двѣ-три художницы, одна актриса, которая почти всегда пріѣзжала послѣ спекталя, такъ что поспѣвала лишь къ ужину, очень рѣдко музыкантши, а еще рѣже писательницы. Дамы какъ-то здѣсь не прививались.
   Скорбянскій объяснялъ это тѣмъ, что "таланты слишкомъ заняты сами собой и за дамами не ухаживаютъ, а дамы безъ этого не могутъ".
   Спонтанѣевъ дѣятельно разыскивалъ талантовъ въ женскомъ платьѣ и звалъ къ себѣ. Онѣ являлись, но во второй разъ уже не приходили.
   Владиміръ Николаевичъ направился въ тотъ уголъ, гдѣ сидѣлъ Вольтовъ съ своей пестрой собесѣдницей и, дойдя до половины зала, замѣтилъ, что у него есть и другая собесѣдница -- женщина почтенныхъ лѣтъ, плотная, какъ-то слишкомъ плечистая, одѣтая въ простое темносѣрое платье. Очевидно, яркость наряда другой совершенно затмила ее и она не сразу была замѣчена.
   Яркую даму, которая была молода и недурна собой, онъ видѣлъ въ первый разъ, а съ почтенной уже встрѣчался. Ее звали Березовой, она принадлежала къ извѣстному музыкальному семейству и сама писала оперы, до сихъ поръ, впрочемъ, неудачныя.
   Владиміръ Николаевичъ до этого времени очень мало съ нею говорилъ, но слышалъ отъ Спонтанѣева, что она живетъ въ деревнѣ и затѣваетъ что-то въ родѣ опернаго народнаго театра. "Вотъ,-- подумалъ онъ,-- находка для Вольтова. Имъ есть о чемъ поговорить. Но странно, что она молчитъ, а говоритъ Вольтовъ съ пестрой дамой".
   Онъ подошелъ къ нимъ и поздоровался съ Березовой. Вольтовъ даже не замѣтилъ его, до того горячо убѣждалъ онъ въ чемъ-то свою собесѣдницу, которая смотрѣла на него съ выраженіемъ легкаго изумленія. Онъ говорилъ и глаза его при этомъ блестѣли.
   -- Позвольте, я понимаю и настроеніе, я даже думаю, что въ искусствѣ настроеніе, это -- все; но поддаваться любому настроенію, первому налетѣвшему на васъ, вѣдь это значитъ просто распускаться. Вся суть въ томъ, что не всякое настроеніе художественно, а предметомъ искусства можетъ быть только художественное. Вы говорите настроеніе! Вы влѣзли въ теплую ванну и у васъ явилось блаженное настроеніе и что же,-- вы сейчасъ будете воспѣвать это стихами?. Вы ѣдите куриную лапку и испытываете восторгъ и сейчасъ же поддаетесь вашему настроенію и начинаете пѣть?.. Вѣдь это же дикость! Вы можете испытывать какое угодно настроеніе, это ваше право. Вы -- какъ человѣкъ, но какъ художникъ, вы не имѣете права воплощать въ художественные образы это ничтожное обыденное нехудожественное настроеніе, потому что оно ничьего духа возвысить не можетъ...
   -- Съ кѣмъ это Вольтовъ такъ горячо споритъ?-- тихо спросилъ Владиміръ Николаевичъ Березову, подсѣвъ къ ней.
   -- А вы не знаете? Это извѣстная поэтесса -- Крепсина!
   -- Какъ? Это она?
   -- Хотите, я познакомлю васъ?
   -- Нѣтъ, я не хочу перебивать Вольтова, онъ такъ увлекся.
   -- А кто этотъ молодой человѣкъ?-- спросила Березова,-- судя по рѣчамъ, онъ большой энтузіастъ. Кажется, художникъ?
   -- Да, художникъ, и очень талантливый, талантливѣе всѣхъ, здѣсь присутствующихъ, вмѣстѣ взятыхъ.
   -- Неужели? Это очень интересно! Вы меня познакомьте съ нимъ.
   -- Ну, вотъ, когда они кончатъ свой споръ, я познакомлю.
   -- О, они никогда не кончатъ его! Слушайте, Ольга Сергѣевна,-- обратилась она къ поэтессѣ,-- вы когда-нибудь кончите вашъ споръ?
   Крепсина посмотрѣла на нее съ изумленіемъ. Владиміръ Николаевичъ замѣтилъ, что она на все смотритъ съ изумленіемъ, хотя въ сущности ничему не изумляется. Просто у нея была такая манера.
   А Вольтовъ котораго Березова прервала своимъ вопросомъ, становился и посмотрѣлъ на нее недружелюбно. Владиміръ Николаевичъ воспользовался этимъ моментомъ и сказалъ:
   -- Слушай, Вольтовъ, вотъ Дарья Ѳедоровна Березова хочетъ, познакомиться съ тобой.
   Вольтовъ всталъ и довольно угрюмо поклонился ей.
   -- Я слышала о васъ очень интересныя вещи,-- сказала Березова, перемѣняя мѣсто и садясь по другую сторону рядомъ съ нимъ и такимъ образомъ совсѣмъ отстраняя отъ него Крепсину,
   -- Обо мнѣ?-- переспросилъ Вольтовъ.
   -- Да, мнѣ сейчасъ сказалъ Бертышевъ, что вы пишете ваши картины для народа.
   -- Да, только собираюсь писать. Но до сихъ поръ я не написалъ еще ни одной картины.
   -- Это все равно. Какіе же сюжеты?
   -- У меня одинъ сюжетъ. Я хочу въ рядѣ картинъ воплотить Еруслана Лазаревича.
   -- Это странно!
   -- Да, это самое я слышалъ уже отъ сотни лицъ. Но это ничего не значитъ. А васъ почему это интересуетъ, то-есть то, что я пишу для народа? Вы этому сочувствуете?
   -- Конечно. Еще бы!
   -- Да вѣдь этому всѣ сочувствуютъ, потому что это либерально. Но никто ни въ чемъ не проявляетъ этого сочувствія къ народу.
   Оба они, видимо, заинтересовались другъ другомъ. Владиміръ Николаевичъ замѣтилъ это и старался присматриваться къ тому, что изъ этого выйдетъ. Онъ уже по необходимости представился Крепсиной, и у него съ ней завязался нѣсколько вялый разговоръ, позволявшій иногда слышать отрывки изъ разговора сосѣдей.
   А между тѣмъ изъ читальни и гостиной всѣ вышли въ залъ и въ немъ стало много народу. Вѣра Поликарповна исчезла. Она очевидно ушла внизъ, гдѣ уже готовъ былъ ужинъ. И вообще на лицахъ у всѣхъ и въ тонѣ рѣчей, и въ движеніяхъ было замѣтно, что всѣ готовы были благосклонно принять приглашеніе къ столу.
   Былъ уже первый часъ въ началѣ. Наконецъ, вошелъ лакей и съ озабоченнымъ видомъ отыскивалъ глазами Поликарпа Антоновича. И найдя его, подошелъ къ нему и что-то таинственно сообщилъ.
   -- Господа, прошу покорнѣйше поужинать!-- возгласилъ Спонтанѣевъ.-- Прошу васъ внизъ!
   Послѣ этихъ магическихъ словъ, замѣчавшееся уже у всѣхъ утомленіе вдругъ прошло. Всѣ получили естественную непринужденность движеній и медленно, какъ бы ненарокомъ, продолжая разговаривать, все больше и больше приближались къ той двери, которая вела на лѣстницу.
   -- А!-- вдругъ раздалось надъ головой Владиміра Николаевича,-- вотъ они гдѣ, соколы ясные!
   Владиміръ Николаевичъ поднялъ глаза и увидѣлъ передъ собой Скорбянскаго.
   -- Я васъ давно вижу, Ольга Сергѣевна,-- прибавилъ Скорбянскій, здороваясь съ Крепсиной.-- Смотрю, знаете, поэзія сидитъ... Ну, думаю, она въ мечтахъ обрѣтается! и не сталъ безпокоить. А Вольтовъ, Вольтовъ нашъ какъ разошелся! а? Такъ изъ него слова и катятся, какъ жемчугъ. Ну, однимъ словомъ, Вольдемаръ, прими мѣры, чтобы за ужиномъ мы всѣ трое рядомъ сидѣли. Понялъ? А то, знаешь, если я стану неприлично вести себя, такъ ты меня по крайней мѣрѣ за фалду потянешь, я и опомнюсь.
   -- Примите и меня къ себѣ,-- сказала Крепсина.
   -- Весьма пріятно,-- отвѣтилъ Скорбянскій.-- Только это одинъ Бертышевъ можетъ устроить. У него большая протекція въ этомъ домѣ...
   Публика стала выходить на лѣстницу. Владиміръ Николаевичъ и Крепсина тихо поднялись. Только Вольтовъ сидѣлъ и продолжалъ горячиться и это задерживало Березову. Скорбянскій подошелъ къ нему и положилъ ему руку на плечо.
   -- Остановись!-- сказалъ отъ.-- Добрые люди идутъ ужинать, а ты соловья баснями кормишь. Съ нимъ надо строго!-- прибавилъ онъ, обращаясь къ Березовой. А то онъ, знаете, по цѣлымъ недѣлямъ молчитъ, а потомъ, какъ прорветъ его, такъ никакими запрудами этотъ потокъ не остановишь...
   Наконецъ, всѣ перебрались въ столовую и усѣлись за длиннымъ столомъ.
   Стукъ ножей, звонъ рюмокъ и стакановъ смѣшивались съ разнообразными оживленными голосами. Владиміръ Николаевичъ осмотрѣлъ присутствующихъ и увидѣлъ такія лица, которыя вовсе не попадались ему наверху. Это были гости, которымъ у Спонтанѣева собственно нравился ужинъ и они весь вечеръ просидѣли въ читальнѣ, дожидаясь, пока позовутъ внизъ.
   

VIII.

   Вѣра Поликарповна сидѣла по правую сторону Владиміра Николаевича, а слѣва отъ него помѣстились Вольтовъ и Березина. Противъ нихъ сѣлъ Скорбянскій, а рядомъ съ нимъ -- съ одной стороны Крепсина, а съ другой -- молодой человѣкъ съ необыкновенно задумчивымъ лицомъ, на которомъ было такое выраженіе, какъ будто онъ попалъ не на веселую Спонтанѣевскую пятницу, а на панихиду.
   Сперва, пока продолжалась закуска, всѣ перекидывались отрывистыми замѣчаніями, потомъ Скорбянскій занялся своей сосѣдкой, Вольтовъ возобновилъ споръ съ Березовой, а угрюмый молодой человѣкъ упорно смотрѣлъ въ тарелку и молчалъ.
   -- Я не вижу, чтобы ему было весело!-- сказала Вѣра Поликарповна, обращаясь къ Владиміру Николаевичу.
   Бертышевъ посмотрѣлъ на нее въ первую минуту съ недоумѣніемъ, но по ея глазамъ тотчасъ понялъ, что это относится къ нему и у него мелькнула мысль, которая показалась ему блестящей: въ формѣ бесѣды о какихъ-то постороннихъ двухъ лицахъ можно высказать то, что въ прямомъ разговорѣ не рѣшишься сказать. Онъ отвѣтилъ:
   -- Развѣ въ этомъ есть что-нибудь удивительное?
   -- Чему ты удивляешься, Вольдемаръ?-- спросилъ черезъ столъ Скорбянскій, слышавшій его слова.
   -- Напротивъ,-- отвѣтилъ Бертышевъ,-- я спрашиваю: развѣ тутъ есть что-нибудь удивительное? Вѣра Поликарповна дала мнѣ прочитать одну книгу, такъ вотъ о ней у насъ и рѣчь.
   "Какой онъ умный!" шепнула ему почти на ухо Вѣра Поликарповна.
   -- Какая это книжка?-- спросилъ Скорбянскій.
   -- Это романъ одного мало извѣстнаго французскаго автора. Ты его навѣрно не читалъ.
   -- Да, это весьма вѣроятно, -- промолвилъ Матвѣй Ивановичъ,-- потому что я давно уже книгъ не читаю, -- я ихъ только пишу.
   -- Вы разочаровались въ книгѣ?-- спросила его Вѣра Поликарповна. --
   -- Да видите ли, я слишкомъ хорошо знаю, какъ онѣ дѣлаются. Говорятъ, что кто хоть разъ видѣлъ, какъ мѣсятъ тѣсто для булокъ въ пекарнѣ, тотъ больше не станетъ ѣсть этихъ булокъ.
   -- А какъ мѣсятъ тѣсто?-- спросила Крепсина.
   Скорбянскій сталъ отвѣчать ей и на нѣкоторое время это его отвлекло.
   -- Вамъ, кажется, не понравилась книга?-- сказала Вѣра Поликарповна, обращаясь къ Бертышеву.
   -- Я еще не могу о ней судить, такъ какъ прочиталъ только начало!-- отвѣтилъ онъ.
   -- Какого же вы мнѣнія о героинѣ?
   -- Она, конечно, прелестна.
   -- Она сказала бы вамъ на это: merci! Но не находите ли, что она нѣсколько... неосторожна?.. Какъ бы это объяснить? Она слишкомъ ужъ прямо говоритъ ему о своемъ чувствѣ, вмѣсто того, чтобы вызвать съ его стороны признаніе...
   -- Но это только говоритъ объ ея искренности и непосредственности.
   -- Вы такъ думаете?
   -- Да, а что же другое? Развѣ вы думаете иначе?
   -- Можно дать и другое объясненіе.
   -- Это очень любопытно.
   -- Да, но это уже будетъ психологія, а, значитъ, нѣчто произвольное.
   -- То-есть, такъ, что можетъ быть и не такъ...
   -- Ну, да... Вотъ видите ли, мнѣ показалось, что героиня сама по себѣ вовсе уже не такая непосредственная натура. Въ ея характерѣ скорѣе преобладаетъ сдержанность.
   -- Да, да, мнѣ это казалось...
   -- Такъ, что вы были удивлены той рѣшительностью, съ которой она понеслась впередъ съ своимъ чувствомъ.
   -- Ну, во-первыхъ, я не нашелъ такой чрезвычайной рѣшительности; а во-вторыхъ, я же сказалъ, что она была искренна.
   -- Какъ? вы могли ожидать еще большей рѣшительности? Она чуть не прямо признается ему въ любви. Она узнаетъ, гдѣ онъ будетъ, слѣдитъ за нимъ по пятамъ, зоветъ его въ свою карету, чтобы только посидѣть лишній часъ рядомъ съ нимъ? Это по вашему не рѣшительность?
   -- Вы предъявляете мнѣ счетъ?-- тихо сказалъ ей Владиміръ Николаевичъ.-- Однако, все-таки не забывайте, что мы ужинаемъ не вдвоемъ.
   -- Вы трусъ!-- также тихо отвѣтила ему Вѣра Поликарповна и продолжала громко.-- Чего же вы еще хотѣли бы?
   -- Однако, на другой день послѣ этого она приняла его холодно.
   -- Это понятно. Надо же, чтобы и онъ когда-нибудь проявилъ что-нибудь отъ себя. А то вѣдь онъ только откликается на ея призывъ.
   -- Значитъ, у нея появилась разсудительность?-- промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Да, появилась, только не у нея, а у ея чувства...
   -- Я этого не понимаю.
   -- Потому что вы ничего не понимаете въ чувствѣ...
   -- А вы гдѣ учились этой наукѣ?-- спросилъ Скорбянскій.-- Развѣ дѣвицы понимаютъ что-нибудь въ чувствѣ? По моему, чтобы понимать въ чувствѣ, надо прожить триста тысячъ пертурбацій,-- надо любить, быть любимымъ, надо, чтобъ тебѣ измѣнили и чтобы ты измѣнилъ, тебя покинули и ты покинулъ и пр. и пр.
   -- Это для васъ, для мужчинъ. А женщинѣ это врождено. Женщина понимаетъ всѣ тонкости чувства безъ малѣйшаго опыта... Я продолжаю нашъ разговоръ, Владиміръ Николаевичъ. Я говорю, что это -- разсудительность чувства. Ему, чувству, надо была завладѣть имъ во что бы то ни стало. Мнѣ кажется, это тоже говоритъ о его силѣ и искренности.
   -- Да, я думаю.
   -- Ну, такъ вотъ. Надо было завладѣть имъ во что бы то ни стало, поэтому оно пустило въ ходъ всю свою энергію. Оно ни передъ чѣмъ не останавливалось, оно даже рисковало своей доброй репутаціей. Не правда ли?
   -- Да, кажется -- это было.
   -- Навѣрно было. Оно, можетъ быть, даже черезчуръ пускало въ ходъ такое орудіе, какъ кокетство... Вѣдь вы замѣтили, Владиміръ Николаевичъ, что иногда она кокетничала съ нимъ до того, что онъ могъ принять ее чуть ли не за профессіональную кокетку?..
   -- Я этого не замѣтилъ, но... Вы заставляете меня такъ думать...
   -- Да, это навѣрно такъ. Присмотритесь къ ея образу дѣйствій. А между тѣмъ она по натурѣ не кокетка, не правда ли?
   -- Я этого о ней ни разу не подумалъ.
   -- И не думайте, Владиміръ Николаевичъ. Ей противно кокетство. Она думаетъ, что въ кокетствѣ есть что-то бездушное, холодное, разсчетливое. Но это -- кокетство для кокетства, для препровожденія времени, для тщеславія, -- чтобы убѣдиться въ лишней побѣдѣ. А ей вѣдь этого не надо. Ея кокетство, это -- одно изъ орудій, которое пустило въ ходъ ея чувство, чтобы овладѣть имъ. И это будетъ до тѣхъ поръ, пока она не убѣдится, что онъ побѣжденъ окончательно, что онъ уже безъ нея не можетъ...
   -- Постойте! Я именно дошелъ до этого мѣста. Мнѣ кажется, что онъ уже побѣжденъ, она уже покорила его совсѣмъ... Онъ уже безъ нея не можетъ... Что же будетъ дальше?
   -- Читайте, читайте. И увидите, что будетъ дальше.
   -- Нѣтъ, разскажите, я хочу знать.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Вѣра Поликарповна, не разсказывайте ему! Онъ же васъ потомъ бранить будетъ!-- опять вмѣшался Скорбянскій.-- Это, знаете, господа рецензенты, въ особенности, когда они желаютъ намъ добра, отбиваютъ у насъ читателей. Начнетъ хвалить книгу: прекрасная, говоритъ, книга! великолѣпная книга! презанимательная! Сами посудите... И начинаетъ разсказывать содержаніе и разсказываетъ отъ доски до доски. Ну, читатель это прочиталъ и думаетъ: теперь я содержаніе знаю. Зачѣмъ же мнѣ книжку покупать? Теперь ужъ неинтересно. Не разсказывайте ему; пусть прочитаетъ. Художники народъ лѣнивый на чтеніе. Надо ихъ пріучать.
   -- Какъ вы успѣваете, Матвѣй Ивановичъ, и насъ слушать, и Ольгу Сергѣевну занимать?-- спросила его Вѣра Поликарповна.
   -- Ольгу Сергѣевну занимать не надо,-- она сама занимательная.
   -- Такъ вы не разскажете?-- нетерпѣливо спросилъ Владиміръ Николаевичъ, досадуя на Скорбянскаго за то, что тотъ вмѣшивается въ ихъ разговоръ.
   -- Что вамъ разсказать, Владиміръ Николаевичъ?
   -- Вотъ что: во-первыхъ, -- ихъ положенія неравны, ни въ какомъ отношеніи. Она очень богата, а онъ очень бѣденъ.
   -- Вы думаете, что это можетъ имѣть какое-нибудь значеніе?
   Она спросила его и какъ-то особенно пытливо посмотрѣла ему въ глаза.
   -- Да, можетъ... Насколько я могу судить объ ихъ характерахъ...
   -- Какіе же это характеры такіе?
   -- Она избалована жизнью; привыкла, чтобъ исполнялась всякая ея прихоть; она не знаетъ, что значитъ работать для чего-нибудь, работать не изъ-за удовольствія, а изъ-за необходимости. А его взгляды на жизнь никогда не позволили бы ему какъ бы то ни было воспользоваться ея богатствомъ, хотя бы они и соединились на всю жизнь.
   -- Вы хорошо знаете его взгляды?
   -- О, да. Мнѣ кажется, что я вѣрно понялъ этотъ характеръ.
   -- Въ такомъ случаѣ это странный характеръ. Странно, когда любишь, раздѣлять женщину на двѣ части: одна, это -- она, которую любишь, а другая, это -- ея обстоятельства.
   -- Но развѣ обязательно любить и обстоятельства?
   -- Да, все, что до нея касается, иначе я не понимаю. Иначе, это -- какая-то полулюбовь. Если онъ бѣденъ, а она богата, то это только значитъ, что ему не повезло, а ей повезло. Почему же бы онъ отказался раздѣлить съ нею ея случайное счастье?
   -- Ну, это вопросъ сложный, Вѣра Поликарповна! Есть и другія вещи, которыхъ я не могу, по началу книги, предусмотрѣть. Напримѣръ, хоть это: она свободна, а онъ вѣдь связанъ; кромѣ того, она свободна не только матеріально, фактически, но и нравственно. Эти натура, любящая свободу, ни въ чемъ не признающая стѣсненія своей личности.
   -- О, да! Это правда!
   -- Но какъ же они съ этимъ будутъ?.. Съ тѣмъ, что онъ женатъ...
   -- Да... Это правда...
   И она какъ-то нервно начала рѣзать ножомъ рябчика, который лежалъ передъ нею на тарелкѣ.
   -- Это вопросъ... И главное -- своевременный...
   Она сказала это гораздо тише и голосъ ея дрожалъ. Онъ явственно услышалъ это дрожаніе и сердце его заныло. Онъ почувствовалъ, что доставилъ ей огорченіе, сдѣлалъ больно, и проклиналъ свою неосторожность.
   Она прибавила:
   -- Но объ этомъ у нихъ былъ ужъ разговоръ... помните, въ каретѣ? Только... только онъ, очевидно, ничего не понялъ...
   -- Простите, ради Бога!-- совсѣмъ тихо произнесъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Однако, какъ близко къ сердцу вы принимаете интересы героевъ этой книги!-- весело воскликнулъ Скорбянскій, за это время уже пропустившій изрядное количество вина.-- Чортъ возьми, если бы у меня были такіе внимательные читатели, я ничего больше не просилъ бы у неба! Нѣтъ,-- прибавилъ онъ, какъ-то комически прищуривъ лѣвый глазъ,-- вы посмотрите, какое тутъ по сосѣдству съ вами соглашеніе вышло! Вольдемаръ, обрати вниманіе!
   Скорбянскій указалъ на Вольтова и Березову. Вольтовъ уже не говорилъ "я", а "мы". И это мы, очевидно, относилось къ нему и его сосѣдкѣ. Они уже совсѣмъ спѣлись. Минутъ десять раньше можно было слышать предложеніе, которое сдѣлала ему Березова. Она пригласила его къ себѣ въ деревню.
   -- Тамъ вы будете спокойно работать ваши картины!-- сказала она.
   Вольтовъ даже ни на одну минуту не задумался. Онъ какъ-то умѣлъ тонко и сразу различать предложеніе, сдѣланное изъ любезности и дѣйствительно отъ сердца, и безошибочно отнесъ это въ послѣднимъ.
   Онъ уже разсказалъ ей весь свой планъ и процитировалъ по крайней мѣрѣ половину Еруслана, и теперь онъ говорилъ:
   -- Вы знаете, что важно? Важно соединить эти два искусства. Вотъ вы пишете оперы, -- бросьте. Не надо писать оперъ! Эти ваши оркестры никуда не годятся. Намъ довольно гармоникъ да волынокъ да бубенъ. Вотъ вы увидите, какой это будетъ оркестръ. Вотъ вы и пишите музыку на сюжетъ Еруслана. Представьте себѣ, что появленіе каждой картины сопровождается музыкальной иллюстраціей, вполнѣ доступной народному слуху! Вы понимаете это?
   Березова смотрѣла на него съ восхищеніемъ. Идея, которую онъ давалъ, казалась ей прекрасной и удивительно подходящей. И ея затѣя -- ставить передъ народомъ "Руслана" и "Рогнѣду" все больше и больше блѣднѣла передъ нею.
   Дарьѣ Ѳедоровнѣ Березовой было лѣтъ сорокъ пять; но годы не мѣшали ей увлекаться всякой новинкой и уже пылкое воображеніе рисовало ей, какъ изъ ихъ обоюдныхъ усилій выходитъ, нѣчто оригинальное и грандіозное. Оригинальность она цѣнила, больше всего на свѣтѣ, а идеямъ Вольтова, какъ и ему самому, никакъ нельзя было отказать въ этомъ.
   -- Такъ вы отнимаете у насъ Вольтова, Дарья Ѳедоровна?-- говорилъ Скорбянскій.
   -- Да, хочу отнять, если онъ согласится. У него чудныя идеи!
   -- О, да, на счетъ идей онъ у насъ мастеръ! Ну, и кромѣ того талантъ... Впрочемъ, -- прибавилъ онъ, иронически ухмыляясь,-- здѣсь вѣдь, кромѣ талантовъ, никого и нѣтъ. Не такъ ли?
   -- Послушайте, -- тихо сказала Вѣра Поликарповна Владиміру Николаевичу,-- зачѣмъ вы привели къ намъ эту злую собаку?
   Это была первая фраза, которую она сказала ему послѣ смущенія, когда Скорбянскій перебивъ ихъ,
   -- Нѣтъ, это одинъ изъ самыхъ добрыхъ людей!-- отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.-- А вы на меня уже не сердитесь?
   -- Напротивъ, страшно, страшно сержусь... И вы должны оправдаться.
   -- Я непремѣнно оправдаюсь. Я чувствую въ этомъ потребность.
   -- Завтра, непремѣнно завтра. Смотрите, не отнѣкивайтесь, не говорите, что не готовы къ этому.
   -- А! Завтра, значитъ, будетъ у насъ генеральное объясненіе?..
   -- Скажите лучше, генеральное сраженіе.
   -- Почему сраженіе?
   -- Потому что я буду отстаивать свои права во что бы то ни стало.
   -- Развѣ на нихъ кто-нибудь покушается?
   -- А вы находите, что нѣтъ?
   Онъ промолчалъ. Опять въ это время что то сталъ говорить имъ Скорбянскій. Потомъ начали открывать бутылки съ шампанскимъ, раздавалось хлопанье пробокъ, стали наливать въ бокалы. Поднялся хозяинъ и провозгласилъ тостъ за гостей. Евграфъ Аполлоновичъ отвѣтилъ тостомъ за хозяина, кто-то очень горячо говорилъ за искусство и пошли тосты безъ конца.
   Но вотъ всталъ еще разъ Спонтанѣевъ и промолвилъ: "Искусство, господа, вещь важная, что и говорить! Ужъ, кажется, никто такъ не уважаетъ его, какъ Поликарпъ Спонтанѣевъ! А когда я думаю объ искусствѣ, то не могу иначе представлять себѣ его, какъ въ образѣ картинъ, созданныхъ нашими лучшими, извѣстнѣйшими художниками. Ну, господа, за ихъ здоровье мы уже пили, а вотъ за что я хочу поднять бокалъ съ особеннымъ усердіемъ, такъ это за нашу молодежь, которой отъ души желаю только одного, чтобы она неуклонно шла по стопамъ своихъ учителей".
   Разумѣется, этотъ тостъ тотчасъ же покрыли оглушительные крики и опять зазвенѣли стаканы. Но вдругъ совершенно неожиданно поднялся Вольтовъ. Его раскраснѣвшіяся, въ обыкновенное время блѣдныя, щеки, его горящіе глаза, которыми онъ уже заранѣе строго, почти гнѣвно окатилъ всѣхъ сидѣвшихъ за длиннымъ столомъ, не обѣщали ничего мирнаго. А первые звуки его голоса, нервнаго, рѣзкаго, съ какимъ-то протестующимъ тембромъ, заставили Владиміра Николаевича страшиться за послѣдствія.
   -- Господа!-- громко промолвилъ онъ:-- такъ какъ никто изъ молодыхъ не отвѣтилъ на тостъ любезнаго хозяина, то я рѣшаюсь взять на себя эту пріятную обязанность.
   -- Каковъ нашъ паръ!-- воскликнулъ Скорбянскій, подмигнувъ Владиміру Николаевичу, и прибавилъ: -- Чего это у тебя такіе испуганные глаза? Ты не бойся! Онъ краснорѣчивъ. Онъ что-нибудь про Еруслана скажетъ...
   Вольтовъ продолжалъ:
   -- Господа! хозяинъ добръ и любезенъ одинаково и къ старшимъ, и къ младшимъ. Это его хозяйская обязанность. Я же -- одинъ изъ гостей и буду говорить тоже объ одномъ изъ гостей, такъ любезно принятыхъ въ этомъ домѣ, -- объ искусствѣ. За процвѣтаніе его здѣсь пили, и я пилъ за это. Но здѣсь еще сказали, что его будущность въ рукахъ молодежи и къ этому прибавили, что нужно только для блеска этой будущности, чтобы молодежь шла неуклонно по стопамъ стариковъ и тогда, будто бы, будущность искусства обезпечена. Вотъ противъ этого-то неуклоннаго шествія я и хочу поспорить! Господа! здѣсь между нами находится одинъ изъ самыхъ яркихъ представителей старшаго, лучшаго поколѣнія въ искусствѣ. Съ выступленіемъ его на нашемъ поприщѣ, какъ вы знаете, въ русскомъ искусствѣ зажглась новая заря. Не онъ одинъ зажегъ эту зарю, но его факелъ шелъ впереди всѣхъ,-- вы это знаете лучше, чѣмъ я. Я говорю объ Евграфѣ Аполлоновичѣ. (Тутъ раздались апплодисменты и крики: "браво, браво!") Но спросите же его, пусть онъ самъ скажетъ намъ, шелъ ли онъ тогда неуклонно по стопамъ, протоптаннымъ старшими поколѣніями? Нѣтъ, какъ разъ наоборотъ. Взявъ отъ стараго то, что было у него хорошаго, то поколѣніе круто повернуло въ сторону и пошло своей дорогой и оттого, господа, искусство расцвѣло у насъ и дало такіе большіе и такіе вкусные плоды! Господа! почему же намъ, нынѣшней молодежи, ставятъ въ обязанность непремѣнно неуклонно идти этимъ путемъ, который былъ тогда новымъ, а теперь сдѣлался уже старымъ? Зачѣмъ хотятъ, чтобы мы, войдя въ безконечный лѣсъ родного искусства, непремѣнно шли тою же тропою, которую протоптали они, тогда какъ во всѣ стороны лѣса идетъ чаща и въ гущинѣ этой чащи скрываются милліоны еще не открытыхъ сокровищъ, къ которымъ никто никогда не доходилъ, потому что дороги не было. Нѣтъ, господа, дорога, проторенная нашими предшественниками, хороша; но какая же заслуга, если мы, молодые, полные силъ, станемъ спокойно и безъ риска идти по ней? Нѣтъ, не навязывайте намъ этой печальной роли; не въ этомъ наша обязанность, а въ томъ, чтобы, по примѣру старыхъ поколѣній, мы, рискуя животомъ, прорубали новыя тропинки -- вправо и влѣво, вдоль и поперекъ, не страшась ни гущины лѣса, ни колючихъ кустарниковъ, ни дикихъ звѣрей. И расчищая этотъ дремучій лѣсъ, мы должны работать самостоятельно и тогда только искусство дѣйствительно пойдетъ впередъ и не будетъ топтаться на мѣстѣ. Каждое поколѣніе должно прорубить какія-нибудь новыя тропы! Я предлагаю вамъ выпить за то, чтобы и наше поколѣніе что-нибудь сдѣлало въ этомъ направленіи...
   Поднялись одобрительные крики, шумъ, движеніе; всѣ встали и пошли къ Вольтову чокаться. Евграфъ Аполлоновичъ пришелъ къ нему и расцѣловался съ нимъ.
   Всѣ были согласны, всѣ говорили о рѣчи Вольтова и имя Вольтова въ этотъ вечеръ въ этомъ кругу сдѣлалось знаменитымъ.
   Было уже около трехъ часовъ. Начали вставать. Лица у всѣхъ горѣли отъ хорошаго вина и отъ горячихъ рѣчей.
   -- Господа,-- говорилъ всѣмъ и каждому Спонтанѣевъ,-- я такъ благодаренъ вамъ за этотъ вечеръ... Смотрите же, не забудьте, что на каждой недѣлѣ есть пятница и что и на будущей недѣлѣ тоже непремѣнно будетъ пятница.
   -- До завтра!-- сказала Вѣра Поликарповна Бертышеву, крѣпко пожимая его руку и стала затѣмъ прощаться съ гостями. Она тоже должна была каждому сказать любезное слово.
   Владиміръ Николаевичъ увелъ съ собой Вольтова и они вмѣстѣ уѣхали.
   
   IX.
   -- Ты худѣешь съ каждымъ днемъ, Вѣра! Съ чего бы это?-- говорила Марья Ивановна, глядя на то, какъ Вѣра Поликарповна въ самомъ дѣлѣ послѣдніе дни видимо худѣла. Развѣ ты нездорова? Можетъ быть, ты чѣмъ-нибудь недовольна?
   -- Нѣтъ, мама, я и здорова, и всѣмъ довольна...
   -- А то не слишкомъ ли много ты занимаешься науками?
   -- Можетъ быть, много... Да, въ самомъ дѣлѣ много... Но это ничего. Мнѣ слѣдуетъ похудѣть; я что-то толстѣть начала.
   Вѣра Поликарповна дѣйствительно, можетъ быть, черезчуръ усердно предавалась наукамъ. Гимназію она кончила года полтора тому назадъ. У нея была мысль поступить на курсы, но Спонтанѣевъ сказалъ: зачѣмъ тебѣ это? Гораздо большему научишься, занимаясь дома. Я вѣдь не стѣсняю тебя, мнѣ ничего не жаль...
   И онъ пригласилъ профессоровъ давать ей уроки на дому. Вѣрѣ Поликарповнѣ это понравилось. Она могла заниматься въ данное время тѣмъ, что ее интересовало и у нея все утро было посвящено занятіямъ. Она изучала исторію искусствъ и древнюю литературу. Она занималась греческимъ языкомъ. Ей страстно хотѣлось читать древнихъ авторовъ въ подлинникѣ. Но мѣсяца три тому назадъ у нея явилось желаніе усовершенствоваться въ математикѣ и вотъ съ тѣхъ поръ она занимается высшей алгеброй и дифференціалами. И Марья Ивановна нерѣдко застаетъ ее послѣ полуночи за рѣшеніемъ какой-нибудь головоломной задачи. Кромѣ того она еще училась выразительному чтенію.
   Вообще она повиновалась своему прихотливому вкусу, который былъ близокъ къ фантазіи. Но если говорить правду, не будь этихъ занятій, ей некуда было бы дѣвать время. Знакомства ихъ -- почти исключительно въ торговомъ мірѣ -- ее рѣшительно не могли интересовать и она не отдавала имъ и сотой доли своего досуга. И, конечно, худѣла она не отъ занятій.
   Это вышло, какъ всегда, неожиданно. Владиміра Николаевича она знала уже нѣсколько мѣсяцевъ. Еще на прошлогодней выставкѣ, когда она съ любопытствомъ остановилась передъ его небольшой картиной, онъ былъ представленъ ей. Потомъ онъ бывалъ у нихъ по пятницамъ, но не произвелъ на нее значительнаго впечатлѣнія.
   Но однажды, только въ послѣднее время, имъ пришлось провести полчаса въ откровенной бесѣдѣ. И только тогда она присмотрѣлась къ его дѣйствительно красивому лицу, къ его глубокимъ прекраснымъ глазамъ, прислушалась къ его симпатичной манерѣ говорить и все это вмѣстѣ произвело на нее впечатлѣніе чего-та чистаго, мягкаго, нѣжнаго, почти трогательнаго. Съ этой бесѣды началось ея чувство.
   И какъ-то вдругъ, сразу она почувствовала, что онъ ей совершенно необходимъ, что "безъ него она не можетъ". Характеръ самостоятельный, довольно сильный, избалованный къ тому же возможностью ни въ чемъ не встрѣчать серьезнаго отпора, она не была способна выжидать, предоставлять обстоятельствамъ устраивать дѣла. Ее охватило страстное желаніе покорить его во чтобы то ни стало. И вотъ она, до сихъ поръ презиравшая кокетство, (она это видитъ), стала кокетничать съ нимъ, какъ только могла. Это дѣлалось не сознательно, а инстинктивно. Она знала его обстоятельства, знала, что у него есть жена и дѣти и что въ будущемъ съ этимъ надо будетъ считаться и что вообще это непремѣнно сдѣлается огромнымъ препятствіемъ. Но разрѣшеніе всѣхъ этихъ вопросовъ она отложила на послѣ. Теперь она переживала только одно страшное напряженіе нравственной силы, все направленное къ тому, чтобы онъ былъ у ея ногъ. А дальше, дальше все должно сдѣлаться такъ, какъ она хочетъ...
   Покоряя его, она незамѣтно для себя самой и сама становилась къ нему ближе и ближе и, если въ первое время онъ былъ ей необходимъ, то теперь она уже не могла отказаться отъ него.
   И вотъ наступилъ моментъ, когда надо заняться тѣми вопросами. Раньше они ихъ какъ-то обходили. Въ самомъ дѣлѣ, казалось, что для счастья совершенно достаточно того, что они могутъ быть иногда вдвоемъ. Но это было только наивно. Въ сущности, она не могла допустить мысли, что еще кто-то другой имѣетъ на него какія то права,-- какая то женщина, какія-то дѣти.
   И вотъ, когда она подходила близко къ этому вопросу, сердце ея сжималось отъ боли. Она знала, что тутъ встрѣтится непреоборимое препятствіе. Женщина, это -- неважно. Разъ онъ ее любитъ, онъ пожертвуетъ всякой другой женщиной. Но дѣти... Это вопросъ. А если дѣти, то позади ихъ непремѣнно станетъ женщина и крѣпко будетъ держать ихъ за руки. Этихъ вопросовъ она разрѣшить одна не можетъ.
   Она вовсе не зла. Она не хочетъ дѣлать несчастными никого, а въ особенности дѣтей, но тѣмъ больше себя она несчастной дѣлать не хочетъ.
   И теперь, послѣ этого длиннаго шумнаго вечера, она не могла заснуть всю ночь и только на разсвѣтѣ сомкнула глаза. На другой день профессорамъ, являвшимся на уроки, пришлось уйти,-- ее не хотѣли будить. Вѣдь она всегда сама вставала въ восемь часовъ и, если не встала сегодня, значитъ -- у нея голова болитъ или просто она не выспалась.
   Она проснулась около полудня и, вспомнивъ, что ей предстоитъ рѣшительное объясненіе, вдругъ почувствовала себя бодрой и сильной, "готовой отстаивать свое право".
   "Я не уступлю ни іоты!-- сказала она себѣ.-- Онъ мнѣ нуженъ, значитъ долженъ быть моимъ весь". Она позавтракала и ждала сеанса. Около двухъ часовъ она вошла въ мастерскую. На ней было обыкновенное домашнее платье; она до того была поглощена предстоящимъ объясненіемъ, что забыла о портретѣ и о костюмѣ, въ которомъ онъ ее писалъ. А минутъ черезъ десять и Владиміръ Николаевичъ подымался по лѣстницѣ. Онъ тоже спалъ плохо. Придя домой, онъ засталъ всѣхъ уже спящими и у него явилось радостное чувство по поводу того, что не надо съ Вѣрой говорить и смотрѣть ей въ глаза. Утромъ онъ сознательно поднялся съ постели позже обыкновеннаго, а вставъ, началъ торопиться къ Авксентію Спонтанѣеву. Ему было страшно при мысли, что Вѣра заговоритъ съ нимъ о чемъ-нибудь серьезномъ; онъ спѣшилъ уйти изъ дому.
   У Спонтанѣева онъ работалъ плохо. Мысль о предстоящемъ рѣшительномъ разговорѣ проникала его всего; но въ то же время онъ боялся придти на Офицерскую хоть на пять минутъ раньше.
   Онъ вошелъ въ залъ, потомъ въ мастерскую и, увидѣвъ Вѣру Поликарповну въ костюмѣ, не подходящемъ къ портрету, остановился.
   -- Развѣ мы сегодня не работаемъ?-- спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ... Отчего же? Ахъ, да. Я не одѣта... Да... Я не расположена сегодня. Какъ вамъ спалось?
   -- Очень плохо. А вамъ?
   -- Не лучше. Это трогательно, не правда ли?
   -- Да, очень трогательно. Здравствуйте!
   -- Ахъ, да, мы забыли поздороваться! Садитесь здѣсь. Вотъ это кресло придвиньте сюда; мы сядемъ другъ противъ друга, чтобъ принимать въ разсчетъ не только слова, но и лица...
   Онъ исполнилъ все это. Они сидѣли другъ противъ друга.
   -- Слушайте. Надо говорить только тѣ слова, которыя выражаютъ дѣло.
   -- Я только этого и хочу.
   -- Только скажите совсѣмъ ясно...
   -- Боже мой! что можетъ быть еще яснѣе? Я безъ ума... Я потерялъ почву подъ ногами. Я...
   -- Говорите, говорите до конца...
   -- Я безъ васъ не могу жить...
   Она протянула ему руку. Онъ схватилъ ее и осыпалъ поцѣлуями.
   -- Это правда?-- спрашивала она, вся дрожа отъ волненія. Это была важная побѣда. У нея была теперь прочная опора. Первый приступъ не потребовалъ отъ нея большого труда.
   -- Тише, Владиміръ, не увлекайтесь! Не забывайте, что мы пришли сюда говорить о дѣлѣ.
   -- О дѣлѣ!-- повторилъ онъ.
   -- Да... Развѣ вы не чувствуете, какія страшныя трудности намъ предстоятъ?
   -- О, лучше о нихъ не говорить.
   -- Нѣтъ, о нихъ надо говорить, Владиміръ! Сегодня они должны быть рѣшены. Постойте... Вы меня любите въ самомъ дѣлѣ? Что же это значитъ по вашему?
   -- Быть всегда съ вами, быть у вашихъ ногъ, дѣлить съ вами мысли, чувства, горе и радость... и жизнь, жизнь... Но...
   -- А, но... Вотъ ради этого но я и пришла сюда... Говорите же, говорите это ваше но!
   -- Вы его знаете...
   -- Я не хочу его знать...
   -- Но оно существуетъ...
   -- Оно не должно существовать.
   Она выронила его руку, которую до той минуты держала крѣпко и они молчали съ минуту. Потомъ она опять заговорила.
   -- Слушайте, Владиміръ, мы должны говорить прямо, ничего не тая. Да, до сихъ поръ мы много играли... Въ нашихъ отношеніяхъ было много ребяческаго; это было мило, красиво, симпатично... Я вела себя... Ну, да, можетъ быть, это было кокетство, но не бездушное... Я люблю васъ, Владиміръ, и люблю такъ, что мнѣ нужно или васъ всего, или совсѣмъ не нужно. Часть, хотя бы и очень большую, я не возьму. Поймите это. Я не могу такъ. Я теперь говорю съ вами безъ кекетства; я говорю то, что чувствую. И во мнѣ говоритъ много разсудка... Потерявъ васъ, я буду страдать ужасно и долго, но потомъ это ослабѣетъ и я какъ нибудь примирюсь. Я не говорю, что я умру отъ этого лишенія. Но дѣлить васъ я ни съ кѣмъ не согласна. Понимаете вы, ни съ кѣмъ, ни съ кѣмъ...
   -- Значитъ, я долженъ покинуть... Покинуть даже дѣтей?
   -- Владиміръ, этого вопроса вы могли бы не задавать мнѣ... Неужели вы думаете, что я такъ ужъ проста и шаблонна, что могла бы этого потребовать отъ васъ? Нѣтъ, не это. Это такъ некрасиво, Владиміръ... Когда человѣкъ для другой любви покидаетъ жену и дѣтей... Это некрасиво въ нравственномъ смыслѣ... Нѣтъ, это не могло бы удовлетворить мое самолюбіе. При томъ же это слишкомъ старо. Нѣтъ, этого я не хочу. Я хочу другого. Мы любимъ не для общества, не для свѣта, а для себя. Въ нашемъ счастьѣ не долженъ участвовать никто, ничьего великодушія мы не примемъ, ни чьей жертвы.
   -- И вы думаете, что это возможно?
   -- О, я ничего не думаю, я ничего не знаю... Ахъ, Боже мой! когда любишь, то долженъ что-нибудь сдѣлать для этого чувства...
   -- Постойте, Вѣра, дайте и мнѣ высказаться. Да, я люблю васъ; я это уже знаю навѣрно. И вы правы: чувство мое дошло до той ступени, когда уже нельзя уйти назадъ, нельзя убѣжать, спрятаться... Вы говорите то же о себѣ. И вы знаете, что есть люди, которые имѣютъ право протянуть ко мнѣ руки и потребовать себѣ часть моей души. И вы думаете, что можно устроить такъ, чтобы положить въ эти протянутыя руки милостыню въ видѣ куска хлѣба или монеты, вмѣсто части души. Вы такъ думаете? Но нѣтъ, вы не правы. Ахъ, какъ это ужасно, что вы не правы! Нужно или дать имъ часть души, или взять да и отрѣзать эти руки, чтобы онѣ уже больше не протягивались. И вотъ что страшно. Вѣра, вотъ что ужасно, -- что я чувствую себя способнымъ и на это! Понимаете ли вы, до чего я дошелъ въ моемъ чувствѣ? Это -- безуміе, это -- преступленіе! Но я на это способенъ, я такъ чувствую, я такъ люблю. Вѣра... Ахъ... Зачѣмъ это все случилось?..
   -- Бѣгите прочь, пока не поздно!-- какимъ-то строгимъ голосомъ сказала она, -- но ничего враждебнаго, ничего недружелюбнаго не было ни въ этомъ голосѣ, ни въ ея глазахъ.-- Бѣгите, Владиміръ, я это говорю вамъ безъ злобы. Я буду несчастна, но... Помните, я уже сказала вамъ, что не хочу брать васъ искалѣченнымъ...
   -- Это поздно, Вѣра, это поздно, поздно! Это уже невозможно!-- воскликнулъ онъ и вдругъ слезы неудержимо полились изъ его глазъ.
   -- Тише...-- промолвила она и положила руки ему на плечи.-- Милый, я не хочу, чтобъ вы такъ страдали... И потому... Я боюсь это сказать... не надо слезъ... Ради Бога, не надо! Я боюсь ихъ, потому что онѣ заставятъ меня больше уступить, пойти на компромисъ. А это нельзя, Владиміръ. Милый, ты понимаешь меня?
   Она придвинулась къ нему близко-близко и положила голову ему на плечо. Онъ какъ-то восторженно, порывисто прижалъ ея голову къ своему лицу и вдругъ что-то страшно сильное, крѣпкое, какое-то могучее рѣшеніе наполнило его грудь.
   -- Вѣра,-- сказалъ онъ.-- Смотри, я больше не плачу. Я уже не страдаю. Когда у человѣка есть такое счастье, развѣ можетъ онъ страдать отъ чего бы то ни было? Все такъ мелко и ничтожно въ сравненіи съ этимъ счастьемъ. Нѣтъ такого креста, который не показался бы легкой былинкой тому, кто обладаетъ такимъ счастьемъ. Вѣдь мы съ тобой -- одно! Мы слились въ одну душу, въ одну жизнь. Но мы не звѣри, мы не хотимъ счастья черезъ страданіе другихъ. Не будемъ говорить объ этомъ. Предоставь мнѣ... Я еще не знаю... Но мое чувство... о, оно такъ сильно, оно должно быть находчиво, оно найдетъ выходъ... Мы должны быть вмѣстѣ, мы должны принадлежать другъ другу; это наше право. Никто не можетъ вырвать у насъ изъ рукъ эту радость.
   -- Что ты сдѣлаешь?
   -- Я сейчасъ буду думать вслухъ, а ты слушай... И не будемъ пугаться словъ, не будемъ обходить тѣхъ препятствій, которыя стоятъ на пути; будемъ брать ихъ приступомъ. Слушай, у меня есть жена и дѣти. Ты знаешь, что жену я не люблю, это ясно,-- потому что я люблю тебя. Но она хорошій человѣкъ. Она не сдѣлала зла ни мнѣ, ни тебѣ. Она никому не способна сдѣлать зло. Ея чувство ко мнѣ спокойное, почти холодное. Мы съ нею старые друзья съ дѣтства. Но наша дружба никогда не выходила изъ границъ простой обыденной дружбы, какъ у всѣхъ. Мое признаніе больше удивитъ ее, чѣмъ убьетъ, но только при условіи, что въ ея внѣшней жизни не произойдетъ никакихъ перемѣнъ. Нѣтъ, слушай, не перебивай меня, Вѣра. Нужно щадить ея право на привычку къ той жизни, какую она ведетъ. Вѣдь если мы ей это оставимъ, то это вѣдь такъ немного!.. Я не долженъ разставаться съ ней... Понимаешь? Ты понимаешь... Потомъ она привыкнетъ къ новой мысли, къ неизбѣжности; она тогда едва скажетъ мнѣ: или отъ меня. Ты не можешь ни мнѣ дать счастья, ни себѣ взять его. Да, такъ, какъ... А дѣти? Дѣти...
   -- Не говори больше, не надо... Не омрачай!..-- воскликнула она, зажимая ему ротъ ладонью, съ выраженіемъ страха, какъ бы чувствуя, что въ этотъ моментъ, когда онъ заговорилъ о дѣтяхъ, ея счастью грозитъ страшная опасность.
   -- Это потомъ... Это рѣшится какъ-нибудь само... Ты только посмотри мнѣ въ глаза и скажи: Ты, значитъ, не будешь ничьимъ?
   -- Да... Только твоимъ, Вѣра. Въ этомъ я клянусь тебѣ нашимъ счастьемъ. Да, я сегодня, сейчасъ буду говорить съ нею... И я уже ничей. Да, Вѣра. Ты должна знать это,-- я уже ничей съ той минуты, какъ мы съ тобой въ первый разъ поговорили тогда за вечерѣ... Это мнѣ стоило всяческой лжи, ребяческихъ ухищреній; но съ той поры я уже никого не обнималъ. Уже моей женой была ты... на вѣки...
   -- На вѣки...-- повторила она.
   -- Дай мнѣ глядѣть на тебя, въ твои глаза! Я хочу, чтобы они отразились въ моихъ глазахъ и остались тамъ надолго. Я сейчасъ уйду. Обними меня, дай твои глаза, я ихъ поцѣлую. Я уже имѣю на это право... Ты уже моя, моя...
   Онъ притянулъ ее къ себѣ, поцѣловалъ ея глаза, а она, точно вся въ какомъ-то туманъ, блѣдная, съ сонными глазами, словно потеряла власть надъ собою,-- она была въ его рукахъ, какъ покорный ребенокъ.
   Онъ усадилъ ее въ кресло и обнялъ.
   -- Вѣра, прощай!..
   -- Иди!-- сказала она и какъ-то безпомощно протянула ему руки. Онъ опять приблизился къ ней. Она прижалась къ нему, вся дрожащая и нѣмая.
   Потомъ она тихо отстранила его и прошептала:
   -- Иди... Иди... Все равно, ты, вѣдь, ничей... Ты ни чьимъ не можешь быть... ты мой. Ты прикованъ ко мнѣ... Иди... Оставь меня. Иначе я могу умереть отъ счастья!.. Иди!..
   Онъ повернулся къ двери и тихо направился въ залъ; а она долго еще сидѣла въ какомъ-то забытьи. Уже шаги его давно замерли; уже онъ спустился внизъ, одѣлся и вышелъ, шатаясь какъ пьяный.
   А она все еще жила въ мірѣ очарованій. Но вотъ она открыла глаза и оглядѣлась вокругъ. "Боже!" Она все вспомнила.
   Какая опасная вещь -- счастье!.. Она клялась себѣ не уступить ни іоты, и что же?
   Но нѣтъ, такъ лучше. Все равно, "онъ безъ меня не можетъ". Да, она это знаетъ навѣрное. Значитъ, все устроится такъ, какъ надо.
   "А зачѣмъ жертвы? Онѣ только -- черныя тучи на ясномъ небѣ"... Нѣтъ, пусть ея небо будетъ яснымъ, безъ тучъ. Не надо быть жадной; и такъ уже столько счастья дала ей судьба... Много ли найдется на свѣтѣ людей, у которыхъ было бы столько счастья?
   "А дальше... Что будетъ дальше? Зачѣмъ же заглядывать? Отъ этого только жить станетъ скучнѣе... А жизнь и такъ достаточно скучна"...
   

X.

   Выйдя отъ Спонтанѣевыхъ, Владиміръ Николаевичъ взялъ не налѣво, какъ слѣдовало бы, а повернулъ направо. Онъ самъ не зналъ, почему это сдѣлалъ, и все шелъ и шелъ въ одномъ направленіи, пока не пришлось повернуть, чтобъ попасть съ Офицерской на Казанскую улицу. Тутъ онъ остановился и спросилъ себя: "Зачѣмъ я сюда иду? Вѣдь мнѣ на Васильевскій черезъ Николаевскій мостъ".
   И онъ вдругъ понялъ, что теперь, въ эту минуту, въ этомъ состояніи, для него нѣтъ болѣе тяжелой вещи, какъ пойти домой.
   Какъ пойти домой? Молчать и таить дольше то, что такъ всецѣло охватило его, онъ не можетъ. Да и права не имѣетъ послѣ того объясненія, которое было сейчасъ. Но что -- право? Развѣ теперь можетъ быть разговоръ о правахъ? Развѣ онъ имѣетъ право чувствовать то, что чувствуетъ, желать того, чего желаетъ? О, вопросъ о правахъ человѣка въ этой областй такъ запутанъ. Сотни лѣтъ люди старались разобраться въ немъ и все-таки онъ новъ, все-таки въ немъ всегда открываются какія-нибудь темныя, неизвѣстныя точки.
   Тутъ не въ правахъ дѣло, а въ томъ, что онъ уже не съумѣетъ, не сможетъ молчать такъ, чтобы Вѣра не страдала отъ этого молчанія. Вѣдь она еще имѣетъ право подойти къ нему и приласкать его по прежнему, а что онъ отвѣтитъ ей на это? Какими словами? Какимъ взглядомъ? Гдѣ найти слова для этого?
   Что скажетъ онъ, что? Ну, вотъ онъ представляетъ себѣ, что она стоитъ передъ нимъ и ея тревожный взглядъ спрашиваетъ у него отвѣта на ея сомнѣнія. Пришла, значитъ, страшная минута. Онъ глядитъ на нее и не можетъ вымолвить слова. Нѣтъ силъ для выраженія всей той сложной бури, которая бушуетъ въ его груди.
   О, какая это сказка, что любовь приноситъ одну только радость! Радость сіяетъ въ ней мимолетно, какъ молнія, а остальное такъ мрачно тяжело и -- главное -- такъ жестоко по отношенію къ другимъ, почти всегда невиннымъ и слабымъ.
   Нѣтъ, онъ не можетъ пойти домой. Онъ не можетъ видѣть блѣдное, подавленное лицо Вѣры, послѣ того, какъ онъ произнесетъ свое жестокое признаніе. Онъ не пойдетъ домой.
   И опять онъ шагаетъ уже по Казанской, по направленію къ Невскому. Куда идти? Ему нужно высказаться передъ кѣмъ-нибудь, онъ чувствуетъ это физически,-- что собственныя ощущенія переполняютъ его грудь и вотъ точно ихъ надо отбавить, чтобы уменьшить тяжесть, передавъ кому-нибудь часть ихъ. Кому же?
   И въ головѣ его мелькнуло: Скорбянскій, Матвѣй Ивановичъ. Ближе этого человѣка у него нѣтъ никого въ Петербургѣ. Ужъ не Вольтову, конечно, онъ откроетъ свою душу; тотъ ничего не пойметъ и прямо начнетъ рубить съ своей предвзятой ерусланской точки зрѣнія. Но онъ знаетъ, что можно сказать ему съ этой точки зрѣнія. Все знаетъ онъ. Да и со всѣхъ точекъ зрѣнія мало можно сказать утѣшительнаго. Скверно это, отвратительно, безчестно! Но что же онъ подѣлаетъ? Ахъ, къ чему эти размышленія...
   Онъ сѣлъ въ конку и поѣхалъ къ концу Невскаго. По Знаменской онъ шелъ пѣшкомъ и вотъ ужъ онъ взбирается въ четвертый этажъ по довольно темной и неблаговонной лѣстницѣ, во дворѣ.
   На двери никакой надписи. Скорбянскій не признаетъ этого. Онъ говоритъ: "Если бы у меня приличный чинъ былъ, тогда другое дѣло. Я и написалъ бы: "дѣйствительный статскій совѣтникъ Матвѣй Ивановичъ Скорбянскій". А такъ, что же это, безъ чина? Я не признаю никакого безчинства"...
   Онъ позвонилъ. За дверью слышался дѣтскій крикъ. Ему оттерли. Это былъ самъ Скорбянскій.
   -- Голубчикъ! откуда тебя принесло?
   Скорбянскій взялъ его за руку и втащилъ въ переднюю. Онъ прибавилъ, обращаясь куда то въ темную глубину:
   -- Эй вы, мои скорбные потомки, Скорбянцы! Тише! Гость пришелъ, развѣ не видите? Надобно имѣть почтеніе къ гостю. Ну, раздѣвайся, идемъ въ кабинетъ! Жена, видишь ли, ушла на Щукинъ. Яблоки покупать, мариновать ихъ, что-ли, будетъ; такъ вотъ я въ роли гувернера состою. Ну, ничего, справляюсь. Да ладно, кухарка за ними посмотритъ; не важность, если носы разобьютъ. Евлампія, посмотри-ка за дѣтьми! Ко мнѣ гость пришелъ.
   Они вошли въ кабинетъ. Длинный диванъ, столъ, два-три стула и множество книгъ на полкахъ, прибитыхъ къ стѣнѣ,-- въ этомъ состояло все украшеніе маленькой комнаты.
   -- По дѣлу или безъ онаго?-- спросилъ Скорбянскій.
   -- Съ онымъ, только не съ дѣломъ!-- мрачно отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Ну? Что же это за сортъ такой? Да и самъ ты какой-та необыкновенный. Даже въ глаза прямо не смотришь, точно преступленіе совершилъ. Ну, что? Человѣка убилъ, что ли?
   Скорбянскій говорилъ это шутя, но Владиміръ Николаевичъ при послѣднихъ словахъ задрожалъ и порывисто закрылъ лица руками.
   -- Ахъ, еслибъ ты зналъ, какъ ты близокъ къ правдѣ! Еслибъ, ты зналъ, Матвѣй!-- И въ голосѣ его послышались слезы.
   Матвѣй Ивановичъ быстро подбѣжалъ въ одной, потомъ къ другой двери и плотно притворилъ ихъ.
   -- Да въ чемъ же дѣло? Что такое случилось? Да ну же, нeбудь бабой! Экій ты какой! Слабострунная ты арфа! Говори!
   -- Вотъ въ томъ-то и дѣло, что не могу сказать! Не въ силахъ... Не тебѣ, не тебѣ, а тому, кому нужно... Тебѣ еще, пожалуй, скажу...
   -- Ну, вотъ и вали! Мнѣ, конечно, можно все сказать. Вѣдь я беллетристикъ, это все равно, что духовникъ. И его, и моя спеціальность -- психологія. Онъ никому не скажетъ, кромѣ Бога, а я никому, кромѣ почтеннѣйшей публики!
   -- Ахъ, Матвѣй, ты все шутишь, а мнѣ такъ тяжко! Да. вѣдь говорю тебѣ, что близко къ этому, понимаешь?..
   -- Да кто же этотъ человѣкъ? Злодѣй онъ или невинная жертва?
   -- Кто? Я скажу, кто. Только ты отъ меня шарахнешься въ сторону. Кто? кто? Это -- Вѣра...
   -- Вѣра Петровна?
   -- Да, да. Вѣра, моя жена. Бѣдняжка Вѣра...
   -- Гм... Вотъ оно что!.. Какъ беллетристъ, я долженъ предположить тутъ любовную исторію...
   -- А, да не говори ты такимъ шутовскимъ тономъ!
   -- Ха! Ну, народъ тоже... Надѣлаетъ гадостей и требуетъ, чтобъ имъ про эти гадости декламировали. Не все ли равно, какимъ тономъ говорить? Все равно, скверность, братецъ ты мой! Скверность!.. Ну, да ты вѣдь и самъ это знаешь... Такъ, такъ. Значитъ, аморозо... Ну, я думаю, что у меня хватитъ психологической проницательности, чтобы не заставлять тебя изъясняться. Я тебѣ самъ разскажу. Твоя Дульцинея -- блестящая, высокообразованная, многоученая, тысячеглавая... то бишь -- тысячеталантная инфанта, Вѣра Поликарповна Спонтанѣева!
   -- Если ты будешь продолжать такимъ тономъ, я уйду и больше ничего не скажу.
   -- Нѣтъ, не уйдешь... На мой тонъ не обращай вниманія, душа моя. Говорятъ, тонъ дѣлаетъ музыку, но это къ данному случаю не относится, потому что эта музыка у васъ уже сдѣлана... А какого тона ты отъ меня ждешь? Лирическаго? Ну, нѣтъ, братъ, что тамъ ни говори, какъ ни сердись, а я тебѣ прямо скажу, что твой предметъ мнѣ не нравится, то-есть, не вообще, не сама по себѣ,-- сама по себѣ она довольно мила, привѣтлива, умна и прочее, вообще пріятна, что ты и оцѣнилъ... А все-таки я ее ненавижу. Ненавижу за то, что она направляетъ свои стрѣлы, говоря воинскимъ языкомъ, не въ крѣпость, а въ лазаретъ. Ты понимаешь? Красный крестъ, братъ, выставленъ: жена, дѣти! Значитъ, нельзя стрѣлять, а она все-таки стрѣляетъ, да какъ стрѣляетъ! Картечью, братъ! Ты думаешь, за ужиномъ я ничего не замѣтилъ? Я былъ пьянъ? Какъ бы не такъ! Я никогда не бываю на столько пьянъ, чтобы не замѣчать интересныхъ вещей. И я отлично понялъ вашъ разговоръ якобы про какой-то романъ... Я понялъ, что это былъ вашъ романъ. То-есть, я тогда догадывался, или, лучше сказать, ушамъ своимъ не вѣрилъ. А теперь приходится имъ вѣрить. Ну, ладно! Ты не смотри на меня, какъ на врага. Я понимаю, ты пришелъ ко мнѣ облегчить душу, а я тебя терзаю... Ну, вотъ, я высказалъ свой взглядъ, а теперь терзать не буду; напротивъ, постараюсь пролить бальзамъ на твою раненую душу... Ну-съ, что жъ намъ дѣлать? Глубоко это засѣло?
   -- Да. Очень глубоко! Безповоротно!
   -- Э, голубчикъ, Владиміръ Николаевичъ, не говори ты этого хоть мнѣ. У меня не даромъ лысая голова; я, братъ, тоже не лыкомъ шитъ и не изъ пробочнаго дерева сдѣланъ. Женатъ я двадцать лѣтъ. И супруга моя ненаглядная, самъ знаешь, особыми прелестями наружными не отличается; и полагаешь ты, что я никогда не впадалъ въ искушеніе? Впадалъ, братъ, впадалъ, и очень даже. Однажды такъ меня лукавый попуталъ, что я началъ головой объ стѣну биться, и это не метафорически, а по настоящему. Стану около стѣнки и стучу, какъ тетеревъ въ дупло. Только продѣлывалъ я это въ своей комнатѣ и, стѣнку для этого выбиралъ внѣшнюю, котораи на лѣстницу выходитъ, чтобы никто не услышалъ. Очень мнѣ соблазнительно было начать новую жизнь! Новая жизнь, это, братецъ ты мой, больше всего означаетъ -- свѣжее женское тѣло... Не сердись, голубчикъ. Ты влюбленъ и потому думаешь иначе, а я не влюбленъ и потому тоже думаю иначе. И такимъ образомъ, біясь головой объ стѣну, подумалъ я себѣ: ну, хорошо! Отдамся я этому новому теченію и буду блаженствовать, а моя жена въ это время будетъ оскорблена и страдать будетъ. А потомъ сіе теплое теченіе остынетъ -- ибо все теплое остываетъ, мой другъ,-- и мнѣ тогда будетъ стыдно, а ей больно. А еще: какъ же я въ семъ состояніи блаженства буду моимъ дѣтямъ въ глаза смотрѣть? Вѣдь мать-то они любятъ и выше всего ставятъ на свѣтѣ; а я взялъ да другую особу того же самаго пола выше всего поставилъ! А? Эхъ, да однимъ словомъ, взялъ я да и вырубилъ топоромъ изъ сердца это новое чувство и вновь свою жену полюбилъ.
   -- Я не могу этого сдѣлать.
   -- Развѣ пробовалъ?
   -- Да, пробовалъ... Ты меня не поучай, Матвѣй. Я самъ все хорошо знаю. Знаю, насколько я тутъ неправъ. Ты скажи, какъ быть?
   Скорбянскій началъ сердито ходить по комнатѣ, потомъ подошелъ къ двери, пріотворилъ ее и крикнулъ дѣтямъ, хотя они вели себя довольно хорошо.
   -- Тише, вы! Дурачье вы этакое!
   И опять сердито захлопнулъ дверь. Помолчавъ съ минуту, онъ заговорилъ:
   -- Въ такомъ случаѣ изъ двухъ гадостей надо выбирать болѣе честную, если только гадость можетъ быть честною!
   -- То-есть?
   -- Ты скажи прямо все Вѣрѣ Петровнѣ.
   -- Да вѣдь не могу я этого!
   -- Какъ? И этого не можешь? Такъ что же ты за слизь такая и за что же тебя дѣвицы любятъ? Да ты постой. Ты что же задумалъ: совсѣмъ покончить здѣсь и начать тамъ?
   -- О, нѣтъ, нѣтъ! Боже сохрани! Никогда этого не будетъ.
   -- Никогда? Ты увѣренъ въ этомъ?
   -- Никогда!
   -- Гм... Мудреная штука! Такъ ты, значитъ, на два фронта желаешь жить?
   -- Что за глупости ты говоришь, Матвѣй Ивановичъ! Я не могу оставить Вѣру и дѣтей; пойми ты это; и не могу безъ... Ну, ты понимаешь... Я хочу Вѣрѣ сказать все, но у меня языкъ не повернется!
   -- Во-первыхъ, языкъ всегда повернуть можно. Это не Колоссъ Родосскій, чортъ возьми! А во-вторыхъ, если ты не хочешь покидать ихъ, такъ зачѣмъ же говорить?
   -- Какъ зачѣмъ? Ты хочешь, чтобъ я лгалъ?
   -- Да, хочу, чтобъ ты лгалъ...
   -- Лгать каждую минуту, каждымъ словомъ, взглядомъ, движеніемъ? Да развѣ это возможно?
   -- Постой. А бить человѣка по головѣ каждую минуту, каждымъ словомъ, каждымъ движеніемъ, это лучше, человѣчнѣе? Да, лгать тяжело, очень тяжело, когда передъ тобой человѣкъ невинный и хорошій и ты его уважаешь. Но что же изъ того, что тяжело? Неси тяжесть. Лги, лги на каждомъ шагу, лги, пока не задохнешься отъ этой лжи, потому что ты самъ виноватъ въ этомъ. Но лги умѣючи, умно, толково лги, чтобы какая-нибудь ничтожная оплошность не выдала тебя; а если выдастъ, то еще хуже, еще больнѣе будетъ. Тогда оскорбленіе будетъ въ милліонъ разъ больше. И если такъ не можешь лгать, тогда не берись, потому что лгать, какъ слѣдуетъ, добросовѣстно лгать, то-есть, ложью оберегать человѣка ота страшной правды, это -- трудная задача. Ахъ, чортъ тебя возьми!-- Съ величайшей экспрессіей воскликнулъ Матвѣй Ивановичъ и бросилъ окурокъ папиросы въ уголъ, какъ будто это именно онъ былъ во всемъ виноватъ. Потомъ онъ сѣлъ за столъ, подперъ голову руками и замолчалъ.
   Тогда поднялся съ дивана Владиміръ Нныолаевичъ и началъ ходить въ томъ самомъ направленіи, какъ ходилъ только что Скорбянскій. Но шаги его были медленны, тяжелы, какъ у человѣка, подавленнаго трудными мыслями. Онъ заговорилъ:
   -- Послушай... Все то, что ты говорилъ... Я понимаю, что ты иначе не могъ говорить. Все это вѣрно, когда дѣло идетъ о явленіи обычномъ. Ну, какъ тебѣ сказать? шаблонномъ... Но здѣсь совсѣмъ не то...
   -- А что же здѣсь?-- спросилъ Скорбянскій, уже заранѣе приготовивъ саркастическую усмѣшку.
   -- Здѣсь не то... Обыкновенно любовь зиждется на страсти и люди стремятся во что бы то ни стало къ физической близости.
   -- А вы, какъ ангелы, будете довольствоваться нравственнымъ созерцаніемъ другъ друга издалека?
   -- Перестань язвить, Матвѣй! Сравненіе съ ангелами здѣсь не годится. Но вѣрно то, что она отъ меня ничего не требуетъ. Она даже сама потребовала, чтобы я ни въ какомъ случаѣ не разставался съ женой и дѣтьми. Она этого потребовала, ты понимаешь?
   -- Весьма благородно. И какъ въ самомъ дѣлѣ не оцѣнить этотъ великодушный поступокъ! Но это, братецъ ты мой, такое же великодушіе, какъ если бы я поймалъ пѣтуха, общипалъ ему до чиста перья и пустилъ бы его бѣгать по двору... Ну, а скажи, пожалуйста, ты, когда сидишь близъ нея, или обнимаешь ее, не чувствуешь усиленнаго біенія сердца? кровь не приливаетъ къ головѣ, не стучитъ въ вискахъ? ты не дрожишь весь отъ томленія страсти? А она не блѣднѣетъ? Глаза ея не загораются огненнымъ блескомъ? Ея дыханіе не учащается? А, да что тутъ перечислять? Вникни, загляни въ глубину своего ощущенія и отвѣть попросту, безъ поэтическаго жеманства: въ основѣ твоего влёченія развѣ не лежитъ инстинктивное желаніе обладать ею, какъ женщиной, обладать всею, безраздѣльно? Ну, что, братъ, замолкъ? Э, брось это... Я могъ бы тебѣ развести всю эту канитель, разсказать все, какъ было... Сколько ни поэтизируй, ни идеализируй, а когда дѣйствующими лицами поэмы являются мужчина и женщина, когда они оба молоды и красивы, то всегда въ основѣ основъ лежитъ страсть, желаніе послѣдней степени близости, вотъ и все. И ты не младенецъ, чтобы обманывать себя такими ахинеями! Правду?
   -- Да, можетъ быть, ты правъ.
   -- То-то и оно. Ну, что жъ, давай думать.
   Они опять замолчаки, но не на долго.
   -- Знаешь что?-- сказалъ Скорбянскій, -- Я думаю, что тебѣ слѣдуетъ дня на три -- на четыре уѣхать.
   -- Уѣхать!-- повторилъ Владиміръ Николаевичъ и вдругъ почувствовалъ какъ бы постепенно увеличивающійся приливъ какого-то чувства облегченія. "Уѣхать, да, уѣхать..." И онъ уже обѣими руками цѣплялся за этотъ исходъ, цѣплялся, какъ человѣкъ съ слабымъ характеромъ, не знающій вовсе, чѣмъ и почему это можетъ облегчить общее положеніе.
   Да, уѣхать на три дня, на три дня удалиться, надѣясь на какую-то невѣдомую подготовку и притомъ не видѣть, не слышать, не быть при томъ, какъ кто-то будетъ тихо стонать отъ неясной, еще только подступаюшей, боли... Для слабохарактернаго человѣка это уже исходъ, это уже спасеніе.
   -- Да, да, это хорошо!-- почти бодро сказалъ онъ.-- Я сегодня же уѣду. Ты мнѣ устрой какъ-нибудь... Что-нибудь выдумай... Я самъ теперь не въ состояніи ничего выдумать; у меня голова не работаетъ.
   -- Слабая у тебя голова, мой другъ. Ну, что жъ, пойдемъ... Я, знаешь, планирую, точно романъ пишу. Я воображаю, что ты герой моего романа, а я второстепенный персонажъ. Вѣдь вотъ курьезное мозговое явленіе: въ жизни я часто становлюсь втупикъ. Въ рѣшительную минуту иной разъ бываю въ большомъ затрудненіи, какъ поступить; или пріятель совѣта спрашиваетъ, а ты никакъ въ толкъ не возьмешь, ничего не придумаешь. Но стоитъ только вообразить, что все это въ романѣ,-- откуда является изобрѣтательность... Сейчасъ все идетъ правильно, какъ слѣдуетъ, одно изъ другого вытекаетъ, сейчасъ является какая-то необходимая, неизбѣжная и безошибочная логика событій. Ну, и въ семъ случаѣ я въ романѣ такъ поступилъ бы... Второстепенный персонажъ пошелъ бы одинъ впередъ и навралъ бы, что, молъ, ищетъ тебя. Что прекрасный случай, экскурсія, молъ, на Иматру, на этюды и такъ далѣе, и что, молъ, этотъ случай тебѣ пропустить никакъ нельзя; а потомъ ты пришелъ бы, герой, и тебѣ это какъ бы вновѣ... Понимаешь? Ну, а что дальше, этого не знаю, да и не твое это дѣло. Понялъ?
   -- Понялъ...
   -- Ну, такъ идемъ. Мы поѣдемъ вмѣстѣ; а улицы за три до дому ты сойдешь и поплетешься пѣшкомъ и потому придешь позже. Ахъ, и скоты же вы, господа такъ называемые добрые малые, порядочные люди! Удивительные вы скоты!
   Они одѣвались. Скорбянскій сказалъ кухаркѣ.-- Обѣдать дома не буду, не ждите!-- И они вышли на улицу.
   

XI.

   Они довольно долго ѣхали молча. Скорбянскій былъ угрюмъ. Онъ только сердито отплевывался и понукалъ кучера, чтобъ тотъ ѣхалъ скорѣе, хотя, повидимому, не было никакой надобности спѣшить.
   Было пять часовъ. Они разсчитывали поспѣть къ обѣду. Владиміръ Николаевичъ не замѣчалъ ни дороги, ни даже своего сосѣда. Онъ весь ушелъ въ себя и мысленно переживалъ событія, которыя надвигались надъ нимъ. Онъ чувствовалъ только одно,-- что не въ силахъ предотвратить ихъ.
   Онъ вспоминалъ разсказъ Скорбянскаго о томъ, какъ онъ побѣдилъ себя, изгнавъ изъ своего сердца новое чувство и остался вѣренъ своей женѣ, и думалъ: "Должно быть, это было не то. Да и едва ли Матвей съ его постоянной склонностью къ разсудочности могъ быть глубоко захваченъ какимъ-нибудь чувствомъ. Нѣтъ, конечно это было не то".
   Онъ старался заставить себя внутренно пережить какъ бы пробу и представлялъ, что онъ рѣшился на тоже, рѣшился отказаться отъ новаго чувства, вырѣзать его изъ сердца и забыть о немъ. Но чувствовалъ, что у него для этого нѣтъ силъ, что эта операція причинила бы такую боль, отъ которой онъ умеръ бы.
   И они ѣхали молча до Николаевскаго моста. Тутъ Скорбянскій, наконецъ, заговорилъ:
   -- Вѣдь вотъ, я тебѣ скажу, проклятое наше ремесло. Вѣдь, кажется, человѣкъ ты мнѣ близкій и Вѣра Петровна тоже и драма надъ вами виситъ настоящая, а, можетъ, и трагедія; а не могу отдѣлаться отъ точки зрѣнія бытописателя, и смотрю, точно на сценѣ. И, правда, похоже это. Ты играешь героическую роль -- не безпокойся, бываютъ и тряпки героями -- а я комическую, добродушнаго комика-простака. Эти комики-простаки обыкновенно вмѣшиваются не въ свое дѣло. Боюсь, какъ бы и я тутъ не оказался въ такой роли. Да ты не тревожься, я не откажусь. Ты меня не слушаешь? Эй, Вольдемаръ!-- Онъ толкнулъ его въ бокъ: -- ты еще живъ или уже переселился въ міръ грезъ окончательно?
   Бертышевъ въ самомъ дѣлѣ не слышалъ ничего изъ того, что онъ говорилъ. И только теперь очнулся.
   -- Что? Мнѣ пора сойти?
   -- Нѣтъ, еще улицъ пять можно проѣхать вмѣстѣ.
   Они проѣхали еще нѣкоторое пространство; затѣмъ Скорбянскій остановилъ извозчика.
   -- Слѣзай, братъ, начну великую камедь ломать! Но ничего, не бойся. Помнишь, какъ поется въ "Гугенотахъ": "Надѣйся на друзей". Это поется обыкновенно плохимъ басомъ. Но вотъ и я тоже самое тебѣ спою: "надѣйся на друзей".
   Владиміръ Николаевичъ сошелъ съ извозчика и тихо пошелъ по тротуару, а Скорбянскій, энергически поощряя возницу, поѣхалъ впередъ.
   Когда онъ вошелъ въ квартиру Бертышева то прежде всего самымъ правдоподобнымъ тономъ спросилъ:
   -- А Вольдемара развѣ нѣтъ?
   -- Нѣтъ, онъ еще не приходилъ!-- отвѣтила Вѣра Нийолаевна.
   Онъ взглянулъ ей въ лицо и сразу замѣтилъ, что у нея глаза чрезвычайно печальны.
   -- Онъ вамъ нуженъ?-- спросила она.
   -- Да, хотя собственно не для меня, а для него же. Тутъ, видите ли, компанія такая подобралась изъ ихняго брата, изъ художниковъ. На Иматру ѣдутъ, на этюды. Такъ, всего дня на два. А я знаю, что ему это не вредно будетъ. Онъ картину задумалъ, такъ ему зимній видецъ пригодился бы....
   -- Но у него работа!-- возразила Вѣра Петровна.
   -- Ничего, работа подождетъ... Вѣдь случай рѣдкій ѣхать въ такой хорошей компаніи...
   -- Когда же ѣхать надо?
   -- А скоро. Сегодня въ семь часовъ отъѣзжаютъ, надо бы поторопиться. А вы что же, скуки боитесь?
   -- Нѣтъ, я ничего не боюсь!-- какимъ-то въ самомъ дѣлѣ индиферентнымъ тономъ отвѣтила Вѣра Петровна.
   -- Э, ничего, я буду развлекать васъ, и сегодня, и завтра приду.-- Вѣдь вамъ извѣстно, Вѣра Петровна, что я питаю къ вамъ самыя нѣжныя чувства.
   Въ это время раздался звонокъ и вошелъ Владиміръ Николаевичъ. Вѣра Петровна взглянула на него.
   -- Отчего ты такой блѣдный?-- спросила она.-- Ты нездоровъ? У тебя голова болитъ?
   -- О, нѣтъ, я совершенно здоровъ!-- отвѣтилъ Бертышевъ.
   Онъ смотрѣлъ въ сторону и часто вздыхалъ. Скорбянскій сейчасъ же принялся объяснять ему про поѣздку.
   -- Этюды?-- какъ-то машинально спросилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Да, къ твоей картинѣ, что ты задумалъ... Помнишь, ты мнѣ говорилъ?.. Очень подходятъ...
   -- А, да, да... Къ картинѣ... Да, это подходитъ.
   -- Ну и пользуйся...
   -- Да, я поѣду... Конечно...
   -- Ты такъ скоро рѣшаешься, Владиміръ?-- спросила Вѣра Петровна.
   -- А что же? Развѣ тутъ есть что-нибудь страшное?
   -- А портреты твои? Вѣдь ты пишешь два портрета.
   -- Я заѣду, скажу... Ничего...
   -- А краски высохнутъ...
   -- Э, промочить ихъ можно!-- сказалъ Скорбянскій.-- Давайте же поскорѣе ему пообѣдать.
   -- Хорошо,-- промолвила Вѣра Петровна и отправилась въ столовую.
   -- А на долго?-- спросила она оттуда.
   -- Дня на два, а то и на три!-- объяснилъ Скорбянскій.
   Они сѣли за столъ. За обѣдомъ Скорбянскій говорилъ безъ умолку, очевидно, стараясь, чтобы не было ни одной минуты молчанія.
   -- Представьте, какіе бываютъ романы!-- говорилъ онъ и началъ многословно разсказывать содержаніе какого-то глупаго романа, который будто бы прочиталъ, а, можетъ быть, только что сочинилъ.
   Обѣдъ кончился въ половинѣ пятаго.
   -- Ну, торопись, Вольдемаръ,-- говорилъ Скорбянскій,-- вѣдь тебѣ надо заѣхать къ Спонтанѣевымъ, да и вокзалъ за сто верстъ отсюда... А я ужъ позабочусь о томъ, чтобы твоя жена не скучала.
   Владиміръ Николаевичъ машинально одѣвался, машинально поцѣловалъ дѣтей и жену и ушелъ. Онъ думалъ, что свѣжій воздухъ и одиночество на улицѣ облегчатъ его, но тяжесть, которую онъ испытывалъ, все выростала.
   Онъ сѣлъ на извозчика и хотѣлъ ѣхать къ Спонтанѣевымъ, но раздумалъ. Нѣтъ, онъ рѣшилъ ѣхать прямо на вокзалъ, тамъ написать записку и отослать Вѣрѣ Поликарповнѣ.
   Онъ до того былъ погруженъ въ свои ощущенія, что не замѣтилъ, какъ прошла длинная дорога до вокзала. Тутъ онъ зашелъ въ буфетъ, потребовалъ себѣ чернилъ и бумаги и написалъ;
   "Переживаю страшно тяжелое чувство. Уѣзжаю, чтобъ разрядить атмосферу, которая невыносима. Черезъ два дня вернусь, тогда все будетъ готово и ясно. Бертышевъ".
   Ему почему-то на этотъ разъ не хотѣлось прибавить ни одного слова, которое говорило бы объ ихъ отношеніяхъ. Ни нѣжнаго обращенія, ни какой-нибудь интимной подписи, ни какого бы то ни было напоминанія о ихъ близости, ничего этого ему не хотѣлось допустить въ этой запискѣ.
   Онъ отыскалъ посыльнаго и отослалъ письмо. Онъ ходилъ по вокзалу взадъ и впередъ, совсѣмъ забывъ, что надо думать объ отъѣздѣ, о билетѣ. Онъ спросилъ, когда идетъ поѣздъ; ему сказали, что въ десять.
   "Тѣмъ лучше",-- подумалъ онъ.
   Онъ опять сталъ ходить; обошелъ всѣ закоулки вокзала. Ему хотѣлось думать о картинахъ, о книгахъ, которыя онъ когда-либо читалъ, вообще о чемъ-нибудь постороннемъ; но всѣ эти темы оказывались негодными и мозгъ его сосредоточивался на послѣднихъ событіяхъ его жизни.
   Онъ представлялъ себѣ, что тамъ, дома, Скорбянскій уже старается осуществить свою миссію; онъ виляетъ и пробуетъ почву. Для него было совершенно ясно, какіе пріемы пуститъ въ ходъ Матвѣй Ивановичъ. Онъ разсказываетъ какой-нибудь сюжетъ или содержаніе книги, подходящее къ случаю. Потомъ отъ этого переходитъ осторожно къ цѣли. Онъ говоритъ: "Ну, что, если бы вамъ пришлось быть въ такомъ положеніи"? Вѣра блѣднѣетъ. Она припоминаетъ тотъ холодъ, какимъ вѣяло отъ ихъ разговоровъ въ послѣдніе дни. Тогда Скорбянскій поспѣшно идетъ назадъ, говоритъ, что пошутилъ, но опять подводитъ разговоръ, опять пробуетъ, снова пятится и такъ безъ конца. Онъ страшно мучаетъ ее. Онъ сегодня только измучитъ ее, а завтра опять будетъ мучить и, наконецъ, скажетъ. Это называется "подготовлять почву".
   -- Что за дикая жестокость!.. Какъ онъ могъ согласиться на эту операцію? Зачѣмъ онъ уѣхалъ изъ дому? Что за слабодушіе? Къ чему эта ложь? Развѣ къ такой вещи можно подготовить человѣка? Сколько ни подготовляй, все равно, это будетъ ножъ, всаженный въ сердце.
   Который часъ? Половина девятаго. Но онъ все-таки ходитъ по вокзалу. Въ немъ точно скована воля, онъ не можетъ ни на что рѣшиться.
   Пробило девять, прошло еще полчаса, публика начала брать билеты. Онъ машинально сталъ у кассы, въ хвостъ, и потихоньку подвигался вмѣстѣ съ другими.
   Было безъ четверти десять. Сейчасъ должна была наступить его очередь. Вдругъ онъ оставилъ свое мѣсто и какъ-то особенно рѣшительно отошелъ въ сторону.
   -- Слушайте, господинъ, вы потеряете очередь!-- сказалъ ему военный человѣкъ, стоявшій позади его.
   Онъ махнулъ рукой.
   -- Мнѣ не надо.
   На него посмотрѣли, какъ на сумасшедшаго. Но онъ уже не разсуждалъ. Онъ только чувствовалъ, что совершается что-то унизительное для него. Вопросъ такъ близко, такъ кровно касается его, а онъ посадилъ на свое мѣсто другого, какого-то говорильщика, который долженъ рыться чужими руками въ Вѣриной душѣ, разрыть этими руками рану, а затѣмъ придетъ онъ и вольетъ въ эту рану расплавленный свинецъ... Такъ ему все это представлялось.
   И это онъ такъ поступаетъ съ Вѣрой, передъ которой до послѣдняго времени ничего никогда не скрывалъ, ни одного поступка, ни одного слова. За что же ее такъ оскорблять? Съ какой стати доводить до нея такую страшную вещь черезъ посредство третьяго лица, хотя бы и такого близкаго, какъ Скорбянскій? При чемъ тутъ близость? Ближе насъ самихъ къ намъ никого нѣтъ. Онъ не имѣлъ права дѣлать этого. Чего собственно онъ убоялся? Тяжести объясненія? Онъ не можетъ вынести упрековъ, слезъ? Но онъ долженъ все вынести, потому что она вынесетъ больше. Самая горшая часть выпадаетъ на ея долю. Долженъ, долженъ, хотя бы отъ этого пришлось...-- долженъ!
   -- Надо торопиться. Можетъ быть, Скорбянскій еще не началъ своей "подготовки".
   Онъ сѣлъ на извозчика. Теперь уже и онъ понукалъ его, чтобъ ѣхалъ скорѣе. Часовъ въ одиннадцать онъ будетъ дома. Какая страшная ночь предстоитъ ему!
   Поднялась вьюга. Онъ кутался въ воротникъ пальто и нахлобучивалъ шапку. Ноги у него озябли. Онъ сулилъ извощику прибавку, тотъ хлесталъ лошадь кнутомъ.
   Вотъ и Васильевскій островъ. Тускло горятъ фонари. Вѣтеръ срываетъ съ мостовой кучи снѣга и несетъ его на другой конецъ улицы. Тоскливо, скверно кругомъ, а на душѣ еще хуже.
   Вотъ послѣдняя улица, поворотъ. Онъ остановился и вошелъ во дворъ, потомъ поднялся наверхъ.
   На лѣстницѣ было темно. Онъ зажегъ спичку, чтобъ разглядѣть свою дверь. Тутъ онъ остановился. Рука, протянутая къ звонку, дрогнула и опустилась. Онъ прислушался. Въ квартирѣ тишина.
   -- Неужели Вѣра спитъ? Вѣдь у него такое настроеніе, такой "размахъ" въ душѣ, что онъ не будетъ въ состояніи теперь молчать; онъ долженъ говорить, онъ долженъ сказать все.
   Онъ вошелъ. Въ передней кухарка держала зажженную свѣчу; онъ снялъ пальто. Въ мастерской было темно, какъ и во всѣхъ остальныхъ комнатахъ. Онъ вошелъ туда. Кухарка удалилась.
   -- Зажги свѣчу, Вѣра,-- сказалъ онъ.
   -- Не надо.
   И въ ея голосѣ онъ уже почувствовалъ что-то страшное.
   -- Нѣтъ, зажги. Мнѣ какъ-то жутко...
   -- Хорошо.
   Она пошла въ столовую и зажгла тамъ свѣчу. Онъ тоже направился туда.
   -- Слушай, Вѣра...-- началъ было онъ, но остановилвя. Что-то сдавило ему горло.
   -- Почему ты не уѣхалъ?-- спросила она.
   -- Такъ... Не могъ... Скорбянскій ушелъ?.. Что онъ сказалъ тебѣ?
   -- Онъ ничего не сказалъ... Но я знаю...
   -- Ты знаешь?
   Онъ сѣлъ на стулъ, тяжело опустить голову на руки и зарыдалъ. Она подошла къ нему.
   -- Не плачь... Лучше разсудимъ...
   -- Ты можешь разсуждать, Вѣра?
   -- Да, могу... Я должна. Если одинъ изъ двухъ ребенокъ, то другой долженъ быть взрослый. Надо разсуждать... Если вовремя не разсудить, можетъ рушиться домъ, а въ домѣ, кромѣ насъ съ тобой, три малютки. Ну, давай разсуждать... Что намъ дѣлать?..
   -- Вѣра! Вѣра! Какой я ничтожный! А ты -- ты мнѣ кажешься такой большой... Ты страдаешь?
   -- О, не будемъ говорить объ этомъ...
   Но достаточно ему было взглянуть въ ея лицо, чтобы понять, какую муку переживала она. Лицо это осунулось, опустилось, щеки были совершенно блѣдны. Она похудѣла за эти часы. Въ глазахъ стояло выраженіе муки.
   -- О чемъ же вамъ говорить, какъ не объ этомъ?-- промолвилъ Владиміръ Николаевичъ, -- ты пойми, Вѣра, что я не хотѣлъ сдѣлать тебѣ больно. Вѣдь это приходитъ невѣдомо откуда, приходитъ, какъ могучій ураганъ, подхватитъ тебя и несетъ, несетъ невѣдомо куда...
   -- Да, да... Несетъ тебя одного!-- промолвила Вѣра Петровна съ неподвижнымъ задумчивымъ взглядомъ, устремленнымъ не на него, а куда-то въ пространство.-- Тебя одного несетъ могучій ураганъ, а тѣ, что привязаны къ тебѣ, къ твоей жизни веревками, которыхъ нельзя разорвать, бѣгутъ за тобой по землѣ, влекомые этимъ же ураганомъ, бѣгутъ, спотыкаясь и раня себѣ ноги объ острые камни... Нѣтъ, нѣтъ, это не то... я не хочу говорить объ этомъ. Я хочу говорить только о тебѣ. Да, Владиміръ, ты теперь слѣпъ... Тебя надо взять за руку и вести... Да, да!..
   -- Какъ ты можешь думать обо мнѣ, когда ты сама страдаешь?
   -- Могу... Не знаю какъ, но могу. Можетъ быть, это оттого, что я уже давно страдаю. Не думай, что я сегодня только узнала объ этомъ... Скорбянскій мучилъ меня долго, но напрасно онъ это дѣлалъ. Потомъ онъ началъ наводить меня на мысли... Какъ это было глупо!.. Я перебила его и сказала ему сама все. Онъ тоже удивился, какъ ты. Но это оттого, что вы не знаете женской души. То, что вамъ надо видѣть, чтобъ узнать, мы чувствуемъ, сами не зная, какъ; чувствуемъ на большихъ разстояніяхъ... Тончайшая дрожь въ голосѣ, малѣйшій блескъ въ глазахъ разсказываютъ намъ цѣлыя исторіи... Эти исторіи безъ словъ, безъ фактовъ, это только настроенія... Вотъ уже двѣ недѣли, какъ каждый день въ тѣ часы, когда ты уходилъ писать этотъ портретъ, у меня сердце ноетъ такъ тревожно, такъ мучительно... Да, тѣ часы, когда вы говорили другъ другу о вашей любви... Нѣтъ, нѣтъ, не пугайся этого... Ты боишься словъ... А для меня слова ничего не значатъ. Да, въ тѣ часы, когда вы говорили о вашей любви, я металась, я не находила себѣ мѣста; я чувствовала, что надо мной виситъ несчастье. А когда ты приходилъ домой, я въ твоихъ глазахъ находила подтвержденіе своей тревоги; и я все знала, все знала, Владиміръ. Я только не умѣла назвать это.
   -- Вѣра, что жъ намъ дѣлать?
   -- Скажи прежде, какъ вы безъ меня рѣшили этотъ вопросъ?
   -- Его не рѣшили.
   -- Нѣтъ? Вамъ было некогда?
   -- Нѣтъ, не то... Но развѣ можно рѣшить этотъ вопросъ безъ участія тѣхъ, кто имѣетъ на меня всѣ права, всѣ права...
   -- Какія тутъ права, Владиміръ? Какія права? Мы останемся съ своими правами, а ты будешь принадлежать другимъ...
   -- Нѣтъ, Вѣра, я принадлежу тебѣ и дѣтямъ...
   -- Что же это значитъ? Не то ли, что ты будешь работать и кормить насъ? О, да развѣ въ этомъ дѣло? Развѣ я сомнѣвалась въ этомъ хоть на минуту? Вѣдь ты порядочный человѣкъ, а для этого даже и порядочности немного надо. Надо только уважать самого себя.
   -- Но что жъ мнѣ дѣлать? Что жъ мнѣ дѣлать, Вѣра?
   -- Для меня ты ничего не можешь сдѣлать. Разъ это случилось, у меня взято все и ты уже даже отдать мнѣ не можешь... Не можешь, если бы и хотѣлъ... Потому что то, что ты отдашь мнѣ, будетъ уже не то, что было... Но для дѣтей ты долженъ сдѣлать все... Я сказала: все. Ты долженъ жить съ нами всегда, всегда, что бы ни случилось, какъ бы далеко вы ни зашли. Ни для какого чувства я не пожертвую этимъ. Я могу перенести потерю мужа, но я не допущу, чтобы мои дѣти потеряли отца! Ты понимаешь это?
   -- Да, я понимаю.
   -- Нѣтъ, Владиміръ, ты не понимаешь. Ты долженъ знать, что мое самолюбіе подсказываетъ мнѣ разстаться съ тобой, уйти отъ тебя, но женщина всегда прежде всего мать, а потомъ уже жена, и я съумѣю задушить свое самолюбіе. То, что я говорю, жестоко, я это знаю. Я жестока, но я такою и останусь до конца. Ты долженъ дать мнѣ обѣщаніе, ты долженъ поклясться вотъ здѣсь, сейчасъ, поклясться жизнью нашихъ дѣтей, что никогда, ни при какихъ обстоятельствахъ не перестанешь жить съ нами. Да, я хочу, чтобъ мои дѣти росли въ здоровой нормальной обстановкѣ, чтобы у нихъ были мать и отецъ, чтобы они не раскрывали съ изумленіемъ глаза и не спрашивали: почему у другихъ есть отцы, а у насъ его нѣтъ? Почему у насъ раньше былъ отецъ, а теперь вдругъ не стало его? Я не хочу, чтобъ изъ нихъ вышли половинчатые люди. Я не допускаю даже, чтобъ ты дѣлилъ себя между ними и другими. Нѣтъ, какъ отецъ, ты долженъ весь безъ остатка принадлежать имъ. Постой, постой... Ты хочешь сказать, что могутъ быть и другія дѣти и что они тоже будутъ имѣть право на это? Нѣтъ, это неправда. Эти дѣти уже существуютъ, они существуютъ не по своей, а по твоей винѣ. Они уже не могутъ не существовать. А тѣ, ихъ еще нѣтъ и они могутъ не существовать, это въ твоей власти. И никакія возраженія, Владиміръ, никакія убѣжденія для меня не дѣйствительны. Я ихъ не приму. Если же ты не можешь дать мнѣ это обѣщаніе, то завтра я съ дѣтьми уйду отъ тебя и ты никогда, никогда въ жизни насъ не увидишь.
   -- Куда ты уйдешь?
   -- Почемъ я знаю? Я уйду туда, гдѣ навѣрно тебя не встрѣчу. Чѣмъ я буду жить? О, это все равно; но мы не пропадемъ... Я здорова, у меня есть голова, въ ней сохранились кое-какія знанія; наконецъ, у меня есть руки... я не знаю, я ничего изъ той возможной жизни не знаю. Я только говорю, что это будетъ такъ и ты видишь по тону, какимъ я говорю это, ты видишь, что это такъ; это тотъ тонъ, который всегда приводится въ исполненіе.
   -- Постой Вѣра, я ничего не говорю, ни да, ни нѣтъ. Но неужели ты рѣшилась бы навсегда лишить дѣтей возможности видѣть меня? Вѣдь не могутъ же они не знать, что я существую на свѣтѣ!
   -- О, нѣтъ. Они этого не знали бы. Я имъ сказала бы, что ты умеръ. Да, да я увѣрила бы ихъ въ этомъ. По крайней мѣрѣ это не вызывало бы въ нихъ удивленія. Это было бы для нихъ горе, но они нашли бы, что это въ порядкѣ вещей, потому что и у другихъ отцы умираютъ. И правда вѣдь, ты для нихъ умеръ бы навсегда.
   Она встала, прошла къ окну и глядѣла сквозь темныя стекла въ темноту ночи. Владиміръ Николаевичъ сказалъ:
   -- И ты могла думать, что я соглашусь на это послѣднее условіе?
   Вѣра Петровна обернулась къ нему и посмотрѣла на него долгимъ взглядомъ.
   -- Владиміръ, было время, что я ничего не могла думать про тебя, кромѣ того, что ты мой, что моя душа -- часть твоей души, а дѣти -- маленькія крохи нашей общей души. Я такъ понимала семью и иначе не могла себѣ представить ее. Я видѣла другія семьи, много другихъ семей, гдѣ этого не было, и я думала: это не то, это не настоящій союзъ. Настоящій союзъ, это нашъ, мой съ Владиміромъ и съ нашими дѣтьми. Онъ -- нашъ союзъ, казался мнѣ чѣмъ-то цѣльнымъ, ну, какъ бы отдѣльнымъ существомъ. Мнѣ казалось, что если оторвать отъ него одного, то и все должно разрушиться. Мнѣ казалось, что если оторвать тебя, то всѣ мы умремъ потому, что нельзя жить безъ головы. А если меня оторвать, то нельзя вѣдь жить безъ сердца... Но потомъ я вдругъ увидѣла, что это было заблужденіе. Ты вдругъ оторвался и остался живъ и мы остались живы послѣ этого. Вотъ я, зная, что тебя ужъ нѣтъ у насъ, живу, хожу, говорю съ тобой и съ другими. Значитъ, я ошибалась въ нашемъ союзѣ. Значитъ, онъ такая же случайность, какъ и всѣ другіе; значитъ и онъ не то, какъ и они. Теперь ты спрашиваешь, какъ я могу думать, что ты согласишься покинуть насъ навѣки, на всю жизнь, умереть для насъ? Да, прежде я сама изумилась бы, если бы кто-нибудь высказалъ мнѣ эту мысль; я сказала бы, что это сумасшедшая мысль. Но послѣ того, какъ я убѣдилась, что такого союза нѣтъ, я все могу допустить, все.
   -- Вѣра, Вѣра, ты несправедлива! Этого ты не должна была допустить... Моя привязанность къ тебѣ и къ дѣтямъ должна быть для тебя внѣ сомнѣнія.
   -- Ахъ, Владиміръ, неужели эти слова имѣютъ еще для тебя какое-нибудь значеніе? Привязанность! Но что такое эта привязанность? И что такое та, другая привязанность? Вѣдь нельзя же, прости мнѣ это грубое сравненіе, лошадь привязать въ одно и то же время на двухъ разныхъ улицахъ города. Да, я говорю: что такое привязанность? Я разскажу тебѣ въ десяти словахъ нашу исторію. Мы съ тобой были дружны съ дѣтства. Я помню, когда мнѣ было шесть лѣтъ, уже я безъ тебя не могла оставаться одного дня. Мы провели наши дѣтскія жизни вмѣстѣ; съ утра мы встрѣчались, и расходились только вечеромъ, когда становилось темно. У насъ были общія игры, общія заботы, общія радости. Изъ дѣтской жизни я не помню себя безъ тебя, я не помню ни одной затѣи, ни одной малѣйшей перемѣны, въ которой не участвовалъ бы ты. Школьные годы были для насъ годами первыхъ мукъ, потому что они разлучали насъ на цѣлую половину дня; но зато потомъ, послѣ школы, мы сходились съ дикимъ восторгомъ и старались наверстать потерянное для нашей дружбы время. А вотъ мы подросли, занятія стали серьезнѣе, мы помогали другъ другу. Хотя мы были въ разныхъ школахъ, но какъ-то такъ выходило, что ты считалъ мои уроки своими, а я твои. И вотъ ты сталъ юношей, а я молодой дѣвушкой; мы вмѣстѣ развивались, вмѣстѣ читали книги, вмѣстѣ мечтали. У насъ были одинаковыя мысли, взгляды, планы. Точно -- у насъ была одна душа. И незамѣтно дѣтская и юношеская дружба перешла въ болѣе горячее чувство. Я уже смотрѣла въ твои глаза съ смущеніемъ, а въ твоей рукѣ я чувствовала дрожь, когда ты пожималъ мнѣ руку. Это чувство, Владиміръ, не то, которое возникаетъ случайно, при встрѣчѣ двухъ людей, которые нравятся другъ другу. Нѣтъ, это чувство какъ бы было положено въ наше общее одинокое сердце еще въ дѣтствѣ, въ видѣ маленькаго зерна, и оно выросло въ большое вѣтвистое дерево, въ тѣни котораго намъ было такъ хорошо, такъ покойно. И скажи, Владиміръ, не имѣла ли я право думать, что эта привязанность, такъ взлелѣянная и выращенная съ самаго дѣтства,-- привязанность, которая въ продолженіи двадцати лѣтъ не прерывалась, не нарушалась ни одной замѣтной размолвкой, ни однимъ разногласіемъ во взглядахъ на людей, на жизнь... Да, такъ развѣ я не имѣла права думать, что эта привязанность есть настоящая изъ настоящихъ, самая истинная, самая вѣрная? И что же? Она порвалась, какъ тонкая бумажная нитка; она разрушилась, какъ разрушаются тысячи такъ называемыхъ "семейныхъ счастій", основанныхъ на случайностяхъ, основанныхъ на томъ, что люди встрѣтились и по первому взгляду понравились другъ другу, а потомъ, когда приглядѣлись, убѣдились, что они другъ другу чужды. Да, случайность... а наша привязанность вѣдь не была случайностью. И все равно, ее постигла та же судьба. Такъ что жъ такое привязанность, Владиміръ? И почему я должна вѣрить въ нее? Нѣтъ, ни въ какую привязанность я больше не вѣрю и не могу, не имѣю права основывать на ней счастье моихъ дѣтей. Теперь мнѣ для этого осталось одно. Я вѣрю еще въ твою честность. И вотъ я говорю: дай мнѣ сейчасъ обѣщаніе честнаго человѣка, дай мнѣ клятву, поклянись жизнью нашихъ дѣтей, что ты останешься съ нами всегда, всегда, что бы ни случилось. Останешься до тѣхъ поръ, по крайней мѣрѣ, пока они выростутъ и будутъ сознательно относиться къ жизни. Тогда, если тебѣ это будетъ еще, нужно, тогда ты скажешь имъ правду и они тебя разсудятъ. Можетъ быть, они дадутъ тебѣ свободу. Но это будетъ твое дѣло съ ними, уже взрослыми и разумными существами. А пока они неразумны, я считаю своимъ долгомъ отстаивать ихъ права, я одна, потому что моя воля еще, слава Богу, цѣла, а другая воля, воля другого человѣка, который тоже, повидимому, долженъ былъ бы отстаивать ихъ права, ослабѣла. Да, такъ ты поклянись, поклянись мнѣ...
   -- О, Боже мой, Боже!-- со стономъ воскликнулъ Владиміръ Николаевичъ.-- Клянусь тебѣ жизнью нашихъ дѣтей, что все это будетъ такъ, какъ ты сказала! Клянусь, клянусь тебѣ!..
   -- Владиміръ! Ты дѣйствительно совсѣмъ, совсѣмъ потерялъ волю!-- промолвила Вѣра Петровна, увидѣвъ, какъ онъ всталъ, стремительно подошелъ къ стѣнѣ и, рыдая прислонилъ къ ней свое лицо.
   Она приблизилась къ нему.
   -- Успокойся, Владиміръ...
   -- Я убилъ тебя! Какъ же я могу успокоиться?..
   -- Успокойся, мой другъ! Ты прости,-- я не могу иначе называть тебя; у меня нѣтъ другого друга. Но мнѣ ужъ не такъ больно, мнѣ легче стало... Ну, вотъ, мы устроили судьбу дѣтей... Теперь поговоримъ о тебѣ. Иди сюда, сядемъ вотъ здѣсь, на диванѣ, вотъ такъ... И прости меня, если я вмѣшаюсь въ твое душевное дѣло.
   Она подвела его къ дивану и усадили. Онъ былъ покоренъ, какъ ребанокъ.
   -- Да, поговоримъ о тебѣ, Владиміръ.
   -- Обо мнѣ! Ты можешь это, когда я знаю, что ты страдаешь? Ты хочешь убить меня своимъ страданіемъ... Ты хочешь казаться каменной...
   -- Нѣтъ, я ничѣмъ не хочу казаться... Да, тебя удивляетъ, что я не плачу, не бьюсь головой объ стѣну, не рву себѣ волосы на головѣ. Ты даже можешь думать, что это означаетъ недостатокъ чувства, что я слишкомъ спокойно, слишкомъ буржуазно любила тебя... Но это не такъ Владиміръ... ты можешь думать, какъ хочешь,-- но это не такъ. У меня такая натура. Я не умѣю громко кричать о своемъ чувствѣ. Я не умѣю ни громко стонать, ни звонко смѣяться. Когда большая радость, я улыбаюсь, когда большое горе, оно забирается въ глубину сердца и тамъ сейчасъ вокругъ него все окаменѣваетъ. И трудно къ нему пробраться, потому что оно окутано броней... Нѣтъ, не то, а вотъ что... Я -- разбитая арфа, я арфа, у которой порваны всѣ струны. Онѣ порвались разомъ, потому что разомъ все то, чѣмъ я жила и во что вѣрила, полетѣло вверхъ дномъ. Да, струны порвались, а арфа безъ струнъ, ужъ это что... Ей нечѣмъ издать даже жалобный звукъ и она молчитъ... Вотъ ты, твоя душа, это -- арфа, у которой всѣ струны страшно натянуты и каждая изъ нихъ звучитъ, звучитъ... Оттого ты плачешь теперь за меня, потому что горе не у тебя, а у меня, Владиміръ. А мнѣ нечѣмъ плакать... Поговоримъ о тебѣ. Хочешь?
   -- Да, поговоримъ... Ахъ, только нѣтъ, зачѣмъ? Обо мнѣ и сказать нечего... Я ничего не вижу, ничего не знаю.
   -- Ну, а ее ты знаешь?
   Онъ посмотрѣлъ на нее странными глазами.
   -- Ты сказала, что будешь говорить обо мнѣ.
   -- Ты боишься, какъ бы я ее не оскорбила!-- съ горькой усмѣшкой сказала Вѣра Петровна.-- Ты не бойся.
   -- Нѣтъ, я ничего не боюсь... Не то. А только зачѣмъ мы будемъ говорить о... о постороннихъ?..
   -- Эхъ. Владиміръ, какой ты еще ребенокъ, не смотря на твои двадцати пять лѣтъ! Ты хочешь сказать и ты такъ думаешь, что она посторонняя мнѣ, а тебѣ своя. Ну, да, да, такъ и было бы, если бы она не врѣзалась острымъ клиномъ въ мою жизнь. Нѣтъ, она мнѣ не посторонняя, она постоянно будетъ тутъ, между нами, между мной и тобой и дѣтьми, постоянно, ежеминутно... Я противъ воли, противъ желанія, должна вѣчно думать о ней и говорить о ней. Развѣ это неправда? Развѣ ты думаешь, что это не такъ? Но только ты ошибаешься, Владиміръ, если думаешь, что она тебѣ больше своя, ближе, чѣмъ я... Не смотря на все. что произошло, несмотря на то, что ты разлюбилъ меня, а полюбилъ ее, все-таки это не такъ. Ты ошибаешься. Она будетъ тебѣ близка только въ минуты счастья. Да, когда вамъ обоимъ будетъ весело... Когда ваше чувство не будетъ ничѣмъ омрачено, тогда вы будете близки, очень близки. Потому что васъ связываетъ только взаимное желаніе счастья, только то наслажденіе, которое вы даете другъ другу. Но какъ только явится горе, какъ только начнуться сомнѣнія, взаимныя недоразумѣнія, или такъ, какія-нибудь внѣшнія невзгоды, тогда ты почувствуешь, что я ближе всѣхъ на свѣтѣ къ тебѣ. Нѣтъ, нѣтъ, я не хочу этимъ сказать, что ты тогда вернешь мнѣ свою любовь. Нѣтъ, а только у одной меня ты найдешь облегченіе. И знаешь почему? Потому что я -- вся твоя жизнь, моя душа приросла къ твоей душѣ и гдѣ бы ты ни былъ, въ какомъ бы положеніи ни очутился, всегда съ тобой будетъ частица меня и она будетъ тянуть тебя ко мнѣ, вотъ сюда въ наше жилище, въ наше милое гнѣздышко, гдѣ намъ такъ было хорошо... такъ было хорошо, Владиміръ...
   Голосъ ея задрожалъ и сталъ чуть слышнымъ... Владиміръ Николаевичъ взглянулъ на нее, слезы катились по ея щекамъ.
   -- Вѣра, не плачь!-- сказазъ онъ.-- Это пройдетъ... Это безуміе, это сумасшествіе! Это должно пройти... Я заставлю себя, я поборю себя!-- говорилъ онъ, стараясь придать своему голосу увѣренность и энергію.
   -- Это ты увидѣлъ мои слезы,-- тебѣ стало жаль меня. Нѣтъ, нѣтъ, не заставляй себя... То, къ чему ты себя принудишь, мнѣ не нужно. Да и незачѣмъ?.. Это ужъ не было бы тѣмъ... Арфа съ порванными струнами... Всѣ струны порваны, Владиміръ, всѣ... Ея ужъ нельзя настроить... Иди къ себѣ... Спокойной ночи.
   Она поднялась, подошла къ двери, которая вела въ спальню... Она на минуту остановилась и обернулась къ нему. Она прибавила:
   -- Только не думай трагически... Будемъ смотрѣть на это, какъ на наше общее горе и будемъ вмѣстѣ нести его.
   Онъ тоже всталъ, приблизился къ ней и, взявъ ея руку, поцѣловалъ съ чувствомъ глубокой благодарности. Она тихонько пріотворила дверь и скрылась въ спальнѣ.
   Владиміръ Николаевичъ пошелъ къ себѣ. Маленькая комнатка, въ которой онъ спалъ, примыкала къ столовой. Онъ, не зажигая свѣчи, машинально раздѣлся и легъ въ постель.
   Онъ былъ увѣренъ, что не будетъ спать всю ночь... Странное чувство наполняло его грудь. Онъ думалъ не о той женщинѣ, которая была причиной всѣхъ страшныхъ волненій сегодняшняго дня, а думалъ онъ о своей женѣ. "Я никогда не думалъ, что Вѣра такая... Я не знать ее, совсѣмъ не зналъ... Недостаточно прожить съ человѣкомъ много лѣтъ, чтобъ знать его; надо перестрадать что-нибудь... Только страданія раскрываютъ передъ нами ѣсю душу... Такъ вотъ какая Вѣра, вотъ какая"...
   Но, должно быть, впечатлѣнія этого дня слишкомъ утомили его нервы. Глаза какъ-то сами собой сомкнулись и онъ уснулъ черезъ минуту послѣ того, какъ легъ.
   А Вѣра Петровна усѣлась неподалеку отъ дѣтскихъ кроватей, подперла голову руками и какъ бы замерла въ этой позѣ. Она просидѣла такъ всю ночь, пока не сталъ проникать въ комнату, сквозь синія шторы, утренній свѣтъ.
   Тогда она, не раздѣваясь, прилегла и забылась тревожнымъ сномъ...

Конецъ первой части.

   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Глава I.

   Удивительно спокойный ясный день. Жара уже ослабѣла послѣ четырехъ часовъ. Отъ узенькой рѣчки несетъ своеобразными испареніями запаха стоячаго болота. Ряды маленькихъ одноэтажныхъ домовъ Новой Деревни молчаливо стоятъ, наполненные своими невзыскательными жильцами. Во дворѣ бѣгаютъ ребятишки. Пользуясь наступающимъ вечеромъ, иные изъ нихъ, въ которыхъ уже сидитъ эерно страстнаго охотника, выходятъ на берегъ рѣки, вооруженные длинными удилищами, и, забросивъ крючки въ воду, пристально слѣдятъ за поплавками.
   Самый страстный любитель рыбной ловли жилъ на дачѣ, которая своими зелеными окнами выходила на проѣзжую дорогу, проходившую вдоль рѣки. Идя отъ дачи, надо было только перейти дорогу, чтобы попасть къ рѣкѣ.
   Это былъ мальчикъ лѣтъ семи, въ коротенькихъ дѣтскихъ штанишкахъ, въ матросской рубашкѣ. На головѣ онъ иногда носилъ круглую фуражку, безъ козырька, съ лентами назади и съ надписью впереди крупными золотыми буквами: "Разбойникъ", чѣмъ, помимо его очевидной страсти къ морской службѣ, отчасти указывалось и на его рѣшительный нравъ, такъ какъ онъ никогда не оставался въ покоѣ, а всегда являлся дѣятельнымъ иниціаторомъ всякаго рода приключеній съ уличными мальчишками. Но чаще всего онъ появлялся на улицѣ вовсе безъ фуражки, и тогда голова его была прикрыта только его собственными густыми, свѣтлыми волосами, которые отъ солнца пріобрѣли какой-то бѣлый отливъ.
   Онъ и теперь одинъ изъ первыхъ былъ у рѣчки и, очень ловко размотавъ нитки, уже забросилъ въ рѣку удочку, а удилище держалъ обѣими руками, уперши его конецъ къ себѣ въ колѣни. Но за поплавкомъ онъ не могъ слѣдить вполнѣ внимательно, такъ какъ полагалъ, что на его обязанности лежитъ знать все, что дѣлается на улицѣ. Поэтому онъ часто подымалъ голову и глядѣлъ вверхъ -- то направо, то налѣво. Стоявшій рядомъ съ нимъ его товарищъ изъ его дачи, по сосѣдству, тысячу разъ подсказывалъ ему, что у него клюетъ, но, когда тотъ хватался за удилище, обыкновенно, было уже поздно.
   Малѣйшее движеніе на улицѣ отвлекало его вниманіе. Каждый проѣзжавшій мимо извозчикъ съ сѣдокомъ вызывалъ въ немъ любопытство. Ему все казалось, что это непремѣнно какой-нибудь знакомый и ѣдетъ къ нимъ, и тогда, по его мнѣнію, онъ долженъ былъ его окликнуть. Кромѣ того, знакомые часто забываютъ адресъ и долго ищутъ дачу, а иногда уѣзжаютъ, не найдя ее, а онъ до страсти любилъ, когда къ нимъ пріѣзжали гости. Тогда въ домѣ бывало весело.
   На этотъ разъ онъ уже осмотрѣлъ десятка два извозчичьихъ экипажей; попались и двѣ кареты; но на кареты онъ вовсе не обращалъ вниманія, такъ какъ къ нимъ знакомые въ каретѣ не ѣздили.
   Но вотъ показалась пролетка и на ней сѣдокъ, длинный и нѣсколько согнутый. Мальчикъ пристально къ нему присматривался, и ему казалось, что длинный, согбенный человѣкъ -- знакомый и ѣдетъ къ нимъ. Онъ уже началъ тревожиться по поводу того, что не можетъ совершенно разглядѣть сѣдока, потому что онъ былъ окутанъ пылью, поднятой конскими ногами. Но вотъ извозчикъ поравнялся съ нимъ, мальчикъ узналъ и закричалъ:
   -- Вольтовъ! Вольтовъ!
   Извозчикъ остановился, и сѣдокъ началъ безпокойно оглядываться по сторонамъ, не понимая, откуда этотъ голосъ. А мальчикъ, уложивъ быстрымъ движеніемъ на берегъ удилище, дралъ наверхъ. Вотъ онъ уже около экипажа.
   -- А, Митя, это ты,-- сказалъ Вольтовъ, тотчасъ же узнавъ въ мальчикѣ одного изъ отпрысковъ Матвѣя Ивановича Скорбянскаго.
   -- А вы къ намъ, должно быть?-- спросилъ Митя.
   -- Да, къ вамъ, конечно... Только не знаю хорошенько дачи...-- Знаю, что гдѣ-то здѣсь.
   -- А вонъ она съ зелеными рамами...
   -- Отецъ дома?
   -- Дома; онъ еще спитъ... Скоро будемъ обѣдать...
   -- Ну что жъ, доѣдемъ вмѣстѣ,-- предложилъ Вольтовъ.
   -- Нѣтъ, я ужу рыбу... Я прибѣгу...,
   И Митя Скорбянскій опять пустился со всѣхъ ногъ внизъ къ рѣкѣ и продолжалъ рыбную ловлю уже окончательно безъ вниманія, такъ какъ дома былъ гость.
   Извозчикъ остановился около воротъ дачи съ зелеными окнами. Во дворѣ слышалась возня; это играли остальные ребята Скорбянскаго.
   У пріѣзжаго не оказалось никакого багажа, за исключеніемъ маленькой папки или портфеля подъ мышкой. Онъ отпустилъ извозчика и подошелъ къ небольшому крыльцу съ навѣсомъ. Звонка, не оказалось; онъ попробовалъ дверь, и она отворилась. Онъ вошелъ, прошелъ стеклянный корридоръ, выходившій во дворъ, и повернулъ налѣво.
   Но въ дверяхъ неожиданно встрѣтилъ потягивавшагося послѣ сна Скорбянскаго, въ широчайшей парусиновой парѣ. Тотъ, увидѣвъ его, отскочилъ и изобразилъ комическій ужасъ.
   -- Безсмертный духъ! Ты ли это?! или только тѣнь твоя?!-- воскликнулъ онъ.
   -- Это дѣйствительно я,-- отвѣтилъ Вольтовъ.
   -- Откуда?
   -- Прямо изъ деревни.
   -- Приди же въ мои объятія!
   Скорбянскій открылъ объятія и принялъ въ нихъ Вольтова.
   -- Ну, пойдемъ въ дворикъ; тамъ у насъ есть тѣнистое мѣсто. Когда солнце закатывается за крышу сарая, то образуется тѣнь; тамъ мы и сидимъ. Ну, разсказывай, паръ, разсказывай, какъ поживаешь. Очевидно, недурно, ибо щеки -- румяны, и даже, кажется, потолстѣлъ, чего я отъ тебя, окончательно, не ожидалъ... Эй, жена, гость пріѣхалъ! Самъ паръ прибылъ! Иди, чествуй.
   Они отправились въ "тѣнистое мѣсто". Тѣни здѣсь было пока очень немного: она только еще начиналась. Приходилось стулья приставить къ самой стѣнкѣ сарая, чтобы попасть въ эту короткую тѣнь..
   Ребята увидали Вольтова и подбѣжали къ нему здороваться. Пришла и жена Скорбянскаго, тоже поздоровалась, спросила, какъ онъ поживаетъ, и ушла устраивать обѣдъ. Они сѣли.
   -- Ну, ну, говори же! Какъ идетъ твой Ерусланъ. Вѣдь, о другомъ -- тебя и спрашивать нечего: ты весь въ немъ. Разница только въ томъ, что прежде Ерусланъ жилъ въ городѣ, а теперь, переселился въ деревню.
   -- Ради Еруслана и пріѣхалъ!-- отвѣтилъ Вольтовъ.
   -- Ну, еще бы, я думаю, ради отца родного ты съ мѣста не сдвинулся бы, а Ерусланъ тебя подвинетъ совершить путешествіе на Шпицбергенъ.
   -- Ерусланъ такъ далеко не забирался...
   -- А это неизвѣстно. Тамъ вѣдь по части географіи плохо. Сказано просто: "въ нѣкоторомъ царствѣ", или "шелъ онъ долго, невѣдомо сколько"... Ну, ладно, разсказывай. Зачѣмъ Еруслану понадобился Питеръ?
   -- А вотъ, зачѣмъ: тебѣ извѣстно, что живу я въ усадьбѣ у Дарьи Ѳедоровны Березовой.
   -- Извѣстно. Какъ же. На знаменитомъ вечерѣ у Спонтанѣева произошла эта роковая встрѣча.
   -- Ну, рокового въ ней нѣтъ ничего. А только я, дѣйствительно, нашелъ человѣка, способнаго понять мои стремленія.
   -- Это ты напрасно обижаешь своихъ старыхъ друзей. Неужели мы ихъ не понимали?
   -- Да, но она, кромѣ того, и сама работаетъ въ томъ же направленіи.
   -- Ну, не будемъ спорить. Я уступаю ей первенство. Сперва удовлетвори мое любопытство -- зачѣмъ пріѣхалъ?
   -- По порядку. Дарья Ѳедоровна, какъ ты знаешь, музыкантша. Ну, до сихъ поръ она писала ерунду.
   -- Весьма правдоподобно. Но сомнительно, чтобы по встрѣчѣ съ тобой она начала писать геніально.
   -- Ерунду, въ смыслѣ выбора сюжетовъ и направленія, а о музыкѣ я ничего не говорю: я въ ней ничего и не понимаю. Слушай, однако, она выбирала свои сюжеты изъ какой-то сомнительной исторіи, все герои вродѣ не настоящаго Кромвеля и т. п. А мнѣ удалось направить ея воображеніе на...
   -- Ну, само собой разумѣется, на Еруслана.
   -- Именно...
   -- Удивительный ты человѣкъ, Вольтовъ. Нѣтъ, скажи по совѣсти, ты, дѣйствительно, былъ бы счастливъ, если бы въ одинъ прекрасный день всѣ люди всего земного шара вдругъ бросили всѣ свои дѣла, великія и малыя и стали заниматься Ерусланомъ?
   -- Не въ этомъ дѣло. А въ томъ, что начатое, если въ немъ признается смыслъ, надо довести до конца, и притомъ -- наилучшимъ образомъ.
   -- Отпарировавъ ударъ, продолжай снова,-- замѣтилъ Скорбянскій.
   -- Да, и уговорилъ я ее взять сюжетъ Еруслана, и она пришла отъ этой мысли въ восторгъ. У нея сейчасъ же явились въ воображеніи цѣлыя музыкальныя картины... Планъ тотъ, что мы, когда будутъ кончены мои картины о Ерусланѣ, повеземъ ихъ по деревнямъ, въ видѣ подвижной выставки, и при этомъ, для полноты картины, иллюстрируемъ ихъ музыкой. Я не могу разсказать тебѣ всѣхъ подробностей, но планъ, дѣйствительно, блестящій. И вотъ, мы къ тебѣ съ просьбой.
   -- Занять въ вашей труппѣ амплуа перваго тенора? Ну нѣтъ, мой милый, я басъ, я отъ природы басъ. Невозможно идти противъ природы.
   -- Конечно; не въ этомъ дѣло. А въ томъ, чтобы ты написалъ намъ текстъ.
   -- То-есть, либретто?
   -- Ну, вѣдь подъ либретто, обыкновенно, разумѣютъ пошлость съ глупыми стихами, съ безсмыслицей, а намъ надо нѣчто жизненное, картинное, правдивое. Сюжетъ Ерусланъ, а затѣмъ -- полная свобода разработки.
   -- Въ стихахъ?
   -- Конечно, можно бы бѣлыми стихами или размѣромъ былинъ.
   -- Сердечно благодаренъ за оказанную честь, но никогда въ жизни не писалъ стиховъ ни бѣлыхъ, ни голубыхъ, ни зеленыхъ, ни красныхъ. Ты, вотъ что... ты за этимъ лучше обратись къ нашему общему другу, Вольдемару Бертышеву; онъ хотя, обыкновенно, и не пишетъ перомъ, но теперь въ періодѣ молодой любви, и потому долженъ отлично владѣть стихомъ.
   -- Какой любви?-- съ изумленіемъ спросилъ Вольтовъ.
   -- Ты не знаешь? Ахъ, чортъ, ну, и подвелъ же ты меня; значитъ, я проговорился... Вотъ баба! Ну, да, вѣдь, шила въ мѣшкѣ не утаишь... Какъ же, вѣдь у него романъ съ дѣвицей Спонтанѣевой.
   -- Какъ? А Вѣра Петровна?
   -- Ну, и Вѣра Петровна... Само собой, она въ настоящее время при пиковомъ интересѣ находится...
   -- Но. вѣдь, это же подлость!-- воскликнулъ экспансивный Вольтовъ.
   -- Вродѣ этого.
   -- И онъ ее оставилъ?
   -- Ну нѣтъ; это ужъ ты переподлилъ пріятеля. На это онъ неспособенъ. Живутъ они вмѣстѣ, а только сердца ихъ бьются врозь. А ты даже опѣшилъ...
   -- Да, я опѣшилъ... Хотя, признаюсь, отъ Бертышева я могъ ожидать всякаго скачка. Онъ -- человѣкъ легкомысленный.
   -- Ну? Что ты?
   -- Я такъ думаю.
   -- Нѣтъ не легкомысленный, а слабохарактерный -- только всего. Но это, милый, качество хуже всѣхъ пороковъ. Слабохарактерный -- значитъ не можетъ ручаться ни за одинъ свой шагъ. Убѣжденіе прекрасное, благородное, а исполнять его не могу по слабохарактерности.
   -- Экая гнусность.
   -- Она самая. Ну, да, только мы ихъ оставимъ. Дѣло интимное и обсужденію не подлежитъ.
   -- Такъ напишешь?-- спросилъ Вольтовъ, возвращаясь къ прежнему предмету.
   -- Наврядъ... Впрочемъ, чего добраго, и я начну писать стихи... Чего только въ жизни не случается, а ты скажи, что ты тамъ въ папкѣ привезъ?
   -- Это этюды.
   -- По части природы?
   -- Нѣтъ, Еруслана.
   -- Фу, ты! я думалъ, что-нибудь для продажи привезъ. Вѣдь вонъ штанишки у тебя совсѣмъ пообдергались; новыя купить бы.
   -- Нѣтъ, у насъ, въ деревнѣ никто на это не смотритъ.
   -- Для чего же эти привезъ?
   -- Собственно, тебѣ показать.
   -- Похвалы ищешь?
   -- Отъ тебя -- да! Болѣе ни отъ кого.
   -- Ну, ладно, показывай. Похвалю. Даже напередъ хвалю... А скажи,-- прибавилъ Матвѣй Ивановичъ, когда Вольтовъ пошелъ, въ корридоръ за портфелемъ, -- скажи, пожалуйста, гдѣ жъ вы денегъ возьмете на ваше предпріятіе. Вникая въ сущность вещей, я полагаю, что ихъ у васъ нѣтъ?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, такъ какъ же?
   -- А вотъ, ты скажи своему Бертышеву -- пусть онъ уломаетъ своего Спонтанѣева... На это я возьму. Вѣдь дѣло-то прекрасное.
   -- Фью, фью, фью,-- засвисталъ Скорбянскій.-- Спонтанѣевъ! Онъ не то, что ни копѣйки, а ни одного полѣна изъ своего дровяного двора не дастъ на это предпріятіе.
   -- Но вѣдь онъ же меценатъ?
   -- Да, меценатъ; только съ другой стороны. Онъ даетъ деньги только за то, что украшаетъ его салонъ и, такимъ образомъ, способствуетъ возвышенію его фамиліи.
   Вольтовъ показалъ этюды. Скорбянскій искренно хвалилъ ихъ. Потомъ они перешли въ домъ и обѣдали. Прибѣжалъ рыболовъ, непоймавшій, впрочемъ, ни одной рыбы. Вольтовъ разсказывалъ о своемъ житьѣ-бытьѣ въ усадьбѣ.
   Онъ былъ чрезвычайно доволенъ своимъ новымъ положеніемъ. Дарья Ѳедоровна оказалась женщиной оригинальной. Имѣніе ея почти-что ограничивалось усадьбой съ примыкавшимъ къ ней большимъ садомъ и нѣсколькими десятками десятинъ земли. Доходы отъ всего этого она получала небольшіе, но достаточные, чтобы жить безбѣдно въ деревнѣ. Все свое время она посвящала крестьянамъ близьлежащаго большого торговаго села. Въ ея дѣятельности не было никакой организаціи, никакой системы. Пылая желаніемъ дѣлать добро, она то лѣчила кого-нибудь, то учила мальчика или дѣвочку, то мирила поссорившихся, то хлопотала по какому нибудь крестьянскому дѣлу. Весь день уходилъ на эту возню, ее разрывали на части. А вечеромъ она отдавалась музыкѣ, которую обожала.
   На большомъ дворѣ усадьбы былъ выстроенъ огромный досчатый сарай, внутри котораго было приспособленіе для примитивной -сцены. Скамеекъ не было, и потому зрители должны были стоять. Двѣ грубыя декораціи служили для всѣхъ цѣлей.
   Здѣсь уже были попытки поставить оперу. Но время теперь было рабочее, и Вольтовъ не могъ посмотрѣть, такъ какъ хозяйка не имѣла возможности собрать своихъ пѣвцовъ и музыкантовъ.
   Что же касается его самого, то онъ занималъ цѣлый флигель съ просторными комнатами, изъ которыхъ каждая могла бы быть обращена въ мастерскую, и пользовался абсолютной свободой. Его звали только къ обѣду, а въ остальное время даже не справлялись о немъ. Если ему хотѣлось поговорить съ Дарьей Ѳедоровной, онъ ее отыскивалъ; если же нѣтъ, это было необязательно... и онъ работалъ, гулялъ по саду и по окрестнымъ мѣстамъ, отлично поправилъ здоровье и не смотрѣлъ теперь уже чахоточными, какъ прежде, а главное, писалъ, писалъ. Онъ принялся уже за картину, и дѣло шло у него успѣшно. Все это столько времени онъ носилъ въ душѣ, что теперь картины сразу переливались на полотно.
   Дарья Ѳедоровна писала о немъ Спонтанѣеву: "клянусь вамъ, что въ этомъ неуклюжемъ, плохо одѣтомъ и грубоватомъ юношѣ сидитъ геній, только чисто русскій геній, выражающійся въ причудливыхъ, угловатыхъ формахъ такъ, что его и не распознаешь".
   Ерусланъ все живѣе и ярче выступалъ въ этихъ картинахъ, и начинало казаться, что въ самомъ дѣлѣ идея, засѣвшая въ голову Вольтова, и жизненна, и полезна. Но вотъ, наконецъ, пришла очередь и до музыки. Вольтовъ, какъ только удачно кончилъ первую картину изъ серіи, уже почувствовалъ необходимость обезпечить въ будущемъ свою "подвижную выставку" и горячо заговорилъ обо всемъ, что ея касалось. Либретто было для нихъ камнемъ преткновенія, а отсюда возникла мысль о поѣздкѣ въ Петербургъ. Вольтовъ не любилъ этого города и съ удовольствіемъ никогда не вернулся бы въ него, но для Еруслана и на это рѣшился.
   Было часовъ шесть, когда къ дачѣ опять подкатила извозчичья пролетка, и совсѣмъ уже неожиданно пріѣхали Бертышевы -- Владиміръ Николаевичъ и Вѣра Петровна вмѣстѣ. Скорбянскій только слегка смутился, увидавъ ихъ обоихъ вмѣстѣ, а Вольтовъ вопросительно взглянулъ на него. Скорбянскій шепнулъ ему:
   -- Ты смотри, паръ, я проговорился тебѣ; но ты ничего не знаешь.
   Вѣра Петровна первымъ дѣломъ объяснила, что къ ней пріѣхала, изъ провинціи сестра, которая, оставшись съ дѣтьми, погнала ее проѣхаться.
   -- А вы такъ на дачу и не переѣхали?-- спросила жена Скорбянскаго.
   -- Да у насъ за Горнымъ институтомъ хорошо,-- точно на дачѣ.
   Разумѣется, оба они удивились присутствію Вольтова, и очень много разспрашивали его о деревнѣ.
   Вѣра Петровна измѣнилась, но не всякій понялъ бы, въ чемъ состоитъ эта перемѣна. Лицо ея, всегда въ спокойномъ состояніи склонное къ выраженію какъ бы нѣсколько преувеличенной серьезности, теперь пріобрѣло еще оттѣнокъ замкнутости. Въ глазахъ появился какой-то сторожевой огонекъ, который тревожно горѣлъ и разгорался сильнѣе, когда въ разговорѣ что-нибудь, хотя бы косвенно, затрогивало больное мѣсто ея души. Она похудѣла и щеки ея стали менѣе склонны краснѣть при малѣйшемъ смущеніи, что бывало прежде. И еще, при внимательномъ наблюденіи, можно было замѣтить, что она видимо избѣгала смотрѣть на Владиміра Николаевича и даже когда обращалась къ нему, то взоръ ея скользилъ поверхностно по его лицу.
   Но никто не обвинилъ бы ее въ враждебности или недружелюбіи къ мужу. Напротивъ, она обращалась съ нимъ мягко и даже болѣе деликатно, чѣмъ прежде, такъ какъ исчезла между ними та грубоватая простота, въ которой часто выражается наибольшая близость. Она заботилась о немъ и, когда со стороны рѣчки повѣяло сыроватой прохладой, она попросила его надѣть шляпу и пояснила:
   -- Владиміръ въ послѣднее время сталъ барометромъ. Онъ чувствуетъ малѣйшую перемѣну въ погодѣ. И отъ всего у него дѣлается меланхолія...
   Но это не было сказано тономъ жалобы или намека; скорѣе даже слышалось въ этихъ словахъ сочувствіе и соболѣзнованіе.
   Перемѣна произошла и въ характерѣ ея смѣха. Прежде она смѣялась удивительно ясно, искренно, заразительно. Ея безоблачная душа, въ глубинѣ безконечно довольная своимъ скромнымъ, но въ то же время огромнымъ счастьемъ, вся выливалась въ этомъ смѣхѣ. И было въ немъ что-то наивно дѣтское, неудержимо-веселое и свѣтлое. Слыша этотъ смѣхъ, всякій сказалъ бы, что смѣется человѣкъ счастливый.
   Теперь смѣхъ ея сдѣлался короткимъ, какъ будто всякій разъ, когда онъ начинался, какая-то скрытая внутренняя сила прерывала его и слышалось въ немъ уныніе, которое замирало въ послѣднихъ его нотахъ. Смѣхъ, невеселый, чѣмъ-то испорченный смѣхъ, какъ мелодія старой шарманки, въ которой не достаетъ уже многихъ, очень многихъ нотъ.
   А въ общемъ перемѣна была не въ пользу ея внѣшности.Прежде ея лицо, когда оно не было оживлено смѣхомъ или улыбкой или просто веселымъ настроеніемъ, казалось старообразнымъ; но тогда это настроеніе легко давалось ей. Теперь оно приходило къ ней рѣдко и потому она казалась значительно старше своихъ лѣтъ.
   Перемѣна во Владимірѣ Николаевичѣ была рѣзче и яснѣе выражена. До минувшей зимы онъ терпѣлъ нерѣдко нужду и переживалъ маленькія огорченія, разочарованія, неизбѣжно сопровождающія будничную жизнь, наполненную мелкой борьбой. Но никогда души его не коснулась буря, ни разу не переносилъ онъ сильнаго, захватывающаго чувства. Корабль плылъ тихо между зеленыхъ береговъ спокойной, глубокой рѣки, иногда скользя по мелкому дну, иногда съ трудомъ обходя островокъ или давая дорогу встрѣчному. Паруса его то плавно и мѣрно надувались попутнымъ вѣтромъ, то опускались отъ безвѣтрія и тогда приходилось грести, напрягая силы, чтобы двигаться дальше. Но никогда не коснулась ихъ буря, не трепалъ ихъ бѣшеный вѣтеръ, не стонали на кораблѣ канаты отъ непосильной натуги, не трещали мачты. А тутъ вдругъ безпощадный ураганъ налетѣлъ на него и все на немъ задрожало, все спуталось...
   Владиміръ Николаевичъ замѣтно похудѣлъ, бородка подросла, и, удлиняя его сухощавое лицо, придавала ему новую красоту, въ которой было что-то загадочное. Движенія его стали не такъ порывисты, не такъ непосредственны, какъ прежде, какъ будто онъ скупился на нихъ. Тихій, но постоянный, никогда не погасавшій блескъ его глазъ былъ страненъ. Отражалъ ли онъ скрытую въ душѣ нестерпимую муку или безграничное счастье, которое никому не хотѣлъ показать этотъ человѣкъ, нельзя было опредѣлить.
   Вольтовъ сразу началъ игнорировать Владиміра Николаевича, и усиленно старался занимать Вѣру Петровну. Въ этомъ выразился его протестъ. Онъ былъ связанъ предостереженіемъ, которое ему сдѣлалъ Скорбянскій. О, не будь этого, онъ протестовалъ бы иначе. Онъ забросалъ бы товарища потокомъ страстныхъ и безпощадныхъ укоровъ. Онъ умѣлъ сдержать себя, когда, хотѣлось выразить похвалу, привязанность, любовь; тогда у него являлось чувство неловкости, и онъ не находилъ словъ; но онъ не умѣлъ таить въ себѣ негодованіе. И онъ теперь выражалъ его хоть тѣмъ, что не обращалъ вниманія на Бертышева, какъ будто его здѣсь не было, а когда тотъ въ общемъ разговорѣ задавалъ ему вопросъ, то онъ отвѣчалъ какимъ-то соннымъ голосомъ, не глядя на него и какъ будто даже не ему.
   Онъ разсказывалъ Вѣрѣ Петровнѣ о деревнѣ, о своихъ работахъ и замыслахъ.
   Солнце зашло, по крайней мѣрѣ, для дачниковъ Новой Деревни. Оно спряталось гдѣ-то за лѣсомъ, чтобы больше въ этотъ день не показываться. Тогда тѣнь, бросаемая сараемъ, въ границахъ которой они, сидѣли, слилась съ вечерней тѣнью, покрывшей всю дачную мѣстность. Владиміръ Николаевичъ нетерпѣливо всталъ и обратился къ Скорбянскому.
   -- Я никогда не былъ въ этой мѣстности. У васъ тутъ есть что смотрѣть?
   -- Смотрѣть можно много, да все будетъ одно и то же. Пейзажъ исчерпывается трехсаженнымъ палисадникомъ и такихъ же размѣровъ сорной кучей. А знаешь, вѣдь въ сорной кучѣ есть своего рода поэзія...
   -- Какая же?-- разсѣянно спросилъ Владиміръ Николаевичъ, медленно прохаживаясь на очень маленькомъ пространствѣ.
   -- Какъ же. Помнишь, какъ Гамлетъ, при видѣ черепа, умозаключаетъ объ Юліѣ Цезарѣ, который могъ пойти на замазку оконной рамы? Такъ и я иной разъ сижу въ виду сорной кучи и умозаключаю. Это отъ того, что я беллетристъ, чортъ возьми. Говорятъ, будто беллетристы описываютъ или изображаютъ жизнь! Ничуть не бывало. Очень мнѣ интересно описывать дѣйствительныя ощущенія Ивана Петровича и Марьи Ѳедоровны. Пошляки они вѣдь -- эти Иванъ Петровичъ и Марья Ѳедоровна. Беллетристъ только цѣпляется за дѣйствительную жизнь, чтобы выразить во всемъ свою. собственную жизнь, свою душу, свою мысль. И чѣмъ интереснѣе его жизнь, душа и мысль, тѣмъ интереснѣе и его произведенія.
   -- Очень хорошо. Но какое это имѣетъ отношеніе къ сорной кучѣ?-- со слабой полуулыбкой сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Вообрази,-- прямое. Что такое сорная куча? Складъ всякой дряни и каждый благоразумный человѣкъ пройдетъ мимо нея, не моргнувъ глазомъ, развѣ только носомъ покрутитъ. А для меня она -- источникъ интимнѣйшихъ тайнъ семейной жизни, совершающейся во всѣхъ этихъ невзрачныхъ домикахъ, населенныхъ скромными людьми. Вынесла баба ведро, полное мерзости, опрокинула его въ кучу и ушла. Куча стала больше -- и только? Анъ нѣтъ. Вонъ изъ нея торчитъ уголъ пустой коробки отъ сардинокъ и горлышко бутылки отъ рябиновой водки; значитъ, у чиновника, нанимающаго дачу No 117, были имянины или такъ гости пришли, потому что скромный чиновникъ зря раскрывать коробку сардинокъ не станетъ и въ обыкновенное время онъ простую очищенную, а не рябиновую пьетъ. И такъ далѣе и тому подобное... А правда, не пройтись ли намъ съ тобой по стогнамъ сей печальной юдоли? а?-- перебилъ Матвѣй Ивановичъ самъ себя, замѣтивъ, что Бертышева психологія навозной кучи не занимаетъ и что его что-то тревожитъ.
   -- Пойдемъ,-- съ большой охотой отозвался Владиміръ Николаевичъ.
   -- Надѣнь пальто, Владиміръ! Уже сыро!-- сказала ему Вѣра Петровна.
   -- Хорошо, Вѣра! Я надѣну пальто!
   Онъ исполнилъ ея желаніе и они съ Скорбянскимъ вышли со двора.
   Они пошли сперва вдоль рѣки, по гладкой поверхности которой двигались лодки, большею частью управляемыя ребятами, переѣзжавшими съ одного берега до другого. Стоялъ громкій говоръ, въ которомъ преобладали дѣтскіе голоса. Ребятишки выбѣгали изъ дворовъ и съ крикомъ бѣгали по улицѣ. Изрѣдка невдалекѣ гудѣлъ экипажъ, проѣхавшій по мосту. На дальнихъ большихъ дачахъ зажигались огни, хотя ночь еще была далека.
   Они шли молча и Матвѣй Ивановичъ, въ качествѣ хозяина, чувствовалъ себя обязаннымъ нарушите молчаніе, которое казалось ему тягостнымъ.
   -- Нашъ край скучный!-- сказалъ онъ, наконецъ, -- но это я цѣню, по крайней мѣрѣ не лѣзутъ на тебя назойливыя впечатлѣнія!
   -- Ты врагъ впечатлѣній? Это странно слышать отъ писателя!-- отозвался какъ-то формально Бертышевъ.
   -- Нѣтъ, я врагъ только нашихъ петербургскихъ впечатлѣній! Они до такой степени сѣры и одинаковы, что, когда я ихъ воспринимаю, это производитъ на меня такое дѣйствіе, какъ будто на мою душу положили рогожу, потомъ на нее другую, потомъ третью и такъ безъ конца, каждый часъ по рогожѣ, и всѣ онѣ походятъ другъ на дружку, какъ только могутъ походить рогожи, и отъ всѣхъ ихъ одинаково пахнетъ прошлогоднимъ лыкомъ... Да, такъ вотъ здѣсь по крайней мѣрѣ моя душа избавлена отъ рогожъ. А бываетъ здѣсь и любопытно -- два-три раза въ недѣлю, когда дѣйствуютъ скачки. Тогда я становлюсь у моста и гляжу на проѣзжихъ. Бываютъ интересныя лица и выраженія. Однако, слушаешь ли ты меня, Вольдемаръ?
   -- Не настолько внимательно, какъ ты этого заслуживаешь.
   -- Гм... что же такъ? Носишь что-нибудь въ груди своей? а?
   -- Всегда и вездѣ и на всякомъ мѣстѣ...
   -- Не смѣю забираться въ ея глубины!
   -- Нѣтъ, заберись, пожалуйста заберись! Знаешь ли ты, зачѣмъ я сюда пріѣхалъ? Мнѣ дѣйствительно предложила Вѣра. Но я могъ бы найти предлогъ отказаться, и она поѣхала бы одна. Мнѣ быть съ нею наединѣ, это все равно, что, убивъ человѣка, всю жизнь носить его трупъ на плечахъ... Но я даже обрадовался и поѣхалъ. Вѣдь подумай, сколько уже мѣсяцевъ я ношу въ душѣ цѣлое море непримиримыхъ противорѣчій, и никто никогда не заглянетъ туда, а я самъ не смѣю, не рѣшаюсь, не могу...
   -- Характера у тебя, какъ вижу, не прибавилось...
   -- Нѣтъ, напротивъ, и тотъ, что у меня былъ, точно помятъ чѣмъ-нибудь и изломанъ...
   -- Ну, давай, будемъ заглядывать въ твое море...
   -- Только, не вышучивай ты, ради Бога!..
   -- Другъ мой, неужели ты до-сихъ поръ еще не привыкъ къ моей дурацкой манерѣ говорить? И неужели не понимаешь, что она ровно ничего не означаетъ? Сказать мнѣ: говори солиднымъ и почтеннымъ тономъ,-- вѣдь это все равно, что потребовать, чтобы я объяснялся по-англійски, а я не умѣю... Въ чемъ же заключаются мои обязанности?
   -- Ни въ чемъ... Только узнать, что мнѣ страшно тяжело. Итого никто не знаетъ. Вѣра думаетъ, что я счастливый человѣкъ и что тѣ часы, что я провожу дома, есть для меня часы, отнятые у счастья. Она такъ и смотритъ на меня, такъ и говоритъ, какъ будто извиняется передо мной за это невольное отнятіе. Но это страшная неправда. Я тамъ гораздо несчастнѣе, чѣмъ дома...
   -- Такъ это слава Богу. Значитъ, налаживается потерянный рай!
   -- Нѣтъ, ты меня, не понялъ. Ничего не налаживается и не можетъ наладиться. Съ Вѣрой, не смотря на прекрасныя человѣческія отношенія, которыя она съумѣла установить, мы жили такъ далеко другъ отъ друга... Притомъ же и тамъ есть сила, которой я противостоять не могу...
   -- Экая путаница! Тамъ сила и тутъ сила! Ты, голубчикъ мой, просто жертва психопатическихъ неточностей. Право, досадно, что ты не писатель, то-есть, не изучалъ этотъ предметъ, такъ называемую душу. Ты бы убѣдился, что она такъ же проста, какъ вотъ этотъ черепокъ, который я попираю ногами. И никакой тамъ силы нѣтъ, а есть только твоя собственная слабость. Просто, ты во-время не уберегся, а тамъ ужъ зацѣпился и неловко стало: какъ, дескать, я послѣ всего этого пойду назадъ? Вѣдь я не мальчишка... А назадъ ты все-таки пойдешь, какъ заноза, которая хоть, можетъ быть, сдѣлаетъ нарывъ и много другихъ бѣдъ, а все-таки выйдетъ вонъ. Ну, что же, ты часто у нихъ бываешь?
   -- Почти каждый день.
   -- Въ городѣ?
   -- Нѣтъ, они поселились на лѣто въ Царскомъ. Тамъ у нихъ своя дача.
   -- Что же ты у нихъ дѣлаешь? То-есть -- какой поводъ?
   -- Я пишу портретъ ея матери...
   -- Такъ. Правъ былъ Вольтовъ, что ты по очереди перепишешь всѣхъ Спонтанѣевыхъ. Вѣдь ты, кажется, его самого, мецената-то, уже написалъ?
   -- Да, я сталъ писать его тотчасъ послѣ выставки, гдѣ портретъ Вѣры Поликарповны, какъ ты знаешь, произвелъ большое впечатлѣніе и былъ отмѣченъ.
   -- Какъ же, помню. А скажи, если это не секретъ, сколько они платятъ тебѣ за портреты?
   -- Видишь ли. Согласись самъ, что я не могу съ ними считаться...
   -- Гм... А они съ тобой навѣрно считаются... Ну, сколько же?
   -- За портретъ Вѣры Поликарповны онъ заплатилъ мнѣ двѣсти пятьдесятъ рублей...
   -- Ха, ха! И ты взялъ?
   -- Я не могъ не взять...
   -- Но ты, по крайней мѣрѣ, далъ понять, что это невозможная плата!...
   -- Ничего я не далъ понять.
   -- А за его портретъ?
   -- Двѣсти...
   -- Какъ? Еще выторговалъ?
   -- Я не торговался.
   -- Я увѣренъ, что этотъ хитрый купецъ подозрѣваетъ, если только не знаетъ о твоихъ чувствахъ къ его дочери, и на этомъ, получаетъ барышъ. Погоди немного и ты получишь предложеніе расписать потолки въ его замкѣ на Офицерской и за это получишь грошъ... Но объясни ты мнѣ, откуда идутъ твои страданія? Вѣра Петровна устроила ваши отношенія миролюбиво, жить можно. Въ чемъ же дѣло... или тебя тянетъ совсѣмъ туда?
   -- О нѣтъ, нѣтъ!.. Даже напротивъ...
   -- А, напротивъ?
   -- Да. Видишь ли, я теперь сталъ ближе къ ихъ жизни и ясно вижу, какая ужасная пропасть раздѣляетъ насъ, и если бы ты зналъ, какъ я радъ этому.
   -- А если бы ты зналъ, какъ я радъ!-- искренно воскликнулъ Скорбянскій.-- Я всегда отъ души ненавидѣлъ эту торгашескую среду. Изъ всего тамъ извлекаютъ барышъ, даже изъ чувства... Мнѣ было, бы обидно, если бы ты не нашелъ этой пропасти.
   -- Я говорю -- между мной и той жизнью. Только.
   -- А она, по твоему, мыслима внѣ той жизни?
   -- Вотъ этого-то я и не знаю; это-то для меня и составляетъ. проклятую задачу.
   -- Послушай, я тебя не понимаю. Я смотрѣлъ на дѣло такъ, что вотъ тебя нежданно-негаданно захватилъ ураганъ и ты оказался въ его власти. Но, думалъ я, что душа твоя и всѣ твои симпатіи на этой сторонѣ и какъ только ты увидишь лазейку, чтобы вывернуться, такъ сейчасъ воспользуешься и улизнешь. А ты видишь не лазейку, а цѣлую пропасть и не только не радуешься, а скорбишь по этому поводу... Значитъ, ты хотѣлъ бы перескочить черезъ эту пропасть?
   -- Не знаю!
   -- Но если такъ, то какъ же ты смотришь на этотъ новый семейный режимъ, который установила Вѣра Петровна? Вѣдь это, такъ сказать, минимумъ, на что она имѣетъ право, а ты, кажется, и на этотъ минимумъ готовъ покуситься...
   -- Вѣра сдѣлала возвратъ невозможнымъ. Она сразу отдалилась отъ меня...
   -- Какъ? Ты можешь въ чемъ-нибудь обвинить Вѣру Петровну...
   -- Я не обвиняю. Она тысячу разъ права. Но это фактъ.
   -- Мой другъ, ты просто ищешь, за что уцѣпиться. Ты становишься неразборчивъ и даже недобросовѣстенъ.
   -- Повернемъ обратно. Намъ пора ѣхать!
   Они повернули. Бертышевъ не возразилъ на послѣднее обвиненіе, а Матвѣю Ивановичу стало неловко послѣ такой рѣзкой выходки. Онъ помолчалъ, потомъ ускорилъ шаги, чтобы скорѣй прекратить необходимость быть вдвоемъ. Владиміръ Николаевичъ ему окончательно сегодня не понравился. "Привезъ онъ мнѣ свою душевную дрянь и думалъ, что я по дружбѣ наложу на нее пропускной штемпель: иди молъ, милый другъ, дѣйствуй. Ну нѣтъ, этого отъ моей дружбы не дождешься", думалъ Скорбянскій.
   И онъ сказалъ, видимо, выражая нежеланіе продолжать прежній разговоръ:
   -- Ты ничего не задумалъ? Какой-нибудь работы?
   -- Нѣтъ, какъ-то ничего въ голову не идетъ...-- отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.-- То, что началъ прежде, надоѣло...
   -- А къ выставкѣ ничего не готовишь?
   -- О, это еще далеко...
   -- Ну, все-таки, объ этюдахъ подумалъ бы...
   -- Не знаю. Не думается...
   "Вотъ она любовь, воодушевляющая, подвигающая на великія дѣла, вдохновляющая на высокія созданія",-- подумалъ Матвѣй Ивановичъ.
   -- Ты не взглянулъ на этюды Вольтова? Какія это прелести! Вотъ онъ работаетъ, поистинѣ, какъ художникъ. Кстати онъ началъ свою серію Еруслана. Ты знаешь его прекрасную мысль устроить подвижную выставку для деревни. Ему понадобятся деньги для этого. Вотъ ты поговори съ Спонтанѣевымъ.
   -- Хорошо. Я скажу ему. А Вольтовъ уже явно показываетъ мнѣ пренебреженіе. Ты, должно быть, сказалъ ему?
   -- Я не сказалъ,-- довольно увѣренно и убѣжденно солгалъ Матвѣй Ивановичъ,-- но онъ, кажется, знаетъ...
   -- Это странно!
   Они пришли домой, когда уже стемнѣло. Вольтовъ, что-то горячо доказывавшій на счетъ искусства, вдругъ оборвалъ.
   -- Намъ пора ѣхать Вѣра, -- мрачнымъ голосомъ сказалъ Владиміръ Николаевичъ; очевидно, его надежда на то, что разговоръ съ Скорбянскимъ облегчивъ его тяжесть не оправдалась.
   -- Да! Намъ вѣдь не близко, -- отвѣтила Вѣра Петровна и поднялась.
   Жена Скорбянскаго начала уговаривать ихъ остаться, ссылаясь на то, что уже и самоваръ закипаетъ. Но самъ Матвѣй Ивановичъ не сказалъ ни слова. Бертышевы начали прощаться.
   -- А вы, Вольтовъ, неужели вы къ намъ не зайдете?-- спросила Вѣра Петровна.
   -- Я завтра уѣзжаю въ деревню,-- отговорился Вольтовъ.
   Въ сущности у него были другія причины. Владиміръ Николаевичъ не пригласилъ его, но не потому, чтобы питалъ противъ него что-нибудь, а только потому, что считалъ это безполезнымъ. Онъ зналъ навѣрное, что Вольтовъ не придетъ. Они уѣхали.
   -- О, чортъ возьми!-- вдругъ вскочивъ съ мѣста, воскликнулъ Вольтовъ,-- какихъ усилій мнѣ стоило не бросить ему въ лицо.
   -- Желѣзный стихъ, облитый горечью и злостью?-- перебилъ его Скорбянскій.
   -- Нѣтъ, какого чорта тамъ еще стихѣ. Просто -- подлеца.
   -- Ахъ, экспансивный паръ! Нѣтъ у тебя ни на что приличнаго слова! Нѣтъ середины: или ангелъ, или подлецъ.
   -- Да вѣдь такъ это и есть въ настоящемъ случаѣ!
   -- А вотъ въ томъ-то и дѣло, что ни въ настоящемъ, ни въ какомъ другомъ случаѣ этого нѣтъ. Ни ангеловъ, ни подлецовъ не бываетъ или почти не бываетъ, а бываютъ только слабые смертные люди! А если выдастся дѣйствительный подлецъ, такъ это ужъ значитъ, характеръ. Ахъ, да стань ты подлецомъ и я тебя уважать стану; а то вѣдь ни то, ни ее. Къ подлости большую склонность имѣетъ, а боится, что на это скажетъ добродѣтель. А ты, кажется, твердо рѣшилъ не зайти къ нимъ?
   -- Да, твердо. Я не могу спокойно созерцать эту двойную игру... Меня прорветъ...
   -- Экій ты нарывъ, скажи пожалуйста! А ты вотъ добродѣтель проповѣдуешь, а самъ свинство дѣлаешь.
   -- Какое свинство?
   -- Самое настоящее. Вѣра Петровна естественно страдаетъ, а ты своимъ подчеркиваніемъ еще усиливаешь ея страданія.
   -- Я не могу!
   -- Такъ. Вотъ и онъ -- когда признавался мнѣ въ любви къ своей купеческой дульцинеѣ, и я говорилъ ему: "помысли разумно, остановись", -- отвѣчалъ: я не могу. А ты смоги! Ты пересиль себя, ибо Вѣра Петровна этого стоитъ. Посмотри, какъ она благородно ведетъ себя. Ни одной жалобы, ни одной обмолвки! А вѣдь она страдаетъ поглубже насъ съ тобой и не говоритъ -- не могу.
   -- Что ты отъ меня хочешь?
   -- Хочу, чтобы ты завтра съѣздилъ къ нимъ. Пожалуй, и я съ тобой поѣду.
   -- А, съ тобой, другое дѣло!
   -- Со мной и нарывъ не прорветъ, утѣшительно! А ну-ка геніальный паръ, еще разъ покажи свою геніальную мазню. Знаешь, у меня мысль.
   -- Какая?
   -- А ты показывай, не разсуждай!
   Вольтовъ показалъ этюды.
   -- Это дѣйствительно хорошо. И пусть-ка онъ покажетъ это Спонтанѣеву.
   -- Продать?
   -- Да хотя бы и продать! Эка важность! Но не въ этомъ дѣло. Надо заинтересовать купчину. Можетъ, онъ согласится дать денегъ на осуществленіе твоего безумія.
   -- Ты считаешь это безуміемъ?
   -- А то какъ же? Да я только потому это и цѣню: разумное, братецъ ты мой, годится только для будничнаго обихода. Разумный человѣкъ жизни своей не посвятитъ на осуществленіе "подвижной выставки" для народа. Разумный человѣкъ станетъ писать картины на любимые публикой сюжеты и продавать ихъ художественнымъ дровяникамъ и тому подобнымъ меценатамъ. А ты... ты у меня форменный безумецъ, за что и люблю тебя. Ну, я думаю, послѣ этого горячаго признанія ты не сможешь отказаться отъ завтрашней поѣздки...
   -- Да, пожалуй, поѣдемъ!..-- согласился, наконецъ, Вольтовъ. Ихъ позвали къ чаю.
   

II.

   На другой день Владиміръ Николаевичъ, напившись чаю, часовъ въ девять утра, прихватилъ пальто и сказалъ женѣ:
   -- Я иду.
   -- Обѣдаешь съ нами?-- спросила она.
   -- По всей вѣроятности.
   И онъ вышелъ. Такого рода сцены происходили у нихъ почти каждое утро. Владиміръ Николаевичъ просто заявлялъ, а Вѣра Петровна никогда не спрашивала, куда и зачѣмъ. Даже когда ей было извѣстно, что Владиміръ ѣдетъ въ городъ по своимъ дѣламъ, она все-таки избѣгала разспрашивать. И никогда ни о чемъ она его не спрашивала.
   Если онъ находилъ нужнымъ что-нибудь ей объяснить, онъ это дѣлалъ самъ и тогда она внимательно выслушивала его. Но вниманіе это было холодное, дѣловое.
   Такъ устроилась ихъ жизнь. Они были сосѣдями, въ силу обстоятельствъ принужденными жить бокъ-о-бокъ и, какъ порядочные люди, старающимися на каждомъ шагу оказывать другъ другу деликатныя услуги и уступки, признавая взаимныя слабости и привычки.
   Вѣра Петровна никогда внимательно не всматривалась въ его глаза, можетъ, быть считая, что не имѣетъ на это права, и потому она не понимала, какую муку представляетъ для него такой режимъ. Какъ часто ему хотѣлость, чтобы она стала къ нему ближе, не такъ какъ прежде, -- это было невозможно,-- но по крайней мѣрѣ хоть сколько-нибудь заинтересовалась его душой. О, сколько разсказалъ бы онъ ей интереснаго и важнаго и какъ это облегчило бы его душевную ношу!
   Но все шло такъ, какъ разъ установилось, и онъ не имѣлъ права требовать отъ нея большаго. Вѣдь она и такъ дѣлала для него слишкомъ много. Она вся ушла въ присмотръ за дѣтьми и ежеминутно заботилась о томъ, чтобы у нихъ въ головѣ не возникло никакихъ вопросовъ по поводу ихъ отношеній.
   Въ глазахъ дѣтей ничто не измѣнилось. Развѣ уже это не было подвигомъ съ ея стороны?
   Онъ почти каждый день ѣздилъ на дачу къ Спонтанѣевымъ. Только воскресенья и праздники онъ проводилъ съ дѣтьми, отправляясь съ ними за городъ на цѣлый день.
   Вѣра Петровна въ эти дни какъ бы отдыхала отъ того напряженнаго вниманія, которое должна была проявлять каждый часъ въ теченіе недѣли. Она не ѣздила съ ними, а оставалась дома одна и никогда не говорила ему о томъ, что переживала тогда.
   Поводъ для его частыхъ поѣздокъ былъ отысканъ очень легко. Вѣра Поликарповна выразила страстное желаніе учиться живописи. Кого же можно было пригласить, какъ не Бертышева, который изъ молодыхъ художниковъ былъ болѣе другихъ на виду и ближе всѣхъ сошелся съ ихъ семействомъ?
   Поликарпъ Антоновичъ предложилъ ему коммерческую плату, пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ и, кромѣ того, досталъ ему даровой сезонный билетъ для желѣзной дороги. Владиміръ Николаевичъ по существу находилъ, что это ничтожная плата. Онъ долженъ былъ заниматься каждый день и это вмѣстѣ съ поѣздками отнимало у него полъ дня.
   Но все это имѣло бы значеніе, если бы это въ самомъ дѣлѣ были уроки. При данныхъ же обстоятельствахъ его страшно стѣсняла даже и эта плата, и онъ сто разъ старался поговорить объ этомъ съ Вѣрой Поликарповной. Въ его глазахъ это имѣло дурной видъ какъ будто между ними въ ихъ отношеніяхъ стояло что-то прозаическое, корыстное.
   Но на этотъ разъ онъ не поѣхалъ прямо на вокзалъ, а отправился на Пески, гдѣ у него было порученіе. Третьяго дня Вѣра Поликарповна получила письмо отъ какой-то бѣдной женщины, которая просила у нея помощи.
   Въ письмѣ изображалось ужасное положеніе. Женщина, брошенная мужемъ, больная, съ порокомъ сердца, прежде исправно работала, занимаясь массажемъ, но теперь лишенная силъ. При ней полусумасшедшая старуха-мать, сынъ и дочь, оба учились прежде въ гимназіи, но теперь принуждены оставить ученіе изъ за бѣдности
   Получивъ это письмо, Вѣра Поликарповна, какъ дѣлала всегда въ этихъ случаяхъ, обобщила ему.
   -- Что жъ, надо помочь, это ясно!-- сказалъ онъ.
   -- Да, конечно, надо. Вотъ, пожалуйста, отошлите имъ десять рублей.
   -- Почему же именно десять?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Ну, я думаю, это хорошая помощь.
   -- А можетъ быть, это ничего и не улучшитъ.
   -- Но можетъ быть и такъ, что все это выдумка или преувеличено.
   -- Въ такомъ случаѣ вовсе помогать не надо... Однимъ словомъ, Вѣра Поликарповна, надо разузнать. Только тогда и можно судить правильно.
   Вѣра Поликарповна ничего на это не возразила, а онъ взялся сходить на Пески по указанному адресу.
   Въ первую минуту онъ получилъ нѣсколько сомнительное впечатлѣніе. Семья жила въ трехъ довольно большихъ комнатахъ, правда, почти совершенно пустыхъ, съ грязнымъ входомъ, заваленнымъ какимъ-то негоднымъ скарбомъ. Такое впечатлѣніе зависѣло отъ обширности комнатъ. Глазъ какъ-то не привыкъ видѣть, чтобы бѣдняки жили въ трехъ большихъ комнатахъ.
   Вышла старуха съ бѣлыми растрепанными волосами, но, какъ, бы испугавшись, тотчасъ же скрылась. Худощавый мальчикъ лѣтъ десяти въ сѣрой школьной блузѣ выглянулъ изъ сосѣдней комнаты и тоже скрылся.
   Затѣмъ вышла блѣдная дѣвочка, повидимому, старше мальчика, съ какими то черезъ-чуръ взрослыми глазами и спросила:
   -- Вамъ маму надо?
   -- Мнѣ кого-нибудь!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ,-- Вы скажите, что я по порученію госпожи Спонтанѣевой.
   Дѣвочка исчезла, а черезъ минуту вышла женщина въ ситцевомъ капотѣ, небольшого роста, широкая въ плечахъ, но худая, видимо истощенная, съ болѣзненной неровной окраской щекъ.
   У нея были маленькіе каріе глазки, странно блестѣвшіе и странно бѣгавшіе. Было что-то нездоровое въ ея взглядѣ, напоминавшее взглядъ старухи съ растрепанными сѣдинами.
   Когда она узнала о цѣли визита Бертышева, то попросила его сѣсть и начала быстрымъ говоромъ, безостановочно, по временамъ даже задыхаясь отъ наплыва словъ, разсказывать свою біографію.
   Тутъ были подробность о томъ, какъ мужъ ея, инженеръ, влюбился въ нее (это было лѣтъ пятнадцать назадъ), женился, измѣнилъ, оскорбилъ и, наконецъ, бросилъ. О какой-то другой женщинѣ, которая замѣнила ее; о томъ, какъ онъ обманомъ выманилъ у нея подписку въ томъ, что она вполнѣ удовлетворена, его попеченіемъ и ничего больше отъ него не потребуетъ и пр. и пр.
   Напрасно Владиміръ Николаевичъ пытался остановить ее, заявляя, что ничего этого ему не надо. Вышла старуха и съ своей стороны начала приводить факты въ такомъ же родѣ. Только дѣти сидѣли въ глубинѣ другой комнаты и ничѣмъ себя не проявляли.
   Наконецъ, ему удалось перейти на практическую почву. Онъ узналъ, что съ квартиры ихъ гонятъ, такъ какъ три мѣсяца онѣ не платятъ, нигдѣ уже въ долгъ не даютъ, работы нѣтъ. Дѣти полгода не ходили въ гимназію и не перешли въ слѣдующіе классы. Ему даже показали отмѣтки, которыя были хороши.
   Онъ вынулъ бумагу и карандашъ и сталъ записывать, что нужно для того, чтобы выручить ихъ. Прежде всего, конечно, квартира,-- надо заплатить хоть за мѣсяцъ впередъ; затѣмъ выкупить необходимыя вещи, которыя были всѣ заложены; одежда дѣтямъ, книги, плата за ученіе и множество мелочей, которыя, однако, оказывались необходимыми. Составилась порядочная сумма, превышавшая четыреста рублей. Съ этими деньгами можно было кое какъ обернуться и стать на ноги, а если дать работу, то и совсѣмъ будетъ хорошо.
   -- Почему вы обратились къ госпожѣ Спонтанѣевой?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Охъ, да къ кому только я не обращалась! Сперва къ ея отцу, Поликарпу Антоновичу, писала. Только онъ, спасибо ему, рубль серебра прислалъ. Что жъ можно было сдѣлать съ нимъ, съ этимъ рублемъ? Я подумала: напишу къ его дочери, она молодая, она любимица, у нея сердце должно быть горячее, можетъ и почувствуетъ. Вотъ оно такъ и вышло. Все же обратила вниманіе.
   Съ этими свѣдѣніями Владиміръ Николаевичъ поѣхалъ въ Царское. Обѣ женщины произвели на него впечатлѣніе полной искренности; въ особенности дѣти остались у него въ памяти. Когда ему удавалось мелькомъ встрѣтить взглядъ дѣвочки или мальчика, то для него становилось очевиднымъ, что тутъ нѣтъ ни малѣйшей подготовки, что дѣти тяготятся положеніемъ просителей и страдаютъ отъ этого. Словомъ, онъ уѣхалъ съ глубокимъ убѣжденіемъ, что надо какъ можно скорѣе оказать имъ помощь.
   Черезъ часъ онъ былъ уже у Спонтанѣевыхъ. Онъ засталъ всѣхъ на террасѣ за завтракомъ.
   Обыкновенно онъ пріѣзжалъ часа за полтора до завтрака и работалъ съ Вѣрой Поликарповной, но сегодня справка заставила его опоздать.
   Его встрѣтили привѣтствіями, какъ человѣка, котораго привыкли каждый день встрѣчать въ этомъ домѣ. Но онъ ничего не разсказалъ за завтракомъ о своемъ новомъ знакомствѣ. Онъ сказалъ только, что его задержало одно дѣло, и при этомъ взглянулъ на Вѣру Поликарповну; она поняла.
   Его усадили за столъ. Вообще съ нимъ здѣсь обращались, какъ съ своимъ человѣкомъ. Только сынъ Спонтанѣева, студентъ, который, впрочемъ, рѣдко бывалъ дома, а больше проводилъ время въ какихъ-то веселыхъ товарищескихъ кружкахъ, посматривалъ на него искоса.
   Поликарпъ Антоновичъ былъ въ этотъ день необыкновенно оживленъ. Бертышевъ никогда еще не видалъ его такимъ. Онъ очень громко говорилъ, много и звонко смѣялся. Глаза его какъ будто стали больше на выкатѣ и лучились какимъ-то страннымъ блескомъ; лицо и затылокъ были красны. Онъ каждую минуту вынималъ платокъ и вытиралъ потъ.
   Владиміръ Николаевичъ разсказалъ о Вольтовѣ.
   -- А, Вольтовъ, Вольтовъ!-- громко воскликнулъ Спонтанѣевъ.-- Я потерялъ его изъ виду, а онъ меня очень интересуетъ. Я хотѣлъ бы пріобрѣсти что-нибудь изъ его вещей.
   -- Да у него нѣтъ никакихъ вещей, помимо его Еруслана. А Еруслана онъ не продаетъ.
   -- Такъ зачѣмъ же онъ работаетъ?
   -- У него обширный планъ.
   И Владиміръ Николаевичъ подробно разсказалъ о планахъ Вольтова и Березовой о "перевозной выставкѣ" съ музыкальными иллюстраціями и такъ дальше.
   -- Это очень интересно!-- сказалъ Спонтанѣевъ,-- очень, очень! Это оригинальная мысль!
   -- Оригинальная и полезная,-- сказалъ Бертышевъ.-- Вѣдь въ самомъ дѣлѣ наше искусство для народа какъ будто и не существуетъ. Литература уже давно стала доступна народу. Сцена тоже дѣлаетъ попытки, а наше искусство словно осудило себя на пользованіе однимъ только обезпеченнымъ классамъ. Можетъ быть, въ этой односторонней идеѣ о Ерусланѣ есть много угловатаго и преувеличеннаго. Но это ничего,-- сама мысль хороша. Важенъ починъ, начало! Для начала нужна жертва. Вели это будетъ имѣть успѣхъ, тогда найдутся другіе художники, можетъ быть, не съ столь кудрявыми идеями, какъ у Вольтова, и дѣло пойдетъ.
   -- Да, да, прекрасная мысль! превосходная мысль!-- почти съ энтузіазмомъ воскликнулъ Спонтанѣевъ.
   -- Только она требуетъ расходовъ, и расходовъ, похожихъ на жертвы, такъ какъ разсчитывать на доходъ не приходится!-- прибавилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- А, да, конечно... Тутъ какой же доходъ!..
   -- Нужны деньги!..
   -- Да, деньги нужны! Да гдѣ же онѣ не нужны? Деньги вездѣ, рѣшительно вездѣ нужны!
   И высказавъ эту довольно вѣрную мысль, Споцтанѣевъ тѣмъ не менѣе не предложилъ денегъ на предпріятіе Вольтова. Поэтому Владиміръ Николаевичъ рѣшилъ не прекращать этотъ разговоръ и навести его на мысль.
   -- Хорошо было бы,-- сказалъ онъ,-- если бы нашелся такой безкорыстный любитель искусства, истинный меценатъ, который помогъ бы имъ!
   -- А развѣ есть такіе на свѣтѣ?-- спросилъ Спонтанѣевъ.
   -- Я думаю, что есть. Да вотъ вы, Поликарпъ Антоновичъ, оказываете большія услуги искусству...
   -- Гм... да... Можетъ быть... Только... Только это иначе дѣлается, Владиміръ Николаевичъ.
   -- Какъ?-- спросилъ Бертышевъ.
   -- А вотъ такъ. Положимъ, господинъ Вольтовъ написалъ свои картины. Отлично. Положимъ, и госпожа Березова приготовила свою музыку. Словомъ, у нихъ все готово, только денегъ нѣтъ. Тутъ вспоминаютъ они, что есть на свѣтѣ Спонтанѣевъ, приходятъ къ Спонтанѣеву и говорятъ: такъ и такъ. Вотъ вамъ наша работа и наши планы, а вы приложите ваши деньги и устройте предпріятіе. А Спонтанѣевъ не извергъ какой-нибудь. Онъ говоритъ имъ: хорошо. За картины и за музыку я вамъ деньги заплачу. Вотъ пожалуйте, получите; а только картины -- мои и предпріятіе мое. Вотъ это я понимаю. А то что же: я имъ дамъ денегъ, они будутъ пожинать себѣ лавры, а я здѣсь при чемъ же?
   -- Не для лавровъ онъ дѣлаетъ-то, Поликарпъ Антоновичъ, а для идеи. Онъ человѣкъ идеи.
   -- А отъ лавровъ онъ откажется? Ну, нѣтъ. Дѣло-то бойкое... Про него дѣйствительно прокричатъ на всю Россію. А Спонтанѣевъ, хотя и меценатъ, какъ вы говорите, но все же не дуракъ и своими руками для господина Вольтова и г-жи Березовой каштаны изъ огня вытаскивать не станетъ. Я, признаюсь, давно уже слышалъ про затѣю Вольтова и Березовой, мнѣ писали. И все намекаютъ: деньги, молъ, нужны, деньги... Конечно, деньги! А то какъ же? Только денегъ же никто даромъ не даетъ. Развѣ дуракъ какой-нибудь...
   -- Значитъ, вы на какихъ же условіяхъ дали бы деньги?
   -- А вотъ на какихъ: картины мои и все, что тамъ ими устроено, все мое. И эту выставку пусть они дѣлаютъ, только отъ моего имени, то-есть отъ имени Спонтанѣева. И вы не думайте, что я желаю эксплуатировать господина Вольтова. Я за картины ему хорошо заплачу. Пускай ихъ знатоки оцѣнятъ, я за нихъ заплачу по оцѣнкѣ.
   -- Едва ли онъ на это согласится!
   -- А не согласится, пусть ищетъ денегъ, гдѣ хочетъ. Только никто ему не дастъ.
   Этотъ разговорѣ кончился вмѣстѣ съ завтракомъ. Владиміръ Николаевичъ прибавилъ только, что онъ передастъ Вольтову.
   -- Мы займемся?-- спросилъ онъ Вѣру Поликарповну, когда всѣ встали изъ-за стола.
   -- Конечно.
   И они пошли въ мастерскую.
   Дачный домъ Спонтанѣева былъ построенъ имъ самимъ, при чемъ были приняты въ разсчетъ всѣ условія комфорта. Помѣстительный, удобный для всей семьи, онъ давалъ просторъ для отдыха всѣмъ, дѣлая лѣтнюю жизнь поистинѣ пріятной.
   У Вѣры Поликарповны былъ въ распоряженіи цѣлый этажъ и здѣсь она устроила огромную мастерскую, гдѣ свѣта и воздуха было сколько угодно. Мастерская была обставлена множествомъ картинъ и скульптурныхъ группъ, купленныхъ спеціально для нея, такъ какъ Поликарпъ Антоновичъ ничего не далъ изъ своихъ коллекцій.
   Вѣра Поликарповна начала писать съ гипса еще въ Петербургѣ, а теперь перешла къ краскамъ. Дѣло шло медленно и вяло. У нея не было способностей и то сильное желаніе, которое она обнаруживала, обусловливалось скорѣе тщеславіемъ, чѣмъ любовью къ искусству, поэтому она работала какъ-то приливами, то лѣнясь по нѣсколько дней кряду, то вдругъ дѣятельно принимаясь за работу.
   -- Сегодня мнѣ неохота!-- сказала она, когда они взошли наверхъ и были уже въ мастерской.-- Вы сами виноваты. Опоздали!
   Онъ подошелъ къ ней и поцѣловалъ ея обѣ руки.
   -- Я ѣздилъ по вашему порученію!-- сказалъ онъ.
   -- Ну, вотъ, о немъ и давайте говорить.
   Онъ разсказалъ факты и свои впечатлѣнія и прибавилъ:
   -- Имъ надо помочь!
   -- Вы имъ дали что-нибудь?-- спросила она.
   -- Нѣтъ.
   -- Почему жё? Я вамъ возвратила бы.
   -- Безъ сомнѣнія. Но у меня нѣтъ такой суммы...
   -- У васъ нѣтъ десяти-двадцати рублей? Какой вы бѣднякъ!-- съ улыбкой произнесла Вѣра Поликарповна.
   -- Такая сумма найдется. Но вѣдь этимъ не поможешь...
   -- Развѣ можно больше?
   -- Что значитъ можно? Можете ли вы? Весь вопросъ въ этомъ.
   -- Нѣтъ, не въ этомъ. А въ томъ, имѣемъ ли мы право? Вѣдь бѣдныхъ много и многіе просятъ. Если мы отдадимъ одному слишкомъ много, то другому не хватитъ.
   -- Кажется, у васъ еще слишкомъ далеко до того, чтобъ не хватило.
   -- Это все равно, надо предусматривать.
   -- Предусматривать!-- съ иронической усмѣшкой повторилъ Владиміръ Николаевичъ.-- Это самая несчастная способность. Когда передъ нами настоящая нужда, мы будемъ смотрѣть поверхъ ея, впередъ, и стараться разглядѣть, нѣтъ ли тамъ еще другой нужды; мы тогда ничего не сдѣлаемъ ни для той, ни для другой.
   -- Ахъ! всегда по этому поводу мы споримъ!-- съ легкой досадой воскликнула Вѣра Поликарповна.
   -- Да, всегда!-- угрюмо сказалъ Владиміръ Николаевичъ и, остановившись у окна, сталъ молча смотрѣть на улицу.
   Произошло довольно долгое молчаніе. Вѣра Поликарповна сидѣла на низенькомъ диванчикѣ, прикрытомъ пестрымъ турецкимъ ковромъ. На ней было легкое свѣтлое платье съ короткими рукавами. Ея красивая бѣлая рука лежала на коврѣ. Лѣтній воздухъ и отсутствіе зимнихъ надоѣдливыхъ волненій опять поправили ея щеки, поблѣднѣвшія было въ концѣ зимняго сезона, и на нихъ теперь игралъ яркій здоровый румянецъ.
   -- Вотъ ты опять разсердился, Владиміръ!-- слегка капризнымъ голосомъ сказала она. Онъ обернулся и посмотрѣлъ на нее.
   -- Разсердился? Вѣра, ты всегда подбираешь не тѣ слова. Не разсердился я, а всегда это меня огорчаетъ...
   -- Что?
   -- Да вотъ эта предусмотрительность не на мѣстѣ.
   -- А гдѣ же она будетъ на мѣстѣ?
   -- Тамъ,-- и Владиміръ Николаевичъ сталъ ходить мимо нея по комнатѣ,-- тамъ, гдѣ мы будемъ имѣть дѣло не съ живыми человѣческими душами, а съ мертвыми вещами. Тамъ можно предусматривать, сколько угодно. Но когда мы занимаемся такимъ дѣломъ, какъ помощь ближнимъ, то тутъ не предусмотрительность нужна, а непосредственное чувство.
   -- Деньги нужны, мой милый другъ, а не чувства!
   -- Нѣтъ, не деньги. Деньги, это -- вторая вещь. Если бы у меня въ тотъ моментъ было денегъ столько, сколько нужно, я отдалъ бы ихъ. безъ колебаній и уже забылъ бы объ этомъ. Тоже самое было бы съ тобой, если бы ты при моемъ разсказѣ испытала истинное, непосредственное чувство.
   -- Да сколько же нужно, по твоему?
   -- Нужно около пятисотъ рублей.
   -- Но это невозможно, Владиміръ... Наши сто тысячъ приводятъ всего четыре съ половиной тысячи дохода. Пятьсотъ рублей, вѣдь это -- девятая часть; развѣ мы можемъ отдать такую сумму въ однѣ руки?
   -- Нужно отдавать такую сумму, какая дѣйствительно можетъ помочь, или отказаться отъ этого занятія. Иначе это выходитъ просто милая игра въ благотворительность,-- самое противное дѣло, какое я когда-либо въ жизни зналъ!
   Онъ опять замолчалъ, а она придвинулась къ краю дивана, оперлась на ручку его и видимо была не въ духѣ.
   Онъ понялъ это и по своей скверной привычкѣ, которую самъ въ себѣ осуждалъ, захотѣть смягчить впечатлѣніе своихъ словъ. Онъ подошелъ къ ней и присѣлъ рядомъ.
   -- Видишь ли, Вѣра, это происходитъ оттого, что ты сама никогда не была голодна. Ты не знаешь по опыту, что такое нужда, что значитъ, напримѣръ, когда нечѣмъ заплатить за дѣтей въ гимназію, нечѣмъ одѣть ихъ. Я все это испыталъ; я испыталъ и самъ нужду, и мои родные, когда я былъ мальчикомъ, часто бывали въ затрудненіи; я все это видѣлъ и чувствовалъ. Вотъ отчего столь различное у насъ съ тобой отношеніе къ дѣлу.
   -- Да... Можетъ быть... Но такъ нельзя, Владиміръ... Если бы тебѣ попались эти деньги, то ты въ недѣлю роздалъ бы всѣ сто тысячъ.
   -- О, можетъ быть, даже гораздо скорѣе! Можно въ одинъ часъ раздать ихъ. Но за то сколько добра я сдѣлалъ бы! Я помогъ бы, можетъ быть, всего только одной сотнѣ людей, но я сдѣлалъ бы ихъ дѣйствительно счастливыми. Ты поможешь десятку тысячъ, но это будетъ только удовлетвореніе для тебя, а не для нихъ.
   -- Ты считаешь меня деревяшкой?-- мягко спросила Вѣра Поликарповна.
   -- О, нѣтъ, напротивъ, тогда я не убѣждалъ бы тебя.
   -- Ты и теперь не убѣждаешь; ты только ворчишь...
   -- Нѣтъ, убѣждаю... Сдѣлай это! Помоги имъ какъ слѣдуетъ. Дай имъ пятьсотъ рублей. Видишь, я убѣждаю тебя...
   И онъ смотрѣлъ на нее своими красивыми главами, которые и улыбались, и умоляли вмѣстѣ. Она невольно улыбнулась. Она не могла сопротивляться этому взгляду.
   -- Да, вотъ видишь... Это во мнѣ говоритъ купеческая кровь!-- промолвила она.-- Поди и возьми тамъ въ шкатулкѣ, ты знаешь. Вотъ ключъ.
   -- Хорошо.-- Онъ всталъ и прошелъ въ сосѣднюю комнату. Въ низенькомъ шкапикѣ лежала хорошо знакомая ему изящная шкатулка. Въ ней всегда было нѣсколько сторублевокъ; онъ отсчиталъ пятьсотъ рублей, вернулся и показалъ ей.
   -- Я вамъ, Вѣра Поликарповна, привезу росписку!-- шутливымъ тономъ сказалъ онъ и спряталъ деньги.
   Она приподнялась и поцѣловала его въ лобъ.
   Странный шумъ послышался на внутренней лѣстницѣ, какъ будто кто-то стремительно бѣжалъ наверхъ по деревяннымъ ступенькамъ. Вѣра Поликарповна выпрямилась и прислушалась.
   -- Зачѣмъ это бѣгутъ?-- спросила она, и щеки ея поблѣднѣли.
   -- Ты встревожена? Мало ли что! Пустяки какіе-нибудь!
   -- У меня сегодня съ утра тревожное чувство.
   -- Что жъ можетъ случиться?
   -- Не знаю... Встань и отойди.
   Это надо было сдѣлать, такъ какъ шаги перешли уже въ комнаты и кто-то сейчасъ долженъ былъ войти. Владиміръ Николаевичъ отошелъ къ окну.
   Дверь растворилась и вбѣжалъ лакей съ блѣднымъ и перекошеннымъ лицомъ. Вѣра Поликарповна вскочила.
   -- Что такое?
   -- Баринъ... Съ бариномъ...-- лепеталъ лакей.
   -- Что съ отцомъ? Да говорите же!
   -- Съ бариномъ не хорошо... Только что подали имъ коляску... Поднялись съ креселъ, чтобы идти и, вдругъ вскрикнули и опять сѣли и чувства потеряли.
   -- Ударъ?
   -- Что вы? Не можетъ быть!-- воскликнулъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Пойдемте внизъ!-- сказала Вѣра Поликарповна и, отстранивъ лакея и не дожидаясь Владиміра Николаевича, быстро пошла изъ комнаты.
   Она бѣжала по лѣстницѣ, перепрыгивая черезъ ступеньки. Онъ едва поспѣвалъ за нею, а лакей шелъ въ отдаленіи.
   Внизу были шумъ и движеніе. Марья Ивановна, дрожащая и плачущая, на время потеряла способность говорить. Поликарпъ Антоновичъ сидѣлъ въ креслѣ, голова его откинулась назадъ, глаза были широко раскрыты. Ему терли виски.
   -- Послали за докторомъ?-- спросила Вѣра Поликарновна.
   Марья Ивановна кивнула головой. Докторъ жилъ напротивъ и тотчасъ явился, осмотрѣлъ больного и успокоилъ. Ударъ былъ не глубокій. Поликарпъ Антоновичъ скоро началъ приходить въ себя. Его уложили на кушетку и оставили въ безусловномъ покоѣ. Онъ съ трудомъ говорилъ, но докторъ сказалъ, что это пройдетъ.
   Однакожъ слово "ударъ" произвело на всѣхъ страшно удручающее впечатлѣніе. Никто не ожидалъ этого.
   Это былъ такой здоровякъ, что, казалось, онъ никогда не свалится. Владиміръ Николаевичъ вспомнилъ его чрезмѣрное оживленіе за завтракомъ, неестественный блескъ глазъ, чрезвычайную окраску шеи и щекъ и понялъ, что это въ немъ уже готовилось.
   Вѣра Поликарповна ходила растерянная. Приходилось успокаивать и ее, и мать.
   -- Нужно позвать изъ Петербурга спеціалиста!-- сказала Вѣра Поликарповна.
   -- Я это сдѣлаю!-- промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Вы хотите уѣхать?-- съ ужасомъ спросила Вѣра.
   -- Да, иначе этого нельзя сдѣлать...
   -- А мы останемся однѣ... Брата нѣтъ! Его никогда нѣтъ дома!
   Она отошла въ сторону, онъ подошелъ къ ней.
   -- Владиміръ, милый, пріѣзжай потомъ!..
   -- Сегодня?
   -- Да, сегодня... Если можешь... У меня такое тяжелое чувство; я всего боюсь.
   -- Это мнѣ будетъ не легко сдѣлать!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ,-- я не предупредилъ.
   -- Сдѣлай какъ-нибудь!
   -- Я постараюсь. Такъ я поѣду за докторомъ!-- прибавилъ онъ громко для Марьи Ивановны, -- и, можетъ быть, самъ еще вернусь!
   -- Пріѣзжайте, Владиміръ Николаевичъ!-- умоляющимъ голосомъ сказала Вѣра.
   Онъ ушелъ, за воротами сѣлъ въ коляску, приготовленную для Поликарпа Антоновича, и поѣхалъ на вокзалъ.
   

III.

   Въ вагонѣ у него было достаточно времени, чтобы обсудить новое положеніе, созданное внезапной болѣзнью Поликарпа Антоновича.
   У него было странное ощущеніе, какъ будто болѣзнь эта внесетъ важную перемѣну въ его жизнь. Это, должно быть, оттого, что онъ слишкомъ сблизился съ этой семьей, особенно же съ Вѣрой Поликарповной, на судьбѣ которой болѣзнь отца, конечно, должна будетъ глубоко отразиться.
   Въ сущности онъ даже не могъ себѣ представить, какія именно перемѣны должны были произойти. Онъ совсѣмъ не зналъ дѣлъ Спонтанѣева. Зналъ только, что у него очень большая дровяная торговля. Его дровяные дворы были раскиданы во всѣхъ концахъ города, на каналахъ стояли сотни принадлежавшихъ ему барокъ, переполненныхъ дровами. Зналъ онъ, что существуетъ его контора на бойкомъ мѣстѣ, всѣмъ извѣстная; но онъ не имѣлъ понятія о томъ, насколько дѣла Спонтанѣева зависятъ отъ его личности да и не представлялъ себѣ размѣровъ самаго предпріятія.
   Всѣ говорили, что Спонтанѣевъ очень богатъ. Подтвержденіе этому можно было найти въ его обстановкѣ и образѣ жизни. На это все, что было извѣстно Владиміру Николаевичу.
   Зато онъ зналъ хорошо, что лично для Поликарпа Антоновича этотъ ударъ былъ рѣшающимъ. Если докторъ сказалъ, что нѣтъ опасности, то, разумѣется, только на короткое время и, по всей вѣроятности, меценатъ, столь своеобразно выяснившійся передъ нимъ сегодня, будетъ прикованъ къ креслу и дому.
   Съ вокзала проѣхалъ онъ прямо къ профессору, который, какъ онъ зналъ, изрѣдка лѣчилъ Спонтанѣева. Тутъ дѣло устроилось въ пять минутъ. Профессоръ былъ дома и ему стоило только узнать, что случилось, какъ онъ тотчасъ же выразилъ готовность поѣхать въ Царское.
   Затѣмъ Владиміръ Николаевичъ, не смотря на то, что очень дорожилъ временемъ, съѣздилъ на Пески и вручилъ своимъ кліентамъ пятьсотъ рублей. Ему некогда было наблюдать за эффектомъ, который произвелъ этотъ визитъ. У него въ головѣ сидѣли уже другія мысли. Онъ думалъ о томъ, что надо ѣхать домой и, главное, съ тѣмъ, чтобы скоро опять уѣхать.
   -- Пожалуйста,-- сказалъ онъ,-- напишите госпожѣ Спонтанѣевой о томъ, что вы получили деньги!-- Затѣмъ пообѣщалъ зайти и быстро скрылся, не обращая вниманія ни на пылкія благодарности, ни на слезы радости.
   Черезъ часъ онъ былъ дома и нѣсколько удивился, когда, войдя въ переднюю, услышалъ мужскіе голоса. Впрочемъ, онъ скоро понялъ, что это Матвѣй Ивановичъ и Вольтовъ, навѣстившіе Вѣру Петровну.
   Вѣра Петровна посмотрѣла на него вопросительно. Она не ожидала, что онъ такъ рано вернется. Никогда онъ не являлся изъ Царскаго раньше обѣденнаго времени.
   -- Былъ у Спонтанѣевыхъ? спросилъ Владиміръ Ивановичъ.
   -- Да... Тамъ важное событіе!
   -- У важныхъ персонъ всегда все бываетъ важное!-- замѣтилъ Скорбянскій.
   -- На этотъ разъ безъ шутокъ!-- промолвилъ Владиміръ Николаевичъ,-- съ Спонтанѣевымъ случился ударъ.
   -- Что-о?
   -- Ударъ, настоящій ударъ! Я его оставилъ почти безъ чувствъ. Ничего сказать не можетъ.
   -- Бѣдное русское искусство!-- патетически воскликнулъ Скорбянскій,-- кто теперь будетъ покупать тебя за грошъ? Съ кого теперь подающіе надежды художники будутъ писать портреты?
   -- Ты бы хоть лежачаго пощадилъ, Матвѣй Ивановичъ.
   -- А что ему теперь отъ моей пощады? Такъ, значитъ, конецъ?
   -- Почти.
   -- Да, первый, потомъ второй, потомъ третій и финисъ. Не везетъ тебѣ, Вольтовъ.
   -- Мнѣ?-- съ удивленіемъ спросилъ Вольтовъ.
   -- А какъ же! Все-таки была надежда, что онъ денегъ дастъ на твоего Еруслана.
   -- Я говорилъ съ нимъ!-- промолвилъ Бертышевъ.
   -- И что же?
   -- Онъ посмотрѣлъ на дѣло по своему.
   -- Я думаю! Какъ истый дровяникъ! Навѣрно, посмотрѣлъ такъ, какъ бы ему предложили купить барку дровъ.
   -- Онъ очень интересуется Вольтовымъ ну хотѣлъ бы что-нибудь у него купить.
   -- Дудки!-- сказалъ Скорбянскій.-- А Ерусланъ?
   -- Вотъ и Еруслана онъ согласенъ купить и хорошія деньги заплатить и на перевозную выставку согласенъ; только чтобъ все это было отъ его имени.
   -- Ага! онъ не дуракъ! Вольтовъ, ты согласенъ?
   -- Боже сохрани! Я лучше самъ на собственной спинѣ буду возить свои картины по деревнямъ; я не желаю, чтобы чуждое искусству имя примѣшалось къ моему предпріятію.
   -- Этотъ разговоръ былъ до удара или послѣ?-- спросилъ Скорбянскій.
   -- До.
   -- А ты бы попробовалъ послѣ. Можетъ, теперь онъ уже о душѣ думаетъ, такъ станетъ помягче...
   -- Нѣтъ, ужъ, пожалуйста, не пробуйте, Владиміръ Николаевичъ,-- сказалъ Вольтовъ,-- это ни къ чему не приведетъ.
   -- Гм! Однако, какъ это неожиданно!-- говорилъ Скорбянскій;-- вѣдь какой былъ здоровый малый! Какъ же теперь дрова? Кто будетъ отапливать городъ Петербургъ?
   Владиміръ Николаевичъ вызвалъ жену въ другую комнату и попросилъ ее, если можно, поторопиться съ обѣдомъ.
   -- Ты куда-нибудь торопишься?-- спросила Вѣра Петровна.
   -- Да, я долженъ... Я взялъ порученіе... Тамъ вѣдь всѣ растерялись...-- началъ, было, онъ тономъ оправданія.
   -- Хорошо, мы сейчасъ пообѣдаемъ!-- перебила его Вѣра. Петровна, своимъ тономъ и взглядомъ показывая, что не хочетъ, вдаваться въ подробныя объясненія.
   Скоро былъ поданъ обѣдъ. А послѣ обѣда Владиміръ Николаевичъ сталъ прощаться.
   -- Какъ? ты оставляешь гостей?-- воскликнулъ Матвѣй Ивановичъ,-- въ кои-то вѣки забрались къ тебѣ...
   -- Я надѣюсь, что гости не уйдутъ такъ скоро и проведутъ, у насъ вечеръ; я вернусь непремѣнно къ восьми часамъ. У меня есть важное дѣло.
   -- Экій ты сталъ дѣловой! Ну ладно; а если къ восьми не пріѣдешь, то я тебя больше знать не хочу.
   Владиміръ Николаевичъ уѣхалъ и вернулся раньше, чѣмъ самъ, ожидалъ. Когда онъ пріѣхалъ въ Царское, то сынъ и наслѣдникъ Спонтанѣева былъ уже тамъ. Молодой человѣкъ встрѣтилъ его такъ сухо и даже грубо, что Бертышевъ, не смотря на просьбы Марьи Ивановны и Вѣры Поликарповны, не захотѣлъ остаться больше четверти часа.
   Въ это время пріѣхалъ изъ Петербурга профессоръ и всѣ занялись имъ. Спонтанѣеву было значительно лучше. Въ домѣ уже было не такое растерянное настроеніе, какъ раньше.
   -- Неужели ты не можешь посидѣть со мной лишній часъ?-- спросила его Вѣра Поликарповна, когда они были вдвоемъ.
   -- Не могу. Во-первыхъ, у меня гости и я обѣщалъ имъ. А во-вторыхъ, мнѣ непріятно оставаться съ твоимъ братомъ. Онъ смотритъ на меня такъ, какъ будто я что-то отнимаю у него. По всей вѣроятности онъ ревнуетъ тебя ко мнѣ!
   -- Ревнуетъ? Онъ такъ же равнодушенъ ко мнѣ, какъ я къ нему. Онъ равнодушенъ ко всѣмъ. Но зачѣмъ тебѣ принимать это въ разсчетъ?
   -- Я не могу не принимать. Меня это нервируетъ. Я не въ состояніи и къ тебѣ относиться правильно. Я вѣдь не пріученъ къ его обществу. И вообще мнѣ кажется, что при такомъ положеніи долговременное присутствіе въ домѣ посторонняго человѣка...
   -- Ты не посторонній! Ты мой!-- Развѣ это перестало уже быть правдой?..
   -- Да, но для всѣхъ другихъ я посторонній. Лучше я завтра пораньше пріѣду. Надѣюсь, что Поликарпу Антоновичу тогда будетъ уже совсѣмъ хорошо и мы спокойно займемся своимъ дѣломъ.
   -- Ну, Богъ съ тобой. Пріѣзжай завтра какъ можно раньше.
   Онъ уѣхалъ. Его появленіе дома гораздо раньше обѣщаннаго срока -- восьми часовъ -- произвело благопріятное впечатлѣніе не только на Скорбянскаго, но даже, какъ ему показалось, и на Вѣру Петровну. Очевидно, на это она не надѣялась.
   Прошло уже больше недѣли съ тѣхъ поръ, какъ съ Спонтанѣевымъ случился ударъ. Онъ довольно быстро оправлялся, тѣмъ не менѣе не было надежды на полное возстановленіе силъ. Онъ плохо владѣлъ лѣвой ногой и правой рукой. Рѣчь вполнѣ вернулась къ нему, хотя уже не было прежняго громоваго голоса и слова онъ произносилъ тихо и медленно.
   За недѣлю у него перебывало множество художниковъ и артистовъ, что доставило ему большое удовлетвореніе. Онъ сидѣлъ въ креслѣ, выходилъ только въ садъ и то при помощи костылей и слугъ.
   -- Какъ ужасно смотрѣть на отца!-- говорила Вѣра Поликарповна Бертышеву.-- Я его считала самымъ прочнымъ человѣкомъ изъ всѣхъ, кого знала, и вдругъ такая безпомощность! Это наводитъ на мрачныя мысли.
   Владиміръ Николаевичъ часто видѣлся съ нимъ. Всякій разъ, когда онъ пріѣзжалъ въ Царское, Спонтанѣевъ освѣдомлялся о немъ и иногда просилъ зайти внизъ къ нему.
   -- Я привыкъ къ вамъ,-- говорилъ онъ,-- при томъ же, можетъ быть, у меня къ вамъ будетъ большая просьба.
   -- Ко мнѣ?
   -- Да, да... Вы можете мнѣ быть очень полезнымъ. Но я скажу это послѣ... Я еще не рѣшилъ это окончательно...
   Пріѣзжалъ братъ Авксентій Антоновичъ и у нихъ былъ длинный дѣловой разговоръ. Въ результатѣ Авксентій Спонтанѣевъ уѣхалъ съ нахмуреннымъ лицомъ, а Поликарпъ Антоновичъ былъ разстроенъ.
   -- Вотъ какіе ныньче братья!-- говорила почти со слезами Марья Ивановна.-- Поликарпъ Антоновичъ заболѣлъ, кому же, какъ не родному брату, помочь ему въ дѣлахъ? А онъ и слышать не хочетъ. Я, говоритъ, въ дровахъ да въ картинахъ ничего не понимаю, мое дѣло -- банное. А дѣло безъ хозяина все равно, что человѣкъ безъ головы.
   А братъ Авксентій, съ своей стороны, объяснялъ дѣло очень просто. Было время, когда онъ только что начиналъ свою карьеру, а Поликарпъ былъ тогда уже владѣльцемъ сотней тысячъ и нѣсколькихъ дровяныхъ дворовъ. Авксентій, позже брата взявшійся за умъ, расчитывалъ, что богатый братъ поможетъ ему на первыхъ порахъ обернуться, но Поликарпъ сказалъ:
   -- Пропасть я тебѣ не дамъ, конечно, на то я единоутробный братъ; но поддержки большой не жди. Меня никто не поддерживалъ. Выбился я въ люди самъ и ты самъ выбивайся.
   И Авксентій сталъ выбиваться и выбился. Но ему пришлось много страдать и хотя потомъ отношенія между братьями сгладились, но этого онъ не забылъ и не простилъ.
   Теперь онъ наотрѣзъ отказался хотя бы временно завѣдывать дѣлами брата.
   -- У тебя есть взрослый сынъ, братъ Поликарпъ! Онъ студентъ, образованный. Пусть онъ и вѣдаетъ твои дѣла.
   Но для Поликарпа Антоновича указаніе на сына было самымъ большимъ огорченіемъ. Онъ отлично зналъ, что сынъ его не въ состояніи больше пяти минутъ провести въ конторѣ, а въ дѣлахъ ничего не понимаетъ и не захочетъ понять.
   Такое онъ далъ ему воспитаніе. Его тщеславіе тѣшилось, когда онъ видѣлъ сына, разодѣтаго въ шикарную шинель съ бобрами, съ какой-то необыкновенной ослѣпительной подкладкой, на рысакахъ, въ обществѣ богатыхъ и свѣтскихъ людей.
   Онъ поощрялъ такое направленіе, разсчитывая, что оставитъ дѣтямъ большое состояніе и что они никогда не будутъ нуждаться въ работѣ. Но состояніе его въ томъ видѣ, какимъ оно было теперь, хотя и было большое, но легко могло превратиться въ ничто. Онъ какъ разъ недавно сильно расширилъ дѣло, даже порядочно рискнулъ, пустивъ въ оборотъ почти всѣ наличныя средства. Дѣло было вѣрное, онъ разсчитывалъ на свои силы, которыхъ у него было много, и не ожидалъ катастрофы.
   Съ удивленіемъ Владиміръ Николаевичъ узналъ, что Спонтанѣевъ самъ лично вѣдалъ всѣ свои дѣла. Онъ каждый день объѣзжалъ всѣ свои дворы и конторы, а по вечерамъ принималъ отчетъ отъ главныхъ приказчиковъ.
   Никогда ни на минуту не ослабѣвалъ его надзоръ и оттого.ъ, можетъ быть, дѣла его шли дѣйствительно образцово.
   Но теперь вдругъ возжи ослабѣли и Спонтанѣевъ, сидя въ своемъ креслѣ, томился мыслью, что тамъ, на его дровяныхъ дворахъ, теперь непремѣнно идетъ беззастѣнчивый грабежъ; по его мнѣнію, это такъ должно было быть. Весь порядокъ держался на строгости. Его приказчики всѣ были по его личному выбору. Такъ какъ онъ самъ входилъ во всякую мелочь, то не нуждался въ ихъ честности.
   "Все равно, -- говорилъ онъ, -- будь ты хоть прохвостъ изъ прохвостовъ, меня не проведешь; я самъ прожженый, самъ всю эту школу прошелъ".
   Поэтому онъ искалъ только расторопности и смышлености. А такіе -- большею частью на руку не чисты. И вотъ теперь, когда вдругъ исчезло строгое хозяйское око, смышленые и расторопные приказчики дадутъ себѣ, конечно, полную волю.
   Съ каждымъ днемъ все больше и больше волновался Поликарпъ Антоновичъ. Былъ у него разговоръ съ сыномъ. Но молодой человѣкъ даже не понялъ, когда ему предложили заняться дѣлами.
   -- Зачѣмъ это? Развѣ это нужно?-- спрашивалъ онъ.-- Вѣдь дѣла идутъ отлично!
   А Спонтанѣевъ тотчасъ увидѣлъ, что это была неосновательная мысль.
   Наконецъ, послѣ одного генеральнаго доклада старшаго приказчика, временно завѣдывавшаго всѣми дворами, Поликарпъ Антоновичъ вышелъ изъ себя, разволновался, сталъ кричать: мошенники, воры! хоть бы по божески брали, а то грабите пригоршнями.
   Пришлось даже пригласить доктора и пригрозить больному новымъ ударомъ, если онъ не успокоится.
   Послѣ этой сцены былъ короткій, но важный разговоръ при запертыхъ дверяхъ съ Марьей Ивановной. А затѣмъ Марья Ивановна сама явилась наверхъ въ то время, когда тамъ шелъ урокъ живописи, и таинственно заявила:
   -- Поликарпъ Антоновичъ очень проситъ васъ, Владиміръ Николаевичъ, завернуть къ нему. Дѣло имѣетъ.
   -- А въ чемъ дѣло?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- А ужъ онъ вамъ скажетъ. Только вы его, пожалуйста, послушайте, Владиміръ Николаевичъ; сами видите, какое его положеніе. Со всѣхъ концовъ обворовываютъ. Ахъ ты, Господи! вотъ не ждали, не гадали...
   Владиміръ Николаевичъ ничего не понялъ изъ этого туманнаго объясненія. Послѣ урока онъ сошелъ внизъ и явился въ Спонтанѣву.
   -- Садитесь, голубчикъ, Владиміръ Николаевичъ!-- сказалъ тотъ, протягивая ему лѣвую руку.-- Ну, какъ поживаете? Какъ ваши дѣла?
   -- По прежнему!-- отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ, не понимая, почему Спонтанѣевъ вдругъ заинтересовался его дѣлами.-- Не очень хорошо, но и не очень дурно.
   -- Ну, все-таки живопись плоховато кормитъ, особенно въ началѣ, когда только пробиваешь дорогу!-- промолвилъ Спонтанѣевъ.-- Я это знаю. Вотъ потомъ, потомъ, когда пойдутъ заказы... Это совсѣмъ другое дѣло, не такъ ли?
   -- При скромныхъ потребностяхъ можно довольствоваться и тѣмъ, что даетъ живопись!-- отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ,-- а у меня потребности скромныя.
   -- Но однако же, извините за нескромный вопросъ, сколько вы зарабатываете въ мѣсяцъ?
   Владиміръ Николаевичъ вторично ёще больше удивился такому странному направленію любопытства Спонтанѣева. Никогда прежде онъ не интересовался его матеріальными дѣлами.
   -- Я и самъ хорошо не могу сказать!-- отвѣтилъ онъ,-- иногда больше, иногда меньше.
   -- Но въ среднемъ рублей сотню въ мѣсяцъ зарабатываете?
   -- Да, не больше.
   -- Это немного, мой милый Владиміръ Николаевичъ, это очень немного!
   -- Мнѣ хватаетъ.
   -- Да вѣдь хватаетъ и писцу, напримѣръ, двадцать рублей въ мѣсяцъ, съ семьей, да вѣдь какая же это жизнь! Я самъ когда-то нуждался и понимаю. На сто рублей жить въ Петербургѣ съ женой и дѣтьми,-- это очень трудно, очень трудно!
   "Неужели онъ вздумаетъ предложить мнѣ деньги?-- съ содроганіемъ подумалъ Владиміръ Николаевичъ, -- это было бы ужасно и непоправимо!"
   -- Да, немного,-- сказалъ онъ громко,-- но мы не чувствуемъ отъ этого тяжести.
   -- А можно вѣдь увеличить заработокъ и очень даже просто!-- молвилъ Спонтанѣевъ.-- Можно, напримѣръ, безъ хлопотъ увеличить его вдвое.
   -- Какимъ это образомъ?
   -- Вотъ за этимъ я и попросилъ васъ зайти ко мнѣ. Видите, меня вотъ скрутило... Человѣкъ я, точно связанный по рукамъ и по ногамъ. А дѣло у меня большое. И что жъ? Вижу я, какъ оно на глазахъ моихъ шатается. Судите сами, каково мое положеніе.
   -- Что же я тутъ могу сдѣлать, Поликарпъ Антоновичъ?-- спросилъ Бертышевъ вполнѣ искренно, въ самомъ дѣлѣ не понимая, какимъ образомъ онъ можетъ удержать дѣла Спонтанѣева отъ шатанія.
   -- Можете, очень даже можете, если захотите!
   -- Но я ничего въ этихъ дѣлахъ не понимаю!
   -- Э, очень скоро поймете! Дѣло это простое: за столько-то куплено, а за столько-то продано. Тутъ не понимать нужно, мой милый Владиміръ Николаевичъ, а надо быть порядочнымъ, честнымъ человѣкомъ. Вотъ этого-то я и не могу ни въ комъ сыскать. Народъ все мошенникъ; чуть надзора не стало, сейчасъ пошелъ воровать въ перегонку. А вы, Владиміръ Николаевичъ, честный человѣкъ, это я знаю.
   -- Надѣюсь!-- съ усмѣшкой сказалъ Бертышевъ.
   -- А я не сомнѣваюсь и увѣренъ. Вотъ видите, братъ мой родной отказался, а сынъ -- легкомысленная, пустая голова, гдѣ ему? Я вамъ такъ скажу, Владиміръ Николаевичъ, что у меня на васъ теперь одна надежда.
   -- Не понимаю, Поликарпъ Антоновичъ, какъ это вамъ цришло въ голову!
   -- Да потому и пришло, что нуженъ мнѣ честный человѣкъ. Конечно, ничего художественнаго въ этомъ занятіи нѣтъ; да вѣдь хлѣбъ, который надо кушать, онъ не разбираетъ, художественное или не художественное. Нѣтъ, нѣтъ, ужъ вы ради Бога не отказывайтесь. Вотъ позвольте, я вамъ объясню, въ чемъ тутъ дѣло.
   -- Да я совсѣмъ не понимаю, въ чемъ тутъ дѣло!
   -- О, да, и навѣрно не такъ представляете. Вы думаете, что тутъ надо какія-нибудь особенныя знанія; но право же тутъ ничего не надо. Въ два-три дня вы все дѣло охватите умомъ. Тутъ надо, чтобы они чувствовали, что надъ ними есть надзоръ. Вы будете замѣнять меня. Каждый день вы будете на моихъ лошадяхъ объѣзжать дровяные дворы и просматривать записи! А я вамъ буду давать свѣдѣнія. Я все наизусть знаю. И вотъ вы говорите, что сто рублей зарабатываете, а я вамъ дамъ еще сто,-- на первое время, конечно, а тамъ вы уже сами оцѣните свой трудъ, и я не пожалѣю. Вотъ вашъ заработокъ и удвоится и такъ легко! а работы часа на три въ день. Объѣхавъ, вы мнѣ дадите матеріалъ, а ужъ принимать приказчиковъ, я самъ буду, на это-то меня хватитъ. Ну, согласны? Говорите, что согласны. Это меня, можетъ быть, спасетъ отъ гибели. Ну, милый Владиміръ Николаевичъ, ну, пожалуйста!
   -- Поликарпъ Антоновичъ, я не могу ничего сказать! Сейчасъ, сію минуту у меня нѣтъ никакого мнѣнія на этотъ счетъ; я долженъ подумать, сообразить. Вы мнѣ дайте время для этого.
   -- А, ну, вотъ это самое хорошее! За это я могу только похвалить васъ. Значитъ, человѣкъ не легкомысленный, не хочетъ зря браться за дѣло. Это васъ рекомендуетъ. Подумайте, подумайте! только потомъ непремѣнно согласитесь, непремѣнно, потому что иначе вы меня прямо зарѣжете.
   Владиміръ Николаевичъ поднялся.
   -- Я вамъ завтра скажу! -- промолвилъ онъ, протягивая руку.
   -- Я васъ завтра жду съ нетерпѣніемъ!-- сказалъ Спонтанѣевъ.-- Ну, что, какъ моя дочка? Дѣлаетъ успѣхи? Да нѣтъ, нѣтъ, вы не смущайтесь. Я вѣдь знаю, что это она такъ, отъ нечего дѣлать. Таланта у нея нѣтъ, я это знаю. Если бы былъ, то проявился бы, не такъ ли? Ну, что жъ, пусть работаетъ, когда ей это нравится. Охъ, Владиміръ Николаевичъ, видите, какая бѣда со мной приключилась! Вотъ сижу въ креслѣ по цѣлымъ днямъ и все думаю, думаю, все о дѣтяхъ думаю. Избаловалъ я ихъ, а вдругъ... Ахъ, вотъ и сейчасъ голова закружилась! вотъ сижу и жду погибели. Ну, идите, идите наверхъ. Я васъ оторвалъ отъ работы... Только завтра я васъ принимаю уже, какъ своего помощника. Да, да, не отнѣкивайтесь!
   Владиміръ Николаевичъ, выйдя отъ него, поднялся наверхъ. По пути онъ никого не встрѣтилъ, но слышалъ, какъ послѣ него кто-то мелкими шажками вошелъ къ Поликарпу Антоновичу. Онъ догадался, что это была Марья Ивановна, которой поскорѣе хотѣлось узнать результатъ переговоровъ.
   А наверху Вѣра Поликарповна ждала его съ любопытствомъ.
   -- Васъ нагрузили чѣмъ-то очень тяжелымъ?-- промолвила она, увидѣвъ его, идущаго медленно, съ задумчиво опущенной головой.
   -- Во всякомъ случаѣ неожиданнымъ!-- отвѣтилъ онъ.-- Здѣсь нѣтъ никого?
   -- Ни души.
   -- Слушай, Вѣра, это даетъ мнѣ случай поговорить съ тобой и о другомъ; я давно уже собираюсь.
   -- Я люблю говорить съ тобой, но когда ты хочешь "поговоритъ", этого я терпѣть не могу. Это значитъ какой-нибудь острый, колючій вопросъ.
   -- Что дѣлать! Такъ ты позволяешь?
   -- Да ужъ коли надо, такъ надо.
   -- Твой отецъ сдѣлалъ мнѣ странное предложеніе и при этомъ еще связалъ меня заявленіемъ, что мой отказъ можетъ погубить всѣ его дѣла.
   -- Да, мнѣ мать говорила, что его обкрадываютъ...
   -- А, значитъ, ты ужъ знаешь.
   -- Я только что узнала.
   -- Тѣмъ лучше. Онъ предлагаетъ мнѣ взяться за надзоръ и за это хочетъ платить мнѣ деньги, ну, тамъ, все равно сколько. А я хотѣлъ тебѣ сказать, что меня страшно обременяетъ и эта плата, которую я получаю за уроки.
   -- Почему же? Вѣдь ты работаешь, тратишь время?
   -- Я это не изъ безкорыстія, Вѣра. Я совсѣмъ не безсребренникъ; а просто при нашихъ отношеніяхъ это имѣетъ дурной видъ.
   -- А ты развѣ хотѣлъ бы, чтобы наши отношенія стали всѣмъ извѣстны?
   -- Хочу ли я, это другой вопросъ; но все равно, это невозможно, какъ ты знаешь.
   -- Ну, такъ это же ясно. Еслибъ ты давалъ мнѣ уроки даромъ и помогалъ бы моему отцу тоже даромъ, то это заставила бы спросить: почему? И отвѣтъ нашли бы, можетъ быть, гораздо худшій, чѣмъ есть въ дѣйствительности; развѣ это не такъ?
   -- Да, конечно, такъ... Какъ ты далеко умѣешь смотрѣть...
   -- Ну, значитъ, ты разбитъ на голову.
   -- Значитъ, по твоему мнѣ слѣдуетъ согласиться на предложеніе Поликарпа Антоновича?
   -- Совсѣмъ нѣтъ. Я не берусь рѣшать этого вопроса. Ты рѣши его самъ. Вѣдь, въ сущности, тебя просятъ о жертвѣ. Отецъ дѣйствительно въ безпомощномъ положеніи. Я слышала его разговоръ съ приказчиками и убѣдилась, что его грабятъ безсовѣстно. Но это уже твое дѣло: хочешь ты пожертвовать своимъ временемъ для него или нѣтъ?
   -- Но твое мнѣніе, твое желаніе, наконецъ?
   -- У меня нѣтъ ни того, ни другого. Впрочемъ, если я стану на точку зрѣнія "Торговаго дома Спонтанѣевъ", то, разумѣется, я должна желать этого, потому что отъ этого зависитъ наше, а значитъ и мое, благосостояніе. Но я вовсе не хочу оказывать давленія на твою волю. Я только говорю, что, если ты согласишься выручить отца, то непремѣнно бери плату и даже потребуй побольше. Мой отецъ -- купецъ и ты, вѣроятно, забылъ, что говорилъ съ купцомъ и навѣрно продешевилъ. Купцы всегда торгуются и тебѣ надо было торговаться.
   -- Но, Вѣра, ты забываешь, что я не купецъ, а художникъ.
   -- Мой милый, я этого не забываю и цѣню это. Ну, словомъ, поступи какъ хочешь. Ахъ, бросимъ этотъ разговоръ! Въ послѣднее время все дѣла, все дѣла; мать только и говоритъ, что о дѣлахъ да о нашемъ будущемъ. Наконецъ и тебя хотятъ превратить въ дѣлового человѣка; ужъ тогда будетъ совсѣмъ скучно. Давай, побудемъ хоть минуту безъ дѣлъ. Ахъ, да, я получила письмо изъ Песковъ. Спасибо тебѣ...
   -- За что?
   -- За то, что ты убѣдилъ меня. Я испытала большое наслажденіе...
   -- Счастливые вы люди! Какъ легко вамъ дается наслажденіе. Стоитъ только вынуть изъ шкатулки деньги и передать другому.
   -- Это что-то соціалистическое?-- смѣясь, замѣтила Вѣра Поликарповна.-- Ты сегодня не торопишься, надѣюсь!
   -- Нѣтъ, а поѣду, только къ обѣду.
   -- Такъ пойдемъ въ лѣсъ. А то мы съ тобой стали какіе-то тепличные и наше чувство...
   -- Что ты хочешь о немъ сказать?
   -- А ты ничего не замѣчаешь въ немъ?
   -- Замѣчаю, но... Но не знаю что... Какъ назвать это...
   -- Я назову тебѣ.
   -- Что-нибудь страшное?
   -- Да. Представь, если бы земля вдругъ остановилась въ своемъ движеніи, что произошло бы?
   -- Произошла бы катастрофа.
   -- А ты развѣ не находишь, что наше чувство какъ бы остановилось и не идетъ впередъ.
   -- Да, можетъ быть.
   -- Только не собирайся, пожалуйста, серьезно обсуждать этотъ вопросъ. Я сегодня не расположена къ мозговой работѣ. Отложимъ это на неопредѣленное время. Пойдемъ въ лѣсъ, я знаю тамъ чудныя мѣста.
   Но прогулка въ лѣсу не доставила Владиміру Николаевичу настоящаго удовольствія, онъ не могъ отыскать въ себѣ того настроенія, какое являлось всегда, когда они бывали вдвоемъ съ Вѣрой Поликарповной, не стѣсненные никакимъ надзоромъ.
   Онъ думалъ о предложеніи Спонтанѣева и не столько о немъ, какъ о томъ, что предстоитъ разговоръ съ Вѣрой Петровной.
   Всякій разговоръ, въ которомъ приходилось упоминать имя Спонтанѣева, былъ для нея тяжелъ, и онъ всячески избѣгалъ этого. Въ такихъ случаяхъ онъ живо и болѣзненно чувствовалъ, какая фальшь стоитъ теперь въ основѣ его отношеній къ женѣ.
   Онъ дома былъ какой-то постоялецъ, а душа его была тамъ, въ домѣ Спонтанѣева; это имѣло такой видъ, но въ дѣйствительности не было такъ.
   Онъ и самъ еще не сознавалъ этого ясно; но иногда у него являлось странное чувство: то время, когда онъ бывалъ у Спонтанѣева, его будто тянуло домой; а когда приходилось ѣхать въ Царское, онъ ловилъ себя на томъ, что въ этой поѣздкѣ есть для него какъ бы что-то недобровольное. Но это было лишь смутное ощущеніе, котораго онъ даже не могъ анализировать.
   И тѣмъ тяжелѣе ему было думать, что жена совсѣмъ какъ будто отстранилась отъ его души и не можетъ даже замѣтить этой перемѣны.
   Въ четыре часа онъ простился съ Вѣрой Поликарповной и прямо изъ лѣсу пошелъ на вокзалъ. Онъ захватилъ удобный поѣздъ, и въ половинѣ шестого былъ дома.
   Уже готовились къ обѣду. Онъ не сразу заговорилъ о дѣлѣ. Когда стемнѣло, зажгли свѣчи, уложили дѣтей, самоваръ стоялъ на столѣ и Вѣра Петровна налила и передала ему чай и готова была, какъ всегда она дѣлала, уйти въ свою комнату, чтобъ оставить его одного на цѣлый вечеръ,-- онъ остановилъ ее.
   -- Я хочу посовѣтоваться съ тобой, Вѣра!-- сказалъ онъ.
   -- Со мной?-- съ видимымъ удивленіемъ спросила она.
   -- Да. Видишь ли, мнѣ сегодня предложили работу, которая дастъ мнѣ сто рублей въ мѣсяцъ.
   -- Какую работу?
   -- Видишь ли...
   Онъ остановился. Надо было говорить о Спонтанѣевѣ. У него всегда передъ тѣмъ, какъ произнести это имя передъ женой, першило въ горлѣ; но надо было договорить.
   -- Мнѣ Спонтанѣевъ предложилъ надсматривать за его торговлей. Главный надзоръ... Я собственно дѣлами не буду заниматься, а только провѣркой записей... Такъ какъ онъ самъ теперь не можетъ...
   Вѣра Петровна усмѣхнулась.
   -- Дѣла? Торговля? Развѣ ты этому научился?
   -- Конечно, нѣтъ. Но онъ говоритъ, что тутъ не нужно никакихъ знаній, нуженъ только честный человѣкъ. Я думаю, что при нашихъ обстоятельствахъ я не имѣю права отказываться отъ такого заработка.
   -- Что жъ я должна сказать?
   -- Я хочу знать твое мнѣніе.
   -- Если ты чувствуешь себя въ силахъ, бери...
   -- Это все, что ты можешь сказать?
   -- Все.
   И она направилась къ спальнѣ.
   -- Вѣра... Я хотѣлъ бы, чтобы ты сказала искренно.
   Она остановилась и обернулась къ нему.
   -- Я сказала искренно: если чувствуешь себя въ силахъ, бери.
   И она ушла въ спальню. Владиміръ Николаевичъ безпомощно опустилъ голову на столъ.
   "Неужели у насъ на всегда кончено? Какъ она окаменѣла"! Онъ всталъ и долго ходилъ по двумъ комнатамъ, которыя были въ его распоряженіи! тысячу разъ онъ порывался подойти къ двери спальни и заговорить съ женой; ему казалось, что онъ долженъ сказать ей что-то важное, что наболѣло въ его душѣ; но когда онъ брался за ручку двери, онъ начиналъ понимать, что изъ Этого ничего не выйдетъ, что у него нѣтъ словъ, чтобъ высказаться, что наболѣвшее еще не выяснилось въ его душѣ.
   "Да, я возьму эту работу, -- говорилъ онъ себѣ,-- я возьму! Въ сущности, вѣдь это только боязнь словъ. Это простая случайность, что и тамъ и здѣсь имя Спонтанѣева; но это къ тому не имѣетъ никакого отношенія".
   И ему казалось, что Вѣра Петровна въ чемъ то виновата; что если онъ дѣлаетъ не то, что слѣдуетъ, то только потому, что не встрѣтилъ въ ней поддержки, а въ общемъ состояніе его души было прескверное?
   На другой день онъ явился къ Спонтанѣеву и обрадовалъ его своимъ согласіемъ.
   Владиміръ Николаевичъ просыпался ровно въ шесть часовъ утра. Не легко ему было привыкнуть къ новому режиму, который вызывался его новыми обязанностями. Въ прежнее время онъ никогда не подымался раньше девяти.
   Въ домѣ все было тихо. Дѣти еще спали и Вѣра Петровна тоже не открывала глазъ. Онъ тихонько одѣвался, чтобъ никого не разбудить, и даже не подымалъ кухарку, чтобъ поставить самоваръ. Чаю онъ не пилъ дома.
   Ровно въ половинѣ седьмого къ воротамъ дома, въ которомъ онъ жилъ, подъѣзжала пролетка, запряженная наряднымъ рысакомъ. Она пріѣзжала изъ спонтанѣевскаго дома, что на Офицерской. Въ этотъ часъ Владиміръ Николаевичъ обыкновенно былъ уже готовъ и выходилъ изъ дому. Пролетка была къ его услугамъ.
   Прежде чѣмъ начать свой объѣздъ, онъ заѣзжалъ въ первую попавшуюся кондитерскую, гдѣ можно было выпить чаю или кофе, и наскоро завтракалъ. Затѣмъ, онъ почти въ продолженіе цѣлаго дня дѣлалъ огромные концы съ Васильевскаго Острова на Выборгскую, оттуда въ Коломну, потомъ въ центральныя части, и цѣлый день былъ посвященъ дѣламъ.
   Въ первое время ему это казалось страннымъ, и онъ думалъ, что никогда не привыкнетъ. Но уже послѣ двухъ недѣль онъ до того свыкся съ новыми обязанностями, что безъ всякаго труда просыпался въ опредѣленный часъ и, по временамъ, когда нѣсколько часовъ приходилось ему быть свободнымъ, даже чувствовалъ себя неловко. А когда наступила третья недѣля, то онъ былъ уже совсѣмъ въ курсѣ дѣла.
   Въ теченіе цѣлаго дня онъ провѣрялъ ходъ дѣлъ въ конторѣ и знакомился на мѣстѣ, тамъ, гдѣ продавались спонтанѣевскіе дрова, съ торговлей. Ему также приходилось имѣть дѣло съ барками, на которыхъ привозились дрова. Съ перваго же взгляда онъ убѣдился, что спонтанѣевское дѣло чрезвычайно обширно. И ему казалось, что оно ему не по силамъ. Около сотни служащихъ требовали тщательнаго надзора. Спонтанѣевъ справлялся съ ними легко, потому что достаточно было одного его строгаго взгляда, чтобы они смирялись; но Бертышевъ не обладалъ строгимъ взглядомъ. Служащіе скоро распознали, что онъ человѣкъ мирный и мягкій, и мало придавали значенія его надзору. Безъ сомнѣнія, Спонтанѣевъ, все-таки, былъ правъ, приставивъ къ дѣлу своего довѣреннаго, въ лицѣ хотя бы Владиміра Николаевича. Онъ дѣйствовалъ именемъ Поликарпа Антоновича; всѣ знали, что онъ каждый вечеръ дѣлаетъ хозяину докладъ, и этого было достаточно, чтобы служащіе вели себя аккуратно.
   Обѣдать онъ пріѣзжалъ домой всегда въ опредѣленный часъ и всегда при этомъ торопился, такъ какъ вечеромъ ему надо было поспѣть въ Царское, чтобы дать отчетъ Спонтанѣеву.
   Поликарпъ Антоновичъ, все еще продолжавшій безвыходно сидѣть дома, прикованный къ креслу, былъ очень доволенъ своимъ выборомъ. Онъ говорилъ: "Вотъ никогда не подозрѣвалъ, Владиміръ Николаевичъ, что вы окажетесь дѣловымъ человѣкомъ, никогда не подозрѣвалъ".
   -- Полноте! какой же я дѣловой человѣкъ!-- нисколько не скромничая, возражалъ Владиміръ Николаевичъ; -- я и до сихъ поръ не могу обнять умомъ все ваше предпріятіе.
   -- Это придетъ, это придетъ... Вы хорошо дѣлаете, что не гоняетесь за этимъ "сразу"... Сразу никогда ничего не поймешь... А понемножку, по маленькому кусочку, анъ смотришь въ одинъ прекрасный день и все дѣло у тебя какъ на ладони.
   Съ Вѣрой Поликарповной ему теперь почти не удавалось быть наединѣ. Какъ-то само собою вышло, что уроки рисованія были оставлены, и о нихъ даже не было рѣчи. Это было неизбѣжно, такъ какъ у Владиміра Николаевича не оставалось часа свободнаго, который онъ могъ бы посвятить этимъ занятіямъ.
   Только по воскресеньямъ, когда контора была запертой и въ дровяныхъ дворахъ торговля производилась въ продолженіе всего двухъ-трехъ часовъ, Владиміръ Николаевичъ пріѣзжалъ въ Царское на полъ дня, и они проводили нѣсколько часовъ вмѣстѣ.
   Два воскресенья прошли для него безнаказанно, но когда онъ пріѣхалъ въ третье, то съ перваго же взгляда замѣтилъ, что Вѣра Поликарповна была разстроена: лицо у нея было сумрачно и холодно.
   -- Экая досада,-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ,-- что мы такъ забросили наши занятія.
   -- Да, это досадно... Впрочемъ, когда есть болѣе важныя дѣла... Стоитъ ли говорить о такихъ пустякахъ?
   И по тону ея голоса онъ замѣтилъ, что она обижена.
   -- Можетъ быть, займемся сегодня,-- предложилъ онъ,-- все-таки, хоть что-нибудь успѣемъ.
   -- Нѣтъ, мнѣ неохота,-- какимъ-то замкнутымъ, холоднымъ тономъ отвѣтила она.
   -- Ты, кажется, сердишься?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Сердиться я, кажется, не имѣю права.
   -- Право сердиться! Это какое-то совсѣмъ новое право.
   -- Конечно, не имѣю права, потому что дѣла... Передъ такими серьезными вещами мнѣ съ моими капризами приходится отступать.
   -- Вотъ какія вещи, Вѣра Поликарповна.
   -- Да какія же еще могутъ быть вещи... Мнѣ скучно... Мнѣ нестерпимо скучно. Я нахожу, что жизнь страшно скучна...
   -- Дѣло дошло даже до такого обобщенія... Но причемъ же здѣсь жизнь? Просто скучно... Скучно, потому что я запрегся въ эти дѣла... Я это понимаю -- и признаю твое право быть недовольной...
   -- Да, и я недовольна, я совсѣмъ, совсѣмъ недовольна...
   -- Но, однако, какъ же быть? Если дѣла требуютъ отъ меня все мое время...
   -- Ахъ, дѣла, дѣла... Право же, я не хочу ничего слушать о нихъ... Что мнѣ до этихъ дѣлъ? Прежде никогда ничего не говорилось о дѣлахъ, и дѣла шли себѣ своимъ порядкомъ... Ты, можетъ быть, станешь утверждать, что я виновата въ этомъ, потому что я не отсовѣтовала тебѣ браться за это дѣло.
   -- Я ничего подобнаго не утверждаю... Я очень хорошо помню, что ты отказалась высказать свое мнѣніе по этому поводу.
   -- Да, я отказалась потому, что я не хотѣла связывать себя... Я хотѣла, чтобы та поступилъ свободно.
   -- Ну, едва ли это можно назвать свободой. Если отецъ твой такъ настойчиво потребовалъ отъ меня этого...
   -- Потребовалъ? Какъ онъ могъ потребовать?
   -- Ну, это все-равно... Онъ просилъ, ссылаясь на свое безвыходное положеніе; онъ говорилъ, что ему грозитъ крахъ, Богъ знаетъ, что... Что же ты хочешь? Ты хочешь, чтобъ я оставилъ дѣла?..
   -- Я не знаю... Я хочу только, чтобъ ты былъ со мной...
   -- Но это и значитъ, чтобъ я оставилъ дѣла. Но если въ самомъ дѣлѣ отъ этого они пострадаютъ... Ахъ, право, я хотѣлъ бы, чтобъ это рѣшилось само собою, безъ меня... Ты очень хорошо понимаешь, что я страдаю отъ этого точно такъ же, какъ и ты.
   Разумѣется, они не пришли ни къ какому рѣшенію. Вѣра Поликарповна дѣйствительно скучала и ей было тяжело переносить постоянное одиночество. Къ нимъ въ Царское почти никто не ѣздилъ. Половина знакомыхъ разъѣхалась, да и тѣхъ, которые пытались бывать у нихъ, она принимала такъ сухо, что у нихъ пропала охота повторять свои визиты. Но тогда они мѣшали ей быть вдвоемъ съ Владиміромъ, а теперь Владиміръ больше ей не принадлежитъ, и она вѣчно одна. Это была одна сторона дѣла. А съ другой стороны, и отецъ, и мать увѣряли ее, что безъ того надзора, который взялъ на себя Владиміръ Николаевичъ, дѣла ихъ, въ самомъ дѣлѣ, могутъ пойти на убыль. Она вовсе этого не хотѣла. Она знала, что рѣшеніе вопроса, продолжать ли Владиміру Николаевичу заниматься дѣлами отца или отказаться отъ нихъ, въ сущности, зависѣло отъ нея. Но она не рѣшалась вщять на себя эту задачу.
   Въ этотъ день они разстались почти холодно. Владиміръ Николаевичъ поцѣловалъ у нея руку, а она даже не захотѣла поцѣловать его въ голову, какъ дѣлала это обыкновенно. Она даже не поднялась съ мѣста, когда раздавались его шаги по направленію къ выходной двери.
   Когда же онъ пріѣхалъ домой, то нашелъ и Вѣру Петровну въ не совсѣмъ обычномъ настроеніи. Она тоже была чѣмъ-то разстроена.
   За чаемъ она первая начала разговоръ.
   -- Сегодня меня дѣти спрашивали, почему ты даже по воскресеньямъ съ ними не бываешь. Прежде ты обыкновенно посвящалъ имъ праздники...
   -- Но вѣдь ты знаешь, почему,-- отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Да, но не могу же я имъ сказать: папа потому не съ вами, что онъ долженъ быть у Спонтанѣевыхъ.
   -- Почему же не сказать такъ? Ты знаешь, что бывать у Спонтанѣевыхъ меня заставляютъ дѣла.
   -- Положимъ, я этого не знаю...-- промолвила Вѣра Петровна, не глядя на него и усердно мѣшая ложечкой свой чай.
   -- Какъ не знаешь?
   -- Я знаю, что ты по буднямъ занятъ его дѣлами, но по воскресеньямъ, кажется, ты свободенъ.
   -- Да, но по воскресеньямъ...
   И онъ вдругъ остановился. По воскресеньямъ онъ бывалъ у Спонтанѣевыхъ уже безъ дѣлъ. Это былъ единственный день, когда онъ могъ проводить время съ Вѣрой Поликарповной. Но не могъ же онъ сказать это женѣ. И вотъ почему онъ остановился. Но въ эту минуту у него вдругъ явилось нѣчто, похожее на злобу противъ Вѣры Петровны, и именно за то, что она довела его до этого пункта: заставила его прервать свою рѣчь и покраснѣть. Вѣдь она отлично знаетъ, въ чемъ дѣло, и знаетъ также, какъ ему тяжело отъ всего этого, и вотъ заставляетъ чуть не вырказать это.
   -- Но вѣдь ты знаешь,-- нѣсколько рѣзко промолвилъ онъ,-- что это занятіе даетъ намъ сто рублей и, слѣдовательно, возможность зимой переселиться ближе къ центру.
   -- Да, я знаю это... Но не думаешь ли ты, что оно отнимаетъ у тебя кое-что по больше, чѣмъ сто рублей... Впрочемъ, это, конечно, не мое дѣло...
   -- Что же это?
   -- Ты художникъ -- и вотъ все лѣто ты ничего не пишешь...
   -- Я буду писать потомъ...
   -- Потомъ?
   -- Да, потомъ. Я вообще теперь не могу писать. Мое душевное состояніе не допускаетъ этого...
   Вѣра Петровна на это не сказала ни слова. Когда рѣчь зашла о его душевномъ состояніи, въ ея лицѣ появилось то особенное выраженіе, которое стало свойственно ей только въ послѣдній мѣсяцъ. Въ извѣстныя минуты, при извѣстныхъ словахъ въ лицѣ, ея являлась какая-то замкнутость, какъ будто она говорила: вотъ тутъ начинается то, до чего уже мнѣ нѣтъ дѣла. Тутъ стоитъ стѣна, черезъ которую я перешагнуть не имѣю права...
   Владиміръ Николаевичъ чувствовалъ только одно, что давно уже не было такого отвратительнаго дня, какъ этотъ. Тамъ, въ Царскомъ, нападали на него за то, что онъ, занятый дѣлами Спонтанѣева, посвящаетъ слишкомъ мало времени чувству и Вѣрѣ Поликарповнѣ. Здѣсь на него мягко и деликатно напали за то, что онъ забросилъ дѣтей. Ни тамъ, ни здѣсь не хотятъ принять, во вниманіе, что онъ одинаково страдаетъ и отъ того, и отъ другого. Отвратительный день. Онъ легъ спать совершенно разстроенный.
   Но на другой день опять къ воротамъ подкатила пролетка; онъ поднялся въ шесть часовъ и началъ совершать свой ежедневный объѣздъ.
   Онъ видимо втягивался въ дѣло. Кромѣ того, у него завелисъ нѣкоторые интересы въ томъ маленькомъ ограниченномъ міркѣ, надъ которымъ онъ былъ поставленъ. Приказчики, познакомившись съ нимъ поближе, убѣдились, что онъ не строгъ и что съ нимъ можно разговаривать. Уже не разъ были попытки пожаловаться ему на кое-какія нужды. Говорилось это тихонько, такъ, чтобы не слышалъ другой, потому что надъ всѣми возвышался суровый образъ Спонтанѣева, который; даже прикованный къ креслу, грозилъ имъ строгимъ возмездіемъ.
   Прошелъ мѣсяцъ; наступилъ день, когда служащимъ уплачивали жалованье. Наканунѣ этого дня у Владиміра Николаевича съ Спонтанѣевымъ вышелъ особый разговоръ. Спонтанѣевъ разсмотрѣлъ письменный отчетъ за мѣсяцъ и кое-что въ этомъ отчетѣ остановило на себѣ его вниманіе.
   -- Исправно,-- сказалъ Спонтанѣевъ, перелистывая страницы отчета.-- Даже черезчуръ исправно...
   -- Черезчуръ не можетъ быть исправно...-- замѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- А вотъ тутъ выходитъ, что черезчуръ...
   -- Я не понимаю, Поликарпъ Антоновичъ... Вы что-то хотите этимъ сказать.
   -- Да, я прямо скажу, я не люблю обиняковъ. Дѣло въ томъ, что служащій -- народъ ненадежный. И за всякимъ бываютъ провинности... Особенно по понедѣльникамъ и въ послѣпраздничные дни... Похмелье. На работу не являются или работаютъ спустя рукава.. Да мало ли что? А у васъ, видно, ничего этого не бывало.
   -- Случалось, Поликарпъ Антоновичъ; но нельзя же за всякую оплошность карать.
   -- Обязательно, Владиміръ Николаевичъ... Обязательно. Иначе дѣло изъ рукъ вывалится... Я вамъ скажу, что это такой народъ, что, ежели ему одинъ разъ спустить, такъ потомъ ужъ удержу не будетъ. У меня ужъ такой порядокъ заведенъ былъ: за всякую неаккуратность -- штрафъ. И у меня штрафовъ этихъ за мѣсяцъ накоплялось не мало...
   -- Я не считалъ себя въ правѣ штрафовать...
   -- Вы все въ правѣ, Владиміръ Николаевичъ. Вы въ тѣхъ же правахъ, что и я. Вы замѣняете меня. А теперь къ вамъ вотъ просьба: пожалуйста, завтра ужъ возьмите на себя этотъ трудъ -- расплатитесь съ ними; только я прошу васъ сдѣлайте это лично. Я самъ всегда лично произвожу это. Человѣкъ такъ уже устроенъ, что онъ уважаетъ того, кто ему платитъ. Хотя бы ему и слѣдовало, хотя бы онъ и потомъ и кровью заработалъ, а ежели вы ему платите, такъ онъ сейчасъ уважать начинаетъ...
   Поликарпъ Антоновичъ выдалъ Владиміру Николаевичу чекъ, по которому онъ на другой день утромъ получилъ въ банкѣ деньги. Когда онъ пріѣхалъ въ контору, то здѣсь засталъ уже почти всѣхъ служащихъ. Ихъ было больше сотни. Онъ до сихъ поръ ни разу не имѣлъ случая узнать, какое они получаютъ жалованье. И его поразили жалкія цифры. Огромное большинство получало меньше десяти рублей, на которые они должны были жить. Цѣны эти показались ему почти невѣроятными. Но это были еще счастливцы, такъ какъ все же они пользовались свободой. Очевидно, свои недостатки они пополняли тѣмъ способомъ, котораго такъ остерегался Поликарпъ Антоновичъ: они воровали дрова и продавали ихъ на сторону.
   Но это были такъ-называемые старшіе приказчики, а младшіе -- подростки, набранные прямо изъ деревни, не получали вовсе ничего, а жили при дровяныхъ дворахъ въ какихъ-то деревянныхъ будкахъ по шести и семи душъ, помѣщаясь буквально одинъ на другомъ. Кормили ихъ впроголодь. Одѣвали, какъ нищихъ.
   Владиміръ Николаевичъ былъ пораженъ, когда служащіе общимъ хоромъ начали просить его ходатайствовать передъ Спонтанѣевымъ о прибавкѣ жалованья.
   -- Объ этомъ надо просить самого Поликарпа Антоновича,-- сказалъ Бертышевъ.
   -- Да ужъ просили. Кажется, не было мѣсяца, чтобы не клянчили... Да онъ и слушать не хочетъ. И такъ, говоритъ, почти себѣ въ убытокъ работаю... Если бы еще штрафовъ не было, а то за всякую мелочь вычитаетъ.
   -- Какіе же могутъ быть еще штрафы съ такого жалованья?-- съ удивленіемъ спросилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Да штрафы небольшіе,-- пояснилъ старшій приказчикъ.-- Съ иного двадцать копѣекъ, съ другого гривенникъ; а то даже и по пятачку беретъ; а набирается такимъ манеромъ въ мѣсяцъ десятка три, четыре рублей...
   -- Что ему эти три, четыре десятка?-- промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Какъ что? Такими копѣечками онъ нажилъ весь свой капиталъ... Эхъ, Владиміръ Николаевичъ,-- говорили служащіе,-- если бы все поразсказать вамъ... Да нѣтъ, ужъ -- Богъ съ нимъ... Пожалуй, еще до него дойдетъ...
   Вечеромъ въ этотъ день Владиміръ Николаевичъ, еще заряженный тѣмъ впечатлѣніемъ, которое онъ получилъ въ конторѣ при раздачѣ жалованья, пріѣхалъ въ Царское и сразу началъ съ Спонтанѣевымъ разговоръ объ этомъ предметѣ.
   -- Помилуйте, Поликарпъ Антоновичъ! Вѣдь на такія жалованья и прокормиться нельзя... А какъ они живутъ въ этихъ сторожевыхъ будкахъ, вы, по всей вѣроятности, никогда не заглядывали туда... Вы не можете себѣ представить, какая тамъ грязь и тѣснота...
   -- Милый мой Владиміръ Николаевичъ, когда мнѣ было шестнадцать лѣтъ, я получалъ жалованья три рубля въ мѣсяцъ, а жилъ въ сараѣ, а питался даже не акридами и ужъ, конечно, далеко не дикимъ медомъ, а столѣтними сухарями.
   -- Тѣмъ больше, Поликарпъ Антоновичъ. Значитъ, если вы все это испытали, то, значитъ, вы понимаете, какъ это тяжело.
   -- Тяжело? Да, если бы васъ запречь въ такую лямку, то валъ было бы тяжело, потому что вы привыкли къ другому, а для нихъ это -- счастье. Они счастливцы...
   -- Счастливцы?
   -- А какъ же? Да вы знаете, какъ ихъ отцы и матери въ деревнѣ-то живутъ? Вѣдь они кору древесную ѣдятъ, съ голоду мрутъ... Живутъ въ избахъ безъ крышъ, потому крыши на кормъ скоту пошли... А тутъ у него въ будкѣ хоть тѣсно, а все-таки мѣсто есть. Сухарь хоть черствый, а все-таки онъ сухарь...
   -- Но согласитесь, Поликарпъ Антоновичъ, что самый ихъ трудъ стоитъ большаго...
   -- Трудъ ихъ ничего не стоитъ. Еслибъ я ихъ не выписалъ изъ деревни, такъ они болтались бы тамъ безъ дѣла, потому работы нигдѣ нѣтъ; за ихнюю работу никто и гроша не даетъ.
   -- Ну, однако, это недостаточное возраженіе Поликарпъ Антоновичъ. Разъ вы пользуетесь ихъ работой, то, мнѣ кажется, вамъ не должно быть дѣла до того, въ какомъ они могли бы быть положеніи, если бы этой работы у нихъ не было. Вѣдь вы получаете выгоды...
   -- Э, Владиміръ Николаевичъ, да у васъ, какъ погляжу, въ головѣ разныя этакія идеи...
   -- Какія же идеи? Это простая справедливость...
   -- Справедливость, это вѣрно. Да только вѣдь справедливостью капиталовъ не наживешь... Я человѣкъ откровенный, я не лицемѣръ; я прямо говорю: ежели бы я хлопоталъ въ своей жизни о справедливости, такъ сидѣлъ бы я теперь безъ портковъ... Справедливости, Владиміръ Николаевичъ, на свѣтѣ нигдѣ нѣтъ. Что же я за дуракъ, чтобъ заводить ее у себя. Нигдѣ я не видалъ ее, этой самой справедливости. Слыхалъ про нее много; это -- дѣйствительно. Это я вамъ по совѣсти говорю... Вы слушайте, да замѣчайте: въ жизни это вамъ пригодится. А у васъ это броженіе мыслей оттого, что вы художникъ и настоящимъ дѣломъ никогда не занимались, ну, и молоды къ тому же... Только это вывѣтрится, это непремѣнно вывѣтрится.
   Владиміръ Николаевичъ послѣ этого разговора убѣдился въ томъ, что едва ли ему удастся повліять на Поликарпа Антоновича. Когда въ слѣдующее воскресенье онъ остался вдвоемъ съ Вѣрой Поликарповной, то какъ-то невольно затѣялъ объ этомъ съ нею разговоръ.
   

III.

   Какъ только они остались вдвоемъ, тотчасъ Вѣра Поликарповна замѣтила въ немъ какое-то особенное волненіе. Но волненіе это, очевидно, не относилось къ ней, такъ какъ онъ не подошелъ къ ней, не присѣлъ рядомъ съ нею, не говорилъ объ удовольствіи остаться, наконецъ, съ ней вдвоемъ, а ходилъ по комнатѣ, заложивъ руки за спину, и въ шагахъ его чувствовалась какая-то нервность.
   -- Тебя чѣмъ-то разстроили, Владиміръ?-- спросила она.
   -- О, да,-- отвѣтилъ онъ, какъ то подчеркивая слова,-- меня давно уже разстраиваютъ.
   -- Кто или что?
   -- И кто, и что... Я именно хотѣлъ поговорить съ тобой объ этомъ.
   -- Надѣюсь, что это не изъ области дѣлъ, дровъ, барокъ, и тому подобное.
   -- Представь, что именно изъ этой области.
   Вѣра Поликарповна почувствовала во всемъ тѣлѣ какъ бы лихорадочную дрожь: въ послѣднее время она не могла равнодушно слышать о дѣлахъ. Она питала къ нимъ вражду за то, что они дѣлали жизнь ея скучной.
   -- Какъ странно,-- воскликнула она,-- какъ все это помѣщается въ одной душѣ: чувства и дѣла... Прежде мы всегда говорили съ тобой о чувствѣ, а теперь стали необыкновенно дѣловыми.
   -- О, чувства, чувства!.. Ну что такое чувство? Развѣ оно можетъ висѣть въ воздухѣ, обходясь безъ почвы? Наконецъ, развѣ оно питается самимъ собой? Тогда оно умерло бы отъ голода... Чувство тоже требуетъ пищи...
   -- И ты хочешь питать его дровами, конторой, счетами, приказчиками, и прочее, и прочее, и прочее... Едва ли эта пища ему по желудку...
   -- Нѣтъ, мой другъ, ни въ дровахъ и счетахъ дѣло, а въ человѣческихъ отношеніяхъ и нуждахъ, которыя есть во всякомъ дѣлѣ. Дѣла дѣлаются живыми людьми. А живые люди требуютъ къ себѣ вниманія...
   -- Чьего вниманія? Надѣюсь не моего.
   -- Вниманія всякаго живого существа, которое, такъ или иначе связано съ ними и можетъ вліять на судьбу.
   -- Но какое же мнѣ дѣло до всего до этого, Владиміръ? Ты взялся за это занятіе... Ты дѣлаешь тамъ какой-то надзоръ. Я понимаю, что тебя это еще можетъ интересовать, хотя, казалось бы, у тебя достаточно времени думать объ этомъ, когда ты безъ меня... Но, очевидно, это тебя такъ охватываетъ, что даже я уже не въ состояніи отвлечь твоихъ мыслей отъ этого необыкновенно граціознаго предмета... Но при чемъ же здѣсь я? Вѣдь я ничѣмъ этимъ не занимаюсь.
   Она говорила это тономъ холоднымъ и сухимъ, очевидно, принимая за обиду для себя эту тему. Владиміръ Николаевичъ разслышалъ въ ея голосѣ холодныя нотки, остановился, внимательно оглядѣлъ ее, потомъ подошелъ къ ней и взялъ ее за руку.
   -- Въ такомъ тонѣ Вѣра мы говорить съ тобой не должны. Вслушайся въ тонъ твоего голоса, и тебѣ покажется, что мы говоримъ, какъ люди, которые двадцать лѣтъ уже живутъ вмѣстѣ, и притомъ надоѣдая другъ другу, которые сдѣлались другъ другу уже безразличны... Но развѣ это похоже на наши отношенія? Согласись, чти это оскорбительно для нашего чувства.
   -- Ты виноватъ въ этомъ, а не я,-- отвѣтила Вѣра Поликарповна уже гораздо мягче, такъ какъ онъ оказалъ ей вниманіе.
   -- Ни ты, ни я не виноваты въ этомъ...
   -- Обстоятельства?-- съ усмѣшкой произнесла она.-- Ну, слава Богу, что они еще существуютъ на свѣтѣ; значитъ, мы можемъ все свалить на нихъ.
   -- Да, если хочешь, обстоятельства, которыя поставили меня близко къ такому дѣлу, которое тебя не интересуетъ, и позволили разглядѣть такія отношенія, о которыхъ ты ничего не подозрѣваешь, хотя окружена ими...
   -- Ну, говори ужъ, Владиміръ. Чѣмъ скорѣе ты кончишь этотъ разговоръ, тѣмъ лучше.
   -- Видишь ли, мой другъ, наблюдая положеніе дѣлъ твоего отца, я замѣтилъ, что они зиждутся на неправильномъ отношеніи къ рабочимъ людямъ... Дѣла идутъ блестяще -- это вѣрно; но далеко не всѣ пользуются выгодами...
   -- Кто же можетъ пользоваться ихъ выгодами?
   -- Подожди, дай мнѣ договорить. Твой отецъ получаетъ огромный барышъ и онъ, конечно, работалъ, онъ самъ посвятилъ этому дѣлу много энергіи и труда. Но, кромѣ него, не малую роль въ дѣлѣ играютъ всѣ эти мелкіе люди, приказчики, подростки, которые работаютъ съ пяти часовъ утра до поздняго вечера...
   -- До сихъ поръ ничего не понимаю.
   -- Погоди -- все поймешь. И знаешь ли ты, какое жалованье получаютъ, напримѣръ, такъ называемые старшіе приказчики?
   -- Почемъ я знаю это, Владиміръ?
   -- Но странно, право, ты такъ близко соприкасаешься съ этимъ дѣломъ и никогда не поинтересовалась узнать это.
   -- Мнѣ не могло придти и въ голову...
   -- Вотъ это-то и ужасно... Ну, хорошо; я тебѣ скажу: самое большое жалованье двѣнадцать рублей въ мѣсяцъ; но есть такіе, которые получаютъ семь, и на эти деньги они должны содержать себя. Какъ они это дѣлаютъ, я не могу постигнуть.
   -- Я, право, даже не могу сообразить, много это или мало...
   -- Но это очень легко, Вѣра. Вообрази, что ты очутилась съ семью рублями, съ которыми тебѣ предстоитъ жить мѣсяцъ. Чтобы постигнуть положеніе другого человѣка, самый лучшій способъ это -- поставитъ себя въ его положеніе.
   -- Этого я совсѣмъ не могу сообразить.
   -- Да, это тебѣ трудно. Потому что семь рублей для тебя не деньги... Значитъ, надо еще умѣть поставить себя въ положеніе другого. Выходитъ, что ты не знаешь, такъ сказать, азбуки.
   -- Ты хочешь обучать меня азбукѣ,-- слегка скучающимъ голосомъ промолвила Вѣра Полскарповна.
   -- Нѣтъ, я, можетъ быть, какъ-нибудь это пропущу и сразу научу тебя читать. Да, такъ я говорю, что они получаютъ отъ семи до двѣнадцати рублей въ мѣсяцъ. Это еще счастливцы. Но есть нѣсколько десятковъ подростковъ, отъ пятнадцати до двадцати лѣтъ, которые ничего не получаютъ. Ихъ содержатъ при дворахъ. Они помѣщаются, приблизительно, съ такими же удобствами въ своихъ деревянныхъ будкахъ, какъ сардинки въ коробкахъ... Кормятъ ихъ, какъ только возможно плохо, одѣваютъ невѣроятно... Я не буду тебѣ разсказывать подробностей для того, чтобы не возмутить твоего эстетическаго чувства, которое въ тебѣ такъ сильно, -- чуть-чуть иронически прибавилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Дальше,-- промолвила Вѣра Поликарповна.
   -- А дальше вотъ что. Мнѣ показалось, что при такихъ условіяхъ нельзя требовать отъ людей ни исправности, ни добросовѣстности. А между тѣмъ отъ нихъ это требуется и даже слишкомъ... Въ случаѣ неиспривности на нихъ налагаютъ штрафы; правда, ничтожные, въ нѣсколько копѣекъ, но согласись, что при такомъ жалкомъ вознагражденіи всякая копѣйка имѣетъ значеніе. Иной на копѣйку завтракаетъ или обѣдаетъ. Когда я, по порученію твоего отца, раздавалъ имъ жалованья, они буквально осадили меня просьбами о томъ, чтобы какъ-нибудь улучшить ихъ положеніе. Я, разумѣется, ничего не могъ для нихъ сдѣлать, потому что меня на это не уполномочили; но я говорилъ объ этомъ съ твоимъ отцомъ.
   -- И что же?
   -- Онъ отнесся къ этому странно; онъ почти превратилъ это въ шутку...
   -- Я все-таки не понимаю, Владиміръ, съ какой стороны это можетъ касаться меня,-- промолвила Вѣра Поликарповна, совершенно искренно, потому что изложеніе всѣхъ этихъ подробностей не задѣло ни одной струны въ ея душѣ.
   -- Съ разныхъ сторонъ, Вѣра. Во-первыхъ, это живо касается твоей души. Вѣдь мы говоримъ съ тобой не о дровахъ и не о баркахъ, а о живыхъ людяхъ. Люди рѣзко раздѣляются на двѣ группы. Одни ведутъ постоянную борьбу за существованіе, и имъ, конечно, нѣтъ и не можетъ быть дѣла до другихъ. Чиновникъ, который каждый день бѣгаетъ въ департаментъ, чтобъ прокормить свою семью; конторщикъ, рабочій -- ну, словомъ, всякій, у кого на плечахъ лежитъ обуза, которую онъ долженъ тащить собственными усиліями, все это -- люди перваго типа, люди обремененные, и когда они говорятъ: оставьте насъ, у насъ и такъ много заботъ -- то это и понятно. Но есть болѣе счастливые, избавленные отъ этой борьбы. Имъ все достается не только легко, но совсѣмъ даромъ, безъ усилій. У нихъ много времени и силъ, чтобы откликаться на чужое горе. Вотъ ты принадлежишь къ такимъ. Мнѣ кажется, что если бы такіе люди, отмѣченные особой благосклоностью судьбы, не откликались на чужое горе, то они никогда не испытали бы полнаго счастья.
   -- Счастье и горе? Мнѣ кажется, что въ этомъ есть что-то несовмѣстимое... Вѣдь чужое горе вызываетъ въ насъ страданіе? Какое же это счастье, Владиміръ? Мнѣ кажется, счастье заключается въ томъ, чтобы какъ можно дальше уйти отъ горя.
   -- Но какъ ты не понимаешь, что счастья абсолютнаго нѣтъ; оно становится счастьемъ только по сравненію съ горемъ. Но у такихъ людей своего, настоящаго горя нѣтъ; такъ, по крайней мѣрѣ, хоть чужое служитъ имъ эту службу. И безъ этого, безъ того, чтобы не откликаться на чужое горе, эти люди окаменѣли бы въ эгоизмѣ. Ты подумай. Вѣдь имъ тогда пришлось бы всегда, вертѣться вокругъ своей особы: все для себя, все изъ себя и въ себя; до какой степени это ограниченный кругъ. Мало-по-малу, живя такимъ образомъ, они рвутъ всякую нитку, связывающую ихъ съ міромъ живыхъ людей. Да вотъ тебѣ примѣръ твой отецъ, Поликарпъ Антоновичъ. Онъ прожилъ трудовую жизнь, по крайней мѣрѣ, въ началѣ своей карьеры; не весь этотъ трудъ былъ направленъ въ него самаго, все было для одной цѣли, для своего благополучія и все, что мѣшало этому, ему приходилось комкать и топтать; ну, онъ и закалился въ этомъ направленіи. Его уже ничто не трогаетъ.
   -- Это поучительно,-- съ иронической усмѣшкой промолвила. Вѣра Поликарповна.
   Владиміръ Николаевичъ внимательно всмотрѣлся въ нее.
   -- Неможетъ быть, Вѣра, что и ты такая, съ неподдѣльнымъ испугомъ воскликнулъ онъ.
   Вѣра Поликарповна подняла на него глаза и замѣтила не только въ голосѣ, но и въ лицѣ его этотъ странный испугъ. Она вздрогнула и съ тревогой произнесла:
   -- И если я такая, то...
   -- То это ужасно,-- прежнимъ тономъ промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- То ты откажешься отъ меня.. Ты больше не будешь любить меня..
   -- Не говори этого, потому что это невозможно. Ты слишкомъ молода для такого закала; люди не рождаются съ камнями въ груди. А для того, чтобы сердце окаменѣло, требуется много времени и много страданій. Не говори такъ, Вѣра, потому что, въ сущности, ты не такая, а только напускаешь на себя это. Я замѣтилъ это давно. Въ тебѣ есть эта черта -- исканіе оригинальности во что бы то ни стало. Это не оригинальничанье въ обыденномъ смыслѣ этого слова. Ты не ищешь оригинальности въ костюмахъ, въ словечкахъ, въ ухваткахъ, въ манерахъ. Для тебя это было бы уже слишкомъ просто. Ты ищешь ее въ чувствахъ, въ отношеніяхъ къ людямъ.. Это не опасно, но при частомъ повтореніи можетъ сдѣлаться второй природой и повести, Богъ знаетъ, куда.
   Вѣра Поликарповна смотрѣла на него и видѣла, какъ на лицѣ его отражалось то внутреннее увлеченіе, которое наполняло его душу. Глаза его горѣли, лицо расцвѣло какой-то живой, юной красотой.
   -- Владиміръ, еслибъ ты чаще былъ со мной и говорилъ такъ... Да, еслибъ дѣла не наполняли такъ твою душу и не вытѣснили изъ нея чувства, то, можетъ быть, и я была бы лучше.. Нѣтъ, ты ошибаешься, что я на себя напускаю, что я ищу оригинальности. Можетъ быть, это и такъ, но только въ другомъ, а не въ этомъ. Нѣтъ, я эгоистка отъ головы до ногъ; это я говорю тебѣ прямо. Я такъ чувствую и не хочу скрывать отъ тебя этого. Я эгоистка съ пеленокъ; во мнѣ воспитывали это милое чувство, и не могла же я противустоять противу всѣхъ вліяній, направленныхъ въ одну сторону... Подумай: всю жизнь, на каждомъ шагу, въ большомъ и маломъ -- все было къ моимъ услугамъ, все дѣлалось для меня... Альтруизмъ для меня интересное явленіе, которое я разсматриваю, какъ какой-нибудь элементъ въ химіи... А ты, ты слишкомъ занялся дѣлами и слишкомъ мало даешь мнѣ уроковъ по части альтруизма... Ты слишкомъ мало учишь меня этому.
   -- Но ему не надо учиться, Вѣра. Онъ въ душѣ. Его только надо розыскать. Надо поискать внимательно.
   -- У меня нѣтъ его, Владиміръ... Только ты можешь вселить его въ меня. Видишь, какъ прямо я говорю тебѣ это... Вотъ, возьми хоть то, о чемъ ты говорилъ. Вотъ эти рабочіе. Ты чувствуешь съ ними связь. Ты сочувствуешь ихъ горю, и ты хочешь помочь имъ.. А на меня это не производитъ никакого дѣйствія. Весь этотъ міръ какъ-то далеко, далеко отъ меня.. Я говорю тебѣ то, что чувствую. Теоретически я знаю, что надо помогать ближнему, когда онъ страдаетъ, и я вовсе не злая, я готова помогать и иногда это дѣлаю.. Но идетъ это у меня какъ-то не изъ глубины души, какъ у тебя, а больше изъ головы...
   Владиміръ ходилъ по комнатѣ, и видно было по его движеніямъ, что слова эти волнуютъ его, и что онъ придаетъ имъ какое то чрезвычайное значеніе. Можетъ быть, въ это время онъ сравнивалъ то, что говоритъ о себѣ Вѣра Поликарповна и что, по всей вѣроятности, было въ дѣйствительности, съ тѣмъ представленіемъ, какое у него составилось о ней раньше и подъ впечатлѣніемъ котораго онъ относился къ ней.
   -- Ну хорошо,-- сказалъ онъ.-- Допустимъ, что съ этой стороны къ твоему сердцу подойти трудно. Допустимъ, что все то, что ты говоришь о себѣ -- правда, хотя мнѣ очень горько повѣритъ этой правдѣ. Но есть другая сторона.. Вѣдь всѣ эти люди работаютъ на тебя. На ихъ трудѣ -- и исключительно на ихъ трудѣ -- построено все твое благосостояніе.
   -- Вообще, Владиміръ, ты какъ-то рисуешься сегодня мнѣ съ новой стороны.
   -- То же самое я могу сказать про тебя.
   -- Я не знаю, радоваться этому или печалиться...
   -- Зачѣмъ печалиться? Всякое новое знаніе полезно, а въ особенности полезно, чтобы люди, такъ близко стоящіе другъ къ другу, такъ крѣпко связанные чувствомъ, какъ мы съ тобой, не заблуждались другъ о другѣ...
   -- Но все-таки, все-таки... Зачѣмъ ты говоришь объ этомъ со мной, а не съ отцомъ? Вѣдь это его касается?
   -- Твой отецъ окончательно лишенъ способности понять меня... У него уже атрофировались тѣ органы, которыми люди понимаютъ чужую нужду.
   -- Но вѣдь я вовсе не вліяю на дѣла. Что же я могу сдѣлать?
   Владиміръ Николаевичъ вдругъ почувствовалъ къ ней въ эту минуту что-то похожее на вражду. Онъ понималъ, что она могла, не соглашаться съ нимъ, возражать ему, но онъ никакъ не могъ допустить, чтобы она обнаружила такое упорство въ непониманіи самыхъ простыхъ нуждъ людей, которые кормятъ ее и доставляютъ ей возможность исполнять всѣ свои прихоти. Ему казалось это такимъ яснымъ, и онъ готовъ былъ заподозрить въ этомъ умышленное нежеланіе откликнуться на его просьбу.
   -- Слушай, Вѣра,-- довольно рѣзко промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.-- Если все то, что я тебѣ сказалъ, тебя не трогаетъ, то мнѣ остается опереться только на одномъ. Вѣдь у тебя же есть самолюбіе.
   -- Самолюбіе? При чемъ же оно здѣсь?
   -- Но какъ же? Ты знаешь, ты уже это теперь знаешь, что люди эти несутъ большой трудъ, не получая достаточнаго вознагражденія, что они страшно нуждаются, голодаютъ. Ты знаешь, что за этотъ трудъ они могли бы въ другомъ мѣстѣ получать больше, но не дѣлаютъ этого потому только, что они тупы, неразвиты и голодны... И ты сознательно пользуешься человѣческой тупостью. Но мнѣ кажется, что ты, по крайней мѣрѣ, изъ самолюбія должна возмутиться этимъ.
   -- Это, по крайней мѣрѣ, оригинальный доводъ,-- промолвила Вѣра Поликарповна.
   -- Ты замѣчаешь оригинальное и не видишь простой истины... Странная способность ума видѣть только то, что высматриваетъ угломъ, что шероховато, неправильно... Странная способность, которая можетъ погубить тебя. Ты смотришь, какъ слѣпая; для тебя уже впечатлѣніе зрѣнія недостаточно, потому что зрѣніе твое притупилось, и тебѣ нужно осязать. Нужно, чтобъ что-нибудь острое непосредственно кололо тебя, рѣзало или жгло...
   -- Ты уже кричишь на меня... Ты становишься грубымъ, Владиміръ.
   -- Не на тебя, и не я кричу... А кричитъ во мнѣ негодованіе...
   -- Негодованіе?
   -- Да, негодованіе противъ тѣхъ условій жизни, которыя съумѣли вытравить изъ твоей души чуткость...
   -- Ты находишь, что мнѣ не достаетъ чуткости...
   -- Да чуткость въ тебѣ есть, но къ чему? Ты чувствуешь красоту пейзажа, ты умѣешь оцѣнить всѣ тонкости картины, костюма, умной фразы, и совсѣмъ лишена способности воспринимать чужое горе... А этого рода чуткость ничего не стоитъ...
   -- Что я должна сдѣлать, Владиміръ?
   -- Ты должна повліять на отца.
   -- Тебѣ не удалось; почему это удастся мнѣ?
   -- Почему? Что такое я въ его глазахъ? Простой служащій? приказчикъ, который исполняетъ его порученія. А ты, ты -- кумиръ; передъ твоими просьбами онъ едва ли способенъ упорствовать.
   -- Какъ странно, Владиміръ; тогда ты не хотѣлъ вовсе браться за дѣло, а теперь, повидимому, вошелъ во вкусъ...
   -- Да потому, что между этихъ барокъ и дровъ я услышалъ стонъ живыхъ человѣческихъ душъ. Ты обѣщаешь мнѣ это, Вѣра? Ты поговоришь съ отцомъ?
   -- Ты хочешь поссорить меня съ нимъ?
   -- Даже если бы и это предстояло...
   -- Я тебя не понимаю... Посмотри, какъ настойчиво ты уже больше часу говоришь со мной объ этомъ, какъ будто въ самомъ дѣлѣ намъ не о чемъ говорить... Мы съ тобой почти цѣлую недѣлю не видались. Я не считаю, что мы видались, когда встрѣчались внизу за столомъ. Я не понимаю тебя, Владиміръ.
   -- Я это вижу. Вотъ сейчасъ я, наконецъ, увидѣлъ, что есть такіе пункты, на которыхъ мы можемъ вовсе не понимать другъ друга.
   -- Владиміръ, Владиміръ... И это говоритъ любящій человѣкъ. И ты говоришь съ любимой женщиной?
   -- Да, съ любимой. Если бы я не любилъ, мнѣ не было бы никакого дѣла до твоихъ отношеній къ людямъ, до твоего міросозерцанія, до твоей души... вотъ что, Вѣра: я съ отцомъ твоимъ больше, объ этомъ говорить не буду; это безполезно, это ни къ чему не поведетъ. Но тебѣ говорю, что при такихъ условіяхъ работать больше не въ состояніи.
   -- Что же это значитъ?
   -- Да, ты можешь это сказать отцу или матери, если не хочешь говорить съ нимъ, что я ставлю условіемъ -- старшимъ приказчикамъ увеличить содержаніе, подростковъ помѣстить по человѣчески, улучшить пищу, одежду...
   -- Ты хочешь, чтобъ я говорила объ этомъ съ отцомъ?
   -- Да, я этого хочу. Я съ самаго начала нашего разговора прошу тебя объ этомъ.
   -- Но я все перепутаю...
   -- О, онъ отлично знаетъ, въ чемъ дѣло.
   -- Но если онъ не согласится?
   -- Если онъ не согласится? Тогда можешь прибавить, что я при такихъ условіяхъ не могу работать.
   -- Иначе говоря, ты отказываешься отъ дѣла, если не будутъ исполнены твои условія.
   -- Да, безусловно. Когда твой отецъ рѣшительно скажетъ: нѣтъ, то я ни одного дня больше не остаюсь при дѣлахъ.
   -- Хорошо, если ты такъ этого хочешь... Я скажу все это отцу...
   

IV.

   Разговоръ этотъ произвелъ на Вѣру Поликарповну неожиданное впечатлѣніе.
   Въ то время, когда они говорили, она чувствовала себя обиженной, поражалась его рѣзкостью, тѣмъ небывалымъ тономъ, которымъ онъ говорилъ съ нею; но затѣмъ она почувствовала, какъ будто въ немъ для нея явилось что-то новое, какая-то сила, которой она прежде не замѣчала. Онъ какъ-то освѣтился передъ нею съ новой стороны.
   Прежде она видѣла въ немъ пылкую любовь, восхищеніе ею, преклоненіе; иногда она замѣчала въ немъ наклонность къ идеализму, къ мечтательности. Но все это были чисто внѣшнія проявленія, въ сущности же, она никогда не видала его душевнаго міра.
   Теперь вдругъ тамъ обнаружилось богатое содержаніе, что-то свое, что-то не такое, какъ у нея, что-то сильное и протестующее. Оказалось, что есть вещи, на которыхъ онъ умѣетъ настаивать. Вдругъ исчезла его обычная мягкость, граничащая со слабостью.
   И въ то время, какъ она думала, что питаетъ что то противъ него, въ груди ея завязывался новый узелъ, прикрѣплявшій ее къ нему сильнѣе прежняго.,
   Говорить съ отцомъ ей было непріятно, но она считала это уже своей обязанностью. Никогда еще въ жизни она не говорила съ отцомъ о дѣлахъ, да и онъ, навѣрно, не могъ себѣ этого представить. Поликарпъ Антоновичъ не смотрѣлъ на нее серьезно, и она никогда не придавала этому значенія: она не нуждалась въ томъ, чтобы онъ перемѣнилъ свой взглядъ. Онъ относился къ ней, какъ къ своенравному ребенку, признавая ея капризы и стараясь исполнять ихъ.
   Она рѣшила сдѣлать это, когда Владиміра не будетъ въ Царскомъ. Она пришла къ отцу за часъ передъ завтракомъ, когда онъ скучалъ, уже просмотрѣвъ газеты и не находя себѣ дѣла. Большую часть дня онъ проводилъ такимъ образомъ, сильно скучая. Всю жизнь привыкъ онъ быть въ движеніи, и тѣмъ невыносимѣе для него было обязательное сидѣніе въ креслѣ.
   -- А, ты пришла... Это очень мило съ твоей стороны,-- сказалъ Поликарпъ Антоновичъ, цѣнившій всегда, когда кто-нибудь изъ домашнихъ добровольно являлся развлекать его.-- Ну что, какъ твои занятія?
   -- Занятія?-- промолвила Вѣра Поликарповна,-- я ужъ забыла о нихъ...
   -- Ахъ да, я у тебя отнялъ профессора, но можно найти другого, если хочешь.
   -- Нѣтъ, ужъ не стоитъ, папа. Я свыклась уже съ его манерой... Не стоитъ...
   -- Но за то онъ оказался дѣловымъ человѣкомъ. Да, представь. Я даже не ожидалъ отъ него, что онъ такъ скоро и полно усвоитъ всѣ дѣла.
   -- Да онъ только и дѣлаетъ, что говоритъ о дѣлахъ. Онъ, кажется, даже забылъ уже, что былъ когда-то художникомъ.
   -- Да? Ну что жъ; можетъ быть, вообще это и не хорошо, но для меня пріятно. Значитъ, онъ серьезно увлекается дѣлами...
   -- Мы недавно еще съ нимъ говорили, папа,-- рѣшила, наконецъ, Вѣра приступить къ дѣлу,-- мы говорили съ нимъ объ этихъ... о жалованьяхъ... и о помѣщеніяхъ...
   -- О жалованіяхъ?-- съ удивленіемъ спросилъ Поликарпъ Антоновичъ,-- о помѣщеніяхъ? Ты знаешь это?
   -- Да. Владиміръ Николаевичъ сообщилъ мнѣ это и передавалъ о своемъ разговорѣ съ вами. Я думаю папа, что это надо сдѣлать.
   -- Ты думаешь. Но что значитъ, ты думаешь? Развѣ ты понимаешь что-нибудь въ этомъ?
   -- Я понимаю только то, что это будетъ хорошо...-- говорила Вѣра Поликарповна, и ей казалось теперь, что она сама убѣждена въ этомъ, и что это именно для нея нужно, а не для Владиміра.
   -- Да это настоящее нападеніе...-- воскикнулъ Поликарпъ Антоновичъ.-- Но знаешь ли ты, мой другъ, Вѣра, что это значитъ? прибавка жалованья, потомъ перестройки на всѣхъ дворахъ; вѣдь онъ говоритъ о новыхъ помѣщеніяхъ... Знаешь ли ты, чѣмъ это пахнетъ? Вѣдь на это надо употребить не одинъ десятокъ тысячъ. Ну, хорошо, перестройка помѣщеній,-- ну, это расходъ, по крайней мѣрѣ, единовременный; но прибавка -- вѣдь это, значитъ, на вѣчныя времена увеличить бюджетъ; понимаешь ты это?
   -- Я папа ничего не понимаю въ этомъ... То-есть, я не понимаю этихъ разсчетовъ, но я знаю, что это нужно.
   -- Нужно, нужно... Почему нужно?
   -- Потому что это справедливо.
   -- Да не желаю а вовсе быть справедливымъ. Я вовсе за этимъ не гоняюсь. Экъ зарядили всѣ: справедливо да справедливо. Да если бы я поступалъ всегда справедливо, такъ, ты полагаешь, могъ бы я нажить состояніе изъ ничего? Эхъ, милая, это давно извѣстно, что честнымъ трудомъ сотни тысячъ не наживешь.
   -- Полноте, папа, что вы говорите?
   -- Говорю чистую правду. Что жъ мнѣ теперь лицемѣрить; я, можетъ, скоро умру. Я не говорю, что совершалъ какія-нибудь подлости; я подлостей не совершалъ. Подлостей никто не совершаетъ, потому что за нихъ въ острогъ сажаютъ. А только и до справедливости намъ далеко... Да-съ; такъ вотъ, видишь ли, правъ я или не правъ, а я всю жизнь работалъ, добивался, для кого -- для васъ же, и вы же требуете отъ меня безумныхъ поступковъ, которые разорятъ меня и васъ?
   Поликарпъ Антоновичъ сильно разволновался. Вѣра начала успокаивать его. Въ это время пріѣхалъ молодой Спонтанѣевъ. Онъ заѣхалъ всего на минуту. Онъ жилъ въ городѣ и на дачу пріѣзжалъ только за деньгами, которыхъ ему требовалось много.
   -- О, здѣсь горячій споръ,-- весело воскликнулъ онъ, входя въ комнату.
   -- Да, споръ, споръ,-- желчнымъ голосомъ отвѣтилъ Поликарпъ Антоновичъ,-- потому что вамъ нѣтъ никакого дѣла до меня. Вы хнать не хотите того, что я переживаю... Вотъ ты, напримѣръ,-- обратился онъ къ сыну,-- порхаешь тамъ, какъ мотылекъ.
   -- Что жъ тутъ дурного, папа, я порхаю и никому не дѣлаю зла -- тоже какъ мотылекъ...
   -- Ну да. Конечно... Отъ дѣлъ отказался, не смотря на то, что отецъ прикованъ къ креслу; про тебя хоть трава не расти...
   -- Но все равно; я только напуталъ бы... Право, я же ничего въ дѣлахъ не понимаю. Вѣдь я студентъ, папа, я -- юристъ. Если вы отдали меня на юридическій факультетъ, то не затѣмъ же, чтобы я торговалъ дровами. Тамъ такой науки не проходятъ.
   -- Однако, мой милый, я могу умереть, въ особенности, если буду раздражаться... И навѣрно умру скоро, потому что вы, очевидно, стараетесь объ этомъ; что же вы тогда будете дѣлать? Вѣдь вы будете разорены.
   -- Ну, вы проживете еще сто лѣтъ, папа... Да въ чемъ тутъ дѣло?
   -- А дѣло въ томъ, что Владиміръ Николаевичъ, который замѣняетъ меня, ставитъ невозможныя условія... Онъ требуетъ прибавки жалованья рабочимъ и Богъ знаетъ еще что...
   -- Какъ странно! Вѣдь этотъ господинъ нанятъ, кажется, для присмотра и только.
   -- Онъ не нанятъ,-- рѣзко возразила Вѣра,-- его и нельзя нанять. Онъ даже не хотѣлъ брать эту работу, но папа упросилъ его.
   -- А, ну это все равно, право... Онъ получаетъ за это деньги; значитъ, нанятъ.
   -- Вѣра совершенно права,-- строго замѣтилъ ему Поликарпъ Антоновичъ.-- Ты долженъ быть только благодаренъ Владиміру Николаевичу, потому что онъ несетъ тѣ обязанности, которыя въ сущности лежатъ на тебѣ...
   -- Ужъ не знаю, право, долженъ ли, но, говоря откровенно, я никакой благодарности къ нему не ощущаю... Я заѣхалъ всего на минуту. У меня къ вамъ дѣло.
   -- Прошу те.бя подождать... Я говорю о дѣлѣ съ Вѣрой.
   -- Но мнѣ некогда ждать...
   -- А я прошу тебя подождать...-- съ усиливающеюся строгостью повторилъ Поликарпъ Антоновичъ и прибавилъ:-- Это невыносимо.
   Спонтанѣевъ возвысилъ голосъ и даже поднялъ палку. Молодой человѣкъ пожалъ плечами.
   -- Вѣра всегда дома,-- промолвилъ онъ,-- кажется, ей ничего не стоило бы уступить мнѣ очередь.
   -- Ты меня выводишь изъ терпѣнія,-- продолжалъ Спонтанѣевъ.-- Я, кажется, предоставляю вамъ все... Ни въ чемъ вамъ не отказываю. И, кажется, имѣю право хоть на каплю уваженія.
   -- Но зачѣмъ -- каплю,-- нисколько не трогаясь его гнѣвомъ, промолвилъ молодой человѣкъ.-- Я готовъ оказать его вамъ цѣлый океанъ...
   -- Поди, поди, пожалуйста, отсюда, если не хочешь окончательно взбѣсить меня.
   Молодой Спонтанѣевъ вторично пожалъ плечами и ушелъ. Онъ не захотѣлъ ждать, когда Вѣра кончитъ свой разговоръ съ отцомъ, перехватилъ денегъ у матери и уѣхалъ.
   Разговоръ продолжался. Спонтанѣевъ горько жаловался на дѣтей.
   -- Вотъ выростилъ, воспиталъ и образовалъ, и все-таки балбесъ балбесомъ. Шалопай какой-то изъ него вышелъ.... Ты, по крайней мѣрѣ, хоть не вмѣшивалась въ дѣла, хоть съ этой стороны я былъ спокоенъ, а теперь вотъ...
   -- Папа, я думаю, что непремѣнно нужно что-нибудь сдѣлать,-- настойчиво повторила Вѣра.
   -- А я ничего не сдѣлаю. И прошу тебя оставить этотъ разговоръ. Довольно. Я предоставляю вамъ свободу во всемъ, а вы предоставьте мнѣ свободно распоряжаться своими дѣлами. И со стороны Владиміра Николаевича странно, что онъ послѣ моего опредѣленнаго отказа пошелъ еще къ тебѣ...
   -- Но тутъ нѣтъ ничего страннаго, папа. Мы съ нимъ обо всемъ говоримъ, заговорили и объ этомъ. Онъ высказалъ свой взглядъ, я согласилась съ нимъ.
   -- Ну, такъ вотъ и скажи ему, что все это фантазіи, и ничего этого я не намѣренъ исполнять.
   -- Но, видите ли, папа, тутъ есть еще одно обстоятельство...-- промолвила не совсѣмъ рѣшительно Вѣра Поликарповна.
   -- Какое еще обстоятельство? Почемъ ты знаешь про какія-то обстоятельства.
   -- Дѣло въ томъ, папа, что Владиміръ Николаевичъ рѣшилъ въ случаѣ, если вы не исполните его желанія, которое я считаю справедливымъ и законнымъ, отказаться...
   -- Отказаться? Онъ хочетъ отказаться?
   И Вѣра Поликарповна видѣла, что это заявленіе произвело на него сильное впечатлѣніе.
   "Значитъ, въ самомъ дѣлѣ онъ очень полезенъ и безъ него не могутъ обойтись" -- подумала она.
   -- Да, папа, онъ сказалъ это рѣшительно. Онъ при такихъ, условіяхъ не можетъ работать. Онъ сказалъ это такъ, что навѣрно исполнитъ...
   -- И ты думаешь, что онъ дѣйствительно это исполнитъ?-- очень серьезно, спросилъ Поликарпъ Антоновичъ.
   -- Я увѣрена въ этомъ.
   -- Гм!.. Однако, какой онъ рѣшительный... Вообще, я не ожидалъ, что у него такой характеръ... Такъ ты говоришь, что онъ способенъ исполнить это?
   -- Да, да, навѣрно, папа. Я видѣла это по его лицу. Онъ придаетъ этому большое значеніе.
   -- Гм!.. Объ этомъ надо подумать... Вотъ видишь; вотъ, еслибы этотъ балбесъ, твой братъ, не относился такъ легкомысленно къ своимъ обязанностямъ, я не былъ бы поставленъ въ необходимость исполнять требованія посторонняго человѣка; а теперь я весь въ его рукахъ. Онъ честный человѣкъ -- вотъ главное. Гдѣ я найду такого другого? Честнаго человѣка, мой другъ, въ наше время сыскать очень трудно. Есть они тамъ гдѣ-то, но только все фантазеры; къ дѣлу ихъ и подпускать нельзя. А онъ вотъ не фантазеръ, хотя и не безъ этой закваски... Я съ нимъ поговорю... Я подумаю...
   И въ первый же пріѣздъ Владиміра Николаевича Спонтанѣевъ самъ затѣялъ объ этомъ рѣчь.
   -- Что это мнѣ Вѣра сообщила, будто вы отказываетесь?-- спросилъ Поликарпъ Антоновичъ.
   -- Условно, Поликарпъ Антоновичъ,-- отвѣтилъ Бертышевъ.-- Вы видите, что я охотно занимаюсь вашими дѣлами, но я могу продолжать это дѣлать только при извѣстныхъ условіяхъ.
   -- То-есть, при тѣхъ условіяхъ, которыя вы мнѣ поставили?
   -- Это не я поставилъ ихъ, а таково положеніе дѣлъ.
   -- Однако, вы круто поставили вопросъ. Не ожидалъ этого отъ васъ...
   -- Видите ли, Поликарпъ Антоновичъ,-- промолвилъ Бертышевъ,-- я въ ваши торговыя дѣла не вмѣшиваюсь, я исполняю ваши порученія точно и дальше этого не иду. Но тутъ дѣло касается существенныхъ интересовъ людей, съ которыми я работаю
   -- Но вѣдь и я работалъ съ ними -- и ничего...
   -- Вы хозяинъ. Вы и относились къ нимъ, какъ хозяинъ, и они смотрѣли на васъ, какъ на хозяина; это совсѣмъ не то. А я сотрудникъ. Притомъ же, я сразу такъ поставилъ себя по отношенію къ нимъ хорошо, что они отъ меня ждутъ... И они имѣютъ право ждать этого...
   -- Ну, знаете что,-- раздумчиво сказалъ Спонтанѣевъ.-- Вы все-таки дайте мнѣ хоть подумать... Между прочимъ, вотъ что. Въ воскресенье пріѣдете, у насъ будетъ больше свободнаго времени, вотъ мы тогда и поговоримъ подробнѣе, а на всякій случай составьте смѣточку... Вы попробуйте такъ, приблизительную... Все-таки, вы къ дѣлу приглядѣлись; вотъ мы и посмотримъ, во что это намъ можетъ обойтись; тогда и поговоримъ окончательно.
   Бертышевъ не зналъ, смотрѣть ли ему на это, какъ на побѣду. Во всякомъ случаѣ онъ охотно относилъ этотъ результатъ на счетъ Вѣры Поликарповны. Встрѣтившись съ нею, онъ горячо пожалъ ей руку и посмотрѣлъ на нее съ благодарностью.
   -- Хорошее дѣло никогда не обременяетъ душу,-- полушутя промолвилъ онъ.
   -- Я не для дѣла... А для тебя,-- улыбаясь, отвѣтила Вѣра Поликарповна.
   -- Все равно: результатъ получится для дѣла. А ты не думай, что отъ тебя больше не потребуется усилій; ты еще будешь много помогать мнѣ. Развѣ не лучше, скажи теперь, если наше общеніе будетъ основано на живыхъ человѣческихъ нуждахъ и интересахъ? Нельзя вращаться въ области одного чувства; такъ и чувство можетъ утомиться.
   -- Что еще отъ меня потребуется?-- спросила Вѣра Поликарповна.
   -- Я знаю, что еще придется сильно бороться съ Поликарпомъ Антоновичемъ; вѣдь его согласіе мы вынудили, и потому онъ будетъ отстаивать каждый шагъ.
   -- Ты будешь давать мнѣ инструкціи?-- спросила Вѣра Поликарповна.
   -- О, самыя подробныя! Словомъ, мы заключаемъ союзъ.
   -- Для того, чтобъ было чѣмъ питать наше чувство,-- съ полуулыбкой спросила Вѣра.
   -- Нѣтъ, не для этого, а между прочимъ -- тутъ и ему перепадетъ...
   Владиміръ Николаевичъ энергично занялся вопросомъ о составленіи смѣты. Среди прежнихъ академическихъ товарищей онъ нашелъ молодого архитектора, который до того заинтересовался дѣломъ, что даже не хотѣлъ брать никакой платы.
   Они вмѣстѣ съ главнымъ приказчикомъ, который состоялъ при дѣлѣ больше двадцати лѣтъ и отлично зналъ его нужды, осматривали помѣщенія, размѣряли и приспособлялись. Съ этимъ же приказчикомъ Владиміръ Николаевичъ совѣтовался на счетъ прибавки жалованья.
   Все это отняло недѣли двѣ, и вотъ однажды, приведя весь вопросъ въ ясность, онъ явился къ Спонтанѣеву со смѣтой.
   Спонтанѣевъ углубился въ цифры и принялся внимательно изучать ихъ, и вдругъ на лицѣ его выразился ужасъ.
   -- Позвольте, Владиміръ Николаевичъ, вѣдь это выходитъ цѣлое состояніе... На перестройки требуется около тридцати пяти тысячъ; но это, знаете, не шутка..
   -- Вы сами видите, Поликарпъ Антоновичъ, какъ скромны наши проекты..
   -- Скромны.. Видно, что вы никогда не имѣли дѣла съ деньгами, если вы это считаете скромнымъ.. Далѣе, на прибавку жалованья вы кладете около пяти тысячъ въ годъ; но это немыслимо. Каждый годъ вы хотите обременить бюджетъ на новыя пять тысячъ.
   -- Но посмотрите, Поликарпъ Антоновичъ, какія скромныя прибавки; вѣдь, собственно, даже вдвое увеличить жалованье было бы справедливо.
   -- Справедливо... Да, на этотъ счетъ я не спорю... Вы вотъ хотите построить имъ дворцы.. Можетъ быть, справедливо, чтобы у всякаго человѣка былъ свой дворецъ, но этой справедливости вы не найдете нигдѣ на всемъ земномъ шарѣ. По два человѣка, въ комнатѣ, да, помилуйте, это уже больше чѣмъ роскошь.
   -- Это зависитъ отъ того, какая комната.. А здѣсь предположена комната въ одно окно, самыхъ скромныхъ размѣровъ.
   -- Ну вотъ и отлично; можно прибавить еще одно окно и помѣстить всѣхъ въ одной комнатѣ.
   Спонтанѣевъ торговался не на жизнь, а на смерть, а Владиміръ Николаевичъ, ободренный уже нѣкоторымъ успѣхомъ, старался какъ можно меньше уступить ему.
   -- Ну, я, знаете, такъ рѣшить этого не могу; мнѣ надо подумать,-- сказалъ Спонтанѣевъ, который, очевидно, старался какъ можно на дольше отложить исполненіе проекта. Можетъ быть, онъ разсчитывалъ на скорое наступленіе осени, а потомъ зимы, когда перестройки невозможны.
   Онъ попросилъ, чтобы въ Царское къ нему пріѣхалъ архитекторъ, составлявшій смѣту. Архитекторъ пріѣзжалъ; шли долгіе переговоры, Поликарпъ Антоновичъ дулся не только на Владиміра Николаевича и архитектора, но и на своихъ, и даже три дня ни съ кѣмъ не разговаривалъ.
   -- Знаете, я не могу,-- наконецъ сказалъ онъ Владиміру Николаевичу,-- вы хотите просто разорить меня.
   -- А я ручаюсь, -- сказалъ Бертышевъ, -- что это увеличитъ, ваши доходы.
   -- Это какимъ же образомъ?
   -- Люди будутъ работать энергичнѣе, охотнѣе...
   -- Разсказывайте... Знаю я эту охоту. Тогда они только возмнятъ о себѣ и черезъ годъ потребуютъ новой прибавки.
   -- Ну, тогда ужъ вы будете имѣть право отказать имъ.
   Наконецъ, Спонтанѣева-таки сломили, но съ большими ограниченіями. Онъ самъ начерталъ планы, сократилъ постройки больше, чѣмъ на половину, вычеркнулъ кровати и кое-какую мебель, которую предположилъ Владиміръ Николаевичъ, а оставилъ по прежнему нару. Прибавку къ жалованью сократилъ до трехъ тысячъ и предложилъ Владиміру Николаевичу распредѣлить между служащими.
   Владиміра Николаевича это, конечно, не удовлетворило, и онъ думалъ было настоять на своемъ отказѣ, но Вѣра стала умолять его.
   -- Вѣдь это, все-таки, что-нибудь, Владиміръ. Онъ не привыкъ къ этому. А этотъ случай для него будетъ практикой... Потомъ можно будетъ еще что-нибудь сдѣлать..
   -- Ну, хорошо,-- согласился Бертышевъ,-- это правда. Лучше хоть что-нибудь, чѣмъ оставаться въ томъ же печальномъ положеніи. Если я уйду, все останется по старому; пожалуй, еще даже прижмутъ ихъ, въ отместку за смѣлыя желанія...
   И онъ далъ согласіе.
   -- Дорого обходится мнѣ этотъ молодой человѣкъ,-- сказалъ Спонтанѣевъ, когда все уже было безповоротно рѣшено.
   А Владиміръ Николавичъ съ увлеченіемъ занялся новымъ дѣломъ. Теперь у него явился живой интересъ въ дѣлахъ Спонтанѣева.
   Онъ тотчасъ же съ энергіей принялся за постройки, разсчитывая поспѣть съ окончаніемъ ихъ къ осени. А служащимъ было объявлено, что съ перваго августа имъ будетъ выдана первая прибавка въ жалованью.
   Служащіе Спонтанѣева теперь обожали своего новаго надсмотрщика, къ которому они въ первое время отнеслись подозрительно.
   

Глава V.

   Лѣто приходило къ концу. Петербургскій августъ давно уже давалъ себя знать своими дождливыми днями, сырыми вечерами и холодными ночами.
   Владиміра Николаевича Бертышева очень рѣдко можно было застать дома. Скорбянскій, когда возникала мысль о томъ, чтобы повидать его по дѣлу и такъ, говорилъ: "его надо искать гдѣ-нибудь на Фонтанкѣ, на днѣ барки, придавленнымъ дровами".
   Съ утра Бертышевъ надѣвалъ свой клеенчатый непромокаемый плащъ, который заставили его пріобрѣсти августовскіе дожди, садился въ пролетку и объѣзжалъ городъ. Это сдѣлалось его потребностью. Въ праздники, когда работать приходилось меньше, онъ уже чувствовалъ, что ему какъ бы чего недостаетъ. Онъ, что называется, втянулся и, къ своему удивленію, которое словно не имѣло времени перейти въ ужасъ, у него не было ни сожалѣнія, ни раскаянія по поводу того, что онъ, какъ казалось, окончательно бросилъ свое искусство и предался дровамъ. Ни къ чему его не тянуло. Въ началѣ ему хоть приходилось работать головой, чтобы изучить спонтанѣевское дѣло и выработать пріемы обращенія съ нимъ, но все это далось ему легко. Теперь онъ зналъ дѣло, какъ въ былое время зналъ краски на палитрѣ, такъ что могъ съ закрытыми глазами брать именно ту, какая ему была нужна. Порядки, значительно измѣненные имъ, вошли въ норму и все дѣлалось уже само собой. Поэтому и онъ совершалъ теперь свою миссію машинально, она отъ него не требовала никакого напряженія душевныхъ силъ и онъ былъ страшно доволенъ этимъ. Онъ переживалъ такое состояніе души, которое какъ разъ въ этомъ нуждалось. Ему надо было движеніе, простое физическое движеніе, чтобы мысли разсѣевались легкими перемѣнами впечатлѣній, и онъ достигалъ Этого при посредствѣ спонтанѣевской пролетки и его же добропорядочнаго рысака. Это все, что ему было нужно.
   Что-то зрѣло въ глубинѣ его души, но зрѣло еще даже втайнѣ отъ него самого; а пока у него было такое состояніе, что, чѣмъ дальше продолжалось это "движеніе", чѣмъ больше онъ оставался одинъ въ пролеткѣ, на отдаленныхъ улицахъ, тѣмъ былъ счастливѣе.
   Единственно, къ чему онъ относился съ живымъ интересомъ, это было переустройство жилищъ для работавшихъ у Спонтанѣева подростковъ и положеній всѣхъ его рабочихъ. Это дѣло самъ онъ создалъ и оно неослабно занимало его. И двигалось оно быстро и стройно, потому что сами служащіе помогали ему. Что же касается до того результата, какой проистекъ изъ всего этого для него самого, то это случилось помимо его стараній и явилось для него неожиданнымъ.
   Едва прошелъ мѣсяцъ послѣ того, какъ служащимъ были объявлены предстоящія улучшенія въ ихъ судьбѣ, послѣ того, какъ Спонтанѣеву главнымъ приказчикомъ, завѣдывавшимъ главной конторой, былъ представленъ мѣсячный отчетъ, какъ Спонтанѣевъ, до сихъ поръ злившійся на него за потребованные непредвидѣнные расходы и потому скупой на слова, вдругъ заговорилъ съ нимъ новымъ языкомъ.
   Въ воскресенье послѣ обѣда онъ задержалъ его при себѣ и сказалъ:
   -- Читали отчетецъ, Владиміръ Николаевичъ?
   -- Я его знаю,-- отвѣтилъ Бертышевъ:-- я слѣдилъ за каждой его цифрой!..
   -- И сравнивали съ отчетомъ за прошлый годъ, за тотъ же мѣсяцъ?
   -- Подробно -- нѣтъ. У меня не было подъ рукой. Но въ общемъ знаю, что есть разница.
   -- Помилуйте! Какъ же нѣтъ? И это ужъ не разница, а прямо чудо какое-то! Доходъ увеличился на тридцать пять процентовъ... А это не шутка.
   -- Да, это не шутка, Поликарпъ Антоновичъ!
   -- Но позвольте: что же, вы ихъ изъ-подъ земли вырыли, что ли? Ужъ я, кажется, ходокъ, -- я жизнь положилъ на то, чтобы изобрѣсти способы для увеличенія дохода, я ни передъ чѣмъ не останавливался и поднялъ, очень поднялъ доходность, но до этой высоты мнѣ не удалось ни разу подняться...
   -- И представьте, Поликарпъ Антоновичъ, что я для этого не сдѣлалъ ни малѣйшаго усилія, я ровно ничего для этого не сдѣлалъ...
   -- Вы станете утверждать, что сдѣлалось это само собой? Вы слишкомъ скромны, Владиміръ Николаевичъ.
   -- И не само собой. Вотъ вы говорите, что жизнь положили на изобрѣтеніе способовъ увеличить доходность и ни передъ чѣмъ не останавливались, а вотъ мимо одного способа вы всегда проходили безъ вниманія и даже вотъ теперь хотѣли-было забраковать его...
   -- Это что же? Ужъ не прибавки ли эти да улучшенія?
   -- Они, непремѣнно они!
   -- Ха, ха, ха! Вы чудакъ, вы, право, чудакъ невѣроятный! Ха, ха, ха, ха!
   И Спонтанѣевъ смѣялся громко, на сколько это позволяло его неладное состояніе.
   -- Это что же, по вашему, это мнѣ награда за добродѣтель? Не видалъ никогда собственными глазами, чтобы кто получалъ награду за добродѣтель. За подлость, дѣйствительно, бываютъ большія награды, ха, ха, ха! А за добродѣтель -- это только въ сказкахъ бываетъ...
   -- Нѣтъ, Поликарпъ Антоновичъ, здѣсь добродѣтель не при чемъ. Тутъ простой, если можно такъ сказать, ариѳметическій разсчетъ.
   -- Ариѳметическій?
   -- Да, и думаю, что это можно высчитать при посредствѣ простой ариѳметики. Всякое дѣло, чтобы оно спорилось, требуетъ, во-первыхъ, охоты, желанія со стороны тѣхъ, кто его дѣлаетъ, а, во-вторыхъ, бодрости и энергіи. Чѣмъ больше этихъ качествъ, тѣмъ лучше идетъ дѣло и, значитъ, приноситъ большій доходъ. У васъ, Поликарпъ Антоновичъ, было достаточно и охоты, и энергіи, но вѣдь не вы исполняли главную работу. Хотя вы и хозяинъ, а все же дѣло было въ рукахъ работника, а не въ вашихъ. Значите, вся суть въ томъ, достаточно ли было охоты и энергіи у нихъ.
   -- А чортъ ли мнѣ въ ихъ охотѣ? Я надъ ними съ палкой стою и тогда у нихъ поневолѣ охота является... Я такъ понимаю дѣло...
   -- Это совсѣмъ не та охота, Поликарпъ Антоновичъ. Настоящая охота является отъ довольства своимъ положеніемъ. Настоящая охота та, которая выходитъ сама изъ души работника. Она рождаетъ энергію и тѣмъ больше, чѣмъ полнѣе довольство. А энергія увеличиваетъ доходность предпріятія. Вотъ вамъ и математика: чѣмъ больше довольства своимъ положеніемъ у работника, тѣмъ выше и доходность, разумѣется -- въ предѣлахъ свойствъ самаго дѣла, его надобности, полезности, спроса на него.
   -- Это мудрая ариѳметика!
   -- Я вамъ доказалъ ее вотъ этимъ отчетомъ. Увѣряю васъ честью, что я ровно ничего не предпринималъ для увеличенія доходности. Она сама увеличилась. Работники, почувствовавъ себя въ лучшемъ положеніи, стали внимательнѣе, старательнѣе, можетъ быть, даже честнѣе, изъ всего этого получились тѣ тридцать пять процентовъ, которые васъ такъ пріятно изумили...
   -- И вы думаете, что это такъ и будетъ продолжаться?
   -- Думаю, что такъ. Одинаковыя причины порождаютъ одинаковыя послѣдствія.
   -- Гм... Посмотримъ, посмотримъ!.. Никакъ не ожидалъ, что вы окажетесь такимъ драгоцѣннымъ человѣкомъ! Мы, конечно, посмотримъ... И я не премину вознаградить вашъ трудъ достойнымъ образомъ... А пока я могу только удвоить ваше вознагражденіе...
   -- Я не отказываюсь, только прошу помнить, что я не добивался этого!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   Въ этой неожиданной прибавкѣ для него самымъ пріятнымъ было то, что у него уже теперь являлось достаточное основаніе посвящать свое время спонтанѣевскому дѣлу. Никогда художественной работой онъ не добывалъ столько, а если принять въ разсчетъ правильность ежемѣсячныхъ получекъ, то это оказывалось очень важнымъ.
   Онъ въ тотъ день торопливо ѣхалъ домой и тотчасъ же сообщилъ Вѣрѣ Петровнѣ объ удвоеніи своего заработка. Онъ прибавилъ:
   -- Это вполнѣ обезпечиваетъ нами безбѣдную жизнь, не правда ли?
   -- Да, обезпечиваетъ!-- сказала Вѣра Петровна, но въ голосѣ ея онъ почуялъ какой-то особенный оттѣнокъ, какъ будто она сказала не все, что могла бы сказать по этому поводу.
   -- Но, что же?-- спросилъ онъ, желая вызвать ее на разговоръ.
   -- Ничего!-- кратко отвѣтила она.
   -- Въ самомъ дѣлѣ -- ничего? Мнѣ показалось, какъ будто у тебя есть еще что-то...
   Вѣра Петровна слабо усмѣхнулась.
   -- Еще что-то... И только всего?..
   -- Я знаю, что у тебя есть много, Вѣра, но не считаю себя вправѣ...
   -- И ты не въ правѣ, это такъ и есть...
   -- Но, по крайней мѣрѣ, скажи то, что ты думаешь по этому поводу...
   -- Я думаю ужасныя вещи, Владиміръ...
   -- Ужасныхъ вещей нѣтъ на свѣтѣ, я въ этомъ убѣдился... Люди уживаются съ самыми страшными чувствами. Люди умѣютъ приспособиться ко всему и примириться со всѣмъ...
   Вѣра Петровна, слегка вспыхнула.
   -- Я ни съ чѣмъ не примирилась, Владиміръ...-- съ скрытой горячностью сказала она:-- я ко многому принудила себя. Ты знаешь, для чего это нужно...
   -- Ахъ, Вѣра, ты дурно поняла меня!.. Неужели ты думаешь, что я позволилъ бы себѣ такъ грубо прикоснуться къ твоимъ ранамъ, которыя самъ нанесъ? Я знаю хорошо цѣну твоему подвигу...
   -- И не подвигъ... Подвига нѣтъ. Подвигъ долженъ быть добровольный, а меня приковала необходимость. Но объ этомъ, я надѣюсь, мы не будемъ говорить...
   -- Лучше не будемъ. Ты скажи то, что можешь сказать...
   -- Неужели, Владиміръ, ты меня считаешь слѣпой? Неужели ты воображаешь доставить мнѣ удовольствіе сообщеніемъ о двухстахъ рубляхъ? Повѣрь, что если бы тебѣ дали не двѣсти, а тысячу въ мѣсяцъ, я отвѣтила бы тебѣ тѣмъ же...
   -- Но деньги нужны, Вѣра, безъ нихъ не проживешь!..-- слабо, неувѣренно возразилъ Бертышевъ.
   -- Какъ бы онѣ ни доставались?
   -- Я не вижу ничего безчестнаго въ томъ способѣ, какимъ я добываю деньги...
   -- Безчестнаго, конечно, нѣтъ. Но развѣ это твое дѣло? развѣ ты спокоенъ при мысли, что забылъ, какъ держатъ кисть?..
   -- А, ты объ этомъ!.. Ну, это не уйдетъ отъ меня...-- промолвилъ Владиміръ Николаевичъ и нахмурилъ брови.
   -- Нѣтъ, уйдетъ... Все уходитъ, отъ всего можно отъучить себя и отдалить. Вѣдь и вкусы, и наклонности мѣняются, не одни только чувства. Или ты уже не чувствуешь въ себѣ таланта?
   -- Не знаю, не знаю я этого... Я давно не наводилъ объ этомъ справокъ...
   -- Но тебя, по крайней мѣрѣ, тянетъ къ прежней работѣ?..-- заботливо спросила Вѣра Петровна.
   -- Нѣтъ, и не тянетъ... Я никогда о ней не думаю...
   -- Значитъ, ты не художникъ!..
   -- Можетъ быть, и не художникъ!.. И, право же, меня это не огорчаетъ...
   Вѣра Петровна опустила голову. Лицо ея вдругъ покрылось какъ бы облачкомъ печали. Она вздохнула.
   -- Удивительно, какъ человѣкъ можетъ перемѣниться!-- тихо воскликнула она, какъ будто про себя.
   Это простое восклицаніе вдругъ почему-то взбудоражило Владиміра Николаевича, какъ будто кто-то коснулся въ душѣ его струнъ, которыя давно уже не звучали. Онъ всталъ и нервно зашагалъ по комнатѣ.
   -- Да, можетъ перемѣниться! Можетъ перемѣниться не только человѣкъ, но и ангелъ, а ужъ во всякомъ случаѣ такой, не особенно сильный человѣкъ, какъ я! Можетъ перемѣниться и опуститься и даже упасть въ пропасть, когда все подталкиваетъ его къ этому. Онъ оступился, упалъ, но вмѣсто того, чтобы протянуть ему руку, его пододвигаютъ все ближе и ближе къ пропасти, очищаютъ ему путь, камешки убираютъ съ дороги, только падай, сдѣлай милость, падай...
   -- Я этой аллегоріи не понимаю...-- тихо покачавъ головой, промолвила Вѣра Петровна.
   -- Какая тутъ аллегорія! Это все такъ ясно! Со мной случилось несчастье...
   -- Несчастье?-- поднявъ на него глаза, спросила Вѣра Петровна.
   -- Да, несчастье... Несчастье для нашей семьи, для моей работы... Я говорю, что это несчастье, я такъ чувствую, это такъ и есть. И вотъ, вмѣсто того, чтобы притянуть меня, удержать, привязать, меня отталкиваютъ, вокругъ меня образуется атмосфера холода, отъ меня запираютъ душу на тысячу замковъ...
   -- Притянуть, привязать!..-- со вздохомъ произнесла Вѣра Петровна: -- ахъ, Владиміръ, тотъ, кого насильно притянули и привязали, сорвется, перекуситъ веревки и убѣжитъ... И тоже насчетъ атмосферы холода!.. Боже мой, до чего можетъ дойти пристрастіе къ самому себѣ! Ты самъ схватилъ обѣими руками этотъ огонь, который согрѣвалъ всѣхъ насъ, и унесъ его въ другое мѣсто и нашъ очагъ опустѣлъ, темно стало въ немъ и все вокругъ него похолодѣло...
   -- Да, но ты слишкомъ ужъ безповоротно отстранилась отъ меня, ты бросила меня на пути, по которому мы шли вмѣстѣ, бросила какъ разъ тогда, когда я споткнулся... Когда мнѣ нужна была помощь...
   -- Владиміръ, лучше оставимъ это, потому что это ужъ слишкомъ!..-- воскликнула Вѣра Петровна.-- Вспомни, что я ни разу не упрекнула тебя, я, у которой столько для этого поводовъ, а ты что дѣлаешь? Неужели это не жестоко?
   -- Да, конечно, я тысячу разъ не правъ противъ тебя,-- видимо остывая, сказалъ Владиміръ Николаевичъ,-- я не говорю, что я правъ... Но если бы ты не такъ рѣшительно поставила вопросъ о нашихъ отношеніяхъ, если бы ты не такъ рѣзко отрѣзала мнѣ пути для возврата...
   -- Для возврата?-- спросила Вѣра Петровна и глава ея вдругъ вспыхнули огнемъ.-- Ну, и что жъ, если я скажу тебѣ: вотъ мои объятія, они раскрыты... Возвращайся сейчасъ! Я говорю тебѣ это! Что ты на это скажешь?
   Владиміръ Николаевичъ молча опустился въ кресло и, въ отвѣтъ на ея слова, не произнесъ ни звука. Вѣра Петровна продолжала:
   -- Значитъ, не надо говорить словъ, когда для нихъ нѣтъ основаній въ сердцѣ. У тебя тамъ накипѣло. Я знаю, иначе и быть не можетъ. Положеніе твое печальное, я и это знаю и мнѣ часто бываетъ жаль тебя и хочется облегчить. Но я сдѣлать этого не могу, потому что не знаю дороги къ твоему сердцу. Тотъ путь, та тропинка, по которой я къ нему ходила, потеряна... Я ничего не могу сдѣлать... Видишь, какъ сегодня я разговорилась... Давно уже я не произносила столько словъ. Нѣтъ, Владиміръ, не радуетъ меня это удвоеніе твоихъ доходовъ. Лучше бы они въ десять разъ уменьшились, да ты былъ бы тѣмъ, чѣмъ ты долженъ быть -- артистомъ, художникомъ, творцомъ художественныхъ произведеній, а не главнымъ надсмотрщикомъ нйдъ дровяными дворами, и какую бы ты блестящую карьеру ни дѣлалъ въ этомъ направленіи, я никогда этому не порадуюсь...
   Она оставила его одного, и онъ вдругъ почувствовалъ какое-то безпредѣльное одиночество, быстро схватилъ шляпу и вышелъ изъ дому.
   Послѣ этого разговора Владиміръ Николаевичъ еще охотнѣе, чѣмъ прежде, сталъ предаваться своему новому спорту и объѣзду дровяныхъ дворовъ, биржъ и конторѣ, принадлежавшихъ Спонтанѣеву. Въ этихъ прогулкахъ онъ началъ находить какую-то новую отраду. Все время, что онъ былъ дома, у него было такое ощущеніе, какъ будто, въ какую бы сторону онъ ни ступилъ, всюду ему грозило натолкнуться на остро наточенные ножи. И онъ почти неизмѣнно молчалъ, и даже когда дѣти обращались къ нему съ ласками, не находилъ въ своемъ голосѣ нотъ, чтобы отвѣчать имъ тѣмъ же. Онъ чувствовалъ себя виноватымъ, придавленнымъ.
   Когда же садился въ пролетку, разомъ все это исчезало, какъ будто стопудовая тяжесть спадала съ его плечъ. Онъ разомъ отрывался отъ почвы и былъ цѣлый день какъ бы внѣ своего міра, внѣ всякаго міра, потому что во всемъ, съ чѣмъ онъ соприкасался, не было его личныхъ интересовъ.
   Однажды ему пришла мысль, когда онъ былъ въ тѣхъ мѣстахъ, завернуть къ Матвѣю Ивановичу. Это было въ концѣ августа. Погода стояла сѣренькая, дачныя мѣста были окутаны туманомъ и пронизаны сыростью. Домишко, въ которомъ наслаждалось дачными прелестями семейство Скорбянскихъ, былъ закупоренъ со всѣхъ сторонъ. Даже ворота были плотно притворены.
   И никто не зашевелился въ домѣ, когда пролетка остановилась у воротъ. Очевидно, всѣ попрятались по своимъ угламъ, приведенные погодой въ мрачное настроеніе.
   Владиміръ Николаевичъ сошелъ съ пролетки и, вмѣсто того, чтобы позвонить у крыльца, постучалъ въ окно. Не сразу онъ получилъ откликъ. Пришлось повторить стукъ. Черезъ минуту къ окну приблизилась женская фигура, приложилась лицомъ почти къ самому стеклу, сдѣлала жестъ удивленія и удалилась. Затѣмъ, послышались шаги въ корридорѣ, кто-то шлепалъ туфлями; звукъ выдвигаемаго засова, потомъ самъ Матвѣй Ивановичъ въ сѣромъ халатѣ, изъ подъ котораго, такъ какъ онъ и не думалъ застегивать его, выглядывало нижнее бѣлье. А былъ между тѣмъ третій часъ дня.
   -- Ба, ба, ба! Вотъ человѣкъ, котораго можно увидать только по капризу судьбы, а никогда по собственному желанію!-- воскликнулъ Скорбянскій:-- ну, могъ ли я ожидать тебя въ такой, можно сказать, прогнившій день, когда даже свинцовое петербургское небо дало течь?.. А вѣдь я три раза пріѣзжалъ къ тебѣ въ лучшіе дни...
   -- Признаюсь, я почти не разсчитывалъ найти васъ здѣсь. Я думалъ, что вы переѣхали уже въ городъ!-- говорилъ Бертышевъ, вступая вмѣстѣ съ хозяиномъ въ длинный корридоръ.
   -- Что ты? Что ты? Заплативъ за дачу сто десять рублей, мы, кажется, имѣемъ право испытать до конца всѣ прелести деревенской или, правильнѣе сказать -- новодеревенской -- что далеко не одно и тоже -- жизни, т. е. промокнуть и прогнить до саморазрушенія. Притомъ же ты, очевидно, не знаешь секрета настоящаго истоваго петербургскаго дачника.
   -- Очевидно, не знаю.
   -- А видишь ли, петербургскій августъ никуда не годится, но зато сентябрь часто бываетъ превосходный. Такъ вотъ каждый дачникъ старается какъ-нибудь перешагнуть августъ, чтобы наслаждаться сентябремъ. Малодушные люди, при первомъ же появленіи августовскихъ дождей, спѣшатъ перевозить свои рубища и развалины въ Петербургъ и это потому, что они не справляются съ метеорологіей. А я, братъ, если ужъ деньги заплатилъ, такъ использую все до метеорологіи включительно. Ну, чѣмъ же тебя угощать? Самоваръ, что ли, растопить?
   -- Нѣтъ, ничего не растапливай. Я мимоѣздомъ. Долго сидѣть не могу, дѣла много.
   Онк вошли въ комнату и усѣлись на диванѣ.
   -- Объясни ты мнѣ, сдѣлай милость, какія-такія дѣла? Неужто ты въ самомъ дѣлѣ спеціализировался на дровяномъ искусствѣ?
   -- Это такая спеціальность, которую можетъ уразумѣть всякій.
   -- Но, однакожъ, что-нибудь привлекаетъ тебя къ ней. Вѣдь ты, если и не сжегъ корабли, то, такъ сказать, вытащилъ ихъ на берегъ и опрокинулъ на бокъ. Не думать же мнѣ, что ты дѣлаешь это, какъ говорится, ради прекрасныхъ глазъ господина Спонтанѣева. По крайней мѣрѣ, онъ хорошо платитъ?
   -- Платитъ онъ двѣсти рублей въ мѣсяцъ!..
   -- А-а! Двѣсти рублей -- деньги, это что и говорить! Нашему брату, выколачивающему каждый рубль вотъ этимъ мѣстомъ (онъ показалъ на свой лобъ), такая сумма, если она обладаетъ постоянствомъ, можетъ доставить большое удовольствіе. Но ты, смотри, не прогадай... Художникъ, ежели онъ владѣетъ не только талантомъ, но и способностью приспособляться ко вкусамъ публики, можетъ безъ труда гораздо больше заработать А ты всѣмъ этимъ, кажется, обладаешь въ достаточной мѣрѣ... Вотъ, мой другъ Вольтовъ второй способностью не обладаетъ...
   -- А кстати, что Вольтовъ?
   -- Вольтовъ -- на высотѣ. Ужъ онъ дошелъ до половины. Какая поэма, братъ, получается! Нелѣпая, идея -- обезсмертить въ краскахъ Еруслана, нелѣпая, говорю, на словахъ, а какъ посмотришь на то, что у него изъ подъ кисти выходитъ, такъ начинаешь соглашаться съ нимъ. Этакая у него колоссальная способность вливать душу живу въ любой чурбанъ.
   -- Ты видѣлъ развѣ?
   -- Какъ же! Я ѣздилъ туда! И что за увлекательная дама, эта Березова! Есть, братецъ мой, такіе люди, которые какъ бы рождены быть воспріемниками всякой искры Божіей. Ну, что онъ ей? Откуда ни возьмись, голодранецъ привязался... Грубый чудакъ, съ разными неудобными въ общежитіи угловатостями, разностями, несуразностями. Но она, какъ увидѣла, какой божественный ручей изъ его души льется, обставила его, какъ какого-нибудь полубога. Живи и работай, молъ, и больше ничего отъ тебя не требуется. Это, братъ, меценатка отъ глубины души, не твоему Спонтанѣеву чета! Еслибъ ты видѣлъ, какъ онъ изобразилъ ослѣпленныхъ плѣнниковъ въ тюрьмѣ! До сихъ поръ вижу ихъ, какъ живыхъ людей! Какія позы, что за лица! И сколько духовной мощи въ его Ерусланѣ! Всюду, гдѣ онъ появляется, такъ и разливается счастье... Пишетъ и мечтаетъ, какъ къ будущей веснѣ онъ кончитъ и повезетъ по деревнямъ... Ну, что же твой Спонтанѣевъ не покаялся? Ты еще разъ денегъ у него не просилъ для вольтовской затѣи?
   -- Нѣтъ, я считаю это безполезнымъ. Онъ не дастъ иначе, какъ на тѣхъ условіяхъ...
   -- На тѣхъ условіяхъ, братъ, можно пріобрѣсти лѣсъ для вырубки дровъ, а не художественныя произведенія. А нельзя ли, скажи пожалуйста, какъ-нибудь черезъ Вѣру Поликарповну? А? Она -- дѣвушка со вкусомъ, съ пониманіемъ -- такъ, по крайней мѣрѣ, должно быть. Не повліяетъ ли она на него, но сперва, разумѣется, ты на нее?
   -- Я объ этомъ давно думалъ, но потомъ нашлись другія дѣла и я забылъ...
   -- А ты такихъ вещей не забывай. Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, надо поспособствовать ему. Жаль будетъ, если этотъ, по справедливости, первый блинъ въ дѣлѣ художественныхъ выставокъ для народа выйдетъ комомъ. Притомъ же страшно любопытно видѣть, какъ это тамъ примется и что изъ этого выйдетъ?
   -- Я поговорю съ нею...
   -- Поговори, голубчикъ! Я тебѣ говорю, что Вольтовъ прямо дѣлаетъ чудеса... Ну, а ты... Ты ничего новаго не пишешь?
   -- Мнѣ некогда!
   -- Какъ? Ты отдаешь все свое время дровамъ?
   -- Двѣсти рублей, Матвѣй Ивановичъ, не станутъ даромъ платить...
   -- Но однако же... Неужели ты весь отдаешься этому гнусному дѣлу?
   -- Весь, безъ остатка. Съ утра и до вечера...
   -- О, это надо изслѣдовать! Жена, ставь самоваръ! Онъ будетъ у насъ чай пить... Дѣло это требуетъ времени. Не могу допустить, чтобы у тебя такъ рано началось паденіе. Итакъ, объяснись. Ты пошутилъ?
   -- Нѣтъ, Матвѣй, я не шучу. Въ самомъ дѣлѣ, вотъ уже два мѣсяца, какъ я не держалъ кисти въ рукахъ...
   -- Ну, два мѣсяца, это еще не Богъ знаетъ какая вѣчность. Съ вашимъ братомъ бываетъ это. Иной, горя любовью къ искусству, по годамъ не можетъ подойти къ мольберту. Вы, живописцы, еще до сихъ поръ аристократы въ искусствѣ! Вы позволяете себѣ барствовать, дожидаясь, пока васъ муха укусить, сирѣчь посѣтитъ вдохновеніе, и тогда вы бѣжите "на берега пустынныхъ волнъ, въ широкошумныя дубравы"... Вы можете это дѣлать, потому что, если, вмѣстѣ съ вдохновеніемъ, васъ посѣтитъ и удача, то вамъ могутъ заплатить за картинку такія тысячи, что вы или покроете всѣ дыры, образовавшіяся въ вашемъ бюджетѣ въ то время, когда ваша душа вкушала хладный сонъ, да еще и въ сберегательную кассу кое-что отнесете. Мы такъ не можемъ. Намъ вдохновенья ждать, это значитъ -- дѣтей уморить съ голоду. Намъ въ широкошумныя дубравы бѣжать, такъ на подошвы больше истратишь, потому хоть ты шекспировскую вещь напиши, все равно, тебя по листику разсчитаютъ, по шестнадцать страничекъ точка въ точку. Я, братъ, пишу и денно, и нощно; какъ услышу пискъ ребятишекъ, такъ и сажусь писать. И сейчасъ же вдохновеніе приходитъ. Конечно, оно, должно быть, не такое, какъ то, котораго дожидаться надо, ну, а все же -- вдохновеніе, какое ни на есть... Такъ я говорю, ято два мѣсяца не много. Но если у тебя все время уходитъ на отопленіе Петербурга, то, значитъ, и въ будущемъ у тебя времени на работу не останется. Вѣдь зима придетъ, отопленіе усилится... А? Какъ ты думаешь?
   -- Я совсѣмъ объ этомъ не думаю!..
   -- Такъ ты, значитъ, не художникъ? Ты насъ всѣхъ обманывалъ?
   -- Можетъ быть...
   -- Да о чёмъ же ты думаешь въ такомъ случаѣ во время своихъ прогулокъ въ этой изящной пролеткѣ?
   -- А ты развѣ не испыталъ блаженства ни о чемъ, ни о чемъ не думать?
   -- Нѣтъ, я только подозрѣвалъ о существованіи такого блаженства, но никогда не имѣлъ возможности испытать его. Но это что же, ради самозабвенія дѣлается?
   -- Именно, ради самозабвенія. Ни о чемъ не думать, выйти на время изъ этого круга жизни и не войти ни въ какой другой, временно отсутствовать отъ жизни со всѣми ея вопросами и недоумѣніями...
   -- Да, вотъ что... Заключаю, что эта нитка все еще тянется, тянется, и грозитъ тянуться безъ конца... Понимаю я тебя, другъ сердечный, понимаю... Но только одного не понимаю: какъ хватаетъ у тебя, если можно такъ сказать, душевной слабости -- не перерѣзать эту нитку...
   -- Перерѣзать мудрено. Нитка-то стальная!..
   -- Да чортъ съ ней, что она стальная. Возьми топоръ и разруби. Она къ тебѣ привязана съ обѣихъ сторонъ и въ обѣ стороны тебя тянутъ по ней. А ты хвати топоромъ, одинъ конецъ улетитъ въ пространство, а съ другимъ ты окончательно причалишь къ какому-нибудь берегу.
   -- А кто пострадаетъ отъ этого?
   -- Неизвѣстно. Тотъ или другой берегъ. И, знаешь, когда подумаешь хорошенько, то это даже не важно. Допусти на минуту, что притянетъ тебя не къ тому берегу, на которомъ находится Вѣра Петровна, а къ другому. Ну, что жъ! Будетъ страданіе, но, по крайней мѣрѣ, опредѣленное, явственное. А то что же это за умоизнурительная канитель! Ты, какъ разбитая лодка съ рванымъ парусомъ, болтаешься между двухъ береговъ. И самому тебѣ хуже всѣхъ. Я отлично понимаю, что въ такомъ душевномъ состояніи не мудрено и на дрова броситься. Особаго рода запой вѣдь!.. И главное, я увѣренъ, что никому отъ этого удовольствія нѣтъ. Навѣрно всѣ тобой недовольны -- и здѣсь и тамъ, а самъ ты болѣе всѣхъ...
   -- Ты говоришь правду, Матвѣй!
   -- Комъ тужуръ, монъ ами!-- не безъ комизма произнесъ Матвѣй Ивановичъ,-- это моя спеціальность! А у меня, когда я узналъ, что ты дровяному дѣлу предался, мелькнула -- знаешь -- какая преподлая мысль?
   -- Нѣтъ, итого не знаю!
   -- Мысль, что ты задумалъ спонтанѣевское дѣло изучить досконально, окончательно всѣ нитки его въ рукамъ своимъ прибрать, потомъ жениться на инфантѣ и всѣхъ остальнымъ, къ дѣлу дровяному прикосновенныхъ, къ чорту послать!
   -- Дѣйствительно подлая мысль!
   -- Я такъ ее и аттестовалъ!
   -- Во-первыхъ, жениться я не могъ бы уже потому, что у меня есть жена и дѣти!..
   -- Ну, это пустое! При наличности дровяныхъ складовъ это даже очень легко устранимо!..
   -- А во-вторыхъ, ты думалъ обо мнѣ такъ скверно, какъ будто пересталъ уже считать меня порядочнымъ человѣкомъ.
   -- Э, что такое порядочный человѣкъ! Ихъ вѣдь дѣлаютъ не изъ стали. Но во всякомъ случаѣ -- извини и пройдемъ мимо этого пункта, а съ твоего позволенія, сосредоточимся на "во-первыхъ". Скажи, милый другъ, какъ же ты это себѣ представляешь?
   -- Что собственно?
   -- Да вотъ это. Ну, у, тебя съ дѣвицей Спонтанѣевой романъ. Хорошо. Что же, ты полагаешь, что она всю жизнь будетъ терпѣть тебя около себя, обремененнаго женой и дѣтьми и даже живущаго съ ними? Ну, а она-то сама сдѣлана изъ чего? Развѣ не изъ плоти и крови? Вѣдь не изъ сосновыхъ же полѣньевъ, чортъ возьми, сколотилъ ее Спонтанѣевъ -- ты извини мнѣ этотъ грубый способъ выраженія... Да, наконецъ, какъ это вы тамъ любите? Какъ ангелы, что ли? Я, признаюсь, въ такую любовь никогда не вѣрилъ... Является же у васъ когда-нибудь вопросъ о будущемъ...
   -- До сихъ поръ не являлся...
   -- Ну, такъ, значитъ, явится однажды въ видѣ смерча, противъ котораго уже никакихъ предупредительныхъ средствъ не будетъ. А это гораздо хуже. Или вы оба лишены темпераментовъ, холодная у васъ кровь, вы рыбы,-- такъ, что ли? Не разберу я васъ. Никогда не одобрялъ я этого твоего романа, но, по моему, ужъ воли романъ, такъ романъ -- въ двухъ или трехъ тамъ частяхъ, но чтобы части видны были, чтобы въ нихъ было движеніе впередъ, видна была цѣль, а не этотъ -- гоголь-моголь какой-то, гдѣ и бѣлокъ, и желтокъ, и сахаръ, и ромъ все смѣшано въ одинъ неопредѣленный составъ...
   -- Эхъ, Матвѣй Ивановичъ, если бы ты зналъ, какой стороны вопроса ты касаешься!..-- какъ бы противъ воли воскликнулъ Владиміръ Николаевичъ и вдругъ оборвалъ свою рѣчь и задумчиво посмотрѣлъ куда-то въ сторону.
   -- Знаю, братъ,-- той самой стороны, отъ которой вы всѣ, близко стоящіе къ дѣлу, отворачиваетесь и притомъ умышленно. Большая доза трусости есть въ этомъ вашемъ подвигѣ! И напрасно вы это дѣлаете, други мои, напрасно! Вы сами тянете канитель, воображая, что судьба о васъ позаботится и все за васъ сдѣлаетъ. Ничего она не сдѣлаетъ! Вы боитесь разрушить старое дряхлое зданіе, опасаясь, что вамъ придется остаться на развалинахъ. Да чортъ ли въ немъ, въ этомъ старьѣ, когда оно оказалось никуда негоднымъ. Если вы живые люди и если васъ связываютъ живыя, а не вздутыя чувства, то на развалинахъ вы непремѣнно построите какое-нибудь новое зданіе. А если вы мертвецы и къ этому неспособны, то чортъ съ вами!..
   -- Это все хорошо говорить! А нельзя ли поставить это на практическую почву? Ну-ка, какъ по твоему: что да что надо сдѣлать?
   -- Какъ что? Это очень ясно: перестать такъ балансировать. Сядь да подумай хорошенько: куда тебѣ нужнѣе пойти? Туда и иди. А разъ ты это сдѣлаешь, ужъ остальное само собою обязано додѣлаться.
   -- Ну-съ, и если окажется, что нужнѣе-то мнѣ уйти отъ Вѣры?
   -- И уйди, уйди, ибо, все равно, ты для нея уже ничто, пустое мѣсто!
   -- А дѣти?
   -- И дѣти то же, что она. Дѣти, вѣдь это маленькія вторыя изданія матери. Что тамъ въ нихъ есть твоя кровь, это, право, неважно. Ужъ эта кровь давно обновилась и стала другой. Тутъ важно, что мать изъ-за нихъ страдала и за каждымъ дыханіемъ ихъ слѣдила. А ты что? Ты кормъ добывалъ? Эка важность! О лошадь, которая тащитъ плугъ, крестьянину кормъ добываетъ, но онъ ее за это не вписываетъ въ свою поминальную книжку. Я говорю, что если отъ нея ты сможешь уйти, то и отъ нихъ также. Одобрю ли я это, или нѣтъ, это другой вопросъ. Я даже заранѣе тебѣ скажу, что не одобрю, и на улицѣ не поклонюсь, отвернусь... Ну, да на это ты обращать вниманія не обязанъ... Главное -- не тяните вы, не мучайте другъ друга вашей собственной нерѣшительностью. А ты -- больше всѣхъ. Я увѣренъ, что ты мучаешь этимъ обѣихъ женщинъ. О что ты отъ этого выигрываешь, не понимаю. Вотъ,-- промолвилъ онъ вдругъ другимъ тономъ, когда вошла его жена съ подносомъ и, поставивъ чай на столѣ, начала здороваться съ Бертышевымъ: -- Вотъ рекомендую: директоръ дровяного департамента! Слыхала про такой?
   -- Нѣтъ, не слыхала, да, должно быть, такого и нѣтъ!
   -- Ну, какъ же нѣтъ, коли директоръ есть!
   И Матвѣй Ивановичъ окончательно перемѣнилъ разговоръ и началъ разсказывать Владиміру Николаевичу про свои личныя дѣла. Онъ сообщилъ мало утѣшительнаго. Заработокъ его попрежнему былъ плохъ.
   -- Оно, конечно, могъ бы я его увеличить вдвое и втрое, для этого надо только писать да писать безъ устали, спросъ вѣдь есть. Все же нашего брата, удобочитаемаго беллетриста, не очень-то много... Да не могу я писать безъ охоты. Не идетъ!.. Притомъ у меня какой-то страхъ передъ толстыми книгами. Кажется, читатель взглянетъ, пощупаетъ да и прочь отойдетъ. А, ну его, скажетъ, гдѣ мнѣ съ эдакой толстой книгой возиться... То же вотъ подумывалъ, не взять ли какую-нибудь службицу. И даже предлагали и недурныя условія. Пожалуй, повыгоднѣе твоего дровяного департамента будетъ... Да вотъ не могу... я -- человѣкъ хоть не старый, а литераторъ старой школы. Къ профессіи своей питаю почтеніе, какого она, по нынѣшнимъ нравамъ, даже, можетъ быть, и не стоитъ. И кажется мнѣ, что писатель не долженъ унижаться до службы. Два дѣла разомъ дѣлать нельзя. Это все равно, какъ если бы стрѣлочникъ на желѣзной дорогѣ, переводя стрѣлку, въ то же время еще и на гармоникѣ игралъ... Того и гляди, поѣздъ сошелъ бы съ рельсовъ и угодилъ бы въ пропасть...
   Владиміръ Николаевичъ взглянулъ на часы и убѣдился, что просидѣлъ гораздо больше, чѣмъ разсчитывалъ. Онъ началъ торопливо прощаться. Матвѣй Ивановичъ проводилъ его на улицу.
   -- Вишь, какъ мороситъ. А сентябрь будетъ хорошъ! Чѣмъ больше этой небесной влаги выпадетъ въ августѣ, тѣмъ лучше будетъ сентябрь. Ужъ это замѣчено. Коренной дачникъ петербургскій это знаетъ. А я, братъ, четырнадцать лѣтъ сюда на дачу ѣзжу!-- говорилъ Скорбянскій.-- Вотъ будешь ѣхать мимо дачъ и гляди: гдѣ крѣпко сидятъ дачники и не видно никакихъ сборовъ къ обратному путешествію, такъ это, значитъ, сторонники доморощенной метеорологіи, въ родѣ меня. Знаютъ, толкъ въ погодѣ. А лошадка у Спонтанѣева недурна!.. Ну, прощай! Будешь еще когда въ этой сторонѣ, заѣзжай. Вѣдь я тутъ до самаго двадцать пятаго сентября просижу. Дѣти будутъ въ гимназію на конкѣ ѣздить, а я все буду сидѣть. Заморозки пойдутъ, тогда, пожалуй, сдамся... А насчетъ моихъ взглядовъ на то, чего не вѣдаетъ никто -- а по просту -- всѣ знаютъ да молчатъ,-- ты не сердись, а лучше подумай... Можетъ и согласишься...
   Владиміръ Николаевичъ разстался съ пріятелемъ. Но думать онъ о тѣхъ вещахъ, отъ которыхъ спасался на пролёткѣ, не сталъ. Какъ только кучеръ погналъ лошадь, онъ тотчасъ почувствовалъ то отрадное блаженство оторванности отъ всякой почвы, отъ всякихъ личныхъ заботъ и интересовъ, которое примиряло его съ столь нехудожественной дѣятельностью.
   Это было въ субботу. Завтра онъ разсчитывалъ позавтракать дома съ дѣтьми, а остальной день провести въ Царскомъ. Пріѣхавъ домой, онъ сказалъ объ этомъ Вѣрѣ Петровнѣ. Но онъ прибавилъ, очень хорошо зная, что говоритъ неправду.
   -- Мнѣ надо много говорить о дѣлахъ!..
   Вѣра Петровна не выразила ни вѣры, ни сомнѣнія. А ему именно въ воскресенье не предстояло говорить о дѣлахъ. Онъ просто чувствовалъ себя виноватымъ передъ Вѣрой Поликарповной.
   

VI.

   Онъ пріѣхалъ въ Царское часовъ около трехъ дня. Въ домѣ Спонтанѣевыхъ было какъ-то особенно тихо. Въ комнатѣ Поликарпа Антоновича, внизу, были спущены шторы, Марья Ивановна тоже, должно быть, "отдыхала". Она большую часть своего времени посвящала отдыху, часто даже вовсе не нуждаясь въ немъ, а отправляясь въ свой покой просто по привычкѣ и по привычкѣ же ложась на мягкомъ диванѣ. Вѣроятно, и слуги предавались отдыху, потому что нигдѣ не было видно ни души. Только огромный старый догъ, при его появленіи, обнаружилъ знаки гостепріимства, лѣниво поднявшись съ мѣста и привѣтливо помахивая хвостомъ, такъ какъ Владиміра Николаевича онъ, очевидно, считалъ своимъ человѣкомъ.
   Сверхъ ожиданія, день стоялъ недурной. Сѣрыя облака, двѣ недѣли висѣвшія надъ землей, расплылись и показалось солнце. Можетъ быть, уже сбывались метеорологическія предсказанія Матвѣя Ивановича Скорбянскаго, такъ какъ сентябрь былъ на носу. Въ воздухѣ чувствовалась такая свѣжесть, точно пришла вторично весна.
   Владиміръ Николаевичъ поднялся по широкой лѣстницѣ наверхъ и прямо прошелъ въ комнаты Вѣры Поликарповны. Обыкновенно по воскресеньямъ, когда онъ былъ свободенъ, она видѣла его. Здѣсь они встрѣчались; если было сухо, ходили въ лѣсъ; если погода была дурная или просто на нихъ нападала лѣнь, они просиживали у раскрытой къ широкому балкону двери или на самомъ балконѣ до обѣда, когда спускались внизъ.
   Уроки живописи сами собой прекратились. Въ продолженіи всей недѣли Бертышевъ забѣгалъ къ ней каждый день развѣ на четверть часа, а случалось, что онъ ограничивался визитомъ Поликарпу Антоновичу, визитомъ дѣловымъ, наполненнымъ дѣловыми разговорами, а ей только посылалъ привѣтъ снизу на балконъ, не имѣя возможности даже забѣжать къ ней. Онъ боялся пропустить поѣздъ и долженъ былъ спѣшить. Но на этотъ разъ онъ не нашелъ ея. Онъ обошелъ всѣ комнаты, ея нигдѣ не было. Онъ подумалъ, что она внизу у матери и посидѣлъ съ полчаса на балконѣ, дожидаясь ея; но и черезъ полчаса она не явилась. Ему оставалось спуститься внизъ и спросить у прислуги.
   -- Онѣ, должно быть, въ паркѣ, либо въ лѣсъ верхомъ уѣхали!-- объяснила горничная.
   -- Одна?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Нѣтъ, съ господами...
   -- Съ какими господами?
   -- А тутъ съ одной дачи молодые господа познакомились. Водочнаго фабриканта сыновья... Забыла, какъ звать-то... Нѣмецкая фамилія!
   Это было для него неожиданностью. Никакихъ предположеній о новомъ знакомствѣ онъ не слышалъ. Да и знакомство, должно быть, состоялось случайно. Во всякомъ случаѣ, для него было ясно, что Вѣра Поликарповна сегодня не скучаетъ и, значитъ, онъ напрасно торопился, напрасно лгалъ Вѣрѣ Петровнѣ о дѣловыхъ разговорахъ съ Спонтанѣевымъ, напрасно оставилъ дѣтей.
   -- Вы, Владиміръ Николаевичъ, въ паркъ прошлись бы... Можетъ, она тамъ!-- предложили ему.
   Но онъ, разумѣется, въ паркъ не пошелъ, а опять поднялся наверхъ и тамъ, усѣвшись на балконѣ, смотрѣлъ въ небо. У него не явилось ни чувства досады, ни обиды, ни ревности, но почему-то онъ переживалъ удивленіе, какъ будто не допускалъ случайности, что вотъ мало знакомые, но недурные люди пришли, предложили прогулку и было неловко отказаться.
   "Но вѣдь мы цѣлую недѣлю почти не видались! Она знала, что я буду въ три часа...-- возражалъ онъ на это,-- и у нея не хватило терпѣнія дожидаться"...
   И онъ сидѣлъ, прислушиваясь къ малѣйшему случайному шуму на улицѣ. Но прошло уже больше часа, а Вѣра Поликарповна не возвращалась. Внизу началось тихое, неспѣшное движеніе. Раздавались сдержанные голоса слугъ. Поликарпъ Антоновичъ очнулся отъ дремоты, которую разрѣшалъ себѣ каждый день послѣ завтрака съ тѣхъ поръ, какъ съ нимъ случилась бѣда, приковавшая его къ мѣсту. Скоро явился наверхъ лакей и доложилъ Владиміру Николаевичу отъ лица Спонтанѣева просьбу, не зайдетъ ли онъ къ нему?
   Владиміръ Николаевичъ сошелъ внизъ и его тамъ встрѣтили привѣтливой улыбкой.
   -- Проснулся и спросилъ о васъ, дорогой мой Владиміръ Николаевичъ! Вспомнилъ, что Вѣры моей нѣтъ дома и подумалъ, что вамъ тамъ скучно... Садитесь, голубчикъ! Вотъ подумываемъ о переѣздѣ въ Петербургъ, да злодѣи-доктора увѣряютъ, что мнѣ тутъ зимовать надо. Просто не знаю, какъ и быть. Одному оставаться страшно, а семью закабалить на всю зиму тоже не хочется... Вотъ посовѣтуйте!
   -- Мнѣ кажется, что если это необходимо, то и ваша семья съ удовольствіемъ останется!--сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Останется, это вѣрно, а вотъ что съ удовольствіемъ, такъ это сомнительно! Они-то будутъ говорить, что, молъ, съ удовольствіемъ, но это собственно чтобы не огорчить меня -- развалину. Но я не такой уже себялюбецъ!
   -- Такъ или иначе это устроится!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ, не находившій этотъ разговоръ интереснымъ.-- А Вѣра Поликарповна въ лѣсъ уѣхала?
   -- Кажется, въ лѣсъ! Она давно мечтала прокатиться верхомъ, да не было подходящаго общества. А тутъ подвернулись сыновья Брухмана, водочнаго заводчика, знаете, конечно... Ну, она и поѣхала.
   -- Они здѣсь живутъ, въ Царскомъ? Вы давно съ ними знакомы?-- съ какимъ-то неудержимымъ любопытствомъ разспрашивалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, только на недѣлѣ познакомились. Кстати, я и вамъ долженъ сообщить объ этомъ. Дѣло въ томъ, что у нихъ большія лѣсныя дачи въ Калужской губерніи. Я хочу взять у него на срубъ одинъ участокъ и, кажется, выгодно. Но, чтобы окончательно рѣшить, надо посмотрѣть. Вы понимаете, что я самъ не могу этого сдѣлать. А кто же замѣнитъ меня, какъ не вы, Владиміръ Николаевичъ.
   -- Вы хотите поручить мнѣ осмотръ лѣса? Но я въ этомъ ничего не понимаю!
   -- Голубчикъ мой, у васъ такая золотая голова, что вы въ минуту сообразите все дѣло. Вы, конечно, возьмете съ собой опытнаго приказчика, который дастъ вамъ необходимыя указанія. Не откажетесь?
   Владиміръ Николаевичъ съ минуту подумалъ, какъ бы колеблясь, а потомъ вдругъ, при мысли о дальней поѣздкѣ, объ отсутствіи изъ Петербурга на нѣсколько дней, онъ испыталъ какъ бы чувство облегченія, избавленія отъ того душевнаго гнета, который томитъ его уже столько времени. И онъ поторопился сказать:
   -- Отчего же? Я съ удовольствіемъ поѣду. Это будетъ для меня отдыхомъ...
   -- Ну, вотъ и отлично! Въ самомъ дѣлѣ, вы разсѣетесь! А мнѣ чувствуется въ этой покупкѣ большая выгода... Старикъ весь ушелъ въ винокуреніе. А молодые люди любятъ жизнь и ничего въ дѣлахъ не понимаютъ. А лѣсъ у нихъ старый, имъ еще покойный дѣдъ ихъ занимался. Теперь онъ ихъ, кажется, обременяетъ. Да и правда, нельзя двоиться на два дѣла... Такъ рѣшено, Владиміръ Николаевичъ? Скажите?
   -- Съѣзжу, съѣзжу... Только боюсь, что въ лѣсу растеряюсь и ничего не соображу...
   -- Сообразите, вы все сообразите! Я вамъ вполнѣ довѣряюсь. А потомъ, если лѣсъ окажется стоющимъ, я вамъ выдамъ довѣренность и вы совершите всѣ формальности...
   На улицѣ послышался топотъ, который скоро перешелъ во дворъ. Владиміръ Николаевичъ невольно поднялся и сталъ смотрѣть въ окно.
   -- А, вотъ и они пріѣхали!-- сказалъ Спонтанѣевъ.-- Вы съ ними познакомьтесь. Они недурные молодые люди, да къ тому же, у каждаго будетъ милліона по полтора... Разумѣется, со временемъ, когда родитель пойдетъ туда, куда уходятъ всѣ родители. Да, батюшка, по полтора милліона! Это штука, которая требуетъ уваженія...
   Владиміръ Николаевичъ смотрѣлъ въ окно. Всадники быстро соскочили съ лошадей и помогли Вѣрѣ Поликарповнѣ сойти на землю. Она улыбнулась имъ, наклонила голову, сказала нѣсколько словъ и, какъ бы торопясь, пошла къ дому и скрылась въ подъѣздѣ, очевидно подымаясь наверхъ, къ себѣ.
   -- Голубчикъ, помогите мнѣ придвинуться къ окну!-- попросилъ Спонтанѣевъ.
   Владиміръ Николаевичъ подкатилъ его вмѣстѣ съ кресломъ къ окну. Спонтанѣевъ растворилъ окно.
   -- Господа, вы передайте лошадей кучеру, а сами пожалуйте въ домъ! Милости просимъ! Иванъ Альбертовичъ, Осипъ Альбертовичъ! Пожалуйте!
   Иванъ и Осипъ Альбертовичи были рослые молодые люди, оба статные, съ большимъ запасомъ здоровья. Осипъ былъ старше и носилъ густые черные усы, красиво завитые и закрученные кверху, у Ивана усы только еще подростали. Оба тщательно брили щеки и подбородки. Имъ нельзя было отказать въ пріятной наружности, но въ лицахъ ихъ слишкомъ былъ замѣтенъ слѣдъ работы парикмахера. Головы ихъ были прикрыты маленькими спортсменскими шляпами, синіе, очень короткіе пиджачки обтягивали ихъ станъ, высокіе сапоги блестѣли, маленькія шпоры позванивали.
   Они передали лошадей кучеру, сняли толстые перчатки и пошли къ дому. На встрѣчу имъ вышла Марья Ивановна и пригласила ихъ въ гостиную, которая помѣщалась внизу.
   Владиміръ Николаевичъ все еще оставался у Спонтанѣева. Онъ продолжалъ глядѣть въ окно, хотя во дворѣ уже не было ничего интереснаго. Даже лошадей увели оттуда. Но у него не было ни малѣйшаго желанія идти въ гостиную и знакомиться съ Брухманами.
   Но прошло минутъ десять и вдругъ во дворѣ передъ раствореннымъ окномъ появилась Вѣра Поликарповна. Она уже успѣла переодѣться. Вся въ свѣтломъ, съ румяными щеками, оживленная, съ волненіемъ въ глазахъ, она предстала передъ нимъ, какъ видѣніе.
   -- Вы давно здѣсь скучаете?-- спросила она и голосъ ея былъ звонокъ, какимъ давно уже не бывалъ, а въ улыбкѣ ея было что-то заманивающее.
   -- Убѣдившись, что вы не скучаете, я пришелъ сюда и тоже пересталъ скучать!-- ненамѣренно холодно отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Тѣмъ лучше!-- промолвила она и посмотрѣла на него долгимъ, пытливымъ взглядомъ. Отъ нея пахло тонкими духами, которые онъ такъ любилъ. На этотъ разъ это раздражало его. Какъ-то разъ она обѣщала ему, что будетъ душиться ими только тогда, когда будетъ съ нимъ.
   -- У насъ съ Владиміромъ Николаевичемъ достаточно занимательныхъ предметовъ, чтобы не скучать!-- сказалъ Поликарпъ Антоновичъ.
   -- Все о дровахъ?-- спросила Вѣра Поликарповна.
   -- Все о дровахъ!-- отвѣтилъ вмѣсто Спонтанѣева Владиміръ Николаевичъ.
   -- Однако, ты пойди-ка къ твоимъ гостямъ!-- сказалъ Спонтанѣевъ.
   -- Менѣе всего они -- мои!-- почти брезгливо отвѣтила Вѣра.-- Нѣтъ, они совсѣмъ не мои!
   -- Ну, ужъ мнѣ-то съ ними рѣшительно нечего дѣлать!.. Поди, поди! А то вѣдь мать не умѣетъ разговаривать, сама знаешь... Да и вы, Владиміръ Николаевичъ, идите. Кстати, поразспросите ихъ о лѣсѣ, если эти балбесы что-нибудь знаютъ...
   -- Какъ? Вы и съ ними будете говорить о дровахъ?
   -- Не о дровахъ. Вѣра, а о лѣсѣ... Владиміръ Николаевичъ берется съѣздить въ Калужскую губернію и посмотрѣть лѣсъ...
   -- А, вотъ что!..
   -- Да, я берусь...
   -- Что же, это пріятная прогулка!..-- сказала Вѣра и съ секунду какъ бы что-то соображала. Потомъ прибавила: -- Ну, а пока -- пойдемте въ самомъ дѣлѣ туда. Вы будете говорить о лѣсѣ, а я буду слушать...
   -- Пойдемте!..
   Онъ вышелъ внутреннимъ ходомъ и они встрѣтились почти у самой двери въ гостиную. Вѣра Поликарповна остановила его.
   -- Если ты будешь дуться и метать молніи, то я уйду на верхъ и запрусь у себя и не выйду до завтра...-- тихо сказала она ему.
   -- Полно, Вѣра! Я не метаю молніи. Я просто разсчитывалъ сегодня провести время иначе... Вотъ и все.
   -- О, мой милый Владиміръ, я вотъ уже два мѣсяца каждый день разсчитываю провести время иначе...
   -- Такъ это месть?
   -- Нѣтъ, отчаяніе!.. Мы послѣ поговоримъ... Смотри, не уѣзжай, пока не поговоримъ. А теперь войдемъ!..
   Они вошли въ гостиную. Марья Ивановна встрѣтила ихъ радостнымъ восклицаніемъ. Она совсѣмъ обезсилѣла, стараясь какъ можно лучше занять молодыхъ людей.
   -- Ну, вотъ и Вѣра!-- промолвила она,-- и Владиміръ Николаевичъ. Ужь вы займите гостей, а я пойду -- насчетъ обѣда!..
   И поздоровавшись съ Владиміромъ Николаевичемъ, она поспѣшно ушла, довольная, что кончила свою роль.
   -- Господа, познакомьтесь!-- сказала Вѣра Поликарповна, дѣлая неопредѣленный жестъ, указывавшій на всѣхъ трехъ разомъ.-- Вотъ это Бертышевъ, онъ художникъ, а это господа Брухманъ. Профессіи вашей не знаю...
   -- Да у насъ нѣтъ никакой профессіи!-- звонко смѣясь, промолвилъ Осипъ Альбертовичъ.
   -- Но все же вы чѣмъ-нибудь занимаетесь!-- промолвилъ Бертышевъ.
   -- Осипъ держитъ скаковую конюшню, а я довольствуюсь скромнымъ яхтеннымъ спортомъ. У меня своя яхта!-- сказалъ младшій Брухманъ.
   -- Это профессіи богатыхъ людей!-- промолвила Вѣра Поликарповна.
   -- Всякій дѣлаетъ то, что ему нравится!-- замѣтилъ Осипъ.
   -- Далеко не всякій!-- возразилъ Бертышевъ.-- Напротивъ, большинство дѣлаетъ то, что ему противно. Да и вы точно такъ же, господа!
   -- Мы? Почему же это?
   -- Вы навѣрно чувствуете отвращеніе къ пьянству, а между тѣмъ дѣлаете водку!..
   Вѣра Поликарповна посмотрѣла на него съ изумленіемъ. Она не ожидала отъ него такой рѣзкости, но ей это понравилось. Она любила видѣть чужое смущеніе. Притомъ же, въ тонѣ его голоса она разслышала раздраженіе, которое не могла иначе объяснить, какъ ревностью. Онъ не можетъ простить имъ то, что они были съ нею нѣсколько часовъ въ то время, какъ онъ былъ одинъ.
   А Брухманы въ самомъ дѣлѣ смутились, въ особенности младшій, который не любилъ, когда говорили о ихъ водочномъ заводѣ.
   -- Это отецъ занимается водкой. Мы не занимаемся...-- сказалъ онъ.-- Вотъ отецъ рѣшилъ еще только три года лично вести дѣла, а затѣмъ, хочетъ на покой, передавъ все въ наше безконтрольное вѣдѣніе. Ну, тогда мы, конечно, это водочное дѣло ликвидируемъ...
   -- Да, мы это рѣшили!-- подтвердилъ Осипъ Альбертовичъ.
   Владиміръ Николаевичъ ядовито усмѣхнулся. Вѣра Поликарповна замѣтила это и ждала отъ него чего-нибудь еще болѣе рѣзкаго. Она даже слегка боялась предстоящей выходки.
   -- Вы рѣшили недурно!.. Черезъ три года будетъ какъ разъ выгодно ликвидировать водочное производство...-- сказалъ Бертышевъ.
   -- Почему же тогда выгоднѣе, чѣмъ теперь?
   -- Да потому, что вводится казенная продажа вина. Вы, конечно, это знаете!..
   Старшій Брухманъ густо покраснѣлъ, а младшій невольно поднялся съ мѣста.
   -- Но вы должны повѣрить намъ, что мы этого не имѣли въ виду!-- сказалъ Иванъ Альбертовичъ.
   -- Я увѣрена, что Владиміръ Николаевичъ въ этомъ ни на минуту не сомнѣвается!-- промолвила Вѣра Поликарповна, желая смягчить его жестокость.
   Бертышевъ уже пожалѣлъ о своей рѣзкости. Ему стало жаль этихъ невинныхъ молодыхъ людей, которые теперь казались ему растерявшимися и безпомощными. Онъ сказалъ уже совсѣмъ мягко и любезно, обращаясь къ Брухманамъ.
   -- Конечно, такъ, разъ вы это говорите.
   Вѣра Поликарповна посмотрѣла на него съ благодарностью. Дальнѣйшій разговоръ вертѣлся на впечатлѣніяхъ верховой прогулки въ лѣсу. Владиміръ Николаевичъ присматривался и прислушивался къ новымъ знакомымъ и все больше и больше убѣждался, что напрасно онъ въ первую минуту такъ злобно отнесся къ нимъ. Это были дѣйствительно "невинные молодые люди", повидимому, добрые малые, ординарные, шаблонные и довольно скучные. Жизнью они были избалованы, но пользовались ея благами односторонне, рѣшительно ничѣмъ, кромѣ своихъ спортовъ и прогулокъ, не интересовались и вообще ничѣмъ не могли приковать къ себѣ вниманіе Вѣры Поликарповны. Онъ даже разговорился съ младшимъ Брухманомъ и сталъ разспрашивать о его яхтѣ и объ этомъ спортѣ, о которомъ онъ не имѣлъ понятія. Иванъ Альбертовичъ охотно посвящалъ его въ тайны своего спорта.
   Между тѣмъ изъ другого конца обширной гостиной слышался веселый смѣхъ Осипа Брухмана, который вообще былъ смѣшливъ, въ перемежку со смѣхомъ Вѣры Поликарповны. Владиміръ Николаевичъ отъ времени до времени прислушивался и къ ихъ разговору, но рѣшительно не могъ уловить главной нити. Кажется, что Брухманъ разсказывалъ анекдоты.
   Около шести часовъ позвали обѣдать. Столъ былъ приготовленъ въ столовой и Владиміръ Николаевичъ замѣтилъ въ сервировкѣ нѣкоторую парадность. Очевидно, на Брухмановъ, у которыхъ со временемъ будетъ по полтора милліона, смотрѣли въ этомъ домѣ, какъ на почетныхъ гостей. Даже Поликарпа Антоновича, который обыкновенно обѣдалъ отдѣльно, привезли въ креслѣ сюда и онъ занялъ предсѣдательское мѣсто. По обѣ стороны около него сидѣли Брухманы, потомъ уже шли Вѣра Поликарповна, Владиміръ Николаевичъ и Марья Ивановна.
   -- Ватъ, господа,-- сказалъ Спонтанѣевъ, обращаясь къ Брухманамъ и указывая на Владиміра Николаевича:-- рекомендую вамъ моего помощника и, можно сказать, замѣстителя. Художникъ онъ, а между тѣмъ, когда по усиленной моей просьбѣ, благодаря постигшей меня болѣзни взялся за мои дѣла, то не только не ухудшилъ ихъ, а увеличилъ доходность на тридцать пять процентовъ...
   -- Въ самомъ дѣлѣ?-- съ полуулыбкой спросила Вѣра Поликарповна.-- Вы обнаружили такія способности?
   -- Поликарпъ Антоновичъ -- компетентный судья,-- шутливымъ тономъ отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ, -- я не смѣю возражать ему.
   -- И не возражайте, мой милый, потому что это истина. Это доказывается отчетами!
   Брухманы ничего не сказали, но посмотрѣли на Бертышева съ уваженіемъ. Хотя они и не занимались дѣлами, но съ дѣтства привыкли уважать всякое увеличеніе доходности.
   -- Я не знала, что въ васъ хранится такой богатый кладъ!-- замѣтила Вѣра Поликарповна: -- я бы давно стала ухаживать за вами.
   -- Во-первыхъ, это никогда не поздно,-- по прежнему тономъ шутки сказалъ Владиміръ Николаевичъ,-- и время для этого еще не ушло. А во-вторыхъ, чуть ли не вамъ принадлежитъ большая часть лавровъ, которыми меня такъ великодушно награждаетъ Поликарпъ Антоновичъ.
   -- Это какимъ образомъ?
   -- Да вѣдь только благодаря вашимъ убѣдительнымъ рѣчамъ, Поли карпъ Антоновичъ согласился на тѣ перемѣны, которыя дали такой результатъ.
   -- Развѣ? Такъ причиной были эти перемѣны?-- съ искреннимъ недоумѣніемъ спросила Вѣра Поликарповна.
   -- Безусловно! Другихъ причинъ я не знаю.
   -- Да, Владиміръ Николаевичъ упорно настаиваетъ на этомъ, но я далеко еще не согласенъ съ нимъ.
   -- Вы согласитесь потомъ.
   -- Я не несогласна, а только не понимаю!-- сказала Вѣра Поликарповна.-- Вы мнѣ объясните это?
   -- Это будетъ скучно вашимъ гостямъ. Я когда-нибудь послѣ объясню вамъ.
   Брухманы стали очень любезно увѣрять, что имъ ни въ какомъ случаѣ не будетъ скучно, но Владиміръ Николаевичъ все-таки не объяснилъ.
   Обѣдъ кончился засвѣтло. Брухманы посидѣли еще съ полъ-часа и затѣмъ стали прощаться. Вѣра Поликарповна формальнымъ тономъ выразила удивленіе по поводу того, что они такъ скоро уходятъ, но не настаивала, и они ушли.
   -- Ну, теперь, и вы, конечно, начнете торопиться!-- сказала она, обращаясь къ Владиміру Николаевичу.
   -- Я вовсе не буду торопиться, а просто уѣду съ одиннадцатичасовымъ поѣздомъ!-- отвѣтилъ Бертышевъ.
   -- О, въ такомъ случаѣ мы можемъ еще поболтать!.. Пожалуй, урокъ возьму, если только вы не разучились отличать черную краску отъ бѣлой!.. Пойдемте наверхъ!
   -- Какъ же тебѣ понравились Брухманы?-- спросилъ Поликарпъ Антоновичъ.
   -- Безвредные молодые люди, про которыхъ нельзя сказать ничего ни хорошаго, ни дурного.
   -- Вишь, какая ты строгая.
   -- Развѣ это строго? Я нахожу, что это милостиво.
   -- А я нахожу, что они прекрасные молодые люди: красивые, здоровые, воспитанные...-- сказала Марья Ивановна.
   -- И кромѣ того у каждаго по полтора милліона!-- перебилъ ее Владиміръ Николаевичъ.
   -- Ну, это что! Намъ ихъ милліоны не нужны! И безъ нихъ обойдемся...
   -- Не скажи этого, Марья, три милліона всегда пріятная вещь! Ты недостаточно чтишь ихъ!-- замѣтилъ Поликарпъ Антоновичъ.
   -- Кого это? Брухмановъ?
   -- Нѣтъ, три милліона!
   -- Пойдемте, Владиміръ Николаевичъ наверхъ! Время дорого!-- сказала Вѣра Поликарповна.
   Они отправились въ ея комнаты.
   

VII.

   -- Какъ хорошо ѣхать въ лѣсу... Какъ жаль, Владиміръ, что ты не ѣздишь!-- говорила Вѣра Поликарповна, когда они взошли наверхъ и усѣлись на своемъ любимомъ диванчикѣ.
   -- Но Брухманы недурно ѣздятъ!
   -- О, какой снисходительный отзывъ! Недурно! Намъ это слишкомъ мало. Они превосходно ѣздятъ.
   -- Тѣмъ лучше! Тебѣ обезпечены частыя прогулки въ лѣсъ!
   -- Какъ тебѣ не стыдно ревновать меня къ какимъ-то Брухманамъ, Владиміръ.
   -- Да, я ревную и не скрываю этого. Можетъ быть, это большой недостатокъ... Но я до сегодня не зналъ, что способенъ на это... Чѣмъ богатъ, тѣмъ и радъ.
   -- Ревность... Нѣтъ, это не недостатокъ! Если хочешь, она мнѣ даже пріятна. Но въ тебѣ она какъ-то буржуазно выражается... Ты началъ говорить дерзости этимъ ни въ чемъ неповиннымъ младенцамъ... А теперь мнѣ говоришь колкости...
   -- Зачѣмъ же ты уѣхала, зная, что я такъ рѣдко могу быть съ тобой, что я дорожу каждымъ часомъ?
   -- Сказать, зачѣмъ? Хорошо. Я уѣхала не случайно, а нарочно, обдуманно и ради тебя...
   -- То-есть, чтобъ сдѣлать мнѣ непріятность?
   -- Нѣтъ, только напомнить тебѣ, что нельзя такъ забрасывать меня... И дать почувствовать, какъ непріятно оставаться одному, когда хочешь быть вдвоемъ.
   -- Но ты знаешь, что я занятъ дѣлами твоего отца, а значитъ и твоими...
   -- Моими? О, нѣтъ! Ты занятъ увеличеніемъ дохода моего отца... Но мои дѣла только здѣсь, только между нами двумя... И они идутъ очень плохо, Владиміръ... Мои доходы нисколько не увеличились; напротивъ, они страшно уменьшились. И я боюсь одного...
   -- Чего ты боишься, Вѣра?
   -- Я боюсь, что разлюблю тебя...
   -- Ты можешь это сдѣлать, когда захочешь?
   -- Нѣтъ. Но когда ты все дѣлаешь для этого. Согласись, что это такъ. Я эгоистка. Я признаю только ту любовь, которая даетъ мнѣ счастье. Но любовь-случая, это противно моей натурѣ...
   -- Въ такомъ случаѣ тебѣ придется разлюбить меня... я не обладаю ни однимъ шансомъ дать тебѣ счастье.
   И онъ невольно отодвинулся въ глубь дивана. Но Вѣра вдругъ наклонилась въ его сторону и протянула къ нему руки.
   -- Мнѣ не хочется, Владиміръ... Понимаешь ли ты, мнѣ не хочется разлюбить тебя! Мнѣ быть съ тобой такое счастье... Ты этого понять не можешь, а я объяснить тебѣ не могу... Нѣтъ, не дѣлай такъ, чтобы я тебя разлюбила... У меня тогда будетъ такая пустота..Онъ взялъ ея руки и тихонько притянулъ ее къ себѣ. Эти слова были сказаны такимъ глубокимъ, искреннимъ голосомъ и такъ были они просты и правдивы, что и онъ вдругъ почувствовалъ, что въ его жизни будетъ страшная пустота, когда эта любовь изсякнетъ. Она была полна нѣжности и затаенной страсти и, когда онъ привлекъ ее къ себѣ, вся прильнула къ нему и замолчала.
   -- Что жъ мнѣ дѣлать, моя Вѣра, когда жизнь такъ складывается?..-- сказалъ онъ.
   -- Жизнь не должна складываться... Жизнь нужно складывать по своему. Я такъ всегда дѣлала и вотъ только теперь не могу... Вдругъ встрѣтилось что-то, что сильнѣе меня. Иногда я чувствую себя глубоко оскорбленной и говорю себѣ: ты должна, должна разлюбить! Въ тебѣ оскорблена женщина, женская гордость, женская личность... И мнѣ кажется, -- вотъ, какъ казалось сегодня,-- что я смогу это; но увижу тебя и все кончено...
   -- Женская гордость! личность! что ты говоришь, Вѣра?
   -- Это такъ и есть... Вѣдь мы тогда были дѣти, помнишь, въ началѣ нашей любви... Мы были дѣти, когда говорили, что можемъ довольствоваться только тѣмъ фактомъ, что любимъ, что мы выше слабостей человѣческихъ, выше предразсудковъ, что намъ нѣтъ дѣла до того, что сопровождаетъ нашу жизнь. А теперь я созрѣла, о, какой я взрослой сдѣлалась, какъ я развилась, какіе успѣхи сдѣлала во мнѣ женщина...
   -- Вѣра!
   Она крѣпче прижалась къ нему.
   -- Молчи, не выдавай моей тайны... Да, женщина!.. Я уже не могу допустить мысли, чтобъ другая имѣла какое-нибудь значеніе въ твоей жизни, мнѣ больно отъ этого, я испытываю муку при мысли объ этомъ... Понимаешь ты? Какъ быть? Какъ быть намъ?
   -- Какъ быть намъ?-- какъ эхо повторилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Да, какъ намъ быть? Я знаю, что ты не можешь... Ну, да однимъ словомъ я не хочу, не требую этого, потому что это было бы безсовѣстно, безчеловѣчно... Потому что тамъ дѣти... Но изъ-за дѣтей выглядываетъ женщина... О, если бы ты зналъ, какъ я страдаю оттого, что не могу стать чуточку повыше всѣхъ, всякой другой женщины,-- потому что я чувствую такъ, какъ чувствуетъ всякая другая!.. Вотъ ты навѣрно думалъ, что главная моя бѣда въ томъ, что ты мало обращаешь на меня вниманія, рѣдко бываешь со мной... Да, это было прежде, это было еще недавно!.. Но это было дѣтство, ребячество. Нѣтъ, не то... Теперь вдругъ сдѣлалось не то. О, я могла бы по мѣсяцамъ, по годамъ тебя не видѣть, тоскуя не видѣть, но только въ это время знать, что ты весь мнѣ принадлежишь... Но неужели ты не страдаешь отъ этого? Какъ ты можешь? Какъ тебя хватаетъ?
   -- Какъ меня хватаетъ, я не знаю, Вѣра. Иногда самъ дивлюсь этому. Должно быть, ужъ такой я двужильный. Въ послѣднее время я научился особому искусству -- не думать... Да, да, можешь удивляться этому, потому что это искусство удивительное! Не думать вовсе! Этому меня научила моя новая дѣятельность. Мчусь по городу въ пролеткѣ, смотрю по сторонамъ и ни о чемъ не думаю. Въ первое время мнѣ стоило труда гнать мысли прочь, а потомъ они отучились. Знаешь, какъ собакъ, когда они приходятъ къ какому-нибудь мѣсту, сперва гоняютъ палками, потомъ только показываютъ палки, а затѣмъ онѣ уже начинаютъ далеко обходить это мѣсто...
   -- Такъ нельзя, Владиміръ! Надо что-нибудь придумать...
   -- Надо!.. Ты постой, я теперь переживаю что-то важное... Что-то должно переломиться во мнѣ...
   -- Это не страшно?
   -- Не знаю... Можетъ быть, и страшно!.. Но зато это будетъ нѣчто ясное и безповоротное...
   -- Мнѣ и теперь стало страшно!-- промолвила она, крѣпче прижимаясь къ нему.-- Постой. Давай, попробуемъ ни о чемъ не думать. Вѣдь скоро ты уѣдешь домой... А потомъ на нѣсколько дней далеко... Ахъ, какое странное ощущеніе! При мысли о томъ, что ты уѣдешь далеко, я испытываю радость! Странно, не правда ли? Да, радость, потому что тогда ты будешь вольный отъ всѣхъ заботъ и вліяній и будешь принадлежать только мнѣ. Правда? Ну, такъ давай же ни о чемъ не думать... Молчи и я буду молчать и слушать, какъ бьется твое сердце.
   И они долго-долго сидѣли молча, пока гдѣ-то внизу часы пробили половину одиннадцатаго.
   -- Теперь иди, уѣзжай!-- сказала Вѣра Поликарповна, обнимая его.
   Онъ поднялся, встряхнулся и, какъ въ чаду, пошелъ внизъ неровной поступью. Давно уже между ними не было такой близости, давно она не чаровала его своей нѣжностью. Давно онъ не испытывалъ силы ея обаянія надъ нимъ. И теперь онъ, еще недавно колебавшійся, былъ опять весь въ ея власти.
   Въ поѣздѣ, который везъ его въ Петербургъ, нашлись знакомые; онъ мимоходомъ поздоровался съ ними и прошелъ въ дальній вагонъ, гдѣ было немного публики.
   У него было странное ощущеніе, будто эта случайная поѣздка должна имѣть роковое, рѣшающее значеніе въ его жизни. Слабые люди, не рѣшающіеся сами рѣшить ребромъ поставленный вопросъ, на всякую внѣшнюю перемѣну смотрятъ съ смутнымъ ожиданіемъ.
   Потомъ еще длинный переѣздъ на Васильевскій островъ. Ночь хорошая, красивая, какихъ давно уже не было надъ Петербургомъ. Небо совсѣмъ очистилось и на немъ горѣли яркія звѣзды.
   Онъ думалъ о томъ, что не сможетъ сегодня сказать Вѣрѣ о своей поѣздкѣ. Ужъ она навѣрно давно спитъ. И въ такомъ случаѣ завтра придется позже выѣхать изъ дому, чтобы повидаться съ нею. Между тѣмъ, въ виду этой поѣздки, завтра у него дѣла по горло.
   Но уже, войдя во дворъ, онъ увидѣлъ, что у нихъ въ квартирѣ -- свѣтъ. "Ужъ не гости ли какіе-нибудь?" И онъ началъ, думать о томъ, какіе теперь могутъ быть гости. Скорбянскій такъ, долго не останется. Зимой, когда онъ живетъ въ городѣ, онъ иногда засиживается поздно, но теперь онъ ни за что не оставитъ свою дачу на ночь "безъ мужчины". А изъ другихъ знакомыхъ у нихъ, почти никто не бываетъ. Ему некогда поддерживать знакомства, а Вѣра охладѣла ко всѣмъ.
   Ему открыла сама Вѣра Петровна.
   -- Я велѣла прислугѣ ложиться спать!..-- сказала она.
   -- А сама почему такъ долго не спишь?
   -- Я провозилась съ Лизой... Она испугала меня...
   -- Что съ Лизой?
   -- Теперь ничего. Но я вообразила Богъ знаетъ что. Она. вдругъ захрипѣла. Я положила ей компрессъ и все, кажется, прошло...
   Владиміръ Николаевичъ снялъ пальто и на цыпочкахъ прошелъ въ спальню. Онъ подошелъ къ дѣвочкѣ и приложилъ руку къ ея лбу. Дѣвочка въ полуснѣ схватилась за его руку и поцѣловала ее. Онъ нагнулся и поцѣловалъ ее въ щеку. Жару неоказалось.
   -- Ничего опаснаго нѣтъ!-- сказалъ онъ, выйдя въ столовую, гдѣ была Вѣра Петровна.
   -- Ну, я въ этомъ еще не совсѣмъ увѣрена. Это рѣшитъ завтра... Ты, пожалуйста, утромъ, когда пойдешь по своимъ дѣламъ, заѣзжай къ доктору и попроси его вайти къ намъ.
   -- Я это сдѣлаю. Но увѣренъ, что онъ скажетъ то же, что я. А мнѣ нужно было тебя видѣть...
   -- Меня? Это, кажется, не трудно...
   -- Я хотѣлъ видѣть тебя сегодня. Мнѣ придется уѣхать на недѣлю... По дѣламъ. Спонтанѣевъ покупаетъ въ Калужской губерніи лѣсъ... Такъ я долженъ осмотрѣть его...
   Вѣра Петровна усмѣхнулась.
   -- Ты ни отъ чего не отказываешься...
   -- Я сказалъ ему, что ничего въ этомъ не понимаю. Но онъ настаиваетъ. Онъ даетъ мнѣ опытнаго приказчика...
   -- При чемъ же здѣсь ты?
   -- Это его дѣло. А я хочу воспользоваться этимъ случаемъ, чтобы провѣтриться...
   -- Да, это правда,-- какъ-то особенно выразительно сказала Вѣра Петровна,-- провѣтриться тебѣ необходимо...
   И онъ почувствовалъ, что въ ея голосѣ звучитъ иронія. Но онъ прошелъ мимо этого. Онъ былъ радъ, что сдѣлалъ главное -- сказалъ ей.
   -- Такъ, пожалуйста, завтра позови доктора!-- прибавила Вѣра Петровна.
   -- Я позову. Если бы съ Лизой что-нибудь случилось, то я, разумѣется, отложу свой отъѣздъ!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Какъ хочешь... Едва ли ты чѣмъ-нибудь будешь полезенъ. Все равно, ты не живешь дома...
   -- Я именно живу дома, Вѣра!
   -- Да, формально... Ты прописанъ здѣсь... Но это имѣетъ значеніе только для полиціи, а не... не для дѣтей...
   -- Ты знаешь, Вѣра, что я цѣлые дни работаю. Зачѣмъ же ты упрекаешь меня? Впрочемъ, извини... Ты имѣешь на это право...
   -- Я охотно отказалась бы отъ этого права, только бы дѣти хоть немного больше тебя видѣли. Къ сожалѣнію, они очень любятъ тебя...
   -- Къ сожалѣнію?
   -- Да, для нихъ... Потому что они почти не видятъ тебя... Ну, впрочемъ, объ этомъ говорить безполезно. Спокойной ночи. Не забудь завтра насчетъ доктора!..
   Она ушла и оставила его въ томъ состояніи неопредѣленнаго недовольства и раздраженія, которымъ кончался для него всякій разговоръ съ нею. Въ сущности, онъ понималъ, что иначе не можетъ быть, что со стороны Вѣры, послѣ всего того, что между ними произошло, было бы лицемѣріемъ, если бы въ ея голосѣ слышались миръ и прощеніе и, все-таки досадовалъ на нее, потому что, благодаря этому, расширялось разстояніе между ними и все больше и больше укоренялся въ ихъ домѣ элементъ отчужденности.
   На другой день онъ побывалъ у доктора, а за завтракомъ, къ которому пріѣхалъ, чтобы узнать о результатѣ его визита, ему сообщили, что у дѣвочки нѣтъ ничего серьезнаго, да и самъ онъ видѣлъ, что она здорова и весела.
   Послѣ завтрака онъ поѣхалъ въ тѣ мѣста, гдѣ обиталъ Скорбянскій, и, кстати, заѣхалъ къ нему сообщить о своей поѣздкѣ.
   -- Ужъ ты, пожалуйста, Матвѣй, навѣщай Вѣру Петровну!-- сказалъ онъ.-- А то она будетъ совсѣмъ одинока.
   -- Мнѣ нравится эта заботливость палача, который требуетъ, чтобы его жертвѣ сдѣлали мягкую постель и подали ей хорошій бифштексъ на ужинъ...
   -- Ахъ, Матвѣй... И что за жестокость у тебя въ выборѣ словъ!..
   -- А у васъ -- въ выборѣ дѣлъ!.. Не знаю, что хуже! Ну, скажи по совѣсти, вѣдь ты не одинъ ѣдешь туда? Вѣдь эта поѣздка имѣетъ не столько дѣловой, сколько увеселительный характеръ... Этакое ночное allegro amoroso...
   -- Ничего подобнаго! Что за мысль! Совсѣмъ не въ такомъ я теперь состояніи, чтобы думать объ увеселительно-любовныхъ поѣздкахъ. Ѣду исключительно по дѣлу, по просьбѣ Спонтанѣева, которому пришла странная фантазія довѣрить моему вкусу...
   -- А, ну, пожалуй, можетъ быть, и такъ. Подозрителенъ я сталъ по отношенію къ тебѣ, но въ этомъ ты самъ виноватъ. Хорошо. Буду навѣщать твою жену; въ этомъ, впрочемъ, ты не могъ сомнѣваться. Только едва ли это можетъ сколько-нибудь украсить ея жизнь. Что же, по крайней мѣрѣ, эта поѣздка дастъ тебѣ порядочный заработокъ?
   -- Не знаю. Объ этомъ я не говорилъ...
   -- Какъ? Но какой же смыслъ? Вѣдь это, такъ сказать, командировка!..
   -- Это мнѣ не пришло въ голову...
   -- У тебя престранная голова. Въ нее обыкновенно приходитъ то, что вовсе не нужно...
   -- Я, признаться, поспѣшилъ обѣими руками ухватиться просто за возможность отсутствовать. Въ послѣднее время мнѣ стало тяжело жить. Это будетъ недѣля отдыха...
   -- Это я понимаю. А все же, между прочимъ, поговори съ своимъ патрономъ насчетъ вознагражденія extra... Вѣдь это такой господинъ, что если не выторговать, то и не дастъ. У этихъ толстосумовъ деньги въ карманѣ держатся крѣпко...
   Владиміръ Николаевичъ торопился съ своей поѣздкой. Онъ выбралъ себѣ въ товарищи приказчика, Ивана Семеныча, почтеннаго человѣка, служившаго у Спонтанѣева съ самаго основанія его фирмы, а раньше занимавшагося тѣмъ же дѣломъ у другихъ. Затѣмъ онъ получилъ отъ Поликарпа Антоновича точный маршрутъ и инструкціи и былъ назначенъ отъѣздъ скорымъ поѣздомъ по Николаевской дорогѣ.
   Онъ простился съ Вѣрой Поликарповной, причемъ ему не удалось ни секунды пробыть съ нею наединѣ, потомъ заѣхалъ домой.
   -- Вотъ, я приготовила тебѣ чемоданъ. Здѣсь все, что нужно!-- сказала ему Вѣра Петровна.
   -- Спасибо, Вѣра! Матвѣй Ивановичъ обѣщалъ заходить къ тебѣ. Я проѣзжу недѣлю, не больше...
   -- Ты не стѣсняйся, если нужно... Я вѣдь привыкла къ твоему отсутствію.
   Онъ перецѣловалъ дѣтей, захватилъ чемоданъ и уѣхалъ. На вокзалѣ его ждалъ Иванъ Семенычъ, купившій уже билеты, при чемъ ему онъ купилъ въ первомъ классѣ, а себѣ во второмъ, очевидно, по особой инструкціи Спонтанѣева.
   Минутъ за пять до отхода поѣзда, къ удивленію Владиміра Николаевича, появился Скорбянскій, и Бертышевъ понялъ, что у него было тоже тайное подозрѣніе, что онъ ѣдетъ не одинъ. Но не найдя никого, кромѣ Ивана Семеныча, Матвѣй Иванычъ не только успокоился, но слегка даже былъ сконфуженъ и потому съ особымъ чувствомъ поцѣловалъ отъѣзжающаго пріятеля.
   И вотъ поѣздъ тронулся. Владиміръ Николаевичъ, въ послѣдній разъ взмахнувъ шляпой пріятелю, ушелъ въ вагонъ и занялъ свое мѣсто. Въ его распоряженіи было кресло, о которомъ заранѣе позаботился Иванъ Семеновичъ. Онъ закурилъ папиросу и сидѣлъ, разсѣянно прислушиваясь къ разнообразному говору спутниковъ.
   Вдругъ отворилась дверь изъ сосѣдняго отдѣленія и Владиміръ Николаевичъ сперва почти съ ужасомъ откинулся на спинку своего кресла, а потомъ быстро всталъ и двинулся впередъ.
   -- Вы? Вы?-- воскликнулъ онъ, подбѣжавъ къ самой двери.
   Это была Вѣра Поликарповна, въ длинной дорожной накидкѣ; она стояла и улыбалась.
   -- Пойдемте со мной!..-- промолвила она.-- Тамъ все объясню... Впрочемъ, это такъ просто...
   Она пошла обратно, онъ послѣдовалъ за нею. Они прошли два вагона. Въ концѣ второго она ввела его въ купэ. Здѣсь возилась съ вещами старая няня Спонтанѣевыхъ, которую Владиміръ Николаевичъ тотчасъ узналъ.
   -- Ну, вотъ и садитесь! Вы у меня въ гостяхъ... Правда, вѣдь, это интересно?-- смѣясь, сказала Вѣра Поликарповна.
   -- Но почему вы ѣдете?-- продолжалъ изумляться Владиміръ Николаевичъ.
   -- Да просто захотѣла и поѣхала. Всего только часа три тому назадъ пришла эта мысль. Я сказала отцу, что вы ѣдете и приказчикъ съ вами, а мнѣ надоѣло сидѣть на одномъ мѣстѣ. Пріятная прогулка... Вотъ мнѣ дали няню и я поѣхала. Это купэ мое, а няня ѣдетъ во второмъ классѣ. Здѣсь мы можемъ болтать, сколько угодно.
   -- И вамъ позволили?
   -- Да развѣ ей что-нибудь могутъ не позволить?-- промолвила няня.-- Ей стоитъ только захотѣть. Все одно, что законъ...
   -- Ну, садитесь же! Няня, ты кончила? Ну, иди къ себѣ. Кондукторъ обѣщалъ тебѣ цѣлую скамейку. Можешь спать, сколько угодно. Ему тамъ что-то заплатили...
   -- Охъ, баловница! Господи ты, Боже мой!-- промолвила няня, качая головой, и ушла.
   Какъ только она скрылась, Вѣра Поликарповна залилась смѣхомъ. Путешествіе вдвоёмъ съ Владиміромъ Николаевичемъ наполняло ея сердце радостью. А онъ все еще никакъ не могъ придти въ себя отъ неожиданности. Она, смѣясь, разсказывала ему о томъ, какъ торопилась собраться, какъ боялась опоздать на поѣздъ, какъ затѣмъ здѣсь, на вокзалѣ, незамѣтно проскользнула въ вагонъ, окутавъ лицо густой вуалью. Мимо нея прошелъ Скорбянскій, но, разумѣется, не узналъ ее.
   -- Ну, теперь ты на цѣлую недѣлю мой!-- воскликнула она, вдругъ пересѣвъ на его скамейку и усѣвшись близко отъ него.-- Цѣлая недѣля! Въ нашемъ положеніи это даже почти роскошь!
   Сердце его усиленно билось, благодаря ея близости, но въ то же время въ него незамѣтно прокрадывалось чувство тревоги. Что-то пугало его въ этомъ путешествіи вдвоемъ и почему-то припоминались ироническія предположенія Скорбянскаго насчетъ "allegro amoroso"...
   

Глава VIII.

   Она сидѣла рядомъ съ нимъ и то съ видомъ необычайной серьезности, то вдругъ заливаясь смѣхомъ, разсказывала, какъ все это случилось.
   -- Какъ хорошо! Какъ дивно!-- по временамъ перебивала она сама себя:-- мы не только вдвоемъ, мы оторваны отъ всѣхъ, отъ всего... Отъ всего того, что въ нашей жизни лишнее, ненужное, тяжкое! Мы и только мы! Я и ты, подъ нами земля, надъ нами небо, а это -- этотъ вагонъ, эти диваны, эти люди, это только для того, чтобы отвезти насъ подальше отъ всего того...
   Были протесты со стороны Поликарпа Антоновича и въ особенности Марьи Ивановны. Почему? Съ какой стати? Она ѣдетъ съ Бертышевымъ, Богъ знаетъ, что можно подумать, и Богъ знаетъ, что будутъ говорить! Она возражала: ѣдетъ Иванъ Семеновичъ, почтенный старикъ! Но протесты продолжались. Она говорила: я хозяйка, я хочу тоже осмотрѣть этотъ лѣсъ! Ей отвѣчали, что это пустяки, такъ какъ она, все равно, ничего не понимаетъ. Тогда она восклицала свой послѣдній доводъ: наконецъ, я хочу этого, я съ ума сойду, если не воспользуюсь этимъ случаемъ и не прокачусь! Я засидѣлась, мнѣ надоѣло это, я толстѣю отъ этого!
   И тогда, по обыкновенію, на нее махнули рукой: ну, дѣлай, какъ знаешь!
   А вещи уже были уложены, потому что она, когда раздавались протесты, знала, что будетъ такъ, какъ она хочетъ.
   -- Какъ жаль,-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ,-- что твое волшебство простирается на такой ограниченный кругъ и нельзя, чтобы все, на что ты ни взглянешь, шло такъ, какъ ты хочешь, или чтобы ты передала мнѣ свою волшебную силу...
   Она посмотрѣла на него, у него были грустные глаза. Она приложила къ его губамъ свою ладонь.
   -- Ни слова о земномъ! Мы на небѣ!-- сказала она.-- Неужели ты не радъ, что мы такъ неожиданно очутились вмѣстѣ?
   -- И радъ, и не радъ!..
   -- Что? что? что? Какъ ты смѣешь!?
   -- Надо все смѣть. Тѣмъ болѣе, что я оправдаюсь. Радъ потому, что ты сидишь рядомъ со мной и, правда, при такой обстановкѣ, какой мы лишены. Радъ потому, почему всегда бываю радъ тебѣ. А не радъ вотъ почему... Если позволено будетъ мнѣ говорить все, хотя бы пришлось на время спуститься на землю.
   -- Ужъ ты задѣлъ мое любопытство. Говори.
   -- Видишь ли, я въ послѣднее время страшно запутался... Ну, какъ тебѣ это объяснить... Запутался я собственно съ той минуты, когда началось мое чувство къ тебѣ. Мы съ тобой были не равны. Ты -- свободная, вольная распорядиться собой, своей душой, какъ тебѣ вздумается, я -- связанный тысячью нравственныхъ обязательствъ... Каждое новое обязательство, каждая клятва, которую я тебѣ давалъ, были воровствомъ,-- я кралъ ихъ у другихъ, которымъ отдалъ раньше и не могъ исполнить. Потомъ я пересталъ красть, потому что этого не выносила моя природа, и сталъ грабить среди бѣла дня. Это выходило немного благороднѣе...
   -- Владиміръ!
   -- Постой! Мы теперь свободны, какъ никогда еще не были, и я чувствую это, и чувствую, что скажу тебѣ все, что только есть у меня на душѣ, тамъ не останется ничего... И ты должна проникнуться этой свободой и выслушать все до послѣдняго слова... А потомъ... Потомъ и у тебя навѣрно найдется кое-что такое, что давно надо было сказать мнѣ, но ты не говорила потому, что у насъ было мало свободы.
   -- Какой ты вдругъ сталъ удивительный!-- воскликнула Вѣра Поликарповна.-- Но это мнѣ нравится...
   -- Да, это должно тебѣ нравиться, потому что въ душѣ твоей есть потребность правдивости. Ну, вотъ и слушай. Я запутался. Наши отношенія тянутся вотъ уже полгода и все-таки до сихъ поръ ни ты, ни я не можемъ дать имъ названія...
   -- Они безъ названія... Нѣтъ, постой, я не такъ выразилась. Имъ, конечно, есть названіе, но мы его не знаемъ, мы не нашли его, потому что мы не изобрѣтательны, а тѣ названія, какія есть, для нихъ не годятся...
   -- Ахъ, Вѣра, вѣдь это только прекрасныя слова! Тебѣ пріятно думать, что мы чувствуемъ какъ-то не такъ, какъ всѣ другіе. Это самообманъ... Воспользуемся нашей вольностью для того, чтобы разсѣять всѣ обманы и стать прямо предъ лицомъ правды. Когда мы въ первый разъ назвали другъ другу свое чувство, вѣдь мы выразили его этимъ словомъ: люблю, и что съ нами было и всякій разъ бываетъ, когда мы наединѣ, это бываетъ со всѣми людьми, когда они любятъ. Вотъ и теперь -- и у меня, и у тебя сердце бьется неистово, наши руки дрожатъ, когда мы соединяемъ ихъ, намъ хочется быть поближе, хочется прижаться другъ къ другу, и тогда то, что мы называемъ нравственной стороной чувства, единеніе душъ, становится полнѣе... Вѣдь это такъ? Ну, значитъ, мы любимъ, любимъ, какъ два молодыхъ звѣрька, переполненныхъ жизненными силами, любимъ, какъ любятъ всѣ, не лучше, не хуже...
   -- Пусть такъ...
   -- Нѣтъ, не пусть такъ, а просто: такъ!
   -- Такъ!-- повторила она, прижимаясь къ нему:-- приходится разстаться съ горделивымъ заблужденіемъ.
   -- Ну, вотъ слава Богу! По крайней мѣрѣ хоть одно доброе дѣло сдѣлано!
   -- Продолжай!-- со вздохомъ покорности сказала Вѣра Поликарповна.
   -- Я и продолжаю. Итакъ, насъ связала любовь. Это вполнѣ естественно, что между нами, молодыми, симпатизирующими другъ другу, возникла любовь, это естественно. Но вѣдь мы не только молодые звѣрьки, а еще и люди, отличающіеся отъ звѣрьковъ способностью руководить своими чувствами и поступками...
   -- Такъ, такъ, руководи!..
   -- Я хочу сказать, что человѣкъ уже не довольствуется тѣмъ, чтобы въ его жизни было все естественно. Онъ создалъ себѣ кое-что повыше этого...
   -- Что же это?
   -- Двѣ вещи: разумность и справедливость.
   -- Остановимся на первой!-- чуть-чуть иронически сказала Вѣра Поликарповна.
   -- Да, на первой, а потомъ перейдемъ и ко второй. Думаешь ли ты, что любовь есть главная задача, какую долженъ рѣшить человѣкъ на землѣ? Или ты полагаешь, что у него есть что-нибудь поважнѣе?
   -- Я думаю, что задача человѣка заключается въ томъ, чтобы какъ можно счастливѣе прожить жизнь на землѣ!..-- сказала Вѣра Поликарповна.
   -- Это ничего не рѣшаетъ. Весь вопросъ въ содержаніи счастья. Одинъ почитаетъ себя счастливымъ, проводя жизнь въ скотскихъ удовольствіяхъ, другому для счастья необходимо удовлетвореніе умственныхъ и нравственныхъ стремленій. Но не будемъ уклоняться въ сторону. По моему, любовь не можетъ составлять главной задачи жизни, а значитъ и счастья, но она важный элементъ счастья и ей мы должны дать почтенное мѣсто въ нашей жизни.
   -- Слава Богу!
   -- Погоди... Однако же при условіи, что она подчинится законамъ разумности и справедливости. Вторично оговариваюсь: всѣ эти разсужденія касаются только меня. До тебя они не относятся, потому что любовь застала тебя свободнымъ человѣкомъ...
   -- Я тебя перебью: скажи, въ этихъ разсужденіяхъ будетъ что-нибудь новое, такое, что не говорилось раньше?
   -- Не знаю. Вѣдь пойми, что я распутываюсь. Я дѣлаю это вслухъ, въ надеждѣ, что ты поможешь мнѣ...
   -- Плохого ты выбралъ помощника, Владиміръ!
   -- Ничего. Итакъ, сперва -- разумность. Любовь -- чувства свободное. Всякое препятствіе, задержка, тормазъ -- въ ней страданіе, какъ страданіе причиняетъ глазу ничтожнѣйшая соринка, попавшая въ него. Я полюбилъ тебя, будучи связанъ съ другой женщиной, которая не причинила мнѣ никакого зла и этимъ лишила меня пріятной, въ данномъ случаѣ, возможности питать къ ней вражду. Я не говорю здѣсь о дѣтяхъ, которыя составляютъ особый міръ съ особыми правами на меня. Я только о женщинѣ. Я зналъ, что моя любовь къ тебѣ причинить ей горе, что въ большей или меньшей свободѣ отношеній моихъ къ тебѣ я долженъ принимать въ разсчетъ ее, ея положеніе въ обществѣ, состояніе ея души и проч. Значитъ, я зналъ, что любовь моя къ тебѣ будетъ на каждомъ шагу встрѣчать препятствія, издержки, тормазы, которые будутъ причинять мнѣ страданія. Значитъ, я поступалъ, какъ человѣкъ, который, зажегши костеръ и подкладывая въ него дрова, вмѣстѣ съ тѣмъ подливалъ бы въ огонь понемногу воды... Значитъ, это противорѣчило разумности. Далѣе: мы съ тобой уже рѣшили, что любовь не представляетъ главной задачи въ жизни человѣка. Безъ нея можно прожить; люди, не знавшіе любви, свершали великія дѣла, благодѣтельствовали человѣчество. Но я, кромѣ того, зналъ уже любовь, я однажды пережилъ всѣ ея прелести, изъ нея вытекла семья, у меня есть дѣти, которыя явились результатомъ не случайности, а любви. Значитъ, если и есть такая задача передъ природой, то я однажды въ своей жизни уже рѣшилъ ее и въ этомъ отношеніи уже ничего не долженъ природѣ. Такимъ образомъ, поднять на себя новую любовь человѣку, уже разъ испытавшему ее и не имѣющему оправданія въ новизнѣ, неизвѣданности чувства, при условіяхъ ежеминутныхъ препятствій, возставляющихъ страданія, которыя часто такъ велики, что перевѣшиваютъ наслажденія,-- неразумно. И это еще не все по части неразумности.
   -- Боже! Какъ ты тяжело вооруженъ сегодня!
   -- Да, я же сказалъ тебѣ, что согласился на эту поѣздку съ намѣреніемъ распутаться...
   -- И когда ты распутаешьси, ты уйдешь отъ меня?
   -- Если будетъ доказано, что этого требуетъ разумность и справедливость...
   -- Посмотримъ!..
   -- Посмотримъ. Любовь нельзя сравнить съ драгоцѣннымъ сокровищемъ, которое тѣмъ лучше и дольше сохраняется, чѣмъ дальше и надежнѣе его спрятали. Подальше отъ пыли и отъ вліянія стихій,-- вотъ все, что нужно, чтобы оно сохранялось вѣчно. Любовь не такова; она, какъ живое существо, имѣетъ свою жизненную задачу, свою цѣль, къ которой неугомонно стремится. Цѣль любви -- соединеніе двухъ жизней въ одну, соединеніе полное -- нравственное и физическое, выражающееся однимъ словомъ -- семья. Любовь, которая не стремится къ этому, безцѣльна; любовь, которая стремится безъ всякихъ шансовъ достигнуть, безсмысленна. Мы, если ты не забыла, въ началѣ нашихъ отношеній, дали слово довольствоваться какимъ-то условнымъ единеніемъ душъ и никогда не думать о томъ, что можетъ омрачить наше чувство. Это было предусмотрительно, но этого не могло хватить надолго, по крайней мѣрѣ, мнѣ. Отдѣльно отъ тебя моя любовь переживала свойственное ей развитіе; сдерживаемая изо всѣхъ силъ крѣпкими поводьями, она, тѣмъ не менѣе, стремительно шла къ своей цѣли, и я говорю тебѣ это прямо: я не могу смотрѣть на тебя, быть близко съ тобою, безъ шансовъ обладать тобой...
   -- Какъ и я -- быть твоей!..-- закрывъ глаза и положивъ руку ему на плечо, тихо сказала она.
   -- Ну, вотъ... Мы и пришли къ тому, что намъ надо!.. Теперь посмотримъ, доступна ли намъ эта цѣль въ такомъ видѣ, въ какомъ мы ее взять можемъ. Единственная форма, это -- если бы мы съ тобой составили семью. Но я уже составляю часть семьи. Этого отрицать не пытайся, потому что это фактъ, противъ котораго словами ничего не подѣлаешь. Эта семья -- больная, да, но это я сдѣлалъ ее больной, я внесъ въ нее худосочіе и, можетъ быть, разложеніе... Но отъ этого не перестаетъ быть фактомъ то, что я уже часть семьи. Нельзя быть частью двухъ семей въ одно и то же время и при томъ еще частью такой, на которой она зиждется. И я не могу перестать быть частью той семьи...
   -- Ты считаешь это невозможнымъ?-- спросила Вѣра.
   -- Вѣра, ты должна помнить, что, когда я сказалъ моей женѣ все и нанесъ ей этимъ страшный ударъ, который грозилъ разрушить мою семью, а значитъ разбить жизнь моихъ дѣтей, то семья моя уцѣлѣла только благодаря честному слову, которое я далъ женѣ: все, что угодно и что бы то ни было, но я остаюсь членомъ той семьи. Значитъ нельзя...
   -- Да, нельзя... Это все?-- спросила Вѣра Поликарповна, какъ казалось, вполнѣ спокойно.
   -- Нѣтъ, еще осталась справедливость...
   -- О, это такая строгая дама... Я всегда передъ нею пасую!
   -- Да, и она такъ проста, что съ нею долго не придется разговаривать. Когда люди заключаютъ брачный союзъ, то они обѣщаютъ другъ другу многое такое, чего не называютъ, но это само собою разумѣется, это какъ бы символизируется самимъ брачнымъ союзомъ. Эти обѣщанія, вотъ они: жить общимъ домомъ, дѣлить все пополамъ, воспитывать дѣтей общимъ вліяніемъ и многія другія, не столь важныя. Что при этомъ обѣщается еще вѣчное единеніе душъ, вѣчная вѣрность, я объ этомъ не говорю. Это, въ большинствѣ случаевъ, искренній самообманъ и въ этомъ люди не всегда вольны. Ясно, что уйти мнѣ изъ общаго дома, перестать дѣлить все пополамъ, лишить дѣтей своего вліянія,-- противно справедливости. Далѣе: есть одно чрезвычайно важное обстоятельство, о которомъ женщины молчатъ развѣ только изъ самолюбія, но которое онѣ, если бы захотѣли, могли бы сдѣлать предметомъ иска. Женщина сходится съ мужчиной -- молодая, свѣжая, здоровая; форма ея тѣла, цвѣтъ лица, гладкость кожи, страйность стана, фигура,-- все это въ такомъ состояніи, что, не случись этой встрѣчи, всякая другая вызвала бы романъ и могла кончиться союзомъ. Но вотъ она родила своему мужу дѣтей, потеряла массу здоровья. Заботы, материнскія муки изсушили ея грудь, лишили свѣжести ея лицо, покрыли морщинами ея кожу, согнули ее, лишили ее фигуры, словомъ, безконечно уменьшили ея шансы такъ же легко, какъ прежде, при встрѣчѣ съ нимъ,-- побѣдить, овладѣть сердцемъ мужчины. А мужчина никакихъ такихъ потерь не понесъ, остался тѣмъ же, чѣмъ былъ, исключая развѣ естественное вліяніе времени. При томъ же отъ него и не требуется никакихъ внѣшнихъ прелестей. И вотъ въ это-то время онъ говоритъ женщинѣ: я люблю другую. Я хочу образовать съ ней новую семью, а ты будь, какъ хочешь! До какой степени неравны ихъ положенія и до какой степени этотъ эгоистическій поступокъ далекъ отъ справедливости! Онъ лишилъ ее всѣхъ орудій, которыми женщина ведетъ борьбу за существованіе и тогда говоритъ: ты свободна, иди!.. А я нашелъ себѣ другую! Это все равно, какъ если бы дѣти поймали птицу, выщипали ей для своей забавы перья и пустили бы ее на волю: иди, летай! Итакъ, ты видишь, что моя любовь къ тебѣ, какъ на нее ни посмотри, противна справедливости!
   -- Выводъ, скорѣе выводъ!-- промолвила Вѣра Поликарповна страннымъ тономъ, въ которомъ слышалась какая-то безшабашность.
   -- Выводъ ясенъ, хотя и тяжелъ страшно: я долженъ отойти отъ тебя добровольно, а ты должна помочь мнѣ въ этомъ. Мы обязаны разойтись навсегда!..
   -- Такова логика вещей!-- тѣмъ же тономъ сказала Вѣра.
   -- Да, такова логика вещей... Развѣ ты не согласна съ этимъ?
   -- О, да, согласна, согласна!-- говорила Вѣра и при этомъ, прижавшись къ нему близко-близко, крѣпко охватила его шею обѣими руками.-- Это ясно, какъ день. Такова логика вещей!..
   -- Вѣра!
   -- Ну, что же? Что?
   -- Какъ же быть?-- взволнованнымъ, дрожащимъ голосомъ спросилъ онъ.
   -- Какъ быть?.. Какъ быть?.. Какъ хочешь!..-- говорила она прерывающимся голосомъ, слегка приподнялась и вся прильнула къ нему, а губы ея какъ бы безсознательно произносили слова:-- Ночь... Тускло горитъ свѣча въ фонарѣ... Этой маленькой дверью мы отрѣзаны отъ всего міра... Мы вдвоемъ... Мы свободны!.. Поѣздъ мчится, разсѣкая ночной воздухъ... На землѣ мы или надъ облаками, кто знаетъ? Я съ тобой... Я приросла къ тебѣ всѣмъ тѣломъ... Сердца наши стучатъ, какъ молоты... Разумность, логика, справедливость... О, они нужны тамъ, на твердой землѣ, въ городѣ, въ домахъ, гдѣ люди... А здѣсь, здѣсь мы только двое... Только двое... Здѣсь мы любимъ... Милый Владиміръ, твои глаза пылаютъ... Ты весь въ огнѣ, какъ и я... Такъ сгоримъ же, сгоримъ въ этомъ огнѣ и пусть съ нами вмѣстѣ сгорятъ разумность, логика и справедливость... Не будемъ ничего обѣщать другъ другу... Мы свободны... Цѣлая жизнь не стоитъ одной этой минуты... Прижми меня до боли... Вотъ мое тѣло... смотри... Цѣлуй его... Видишь, какъ вздымается грудь... Хочу быть вся твоя... Вся, вся...
   -- Вѣра, Вѣра!..
   -- Молчи... ни слова... Знаю, что скажешь... Что будетъ потомъ?.. Мнѣ нѣтъ дѣла!.. Никакихъ обѣщаній... Никакихъ клятвъ!..
   Онъ съ усиліемъ провелъ рукой по лбу, какъ бы этимъ движеніемъ желая разогнать туманъ, застилавшій ему глаза; потомъ бережно взялъ ее на руки и посадилъ къ себѣ на колѣни.
   -- Слушай, Вѣра... Сиди такъ, смирно... Вотъ такъ. Это правда, что мы въ огнѣ, и огонь этотъ не будемъ гасить. Пусть онъ перегоритъ... Но сжечь себя мы не дадимъ ему. Нѣтъ, нѣтъ... Тутъ не разумность, не логика, не справедливость... совсѣмъ другое. Потомъ, когда ты очнешься отъ кашмара, ты скажешь, что я спасъ наше прекрасное чувство, не далъ ему перейти ту грань, за которой оно походило бы на чувство всѣхъ и каждаго...
   Онъ нѣжно гладилъ ее по волосамъ, и она поддавалось этимъ движеніямъ, и глаза ея становились яснѣе и спокойнѣе. Потомъ онъ посадилъ ее рядомъ съ собой.
   -- Ты хочешь уйти?-- съ испугомъ спросила она.
   -- Нѣтъ, нѣтъ... Я только закурю папиросу и открою окно. Намъ нуженъ свѣжій воздухъ...
   Онъ это сдѣлалъ и въ купэ ворвалась струя прохладнаго ночного воздуха.
   -- Теперь давай сидѣть вотъ такъ рядомъ и смотрѣть въ темноту ночи... Что жъ ты не говоришь мнѣ спасибо?
   -- Спасибо!-- съ тихой улыбкой промолвила она и поднесла къ своимъ губамъ его руку.-- Теперь ты уже не смѣешь меня покинуть, потому что я еще больше люблю тебя... Ты привязалъ меня этимъ... Этимъ подвигомъ...
   -- Молчи. Мы проведемъ съ тобой чудную недѣлю!..
   -- Благодаря тебѣ!..
   -- Въ особенности въ лѣсу будетъ хорошо... Я спасъ для насъ всю поэзію лѣса...
   -- Да, да... Это правда!
   -- Какъ жаль, что я не взялъ съ собой красокъ... Что-нибудь написалъ бы.
   Было уже больше трехъ часовъ ночи. Появились первые предвѣстники утра. Вѣтеръ сталъ крѣпче, кое-гдѣ потухали слабые огоньки звѣздъ.
   -- Ну, теперь спи!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ, цѣлуя ее въ голову и вмѣстѣ пожимая ея руку.
   -- Я буду отлично спать!-- отвѣтила Вѣра и посмотрѣла на него безконечно благодарными глазами.
   Онъ оставилъ ее, прошелъ черезъ рядъ вагоновъ, гдѣ всюду лежали спящіе пассажиры, отыскалъ свое кресло, которое было превращено уже въ кровать, и, не раздѣваясь, улегся. Но спать онъ не могъ. То, что случилось, перевернуло всѣ его планы. Вѣра казалась ему холодной, въ ея любви онъ находилъ гораздо больше теоріи, чѣмъ горячей крови. Нерѣдко она придавала слишкомъ много значенія красивому положенію, даже красивой фразѣ, не видя изъ-за нея сущности дѣла. Иногда ему казалось, что многое въ ихъ отношеніяхъ забавляетъ ее. И вдругъ она оказывается способной на такой пылъ, который затмеваетъ разумъ и всѣ соображенія, обыкновенно сдерживающія людей въ самую опасную минуту. Да, она не такова, какъ онъ думалъ... Но онъ! Онъ не находилъ словъ, чтобы достаточно похвалить свою сдержанность, свой характеръ, который, какъ уже принято думать, въ немъ присутствуетъ въ самой слабой мѣрѣ.
   Теперь онъ не ясно представлялъ себѣ, какую новизну внесетъ, въ ихъ отношеніи этотъ нежданный эпизодъ, но зато въ какихъ ужасныхъ краскахъ рисовалось ему возможное будущее, котораго онъ избѣжалъ. Если теперь нравственная отвѣтственность давитъ его со всѣхъ сторонъ, спутываетъ его дѣйствія, что было бы тогда? Тогда пришлось бы взять топоръ и разрубить всѣ успѣвшіе завязаться узлы -- тамъ или здѣсь, все равно -- и тамъ и здѣсь полилась бы кровь...
   А утро надвигалось. Клинъ -- послѣдняя остановка передъ Москвой. Онъ ни на минуту не сомкнулъ глазъ. Онъ вышелъ изъ вагона освѣжиться, завернулъ въ буфетъ и, такъ какъ кое-кто изъ рано проснувшихся пассажировъ пилъ чай, то и онъ сдѣлалъ тоже, безъ особеннаго желанія. Случайно взглянувъ на противоположную сторону стола, онъ увидалъ Ивана Семеновича, который, усмѣхаясь ему, тянулъ чай изъ блюдечка.
   -- Раненько встали, Владиміръ Николаевичъ!-- сказалъ онъ.
   -- Всю ночь не спалось!-- отвѣтилъ Бертышевъ.
   -- А я вчера послѣ Любани заходилъ въ вашъ вагонъ пожелать вамъ спокойной ночи, да васъ не нашелъ. Думалъ, заговорились съ какимъ-нибудь знакомымъ въ другомъ вагонѣ...
   -- А, да! Это правда! Но знаете, кто этотъ знакомый? Вѣра Поликарповна!
   -- Поликарпа Антоновича дочка? Неужто? Должно быть, въ Москву ѣдутъ!
   -- Въ Москву и дальше. Она воспользовалась случаемъ, что мы ѣдемъ, и захотѣла проѣхаться... Будетъ съ нами лѣсъ смотрѣть. И горничная съ нею...
   -- А, то-то мнѣ показалось, что въ Любани вижу знакомую женщину... Такъ это ихъ старая няня... Такъ, такъ! Что жъ, имъ можно исполнять все, что вздумается, потому у папаши много денегъ. Такъ вотъ съ кѣмъ вы были!..
   Третій звонокъ заставилъ ихъ быстро вернуться къ своимъ мѣстамъ. Но Владиміръ Николаевичъ нарочно прошелъ мимо вагона, гдѣ ѣхала Вѣра Поликарповна. На всѣхъ окнахъ были спущены занавѣски. "Значитъ, спитъ еще!" подумалъ онъ.
   Поѣздъ двинулся. За полчаса до Москвы онъ разыскалъ въ поѣздѣ старую няню Вѣры Поливарповны и послалъ ее разбудить барышню. Скоро они всѣ четверо встрѣтились на платформѣ.
   

Глава IX.

   Въ Москвѣ приходилось ждать часовъ семь и они рѣшили было провести ихъ вмѣстѣ, но тутъ обнаружилось различіе вкусовъ, которое на первые два-три часа раздѣлило общество. Владиміръ Николаевичъ предложилъ взять ландо, усѣсться всѣмъ четверымъ и осмотрѣть все, что есть интереснаго въ Москвѣ. Онъ хотѣлъ проѣхать въ Кремль, потомъ поѣздить по окрестностямъ, а затѣмъ осмотрѣть третьяковскую галлерею и завершить все обѣдомъ гдѣ-нибудь въ загородномъ саду.
   Но Иванъ Семеновичъ и няня, хотя и не возражали, однако видно было, что имъ это не совсѣмъ по душѣ и у нихъ въ головахъ роятся другія мысли. Бертышевъ замѣтилъ это.
   -- Вамъ, кажется, хотѣлось бы иначе провести время!-- сказалъ онъ, обращаясь къ Ивану Семеновичу.
   -- Нѣтъ, не то что бы... Отчего жъ? Можно и такъ!..-- неопредѣленно отвѣтилъ Иванъ Семеновичъ.
   -- Нѣтъ, ужъ вы говорите прямо. Какъ кому нравится, такъ тотъ и поступитъ.
   -- Да оно правильнѣе побывать бы у святынь!.. -- признался, наконецъ, Иванъ Семеновичъ.
   -- И я такъ думаю!-- присоединилась няня.
   -- Такъ и прекрасно. Мы отвеземъ васъ въ Кремль, тамъ вы останетесь. А оттуда можете взять извозчика, если захотите еще что-нибудь осмотрѣть. Мы же поѣдемъ въ окрестности, а въ три часа опять заглянемъ въ Кремль и тамъ около царя-колокола найдемъ васъ.
   -- Ну, вотъ спасибо!
   Они поручили свои вещи посыльному, который долженъ былъ перевезти ихъ на другой вокзалъ, сѣли въ ландо и поѣхали. Въ Кремлѣ они оставили стариковъ въ Успенскомъ соборѣ, а сами поѣхали за городъ.
   День стоялъ пасмурный, но не было никакихъ опасеній, что пойдетъ дождь. Владиміръ Николаевичъ не разъ уже проѣзжалъ черезъ Москву, но никогда не осматривалъ ее. Она ему правилась своей разбросанностью, неправильностью своего плана, неожиданностями поворотовъ, странностью архитектуры, отсутствіемъ того единообразія, которое кладетъ такой отпечатокъ казенности на Петербургъ. Вѣрѣ Поликарповнѣ городъ не понравился.
   -- Это большая деревня!-- сказала она.-- То, что здѣсь оригинально,-- дико, оно и есть остатокъ дикихъ временъ. А ужъ то, что напоминаетъ о дикости и варварствѣ, мнѣ не можетъ понравиться.
   Они долго спорили о церкви Василія Блаженнаго. Владиміръ Николаевичъ находилъ въ ней "кудрявый замыселъ", а Вѣра Поликарповна нашла, что это напоминаетъ поставленный вверхъ дномъ ящикъ, на которомъ наставили разной величины графиновъ и бутылокъ.
   -- Ничего грандіознаго. Все какъ будто строили не люди съ широкимъ полетомъ творческой фантазіи, а муравьи...-- говорила Вѣра Поликарповна.
   Въ Москвѣ у нихъ обоихъ не было знакомыхъ ни души, поэтому они, ѣдучи въ коляскѣ вдвоемъ, чувствовали себя привольно.
   -- Вотъ видишь, ты хотѣлъ бранить меня за то, что я навязалась тебѣ въ спутницы, а развѣ намъ не хорошо?
   -- Хорошо, хорошо, послѣ того...
   -- Послѣ того, какъ ты спасъ наше чувство отъ гибели... Знаю, знаю, нечего хвастаться! Однимъ словомъ -- хорошо. Ахъ, мой другъ, прекрасныхъ минутъ такъ мало, что надо ихъ цѣнить! А развѣ въ Петербургѣ мы могли бы при какихъ бы то ни было условіяхъ пережить такія минуты, какъ сейчасъ?.. А впереди -- лѣсъ, ѣзда на перекладныхъ!.. Ты, пожалуйста, не вздумай тамъ посадить въ одинъ экипажъ съ нами Ивана Семеновича и няню... Я уважаю ихъ почтенную старость, но не хочу подарить имъ ни одного прекраснаго мгновенія... Подумай, какъ это практично: ты прекрасно проведешь время и кромѣ того... я же не помѣшала тебѣ "распутаться"... Вѣдь ты распутался? а?
   -- Ты это находишь?
   Она разсмѣялась.
   -- Тутъ гораздо интереснѣе -- находишь ли это ты?..
   -- Мнѣ кажется, что я выпутался изъ тонкихъ сѣтей, которыя уже начинали разрываться, и тотчасъ же завернулся съ головой въ другія, потолще и попрочнѣе...
   -- О, такъ и этому очень рада!..
   -- Это не по товарищески!
   -- Я и не товарищъ!
   -- А что же ты?
   -- Я врагъ, я непріятель твой!..
   -- Вотъ какъ!
   -- Конечно, такъ! Ты хочешь бѣжать отъ меня! Ты мой плѣнникъ, я держу тебя въ золотой клѣткѣ, но ты пробилъ въ ней брешь и уже готовъ былъ выскользнуть. А я поверхъ той клѣтки построила другую -- помассивнѣе... Развѣ это не война?
   -- Война сладкимъ оружіемъ!
   -- Это все равно. Мнѣ лишь бы удержать плѣнника въ клѣткѣ. Да, я не даромъ такъ неудержимо захотѣла ѣхать съ тобой. Въ моей душѣ шевелилось что-то тревожное. И оказалось, что то замыслилъ это "распутываніе"... Хорошимъ же ты вернулся бы ко мнѣ, если бы я не случилась здѣсь... Ты пришелъ бы ко мнѣ со своими -- разумностью, логикой и справедливостью, ко мнѣ, которой ничего этого отъ тебя не нужно, а нужна только любовь... Да, да, я это чувствовала; мною руководило вдохновеніе...
   Они довѣрились кучеру, который возилъ ихъ, куда хотѣлъ и такъ какъ имъ было хорошо, то они не замѣчали сѣрой пыли, которой были покрыты деревья, окружавшіе Москву, и все находили превосходнымъ. Къ тремъ часамъ, какъ было условлено, они явились въ Кремль и тамъ около царя-колокола нашли блуждающихъ Ивана Семеновича и няню. Старики изрядно утомились проголодались и были очень рады ихъ появленію. Они забрали ихъ въ экипажъ и повезли въ Славянскій базаръ.
   Залъ ресторана произвелъ сильное впечатлѣніе на обоихъ стариковъ, въ особенности на Ивана Семеновича, который, можетъ быть, подъ впечатлѣніемъ только что осмотрѣнныхъ имъ церквей, отнесся къ нему неодобрительно.
   -- Палата такая, какъ въ храмѣ. Пригоже ли подъ такими сводами трактиру быть?
   Они усѣлись за столъ и стали обѣдать. Няня все стѣснялась. Ей казалось, что ея присутствіе за однимъ столомъ съ госпожей Спонтанѣевой и главнымъ правителемъ дѣлъ Поликарпа Антоновича должно обращать на себя общее вниманіе и вызывать неодобреніе. Это, по всей вѣроятности, такъ и было бы въ Петербургѣ, но въ Москвѣ, гдѣ иной купчина въ мѣщанскомъ кафтанѣ, въ фуражкѣ охотнорядской, въ высокихъ сапогахъ, считается въ нѣсколькихъ милліонахъ и подъ веселую руку пьетъ шампанское не хуже инженера и оставляетъ въ ресторанѣ сотни рублей, а то и тысячи, гдѣ иная купчиха въ ситцевомъ платьѣ, монашескаго покроя, съ головой, повязанной росписнымъ платкомъ, трудится надъ двадцатой чашкой чая, прикусывая сахаръ и обливаясь потомъ, даетъ половому двѣ копѣйки на чай, а всѣмъ извѣстно, что она стоитъ во главѣ милліонной фирмы "вдова такая-то и сыновья", -- внѣшности не придаютъ значенія. Отсюда они поѣхали прямо на вокзалъ и скоро поѣздъ повезъ ихъ дальше. Здѣсь они размѣстились, какъ и на Николаевской дорогѣ, по рангамъ. Вѣрѣ Поликарповнѣ было взято купэ, туда же помѣстился Владиміръ Николаевичъ. Иванъ Семенычъ и няня сѣли во второмъ классѣ.
   Они ѣхали весело, ни разу не останавливаясь на вопросахъ, которые могли бы хотя бы только тѣнью печали омрачить прелесть путешествія. Иногда въ глазахъ Владиміра Николаевича появлялось какъ бы уныніе, тогда она начинала смѣяться, разсказывать что-нибудь веселое и отгоняла отъ него мрачную мысль. Часа два онъ проспалъ, растянувшись на диванѣ и она въ это время сидѣла спокойно и не мѣшала ему.
   Уже стемнѣло, когда въ Тулѣ имъ пришлось пересаживаться въ другой поѣздъ. Няня хлопотала, чтобы у Вѣры Поликарповны было совершенно отдѣльное купэ, поэтому Иванъ Семеновичъ отыскалъ Бертышеву особое мѣсто.
   -- А я вамъ постельку сдѣлаю. Часика три уснете!-- сказала няня Вѣрѣ Поликарповнѣ.
   -- Боже сохрани, няня! Я ни за что не могу спать, да и Владиміръ Николаевичъ, надѣюсь, тоже!-- возразила Вѣра Поликарповна.
   -- Я хорошо выспался днемъ, благодарю вашей снисходительности!-- отвѣтилъ Бертышевъ.
   И они опять помѣстились въ одномъ купэ.
   -- Не знаю, какъ ты, -- сказала Вѣра Поликарпова, -- а я готова совсѣмъ отказаться отъ сна. Каждая минута нашей свободы драгоцѣнна!
   -- Я не отказываюсь совсѣмъ, но готовъ сократить до минимума...
   -- А замѣчаешь, какъ мы стали скромны! Мы даже не сидимъ рядомъ, а vis-à-vis!
   -- Это случайно...
   -- Нѣтъ, кажется, мы немножко побаиваемся другъ друга!..
   -- Можетъ быть... Но не будемъ разоблачать нашихъ тайнъ. Тебѣ хорошо?
   -- Дивно! Посмотри, какое удивительное небо! Въ Петербургѣ никогда такого не бываетъ!
   -- Въ Петербургѣ никто не смотритъ на небо! Тамъ все лучшее -- на землѣ...
   -- Можетъ быть, и такъ. Но нѣтъ, все-таки... Это уже калужская земля?
   -- О, мнѣ, право, рѣшительно все равно, какая подъ нами земля. Вѣдь мы съ тобой на небѣ.
   -- Вотъ какъ! Ты, наконецъ, сталъ способенъ къ поэтическому экстазу, по крайней мѣрѣ, на словахъ...
   -- Я всегда былъ способенъ къ нему и часто впадаю въ него, но не люблю переводить его на слова... Получается тоже, какъ... Ну, вотъ когда бездарный человѣкъ переводитъ съ чужого языка дивное поэтическое произведеніе. Слова въ поэзіи вообще играютъ дурную роль. Слова всегда грубѣе настроенія. Они или слишкомъ блѣдны, или слишкомъ тяжелы...
   Еще не было никакихъ признаковъ утра, когда они на небольшой станціи оставили поѣздъ, чтобы ѣхать дальше на лошадяхъ. Сонный буфетчикъ принялся разводить самоваръ и угощать ихъ чаемъ, пока Иванъ Семеновичъ хлопоталъ по части лошадей. Передъ этимъ онъ совѣтовался съ Владиміромъ Николаевичемъ и тотъ очень опредѣленно выразилъ мысль о двухъ экипажахъ.
   Черезъ полчаса ямщики были уже на станціонномъ дворѣ и неровно позванивали колокольчики, подвязанные къ дугамъ.
   -- Хороша ли дорога?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Какъ же не хороша? Все лѣсомъ да лѣсомъ!.. Какъ не быть ей хорошей!-- былъ отвѣтъ.
   -- Какъ дивно!-- воскликнула Вѣра Поликарповна.-- А волки есть?-- спросила она у ямщиковъ.
   -- Для чего имъ не быть? Въ лѣсу, извѣстно, всякій звѣрь водится... Только намъ что? Мы не дадимся!
   -- Чѣмъ же?
   -- А вотъ чѣмъ? Слышь, звонитъ, какъ на церковной колокольнѣ!
   Ямщикъ шевельнулъ возжи, лошади дрогнули и зычно прозвонилъ колокольчикъ.
   -- Развѣ боятся?
   -- Какъ огня! Здѣшніе волки пріучены. Ежели съ колокольчикомъ, такъ ужъ они знаютъ, что исправникъ ѣдетъ... Ну, значитъ, начальство, нельзя...
   Ямщикъ, очевидно, былъ веселый и Вѣра Поликарповна выбрала его экипажъ. Они сѣли. Иванъ Семенычъ съ няней поѣхали впередъ.
   Это былъ странный экипажъ, съ приставнымъ верхомъ, узкій, такъ что едва могли усѣсться двое, безъ рессоръ, подскакивавшій на каждой канавкѣ, на каждой кочкѣ.
   Скоро они въѣхали въ лѣсъ и началась безконечная, дѣйствительно дивная дорога, съ обѣихъ сторонъ окаймленная высокими соснами. Ямщикъ свисталъ, говорилъ прибаутки, пѣлъ пѣсни. Начало свѣтать и съ первыми проблесками утра лѣсъ сталъ еще красивѣе. Потомъ вдругъ лѣсъ озарился красноватымъ свѣтомъ восходящаго солнца и разомъ все ожило, заговорило, задвигалось.
   -- Боже! Какое очарованіе!-- восклицала Вѣра Поликарповна, крѣпче прижимаясь къ своему спутнику.
   Встрѣтили большое село и сдѣлали въ немъ привалъ. Лошади были вольной почты, ихъ не мѣняли, но требовался имъ отдыхъ часа два. Достали молока, творогу, яицъ и устроили походный завтракъ. Потомъ ходили по окрестностямъ села, чтобы расправить засидѣвшіяся ноги. А когда опять запрягли лошадей и поѣхали дальше, солнце уже палило изо всей силы.
   Но лѣсъ, двумя зелеными высокими стѣнами, защищалъ ихъ отъ зноя. Иногда они выѣзжали изъ лѣсу и тогда тянулись длинныя пространства скошенныхъ нивъ. Кое-гдѣ шла уборка хлѣба, въ мелькавшихъ по пути хуторкахъ стучали цѣпы, шла спѣшная молотьба.
   -- Какъ все это для меня ново!-- говорила Вѣра Поликарповна, съ изумленіемъ осматриваясь кругомъ.
   -- Для тебя новы самыя простыя вещи, а къ тому, что не просто, ты привыкла съ дѣтства! И не правда ли, тебѣ кажется, что ты могла бы жить въ этой простой обстановкѣ десятки лѣтъ!
   -- О, да! Мнѣ это кажется! Мнѣ кажется, что только здѣсь можно найти счастье!
   -- Но попробуй, и ты не проживешь здѣсь и десяти дней. Тебя такъ потянетъ прочь отъ этой простоты, отъ этого приволья въ душный городъ, подъ тяжелую крышу большого надежнаго дома, къ жизни искусственной...
   Они пріѣхали въ небольшой уѣздный городъ, который былъ назначенъ, какъ пунктъ сообщенія съ Поликарпомъ Антоновичемъ. Здѣсь они должны были освѣдомиться на телеграфѣ, нѣтъ ли какихъ распоряженій. Но ничего не оказалось. Они отыскали нѣмца, который завѣдывалъ лѣсомъ, находившимся верстахъ въ пяти отъ города. И вмѣстѣ съ нимъ назначили поѣздку въ лѣсъ. Гостинницы въ городѣ не нашлось, но нѣмецъ предложилъ Вѣрѣ Поликарповнѣ помѣщеніе у себя въ домишкѣ, даже весь свой домъ, такъ какъ онъ былъ одинокъ, а домъ состоялъ всего изъ двухъ комнатъ; Владиміръ Николаевичъ съ Иваномъ Семенычемъ рѣшили остановиться на постояломъ дворѣ.
   Пообѣдавъ, они взяли въ городѣ экипажи, оставивъ своихъ ямщиковъ съ лошадьми основательно отдыхать. Дорога отъ города къ лѣсу была отвратительна. Толстѣйшій слой пыли отъ малѣйшаго прикосновенія къ нему конскихъ ногъ и колесъ, знаменательно взвивался кверху и густымъ облакомъ леталъ надъ ними, окутывая ихъ со всѣхъ сторонъ. Ни говорить, ни смотрѣть не было возможности.
   Зато самый лѣсъ оказался прелестнымъ. Вѣковыя деревья давали густую тѣнь, густая зелень мѣшала ходить, воздухъ пропитанъ ароматомъ сосны и лѣсныхъ травъ.
   Владиміръ Николаевичъ все время шелъ рядомъ съ Иваномъ Семеновичемъ и внимательно выслушивалъ его замѣчанія. А тотъ какимъ-то особеннымъ взглядомъ лѣсоторговца осматривалъ каждое дерево и "видѣлъ его насквозь".
   -- Оно и высокое, и толстое, -- говорилъ онъ про иное дерево,-- да толку въ немъ мало. Очень ужъ старо... Пользы отъ него мало.
   Передъ другимъ онъ останавливался въ умиленіи, любовно стучалъ по немъ палкой и говорилъ:
   -- Вотъ это дерево! Его пускай куда хочешь, оно на все идетъ! Съ него и доска хорошая, и топка теплая! Это дерево!
   Они осмотрѣли пятую часть продаваемаго лѣса. Уже наступили сумерки, когда они вернулись въ городъ. Иванъ Семеновичъ отправился вторично на телеграфъ узнать, нѣтъ ли чего изъ Петербурга. Остальные были на постояломъ дворѣ. Было предположено остаться въ городѣ дня три, чтобы осмотрѣть весь лѣсъ.
   Иванъ Семеновичъ, вернувшись съ телеграфа, пріотворилъ двери комнаты, гдѣ сидѣли Бертышевъ, Вѣра Поликарповна и няня, и сказалъ страннымъ голосомъ, какого отъ него прежде не слыхали:
   -- Владиміръ Николаевичъ! Пожалуйте сюда на минутку!
   -- А вы отчего не войдете?-- спросилъ Бертышевъ.
   -- Нѣтъ, пожалуйте на минутку!
   -- Что за таинственность!-- промолвила Вѣра Поликарповна. Владиміръ Николаевичъ вышелъ. Они остановились во дворѣ.
   -- Въ чемъ дѣло?-- спросилъ онъ.
   -- Просто бѣда... Ужъ и не знаю... Такая депеша!..
   -- Отъ кого?
   -- Отъ Марьи Ивановны...
   -- Спонтанѣевой?
   -- Да, отъ нихъ... Вамъ...-- Онъ досталъ изъ бокового кармана телеграмму и подалъ ее Владиміру Николаевичу, прибавивъ:-- выходитъ, не въ добрый часъ мы поѣхали.
   Владиміръ Николаевичъ, страшно напрягая зрѣніе въ сумеркахъ, читалъ: "Отцу очень плохо. Новый ударъ. Выѣзжайте немедленно. Торопитесь. Боимся самаго худшаго. Марія Спонтанѣева".
   -- Плохо!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Нехорошо!-- согласился Иванъ Семеновичъ.-- Что жъ дѣлать-то?
   -- Переговорите съ ямщиками, поѣдутъ ли они сейчасъ... Пообѣщайте хорошо на водку. Я скажу Вѣрѣ Поликарповнѣ!
   Онъ вошелъ въ комнату, гдѣ уже зажгли свѣчи.
   -- Что тамъ оказалось?-- спросила Вѣра Поликарповна.
   -- Только не тревожьтесь... Поликарпу Антоновичу стало хуже...
   -- Отцу?-- воскликнула Вѣра и вскочила съ мѣста.-- Ему худо? Ударъ?
   -- Да, не хорошо. Марья Ивановна телеграфируетъ, чтобы мы торопились обратно. Я распорядился ѣхать сегодня же, если ямщики согласятся...
   -- А если не согласятся, то взять другихъ, хотя бы пришлось заплатить состояніе!.. Конечно, конечно, сейчасъ ѣхать... Ахъ, можетъ быть, я никогда не прощу себѣ этого...
   -- Чего?
   -- Что вздумала уѣхать въ такое время...
   -- Вы не могли знать этого...
   -- Да, конечно... Ахъ, няня, не войте!.. Не къ чему оплакивать прежде времени!-- крикнула она нянѣ, которая уже принялась хныкать.
   Вѣра Поликарповна шагала по комнатѣ, страшно взволнованная, а Владиміръ Николаевичъ не пробовалъ успокаивать ее. Какъ можно успокоить человѣка, получившаго извѣстіе о близкой смерти отца? Утѣшительныя слова въ такихъ случаяхъ звучатъ пошло.
   Да и самъ онъ былъ взволнованъ немного меньше ея. Трудно было сообразить все вдругъ, но чувствовалось, что надвигается что-то важное и рѣшительное. Новый ударъ у Поликарпа Антоновича -- не шутка. Онъ, конечно, можетъ оказаться не смертельнымъ, но до этого ужъ слишкомъ будетъ недалеко. Но тонъ и слова, какіе употребила Марья Ивановна въ телеграммѣ, внушаютъ большія опасенія.
   Между тѣмъ Иванъ Семеновичъ орудовалъ во дворѣ. Ямщики ломались, ссылались на усталость лошадей, упоминали хозяина, который ихъ "заругаетъ", но обѣщаніе щедро дать на водку сломило ихъ упорство.
   Скоро зазвенѣли во дворѣ колокольчики. Послали за нѣмцемъ и объяснили ему, почему такъ скоро уѣзжаютъ. Нѣмецъ былъ опечаленъ.
   Предстояло ночное путешествіе на лошадяхъ лѣсомъ. Съ непривычки становилось жутко. Но ни передъ чѣмъ нельзя было останавливаться. Разсчитали, что при хорошей и безостановочной ѣздѣ поспѣли бы къ раннему поѣзду, который привезетъ ихъ въ Москву къ почтовому, чтобы на третій день утромъ быть въ Петербургѣ.
   Наконецъ, все было готово. Они усѣлись, выѣхали со двора. Скоро кончились городскія строенія. Ямщики ударили по лошадямъ, гикнули и лошади понесли, что было духу.
   

Глава X.

   Обратное путешествіе совсѣмъ не походило на первое. Вслѣдствіе торопливости, имъ приходилось ѣхать въ какихъ попало поѣздахъ. До Тулы ихъ везъ медленный товаро-пассажирскій поѣздъ, а отъ Тулы -- пассажирскій, который былъ не лучше того, мучительно тихо шелъ и подолгу останавливался на каждой станціи. Въ сущности это не имѣло значенія, такъ какъ, все равно, онъ долженъ былъ поспѣть въ Москву къ почтовому и, еслибы они ѣхали быстрѣе, то имъ пришлось бы ждать въ Москвѣ. Но когда есть важная причина торопиться, медленность невыносима и причиняетъ физическую боль.
   Вѣра Поликарповна была все время въ странномъ молчаливомъ настроеніи. Она неохотно отвѣчала даже на вопросы Владиміра Николаевича. Онъ спрашивалъ ее:
   -- Ты такъ сильно любишь своего отца?
   -- Я не знаю этого... Но... но онъ страстно любитъ меня и я чувствую, какое это мученіе для него, если ему придется умереть безъ меня... Онъ такъ убѣдительно отговаривалъ меня ѣхать...
   И въ самомъ дѣлѣ, сильно ли любила она отца, или нѣтъ, этого вопроса у нея не возникало. Она думала не о томъ положеніи, какое создается его смертью, а о самой смерти, о его послѣднихъ минутахъ. Кто будетъ близъ него? Мать, которая будетъ надрывать его своими слезами, которая теряется и ослабѣваетъ при малѣйшей неудачѣ, существо, которое по уму и характеру неизмѣримо ниже его и къ которому онъ давно уже относится съ тѣмъ формальнымъ уваженіемъ, какое оказываютъ людямъ, прежде случайно оказавшимъ услуги, но давно уже ставшимъ безполезными. Если онъ захочетъ высказать свои мысли, свою волю, она не пойметъ его и онъ будетъ это видѣть, что она его не понимаетъ. Еще есть у нея братъ, но этотъ человѣкъ едва ли способенъ серьезно отнестись даже къ смерти. У него будетъ скучающій видъ, на лицѣ его умирающій прочитаетъ одно желаніе, чтобы скорѣе все кончилось и его избавили бы отъ скучныхъ хлопотъ. Къ тому же, онъ способенъ на какую-нибудь безтактную выходку, которая можетъ отравить послѣднія минуты отца.
   Наконецъ, дядя Авксентій Антоновичъ, -- глубокій эгоистъ, всю жизнь работавшій на себя одного, любившій только себя и вдобавокъ недружелюбно настроенный противъ брата. Въ особенности охладѣли ихъ отношенія съ того времени, какъ отецъ заболѣлъ и Авксентій, помнившій старую обиду, когда отецъ поступилъ съ нимъ сурово, отказался выручить его изъ безпомощнаго положенія и пришлось поручить дѣла постороннему человѣку.
   Пожалуй, онъ еще вздумаетъ сводить счеты въ минуту смерти. Только она одна умѣла понимать мысли отца, умѣла даже читать ихъ въ глазахъ его. Только она была способна смягчить всѣ жестокости, какія произойдутъ изъ взаимныхъ родственныхъ отношеній. И вотъ ея-то и нѣтъ тамъ, она уѣхала изъ-за каприза и противъ его желанія. Все это страшно тяготило ее и она думала только объ одномъ: чтобы застать отца въ живыхъ. Только это могло бы примирить ее съ самой собою.
   Ея нервное настроеніе выражалось въ молчаливости. На вопросы Владиміра Николаевича она отвѣчала неохотно и коротко и при этомъ бросала на него такіе холодные взгляды, что онъ счелъ за лучшее отъ Москвы пересѣсть на отдѣльное мѣсто въ томъ же вагонѣ и только изрѣдка приходилъ къ ней узнать, не нужно ли ей чего.
   На большихъ станціяхъ онъ встрѣчался съ Иваномъ Семеновичемъ, который какъ-то неспокойно теребилъ свою длинную бороду и говорилъ:
   -- Большія перемѣны будутъ, Владиміръ Николаевичъ, ежели Поликарпъ Антоновичъ помрутъ! Все вверхъ дномъ пойдетъ!..
   -- Но вѣдь семья-то его, надѣюсь, будетъ обезпечена?-- спрашивалъ Бертышевъ, вѣря въ опытность старика и его основательное знаніе спонтанѣевскихъ дѣлъ.
   -- Какъ сказать? Вамъ самимъ извѣстно, Владиміръ Николаевичъ, что почти всѣ капиталы впущены въ дѣло. Слѣдовательно, вся обезпеченность въ дѣлѣ и лежитъ. Пока дѣло на ходу, оно -- большое дѣло и доходъ отъ него большой, а ежели разомъ распустить, такъ все за грошь пойдетъ. Этакое дѣло, ежели кончать, такъ надо потихоньку, чтобы и не видно было, что его кончаютъ. Словомъ сказать вамъ, Владиміръ Николаевичъ, не во время вздумали умирать Поликарпъ Антоновичъ. Имъ бы еще пожить годика три-четыре да, по случаю приближенія смертнаго часа, дѣло направить къ обращенію его въ денежный капиталъ, вотъ тогда и обезпеченность была бы...
   Этотъ разговоръ и Владиміра Николаевича настроилъ мрачно. Собственно до "обращенія спонтанѣевскаго дѣла въ денежный капиталъ" ему не было никакого дѣла. Но были два пункта, которые его пугали. При дѣлѣ состояло множество рабочаго люда, интересы котораго онъ какъ бы взялся блюсти. Они вдругъ могутъ оказаться безъ работы и заработка. Мелькала у него мысль и о томъ, что Вѣра Поликарповна можетъ очутиться въ положеніи человѣка, упавшаго съ неба на землю. Избалованная, привыкшая удовлетворять всѣ свои капризы, она и въ сравнительно обезпеченномъ положеніи будетъ чувствовать себя нищей, а значитъ и несчастной.
   Всѣ они провели мучительную ночь по дорогѣ отъ Москвы до Петербурга, а когда поѣздъ, наконецъ, подошелъ къ Николаевскому вокзалу, у Владиміра Николаевича явилась новая забота. Естественнѣе всего ему было прежде всего поѣхать къ себѣ домой и, по крайней мѣрѣ, сообщить Вѣрѣ Петровнѣ о своемъ внезапномъ возвращеніи. Съ другой стороны тамъ въ Царскомъ можетъ понадобиться его присутствіе. Онъ не зналъ, на что рѣшиться.
   На вокзалѣ встрѣтилъ ихъ густой холодный дождь. Владиміръ Николаевичъ хотѣлъ поговорить о своихъ сомнѣніяхъ съ Вѣрой Поликарповной, но вопросъ рѣшился самъ собой. Какъ только они вышли съ платформы въ помѣщеніе для встрѣчающей публики, онъ увидѣлъ студенческую шинель молодого Спонтанѣева.
   Спонтанѣевъ подошелъ въ сестрѣ и хотя не сказалъ ни одного слова упрека, но во взглядѣ его и въ тонѣ было видно неодобреніе.
   -- Здѣсь экипажъ...-- сказалъ онъ, -- я тебя перевезу на Царскосельскій вокзалъ...
   -- Что отецъ?-- спросила Вѣра Поликарповна, совсѣмъ не поздоровавшись съ нимъ.
   -- Очень плохъ... Ему, кажется, на этотъ разъ не сдобровать... Тамъ общая паника... ѣдемъ, чтобъ поспѣть на первый поѣздъ.
   Въ это время онъ замѣтилъ Бертышева и, небрежно кивнувъ ему головой, тотчасъ отвернулся.
   -- Владиміръ Николаевичъ, вы, надѣюсь, къ намъ?-- сказала Вѣра Поликарповна.
   -- Я пріѣду часа черезъ три.
   Она посмотрѣла на него съ ужасомъ и вмѣстѣ изумленіемъ.
   -- Вы не можете поѣхать съ нами?
   -- Зачѣмъ же господину Бертышеву стѣсняться?-- сказалъ Спонтанѣевъ.-- У него, вѣроятно, есть свои дѣла...
   -- Я постараюсь пріѣхать какъ можно скорѣе!-- отвѣчалъ Владиміръ Николаевичъ, обратившись къ ней, и сдѣлалъ видъ, что до него не относится замѣчаніе Спонтанѣева.
   -- Значитъ, не можете?-- опять спросила Вѣра Поликарповна.
   -- Нѣтъ, не могу!-- почти холодно отвѣтилъ Бертышевъ и при этомъ выразительно взглянулъ на Спонтанѣева.
   Вѣра Поликарповаа замѣтила этотъ взглядъ, что онъ просто не хочетъ ѣхать въ одномъ поѣздѣ съ ея братомъ. Она больше не просила его объ этомъ.
   Они простились. Вѣра Поликарповна съ братомъ и няней сѣли въ экипажъ. Владиміръ Николаевичъ взялъ извозчика и предложилъ подвезти Ивана Семеновича, который хотѣлъ идти пѣшкомъ.
   Ссадивъ своего спутника по дорогѣ, онъ погналъ извозчика на Васильевскій островъ. Дома онъ позвонилъ и былъ чрезвычайно изумленъ, когда ему отперъ Матвѣй Ивановичъ Скорбянскій. Онъ даже отступилъ на шагъ отъ двери.
   -- Что это значитъ?-- спросилъ онъ. Но удивленіе его возрасло, когда онъ увидѣлъ, что Матвѣй Ивановичъ одѣтъ въ лѣтнее пальто безъ пиджака, а на ногахъ -- калоши на босую ногу.
   Скорбянскій, вмѣсто отвѣта, громко расхохотался.
   -- Вхожу въ твою голову и переживаю вмѣстѣ съ тобой изумленіе!-- говорилъ онъ, когда Владиміръ Николаевичъ вошелъ въ домъ и, снявъ измокшее пальто, повѣсилъ его на колышекъ вѣшалки.-- Но дѣло очень просто. Вѣра Петровна вчера была вызвана въ Старый Петергофъ къ своей подругѣ... Знаешь, у васъ есть, тутъ какіе-то земляки... Такой плюгавенькій господинъ. Такъ женѣ его плохо. Никакъ родить не можетъ. Мужъ прислалъ ей отчаянное письмо, а она ко мнѣ. Ну, жена не могла пріѣхать, потому что ребята безъ нея поотрываютъ другъ другу руки и ноги. Такъ и вызвали. И Митя со мной...
   Въ это время Митя вышелъ изъ сосѣдней комнаты. Онъ былъ въ бѣлье и у него было заспанное лицо.
   -- Значитъ, Вѣра не ночевала дома?-- спросилъ съ удивленіемъ Владиміръ Николаевичъ, не думавшій, что Вѣра Петровна рѣшится на такой подвигъ.
   -- Очевидно. Я пишу, видишь ли, повѣсть, такъ мнѣ все равно, гдѣ сидѣть... Вотъ и сочиненіе, а Митя мой -- въ родѣ гувернера при твоихъ дѣтяхъ.
   Владиміръ Николаевичъ прошелъ въ спальню, поздоровался съ дѣтьми и узналъ, что они здоровы и отлично спали. Только почему-то проснулись поздно и были еще не одѣты. По всей вѣроятности, Матвѣй Ивановичъ, по мягкости характера, вчера позволилъ имъ поздно шалить.
   -- Но ты почему столь внезацно вернулся?-- спросилъ Скорбянскій.
   -- По весьма уважительной причинѣ. Спонтанѣева хватилъ новый ударъ и, кажется, ему приходится плохо.
   -- Батюшки! Этакая-то махина умираетъ! Что же намъ-то остается? Ты тамъ былъ?
   -- Нѣтъ, я прямо съ поѣзда. Сейчасъ ѣду туда, если ты согласишься остаться?
   -- А мнѣ что? Я обѣщалъ Вѣрѣ Петровнѣ сидѣть до ея возвращенія. Насчетъ моего прокормленія распоряженія сдѣланы. Мнѣ больше ничего не надо! Поѣзжай, да, въ случаѣ, если тебя привлекутъ къ составленію духовнаго завѣщанія, шепни ему, чтобы мнѣ тысячъ двѣсти отписалъ... Впрочемъ, мнѣ не надо, чортъ съ нимъ! А вотъ, если бы онъ про вольтовское предпріятіе вспомнилъ, хорошо было бы... А что? Не вспомнитъ? Почемъ знать? Умирающему человѣку всякая дурь въ голову приходитъ...
   -- Такъ я пойду.
   -- Ты бы хоть дождю далъ перейти!..
   -- Нѣтъ, лучше поѣду. Тамъ всѣ растерялись...
   -- А ты... Ты обладаешь способностью водворять порядокъ?
   -- Нѣтъ, не то... Тутъ совершенно особенныя отношенія. Я завѣдую дѣломъ, отъ котораго зависитъ судьба всего семейства и главное -- множество рабочихъ, состоящихъ при дѣлѣ. Кромѣ меня и Спонтанѣева, никто изъ нихъ не знаетъ дѣла. Даже опытнѣйшій старый приказчикъ Иванъ Семеновичъ знаетъ его только эмпирически... по всей сути схватить не можетъ...
   -- И въ самомъ дѣлѣ ты такой мастеръ?
   -- Да, оказалось, что это не такъ ужъ трудно.
   -- Ну, поѣзжай! Верши дѣла! Да о Вольтовѣ не позабудь. Если будетъ случай, тисни...
   -- Едва ли представится такой случай. Да не знаю, застану ли его въ живыхъ...
   -- А ты постарайся!-- смѣясь сказалъ Скорбянскій.-- Ну,-- прибавилъ онъ,-- завтра куплю газеты и буду читать всѣ некрологи. То-то распишутъ! "Самородокъ-меценатъ"! Любилъ искусство до самопожертвованія! И проч. и проч. Знаемъ мы, какъ онъ любилъ искусство!
   Владиміръ Николаевичъ поѣхалъ прямо на Царскосельскій вокзалъ и едва захватилъ поѣздъ, который чуть не ушелъ передъ самымъ его носомъ.
   Въ Царскомъ его ждалъ экипажъ. Вѣра Поликарповна сдѣлала распоряженіе, чтобы его ждали тамъ на всѣхъ поѣздахъ.
   -- А что? Какъ Поликарпъ Антоновичъ?-- спросилъ у кучера Бертышевъ.
   -- А Богъ ихъ знаетъ!-- сказываютъ, помирать собирается...
   -- Но еще живъ?
   -- Не слыхалъ, чтобы померли... Дочку ждали все... Вотъ и дождались...
   Въ домѣ была тишина. Только проходя черезъ переднюю внизу, Владиміръ Николаевичъ услышалъ что-то, похожее на женскій плачъ гдѣ-то въ дальней комнатѣ. Онъ быстро поднялся наверхъ. Но передъ дверью, которая вела въ комнаты Вѣры Поликарповны, невольно остановился. Онъ явственно разслышалъ голоса и узналъ, что разговоръ шелъ между Вѣрой Поликарповной и ея братомъ.
   -- Дмитрій! Оставь меня... Это пошло... Это невыносимо пошло... Это граничитъ съ подлостью...-- говорила, задыхаясь, Вѣра Поликарповна.
   -- Мнѣ рѣшительно безразлично, съ чѣмъ это граничитъ... Я знаю только свои права и больше ничего знать не хочу... Ничего и никого... Никакихъ этихъ вашихъ главныхъ управляющихъ...
   -- Я не могу съ тобой говорить... Ты слышалъ волю отца? Это слышала мать и няня и другіе слуги...
   -- Это былъ какой-то бредъ!..
   -- Я не могу съ тобой говорить! Оставь меня!..
   Владиміръ Николаевичъ, уже почти понявшій навѣрно, что все кончено, съ минуту колебался, но затѣмъ, устыдившись своей нерѣшительности, вошелъ. Вѣра Поликарповна металась по комнатѣ, а братъ ея сидѣлъ въ креслѣ и курилъ папиросу.
   -- Ахъ! Вы!-- воскликнула Вѣра Поликарповна и бросилась къ нему.-- Ради, Бога защитите меня отъ нахальства моего брата!..
   -- Успокойтесь, Вѣра Поликарповна... Вы, вѣроятно, оба взволнованы... Поликарпъ Антоновичъ...
   -- Умеръ... Папа умеръ черезъ полчаса послѣ моего пріѣзда... Я васъ прошу, защитите меня...
   Она схватила его руки. Молодой Спонтанѣевъ поднялся.
   -- Ну, вы будете здѣсь защищать ее... Такъ я уйду!-- презрительно сказалъ онъ и вышелъ.
   Владиміръ Николаевичъ съ изумленіемъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ.
   Потомъ онъ довелъ шатающущся Вѣру Поликарповну до кресла и усадилъ ее.
   -- Что здѣсь произошло, кромѣ самаго главнаго?-- спросилъ онъ.
   -- Боже!-- воскликнула она, ломая руки.-- Если бы ты видѣлъ! Онъ жилъ одной только силой воли, однимъ страстнымъ желаніемъ увидѣть, дождаться меня... Мнѣ докторъ сказалъ, что изумленъ, откуда у него взялись силы. Онъ долженъ былъ умереть вчера... И сколько силъ! Онъ едва владѣлъ языкомъ. Онъ сказалъ мнѣ одной: "Хотѣлъ бы тебѣ въ мужья такого человѣка, какъ Бертышевъ"... Потомъ онъ позвалъ всѣхъ и въ присутствіи матери, всей прислуги и этого негодяя, сказалъ: "въ дѣлахъ никто ни одного распоряженія не смѣетъ сдѣлать безъ Владиміра Николаевича Бертышева". Онъ сказалъ это ясно, насколько могъ. Скоро послѣ этого онъ умеръ. Теперь этотъ господинъ, мой братъ, хочетъ взять все въ свои руки...
   -- Вѣра! Неужели можно думать и говорить о дѣлахъ, когда отецъ еще не похороненъ?.. Я этого не понимаю...
   -- Но вѣдь я и не думаю о нихъ... Мнѣ, право, было бы все равно, если бы здѣсь не было замѣшано твое имя. Онъ уже и матери наговорилъ дерзостей... Притомъ, здѣсь дядя Авксентій, который, кажется, руководитъ имъ. Мама боится ихъ обоихъ...
   -- Авксентій Антоновичъ? Онъ здѣсь?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ, которому въ первую минуту показалось это страннымъ, но затѣмъ онъ тотчасъ же сообразилъ, что иначе не могло быть.
   -- Да, онъ здѣсь уже три дня... Ахъ, если бы ты зналъ, какъ это все было тяжело. Мнѣ мать разсказала. Какъ они, братья, одинъ умирающій, а другой жадный, играли другъ передъ другомъ комедію. Отецъ почему-то оказывалъ дядѣ почтительность, но когда дѣлалъ распоряженія, ни однимъ словомъ не упомянулъ его, а все говорилъ о тебѣ, все на тебя взваливалъ. Даже такіе пустяки, какъ похороны... Братъ Дмитрій... Ты думаешь, почему онъ такой? Онъ оскорбленъ... Отецъ ему прямо сказалъ: тебѣ нужна опека. Безъ опеки ты все въ одинъ годъ промотаешь и мать, и сестру пустишь по міру. И вотъ онъ, еще не успѣлъ проститься съ покойникомъ, уже требуетъ, чтобъ ему дали распорядительство...
   -- Однако... Не можетъ быть, чтобы Поликарпъ Антоновичъ, такъ долго и опредѣленно ожидавшій смерти, не оставилъ духовнаго завѣщанія!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Я ничего этого не знаю! Я ничего не знаю. По крайней мѣрѣ, теперь это меня не интересуетъ...
   Ихъ позвали внизъ. Тамъ, въ комнатѣ Поликарпа Антоновича, гдѣ онъ и умеръ, уже кончились всѣ приготовленія и покойника перенесли въ залъ. Марья Ивановна послала за духовенствомъ и готовились служить панихиду. Въ передней Марья Ивановна ждала Бертышева для какихъ-то совѣтовъ, а молодой Спонтанѣевъ дѣлалъ распоряженія лакею, громко ругалъ его за что-то болваномъ и просилъ его не разсуждать.
   -- Голубчикъ,-- вся подавленная, несчастная, обливающаяся слезами, обратилась Марья Ивановна къ Владиміру Николаевичу,-- надо бы похлопотать насчетъ похоронъ... Ужъ сдѣлайте милость, дорогой Владиміръ Николаевичъ...
   Услышавъ эту просьбу, молодой Спонтанѣевъ подошелъ къ ней и очень рѣзко замѣтилъ:
   -- Мама, нѣтъ никакой надобности намъ обращаться къ постороннимъ... Я самъ обо всемъ распоряжусь...
   -- Голубчикъ, ты не съумѣешь... Гдѣ тебѣ?
   -- Я все съумѣю безъ посторонней помощи. Дядя Авксентій сегодня поѣдетъ въ Петербургъ и распорядится...
   -- Дядя Авксентій!..-- и Марья Ивановна безпомощно махнула рукой.
   Владиміръ Николаевичъ отошелъ въ сторону. Пришло духовенство, запахло ладономъ, явилось душъ двадцать постороннихъ лицъ, все это вошло въ залу и началась панихида. Марья Ивановна молилась и плавала, но не могла достоять до конца. Ей сдѣлалось дурно и пришлось увести ее. Вѣра Поликарповна не плакала, но стояла блѣдная, безъ кровинки въ лицѣ. Минутъ черезъ пять горничная тихонько на цыпочкахъ подошла къ Владиміру Николаевичу и сказала ему на ухо:
   -- Васъ барыня къ себѣ просятъ!
   Владиміръ Николаевичъ вышелъ изъ залы.
   Марья Ивановна лежала на диванѣ съ головой, обвязанной мокрымъ полотенцемъ. Она извинилась и осталась въ прежней позѣ.
   -- Притворите двери, голубчикъ!-- сказала она,-- садитесь поближе... Громко я говорить боюсь... А должна вамъ что-то сказать. Покойникъ все говорилъ мнѣ: одинъ только и есть человѣкъ, которому довѣриться можно, это -- Владиміръ Николаевичъ, ему и довѣряйся. А пуще всего берегись брата Авксентія. Онъ загребистый, все, что ни попадетъ на встрѣчу, себѣ загребетъ... Дмитрій -- шалопай, все мимо рукъ пропуститъ, француженкамъ раздастъ... И ужъ не знаю, какъ и быть мнѣ...
   -- А что, Марья Ивановна? Что васъ затрудняетъ?
   -- Духовную онъ оставилъ, голубчикъ мой... Да только... Ужъ и не знаю, какъ быть... Она-то у нотаріуса... Къ себѣ нотаріуса призывалъ, когда никого дома не было... А мнѣ копію далъ... Ужъ возьмите вы эту копію и прочитайте наединѣ, чтобы никто не видалъ, особенно братъ Авксентій... И посовѣтуйте, что мнѣ дѣлать... Вонъ тамъ на комодѣ ключикъ, отворите ящикъ въ столѣ и возьмите...
   Владиміръ Николаевичъ досталъ изъ ящика бумагу и положилъ ее въ карманъ.
   -- А теперь уходите да такъ, чтобы они не видѣли...
   Владиміръ Николаевичъ вышелъ, противъ воли страшно заинтересованный содержаніемъ бумаги, которая была у него въ карманѣ. Онъ вернулся въ залъ и сталъ рядомъ съ Вѣрой Поликарповной, которая какъ-то разсѣянно смотрѣла и слушала все происходившее передъ нею. Онъ улучилъ удобную минуту и сказалъ ей тихонько:
   -- Мнѣ надо говорить съ тобой... Есть интересныя вещи... Я приду наверхъ.
   Она кивнула головой. Панихида кончилась. Посторонніе стали расходиться. Когда Владиміръ Николаевичъ выходилъ въ переднюю, то почти столкнулся въ дверяхъ съ Авксентіемъ Антоновичемъ, котораго до сихъ поръ ни разу не встрѣтилъ.
   -- Вы меня, кажется, не узнали... Помните, писали мой портретъ!..-- сказалъ Авксентій Антоновичъ, протягивая ему руку.
   -- Нѣтъ, я узналъ васъ!-- просто отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Вы, кажется, работали у брата? Что жъ, развѣ искусство ваше уже бросили?
   -- Нѣтъ, не бросилъ... Меня очень просилъ Поликарпъ Антоновичъ. Я не могъ отказаться!..
   -- А съ Дмитріемъ вы, кажется, что-то не ладите? А вѣдь онъ наслѣдникъ... Хозяиномъ будетъ...
   -- Я съ нимъ почти не встрѣчался... А скажите, неужели Поликарпъ Антоновичъ не оставивъ завѣщанія?-- умышленно слукавилъ Бертышевъ, желая знать, извѣстно ли Авксентію Антоновичу, что покойный Спонтанѣевъ составилъ завѣщаніе?
   У Авксентія Антоновича сдѣлались глаза, полные любопытства.
   -- А развѣ вы слышали что-нибудь объ этомъ? Я ничего не слыхалъ?-- отвѣтилъ онъ.
   -- Я -- тѣмъ менѣе. Вѣдь я не былъ здѣсь четыре дня. Но мнѣ показалось страннымъ, что такой аккуратный человѣкъ, какъ онъ, при томъ же знавшій навѣрно, что болѣзнь его неизлѣчима... не позаботился о такой важной вещи...
   -- Но зачѣмъ? Я нахожу это понятнымъ... У него прямые наслѣдники, которые подѣлятся по закону...
   -- Вотъ именно едва ли онъ хотѣлъ, чтобы дѣлились по закону, который, какъ извѣстно, несправедливъ по отношенію къ женщинамъ...
   -- Законъ не можетъ быть несправедливъ...-- поучительнымъ тономъ сказалъ Авксентій Антоновичъ.
   -- Однакожъ, онъ даетъ имъ только седьмую или даже четырнадцатую часть...
   -- И онъ совершенно правъ. Мужчина продолжаетъ дѣло и фирму отца. А женщины вносятъ свое наслѣдіе въ чужую семью...
   Ихъ раздѣлила выходившая изъ залы публика. Владиміръ Николаевичъ постарался больше не встрѣтиться съ Авксентіемъ Антоновичемъ. Для него было уже ясно, почему Марья Ивановна такъ боязливо относилась къ брату -- Авксентію.
   Выбравъ удобную минуту и убѣдившись сперва, что Вѣры Поликарповны внизу нѣтъ, онъ поднялся къ ней наверхъ.
   

Глава XI.

   Вѣра Поликарповна съ видимымъ нетерпѣніемъ ждала его.
   -- Что еще тамъ?-- спросила она,-- я жду только непріятнаго...
   -- Намъ надо быть въ такомъ мѣстѣ, гдѣ насъ никто не слышалъ бы!-- отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Но что? скажи два слова...
   -- Вѣра, я не могу... Я не знаю, пріятное или непріятное. Погоди, я самъ устрою это. Въ твоей спальнѣ нѣтъ никого? Ну, такъ запремъ дверь здѣсь и тамъ, въ передней, а сами пойдемъ въ твою спальню.
   Онъ заперъ обѣ двери, а когда они вошли въ ея маленькую спальню, онъ притворилъ окна.
   -- Боже! Кахъ таинственно! Точно мы хотимъ совершить преступленіе!..-- воскликнула Вѣра Поликарповна.
   -- Я только исполняю просьбу твоей матери. Она просила, чтобы никто не зналъ объ этомъ. Но я не могу распространить эту просьбу и на тебя. Видишь ли, возбуждать вопросы о дѣлежѣ наслѣдства въ ту минуту, когда отца даже не успѣли еще отпѣть порядкомъ, конечно, это -- пошлость и низость... Но дѣло въ томъ, что этотъ вопросъ уже поднятъ помимо насъ...
   -- Что это значитъ?
   -- Я только что говорилъ съ твоимъ дядей. Очевидно, у нихъ было совѣщаніе съ Дмитріемъ Поликарповичемъ... Уже идетъ рѣчь о раздѣлѣ имущества по закону, т. е. о надѣленіи тебя четырнадцатой частью, а матери седьмой...
   -- Что за глупости. Неужели можетъ существовать такой законъ?
   -- Онъ существуетъ и примѣняется, когда нѣтъ духовнаго завѣщанія.
   -- Но его нѣтъ, значитъ...
   -- Въ томъ-то и дѣло, что оно есть. Планъ у нихъ, очевидно, составленъ въ томъ смыслѣ, что дядя Авксентій, какъ старшій родственникъ, возьметъ на себя опекунство и ликвидацію, при чемъ, конечно, не забудетъ и себя...
   -- О какомъ завѣщаніи ты говоришь?
   -- Вотъ объ этомъ!
   Онъ вынулъ изъ кармана бумагу и развернулъ ее.
   -- Оно составлено Поликарпомъ Антоновичемъ. Онъ былъ такъ предусмотрителенъ, что пригласилъ къ себѣ нотаріуса, у котораго оно и находится, а это копія, которую онъ собственноручно далъ матери.
   -- Ну, и что же въ немъ?
   -- Я не читалъ. Я только что получилъ. Прочитаемъ вмѣстѣ.
   -- Читай пожалуйста!
   -- Вотъ слушай. "Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, я нижеподписавшійся, с.-петербургскій купецъ первой гильдіи Поликарпъ Антоновичъ Спонтанѣевъ, находясь въ здравомъ умѣ и твердой памяти, завѣщаю здѣсь мою волю, сообразно коей обязаны мои наслѣдники поступить послѣ моей смерти, не отступая отъ нея ни на іоту. Наличнаго капитала оставляю 475 тысячъ въ проц. бумагахъ. Въ виду того, что мой единственный сынъ, Дмитрій, не обнаружилъ способности вести серьезныя дѣла, завѣщаю я мое дѣло по покупкѣ лѣсныхъ участковъ и продажи дровъ далѣе не вести, а ликвидировать его полностью на основаніяхъ, изложенныхъ ниже, а именно: главное завѣдываніе всѣмъ дѣломъ поручаю Владиміру Николаевичу Бертышеву, котораго прошу не оставлять его, пока оно не будетъ доведено до конца. Ликвидацію надлежитъ производить исподоволь, въ теченіе столькихъ лѣтъ, сколько понадобится, дабы она могла быть совершена безъ убытка, но не менѣе трехъ и не болѣе шести лѣтъ. По приведеніи всего имущества въ денежное состояніе, образовавшійся капиталъ раздѣлить слѣдующимъ образомъ: отчислить десять процентовъ изъ онаго капитала и раздѣлить ихъ между всѣми служащими при моемъ дѣлѣ, не исключая никого, сообразно получаемымъ каждымъ окладомъ"...
   -- Вотъ за что спасибо!-- вскользь сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Видишь, отецъ былъ не такъ несправедливъ, какъ ты думаешь!-- промолвила Вѣра Поликарповна.
   -- Я продолжаю. "Далѣе, изъ оставшейся послѣ вычета десяти процентовъ суммы уплатить всѣмъ служащимъ въ моихъ домахъ въ Петербургѣ и Царскомъ Селѣ тройное годичное ихъ содержаніе и, наконецъ, оставшуюся сумму вмѣстѣ съ наличнымъ капиталомъ раздѣлить поровну между моей женой, Маріей Ивановной, сыномъ Дмитріемъ и дочерью Вѣрой. Въ продолженіи же того времени, когда будетъ производиться ликвидація лѣсоторговаго моего дѣла, изъ поступающихъ отъ ликвидаціи суммъ, отдаваемыхъ на храненіе въ государственный банкъ, получать Владиміру Николаевичу Бертышеву содержаніе по четыре тысячи въ годъ и помощнику его, по его избранію, тысячу пятьсотъ рублей въ годъ, всѣмъ служащимъ, за исключеніемъ тѣхъ, кои, по мѣрѣ уменьшенія дѣла, будутъ на вышеупомянутомъ условіи увольняемы, платить положенное имъ содержаніе, а семьѣ моей выдавать по пятнадцати тысячъ ежегодно на проживаніе совмѣстное, по распоряженію жены моей, Маріи Ивановны, впредь до совершенія раздѣла всего имущества. До времени онаго раздѣла всѣ дома мои, какъ въ Петербургѣ, такъ и въ Царскомъ Селѣ, должны находиться подъ управленіемъ жены моей, Марьи Ивановны, а доходъ, отъ нихъ получаемый, вноситься на храненіе въ Государственный банкъ, каковой доходъ, причисленный къ остатку послѣ всѣхъ перечисленныхъ расходовъ, подлежитъ вмѣстѣ съ нимъ таковому же раздѣленію на три части между тремя моими прямыми наслѣдниками, но не ранѣе общаго раздѣла. Недвижимое мое имущество, по наступленіи времени раздѣла, завѣщаю раздѣлить такъ: домъ въ Царскомъ Селѣ съ садомъ, обстановкой и всѣмъ, къ нему принадлежащимъ поступаетъ въ собственность жены моей, Марьи Ивановны; домъ на Лиговкѣ, также со всѣмъ, къ нему принадлежащимъ, поступаетъ въ собственность сына моего Дмитрія, а домъ на Офицерской улицѣ и всѣ находящіяся въ немъ картины и другія произведенія искусства и все, въ немъ состоящее, безъ исключенія поступаетъ въ собственность моей дочери, Вѣры. Остальное, не поименованное въ семъ завѣщаніи, должно быть продано и вырученная сумма раздѣлена между женою моею, сыномъ и дочерью поровну, при чемъ ни одна вещь до производства дѣлежа не можетъ быть продана, или вымѣняна, или подарена, или опредѣлена безъ распоряженія Владиміра Николаевича Бертышева, котораго прошу имѣть надзоръ, чтобы изложенная здѣсь моя воля была исполнена въ точности".
   -- Ну, тутъ дальше подпись Поликарпа Антоновича и свидѣтелей... Свидѣтели мнѣ неизвѣстны: Армидовъ, Волынкинъ и Зубынинъ...
   -- Я знаю ихъ немного... Это торговцы. Они живутъ здѣсь на дачѣ!.. Но какъ все это удивительно!..-- воскликнула Вѣра Поликарповна.
   -- Что тебя удивляетъ?
   -- Справедливость!
   -- Да, онъ распредѣлилъ все справедливо. И видно, что долго думалъ надъ каждой подробностью. Въ особенности видна обдуманность въ назначенной имъ судьбѣ картинной галлереи. Твой братъ завтра же распродалъ бы ее съ аукціона...
   -- Но странно, что совершенно обойденъ дядя Авксентій!..
   -- Во-первыхъ, у него самого хорошее состояніе. А во-вторыхъ... Тутъ видно и желаніе отомстить ему за то, что онъ отказался помочь въ критическую минуту. Мнѣ только жаль, что онъ впуталъ меня. Это вызоветъ негодованіе со стороны Авксентія Антоновича и твоего брата...
   -- Надѣюсь, что ты не откажешься исполнить волю и просьбу отца!
   -- Къ сожалѣнію, не могу отказаться, такъ какъ мой отказъ перевернетъ все вверхъ дномъ и, пожалуй, отдастъ тебя съ матерью въ руки дяди и брата. Твой отецъ настолько былъ увѣренъ во мнѣ, что даже не предусмотрѣлъ моего отказа... Вообще, онъ слишкомъ много оказалъ мнѣ довѣрія.
   -- Ты его стоишь!..
   -- Не знаю, стою ли, но, во всякомъ случаѣ, я это цѣню. Онъ правъ, потому что, по крайней мѣрѣ, я не ограблю васъ...
   -- Ахъ, какъ все грустно кончается!-- со вздохомъ произнесла Вѣра Поликарповна.
   -- Ну, для васъ это кончится довольно весело... Смерть любимаго человѣка -- явленіе естественное. Печаль пройдетъ и въ концѣ-концовъ вы получите тысячъ по триста денегъ, да по дому на придачу. Право, это но скучно!
   -- Не знаю... Все это не вызываетъ во мнѣ ни малѣйшаго восторга!
   -- Это понятно! Потому что ты всегда пользовалась этими благами. А если бы это завѣщаніе стало извѣстно тебѣ этакъ года черезъ два, а въ это время твои дядя и братъ похозяйничали свободно, такъ ты познала бы цѣну ему. По моему, въ этомъ завѣщаніи вся твоя жизнь и ты должна поставить драгоцѣнный памятникъ отцу не за то, что онъ нажилъ состояніе, а за то, что онъ не забылъ написать эту бумажку...
   -- Да, пожалуй, ты правъ!.. Но, Владиміръ, ты даешь мнѣ слово не покинуть насъ съ матерью, т. е. нашихъ дѣлъ, какъ просилъ тебя отецъ?..
   -- Помилуй Богъ,-- съ усмѣшкой произнесъ Бертышевъ,-- мнѣ за него назначено такое богатое вознагражденіе!..
   -- Вознагражденіе слишкомъ скромное за такую обязанность!
   -- Пожалуй, и скромное, но я этому радъ. По крайней мѣрѣ, однимъ доводомъ противъ меня меньше! Да, я постараюсь въ точности исполнить волю твоего отца! А теперь пока предоставимъ твоимъ дядѣ и брату наслаждаться заблужденіемъ и ни слова имъ о существованіи этого документа!
   Сойдя внизъ, Владиміръ Николаевичъ зашелъ на минуту къ Марьѣ Ивановнѣ, которая все была еще больна, онъ сказалъ ей:
   -- Я познакомился съ бумагой. Нахожу, что Поликарпъ Антоновичъ завѣщалъ все разумно и справедливо, и постараюсь достойнымъ образомъ исполнить его вамъ. А вы будьте совершенно спокойны. Но мы подождемъ, когда кончатся похороны.
   -- Ужъ я на васъ вполнѣ полагаюсь, голубчикъ, Владиміръ Николаевичъ!-- сказала Марья Ивановна, крѣпко пожимая его руку.
   Владиміръ Николаевичъ вышелъ. Въ этотъ день ему здѣсь нечего было дѣлать. Онъ сказалъ Вѣрѣ Поликарповнѣ, что поѣдетъ въ Петербургъ и вернется завтра утромъ. Она, на этотъ разъ, отнеслась къ этому просто и спокойно.
   -- Вы куда?-- спросилъ его Авксентій Антоновичъ, видѣвшій, какъ онъ натягивалъ пальто и шляпу.-- Если въ Петербургъ, то я васъ подвезу!
   Они поѣхали вмѣстѣ на вокзалъ и сѣли въ одномъ вагонѣ. Авксентій Антоновичъ довольно долго говорилъ общія фразы похороннаго характера.
   -- Вѣдь вотъ кто могъ ожидать, что братъ, такой крѣпкій человѣкъ... Какъ все непрочно! Ахъ, какъ непрочно!.. Я вотъ свою ногу еле волочу за собой, а крѣплюсь! У меня и ревматизмы, и всякая дрянь, а держусь на землѣ... А онъ-то здоровъ былъ всѣмъ на удивленье!..
   Но потомъ онъ мало-по-малу перешелъ на болѣе практическую почву и сталъ говорить о дѣлахъ брата, о наслѣдствѣ.
   -- Дѣло у него большое, а только ежели за него возьмется человѣкъ малоопытный, такъ отъ него скоро будетъ видѣнъ одинъ только дымъ... И опять же эта его галлерея картинная! Къ чему она? Словно онъ былъ какая-то академія. Этого я, признаюсь, никогда не одобрялъ. Блажь это была у него! По моему мнѣнію, эту галлерею первымъ дѣломъ всю распродать и въ наличныя деньги привести... Купцы найдутся, ежели за большимъ не гоняться...
   Таково было мнѣніе Авксентія Антоновича, владѣльца бань, также, какъ старшій братъ, сдѣлавшаго себѣ состояніе личной энергіей, но не имѣвшаго того благороднаго тщеславія, которое заставляло Поликарпа Антоновича всю жизнь якшаться съ представителями искусства. Владиміръ Николаевичъ не возражалъ, такъ какъ зналъ, что существенное возраженіе лежало у нотаріуса въ конторѣ. И какъ хорошо зналъ Поликарпъ Антоновичъ вкусы тѣхъ людей, въ руки которыхъ могло попасть его наслѣдіе!
   Въ Петербургѣ на вокзалѣ они разстались. Бертышевъ узналъ, что тѣло Спонтанѣева завтра около полудня привезутъ въ Петербургъ и похоронятъ въ Новодѣвичьемъ монастырѣ. Онъ рѣшилъ завтра отравиться въ Царское раннимъ поѣздомъ.
   Дома онъ засталъ Матвѣя Ивановича. Оказалось, что Вѣра Петровна пріѣзжала провѣдать дѣтей и опять уѣхала. Она просила его, если можно, чтобы онъ переночевалъ дома. Ея подруга уже родила, но положеніе ея еще трудное, хотя не безнадежное. Завтра она разсчитывала совсѣмъ вернуться домой.
   -- Ну, что? Помрё нашъ меценатъ? а?-- спросилъ Скорбянскій, продолжая сидѣть за письменнымъ столомъ и кончая главу.
   -- Да, я засталъ его уже мертвымъ...-- отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- И мнѣ двухсотъ тысячъ не отказалъ? Вѣрнѣе -- отказалъ мнѣ въ двухстахъ тысячахъ...
   -- Это вѣрно!
   -- И Вольтову ничего не перепало! Досадно! Погибъ великій человѣкъ и такъ безслѣдно.
   Бертышевъ попросилъ ѣсть, такъ какъ у Спонтанѣевыхъ въ этотъ день за чрезвычайными хлопотами никто не думалъ о ѣдѣ. Онъ обѣдалъ и разсказывалъ Скорбянскому о положеніи дѣлъ. Скорбянскій слушалъ, какъ занимательную исторію. Съ величайшимъ любопытствомъ читалъ онъ копію духовнаго завѣщанія и хвалилъ слогъ.
   -- Однако, какое высокое мнѣніе о тебѣ нашъ великій покойникъ унесъ въ могилу!-- говорилъ онъ.-- Теперь ты въ нѣкоторомъ родѣ будешь ворочать милліонами...
   -- Постараюсь поскорѣе раздѣлаться!..
   -- Но какъ ты все это устроишь? Неужели ты настолько усвоилъ всѣ дѣла?..
   -- У меня будетъ хорошій помощникъ. Онъ прозывается Иванъ Семеновичъ. Простой полуграмотный человѣчекъ, но все отлично понимаетъ.
   -- Ну, подавай тебѣ Богъ! А все-таки жаль, что Вольтушку обошли... Хорошее у него дѣло. Жаль!
   -- Мы это какъ-нибудь устроимъ.
   -- Устрой, Владиміръ Николаевичъ! Вѣдь подумай: тутъ и народу перепадетъ!
   Бертышевъ ночевалъ дома, но и Скорбянскій не оставилъ своихъ обязанностей, которыя принялъ отъ Вѣры Петровны. Раннимъ утромъ Владиміръ Николаевичъ отправился въ Царское. Тамъ въ десять часовъ служили панихиду, затѣмъ на спеціальномъ поѣздѣ гробъ привезли въ Петербургъ. На вокзалѣ была торжественная встрѣча. Въ газетахъ уже появились подробныя объявленія. Собралось много артистовъ и художниковъ. Это было генеральное rendez-vous всѣхъ обычныхъ посѣтителей веселыхъ домашнихъ вечеровъ у Спонтанѣева, на Офицерской.
   Марья Ивановна и Вѣра Поликарповна провожали гробъ до кладбища. Тамъ онъ долженъ былъ переночевать въ церкви, а на завтра было назначено погребеніе.
   Отсюда они поѣхали на Офицерскую, рѣшивъ больше не возвращаться въ Царское.
   Прошелъ еще день. Съ прахомъ Поликарпа Антоновича были покончены всѣ счеты. Съ кладбища Авксентій Антоновичъ съ Дмитріемъ Спонтанѣевымъ поѣхали въ одной коляскѣ въ домъ на Офицерскую и тутъ произошелъ разговоръ, который могъ бы потрясти Марью Ивановну, если бы она не знала навѣрное, что у нотаріуса хранится завѣщаніе.
   Дмитрій поймалъ мать и сестру, когда онѣ проходили черезъ гостиную, и остановилъ ихъ. Авксентій Антоновичъ въ это время поднимался по лѣстницѣ.
   -- Мама и ты, Вѣра... Вы можете остаться на двѣ минуты... Надо поговорить о дѣлахъ!..-- сказалъ онъ и при этомъ у него былъ какой-то властный видъ.
   -- Не рано ли?-- саркастически спросила Вѣра Поликарповна.
   -- Нѣтъ, не рано!-- высокомѣрно оглядѣвъ ее, отвѣтилъ Дмитрій.-- Сейчасъ войдетъ сюда дядя Авксентій, и его присутствіе необходимо.
   Марья Ивановна пугливо взглянула на дочь.
   -- Останемся, мама... Пусть говорятъ, что имъ надо!..-- сказала Вѣра Поликарповна.
   Вошелъ Авксентій Антоновичъ и прошелъ къ креслу, тяжело прихрамывая на лѣвую ногу. Онъ сѣлъ.
   -- Намъ надо рѣшить миролюбиво...-- началъ Дмитрій:-- о дѣлежѣ теперь не стоитъ поднимать вопроса. Это дѣло будущаго. Но надо согласиться, кому довѣрить управленіе всѣми дѣлами, оставшимися послѣ отца. Я думаю, что этотъ вопросъ рѣшается естественно: дядя Авксентій Антоновичъ близкій намъ человѣкъ, опытный, почтенный...
   -- Что же, я охотно возьму на себя эту нелегкую обязанность!-- сказалъ Авксентій Антоновичъ:-- я почитаю это своимъ долгомъ...
   -- А когда покойный Поликарпъ заболѣлъ и умолялъ Авксентія Антоновича взяться за дѣло, Авксентій Антоновичъ отказался!..-- промолвила нерѣшительно Марья Ивановна.
   -- При жизни брата я не хотѣлъ вмѣшиваться въ его дѣла. Онъ былъ человѣкъ строгій, своенравный, а я не умѣлъ угождать ему... А теперь, теперь возьмусь охотно, потому что кому же больше взяться? Не бросать же дѣло на произволъ судьбы...
   -- Я не понимаю, чѣмъ вызванъ этотъ разговоръ,-- нервнымъ, нетерпѣливымъ голосомъ замѣтила Вѣра Поликарповна.-- Отецъ самъ выбралъ человѣка, которому довѣрилъ все дѣло... Я не вижу надобности въ перемѣнѣ...
   -- Я вижу эту надобность!..-- рѣзко сказалъ Дмитрій:-- въ нашемъ дѣлѣ не должно быть постороннихъ лицъ...
   -- Ты гораздо больше посторонній дѣлу, чѣмъ Владиміръ Николаевичъ... Да, наконецъ, покойный отецъ ясно выразилъ свою волю и никто не имѣетъ права нарушить ее...
   -- Кому онъ выразилъ волю? Тебѣ, которая въ дни его смерти упивалась веселымъ путешествіемъ? Но почему ты знаешь, что мнѣ онъ не выразилъ другую волю, мамѣ третью, а дядѣ четвертую? Все это не имѣетъ значенія...
   Вѣра Поликарповна вспыхнула и, хотя Марья Ивановна смотрѣла на нее съ ужасомъ, она больше не могла удержаться и заявила:
   -- Имѣетъ значеніе завѣщаніе, которое оставилъ отецъ...
   -- Завѣщаніе?-- спросилъ Авксентій Антоновичъ:-- я ничего о немъ не слышалъ...
   -- Но его нельзя выдумать! Оно находится у нотаріуса...
   -- У какого нотаріуса?
   -- Я не знаю... Сейчасъ, должно быть, придетъ Владиміръ Николаевичъ... Онъ покажетъ вамъ копію... Мама, пойдемте... Разговоръ вѣдь конченъ!..-- прибавила она и взяла Марью Ивановну за руку. Авксентій Антоновичъ и Дмитрій не остановили ихъ, а отпустили молча.
   -- Надѣюсь, не этому же господину отказалъ отецъ свое состояніе!-- съ досадой сказалъ Дмитрій.
   -- Во всякомъ случаѣ,-- промолвилъ Авксентій Антоновичъ,-- если братъ оставилъ завѣщаніе, то, конечно, мнѣ здѣсь дѣлать нечего. Я его характеръ хорошо знаю... Я пойду,-- прибавилъ онъ, тяжело подымаясь съ кресла:-- ты, пожалуй, заѣзжай ко мнѣ обѣдать и кстати сообщишь, что тамъ въ этомъ завѣщаніи.
   Онъ уѣхалъ, а Дмитрій долго нетерпѣливо ходилъ по комнатѣ и все взглядывалъ въ окна, поджидая Владиміра Николаевича. Наконецъ, онъ подъѣхалъ на простомъ извозчикѣ и позвонилъ. Черезъ двѣ минуты онъ вошелъ въ гостиную.
   -- Я слышалъ, что у васъ копія завѣщанія?-- спросилъ его Дмитрій, не здороваясь съ нимъ; -- не понимаю, къ чему такая таинственность...
   -- Мнѣ передала ее ваша матушка, которой собственноручно далъ покойный вашъ отецъ!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.-- Вотъ эта бумага.
   Дмитрій порывисто вырвалъ у него изъ рукъ копію, подбѣжалъ къ окну и началъ читать. На губахъ его играла саркастическая усмѣшка, но щеки его съ каждой новой строчкой становились блѣднѣе. Онъ кончилъ и, швырнувъ бумагу на столъ, въ бѣшенствѣ нѣсколько разъ прошелъ по комнатѣ. Но затѣмъ онъ вдругъ остановился и по его горящимъ злобой глазамъ можно было понять, что онъ хочетъ сказать или сдѣлать что-то оскорбительное.
   -- Ну-съ,-- задыхаясь промолвилъ онъ,-- и вы, конечно, эту знаменитую ликвидацію растянете на всѣ шесть лѣтъ, чтобы извлечь изъ своего положенія возможно больше выгодъ!..
   Владиміръ Николаевичъ посмотрѣлъ на него прищуренными глазами и съ кажущимся спокойствіемъ отвѣтилъ:
   -- Я еще не думалъ объ этомъ и не успѣлъ сосчитать всѣхъ, ожидающихъ меня, выгодъ... Во всякомъ случаѣ, могу уже теперь сказать, что ваше мнѣніе презираю и оно не можетъ заставить меня отказаться отъ исполненія долга!..
   Сказавъ это, онъ вышелъ и быстро направился въ комнаты Марьи Ивановны.

Конецъ II-й части.

   

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Глава I.

   Къ воротамъ скромнаго дома въ дальней части Васильевскаго Острова подъѣхала изящная коляска, запряженная парой. На лошадяхъ была блестящая новая англійская упряжь и кучеръ тоже былъ одѣтъ по-англійски. Въ коляскѣ сидѣлъ Дмитрій Поликарповичъ Спонтанѣевъ.
   Онъ медленно и какъ будто неохотно сошелъ на троттуяръ. На немъ была длинная голубовато-сѣрая студенческая шинель съ дорогимъ бобровымъ воротникомъ. Сверху падалъ широкими хлопьями снѣгъ, быстро таявшій. Спонтанѣевъ оглядѣлся вокругъ и выразительно поморщился. На него произвели удручающее впечатлѣніе стѣна дома съ облѣзшей штукатуркой, глубокая темная подворотня, во мракѣ которой можно было подозрѣвать какіе угодно ужасы и полное безлюдье кругомъ.
   Было около часу дня. Ноябрьское солнце въ этотъ день вовсе не показывалось и плыло гдѣ-то далеко отъ людскихъ глазъ, спрятавшись за однообразными сѣроватыми облаками, закрывшими все небо.
   Онъ отыскалъ ручку висячаго звонка и нервно потянулъ ее внизъ. Ему отвѣтилъ во дворѣ развинченный, разбитый, сналый звонъ и залаяла собака.
   "Здѣсь даже дворовыя собаки водятся!" брезгливо подумалъ Спонтанѣевъ. Ему пришлось повторить звонъ. Не скоро, медленно ступая ногами, обутыми въ валенки, вышло мохнатое существо, оказавшееся дворникомъ.
   -- Бертышевъ здѣсь живетъ?-- спросилъ молодой Спонтанѣевъ и въ голосѣ его слышалось легкое презрѣніе, очевидно къ тому, о комъ онъ спрашивалъ.
   -- Живетъ,-- отвѣтилъ дворникъ,-- со двора пожалуйте!-- прибавилъ онъ, проникаясь почтительностью послѣ того, какъ разглядѣлъ шинель и пышный воротникъ.-- Вонъ тамъ дверь, по лѣстницѣ и подниметесь.
   Дмитрій Спонтанѣевъ отыскалъ дверь и, подымаясь по ступенямъ деревянной, не особенно чистой лѣстницы, изумлялся самой лѣстницѣ, полутьмѣ и охватившему его спертому воздуху.
   "Какъ однако онъ невзрачно живетъ,-- думалъ Спонтанѣевъ.-- Странно! Неужели онъ не воруетъ? Неужели онъ такой дуракъ, какъ думаютъ о немъ мать и сестра? А можетъ быть, изъ осторожности откладываетъ? Однако, какъ это непріятно, что приходится таскаться по грязнымъ лѣстницамъ чуть ли не въ качествѣ просителя. Удивительно, какъ нелѣпо распорядился отецъ".
   На одной изъ площадокъ лѣстницы онъ нашелъ дверь, на которой была выставлена визитная карточка Бертышева. Онъ позвонилъ. Дверь отворила прислуга.
   -- Господинъ Бертышевъ дома?-- тѣмъ же тономъ, какимъ спрашивалъ у дворника, произнесъ Спонтанѣевъ.
   -- Они дома. Они кушаютъ.
   -- Все равно. Передайте ему мою карточку и скажите, что мнѣ надо его видѣть.
   Горничная взяла карточку и удалилась. Черезъ минуту она вернулась.
   -- Пожалуйте.
   Онъ вошелъ въ переднюю, снялъ съ себя шинель и, повидимому, не зналъ, куда дѣвать ее. Въ передней было темно, а горничная, впустивъ его, сейчасъ же ушла. Наконецъ, онъ увидѣлъ вѣшалку и пристроилъ на ней свою шинель.
   Послышались частые шаги. Изъ столовой вышелъ Владиміръ Николаевичъ, держа въ рукахъ его карточку и, повидимому, съ удивленіемъ и даже недовѣріемъ читая ее.
   -- Дѣйствительно ли это вы, Дмитрій Поликарповичъ?-- съ чуть-чуть замѣтной ироніей спросилъ Бертышевъ.
   -- Да-съ, какъ видите, это дѣйствительно я, настоящій и неподдѣльный!-- отвѣтилъ Спонтанѣевъ, входя въ большую комнату, въ которой всю мебель составляли мольбертъ съ давно начатой картиной, этюды, наброски и нѣсколько безпорядочно разставленныхъ стульевъ.
   Владиміръ Николаевичъ взглянулъ на Спонтанѣева и его поразили какія-то странныя новыя черты въ его лицѣ. Этого молодого человѣка онъ не такъ давно еще видѣлъ здоровымъ и двѣтущимъ, а теперь передъ нимъ стояло существо неимовѣрно поношенное, потасканное и въ его молодыхъ еще глазахъ было что-то старческое.
   "Несчастный,-- подумалъ Владиміръ Николаевичъ,-- какъ онъ торопится жить".
   -- Я предположилъ, что въ этотъ часъ вы завтракаете и, слѣдовательно, я навѣрно найду васъ дома...-- сказалъ Спонтанѣевъ.
   -- Вы не ошиблись. Въ этотъ часъ я почти всегда дома. Прошу васъ, садитесь и извините за отсутствіе удобствъ.
   Спонтанѣевъ сѣлъ, снялъ съ носа пенснэ и началъ протирать его кончикомъ полы своего мундира, скрывая этимъ движеніемъ свое волненіе.
   -- Какъ, однако, вы далеко живете!-- сказалъ онъ, наконецъ.
   -- Я давно живу здѣсь,-- отвѣтилъ Бертышевъ.-- Мы привыкли къ этимъ мѣстамъ. Для моихъ дѣтей здѣсь хорошій воздухъ.
   Бертышевъ тоже сѣлъ и ждалъ, что гость начнетъ объяснять свое неожиданное посѣщеніе.
   Съ тѣхъ поръ, какъ умеръ Поликарпъ Антоновичъ, послѣ непріятной сцены въ день его похоронъ, они ни разу не встрѣчались лицомъ къ лицу. Молодой Спонтанѣевъ, очевидно, считалъ его своимъ кровнымъ врагомъ и тщательно избѣгалъ встрѣчи съ нимъ и, если бывалъ въ домѣ матери и сестры въ то время, когда пріѣзжалъ къ нимъ Бертышевъ, старался уйти другимъ ходомъ, чтобъ не встрѣтить человѣка, котораго онъ считалъ врагомъ.
   И вдругъ онъ является сюда, къ нему, и по всему видно, что онъ не намѣренъ продолжать тотъ разговоръ, который такъ рѣзко оборвалъ Бертышевъ послѣ похоронъ Поликарпа Антоновича.
   Но Спонтанѣевъ объясненія не начиналъ. Кажется, онъ ждалъ вопроса, а пока дѣлалъ видъ, что разсѣянно осматривалъ этюды и все, что было въ комнатѣ.
   -- Вы, конечно, пріѣхали ко мнѣ по дѣлу!-- промолвилъ Владиміръ Николаевичъ, чтобъ какъ-нибудь начать.
   -- Къ сожалѣнію, да!-- отвѣтилъ Спонтанѣевъ.
   -- Къ сожалѣнію?
   -- Безъ сомнѣнія.
   -- Въ такомъ случаѣ зачѣмъ же вы устроили себѣ эту причину для сожалѣнія?
   -- Да-съ, къ сожалѣнію, потому что вообще терпѣть не могу просить. А когда приходится просить то, что въ сущности принадлежитъ тебѣ, но, благодаря какому-то непонятному капризу, отдано въ другія руки, то это, согласитесь, еще въ милліонъ разъ непріятнѣе. Наконецъ, мы съ вами не въ такихъ отношеніяхъ, чтобы мнѣ доставляло удовольствіе просить васъ о чемъ бы то ни было.
   -- Да вамъ и не о чемъ просить меня!-- сказалъ Бертышевъ,-- вамъ достаточно заявить ваше желаніе...
   -- Чтобъ оно было не исполнено? Не такъ ли?-- саркастически докончилъ фразу Спонтанѣевъ.
   -- Напротивъ... если оно не нарушаетъ условій, выраженныхъ въ завѣщаніи вашего покойнаго отца...
   -- А я, право, не знаю, нарушаетъ или не нарушаетъ... вамъ извѣстно, что это завѣщаніе ассигновало на жизнь нашей семьи пятнадцать тысячъ въ годъ...
   -- Но, кромѣ того, у васъ есть квартира, отопленіе и лошади... это составитъ гораздо больше...
   -- Это ровно ничего не составляетъ, потому что всѣмъ этимъ я пользовался и при жизни отца. Я и тогда занималъ отдѣльную квартиру въ нашемъ домѣ на Лиговкѣ и теперь занимаю ее и этотъ домъ, какъ вамъ небезъивѣстно, будетъ моимъ... но вотъ что странно. При жизни отца я никогда не тратилъ менѣе тысячи рублей въ мѣсяцъ. И деньги эти давалъ мнѣ самъ отецъ, слѣдовательно, онъ зналъ объ этомъ. И не могу понять, почему онъ по духовному завѣщанію заставилъ меня довольствоваться какими-то тамъ пятью тысячами, составляющими третью часть пятнадцати, ассигнованныхъ имъ для всѣхъ трехъ наслѣдниковъ. Ну-съ, я говорю вамъ прямо: я не могу обходиться этой суммой... я просто не привыкъ. Мнѣ не хватаетъ...
   -- Пять тысячъ въ годъ... для молодого человѣка и притомъ еще студента, при готовой квартирѣ и лошадяхъ, право же, это очень большія деньги!-- сказалъ Бертышевъ.
   -- Очень можетъ быть, и я не смѣю спорить. Но вѣдь это все такъ относительно. То, что вамъ кажется огромнымъ, на мой взглядъ ничтожно... притомъ отецъ прямо-таки былъ несправедливъ. Онъ оставилъ всю картинную галлерею сестрѣ, а я знаю, что въ эту галлерею онъ ухлопалъ тысячъ восемьсотъ!.. это цѣнность!
   -- Зато домъ на Офицерской, доставшійся Вѣрѣ Поликарповнѣ, бездоходный, а вашъ на Лиговкѣ приноситъ около восьми тысячъ въ годъ доходу.
   -- Допустимъ... хотя я этого дохода не получаю.
   -- Вы будете получать его, когда произойдетъ раздѣлъ.
   -- О, да! И это будетъ ровно черезъ шесть лѣтъ безъ трехъ мѣсяцевъ, когда кончится ваше полномочіе,-- совершенно какъ у президента Соединенныхъ Штатовъ.
   -- Нѣтъ, я надѣюсь, что ликвидацію можно будетъ окончить черезъ три года, назначенные Поликарпомъ Антоновичемъ, какъ минимумъ. Я даже увѣренъ въ этомъ.
   -- Это очень пріятно, конечно, во черезъ три года я, быть можетъ, захочу пойти въ монахи и мнѣ эти доходы не будутъ нужны...-- съ видимымъ раздраженіемъ воскликнулъ Дмитрій Поликарповичъ.
   Бертышевъ понялъ, что такимъ образомъ они легко могутъ дойти до ссоры и что вообще этотъ разговоръ ни къ чему не ведетъ. Онъ рѣшилъ прямо поставить вопросъ. Онъ сказалъ:
   -- Вы пріѣхали ко мнѣ съ опредѣленной цѣлью. Будьте же добры, объясните ее.
   -- Да, это будетъ самое лучшее!-- согласился Спонтанѣевъ.-- Вы сказали, что черезъ три года окончится ликвидація, не такъ ли?
   -- Я на это надѣюсь...
   -- Прекрасно. Мнѣ выдается на жизнь пять тысячъ рублей въ годъ, то-есть, меньше пятисотъ рублей въ мѣсяцъ. Чтобы быть довольнымъ и сводить концы съ концами мнѣ необходима по крайней мѣрѣ, тысяча рублей въ мѣсяцъ, то-есть, двѣнадцать тысячъ въ годъ. Такимъ образомъ, мнѣ не хватаетъ семь тысячъ ежегодно. Такъ какъ это несомнѣнный фактъ, что я унаслѣдую третью часть всего, что осталось послѣ моего отца и такъ какъ эта третья часть навѣрно составитъ капиталъ тысячъ въ четыреста...
   -- Но моему разсчету, не много болѣе трехсотъ, за исключеніемъ домовъ, разумѣется...-- сказалъ Бертышевъ.
   -- А, это не дѣлаетъ большой разницы... Словомъ, я хотѣлъ бы, чтобы эти недостающія мнѣ семь тысячъ рублей въ годъ выдавались мнѣ авансомъ впредь до раздѣла, а при раздѣлѣ были бы вычтены изъ моей части.
   -- Но вы очень хорошо знаете, что я не имѣю права сдѣлать этого.
   -- Позвольте! почему же? Отецъ оставилъ вамъ такія широкія полномочія,-- вы можете все...
   -- Вы ошибаетесь. Вашъ отецъ очень точно опредѣлилъ: семьѣ на жизнь пятнадцать тысячъ. Остальное при дѣлежѣ. Онъ самъ это опредѣлилъ.
   -- Но я и не прошу больше на жизнь. Я прошу авансомъ изъ капитала.
   -- Неужели вы не понимаете, что это только другія слова? И что всякое такое дѣйствіе было бы съ моей стороны прямымъ нарушеніемъ моего долга.
   -- А, я такъ и зналъ, что вы будете драпироваться въ долгъ... Что жъ, вамъ угодно, чтобы я подписывалъ векселя съ уплатой впослѣдствіи по три тысячи за одну?
   -- Это ваше дѣло. Вы будете платить послѣ раздѣла, значитъ изъ своихъ денегъ... До раздѣла же, то-есть, изъ общаго капитала, ни одинъ вашъ вексель не будетъ уплаченъ. Вы это знаете.
   -- Значитъ, вы не даете мнѣ никакого выхода и такимъ образомъ толкаете меня на путь разорительныхъ сдѣлокъ?..
   -- Позвольте. Вы приписываете мнѣ такія дѣйствія, которыя должны быть приписаны только вамъ самому. Смѣшно называть безвыходнымъ положеніе человѣка, который, ничего не дѣлая, получаетъ пять тысячъ въ годъ, квартиру, лошадей... Такъ можно говорить только въ шутку. Но мало ли что вы можете сдѣлать? Вы можете за тысячу рублей продать всѣ ваши наслѣдственныя права,-- почему же я буду считаться виновникомъ вашего безумія? Вашъ покойный отецъ, насколько а понимаю, дѣйствовалъ съ очень тонкимъ разсчетомъ. Онъ назначилъ вамъ пять тысячъ, а раздѣлъ отдалилъ минимумъ на три года, очевидно, въ надеждѣ, что вы къ тому времени настолько образумитесь, что съумѣете выгодно распорядиться вашей частью.
   -- Вы мнѣ даете урокъ благоразумія? И это все потому, что отъ васъ зависитъ мое благополучіе... извольте, извольте, я готовъ выслушать вашу лекцію. Только, пожалуйста, и вы исполните мое желаніе.
   -- Я не могу...
   -- Позвольте, можетъ быть, я выбралъ неудачную форму? Такъ придумайте другую, мнѣ все равно. Ну, не авансомъ, а заимообразно, какъ вамъ угодно...
   -- Будьте добры, прочитайте еще разъ внимательно завѣщаніе вашего отца, единственное основаніе всѣхъ моихъ дѣйствій. И если вы тамъ найдете хоть одно слово, позволяющее мнѣ исполнить ваше желаніе, а тотчасъ же исполню его. Кстати, вы юристъ...
   -- Не стоитъ и читать этого неудачнаго документа... Спонтанѣевъ всталъ.
   -- Итакъ, вы не согласны?
   -- Я не могу быть ни согласнымъ, ни не согласнымъ. Я только могу имѣть право и не имѣть его. Въ данномъ случаѣ я не имѣю права.
   -- И если васъ будетъ просить объ этомъ моя мать, вы тоже не сдѣлаете?
   -- Нѣтъ, не сдѣлаю.
   -- Право, можно подумать, что не мы наслѣдуемъ послѣ нашего отца, а вы...
   -- Это можно подумать только, недостаточно серьезно и, пожалуй, недостаточно добросовѣстно отнесясь къ дѣлу!-- отвѣтилъ Бертышевъ.
   -- Однимъ словомъ, я жалѣю о потраченномъ времени!-- умышленно рѣзко промолвилъ Спонтанѣевъ и, не только не протянувъ руки, но, даже не поклонившись, повернулся и направился къ выходу.
   Владиміръ Николаевичъ тѣмъ не менѣе, въ качествѣ хозяина, пошелъ за нимъ въ переднюю и кликнулъ горничную, чтобъ подала шинель.
   -- А почему бы вамъ не устроить эту комбинацію у вашего дяди, Авксентія Антоновича?-- спросилъ онъ,-- у него навѣрно есть свободныя деньги и онъ, конечно, не рѣшится взять съ васъ большіе проценты.
   -- О, предоставляю вамъ дѣлать займы у этого... негодяя...
   -- Вотъ какъ? Этого я не ожидалъ.
   Спонтанѣевъ набросилъ на плечи шинель и шумно вышелъ на лѣстницу. Владиміръ Николаевичъ вернулся въ столовую.
   -- Какъ жаль, что ты не взглянула на этого молодого человѣка! Онъ идеально типиченъ, типичнѣе ничего нельзя вообразить себѣ!-- сказалъ онъ, обращаясь къ Вѣрѣ Петровнѣ, которая вмѣстѣ съ дѣтьми сидѣла за столомъ.
   -- Прежде всего ѣшь кулебяку, она и такъ почти простыла!-- промолвила Вѣра Петровна.
   Владиміръ Николаевичъ сѣлъ за столъ, продолжалъ завтракать и говорилъ съ увлеченіемъ.
   -- Не въ мѣру насладившійся юноша! Ему двадцать одинъ годъ, а лицо его носитъ всѣ признаки истощенія, пресыщенія, пессимизма. Если бы ты видѣла это лицо! Еще годъ тому назадъ у него были розовыя щеки, а теперь точно изъ него выпустили кровь. Отецъ сперва держалъ его въ ежовыхъ рукавицахъ,-- это было въ періодъ патріархальный, когда они жили еще по дѣдовскимъ обычаямъ; но потомъ къ нему прикоснулась культура, пошла новая жизнь; самъ онъ себя отпустилъ, а сына такъ даже распустилъ, въ простотѣ души полагая, что культура этого требуетъ, и юноша за годъ-полтора съумѣлъ превратить свой сильный организмъ въ тряпку. Глаза у него какіе-то стеклянные, бездушные, углы рта безпомощно опущены... Никогда мнѣ такъ не хотѣлось записать свое впечатлѣніе, какъ теперь. Мнѣ кажется, что въ моемъ воображеніи врѣзалась каждая мельчайшая черточка этого лица... Я бы написалъ эту фигуру и назвалъ бы: "наслажденіе"...
   -- Напиши, Владиміръ!-- вдругъ неожиданно для него попросила Вѣра Петровна.
   -- Некогда... некогда!..
   -- Пустое! Ты такъ увлекательно говоришь, что навѣрно набросаешь очень быстро...
   -- Ахъ, нѣтъ, Вѣра, право же у меня нѣтъ времени!
   Вѣра Петровна очень внимательно всмотрѣлась въ него и потомъ, какъ бы собравшись съ силами, сказала:
   -- Знаешь что, Владиміръ... я никогда ни о чемъ не прошу тебя, но... если ты хочешь доказать, что... ты самъ знаешь что... то исполни эту мою просьбу, напиши... дѣла какъ-нибудь потерпятъ. А ты вотъ сейчасъ послѣ завтрака возьми и набросай. Это будетъ для меня.
   -- Для тебя, Вѣра? Ты просишь?
   -- Для меня... я прошу...
   -- Хорошо...
   -- Спасибо.
   Они замолкли оба и кончили завтракъ въ молчаніи. Потомъ Вѣра Петровна увела дѣтей въ спальню и занялась ими, а Владиміръ Петровичъ вышелъ въ большую комнату и минутъ десять шагалъ по ней, часто потирая рукой лобъ.
   Затѣмъ онъ рѣшительно подошелъ къ мольберту, снялъ съ него давно начатый холстъ и поставилъ на его мѣсто другой.
   Опять нѣсколько минутъ раздавались его шаги. Онъ остановился у подоконника, на которомъ въ безпорядкѣ лежали краски, взялъ палитру, кисти и посмотрѣлъ на нихъ съ усмѣшкой.
   Какъ странно, что онъ столько времени не держалъ ихъ въ рукахъ! Какъ странно, что его къ нимъ даже не тянуло. А прежде казалось, что онъ сросся съ ними нераздѣлимо. И станутъ ли они его слушаться? Надо попробовать.
   Онъ быстро приблизился къ холсту, установилъ мольбертъ поудобнѣе, чтобъ получилось нужное освѣщеніе, и началъ писать.
   Онъ набрасывалъ вчернѣ, быстрыми мазками, точно шутя, и въ первую минуту казалось, что онъ задался мыслью написать каррикатуру. Но писалъ онъ неустанно, съ какой-то жадностью, точно вотъ-вотъ должны были, придти и потребовать отъ него отчета.
   А въ сосѣдней комнатѣ все затихло. Вѣра Петровна увела дѣтей въ спальню. Она подозрѣвала, что Владиміръ началъ работу и знала, что ему только надо было взять въ руки кисть, положить первый мазокъ, чтобы увлечься и она хотѣла, чтобы ничто не напомнило ему объ окружающей дѣйствительности.
   Она знала, что прошло больше двухъ часовъ, но онъ не зналъ этого. Онъ былъ въ томъ состояніи, когда человѣкъ живетъ какъ бы внѣ времени, когда минута, часъ, мгновеніе, ничѣмъ не отличаются отъ вѣчности.
   Стало темнѣть. Она оставила дѣтей въ спальнѣ, а сама тихонько вошла въ столовую, потомъ пріотворила дверь въ мастерскую.
   Владиміръ Николаевичъ стоялъ у самой стѣны, рядомъ съ дверью, и какъ будто съ изумленіемъ смотрѣлъ на мольбертъ. А съ мольберта глядѣло лицо,-- живое, характерное лицо юноши, утомленнаго жизнью, пресыщеннаго, почти состарившагося.
   -- Владиміръ, Владиміръ! какъ хорошо, какъ дивно!-- тихонько произнесла Вѣра Петровна, дивясь этому созданію, исполненному въ какіе-нибудь два часа.-- Это набросокъ, это почти шутка! Но какъ онъ много говоритъ. Ты кончишь это! Ты сдѣлаешь изъ этого картину! Правда?
   -- Да, еслибъ солнце не отказалось свѣтить еще часовъ двадцать, то я не положилъ бы кисти... это будетъ твоя картина, Вѣра.
   -- Спасибо!
   Она протянула ему руку, онъ крѣпко пожалъ ее и поцѣловалъ. Потомъ онъ направился въ переднюю.
   -- Ты уходишь?-- спросила Вѣра Петровна.
   -- Да, въ конторѣ меня ждутъ,-- отвѣтилъ онъ изъ передней, гдѣ надѣвалъ пальто.
   Потомъ онъ, уже одѣтый, вошелъ въ мастерскую и еще разъ взглянулъ на свою работу.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, какъ удалось выраженіе!-- сказалъ онъ:-- ты права. Ну, до свиданья, Вѣра. Спасибо за твою просьбу. Къ обѣду едва ли буду. Навѣрно предстоятъ длинныя объясненія по поводу требованій этого молодого человѣка.
   Онъ уѣхалъ, а Вѣра Петровна долго, пока совсѣмъ не стемнѣло, стояла у мольберта и смотрѣла на живое лицо.
   Оно не было по чертамъ сходно съ лицомъ молодого Спонтанѣева. Владиміръ Николаевичъ умышленно избѣжалъ сходства. Но та суть, о которой онъ говорилъ и которая такъ увлекла его, была передана неподражаемо.
   Когда стемнѣло, она съ глубокимъ вздохомъ и съ печальными глазами отошла отъ картины.
   

II.

   Владиміръ Николаевичъ поѣхалъ въ главную контору, которая помѣщалась въ маленькомъ одноэтажномъ деревянномъ домикѣ, на Мойкѣ. Здѣсь его встрѣтилъ Иванъ Семеновичъ.
   Почтенный старикъ, получивъ столь внезапное повышеніе и перейдя съ какихъ-нибудь четырехъсотъ рублей на полторы тысячи нисколько не измѣнился ни своимъ внѣшнимъ видомъ, ни обращеніемъ. Онъ остался въ томъ же кафтанѣ, высокихъ сапогахъ и синей фуражкѣ.
   Владиміръ Николаевичъ сдѣлалъ въ лицѣ его прекрасный выборъ, такъ какъ Иванъ Семеновичъ оказался и дѣльнымъ, и знающимъ и добросовѣстнымъ и наполовину освободилъ его отъ излишней ѣзды по городу.
   Здѣсь Бертышевъ провелъ не больше часу и отсюда поѣхалъ на Офицерскую.
   Онъ давно не переживалъ такого душевнаго настроенія, въ какомъ находился теперь. Послѣднія недѣли отъ достигъ, наконецъ, того уравновѣшеннаго состоянія, котораго такъ долго искалъ. Это было полное безразличіе, способность не думать ни о прошедшемъ, ни о будущемъ. Все сдѣлается само собой, какъ нибудь да сдѣлается. Нельзя, чтобъ ничего не сдѣлалось. Изъ настоящаго непремѣнно вытечетъ какое нибудь будущее.
   Онъ понималъ, что такое настроеніе ужасно, что оно обозначаетъ нравственный упадокъ, но такъ ему было легче и онъ держался за него изо всѣхъ силъ.
   Сегодня вдругъ въ душѣ его произошелъ безпорядокъ. Сердце застучало, голову охватилъ горячій туманъ, кровь лихорадочно переливалась въ жилахъ. То напряженное состояніе, которое онъ пережилъ въ теченіе двухъ часовъ, когда съ жадностью клалъ краски на холстѣ и изъ подъ его кисти постепенно раздалось живое лицо, не прошло ему даромъ.
   Самъ онъ сознательно не дѣлалъ никакихъ выводовъ, но гдѣ-то въ глубокихъ нѣдрахъ его существа жила мысль: "а, значитъ, я остался тѣмъ же, что и былъ, я остался художникомъ, во мнѣ живетъ сила, которая только притаилась,-- живая и могучая"...
   И почему-то казалось ему, что это открытіе должно имѣть роковое значеніе въ его жизни. Почему-то при этомъ рядомъ съ тѣмъ живымъ лицомъ, которое такъ удалось ему на холстѣ, стоялъ образъ Вѣры Петровны, точно они представляли что-то неразлучное, нераздѣлимое.
   И когда онъ пріѣхалъ на Офицерскую и сталъ подыматься по лѣстницѣ во второй этажъ, то чувствовалъ, что сегодня является сюда не такимъ, какимъ былъ здѣсь вчера, что въ немъ есть что-то новое. Даже ноги его ступали какъ-то тверже и увѣреннѣе.
   Подымаясь по широкой лѣстницѣ, онъ услышалъ, что наверху стукнула дверь и увидѣлъ, что кто-то спускается сверху. Онъ узналъ Дмитрія Спонтанѣева.
   -- Ахъ, вы?-- промолвилъ тотъ, остановившись на минуту,-- ну, такъ я подожду внизу.
   -- Зачѣмъ?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ, но тотъ не отвѣтилъ, а просто продолжалъ спускаться по лѣстницѣ.
   Бертышевъ пожалъ плечами и пошелъ дальше. Онъ рѣшилъ пройти прямо къ Марьѣ Ивановнѣ и былъ очень смущенъ, заставъ ее плачущей.
   -- Что это васъ такъ огорчило?-- сочувственно спросилъ онъ, здороваясь съ нею.
   -- Ахъ, ахъ, Владиміръ Николаевичъ!.. просто и не знаю! Сынъ... Дмитрій... все требуетъ, требуетъ... ужъ я изъ своихъ годовыхъ ему двѣ тысячи отдала. Ужъ себя я вотъ какъ урѣзала... Вы не повѣрите,-- прежде, бывало, въ Казанскомъ соборѣ по праздникамъ на три рубля свѣчей ставила, а нынче всего на полтинникъ приходится... Экономимъ. Даже передъ старостой церковнымъ неловко! И во всемъ такъ...
   Владиміръ Николаевичъ невольно улыбнулся.
   -- Дмитрій Поликарповичъ недавно былъ у меня и теперь я его встрѣтилъ на лѣстницѣ; онъ обѣщалъ зачѣмъ-то ждать внизу. Развѣ вы что-нибудь посулили ему?
   -- Что я могла посулить? Конечно, я, какъ мать... мнѣ жаль его, покойникъ самъ виноватъ... распустилъ мальчика. Денегъ много давалъ ему, а тутъ вдругъ ограничилъ.
   -- И если бы васъ не сдерживало завѣщаніе, если бы между вами не стоялъ я, то вы дали бы ему денегъ, сколько угодно?
   -- Должно быть, что дала бы, голубчикъ, Владиміръ Николаевичъ! Гдѣ мнѣ спорить съ нимъ? У него языкъ, точно гвоздь. Вотъ и сейчасъ накричалъ на меня, обидныхъ словъ наговорилъ.
   -- Но вѣдь вы этимъ погубили бы его!-- возразилъ Бертышевъ.-- Онъ черезъ два-три года сталъ бы нищимъ...
   -- Сама знаю, что погубила бы... ужъ это навѣрно, что погубила бы... слушайте, Владиміръ Николаевичъ, дайте вы ему, ради Бога, то, что онъ требуетъ.
   Владиміръ Николаевичъ сѣлъ въ кресло и нѣкоторое время ничего не отвѣчалъ. Удивляться такой просьбѣ со стороны Марьи Ивановны ему не приходилось. Онъ зналъ, что это была простая, полуграмотная женщина и что о законахъ она, конечно, не имѣла ни малѣйшаго понятія.
   Если юристъ Дмитрій Спонтанѣевъ находилъ возможнымъ пройти мимо постановленій духовнаго завѣщанія, то ей и подавно было это извинительно. И ему уже не разъ приходилось излагать ей законы, на основаніи которыхъ онъ долженъ безусловно соблюдать завѣщаніе.
   Онъ и теперь посмотрѣлъ на нее тѣмъ снисходительнымъ взглядомъ, какимъ смотрятъ на дѣтей, когда они по незнанію просятъ неисполнимаго.
   -- Видите ли, Марья Ивановна, для того, чтобы это могло сдѣлаться, я прежде долженъ отказаться отъ всякаго участія въ ликвидаціи вашего дѣла...
   На лицѣ Марьи Ивановны выразился испугъ.
   -- Что вы, что вы, Владиміръ Николаевичъ? Вы этого никогда не сдѣлаете! Сохрани васъ Богъ! Этимъ вы насъ погубите. Тогда сейчасъ дѣло попадетъ въ руки братца Авксентія и отъ него мы увидимъ только дымъ! Ахъ, да! вѣдь вотъ... Знаете, что отвѣтилъ братецъ Авксентій Дмитрію, когда онъ пошелъ къ нему насчетъ денегъ? Я, говоритъ, дамъ тебѣ денегъ; отчего, говоритъ, не дать, коли ты мнѣ родственникъ? Я, говоритъ, дамъ тебѣ двадцать тысячъ, только ты вексель напиши на пятьдесятъ. Я, говоритъ, съ тебя пятьдесятъ тысячъ не возьму, а только это необходимо сдѣлать, потому что ты кутила и неизвѣстно еще, сколько ты за три года другимъ векселей надаешь, и пускай, кромѣ того, говоритъ, твоя мать за тебя поручительство дастъ... Господи! Чтобъ я да на старости лѣтъ векселя стала подписывать?.. Такъ ужъ лучше я въ монастырь пойду... Нѣтъ, ужъ вы, Владиміръ Николаевичъ, не покидайте насъ съ Вѣрушей.
   -- Я и не собираюсь покидать васъ! Но я не могу сдѣлать то, чего хочетъ Дмитрій Поликарповичъ...
   -- Никакъ нельзя?
   -- Совершенно невозможно.
   -- А ежели изъ моей части?
   -- Марья Ивановна, да вѣдь никакихъ частей не существуетъ. Части будутъ послѣ дѣлежа, а теперь есть только общій капиталъ и по завѣщанію мы не имѣемъ права къ нему прикасаться. Онъ долженъ лежать въ государственномъ банкѣ и приносить проценты. За всякое нарушеніе условій завѣщанія насъ могутъ предать суду.
   -- Суду? Господи, ты Боже мой! Какъ же быть-то? Вѣдь онъ, Дмитрій, надаетъ какихъ угодно векселей. Съ него все станется. Ему все нипочемъ.
   -- Да, онъ на это способенъ. Вообще это очень непріятно, что Дмитрій Поликарповичъ такъ нетерпѣливъ. Если бы у меня были свои деньги, или если бы я могъ достать ихъ, я съ удовольствіемъ далъ бы. Я вѣдь знаю, что если онъ разоритъ себя раньше времени, то потомъ начнетъ разорять васъ и вы по слабости характера поддадитесь. Постойте!-- вдругъ прибавилъ онъ съ видомъ человѣка, которому пришла въ голову необыкновенно блестящая мысль, и поднялся съ кресла.-- Мнѣ надо поговорить съ Вѣрой Поликарповной... у меня есть одинъ планъ...
   -- Такъ, Вѣрочка же у себя!..-- радостно сказала Марья Ивановна, такъ какъ ей ужасно хотѣлось исполнить желаніе сына, къ которому, не смотря ни на что, она питала большую слабость именно за то, что онъ былъ сынъ.-- Она была здѣсь, когда пришелъ Дмитрій, но какъ онъ сталъ грубить, она ушла. Они дня не могутъ прожить въ мирѣ. У нихъ всѣ мысли разныя. Такъ, вы говорите, можетъ, что и выйдетъ?
   -- Я говорю только, что у меня есть планъ... Я, можетъ быть, въ состояніи буду достать денегъ. Но ничего не могу сказать, не посовѣтовавшись съ Вѣрой Поликарповной.
   -- Идите же, идите, Владиміръ Николаевичъ! А я подожду.
   Владиміръ Николаевичъ ушелъ, а Марья Ивановна позвала горничную и послала ее внизъ къ Дмитрію тихонько шепнуть ему, чтобы тотъ не уходилъ.
   -- Скажи, молъ, можетъ случиться надобность въ немъ.
   Вѣра Поликарповна лежала на диванѣ лицомъ вверхъ, подложивъ обѣ руки подъ голову и лицо ея выражало какую-то напряженную досаду. При появленіи Владиміра Николаевича, она неохотно привстала.
   -- Ты прямо ко мнѣ или былъ у матери?-- спросила она, протягивая ему руку.
   -- Я былъ у Марьи Ивановны!-- отвѣтилъ Бертышевъ.
   -- Значитъ, тебѣ извѣстно домогательство Дмитрія?
   -- Оно было мнѣ извѣстно гораздо раньше. Ровно въ часъ дня сегодня онъ сдѣлалъ мнѣ честь своимъ посѣщеніемъ.
   -- О, даже до этого дошло. Если принять во вниманіе ваши отношенія, то я не буду высокаго мнѣнія о его гордости.
   -- Даже смѣшно говорить здѣсь о настоящей гордости,-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ, садясь на стулѣ неподалеку отъ нея.-- Гордость можетъ жить въ человѣкѣ, который стоитъ выше своихъ потребностей. Но когда человѣкъ поступилъ въ рабство къ своимъ потребностямъ, то гордости уже нѣтъ мѣста. Гордость потребностей заключается въ томъ, чтобъ онѣ были удовлетворены. Какъ жаль, что твой братъ былъ оставленъ безъ хорошаго вліянія! Вѣдь онъ теперь погибъ. Ты немного виновата въ этомъ.
   -- Я? Ты думаешь, что я могла вліять на него?
   -- Безъ сомнѣнія. Ты стояла выше его, ты была сильнѣе, ты должна была взять его за руку и вести.
   -- О, какое скучное занятіе ты мнѣ навязываешь! Это, кажется, обязанность родителей и наставниковъ?
   -- Но родители твои стояли ниже тебя, они не могли этого сдѣлать. Ты сама вѣдь -- только счастливая случайность... Впрочемъ, вы всѣ типичные эгоисты и это въ порядкѣ вещей. Вамъ слишкомъ много было удачи... Я хочу поговорить съ тобой объ этомъ домогательствѣ твоего брата...
   -- Значитъ, это еще вопросъ не конченный?
   -- О, онъ только начинается. Видишь ли, твой братъ еще слишкомъ молодъ. Но такъ какъ въ жилахъ его течетъ кровь твоего отца, то въ глубинѣ его натуры непремѣнно лежитъ практическая смётка и разсчетливость. Когда въ немъ окончательно перегорятъ преждевременно разбуженныя низменныя страсти, тогда навѣрно выплывутъ наружу практичность и разсчетливость. По всей вѣроятности, его больше, чѣмъ на три года, не хватитъ и черезъ три года мы будемъ имѣть въ его лицѣ экземпляръ солиднаго, хотя и нѣсколько поношеннаго, гражданина, который будетъ исполнять какія-нибудь почетныя общественныя обязанности и умножать свой доходъ... Разумѣется, если къ тому времени останется что умножать. Поэтому лучше бы теперь исполнить его въ сущности не слишкомъ большое требованіе...
   -- Исполни, если можешь... хотя для меня нѣтъ ничего привлекательнаго въ этомъ будущемъ гражданинѣ...
   -- Я не могу, ты знаешь, что завѣщаніе не даетъ мнѣ возможности сдѣлать это. Но ты можешь.
   -- Я?
   -- Да, ты, только одна ты...
   -- Какимъ же образомъ?
   -- У тебя есть особый капиталъ, который не вошелъ въ общій счетъ...
   Вѣра Поликарповна густо покраснѣла.
   -- Ты говоришь о ста тысячахъ?.. Они мнѣ подарены отцомъ въ день моихъ имянинъ и до нихъ нѣтъ никому дѣла.
   -- Никто и не отнимаетъ ихъ у тебя... Я говорю только, что ты могла бы избавить мать и себя отъ непріятной возни въ будущемъ съ разорившимся братомъ. Ужъ онъ навѣрно съумѣетъ надѣлать долговъ въ полмилліона и впослѣдствіи будетъ у васъ же висѣть на шеѣ.
   -- Не понимаю, какъ это могло придти тебѣ въ голову!-- почти гнѣвно возразила Вѣра Поликарповна.
   -- А я не понимаю, откуда у тебя берется такая твердость въ данномъ случаѣ... Почему ты такъ дорожишь этими ста тысячами?
   -- Потому, что онѣ мои. Единственное, что есть у меня моего, дѣйствительно моего, чѣмъ я владѣю навѣрное... А то, что будетъ, неизвѣстно... Мало ли какія бываютъ чудеса и, можетъ быть, въ день раздѣла окажется, что я владѣю нулемъ...
   -- Ты очень предусмотрительна, но это напрасный страхъ... Краха никакого не можетъ быть; я тебѣ за это ручаюсь. Ты получишь болѣе трехсотъ тысячъ...
   -- Да, наконецъ... наконецъ, ты хочешь поставить меня въ отвратительное положеніе. Ни братъ, ни мать не знаютъ о существованіи этихъ денегъ.
   -- Какъ? это тайна и для Марьи Ивановны?..-- съ изумленіемъ спросилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Да, тайна. Отецъ, давая мнѣ эти деньги, сказалъ: помни, что это я даю въ твои руки и только въ твои,-- для твоихъ капризовъ. И если бы я сказала о нихъ матери, то сейчасъ же начались бы разговоры, узналъ бы Дмитрій и вышла бы цѣлая исторія, которая кончилась бы тѣмъ, что я швырнула бы эти деньги ему въ лицо...
   -- Все это весьма практично, но несправедливо.
   -- Какъ несправедливо?
   -- Несправедливо. Что тамъ ни говори, а ты владѣешь на сто тысячъ больше, чѣмъ твой братъ. Пусть такъ и будетъ, не я, конечно, возьму на себя трудъ возстановлять тутъ справедливость. Но ты, по крайней мѣрѣ, должна помочь намъ избавить этого безвольнаго человѣка отъ краха въ будущемъ, который прежде всего отразился бы на твоей матери... и ты это сдѣлаешь, Вѣра...
   -- Я этого не сдѣлаю.
   -- Нѣтъ, ты это сдѣлаешь... Это надо сдѣлать...
   -- Иначе ты объявишь брату о существованіи этихъ денегъ?-- промолвила Вѣра Поликарповна и въ ея глазахъ блеснулъ злобный огонь.
   Владиміръ Николаевичъ посмотрѣлъ на нее такимъ внушительно-строгимъ взглядомъ, отъ котораго она съежилась. Онъ сказалъ:
   -- Послѣ этого мнѣ слѣдовало бы сказать: все кончено между нами и уйти, чтобъ больше не возвращаться. Но... ты по всей вѣроятности жалѣешь о сказанныхъ словахъ.
   Онъ отошелъ къ окну и сталъ тамъ, повернувшись къ ней спиной.
   -- Да, я жалѣю!-- замѣтно упавшимъ голосомъ промолвила Вѣра Поликарповна.-- Иди сюда...
   Онъ не двинулся съ мѣста. Что-то мѣшало ему подойти къ ней, что-то почти враждебное шевелилось у него въ сердцѣ.
   -- Ты не хочешь подойти ко мнѣ, Владиміръ?
   -- Въ эту минуту не хочу!-- сказалъ онъ, повернувшись къ ней и оставаясь на мѣстѣ.
   -- Ты меня ненавидишь?
   -- Нѣтъ, не то... но нѣкоторыя черты въ твоемъ характерѣ оскорбляютъ меня. Ихъ не должно быть. Онѣ унизительны.
   -- Подойди ко мнѣ, Владиміръ!-- умоляющимъ голосомъ произнесла она и протянула къ нему руки.
   Онъ неохотно приблизился къ ней. Она взяла его за руки и насильно усадила его съ собой.
   -- Да, это какое-то проклятіе -- говорила она взволнованнымъ голосомъ и глаза ея были полны слезъ.-- Это проклятіе неправедно нажитыхъ денегъ моего отца. Я знаю, онъ выжималъ эти деньги изъ бѣдняковъ, онъ душилъ своихъ работниковъ, эксплуатировалъ ихъ... И въ нихъ, въ этихъ деньгахъ, должно быть, осталось проклятіе этихъ людей... Во мнѣ тоже течетъ кровь моего отца... Но я хочу побороть ее... Пусть будетъ такъ, какъ ты хочешь. Возьми, сколько надо ему и сдѣлай, какъ найдешь лучшимъ... Только не презирай меня. Во мнѣ много и такого, за что меня можно любить... и люби меня, Владиміръ!
   -- Ну, успокойся. Все хорошо, что хорошо кончается,-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.-- Я устрою это какъ-нибудь искусно. Я скажу твоей матери, что деньги досталъ частнымъ образомъ. Три года мы будемъ выдавать ему по семи тысячъ. А о твоихъ деньгахъ они ничего не узнаютъ.
   -- И ты примиришься со мной? Ты уже примирился?
   -- Нѣтъ, Вѣра, еще нѣтъ, мягко -- сказалъ онъ.
   -- Какъ это ужасно!
   -- Не съ тобой, не съ той Вѣрой, которую я знаю, а съ этой... съ этой спонтанѣевской кровью...
   -- Ужасно, ужасно! Значитъ, могутъ быть часы, дни, недѣли, когда ты питаешь ко мнѣ вражду?
   -- Это не вражда, это оскорбленная любовь... Не должно быть въ тебѣ этого... это не должно унижать тебя... пойми.
   Онъ хотѣлъ уйти, но она удержала его и приложила голову къ его плечу.
   -- Милый, я понимаю... Ты страшно снисходителенъ ко мнѣ, страшно. Ахъ, да, я хотѣла съ тобой поговорить... Впрочемъ, нѣтъ, это послѣ. Иди къ нимъ, устрой это дѣло...
   -- Что-нибудь важное?
   -- Да, пожалуй. Но послѣ... Объ этомъ говорить надо долго.
   -- Хорошо. Но сегодня мы не успѣемъ. Я прощаюсь съ тобой.
   -- Ты не зайдешь?
   -- Нѣтъ, ужъ до завтра.
   -- Ты такъ настроенъ противъ меня, что тебѣ не хочется еще разъ повидаться со мной?
   -- Нѣтъ, не то; а завтра мы встрѣтимся лучше, чѣмъ сегодня. Онъ поцѣловалъ ее въ лобъ и ушелъ къ Марьѣ Ивановнѣ, которая ждала его съ нетерпѣніемъ.
   -- Вы можете утѣшить Дмитрія Поликарповича...-- сказалъ онъ ей.
   -- Голубчикъ, можно?
   -- Да, я придумалъ комбинацію... попросите его сюда, вѣдь онъ внизу?
   Черезъ три минуты Дмитрій Спонтанѣевъ былъ у Марьи Ивановны.
   -- Мнѣ хотятъ объявить приговоръ?-- саркастически спросилъ онъ, входя въ комнату.
   -- Голубчикъ, Митя, ты долженъ быть благодаренъ Владиміру Николаевичу. Ты видишь, какъ онъ для тебя старается!-- сказала Марья Ивановна.
   -- Извольте, извольте, я готовъ быть благодаренъ!-- прежнимъ тономъ заявилъ Спонтанѣевъ.
   -- Я вовсе не старался для Дмитрія Поликарповича,-- возразилъ Бертышевъ,-- я имѣлъ въ виду интересы сонаслѣдниковъ, которые косвеннымъ образомъ могли бы пострадать, если бы Дмитрій Поликарповичъ началъ неосторожно выдавать векселя.
   -- Такъ что я освобождаюсь отъ благодарности? Тѣмъ лучше. Ну-съ, въ какой же формѣ совершится мое благополучіе? То, что было полчаса тому назадъ невозможно, по достаточномъ размышленіи стало возможно?
   -- Нѣтъ, совсѣмъ не такъ. Я частнымъ образомъ досталъ для васъ деньги и вы дадите мнѣ обязательство уплатить ихъ по совершеніи раздѣла. Изъ наслѣдственныхъ суммъ нельзя взять ни одного рубля.
   -- Гм... вотъ что! Я вижу, что вы пользуетесь не дурнымъ кредитомъ. А впрочемъ, признаюсь, это мнѣ совершенно безразлично.
   -- Завтра вы получите семь тысячъ и будете получать ихъ ежегодно до раздѣла.
   -- А нельзя ли сегодня?
   -- Ахъ, Митя, неужели ты не можешь подождать одну ночь?-- все о икнула Марья Ивановна.
   -- Одна ночь, мамаша, иногда стоитъ цѣлой вѣчности...
   -- Нѣтъ, этого нельзя,-- отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ,-- я долженъ получить эти деньги у третьяго лица.
   -- Дѣлать нечего. Прикажете вторично посѣтить васъ?
   -- Нѣтъ, вы получите деньги здѣсь, у Марьи Ивановны. Я думаю, что это можно будетъ сдѣлать часа въ три.
   -- А нельзя ли раньше, часовъ въ одиннадцать?
   -- Нѣтъ, нельзя,-- рѣзко отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ, которому надоѣло торговаться изъ пустяковъ.
   -- И это ужъ не подлежитъ перемѣнѣ?-- спросилъ Спонтанѣевъ.
   -- Это навѣрно.
   Спонтанѣевъ довольно холодно поцѣловалъ руку у матери, церемонно, не безъ ломанья, поклонился Бертышеву и уѣхалъ.
   -- Наказалъ меня Богъ сыномъ,-- сказала Марья Ивановна, вытирая слезы, -- истинно наказалъ! А вамъ большое спасибо, Владиміръ Николаевичъ, и Вѣрочкѣ спасибо за то, что надоумила васъ.
   Владиміръ Николаевичъ въ самомъ дѣлѣ не нашелъ къ Вѣрѣ Поликарповнѣ. Онъ только попросилъ Марью Ивановну передать ей, что будетъ у нея завтра утромъ часовъ въ двѣнадцать и попросить, чтобъ она была готова ѣхать вмѣстѣ по дѣлу.
   Онъ поѣхалъ прямо домой, испытывая непріятное настроеніе. Никакъ не могъ онъ свыкнуться съ этими "денежными чувствами", какъ онъ называлъ ихъ.
   Всякій разъ, когда въ домѣ Спонтанѣева возникали денежные вопросы, приходилось считаться съ "спонтанѣевскими инстинктами", которые иногда бурно проявлялись въ Вѣрѣ Поликарповнѣ и накладывали густую тѣнь на свѣтлый образъ дѣвушки, жившій еще въ его душѣ.
   А завтра предстоитъ важный разговоръ съ Вѣрой Поликарповной. Чтобы это было? Онъ не могъ себѣ представить. Неужели опять изъ той же области "спонтанѣевскихъ инстинктовъ"? Однако, какъ глубоко засѣли они, эти инстинкты... Жадная кровь! Вѣдь Вѣра Поликарповна никогда въ деньгахъ не нуждалась, никогда не считала денегъ, а какъ цѣпко умѣетъ держаться за нихъ, за тѣ деньги, которыя случайно къ ней попали!
   Вѣра, Вѣра! Изящная, тонкая, слегка символичная Вѣра... О, какъ не идетъ ей говорить такимъ образомъ о деньгахъ и какъ жаль, что это случилось. Лучше бы не было этого разговора.
   И удивительно, что сегодня его влечетъ домой. Сегодня у него въ отношеніяхъ съ Вѣрой Петровной проглянуло что-то "человѣческое".
   Давно уже они довольствовались условными отношеніями. Условная близость, условная терпимость, снисходительность, условное признаніе его слабостей. Все для того, чтобъ сохранить нерушимою внѣшнюю форму ихъ жизни. Все для видимости, для дѣтей. Слава Богу, они растутъ, не подозрѣвая, что вокругъ нихъ дѣлается. Слава Богу! И это благодаря Вѣрѣ.
   Но отъ всей этой условности имъ обоимъ было тяжело и оба были счастливѣе, когда оставались по одиночкѣ.
   Но сегодня между ними повѣяла какая-то теплая струя. Это старое звено, которое въ давнія времена ихъ соединило. Это -- искусство, его талантъ. Онъ словно позабылъ о немъ, а Вѣра Петровна заставила его вспомнить и повѣрить въ то, что онъ остался въ неприкосновенномъ видѣ.
   И онъ торопился домой безъ всякихъ опредѣленныхъ ожиданій, просто потому, что сегодня ему дома было хорошо, лучше, чѣмъ тамъ, гдѣ такъ широко проявились "спонтанѣевскіе инстинкты".
   

III.

   Дома все было тихо. Вѣра Петровна уложила дѣтей и сидѣла въ столовой за чайнымъ столомъ, повидимому, поджидая его.
   -- Я очень радъ, что ты еще не спишь,-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- А что? Ты хочешь что-нибудь сказать мнѣ?-- спросила Вѣра Петровна.
   -- Нѣтъ, такъ, просто радъ. Сегодня такой хорошій день.
   -- Чѣмъ? Ты получилъ еще прибавку?
   Владиміръ Николаевичъ вздрогнулъ и почувствовалъ, точно лихорадочная струя прошла черезъ его тѣло.
   -- Ну, вотъ, хорошій день и кончился!-- печально сказалъ онъ и, сѣвъ за столъ, подперъ голову обѣими руками.
   -- Извини, Владиміръ... я этого не хотѣла.
   -- А если не хотѣла, то, значитъ, и не считается!-- сказалъ Бертышевъ и опять повеселѣлъ. Да,-- говорилъ -- онъ,-- хорошо, когда между людьми есть что-то теплое, какая-то незримая связь... Теплота, теплота,-- это условіе жизни. Пока въ большомъ, иногда недвижномъ, тѣлѣ есть теплота, оно еще живетъ и можетъ возродиться.
   -- Можетъ?-- тономъ сомнѣнія спросила Вѣра Петровна.
   -- Можетъ, клянусь честью, можетъ, если только...
   -- Что?
   -- А, ты знаешь что... ты вѣдь само терпѣніе. Тебѣ я изумляюсь... ну и вотъ... пусть пройдетъ время... пусть улягутся заблужденія, и если заблудившійся странникъ придетъ въ свой старый домъ...
   -- Ты не опоздалъ къ дѣламъ?-- спросила Вѣра Петровна, очевидно, перебивая разговоръ.
   -- Нѣтъ, Иванъ Семеновичъ все сдѣлалъ за меня.
   -- А молодого человѣка удовлетворили?
   -- Да, хотя съ большимъ трудомъ... Ахъ, Вѣра, я могъ бы тебѣ разсказать много интереснаго изъ области "кровныхъ вліяній"... но это потомъ... вообще многое приходится откладывать на потомъ... А завтра я встану рано и...
   -- И уѣдешь?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, какъ только появится солнце, сейчасъ же примусь за молодого человѣка.
   -- Онъ тебя еще интересуетъ?
   -- Страшно! Можетъ быть, именно потому, что это для тебя...
   -- Ты сегодня рѣшительно балуешь меня, Владиміръ.
   -- Не такъ бы хотѣлъ я побаловать тебя, мой другъ, Вѣра... Постой, дай срокъ... а впрочемъ, это все не то... Истинно прекрасное не должно быть называемо словами. Слова -- страшно грубая вещь, они портятъ прекрасное, налагаютъ не него отпечатокъ пошлости...
   -- Какъ ты странно настроенъ сегодня!
   -- Я чудно настроенъ! Я настроенъ такъ, что нигдѣ въ мірѣ не чувствую себя такъ хорошо, какъ дома, вотъ здѣсь, въ бесѣдѣ съ тобой. Чего же лучше? Для меня, по крайней мѣрѣ, нѣтъ ничего лучше этого,-- какъ для перваго человѣка, еслибъ ему разрѣшили вернуться въ рай, еслибъ архистратигъ опустилъ свой мечъ...
   -- Безъ тебя былъ здѣсь Скорбянскій!-- опять умышленно перебила разговоръ Вѣра Петровна.
   -- Да? Что жъ, по дѣлу! или такъ?
   -- По поводу Вольтова. Онъ совсѣмъ кончилъ свою работу и сидитъ, не зная, что съ нею дѣлать. Денегъ не хватаетъ. Березова собрала все, что у нея нашлось; оказалось нѣсколько сотенъ; этого мало, надо тысячи три-четыре. Сидятъ они вдвоемъ и тоскуютъ по своей передвижной выставкѣ для народа...
   -- Да онъ-то самъ, Матвѣй Ивановичъ, видѣлъ картины?
   -- Онъ ѣздилъ туда.
   -- И что же нашелъ?
   -- Говоритъ, что картины произвели на него сильное впечатлѣніе. Цѣлая поэма, нѣчто цѣльное, законченное...
   -- Что жъ, мы могли бы съэкономить и выдѣлить какую-нибудь тысячу рублей. Вѣдь мы теперь богачи.
   -- Я намекала на это Скорбянскому. Но все-таки этого мало.
   -- Да, мало. Объ этомъ надо подумать. Да надо и намъ съѣздить туда въ деревню и посмотрѣть, что это за картины. Скорбянскій можетъ ошибаться... онъ вѣдь пристрастенъ къ Вольтову. Съѣздимъ какъ-нибудь?
   -- А дѣти?
   -- Мы и дѣтей возьмемъ. Кстати, они еще ничего не видѣли, кромѣ Петербурга. Надо же убѣдиться имъ, что на свѣтѣ есть кое-что другое. Вѣдь это часовъ семь ѣзды, не больше.
   -- Трудно. Но я проѣздилась бы съ удовольствіемъ.
   -- Отлично. Я выберу денька два и надѣюсь, что Иванъ Семеновичъ меня отпуститъ. А ты приготовься...
   -- Да, я приготовлюсь!-- сказала Вѣра Петровна и по глазамъ ея было видно, что предстоящая поѣздка сулитъ ей удовольствіе.
   Въ этотъ вечеръ Владиміръ Николаевичъ рано легъ спать, съ надеждой завтра пораньше начать работу. Онъ давно не испытывалъ такого мирнаго настроенія въ своемъ домѣ, и давно его сонъ не былъ такъ спокоенъ.
   На другой день онъ проснулся довольно рано и при этомъ у него было какое-то странное ощущеніе, которое онъ въ первую минуту принялъ за тревогу.
   Но, когда онъ сообразилъ всѣ обстоятельства, то понялъ, что это было особое волненіе, отъ котораго онъ отвыкъ и потому не узналъ его.
   Прежде, когда онъ начиналъ какую-нибудь интересовавшую его картину, это ощущеніе нетерпѣнія, желаніе кончить, завершить начатый трудъ, не отступало отъ него въ теченіе многихъ дней, пока картина не была готова.
   Еще въ спальнѣ не началось движеніе, когда онъ, пользуясь благопріятнымъ небомъ въ это утро, сталъ у мольберта и началъ работать.
   Тихонько, сдержанно вставали дѣти, въ это утро не было обычныхъ шалостей, незамѣтно они пили утренній чай, затѣмъ, одѣвшись, вышли изъ дому и бѣгали на лужайкѣ около дома, гдѣ за ночь нападалъ снѣгъ, отвердѣвшій отъ легкаго перваго мороза.
   И только около одиннадцати часовъ въ столовой послышались дѣтскіе голоса, началась возня съ посудой и минутъ черезъ десять его позвали завтракать.
   Вѣра Петровна сама вошла въ мастерскую.
   -- Ну, какъ находишь? подвигается дѣло?-- спросилъ Бертышевъ.
   -- Какъ нельзя лучше!-- отвѣтила Вѣра Петровна.-- Я пріобрѣла хорошую картину. Она будетъ замѣчена на выставкѣ.
   -- На выставкѣ? Ты думаешь, что ее слѣдуетъ выставить?
   -- Еще бы! Если бы ты даже не хотѣлъ. Вѣдь это моя собственность. Ты знаешь, что вчера сказалъ Скорбянскій? Если не испортитъ, то это будетъ козырная вещь на выставкѣ.
   -- Легко же у васъ достается успѣхъ.
   Они пошли завтракать. Владиміръ Николаевичъ торопился, потому что ему надо было ѣхать къ Спонтанѣевымъ. Онъ наскоро перехватилъ кое что и черезъ полчаса уже ѣхалъ.
   На улицѣ произошла перемѣна. Не было слышно обычнаго грохота экипажей, извоэчики выѣхали въ саняхъ и съ непривычки движеніе на улицахъ производило такое впечатлѣніе, какъ будто всѣ остерегались кого-то обезпокоить.
   Владиміръ Николаевичъ тоже ѣхалъ въ саняхъ, ему попался быстрый извозчикъ.
   Онъ немного опоздалъ и засталъ Вѣру Поликарповну одѣтой къ выѣзду. Она была вся въ черномъ, въ каждой мелочи ея туалета проглядывалъ трауръ и это ей не шло. Черный цвѣтъ дѣлалъ ее старше на десять лѣтъ.
   -- Я не велѣла запрягать лошадей. Надѣюсь, у тебя есть извозчикъ.
   -- Да, я велѣлъ ему подождать, но боюсь, что ты останешься недовольна. Извозчичьи сани не такъ удобны.
   -- Еще менѣе удобно, чтобы кучеръ зналъ, куда и зачѣмъ мы ѣдемъ.
   -- Ты боишься кучера?
   -- Не боюсь, а знаю, что всѣ сплетни у насъ идутъ изъ людской.
   -- Какъ? Развѣ были сплетни?
   -- Да, кое-что было. Мать намекала мнѣ. А ей намекнулъ одинъ изъ Брухмановъ... помнишь, у которыхъ отецъ хотѣлъ купить лѣсъ, который мы ѣздили осматривать...
   -- Какое же онъ имѣлъ право дѣлать такіе намеки?
   -- А видишь ли, у него какіе-то виды на меня. По крайней мѣрѣ, мать что-то очень не ясно сообщала мнѣ, что предстоятъ какія-то перемѣны... какое-то новое родство...
   -- А, ну, что жъ... Брухманъ завидная партія! Кажется, онъ очень богатъ.
   -- Завидная, но не для меня... ѣдемъ. Я тебѣ разскажу свой планъ.
   Они, никому не сказавшись, вышли на улицу и сѣли въ извозчичьи сани, которыя Владиміръ Николаевичъ оставилъ для себя, чтобъ ѣхать потомъ въ контору.
   Когда онъ вступилъ въ управленіе дѣлами Спонтанѣевыхъ, послѣ смерти Поликарпа Антоновича, ему предложили по обыкновенію экипажъ и лошадей Спонтанѣевскихъ, но онъ отказался, не желая давать ни малѣйшаго повода въ нареканіямъ, къ которымъ была склонность у Дмитрія и Авксентія Спонтанѣевыхъ, и сталъ ѣздить на извозчикахъ.
   Кучеру было приказано ѣхать на Невскій, въ одинъ изъ банковъ, гдѣ Вѣра Поликарповна держала свои деньги.
   -- Слушай, Владиміръ,-- промолвила Вѣра Поликарповна,-- ты можешь сдѣлать для меня нѣкоторое отступленіе отъ твоихъ строгихъ правилъ?
   -- Что это значитъ? Какія правила ты имѣешь въ виду?
   -- Нѣтъ, ты отвѣчай просто, въ принципѣ.
   -- Но если ты потребуешь, чтобы я для тебя честное сталъ считать подлымъ и наоборотъ... то... то это мнѣ во всякомъ случаѣ не удастся.
   -- О, нѣтъ, я не такъ требовательна. А вотъ что. Могъ бы ты, если бы я тебя попросила, мѣсяца на два оставить дѣла?
   -- Но зачѣмъ?
   -- Зачѣмъ бы то ни было.
   -- Это очень трудно. Ты знаешь, что я несу огромную отвѣтственность. Дѣло ликвидаціи еще только понемногу организуется. Какъ же я могъ бы это сдѣлать?
   -- Я говорю: для меня, Владиміръ.
   -- Погоди. Зачѣмъ такъ неопредѣленно и таинственно ставить вопросъ? Не лучше ли опредѣлить ясно, въ чемъ дѣло? Вмѣстѣ обсудимъ и рѣшимъ, что можно сдѣлать и чего нельзя. Не такъ ли?
   -- Занятіе дѣлами сдѣлало тебя до скучнаго точнымъ... прежде ты не былъ такимъ. Ты не оставляешь ни малѣйшаго мѣста для моего... ну, хотя бы для моего каприза...
   -- Но, однако, нельзя же ставить дѣло такъ, чтобъ на одной чашкѣ вѣсовъ былъ твой капризъ, а на другой такое громадное дѣло, какъ ликвидація цѣлаго милліоннаго предпріятія...
   -- Ну, хорошо... я объясню тебѣ... только теперь ужъ поздно. Сейчасъ мы пріѣдемъ на Невскій! Твой извозчикъ нестерпимо быстръ!..
   И они больше не возобновляли этого разговора. Скоро сани остановились у большого зданія, гдѣ помѣщался банкъ. Они вмѣстѣ поднялись наверхъ и здѣсь не остались въ общемъ помѣщеніи, гдѣ публика совершала свои ежедневныя сдѣлки, а прошли въ отдѣльную комнату для особо чтимыхъ денежныхъ кліентовъ. Вѣра Поликарповна боялась, чтобы кто-нибудь изъ публики не узналъ ея.
   Къ удивленію Владиміра Николаевича, она потребовала не семь тысячъ, какъ было нужно для передачи Дмитрію, а ровно пятнадцать.
   -- Зачѣмъ это тебѣ?-- спросилъ онъ.
   -- Я объясню это потомъ.
   Вся эта таинственность удивляла его. Ему пришла мысль, что Вѣра Поликарповна хочетъ истратить остальныя восемь тысячъ на какое-нибудь доброе дѣло, другого объясненія онъ не могъ придумать, такъ какъ дома она рѣшительно ни въ чемъ не нуждалась.
   Совершивъ всѣ формальности, они поѣхали обратно.
   -- Въ чемъ же дѣло?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ.
   Вѣра Поликарповна смѣялась и отдѣлывалась туманными шуточными фразами. Она обѣщала все объяснить дома, когда они будутъ вдвоемъ.
   Когда они пріѣхали на Офицерскую, Владиміръ Николаевичъ зашелъ къ Марьѣ Ивановнѣ и попросилъ ее послать за Дмитріемъ.
   -- Деньги готовы, -- сказалъ онъ, -- я дождусь его у Вѣры Поликарповны.
   Марья Ивановна даже пролила слезы отъ удовольствія и благодарности. Ей, обладательницѣ нѣсколькихъ сотенъ тысячъ, Владиміръ Николаевичъ казался благодѣтелемъ. Она тотчасъ же послала на Лиговку за сыномъ, а Владиміръ Николаевичъ пошелъ къ Вѣрѣ.
   Вѣра Поликарповна ждала его. Повидимому, ей больше, чѣмъ ему, хотѣлось подѣлиться съ нимъ своимъ планомъ.
   Она не успѣла переодѣться и была въ томъ же черномъ платьѣ съ бѣлыми кружевами, игравшими роль траура. Впрочемъ, въ послѣдніе мѣсяцы онъ никогда не видалъ ея въ свѣтломъ, какъ прежде, не смотря на то, что она любила свѣтлые цвѣта.
   -- Итакъ, твой планъ, или проектъ, или, можетъ быть, даже заговоръ!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Да, если хочешь, заговоръ... противъ тебя...
   -- Съ кѣмъ же ты сговорилась? Чтобъ вышелъ заговоръ, надо, чтобъ было, по крайней мѣрѣ, двое.
   -- Насъ двое, я -- и мой эгоизмъ.
   -- Вѣрный союзникъ; такъ, говори же.
   -- Ты видишь эти мрачныя одежды?
   -- Я вижу ихъ уже три мѣсяца.
   -- И я тоже. Онѣ мнѣ надоѣли страшно. Надоѣли, это ничего, онѣ меня энервируютъ. Я не переношу ничего мрачнаго и печальнаго. Три мѣсяца печали, это слишкомъ много для меня. Ты, можетъ быть, сочтешь это психопатіей, но я говорю тебѣ, что отъ этихъ траурныхъ одеждъ я ощущаю непрестанную лихорадочную дрожь...
   -- Такъ сними трауръ. Зачѣмъ же ты его носишь, если онъ не соотвѣтствуетъ твоему настроенію?
   -- О, настроеніе! кому есть дѣло до моего настроенія? Я очень любила отца, потому что онъ былъ во мнѣ исключительно добръ и мнѣ очень жаль его. Въ первое время я даже тосковала по немъ, мнѣ недоставало его. Но изъ этого не слѣдуетъ, чтобъ я проводила жизнь, какъ монахиня въ кельѣ.
   -- Проводи ее иначе, проводи, какъ тебѣ нравится.
   -- Но это невозможно. Общество требуетъ извѣстнаго проявленія нечали. Въ теченіе года я должна носить черныя одежды и лишать себя всѣхъ удовольствій. Мнѣ, напримѣръ, нестерпимо хочется съѣздить въ театръ. Въ Михайловскомъ театрѣ идетъ пьеса, которая меня страшно интересуетъ. Въ Александринскомъ начались первыя представленія. Я прежде не пропускала ни одного изъ нихъ. Но если бы я вздумала поѣхать, то, не говоря уже о томъ, что мать была бы прямо оскорблена, на меня всѣ пальцами показывали бы. Притомъ странно ѣхать въ театръ въ траурныхъ одеждахъ.
   -- Вообще, странно носить траурныя одежды въ то время, какъ самъ всей душой возмущаешься противъ нихъ. Это такое проявленіе рабства передъ взглядами другихъ, какого а менѣе всего ожидалъ въ тебѣ. Помилуй Богъ! Ты всегда и во всемъ была такъ самостоятельна, и вдругъ такое малодушіе...
   -- Если бы я была одна, если бы у меня не было матери, брата, родственниковъ, знакомыхъ...
   -- О, милый другъ, согласись, что это смѣшной доводъ. Если бы ты была одна, тогда не требовалось бы никакого мужества. Да и не много мужества надо для того, чтобы пойти наперекоръ этому чисто языческому, а въ наше время въ большинствѣ случаевъ лицемѣрному обычаю. Мать ты можешь убѣдить въ томъ, что перемѣна цвѣта нисколько не означаетъ перемѣны чувствъ. Наконецъ, она же отлично знаетъ, какъ ты была привязана къ отцу и въ чувствахъ твоихъ не усомнится. Мнѣніе брата ты должна презирать; остальное общество... неужели же ты чувствуешь себя связанной мнѣніями ограниченныхъ людей, привыкшихъ жить шаблонными формами, людей, которымъ въ сущности даже нѣтъ до тебя дѣла? Хрони свою печаль въ душѣ подъ свѣтлыми одеждами и смотри всѣмъ въ глаза гордо и они же передъ тобой преклонятся.
   -- Это легче сказать, чѣмъ сдѣлать.
   -- Словомъ, ты чувствуешь себя недостаточно сильной для этого и пасуешь. Хорошо. Оставимъ это и пойдемъ дальше. Какой же исходъ ты нашла?
   -- Я поѣду заграницу.
   -- О, въ самомъ дѣлѣ, какъ это просто! Переѣхать границу для того, чтобы переодѣть платье! Въ этомъ, по крайней мѣрѣ, я узнаю тебя съ твоимъ умѣньемъ просто рѣшать затрудненія.
   -- Ты не издѣвайся. Я хотѣла бы, чтобъ и ты поѣхалъ съ нами.
   -- Съ нами? Кто же съ тобой ѣдетъ?
   -- Конечно, мать...
   -- Это уже рѣшено?
   -- Нѣтъ, я еще объ этомъ не говорила съ ней. Но она не откажется; я буду настойчива, а она не отпуститъ же меня одну.
   -- Да, и это предусмотрительно. Не хорошо только, что ты будешь таскать старуху по отелямъ въ то время, какъ ей нуженъ покой, и она привыкла къ своему дому.
   -- Но что жъ дѣлать, если я больше не могу оставаться на этой мертвой точкѣ, безъ движенія, безъ малѣйшаго просвѣта. Владиміръ, перестань, пожалуйста, критически обсуждать мой поступокъ. Мнѣ это надо, понимаешь, я чувствую, что мнѣ надо освѣжиться, и исполни мою просьбу: устрой такъ, чтобы дѣла мѣсяца два могли идти безъ тебя и поѣдемъ съ нами.
   -- Этого я не могу сдѣлать, Вѣра.
   -- Почему?
   -- По многимъ, очень многимъ причинамъ.
   -- Скажи лучше,-- вдругъ вскипѣвъ, промолвила Вѣра Поликарповна.-- по одной, которая для тебя важнѣе всего...
   -- Что ты разумѣешь?
   -- Ты очень хорошо понимаешь... я не хочу называть...
   -- Если ты думаешь, что эта причина -- моя семья, то не ошибаешься.
   Вѣра Поликарповна быстрымъ движеніемъ закрыла уши.
   -- Я не хочу этого слышать! я больше не хочу этого слышать!
   Владиміръ Николаевичъ смотрѣлъ на нее съ удивленіемъ и ужасомъ.
   -- Чего жъ ты требуешь отъ меня?
   -- Не я требую, а наши отношенія этого требуютъ... Такъ не можетъ больше идти. Что я такое въ твоей жизни? Свѣтлый, уютный уголокъ, куда ты можешь придти развлечься и успокоиться отъ твоихъ семейныхъ заботъ и тревогъ? Духовникъ, которому ты можешь повѣрять для собственнаго облегченія нѣкоторыя тайны? Твоя семья, твоя семья... вотъ главное звено твоей жизни. Вотъ около чего вращаются всѣ твои мысли и заботы... Это, наконецъ, оскорбляетъ меня...
   Владиміръ Николаевичъ остановился у стола и застылъ на мѣстѣ, словно вдругъ потерялъ способность къ движенію. Опять на него налетѣлъ цѣлый рой мыслей, сомнѣній и недоумѣній, отъ которыхъ онъ съ такимъ тягостнымъ страданіемъ наконецъ, было, избавился. Опять онъ потерялъ равновѣсіе, котораго такъ долго добивался.
   -- Вѣра, ты, значитъ, требуешь, чтобъ я покинулъ мою семью?
   -- Я требую, чтобъ наши отношенія стали ясными, я требую только этого. Эта туманность, эта неопредѣленность, этотъ романтизмъ, все это годилось, пока наши чувства стояли на дѣтской ступени. А теперь это становится смѣшнымъ. Владиміръ, знай, что это не слова, на этотъ разъ это не слова. Я думала, что ты чувствуешь точно такъ же, какъ я... Я думала, что послѣ того... послѣ нашего путешествія, когда ты могъ видѣть, на что я способна, ты больше не станешь колебаться, у тебя больше нѣтъ выбора; но я вижу, что это не такъ. Кажется, никогда прежде ты не стоялъ такъ твердо на этой своей семейной опорѣ. Владиміръ, слышишь ли? это должно такъ или иначе кончиться. Ты поѣдешь со мной?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я не поѣду!-- съ необыкновенной твердостью отвѣтилъ Бертышевъ.
   -- Ну, значитъ... значитъ, я поѣду одна... я поѣду съ матерью... а ты... ты распорядись собой, какъ хочешь...
   -- Что это, ссора? разрывъ?
   -- Какое слово! Развѣ это имѣетъ какое-нибудь значеніе? Развѣ достаточно произнести слово, чтобъ сейчасъ же оно превратилось въ дѣло? Разрывъ это или нѣтъ, это намъ скажетъ будущее, а теперь я просто уѣзжаю... Если я тебѣ нужна, ты найдешь меня... если ты сможешь обойтись безъ меня, то разрывъ самъ собой произойдетъ. Это только на сценѣ все происходитъ въ ту минуту, когда это нужно автору. А мы съ тобой, къ сожалѣнію, не авторы, а дѣйствующія лица. Я уѣзжаю послѣ завтра; еще есть два дня, чтобъ подумать...
   Она остановилась на порогѣ двери, которая вела въ ея спальню. Можетъ быть, она ждала, что Владиміръ Николаевичъ подойдетъ къ ней и скажетъ, что перерѣшилъ; но онъ не двигался съ мѣста. Съ минуту она стояла, какъ бы выжидая. Потомъ вдругъ скрылась и затворила за собой дверь.
   Владиміръ Николаевичъ нѣсколько минутъ стоялъ въ недоумѣніи, чувствуя въ головѣ какое-то отупѣніе, полную неспособность понять столь внезапно осложнившееся положеніе. Потомъ онъ вышелъ и сталъ тихо спускаться по лѣстницѣ. Онъ дошелъ уже до нижней передней, когда вспомнилъ, что долженъ зайти къ Марьѣ Ивановнѣ. Въ это время во дворъ шумно вкатила пролетка, съ нее соскочилъ Дмитрій Спонтанѣевъ и влетѣлъ въ переднюю.
   -- Меня звали?-- громко спросилъ онъ.
   -- Да... пойдемте къ Марьѣ Ивановнѣ!-- глухо отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.
   Дмитрій почти бѣжалъ по лѣстницѣ. Видно было, что онъ страшно торопился. Владиміръ Николаевичъ пришелъ позже его. Тутъ Дмитрій подъ его диктовку написалъ обязательство и получилъ деньги.
   -- Значитъ, я теперь вашъ должникъ?-- спросилъ онъ.
   -- Да.
   -- Такимъ образомъ, я вступаю съ вами въ самыя тѣсныя родственныя отношенія, ибо нѣтъ болѣе близкаго родства, какъ между должникомъ и кредиторомъ!-- сказалъ Дмитрій Спонтанѣевъ, разсмѣялся своей остротѣ, спряталъ деньги и, наскоро поцѣловавъ мать въ щеку, умчался.
   Владиміръ Николаевичъ поѣхалъ въ контору и тамъ удивилъ Ивана Семеновича своей растерянностью и несообразительностью. Самыя простыя вещи затрудняли его. Наконецъ, онъ бросилъ дѣла, сѣлъ въ сани и велѣлъ кучеру безъ цѣли прокатить его за городъ, гдѣ была чудная снѣжная дорога.
   Только къ обѣду онъ вернулся домой.
   

Глава IV.

   На слѣдующій день Бертышевъ не былъ у Спонтанѣевыхъ. Онъ не задавался мыслью не быть у нихъ; это вышло какъ-то само собой. Утромъ, поднявшись рано, какъ и вчера, онъ писалъ картину. Кстати, день вышелъ чудный, солнечный. Во время завтрака онъ получилъ записку отъ Скорбянскаго. Тотъ просилъ его заѣхать къ нему на минуту для важнаго дѣла, извинялся, что самъ не можетъ зайти по случаю боли въ поясницѣ. "При томъ же,-- прибавлялъ онъ:-- чтобы застать тебя дома, надо сперва совѣтоваться съ гадалкой".
   Потомъ онъ часа три ѣздилъ по дровянымъ дѣламъ. Проѣзжая по Невскому, онъ видѣлъ, какъ ему показалось, экипажъ Спонтанѣевыхъ. Онъ взглянулъ внимательно въ ту сторону. Экипажъ остановился около Гостинаго и изъ него вышла, кажется, Вѣра Поликарповна. Въ другое время онъ навѣрно зашелъ бы вслѣдъ за нею въ магазинъ хоть на минуту, но теперь его остановила мысль о множествѣ дѣлъ въ этотъ день. "Вѣра Поликарповна готовится къ отъѣзду!..-- подумалъ онъ.-- Неужели это серьезно?".
   Часовъ въ пять онъ попалъ къ Скорбянскому. Матвѣй Ивановичъ дѣйствительно лежалъ на диванѣ у себя въ кабинетѣ, прикрывъ ноги сѣрымъ дамскимъ платкомъ.
   -- Вотъ, братецъ, кажись и не гнулъ ни передъ кѣмъ спину, а болитъ?-- сказалъ онъ, протягивая руку гостю: -- а впрочемъ, можетъ быть, если бы гнулъ, то она была бы крѣпче. Вѣдь гимнастика укрѣпляетъ... Садись, голубчикъ, и извини, что потревожилъ тебя по своему личному дѣлу.
   -- Это тѣмъ пріятнѣе!-- сказалъ Бертышевъ:-- ты столько оказалъ мнѣ услугъ, а мнѣ не пришлось сдѣлать тебѣ ничтожнаго одолженія.
   -- Ладно! Я знаю, что я твой благодѣтель!-- комически промолвилъ Матвѣй Ивановичъ:-- садись поближе, вотъ тутъ на диванѣ; разговоръ будетъ секретный. Главное, чтобы не слышала жена...
   -- Любопытно!..
   -- О, да! Чрезвычайно! Только, если будетъ смѣшно, не смѣйся очень громко!
   Бертышевъ присѣлъ около него на диванѣ и приготовился слушать. Дверь, которая вела изъ передней въ кабинетъ, была плотно притворена. Но Скорбянскій, повидимому, остерегался другой двери, къ которой былъ приставленъ диванъ. Тамъ, въ той комнатѣ, раздавались дѣтскіе голоса. Онъ заговорилъ тихо, вполголоса.
   -- Вѣдомо тебѣ, какая судьба недавно постигла двухъ писателей?.. Одинъ пріобрѣлъ прогрессивный параличъ головного мозга, а другой просто съ ума сошелъ...
   -- Слышалъ объ этомъ.
   -- Слышалъ, но не прочувствовалъ. Будь это художникъ, ты носилъ бы трауръ... Нигдѣ въ мірѣ люди такъ не обособлены профессіями, какъ у насъ. Ну, да это къ слову. Писатели, братъ, все чаще и чаще сходятъ съ ума. Это понятно. Это оттого, что наша дѣятельность противуестественная...
   -- Будто?
   -- Обязательно. Что дѣлаетъ писатель? Мыслитъ и творитъ. Но развѣ мыслить и творить можно по профессіи, т. е. во всякое время, когда понадобится? А вѣдь мы это дѣлаемъ. Своеобразность, капризность ума и таланта мы приспособляемъ къ періодической дѣятельности. Журналы и газеты издаются каждый день, каждую недѣлю, каждый мѣсяцъ, и мы заставляемъ свой мозгъ производить каждый день, каждую недѣлю, каждый мѣсяцъ, смотря къ какому дѣлу кто пристроилъ себя... Въ прежнее время писатели не сходили съ ума и жили очень долго, до сѣдыхъ волосъ. И это оттого, что они не насиловали свой мозгъ для періодической работы. Писательской профессіи еще не было. Они были помѣщики или чиновники и занимались хозяйствомъ или службой, а творили тогда, когда ихъ осѣняло вдохновеніе. Вдохновеніе! Милый другъ, скажи ты мнѣ, что это за штука? Я, кажется, испытывалъ его въ глубокой молодости, когда мои произведенія еще не печатались... А теперь -- вонъ гдѣ бѣгаетъ мое вдохновеніе!-- онъ указалъ взглядомъ на сосѣднюю комнату, гдѣ неистово топали ногами его младшія дѣти.-- Вдохновляетъ меня старшій дворникъ, когда приходитъ напоминать о квартирной платѣ. Тогда я сейчасъ сажусь за мой письменный столъ, беру перо и пишу: "Было скверное пасмурное утро, какія бываютъ только въ Петербургѣ. Молодой человѣкъ въ потертомъ пальто, въ искривленныхъ сапогахъ"... И такъ дальше... И замѣть, и вдохновленіе какое-то промозглое. Непремѣнно въ голову приходятъ -- слякотное утро, сырыя стѣны, потертое пальто. Ничего отраднаго не можетъ явиться въ головѣ, вдохновляемой старшимъ дворникомъ, пришедшимъ напомнить о квартирной платѣ...
   -- Ты сегодня слишкомъ ужъ мраченъ, Матвѣй Иванычъ!
   -- Да вѣдь правда, мой другъ, чистая правда! По моему, наше общество много тутъ виновато. Вѣдь писатели нужны ему? Безъ писателя оно окончательно оскотинилось бы. Все-таки онъ, изъ-за слякотныхъ утръ и искривленныхъ сапоговъ, нѣтъ-нѣтъ да я напомнитъ ему, что есть нѣчто иное и высшее, кромѣ пищи и питія, купли и продажи и что тоже "душа надобна", какъ говоритъ незабвенный Акимъ-простачекъ... И оно, общество, жадно ловитъ всякое живое слово, сказанное писателемъ, но въ жизнь писателя не вникаетъ и не вѣдаетъ, что онъ, благодаря условіямъ жизни, дѣлаетъ не то, что хотѣлъ бы и что могъ бы при лучшихъ условіяхъ, что онъ насилуетъ свой мозгъ, приструниваетъ свое дарованіе, истощаетъ свои способности... Ахъ, ну, да ты все это знаешь... и кончаетъ тѣмъ, что сходитъ съума... И вотъ эти два недавніе случая испугали меня. Помилуй Богъ, я только наканунѣ читалъ статью этого несчастнаго. Бойкое перо, жаръ, благородное негодованіе!.. Призывалъ общество къ какому-то подвигу... А на другой день повелъ такую околесину, что его должны были забрать къ Николаю Чудотворцу... О вѣдь это можетъ съ каждымъ изъ насъ случиться. Такъ вотъ я и задумалъ заблаговременно, пока нахожусь въ твердомъ умѣ и здравой памяти, духовное завѣщаніе написать... Что, небойсь, смѣшно?
   -- Нѣтъ, не смѣшно, а неожиданно!..
   -- Нѣтъ, смѣшно! Писатель, составляющій духовное завѣщаніе!.. Вѣдь писатель, это и есть некрасовскій Калистратушка, про котораго сказано, что онъ "въ ключевой водѣ купается, пятерней чешетъ волосыньки; урожаю дожидается съ незасѣянной полосыньки"... И потомъ еще: "а жена-то занимается на нагихъ дѣтишекъ стиркою; пуще мужа наряжается... Носитъ лапти съ подковыркою"... Такъ вотъ, братецъ ты мой, я и задумалъ въ законныхъ формахъ завѣщать моей семьѣ "урожай съ незасѣянной полосыньки"...
   Онъ размѣялся и разсмѣшилъ Бертышева.
   -- Что жъ,-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ,-- предпріятіе почтенное. Только въ самомъ дѣлѣ, что же ты хочешь завѣщать?
   -- Видишь ли, другъ, я самъ очень хорошо понимаю, что весь мой капиталъ въ моей головѣ и что ежели въ ней произойдетъ разжиженіе, то и всякое производство превратится. Но все же у меня есть книжки. Правда, онѣ идутъ неважно, но допусти на минуту, что происходитъ это оттого, что современники меня не поняли; ну, а вдругъ потомство оцѣнитъ и станетъ покупать мои книжки... Понимаешь? Наша публика странная. Она при жизни писателя на него косится, а какъ только онъ умретъ, сейчасъ же какъ бы раскаивается и покупаетъ его книжки. Я знаю одного издателя, который покупаетъ для изданія только произведенія такихъ авторовъ, которые должны скоро умереть. Онъ печатаетъ и выпускаетъ въ продажу. Книга идетъ туго, а онъ говоритъ: "ничего, погоди, дай срокъ, наверстаемъ!" И дѣйствительно, какъ только писатель умеръ, онъ, рядомъ съ объявленіемъ о смерти, помѣщаетъ свое: "Во всѣхъ книжныхъ магазинахъ продается и т. д." И сразу распродаетъ все изданіе... Словомъ сказать, я не хочу упустить случая, желаю воспользоваться своей собственной смертью. А для сего намѣренъ укрѣпить въ правахъ мою семью.
   -- Но развѣ кто-нибудь можетъ оспаривать эти права?
   -- О, оспаривать всегда найдутся охотники. А моя любезная супруга практической сметкой не отличается. Какой-нибудь нахальный сродственникъ на нее прикрикнетъ, она и уступитъ. Итакъ, собери еще двухъ друзей и, какъ только мой хребетъ станетъ на свое мѣсто, мы и отправимся къ нотаріусу. У тебя, должно быть, есть знакомый нотаріусъ? Вѣдь ты ворочаешь милліонами, хотя чужими...
   -- Найдется. Хорошо, я это сдѣлаю. А ты скоро разсчитываешь выходить?
   -- Думаю, завтра или послѣ завтра.
   -- Мы съ Вѣрой задумали одну поѣздку, но безъ тебя она немыслима...
   -- Вы съ Вѣрой Петровной? Поѣздку? Это мнѣ очень нравится. Готовъ участвовать, хотя бы даже мой хребетъ переломился на двѣ части... Но куда же?
   -- Къ Вольтову, въ деревню...
   -- Къ Березовой? Превосходная мысль! Я ѣду съ вами. Только у меня денегъ нѣтъ, а вѣдь это стоитъ что-нибудь.
   -- Деньги у насъ есть. Мы даже хотимъ выдѣлить изъ своего бюджета тысячу рублей для Вольтовскаго предпріятія...
   -- Тысяча рублей большія деньги, но, увы! ихъ мало!
   -- Больше пока у насъ нѣтъ...
   -- Ну, а что же твои высокіе патроны? Ну, положимъ, покойный меценатъ былъ жилистъ. А его отпрыски вѣдь, кажется, люди другого покроя. Они вѣдь получили образованіе... Или они, принявъ денежное наслѣдство, не приняли страсти къ искусствамъ?
   -- Нѣтъ, не то. А дѣло въ томъ, что они еще наслѣдства не получили. Они получаютъ теперь довольно скромное содержаніе, а наслѣдство раздѣлятъ только черезъ три года. Тогда только и можно будетъ говорить объ ихъ вкусахъ...
   -- Ну, я думаю, вкусъ Вѣры Поликарповны тебѣ извѣстенъ...
   -- Я не могу этого сказать. Иногда мнѣ кажется, что да... Но я не разъ въ этомъ разочаровывался...
   -- А я тебѣ скажу, ты извини меня, что вкусъ у нихъ не можетъ быть инымъ, какъ сквалыжническимъ. Это у нихъ въ крови, на этой почвѣ они возрасли и взлелѣяны... Нѣтъ, на нихъ, какъ и на все денежное, въ деньгахъ зарождающееся и деньгами движимое, я давно махнулъ рукой. Вонъ у насъ кричатъ про блестящую будущность нашей зарождающейся буржуазіи. Не дай, Господи! А ежели ей, этой зарождающейся буржуазіи, еще суждено имѣть вліяніе на ходъ событій, такъ не поздравляю мою родину! Построятъ они храмъ золотому тельцу и будутъ ему кланяться... А что же она подѣлываетъ, Вѣра Поликарповна?
   -- На-дняхъ собирается уѣхать заграницу...
   -- Одна?
   -- Съ матерью. Впрочемъ, это еще только предположеніе.
   -- Ну, счастливаго ей пути! Такъ вотъ что, милый Вольдемаръ, тебѣ пора ѣхать по дѣламъ, я это вижу по твоему выразительному лицу. Такъ, во-первыхъ, если вы съ Вѣрой Петровной въ самомъ дѣлѣ надумаете ѣхать къ Вольтушкѣ, такъ я съ вами. А, во-вторыхъ, ты это дѣло насчетъ завѣщанія помоги мнѣ оборудовать. Только ради всѣхъ святыхъ женѣ моей объ этомъ ни слова...
   -- Почему же?
   -- Да видишь ли, она у меня вѣдь простота, и у нея въ головѣ нѣкоторыя слова неразрывно связаны между собой. Потянешь одно, за нимъ тащится другое. Съ словомъ "завѣщаніе" у нея связано "смерть" и, когда она узнаетъ, что я пишу завѣщаніе, то начнетъ оплакивать мою неизбѣжную кончину. Вотъ почему.
   Уже стемнѣло, когда Владиміръ Николаевичъ вышелъ отъ Скорбянскаго. Онъ поѣхалъ прямо домой. Здѣсь его ждали съ обѣдомъ.
   -- Тебѣ есть письмо. Кажется, изъ дома Спонтанѣевыхъ!-- сообщила Вѣра Петровна.
   Владиміра Николаевича передернуло. "Неужели Вѣра Поликарповна рѣшилась писать мнѣ сюда?" -- подумалъ онъ.
   Онъ взглянулъ на жену и ему показалось, что и жена сдѣлала такое же предположеніе.
   Но почеркъ на конвертѣ убѣдилъ его, что это была ошибка. Почеркъ былъ дѣтскій, неправильный, строки шли снизу вверхъ. Онъ распечаталъ письмо, взглянулъ внигъ и увидалъ подпись: "Марія Спантанѣева".
   Марья Ивановна писала: "Будьте столь добры, дорогой Владиміръ Николаевичъ, пріѣзжайте помочь мнѣ въ моемъ большомъ горѣ. Если можете, то и сегодня".
   -- Это отъ старухи Спонтанѣевой!-- объяснилъ Владиміръ Николаевичъ женѣ.-- У нея какое-то горе. Проситъ пріѣхать сегодня...
   Вѣра Петровна ничего не сказала, но въ глазахъ ея появилось выраженіе успокоенія. Владиміръ Николаевичъ положилъ письмо на столѣ, чѣмъ показалъ его корректность.
   -- Не понимаю, сказалъ онъ,-- какое у нея можетъ быть горе?..
   -- Вѣроятно, сынъ устроилъ какую-нибудь гадость!-- предположила Вѣра Петровна.
   -- Очень можетъ быть!
   Но это было неискренно. Бертышевъ догадался, что горе Марьи Ивановны, это -- поѣздка заграницу, которой отъ нея требуетъ дочь. Въ сущности, онъ могъ бы сказать это Вѣрѣ. Но онъ инстинктивно избѣгалъ говорить при ней о чемъ бы то ни было, что такъ или иначе касалось Вѣры Поликарповны, боясь, чтобы этимъ не оскорбить ее.
   Онъ заговорилъ о Скорбянскомъ, о его завѣщаніи и о поѣздкѣ къ Вольтову. Послѣднее сообщеніе видимо оживило Вѣру Петровну, которую онъ засталъ въ подавленномъ настроеніи. Оказѣлось, что она объ этой поѣздкѣ думала безъ него и даже высчитала по путеводителю, сколько времени туда надо ѣхать.
   -- Надо выбрать снѣжный и морозный день. Вѣдь тамъ придется верстъ тридцать ѣхать на лошадяхъ...-- говорила она.-- Изъ Петербурга выѣдемъ на ночь. Дѣти будутъ спать въ вагонѣ, а съ восходомъ солнца пересядемъ въ сани. Это доставить имъ большое удовольствіе.
   Оказалось, что и дѣти уже мечтаютъ объ этой поѣздкѣ. Вѣра Петровна сообщила имъ въ видѣ предположенія, но они смотрѣли на это, какъ на рѣшенный фактъ.
   Бертышевъ за этотъ день какъ-то необычно усталъ и предпочелъ бы остаться дома. Но онъ не могъ отказать Марьѣ Ивановнѣ и, отложивъ отдыхъ, послѣ обѣда поѣхалъ на Офицерскую. Было около девяти часовъ, когда онъ вошелъ въ подъѣздъ дома Спонтанѣевыхъ. Его встрѣтила горничная и таинственно попросила его не подниматься наверхъ, а пройти прямо къ Марьѣ Ивановнѣ.
   Онъ засталъ старуху въ тревожномъ ожиданіи.
   -- Я думала, ужъ сегодня не пріѣдете!-- сказала она.
   -- Я и не разсчитывалъ сегодня быть у васъ,-- отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ,-- если бы не получилъ вашей записки...
   -- Простите, родной... Я знаю, что вамъ некогда и отдохнуть... И дѣло-то такое, что какъ бы до васъ и не касающее...
   -- По всей вѣроятности насчетъ поѣздки?
   -- А вы знаете? Ну, вотъ! Это самое... Подумайте, Владиміръ Николаевичъ, что въ голову-то ей взбрело!..
   -- А вы собственно почему считаете эту поѣздку неудобной?
   -- Да какъ же можно, Владиміръ Николаевичъ! Давно ли отца схоронили? И вдругъ по заграницамъ разъѣзжаютъ... Вѣдь что люди скажутъ-то!
   -- Ну, это еще не такъ важно, Марья Ивановна!
   -- Какъ же не важно? Вѣдь трауръ полагается и держимъ трауръ. Какой же это трауръ, ежели по заграницамъ...
   -- Позвольте, Марья Ивановна, почему жъ вы думаете, что заграницей люди только и дѣлаютъ, что веселятся? Тамъ люди живутъ такъ же, какъ и здѣсь. Они работаютъ, умираютъ, радуются и печалятся...
   -- Это такъ, это я знаю. Но ужъ извѣстное дѣло, что когда ѣдетъ человѣкъ заграницу, такъ не съ печали, а съ радости.
   -- Напротивъ, очень часто ѣздятъ съ печали. Да вотъ вамъ -- у одного моего знакомаго жена умерла. Ему тяжело было жить въ той обстановкѣ, гдѣ они жили вмѣстѣ, требовалась перемѣна, онъ и уѣхалъ заграницу...
   -- Такъ вы полагаете, что это ничего?
   -- Съ этой точки зрѣнія я не вижу ничего дурного. Мнѣ казалось, что вамъ тяжело будетъ переѣзжать изъ города въ городъ.
   -- Ну, ужъ объ этомъ я даже не заикаюсь... И скажите Бога ради, съ чего ей такая блажь пришла? Сегодня утромъ явилась во мнѣ, вотъ сюда, и вдругъ заявляетъ!.. Я, признаться, даже заплакала... А ей ничего. Вы, говоритъ, если не хотите, можете оставаться. Я и сама дорогу найду. Ну, гдѣ жъ таки, чтобы я ее одну пустила!..
   -- А скажите, больше никто изъ знакомыхъ не ѣдетъ?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ, у котораго внезапно явилась новая мысль.
   -- Ѣдутъ, какъ же!.. Брухманы ѣдутъ. Оба брата... Оно и то сказать... Можетъ, тутъ, въ этой поѣздкѣ, Вѣрочкина судьба... Брухманы -- хорошіе молодые люди. Они и образованные, и съ большими средствами...
   -- Развѣ есть предположенія?..
   -- Нѣтъ, не то, чтобы... А такъ. Все можетъ статься!.. Что жъ, Вѣрочкѣ тоже нельзя сидѣть въ дѣвкахъ... Такъ вы думаете, ничего это? Не будетъ это нехорошо?
   -- Ничего тутъ не будетъ нехорошаго. Если только эта поѣздка вамъ по силамъ, поѣзжайте...
   -- Да ужъ какъ-нибудь потянусь. Лишь бы разговоровъ не было... Ну, вотъ и все. Напрасно только васъ потревожила.
   -- А Вѣра Поликарповна у себя?
   -- Гдѣ жъ ей быть? Пройдите въ ней. Кстати скажите, что уговорили меня. Ужъ я рѣшусь. Да, можетъ, попозднѣе съ нами чайку попьете?
   -- Пожалуй, спасибо. Я на полчаса зайду къ Вѣрѣ Поликарповнѣ.
   -- Только вы не говорите ей, что я вамъ жаловалась. Такъ, скажите, разговоръ вышелъ.
   Онъ не простился съ Марьей Ивановной и поднялся наверхъ. Вѣра Поликарповна была въ домашнемъ капотѣ и, очевидно, не ждала его.
   -- Какъ? Ты? А я думала, что ты рѣшилъ сегодня накавать меня!-- довольно весело встрѣтила она его.
   -- За что?
   -- За непослушаніе, за дурной характеръ, за эгоизмъ, и за все остальное...
   Онъ ничего не отвѣтилъ и съ удовольствіемъ сѣлъ въ мягкое кресло.
   -- Я очень усталъ сегодня!-- сказалъ онъ и потомъ прибавилъ:-- И такъ, это рѣшено безповоротно: вы ѣдете заграницу!..
   -- Что до меня, то я рѣшила безповоротно: я ѣду за границу. Я вотъ не знаю, какъ мать...
   -- Я сейчасъ былъ у нея...
   -- А, ну, и что же? Она боится мнѣнія свѣта? Подумаешь, какіе мы свѣтскіе люди!
   -- Мнѣ удалось доказать ей, что это не важно...
   -- Значитъ, ты играешь мнѣ въ руку?
   -- Вовсе нѣтъ. Но это мое мнѣніе, я его высказалъ.
   -- Ну, хорошо. Значитъ, ты самъ все-таки противъ этой поѣздки?
   -- Можетъ быть, и нѣтъ...
   -- Можетъ быть? Загадочно... Но ты объяснишь?
   -- Если ты объяснишь мнѣ свою поѣздку.
   -- Я объяснила ее вчера.
   -- Нѣтъ, если ты объяснишь правдиво...
   -- О, вотъ какъ! И при этомъ строгій взглядъ и "угрюмыя сдвинуты брови"... Ну, хорошо!-- Она присѣла близко къ нему.-- Хорошо. Я даже согласна объяснить правдиво, если ты, тоже правдиво, объяснишь, почему ты перемѣнилъ свое вчерашнее отношеніе къ моей поѣздкѣ...
   -- Я боюсь, чтобы это объясненіе не завело насъ слишкомъ далеко.
   -- Чѣмъ дальше, тѣмъ лучше. Намъ нужно многое догнать. Мы страшно отстали...
   -- Если такъ, я согласенъ.
   -- Я внимательно слушаю.
   Владиміръ Николаевичъ всталъ и началъ ходить по комнатѣ.
   

Глава V.

   Нѣкоторое время онъ ходилъ молча, какъ бы собираясь съ мыслями. Потомъ заговорилъ.
   -- Видишь ли, Вѣра, я человѣкъ безхарактерный, это уже рѣшено. Я очень хорошо чувствую и понимаю, что все, что происходитъ въ моей жизни въ послѣднее время, имѣетъ характеръ чего-то промежуточнаго, чего-то такого, что стоитъ на пути къ чему-то, къ чему-то должно привести, но само по себѣ не имѣетъ никакой цѣны. Словомъ, я похожъ на того странника, который задался цѣлью придти въ Римъ, вышелъ и десятки лѣтъ убиваетъ на то, что переходитъ изъ одного города въ другой, тщательно осматриваетъ достопримѣчательности, а Римъ все далекъ отъ него. И дѣло въ томъ, что я способенъ безконечно долго блуждать по этому пути, именно потому, что у меня нѣтъ характера. Съ одной стороны, меня тянетъ къ тебѣ, съ другой стороны, у меня есть долгъ. Но ни тебѣ я не принадлежу, ни долгъ свой не исполняю. Это тянется слишкомъ долго и надо, наконецъ, избрать что-нибудь одно.
   -- Это очень правильное разсужденіе!-- сказала Вѣра Поликарповна.
   -- Ты напрасно говоришь такъ язвительно!
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Я говорю совершенно серьезно и ты это поймешь потомъ...
   Онъ пристально посмотрѣлъ на нее, какъ бы желая проникнуть въ ея мысли и продолжалъ:
   -- Я не хочу говорить полусловами. Вчера мнѣ казалось, что ты своей поѣздкой обворовываешь меня. Но тогда я еще не привелъ въ порядокъ свои мысли и чувства. Теперь я это сдѣлалъ и, послѣ этой операціи, я даже хочу просить тебя: пожалуйста, уѣзжай.
   -- Любопытно!
   -- Да, пожалуйста, уѣзжай. Ты, т. е. твое присутствіе, мѣшаетъ мнѣ "познать самого себя"... Ты это понимаешь?
   -- Я могу понять это.
   -- Ну, вотъ. Знаешь ли ты, что иногда я сомнѣваюсь, что люблю тебя?.. Иногда мнѣ кажется, что насъ раздѣляетъ такая страшная пропасть, что мы такъ же неспособны сойтись, какъ огонь и вода... Но это не мысль, не сознаніе, а только мимолетныя тѣни... Тѣмъ болѣе пугаютъ онѣ меня, и это бываетъ со мной, когда я вдали отъ тебя! Но какъ только я съ тобой, я ясно чувствую, что весь принадлежу тебѣ. Ну, и, наконецъ, долженъ же я все это знать навѣрное. Пока у меня есть возможность быть съ тобой, я никогда этого не узнаю... Видишь ли, въ тебѣ есть какая-то сила. Можетъ быть, эта сила совсѣмъ не имѣетъ никакого отношенія къ моему чувству... Но она покоряетъ меня. Я хочу, чтобъ мое чувство было нѣкоторое время свободно отъ тебя, отъ твоего непосредственнаго вліянія. Я хочу узнать, рѣшить и поступить... Вотъ и все. И это причина, почему я хочу этой твоей поѣздки...
   -- И почему ты такъ краснорѣчиво убѣждалъ мою мать...
   -- Это все равно. Но я думаю, что ты находишься въ такомъ же положеніи... И тебѣ это такъ же необходимо, какъ и мнѣ...
   -- Да, ты угадалъ... Ты удивительно угадалъ!..
   -- Да? Тѣмъ лучше...
   -- Я дѣйствительно въ этомъ нуждаюсь...
   -- Но почему же ты вчера настаивала, чтобъ и я ѣхалъ?
   -- Да, я хотѣла прежде всего увидать тебя свободнымъ отъ той обстановки, въ которой ты живешь здѣсь.
   -- Ты хотѣла сдѣлать еще одинъ опытъ?
   -- Да, опытъ, что же изъ этого? Я хотѣла видѣть тебя такимъ, а потомъ... Я же знала, что ты долго не можешь остаться, что ты уѣдешь...
   -- Ты разсчитала гораздо тоньше меня!
   -- Съ тѣхъ поръ, какъ наше чувство вышло изъ періода заоблачности -- что за дивное было время!-- я, къ сожалѣнію, слишкомъ много разсчитывала...
   -- Въ самомъ дѣлѣ?
   -- Да, и я могла бы разсказать тебѣ много удивительнаго...
   -- Разскажи... Теперь надо все говорить.
   -- Помнишь ты тотъ эпизодъ въ вагонѣ... Когда мы были вдвоемъ?..
   -- Еще бы я его забылъ!..
   -- Такъ вотъ видишь ли... Скажи, развѣ онъ не удивилъ тебя? Развѣ ты не подумалъ, что я... что... словомъ, развѣ ты ожидалъ отъ меня такого поступка?
   -- Нѣтъ, не ожидалъ... Но неужели и это былъ разсчетъ... Но какой? Я не могу понять!..
   -- Нѣтъ, не то. Я была искренна, но это не было такъ непосредственно, какъ тебѣ казалось... Прежде чѣмъ... Какъ бы это сказать... прежде чѣмъ отпустить себя настолько, я... я долго думала.
   -- Ты объ этомъ думала?
   -- Ну, да... Вѣдь надо говорить все. Въ то время я чувствовала себя страшно одинокой. Мнѣ казалось, что у меня есть только ты и въ то же время я чувствовала, что ты не вполнѣ привязанъ ко мнѣ... у меня явилась рѣшимость привязать тебя безповоротно и навсегда... И я подумала, что это привяжетъ...
   -- Это такъ и было бы...
   -- Да? Не знаю, что надо сказать: благословлять или проклинать твое благоразуміе... я не знаю!
   -- Въ томъ и вся суть, что мы этого не знаемъ. И мы должны это узнать. Ты инстинктивно прибѣгла къ этой поѣздкѣ. Я хватаюсь за нее, какъ за единственное средство распутать свою душу. И такъ, эта твоя поѣздка одинаково нужна намъ обоимъ...
   -- А ты все-таки не хочешь поѣхать съ нами?
   -- Нѣтъ, я этого не могу сдѣлать. Этого не позволяютъ ни мои личныя дѣла, ни спонтанѣевскія...
   -- Жаль, очень жаль!
   -- Да, тебѣ придется пропустить одинъ опытъ...
   -- И тебѣ тоже?
   -- Я меньше нуждаюсь въ немъ...
   На лѣстницѣ послышались шаги. Вошла горничная и сообщила, что Марья Ивановна ждетъ ихъ къ чаю. Они сказали, что сейчасъ придутъ.
   -- Я хотѣлъ бы задать тебѣ еще одинъ вопросъ!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Пожалуйста!
   -- Почему ты скрыла отъ меня, что заграницу ѣдутъ и Брухманы?
   Вѣра Поликарповна какъ-то странно усмѣхнулась.
   -- Вообрази, что я и сама не знаю, почему я скрыла это... Но у меня было какое-то чувство, которое помѣшало сказать...
   -- Ну, вотъ и все. Теперь пойдемъ въ столовую!
   -- Только ради Бога не дѣлай изъ этого никакихъ выводовъ...
   -- Изъ всего слѣдуетъ дѣлать выводъ. Не надо только торопиться!..
   -- Какъ мы нынче благоразумны!-- сказала Вѣра Поликарповна, когда они спускались по лѣстницѣ.
   -- До скучнаго!..-- отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Вполнѣ раздѣляю вашъ взглядъ!-- промолвила Вѣра Поликарповна, почти уже входя въ столовую.
   Здѣсь было очень свѣтло. Марья Ивановна разлила уже чай, и горничная поставила его на обычныхъ мѣстахъ Вѣры Поликарповны и Бертышева. Столъ былъ заваленъ печеньями и закуской.
   -- Ну, Вѣрочка, Владиміръ Николаевичъ убѣдилъ меня!-- сказала Марья Ивановна.
   -- Онъ извѣстный магъ и волшебникъ!-- промолвила Вѣра Поликарповна съ усмѣшкой.
   -- Да... ужъ это дѣйствительно. Не знаю, что было бы съ нами, если-бы онъ насъ оставилъ!..
   -- Это правда, мама. Этого я не могу не признать, Владиміръ Николаевичъ...-- прибавила она съ улыбкой, обратившись къ нему.-- Я думаю, что мы теперь жили бы на очень скромную пенсію, выдаваемую намъ дядей Авксентіемъ Антоновичемъ.
   -- А кстати, въ какихъ вы съ нимъ отношеніяхъ теперь?-- спросилъ Бертышевъ.
   -- Даже ни въ какихъ!-- отвѣтила Марья Ивановна.-- Съ Дмитріемъ онъ еще сообщался, пока тотъ ему не сказалъ такое слово... ужъ даже и повторить не могу. Дмитрій, знаете, не стѣсняется... А къ намъ давно ужъ носа не кажетъ.
   -- Очевидно, что у него были опредѣленные планы...
   -- Которые разбились о вашу твердость!-- сказала Вѣра. А вы не во всемъ такъ тверды, какъ...
   -- Какъ въ чужихъ дѣлахъ, это вѣрно...
   -- Неужто свои плохо ведете, Владиміръ Николаевичъ?-- съ участіемъ спросила Марья Ивановна.
   -- Да у меня никакихъ дѣлъ нѣтъ, Марья Ивановна!-- я зарабатываю и проживаю. Это вѣдь очень простая задача.
   -- Неужто ничего не откладываете?
   -- Зачѣмъ?
   -- А на черный день?
   -- Я никогда не думаю о черныхъ дняхъ. Притомъ и откладывать не изъ чего. Откладываютъ, Марья Ивановна, изъ большого, а изъ малаго -- это скучно... Все равно, дома не наживу!
   -- Отчего? съ вашими способностями могли бы нажить, Владиміръ Николаевичъ. Наши-то дѣла какъ хорошо ведете! Покойный Поликарпъ Антоновичъ просто не могъ нахвалиться вами...
   -- Да я же вамъ говорю, что умѣю вести только чужія дѣла...-- Ну-съ,-- прибавилъ, онъ, очевидно, мѣняя разговоръ,-- когда же ѣдете?
   -- А ужъ это какъ пожелаетъ Вѣра. Я вѣдь тутъ съ боку припека!..
   -- Я бы хотѣла послѣ завтра...-- сказала Вѣра.
   -- Развѣ господа Брухманы послѣ завтра ѣдутъ?-- спросилъ Бертышевъ какъ-то машинально, безъ задней мысли.
   Вѣра Поликарповна слегка вспыхнула.
   -- Мы вовсе не намѣрены придерживаться маршрута Брухмановъ!..-- промолвила она.
   И только послѣ этого Владиміръ Николаевичъ сообразилъ, что его вопросъ могъ быть грубымъ намекомъ, какого онъ не хотѣлъ дѣлать. Онъ смутился и почувствовалъ необходимость какъ-нибудь оправдаться.
   -- Я думаю, что, разъ люди ѣдутъ одновременно, то веселѣе ѣхать въ одномъ поѣздѣ!..-- сказалъ онъ.
   -- Да, ужъ... Хоть родное слово около себя услышишь!-- замѣтила Марья Ивановна:-- а то, воображаю, все нѣмцы, да нѣмцы...
   -- Но вѣдь Брухманы тоже нѣмцы, мама!..-- съ непонятной насмѣшкой въ голосѣ сказала Вѣра.
   -- Ну, какіе они нѣмцы! Я думаю, ужъ забыли, когда были нѣмцами!..
   -- А какъ только переѣдутъ границу, сейчасъ вспомнятъ... Вѣра Поликарповна встала изъ-за стола и подошла къ окну.
   -- Какое множество снѣга нападало!-- промолвила она,-- должно быть, отличная дорога... Владиміръ Николаевичъ, у васъ съ собой извозчикъ?
   -- Да, только неважный. Впрочемъ, старательный...
   -- Это все равно! Мнѣ хочется немного подышать свѣжимъ воздухомъ...
   -- И я, и мой плохой извозчикъ къ вашимъ услугамъ!-- отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Вѣчно ты что-нибудь такое выдумаешь, Вѣра!-- запротестовала Марья Ивановна.-- Теперь одиннадцатый часъ. Владиміръ Николаевичъ, можетъ, отдохнуть хочетъ...
   -- Но я вовсе не намѣрена утомлять его, мама. Я не больше десяти минутъ. Вы согласны?-- спросила она Бертышева.
   -- Я уже сказалъ!-- отвѣтилъ тотъ.
   -- Ну, кончайте вашъ чай!-- промолвила она, направляясь въ переднюю, чтобы одѣться:-- я сейчасъ буду готова.
   -- Зачѣмъ же ты въ шею гонишь человѣка? Можетъ, Владиміръ Николаевичъ еще стаканчикъ выпьетъ...
   -- Но вы же сказали, что ему пора отдыхать. Вотъ онъ и отдохнетъ раньше...
   Въ ея голосѣ слегка слышались нервы. Владиміръ Николаевичъ понялъ, что желаніе прокатиться было только предлогомъ, а есть другая цѣль.
   Она вышла, а Бертышевъ поторопился съ чаемъ. Вѣра Поликарповна скоро вернулась, одѣтая къ выѣзду.
   -- Я готова!-- голосомъ, который явно торопилъ его, сказала она.
   Владиміръ Николаевичъ поднялся и началъ прощаться съ Марьей Ивановной.
   -- А какъ же, Вѣрочка, ты не попросила Владиміра Николаевича насчетъ этихъ бумагъ... какъ ихъ...
   -- Насчетъ паспортовъ, мама. Я попрошу его объ этомъ.
   -- Ужъ будьте добры. Владиміръ Николаевичъ, устройте это намъ... Безъ васъ мы ничего не съумѣемъ.
   -- Вамъ, вѣроятно, одинъ общій паспортъ?-- спросилъ Бертышевъ.
   -- Ну, нѣтъ,-- возразила Вѣра,-- пожалуйста, отдѣльные! Мало ли что можетъ случиться? Мама вдругъ соскучится по своемъ любимомъ сынѣ и захочетъ пріѣхать сюда...
   -- Что ты глупости говоришь? Неужто я могу оставить тебя тамъ одну?
   -- Ну, все равно! Пожалуйста, отдѣльные паспорта, Владиміръ Николаевичъ.
   -- Вы приготовьте докуненты, какіе у васъ есть, а я завтра заѣду или пришлю за ними!-- сказалъ Бертышевъ.-- Я готовъ, Вѣра Поликарповна!
   Вѣра пошла впередъ, а онъ за нею, въ передней одѣлся и они вышли на улицу. Извозчикъ спалъ, склонивши голову на грудь и покосившись всѣмъ тѣломъ нѣсколько на бокъ. Пришлось будить его.
   -- Едва ли вамъ доставитъ удовольствіе эта прогулка!-- сказалъ по этому поводу Владиміръ Николаевичъ.
   -- Это все равно!..-- немного рѣзко замѣтила Вѣра и заняла мѣсто въ саняхъ.
   Онъ сѣлъ рядомъ съ нею. Извозчикъ ударилъ по лошади, лошадь лѣниво потянула, но потомъ мало-по-малу разошлась и пошла бойко. Они нѣкоторое время оба молчали. Онъ чувствовалъ, что она хочетъ что-то сказать, но не хотѣлъ спрашивать.
   -- Владиміръ!-- сказала, наконецъ, Вѣра Поликарповна:-- я вовсе не расположена кататься по ночамъ...
   -- Я это знаю!..-- откликнулся онъ.
   -- Но я не могла оставить это такъ... Съ какой стати ты заговорилъ о Брухманахъ? Какое они имѣютъ къ намъ отношеніе?
   -- Я сдѣлалъ это такъ же непроизвольно, какъ ты скрыла отъ меня, что они ѣдутъ...
   -- Ахъ, право... Что бы ни случилось между нами, не надо быть злымъ... Только не надо быть злымъ...
   -- Я не былъ золъ, клянусь тебѣ... Я ничего не имѣлъ въ виду...
   -- И не долженъ имѣть ничего... Я говорю тебѣ, что Брухманы здѣсь ни при чемъ... Это простая случайность, что они ѣдутъ... Допустить, что я имѣю на нихъ какіе-нибудь виды, это было бы слишкомъ ужъ пошло...
   -- Я ничего подобнаго не думаю. Съ чего ты взяла?
   -- О, у тебя сегодня такой видъ... Ты замкнулся куда-то. Я сегодня не умѣю читать въ твоихъ глазахъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Вѣра, ты напрасно утомляешь свои нервы... Я такого высокаго мнѣнія о тебѣ, что не могъ бы представить тебя рядомъ съ Брухманомъ...
   -- Я очень рада, что ты такъ думаешь. Вотъ это я и хотѣла сказать тебѣ. Теперь вели извозчику повернуть обратно!
   Онъ исполнилъ это, они уже ѣхали обратно. Владиміръ Николаевичъ говорилъ:
   -- Какъ странно!.. Какіе неожиданные скачки иногда происходятъ въ душѣ! Вчера мнѣ казалось почти страшнымъ, если ты уѣдешь, а сегодня я желаю, чтобъ эта поѣздка какъ можно скорѣе совершилась...
   -- Я чувствую точно такъ же! И замѣть, это не дѣлаетъ насъ ни на іоту дальше другъ отъ друга... Правда, вѣдь? Мы остаемся также близки... Правда?
   -- Да, правда, Вѣра!
   -- Чувство должно испытать всѣ положенія. Если оно выдержитъ искусъ, значитъ, оно вѣчно. Если не выдержитъ... Вѣдь, правда, Владиміръ, "на время -- не стоитъ труда"...
   -- Да, надо примириться съ этимъ...
   -- Вели ему остановиться около нашего дома!
   -- Онъ это знаетъ.
   И дѣйствительно, извозчикъ повернулъ къ подъѣзду спонтанѣевскаго дома и остановилъ лошадь. Владиміръ Николаевичъ помогъ своей дамѣ сойти и, проводивъ ее до двери, поцѣловалъ у нея руку.
   -- Такъ два паспорта, Владиміръ Николаевичъ!-- напомнила Вѣра, въ виду появившейся изъ передней горничной.
   -- Будутъ два!-- отвѣтилъ Бертышевъ, садясь въ сани.
   Вѣра Поликарповна скрылась въ подъѣздѣ. Онъ поѣхалъ прежней дорогой.
   Ночь была чудная. Кругомъ все бѣло отъ свѣже напавшаго снѣга; небо ясно, на немъ горѣли милліарды звѣздъ. Бертышевъ, неизвѣстно почему, вдругъ точно забылъ и о заграничной поѣздкѣ Вѣры, и о недавнемъ разговорѣ, и сталъ думать о путешествіи къ Вольтову и ему представлялось, въ какомъ восторгѣ будутъ дѣти отъ тридцативерстной прогулки въ саняхъ.
   Только подъѣзжая къ дому, послѣ длиннаго пути, онъ вспомнилъ о томъ, что въ сущности его отношенія къ Вѣрѣ Спонтанѣевой переживаютъ какой-то важный кризисъ. И ему опять захотѣлось, чтобъ поѣздка Вѣры какъ можно скорѣе совершилась. Было такое чувство, какъ будто въ минуту ея отъѣзда съ него спадутъ оковы и онъ почувствуетъ себя свободнымъ.
   Вѣра Петровна еще не спала, но когда онъ пришелъ, она какъ будто удивилась, что онъ вернулся такъ рано.
   -- Что же,-- спросила она,-- тамъ въ самомъ дѣлѣ какое-нибудь горе?
   -- Довольно веселое горе, отъ котораго никто не отказался бы!-- чрезвычайно просто отвѣтилъ онъ.
   -- Что же?
   -- Онѣ ѣдутъ заграницу!
   -- Кто онѣ?
   -- Мать и дочь?
   Вѣра Петровна вопросительно взглянула на него.
   -- Въ чемъ же тутъ бѣда?
   -- Старухѣ казалось, что это не соотвѣтствуетъ траурному положенію ихъ семейства. Мнѣ пришлось убѣждать ее въ противномъ.
   -- И ты убѣдилъ?
   -- Вполнѣ. Мнѣ не стоило это большихъ усилій. Онѣ ѣдутъ послѣ завтра. Но какая чудная дорога!-- прибавилъ Владиміръ Николаевичъ,-- если такая простоитъ нѣсколько дней, пока Матвѣй Ивановичъ излѣчитъ свой хребетъ, то мы, не откладывая, и поѣдемъ къ Вольтову...
   -- Я думаю, что незачѣмъ откладывать!-- сказала Вѣра Петровна.
   Но по ея голосу слышно было, что она думаетъ не о поѣздкѣ къ Вольтову, а о чемъ-то другомъ.
   

Глава VI.

   Хлопоты по добыванію паспортовъ отняли у Бертышева все утро. Въ этотъ день онъ не прикасался къ своей картинѣ. Утромъ, напившись чаю, онъ поѣхалъ въ контору и оттуда послалъ человѣка къ Спонтанѣевымъ за документами.
   Ихъ оказалось слишкомъ много. Ему принесли изрядный свертокъ. Марья Ивановна собрала всевозможныя бумаги, какія только нашлись въ комодѣ.
   Владиміръ Николаевичъ отобралъ, что надо, и поѣхалъ хлопотать. По особой просьбѣ, ему выдали паспорта въ тотъ же день, затѣмъ онъ визировалъ ихъ у австрійскаго консула и поѣхалъ къ Спонтанѣевымъ.
   На этотъ разъ онъ не засталъ дома. Но ему подали записку отъ Вѣры Поликарповы!. Она писала:
   "Тысяча мелочей. Какая досада, что они ложатся бременемъ и на тебя. Будь добръ до конца и возьми намъ на завтра, вечеръ, спальное купэ до Берлина. А затѣмъ было бы дико, если бы ты съ нами не обѣдалъ сегодня. Будущее неизвѣстно, такъ надо повидаться хоть въ настоящемъ".
   Это не входило въ разсчетъ Бертышева и онъ долженъ былъ послать записку женѣ о томъ, чтобы его не ждали къ обѣду. Онъ уѣхалъ и къ четыремъ часамъ вернулся съ билетами. Дамы были уже дома.
   -- Какъ хорошо имѣть заботливаго опекуна!-- говорила Вѣра Поликарповна:-- значитъ, намъ остается только сѣсть и уѣхать.
   У Марьи Ивановны былъ какой-то загнанный видъ. Она сошла съ колеи и это необычное состояніе уже утомило ее, особенно ее заботилъ вопросъ о высокихъ калошахъ на мѣху. Кто-то убѣдилъ ее, что заграницей нигдѣ такихъ не достанешь. Затѣмъ она озабоченно спрашивала, можно ли провезти фунта три паюсной икры, которую она очень любила.
   Вѣра Поликарповна была очень оживлена. Бертышевъ давно не видалъ ее такою. Чувство перемѣны охватило ее всю и напрягало въ ней каждый нервъ.
   -- Какъ иногда трудно бываетъ узнать, что нужно человѣку!-- говорилъ ей Владиміръ Николаевичъ:-- простая механическая перемѣна, и онъ переродился...
   Къ обѣду пріѣхалъ Дмитрій и, когда ему сообщили о предстоящей поѣздкѣ, очень мало удивился. Его мало трогало все, что не относилось непосредственно до него. Онъ разсѣянно спросилъ, въ которомъ часу завтра они уѣзжаютъ и узнавъ, что вечеромъ, извинился, что не будетъ провожать.
   -- Впрочемъ, это никому и не нужно!-- прибавилъ онъ.
   -- Ты, правда, совсѣмъ, какъ чужой!-- съ огорченіемъ сказала Марья Ивановна.
   -- Да что же я буду тамъ ломаться? Вѣдь я и здѣсь вижу васъ въ два мѣсяца разъ и отъ этого ни я, ни вы никакой скорби не ощущаемъ. А на вокзалѣ вѣдь принято изображать грусть... Признаюсь, я этого не умѣю дѣлать. Можетъ быть, это единственное мое достоинство.
   -- Ничего не разберу, какіе нынче люди пошли!-- со вздохомъ промолвила Марья Ивановна.
   -- Нынче, мама, только меньше ломаются, чѣмъ прежде, а люди все тѣ же. Если по прежнему, такъ я поѣхалъ бы на вокзалъ и, пожалуй, слезу уронилъ бы; но это была бы ложь... А вы будете въ Англіи?-- спросилъ онъ, вдругъ перемѣняя разговоръ.
   -- По всей вѣроятности!-- отвѣтила Вѣра Поликарповна.
   -- Въ такомъ случаѣ, если вамъ придетъ фантазія сдѣлать мнѣ удовольствіе, купите мнѣ настоящую англійскую упряжь, я давно мечтаю объ этомъ... Здѣсь вѣдь -- поддѣлка, мнѣ хочется имѣть настоящую...
   -- Вотъ странное порученіе!-- воскликнула Вѣра Поликарповна:-- ради твоего удовольствія мы будемъ тащить черезъ всю Европу упряжь...
   -- Ну, не покупайте! Это необязательно!-- равнодушно отказался Дмитрій.
   -- Что жъ, съ дядей Авксентіемъ Антоновичемъ ты видаешься?-- спросила его Марья Ивановна.
   -- А какъ же! Третьяго дня сдѣлалъ мнѣ честь своимъ посѣщеніемъ...
   -- Вотъ какъ! Даже самъ пріѣхалъ! Ужь это, значитъ, не спроста.
   -- Да, не спроста!-- отвѣтилъ Дмитрій и при этомъ какъ-то покосился въ сторону Бертышева.
   -- Что же это?
   -- Онъ говорилъ о какихъ-то произвольныхъ дѣйствіяхъ со стороны господина Бертышева...
   -- Что-о?-- съ изумленіемъ воскликнула Вѣра.
   -- Да. Говорилъ, что господинъ Бертышевъ, въ ущербъ интересамъ наслѣдниковъ, слишкомъ щедро награждаетъ рабочихъ и даже намекалъ на то, что господинъ Бертышевъ -- соціалистъ...
   Вѣра Поликарповна звонко разсмѣялась, а Марья Ивановна съ явнымъ ужасомъ перекрестилась.
   -- Съ нами крестная сила!-- промолвила она и вздохнула.-- Какой онъ нехорошій человѣкъ!
   -- Ну, и что же ты ему на это сказалъ?-- спросила Вѣра.
   -- Онъ еще предлагалъ потребовать ревизіи дѣлъ... Но я вообще по всѣмъ этимъ пунктамъ послалъ его къ чорту...
   -- Ахъ, какъ же это можно!-- промолвила Марья Ивановна.
   -- Я сдѣлалъ это деликатно. Я сказалъ: про господина Бертышева мнѣ по крайней мѣрѣ извѣстно, что онъ ростовщичествомъ не занимается, а про васъ, милый дядя, мнѣ это неизвѣстно...
   -- О! Это сильно!-- сказала Вѣра.
   -- Онъ вскипѣлъ и уѣхалъ...
   -- Напрасно вы это сдѣлали!-- промолвилъ Бертышевъ: -- онъ можетъ во всякое время произвести ревизію. Хотя онъ не имѣетъ на это права, но все равно, я не воспрепятствую...
   -- Но это для меня безразлично. Я просто высказалъ свое мнѣніе.
   -- Ахъ, ахъ, ахъ!-- вздохнула Марья Ивановна:-- вотъ вамъ и родство! Все нынче пошло не по-христіански!
   -- Э, мама, все нынче такое же, какъ и прежде было, только откровеннѣй и проще. Нынче вотъ я дядю своего не уважаю и прямо въ глаза ему это и сказалъ, и онъ теперь знаетъ, что я его не уважаю. А въ прежнее время, о которомъ вы такъ вздыхаете, молча, презирая другъ друга, могли прожить рядомъ сто лѣтъ изъ одного лицемѣрія, горячо, жать другъ другу руку и тихонько дѣлать другъ другу гадости. Ужъ, право, не знаю, что нужно предпочесть...
   -- Съ тобой не сговоришь, Дмитрій...
   Послѣ обѣда Дмитрій простился съ матерью и сестрой и пожелалъ имъ пріятнаго путешествія. Владиміръ Николаевичъ посидѣлъ у Спонтанѣевыхъ около часу и, посовѣтовавъ имъ пораньше лечь спать, чтобы хорошо приготовиться къ дорогѣ, уѣхалъ.
   Странно было ему наблюдать это новое явленіе въ себѣ и въ Вѣрѣ Поликарповнѣ: необыкновенно спокойное отношеніе другъ къ другу въ виду предстоящей долговременной разлуки. Они не пользовались остающимся временемъ, чтобы провести его вдвоемъ; напротивъ, казалось даже, что они торопились разстаться и какъ будто боялись оставаться наединѣ.
   На другой день Владиміръ Николаевичъ заѣхалъ къ нимъ часа за два до ихъ отъѣзда на вокзалъ. Онъ поднялся прямо наверхъ и засталъ Вѣру Поликарповну взволнованной. При его появленіи она промолвила:
   -- А, наконецъ... Ты все-таки пріѣхалъ... А я ужъ подумала, что ты ограничишься проводами на вокзалѣ...
   Она сказала это съ видимымъ упрекомъ, и онъ понялъ, что волненіе ея относится къ этому обстоятельству.
   -- Я пріѣхалъ, Вѣра, проститься съ тобой...-- сказалъ онъ, взявъ ея руку.
   -- Не говори такихъ страшныхъ словъ!..-- отвѣтила она мягко дрожащимъ голосомъ.
   -- Намъ нечего бояться словъ, мой другъ, Вѣра! Мы простимся и дадимъ другъ другу честное слово быть честными по отношенію къ нашему чувству и другъ къ другу. Правда?
   -- Я даю это слово.
   -- Я тоже. Мы, каждый въ отдѣльности, дадимъ себѣ отчетъ, сдѣлаемъ своему чувству строгій допросъ... И что окажется, разскажемъ другъ другу и поступимъ напрямикъ такъ, какъ будетъ слѣдовать изъ провѣрки.
   -- Да, Владиміръ...
   -- Ну, такъ вотъ... Прощай!
   Онъ притянулъ ее къ себѣ и обнялъ, какъ друга, съ которымъ разставался надолго.
   -- Теперь пойдемъ внизъ и поможемъ Марьѣ Ивановнѣ уложить мелочи. Она навѣрно въ отчаяніи...
   -- Пойдемъ, Владиміръ...
   И уже успокоенная этимъ дружескимъ прощаньемъ, она больше не волновалась. Они пошли внизъ и помогали Марьѣ Ивановнѣ, которая въ самомъ дѣлѣ была въ большомъ затрудненіи. Ей предстояло уложить въ дорожный сакъ вещицы, необходимыя въ дороги. Но она почти всю жизнь сидѣла на мѣстѣ и рѣшительно не умѣла этого сдѣлать. Въ помѣстительномъ мѣшкѣ какъ-то ни дли чего не оказывалось мѣста.
   Еще менѣе ея понимала въ этомъ дѣлѣ Вѣра Поликарповна, и Владиміру Николаевичу пришлось взять на себя и эту обязанность.
   -- Опекунъ и это умѣетъ!-- шутя сказала Вѣра.
   -- Я привыкъ все самъ для себя дѣлать. Оттого это,-- отвѣтилъ Бертышевъ.
   Когда спустились зимнія сумерки, они втроемъ, въ закрытой каретѣ, поѣхали на вокзалъ. Крупныя вещи были отправлены впередъ. Владиміру Николаевичу пришлось убѣдиться, что обязанности опекуна гораздо сложнѣе, чѣмъ онъ думалъ. Онъ долженъ былъ сдать багажъ, войти въ переговоры съ кондукторами, чтобы тѣ оказывали путешественницамъ всякое покровительство, словомъ, устроить ихъ, какъ малолѣтнихъ.
   Во всѣхъ этихъ хлопотахъ прошло время до второго звонка и такимъ образомъ онъ былъ избавленъ отъ томительнаго ожиданія проводовъ, когда важнаго ничего нельзя сказать, а пустяки не приходятъ въ голову.
   Онъ былъ единственный человѣкъ, провожавшій Спонтанѣевыхъ. Дмитрій въ самомъ дѣлѣ не явился. Уже передъ самымъ третьимъ звонкомъ онъ вспомнилъ о Брухманахъ. Ихъ не было. Очевидно, они поѣхали или поѣдутъ другимъ поѣздомъ.
   Раздался третій звонокъ. Бертышевъ поцѣловалъ руку у матери, потомъ у дочери. Марья Ивановна усердно крестилась. У Вѣры Поликарповны глаза были влажны и печальны. У нея было ощущеніе чего-то роковаго и важнаго, и такое чувство, какъ будто этимъ звонкомъ рѣшается все.
   Поѣздъ медленно отходилъ. Вѣра стояла на платформѣ, а Бертышевъ тихо шелъ рядомъ съ вагономъ, пока было возможно, и они молча смотрѣли другъ на друга. Въ эти послѣднія минуты у нихъ не нашлось словъ, чтобы выразить волновавшія ихъ сложныя чувства, но каждый понималъ, что съ этого момента начинается что-то новое въ ихъ отношеніяхъ.
   Дома Владиміръ Николаевичъ нашелъ Скорбянскаго. Онъ еще кривился, когда дѣлалъ неосторожныя движенія, но ему надоѣло сидѣть дома.
   -- Когда валяешься по принужденію на диванѣ, то въ голову приходятъ все серьезныя мысли, -- говорилъ онъ: -- а серьезныя мысли въ нашемъ положеніи -- всегда печальныя мысли. Я же поставилъ себѣ задачей избѣгать всего печальнаго. А ты сегодня необычайно веселъ, Вольдемаръ! у тебя такое настроеніе, какъ у чиновника, получившаго орденъ!
   -- Да, я въ прекрасномъ настроеніи духа!-- воскликнулъ Владиміръ Николаевичъ, и въ самомъ дѣлѣ веселость какъ-то неудержимо лилась во всѣхъ его рѣчахъ и движеніяхъ и свѣтилась въ глазахъ. Вѣра Петровна то и дѣло поднимала на него полные удивленія глаза?
   Онъ былъ голоденъ -- у Спонтанѣевыхъ въ домѣ въ этотъ день все было безалаберно. Его забыли накормить. Былъ организованъ чай, къ которому подали для него обѣдъ.
   -- Ну, что же?-- спросилъ Скорбянскій,-- завтра мы можемъ открыть рядъ важныхъ предпріятій?
   -- А именно?
   -- А именно: во-первыхъ, отправимся къ нотаріусу и выразимъ предсмертную волю. А во-вторыхъ, поѣдемъ къ Вольтушкѣ...
   -- Поѣдемъ! обязательно поѣдемъ! Я съ наслажденіемъ подышу не петербургскимъ воздухомъ!..-- отозвался Бертышевъ.
   -- Что касается меня, то мнѣ, вѣроятно, понадобятся два тѣлохранителя, которые должны будутъ поддерживать меня въ моментъ сильнаго вліянія на мой организмъ настоящаго воздуха... Я непремѣнно упаду въ обморокъ! Вѣдь подумай, ровно двадцать два года я уже не дышалъ настоящимъ воздухомъ....
   -- Двадцать два года ты никуда не выѣзжалъ?
   -- Двадцать два года свѣтъ для меня клиномъ сходился на Черной рѣчкѣ!.. Я полагаю, что у такихъ, какъ я, легкія измѣнили свое строеніе и форму, въ родѣ, какъ у рыбъ, превратившись въ нѣчто, похожее на жабры. И вотъ, когда я попаду въ страну, надъ которой витаетъ настоящій воздухъ, то мои легкія откажутся воспринимать его.
   -- Но какъ же ты, писатель, и не позаботился расширить свой кругозоръ?..
   -- Русскій писатель, этого не забывай. Европейскій писатель находится въ постоянномъ движеніи. Какъ только онъ почувствуетъ въ себѣ талантъ, его первая забота -- видѣть свѣтъ. Онъ путешествуетъ, онъ ѣдетъ въ Азію, въ Египетъ, въ Америку. А ужъ свое собственное отечество онъ исколеситъ вдоль и поперекъ. И онъ кое-что знаетъ, дѣйствительно знаетъ. Русскій писатель, когда почувствуетъ въ груди пламень вдохновенья, если онъ сидитъ гдѣ-нибудь въ медвѣжьемъ углу, прежде всего тащится въ Петербургъ и, такъ какъ у него, большею частью, ничего нѣтъ, то поселяется въ чердачномъ этажѣ и ищетъ средства къ пропитанію. Тутъ же попутно онъ начинаетъ обходить редакціи и знакомить ихъ съ своими произведеніями. Наконецъ, онъ добивается того, что одно изъ нихъ помѣщаютъ въ журналѣ. Критикъ хвалитъ и говоритъ, что такой-то подаетъ надежды. Съ этого момента онъ начинаетъ усердно подавать надежды. По пути онъ роковымъ образомъ женится по страстной любви, неизвѣстно зачѣмъ размножается и, уже этимъ самымъ привязанный къ болотистой почвѣ Петербурга, расширяетъ свой кругорозъ лишь тѣмъ, что выѣзжаетъ на дачу въ Лѣсной, на Чёрную рѣчку, въ Царское и въ Удѣльную. Кругъ его наблюденій -- собственное семейство, его пейзажъ -- три березы, которыя растутъ подъ окнами его квартиры, колоритъ -- младшіе дворники, приносящіе дрова, краски -- сѣрая слякоть петербургскаго неба и тому подобное... Ахъ, еслибъ я былъ милліонеромъ, я учредилъ бы фондъ путешествій для писателей. Они бы у меня были постоянно въ движеніи, они шмыгали бы по Россіи, заглядывали бы въ Европу и описывали бы жизнь, а не идею... Ну, впрочемъ, милліонеромъ я, все равно, не буду, значитъ -- и толковать нечего. Итакъ, ѣдемъ?
   -- Ѣдемъ, ѣдемъ! Я завтра же устрою свои дѣла такъ, чтобъ они могли идти безъ меня дней пять.
   -- Но прежде -- духовное завѣщаніе! Боюсь, что моя натура не выдержитъ здоровыхъ впечатлѣній... Такъ на всякій случай будетъ моя законно выраженная воля...
   Они намѣтили другихъ свидѣтелей и рѣшили завтра сойтись у нотаріуса, котораго указалъ Бертышевъ, а поѣздку назначили на послѣ завтра.
   

Глава VII.

   На другой день было совершено духовное завѣщаніе Скорбянскаго. У нотаріуса вышелъ комическій эпизодъ, когда былъ поставленъ вопросъ о наличности имущества завѣщателя.
   -- Это вопросъ щекотливый!-- сказалъ Скорбянскій: -- родъ имущества, коимъ я владѣю, такъ таинствененъ, что пишите просто: "все, что принадлежитъ мнѣ и будетъ пріобрѣтено мною впослѣдствіи, до конца моей жизни".
   -- Послушай, однако, вѣдь могутъ Богъ знаетъ что подумать!-- возразилъ Бертышевъ.
   -- Но согласись, что не могу же я цитировать такое сомнительное имущество, какъ мои литературныя права... Я думаю, господинъ нотаріусъ о такого рода имуществѣ даже и не слыхалъ...
   -- Признаюсь, въ моей практикѣ не случалось!-- отвѣтилъ нотаріусъ.
   -- Ну, вотъ видите. Такъ ужъ вы такъ и обозначьте: все, молъ, что бы у меня ни нашлось, безъ исключенія, моей женѣ и дѣтямъ.
   Нотаріусъ писалъ, но въ душѣ изумлялся странной фантазіи писать завѣщаніе при отсутствіи имущества. Но Скорбянскій дѣлалъ это съ величайшей важностью. Можно было подумать, что онъ въ самомъ дѣлѣ разсчитываетъ на посмертную славу.
   По совершеніи этого страннаго акта, зашли въ кабачекъ на Владимірской, который Скорбянскій называлъ "Капернаумъ", хотя оффиціально у вето не было никакого названія, и выпили бутылку вина, взятую Матвѣемъ Ивановичемъ за свой счетъ. И этимъ торжественный актъ кончился.
   Между тѣмъ Вѣра Петровна дѣятельно готовилась къ поѣздкѣ. Нужно было кое-что ремонтировать въ дѣтской одеждѣ. Владиміръ Николаевичъ далъ подробныя инструкціи Ивану Семеновичу и все было готово къ отъѣзду.
   Прошла еще ночь, и день оказался благопріятнымъ. Выпавшій недавно снѣгъ держался крѣпко. Умѣренный морозъ поддерживалъ его. При этомъ не было вѣтра, небо очистилось и свѣтило яркое солнце.
   Въ день отъѣзда Бертышевъ уже не ѣздилъ въ контору. Въ два часа у нихъ былъ сокращенный обѣдъ, при чемъ присутствовалъ и Скорбянскій, пріѣхавшій съ маленькимъ чемоданомъ. Отсюда всѣ поѣхали на вокзалъ. Въ квартирѣ осталась только прислуга.
   Но на вокзалѣ они нашли все семейство Скорбянскаго. Хотя онъ просилъ жену не провожать его, но она не выдержала. Вѣдь это было его первое дальнее путешествіе за двадцать лѣтъ.
   И провожали его по всѣмъ правиламъ дальней дороги. Скорбянскій чудилъ, дѣлалъ видъ, что плачетъ и вытираетъ слезы, и это всему придавало веселый колоритъ. Поѣздъ двинулся. Путешественники размѣстились во-второмъ классѣ.
   Владиміръ Николаевичъ давно не видалъ у своей жены столько довольства на лицѣ, какъ во время этого путешествія. "Есть люди,-- думалъ онъ,-- которые, сколько бы имъ ни давала жизнь, всегда требуютъ большаго. Они, конечно, не довольны. Это жадныя, ненасытныя натуры. Къ такимъ принадлежитъ Вѣра Поликарповна. Но есть люди, способные довольствоваться безконечно малымъ, и малѣйшая прибавка къ этому малому дѣлаетъ ихъ уже счастливыми. Къ такимъ относится моя жена. Какъ тускла ея жизнь, Боже мой! И отъ какой ничтожной радости разцвѣтаетъ она,-- она, которая могла бы предъявить столько жалобъ къ судьбѣ. И до какой степени долженъ быть жестокъ человѣкъ, который рѣшается отнять у нея хоть каплю изъ того малаго счастья, какое у нея есть... И этотъ человѣкъ -- я". Дѣти поражались всѣмъ, что видѣли, что мелькало мимо оконъ вагона, что появлялось въ самомъ вагонѣ и на станціяхъ. Они неистово прыгали и поднимали крикъ, несомнѣнно досаждая этимъ другимъ пассажирамъ. Но пассажиры попались снисходительные и не протестовали.
   Когда стемнѣло, ихъ уложили спать. Въ вагонѣ было просторно, тѣмъ не менѣе взрослымъ не удалось улечься. Еще Вѣру Петровну кое-какъ устроили, но мужчины должны были спать сидя.
   Владиміръ Николаевичъ, болѣе знакомый съ неудобствами пути, переносилъ это довольно мужественно, но Скорбянскій протестовалъ. Кромѣ того, онъ скептически смотрѣлъ на желѣзнодорожную безопасность.
   -- Я, братъ, до сихъ поръ ѣздилъ только до Павловска съ одной стороны и до Теріокъ съ другой, -- говорилъ онъ, -- и то мнѣ всегда казалось, что вотъ-вотъ поѣздъ слетитъ на сторону... А теперь я просто вижу, что это самый отчаянный способъ сообщенія. Позвольте! Что жъ это такое? Двадцать тысячепудовыхъ махинъ, какими-то цѣпочками связанныхъ между собой и напичканныхъ живыми и разумными существами, мчатся, переваливаясь съ боку на бокъ, ежеминутно вздрагивая и поворачивая, но двумъ жалкимъ, тонкимъ чугуннымъ ниточкамъ, и это называется безопаснымъ способомъ сообщенія! Это чудо нашего вѣка. Это гордость европейской культуры! Да! я увѣренъ, что наши потомки черезъ какихъ-нибудь пятьдесятъ лѣтъ будутъ умирать отъ хохота при мысли о томъ, чему мы довѣряли свои жизни! Какъ умно я поступилъ, сдѣлавъ духовное завѣщаніе наканунѣ столь опаснаго предпріятія...
   Всѣ эти мрачныя мысли сопровождались безсоницей, но послѣ полуночи онъ все же поддался усталости и, прислонивши голову къ боковой стѣнкѣ дивана, уснулъ.
   Проснулись всѣ рано. Въ шесть часовъ надо было выходить изъ вагона. Дѣти торопливо одѣвались и съ веселыми лицами заглядывали въ окна. Кругомъ все было бѣло. Мелькали обсыпанные снѣгомъ лѣса, рисовалась тридцати-верстная дорога въ саняхъ при яркомъ солнцѣ.
   Вотъ и желанная станція. Горячій чай, закуска, легкій отдыхъ, потомъ разспросы о дорогѣ. Отыскалась вольная почта, осмотрѣли сани. Къ общему восторгу они оказались необъятными, такъ что въ нихъ свободно могли помѣститься всѣ и не надо было раздѣляться на двѣ партіи.
   Въ семь часовъ уже плыло по небу солнце. Небо было чистое и обѣщало остаться такимъ весь день. Изъ разспросовъ узнали, что ѣзды гораздо меньше, чѣмъ думали. Тридцать верстъ, это была лѣтняя дорога, когда приходилось объѣзжать рѣку, а теперь рѣка стала, ѣздили по льду и это сокращало дорогу почти въ половину.
   Это было очень веселое путешествіе. Скорбянскій бросилъ пессимистическій тонъ, который нагоняла на него желѣзная дорога, и началъ восторженно воспѣвать старинный способъ передвиженія. Лошади мчали лихо, дорога была чудная. Лѣса смѣнялись полянами и все, рѣшительно все было одѣто въ бѣлый цвѣтъ.
   Словоохотливый ямщикъ комментировалъ все, что попадалось на пути и всю дорогу говорилъ безъ тмолку. Онъ разсказалъ исторію каждаго поселка, біографіи прежнихъ и нынѣшнихъ владѣльцевъ.
   -- А вонъ видите церковь на пригоркѣ? Вотъ это и есть Березовка!-- наконецъ, сказалъ онъ.
   Крикъ радости былъ отвѣтомъ на это сообщеніе. Онъ ударилъ кнутомъ по лошадямъ и, желая, очевидно, заслужить на водку, погналъ ихъ быстрѣе. Вдругъ деревня, уже, было, вся выплывшая изъ за лѣска, скрылась вмѣстѣ съ церковью; потомъ поворотъ и сразу начались избы. Проѣхали черезъ деревню, повернули влѣво, мимо лѣска. Показалась невысокая каменная стѣна, изъ-за которой выглядывали обсыпанныя снѣгомъ садовыя деревья, потомъ раскрытыя ворота, въ которыя они и въѣхали.
   Двѣ дворовыхъ собаки подняли лай. Дѣти испугались, вообразивъ, что собаки могутъ вскочить въ сани. Лошади остановились передъ широкимъ крыльцомъ одноэтажнаго дома, небольшого, чистенькаго, привѣтливаго. Во дворѣ не было ни души. Пріѣзжіе продолжали сидѣть на своихъ мѣстахъ и съ недоумѣніемъ смотрѣли по сторонамъ. Собаки продолжали свирѣпствовать. Имъ на подмогу откуда-то прибѣжали еще-двѣ. На лицахъ у дѣтей появилось выраженіе испуга.
   -- Что жъ это никого не видно?-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ, обращаясь къ кучеру.
   -- Эй-эй!-- крикнулъ кучеръ въ пространство: -- вымерли тутъ всѣ, что ли?
   Вмѣстѣ съ этимъ онъ слѣзъ съ саней и, отмахиваясь отъ собакъ кнутомъ, пошелъ къ отдѣльно стоявшей постройкѣ, повидимому, кухнѣ, и началъ стучать кнутомъ въ окно. Дверь отворилась и вышла баба въ валенкахъ. Увидѣвъ сани съ пріѣхавшими господами, она стремглавъ пустилась къ главному дому, но не съ той стороны, гдѣ было крыльцо, а съ другой.
   -- Сейчасъ доложитъ!-- сказалъ кучеръ, очевидно такимъ образомъ, толкуя движеніе бабы.-- Да ужъ слѣзайте... Собаки не тронутъ. Онѣ только лаять свирѣпы!..
   Гости начали нерѣшительно слѣзать. На крыльцѣ послышался шумъ, отворилась дверь и показалась та же самая баба.
   -- Пожалуйте! Барыня сейчасъ выйдутъ!-- говорила она такъ привѣтливо, какъ будто знала, что это самые желанные гости
   -- А баринъ у васъ тутъ есть?-- спросилъ ее Скорбянскій.
   -- Баринъ-то?
   -- Ну, да, молодой... чудаковатый такой...
   -- А, есть... хохлатый! Во флигелѣ живетъ онъ!
   -- Ну, вотъ и ладно! Значитъ, Вольтушка отыскался!
   Баба между тѣмъ занялась усмиреніемъ собакъ, а гости всѣ сошли на землю и стали подниматься на крыльцо. Въ дверяхъ показалась хозяйка и, сильно прищуривъ глаза, старалась разглядѣть пріѣзжихъ.
   -- Ахъ! Вотъ кто!-- воскликнула она, узнавъ, наконецъ, и Скорбянскаго, и Бертышева,-- прошу васъ въ домъ, господа! Я очень рада!..
   Всѣ вошли въ домъ, Владиміръ Николаевичъ познакомилъ хозяйку съ своей семьей.
   -- Ужъ вы извините, пожалуйста, -- говорилъ Матвѣй Ивановичъ,-- что мы къ вамъ нагрянули цѣлымъ отрядомъ! Все-таки, надо сознаться, что вы живете не близко отъ Петербурга и отдѣльно каждый изъ насъ не рѣшился бы поѣхать. Для такихъ разстояній требуется соединеніе рѣшимостей...
   Но Березова въ самомъ дѣлѣ была рада гостямъ. Она была совершенно одинока, такъ какъ съ сосѣдними помѣщиками почти не водила знакомства.
   -- Здѣсь иногда по три дня ни съ кѣмъ не скажешь ни слова!-- пожаловалась она.
   -- Какъ? А Вольтовъ?
   -- О, онъ не разговорчивъ. Его я, случается, по недѣлямъ не вижу... Онъ живетъ, точно въ другой части свѣта.
   -- Значитъ, чудитъ, по прежнему! А какъ его здоровье?
   -- Онъ совершенно здоровъ. По крайней мѣрѣ, никогда не жалуется. Да и видъ у него здоровый!
   -- Надѣюсь, однако,-- сказалъ Скорбянскій,-- что онъ позволитъ намъ увидѣть себя!.. Можно къ нему пройти?
   -- О, онъ, навѣрно, сейчасъ прибѣжитъ сюда. Я уже послала къ нему. Нѣтъ, господа, вы раздѣвайтесь и сейчасъ будемъ пить чай. Я только-что собиралась это сдѣлать, у меня и самоваръ готовъ. Вамъ надо хорошенько погрѣться, особенно дѣти, я думаю, иззяблись... Надѣюсь, господа, вы у насъ останетесь хоть на недѣлю... Ужъ это самое меньшее?..
   -- Мы не такъ безчеловѣчны!-- отвѣтилъ Скорбянскій,-- притомъ же вы еще не знаете, какъ петербуржцы умѣютъ легко и быстро надоѣдать...
   Березова хлопотала по поводу чая. На Вѣру Петровну она произвела благопріятное впечатлѣніе, хотя показалась немного суховатой. Домъ у нея былъ небольшой, но уютный. Обстановка была простая, ничего лишняго, но всюду было на чемъ присѣсть и прилечь, все было мягко и удобно. Большія печи были натоплены и отъ нихъ пріятно вѣяло тепломъ. Нѣсколько страннымъ казалось обиліе музыкальныхъ инструментовъ. Въ двухъ комнатахъ стояло по роялю -- одинъ стариннаго типа, должно быть, разбитый, другой -- новый; въ третьей помѣщалась фисгармонія. Была также скрипка и какія-то трубы. Множество нотъ -- печатныхъ и писанныхъ -- лежали кучей въ углу. Но вспомнивъ, что хозяйка была музыкантша, гости перестали этому удивляться.
   Въ то время, когда уже былъ организованъ чайный столъ и гости, по приглашенію хозяйки, собирались усѣсться, вдругъ появился Вольтовъ. Онъ быстро шелъ черезъ комнаты, съ красными отъ мороза щеками, потирая озябшія руки.
   -- Сердечный другъ, Вольтушка!-- воскликнулъ Скорбянскій, заключая его въ свои объятія: -- но нѣтъ, онъ теперь уже не паръ! Онъ облекся въ плоть и кровь! Молодчина! Какъ поправился! Вѣдь вотъ когда онъ пріѣзжаетъ въ Петербургъ, то моментально худѣетъ! скажите, пожалуйста!
   Вольтовъ, по всей вѣроятности, былъ слишкомъ ужъ радъ пріѣзду петербургскихъ пріятелей, потому что, не задумываясь, изъ объятій Скорбянскаго перешелъ въ объятія Владиміра Николаевича, чего тотъ даже не ожидалъ. Съ Вѣрой Петровной онъ поцѣловался, какъ съ родной, и перецѣловалъ дѣтей.
   -- Страшно радъ, господа, тому, что вы, наконецъ, пріѣхали!-- съ необыкновенной искренностью воскликнулъ онъ.
   -- А ты долженъ это цѣнить, братецъ!-- комически-наставительно сказалъ Скорбянскій.-- Ты только подумай, какое разстояніе!.. Я за двадцать два года въ первый разъ въ такую даль пустился и, можно сказать, своей драгоцѣнной жизнью рисковалъ изъ-за тебя!
   Дальше разговоръ естественно перешелъ на работы и предпріятіе Вольтова. Оказалось, что Ерусланъ уже совсѣмъ готовъ.
   -- У насъ и музыка написана!
   -- Да, я старалась найти подходящіе звуки, но не знаю, удалось ли мнѣ это!..-- сказала Береэова.
   -- Удалось! Вполнѣ удалось!-- восторженно воскликнулъ Вольтовъ.-- Я болѣе, чѣмъ доволенъ!
   Скорбянскій скептически усмѣхнулся.
   -- Я не сомнѣваюсь.-- сказалъ онъ тономъ хитраго царедворца,-- что музыка превосходна, но на твоемъ мѣстѣ, Вольтъ, о музыкѣ судить воздержался бы...
   -- Почему же? Почему?-- спросилъ Вольтовъ.
   -- Потому что ты въ музыкѣ ничего не понимаешь. Или, можетъ быть, вы обучили его?-- прибавилъ онъ, обратившись къ хозяйкѣ.
   Березова съ улыбкой отрицательно покачала головой.
   -- Но это не важно! Это совсѣмъ не имѣетъ значенія!-- горячо возразилъ Вольтовъ:-- я въ музыкѣ дѣйствительно ничего не понимаю, то-есть, я не смыслю въ гармоніи, контрапунктахъ, фугахъ и тому подобныхъ головоломныхъ вещахъ. Но вѣдь это же и не музыка, это -- музыкальныя выкладки! Это, такъ сказать, матеріалъ, изъ котораго дѣлается музыка. Ты ничего не понимаешь въ краскахъ, ты не можешь отличить двухъ оттѣнковъ зеленой краски, не знаешь, сколько надо прибавить желтой, бѣлой, чтобъ получить тотъ или другой оттѣнокъ, ты не умѣешь вымыть кисть, ты, наконецъ, не въ состояніи нарисовать контуръ самой примитивной фигуры. Но это не мѣшаетъ тебѣ правильно оцѣнить достоинство картины...
   -- Это онъ мнѣ льститъ за то, что я хвалю его картины!-- мимоходомъ вставилъ Скорбянскій.
   -- Не говори глупости. Я утверждаю: можетъ быть, эта музыка съ точки зрѣнія профессора консерваторіи никуда не годится, но намъ это рѣшительно все равно, ибо мы не собираемся исполнять ее въ симфоническихъ концертахъ... Но это музыка -- народная, въ ней есть героизмъ, она будетъ понятна народу и она прекрасно иллюстрируетъ поэму. Вотъ все, что нужно...
   -- А ты не горячись!-- сказалъ Скорбянскій:-- мы еще посмотримъ, какъ ты самъ иллюстрировалъ поэму. Мы, братъ, судьи строгіе! Мы тебѣ тысячу рублей привезли, такъ, думаешь, такъ зря и дадимъ? Какъ бы не такъ!
   -- Тысячу рублей? Да неужто?-- весь просіявъ, спросилъ Вольтовъ.
   -- Именно. Вотъ Вольдемаръ привезъ...
   -- Спасибо! Это недостаточно, но... но спасибо!.. Но откуда?-- съ нѣкоторомъ смущеніемъ спросилъ онъ.
   -- Наши собственные! А ты думалъ -- отъ Спонтанѣева? Нѣтъ, братъ, отъ меценатовъ не поживишься. Наши собственные. Его, Вольдемара, деньги, а мои -- добрыя пожеланія...
   -- Спасибо, спасибо! Это -- гораздо лучше... Дѣло можно будетъ поставить такъ, что оно возвратитъ затраты...
   -- Я на это вовсе не разсчитываю!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Но ты уже кончилъ работу?-- спросилъ Скорбянскій.
   -- Онъ уже началъ другую!-- отвѣтила за него Березова.-- Это я ему посовѣтовала.
   -- Другую? Какую же?
   -- Онъ теперь пишетъ былины...
   -- Какъ былины? Ты стихи сочиняешь?
   -- Нѣтъ, я стараюсь воспроизвести богатырей въ рядѣ типовъ и сценъ.
   -- Отличная мысль! Вотъ неукротимый человѣкъ! Ты меня много утѣшаешь, доказывая своей особой, что есть на свѣтѣ люди послѣдовательные. И что жъ, выходитъ?
   -- Пока еще не могу судить. Я еще только приступилъ къ этюдамъ... Ахъ, да!-- вдругъ, звонко разсмѣявшись, прибавилъ онъ,-- читалъ я, что у васъ, въ Петербургѣ, затѣяли народную выставку... Ха, ха, ха!
   -- Чему жъ ты смѣешься, злой человѣкъ?
   -- Какъ чему? Да вѣдь это смѣшно, это гомерически смѣшно! Они собрали кучу равныхъ "свиданій" и "встрѣчъ", насовали туда десятокъ "историческихъ" эпизодовъ изъ той исторіи, которая народу и не снилась, прибавили кондитерскихъ пейзажей, какихъ въ природѣ не бываетъ, и при этомъ все это изъ остатковъ, залежавшихся въ мастерскихъ, и воображаютъ, что этимъ могутъ тронуть народъ и сказать ему что-нибудь... Господа, если вамъ скучно, то устраивайте себѣ какія вамъ угодно забавы, но не путайте сюда народъ! Онъ здѣсь ни при чемъ. Для народа, если вы дѣйствительно хотите дойти до него, до его ума и сердца, надо поработать особо... А они хотятъ однимъ и тѣмъ же товаромъ и деньгу зашибить, то-есть, продать его меценату въ гостиную, и народъ занять!..
   -- Экій ты строгій судья!
   -- А знаете, онъ правъ!-- сказала Береэова.
   -- Да онъ у насъ всегда правъ, только снисходительности къ нашимъ слабостямъ въ немъ незамѣтно!..-- промолвилъ Скорбянскій.
   -- О, снисходительности сколько угодно! Но это уже совсѣмъ другой вопросъ и это вѣдь не мѣняетъ дѣла!..-- отвѣтилъ Вольтовъ.
   Чай уже давно былъ выпитъ. Дѣти сидѣли за столомъ и на лицахъ у нихъ выражались скука и нетерпѣніе. Березова замѣтила это и предложила встать и выпустить дѣтей на снѣгъ. Всѣ поднялись.
   

Глава VIII.

   Дѣтей выпустили во дворъ и дали имъ въ руководители ту самую бабу, которая первая появилась изъ кухни, и они съ энтузіазмомъ занялись снѣгомъ. Уже черезъ полчаса тѣ самыя собаки, которыя прежде грозили растерзать ихъ, очень близко сошлись съ ними и принимали дѣятельное участіе въ игрѣ.
   Всѣ отправились къ Вольтову, въ его флигель. Это была совсѣмъ отдѣльная постройка, закрытая отъ главнаго дома высокими тополями. Флигель состоялъ изъ пяти комнатъ, но Вольтовъ занималъ только одну очень большую комнату, приспособленную подъ мастерскую. Здѣсь стояла кровать, диванчикъ, столъ, нѣсколько стульевъ. Въ комнатѣ было тепло. Но зато, когда отворили дверь въ другія комнаты, изъ нихъ повѣяло холодомъ.
   Въ этихъ комнатахъ мебели вовсе не было. Вольтовъ превратилъ ихъ въ картинную галлерею. Помимо большихъ законченныхъ картинъ, которыя висѣли на видныхъ мѣстахъ, здѣсь было множество этюдовъ къ нимъ, представлявшихъ большой интересъ. По нимъ можно было видѣть, какъ Вольтовъ добивался той экспрессіи, которой достигъ въ картинахъ.
   Ерусланъ дѣйствительно былъ совершенно законченъ, и зрители съ глубокимъ вниманіемъ переходили отъ картины въ картинѣ. Въ цѣломъ -- это производило впечатлѣніе чего-то свѣжаго и въ высшей степени самобытнаго.
   -- Ну, и молодчина же ты, Вольтовъ!-- воскликнулъ Матвѣй Ивановичъ, трепля его по плечу.-- Я думалъ, что ты все только болтаешь, а ты вонъ что создалъ! Нѣтъ, рѣшительно ты у меня не дуракъ! Какъ находишь, Вольдемаръ?
   -- Я нахожу это превосходнымъ!..-- отвѣтилъ Бертышевъ.
   -- А еще цѣлая галлерея богатырей будетъ!-- промолвилъ Вольтовъ, и глаза его сіяли дѣтской радостью по поводу того, что его картины произвели впечатлѣніе.-- Конечно,-- продолжалъ онъ, -- это значительно удорожаетъ предпріятіе, но зато оно будетъ полнѣе...
   -- А какую сумму, приблизительно, нужно, чтобы начать дѣло?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- У меня это точнѣйшимъ образомъ высчитано. Я вамъ покажу... Раньше, когда предположенъ былъ только Ерусланъ, можно было обойтись на первое время тремя тысячами. Но богатыри -- ихъ будетъ много, съ ними меньше, какъ въ пять тысячъ не обернешься... Ужъ и то музыкальную часть приходится отсюда выдѣлить...
   -- А какъ же съ музыкой?
   -- Это я беру на свой страхъ!-- сказала Березова.-- Видите ли, у меня уже есть небольшой оркестръ. Это все -- крестьяне здѣшніе, между ними есть превосходные музыканты...
   -- Но все же ихъ нужно содержать, возить...
   -- Ну, содержать ихъ не дорого стоитъ. Они ѣдятъ вѣдь дешево. А ѣздить они будутъ на лошадяхъ, которые пойдутъ за обозомъ...
   -- Разумѣется, этой суммы будетъ достаточно на первое время. Но при расширеніи дѣла, понадобится и больше денегъ. Но я надѣюсь, что ваша богатая интеллигенція скоро раскуситъ всю важность этого дѣла и многіе захотятъ принять участіе. Въ особенности же я разсчитываю на художниковъ. Сколько между ними есть благородныхъ людей, которые понимаютъ народную душу и хотѣли бы что-нибудь сдѣлать для народа, но они сбиты съ толку и пишутъ вычурныя картины на выдуманныя темы. Есть даже художники изъ народа, а что они даютъ? Они стараются занять высшіе классы сюжетами изъ народной жизни и пишутъ въ сантиментальномъ родѣ разные проводы новобранцевъ, расправу съ конокрадами и тому подобное, что въ жизни дѣлается совсѣмъ не такъ картинно, а гораздо грубѣе и проще...
   -- А развѣ вы не думаете,-- спросилъ Бертышевъ,-- что это предпріятіе, какъ всякое другое, должно окупать себя?
   Вольтовъ скептически покачалъ головой.
   -- Я какъ-то лѣтомъ наблюдалъ одинъ ничтожный случай, который, однако, навелъ меня на размышленія. Тутъ былъ арендаторъ сада. Жилъ онъ все лѣто съ семьей въ шалашѣ весьма сомнительнаго качества и наблюдалъ за произрастаніемъ яблокъ, а потомъ, когда яблоки созрѣли, продавалъ ихъ партіями, отсылая въ Москву. Я часто заходилъ къ нему въ шалашъ, и мы толковали о разныхъ дѣлахъ. Однажды при мнѣ пришелъ къ нему мужикъ съ деревни, мужикъ очень почтеннаго вида. Мужика этого я зналъ. Онъ на селѣ считается хорошимъ хозяиномъ да и по виду ничего себѣ. Пришелъ онъ и говоритъ: хочу, говоритъ, у тебя гостинцевъ купить для дѣтей. Всякій разъ, какъ прихожу домой, дѣти пристаютъ: дай яблочка! Ну, гналъ я ихъ, гналъ и, наконецъ, рѣшился. Давай десятокъ яблоковъ! Арендаторъ говоритъ: Что жъ, ладно, бери, коли надо, Семенъ Иванычъ!-- Такъ мужика звали.-- А почемъ?-- спрашиваетъ мужикъ.-- Смотря, какой сортъ!-- А самый дешевенькій, лишь бы жевать можно было. Арендаторъ отыскалъ дешевый сортъ и объявилъ: вотъ эти -- по четыре копѣйки за десятокъ.-- Дорого!-- говоритъ мужикъ,-- несходно. Ты, говоритъ, возьми двѣ копейки! Арендаторъ не можетъ и начинаетъ объяснять ему, почему не можетъ.-- Видишь ты,-- говоритъ онъ, -- ежели я повезу въ городъ и продамъ на пудъ, то возьму столько-то, а въ пудѣ вотъ сколько десятковъ, слѣдовательно, даже по оптовой цѣнѣ за десятокъ я возьму больше трехъ копѣекъ. Какъ же я тебѣ могу продать за двѣ? Самъ посуди! Мужикъ, съ своей стороны, приводитъ длинныя возраженія:-- такъ вѣдь въ городъ тебѣ еще надо везти, оно и провозъ что-нибудь стоитъ и безпокойство... Да въ городѣ еще надо купца найти, а ежели не найдешь, то и назадъ вези. А тутъ я самъ пришелъ и взялъ.-- Да купца мнѣ искать не надо, купецъ у меня готовый...-- возражаетъ арендаторъ.-- Ты вотъ что, Семенъ Ивановичъ, намъ съ тобой расходиться не къ чему. Я тебѣ отдамъ за три копейки, и то собственно для тебя, такъ какъ ты мужикъ почтенный.-- Не сходно, намъ, не сходно!-- артачится мужикъ.-- Какъ же оно такъ зря проѣсть деньги... Ты вотъ что: я дамъ тебѣ три копейки, а только ты мнѣ двѣ шестерки отпусти.-- Нѣтъ, много будетъ, въ убытокъ! и состязаніе это длилось добрыхъ полчаса...
   -- И чѣмъ же кончилось?-- спросила Вѣра Петровна.
   -- Мужикъ подался на десятокъ съ придачей одного, то-есть, на одиннадцать и арендаторъ согласился отдать ему это за три копейки. Потомъ онъ отсчиталъ ему одинадцать яблоковъ, а мужикъ вынулъ изъ-за-пазухи платокъ, развязалъ узелокъ и досталъ изъ него три копейки, а оставшуюся тамъ мѣдь опять завязалъ и платокъ положилъ обратно.
   -- Хорошо. Что же изъ сего слѣдуетъ?-- спросилъ Скорбянскій.
   -- А вотъ погоди. Когда мужикъ ушелъ, я сказалъ арендатору: должно быть, скаредный мужикъ этотъ Семенъ Ивановичъ! Арендаторъ говоритъ: зачѣмъ скаредный? Нисколько. Мужикъ, какъ мужикъ!-- Да помилуйте,-- говорю я,-- онъ изъ-за копейки торговался полчаса!-- А что жъ, говоритъ, изъ за копейки? Копейка въ мужицкомъ быту -- деньга большая. Это у васъ, въ городѣ, говорятъ копейка ничего не значитъ, даже и не замѣчается. Господа мужикамъ на водку даютъ по двугривенному, такъ ужъ гдѣ же тутъ смотрѣть на копейку! А мужикъ, прежде чѣмъ истратить копейку, сто разъ почешетъ затылокъ... Я разсказалъ это къ тому, что разсчитывать на плату со стороны мужика, а въ особенности за предметъ, который не входитъ въ его обычные разсчеты, нельзя. Двѣ-три копейки намъ кажутся чѣмъ-то ничтожнымъ, а для него это -- сумма. Быть можетъ, впослѣдствіи, когда это войдетъ въ кругъ его потребностей, какъ вошло уже у интеллигенціи, онъ и станетъ платить что-нибудь, а теперь -- назначить плату, это значитъ -- умышленно уменьшать число посѣтителей, т. е. вредить своей собственной задачѣ.
   День они употребили на осмотръ того, что было при имѣніи. Хозяйство у Березовой было небольшое, но велось довольно аккуратно, подъ ея личнымъ надзоромъ. Штукъ десять коровъ, сотня овецъ, домашняя птица, шестерка лошадей; этимъ почти исчерпывался живой инвентарь, по крайней мѣрѣ, въ зимнее время.
   Завтракъ и обѣдъ заставили ихъ навѣдываться въ домъ. Не будь этого, они съ удовольствіемъ провели бы весь день на воздухѣ. Яркое солнце, какого въ Петербургѣ зимой никогда не бываетъ, смягчало суровость мороза. Движеніе согрѣвало ихъ.
   Когда наступилъ вечеръ, подулъ вѣтеръ и морозъ сталъ крѣпче, пришлось идти въ домъ, и всѣ выразили сожалѣніе. Послѣ вечерняго чая Вѣра Петровна уложила дѣтей спать. Тогда Березова съ нѣсколько смущеннымъ видомъ сказала:
   -- Если хотите, господа, я васъ познакомлю съ музыкой!
   Всѣ выразили желаніе и отправились въ гостиную, гдѣ стоялъ новый рояль. Березова сѣла за инструментъ, поставила передъ собой ноты и вооружилась очками.
   -- Это будетъ вступленіе къ Еруслану!-- предупредила она.
   И началась музыка. Въ первое время она показалась всѣмъ странной. Это не походило на ту музыку, которую всѣ привыкли слышать въ театрахъ и концертахъ. Но по мѣрѣ того, какъ они вслушивались, все больше и больше выступалъ на первый планъ ладъ народной пѣсни, и самая пѣсня въ причудливыхъ сочетаніяхъ звуковъ являлась всюду. Съ нѣкоторой грубоватостью слышалось что-то героическое, то наивное, то поэтичное. Рѣшительно, въ этой музыкѣ присутствовали и талантъ, и оригинальность.
   Когда кончилось вступленіе, гости начали громко и открыто высказывать одобреніе. Поощренная этимъ, Березова продолжала и играла безъ устали весь вечеръ. Вольтовъ постоянно врывался съ поясненіями изъ Еруслана, цитируя цѣлыя страницы.
   -- Господа,-- сказалъ онъ, когда музыка къ Еруслану кончилась, -- завтра мы перетащимъ сюда картины и будемъ ихъ смотрѣть съ музыкой. Посмотримъ, насколько это усилитъ впечатлѣніе. Жаль, что теперь нельзя собрать оркестръ!
   -- Собрать можно, но разучивать надо! Они довольно туго разучиваютъ!-- промолвила Березова.-- А, впрочемъ, съ нѣкоторыми нумерами я ихъ уже познакомила...
   -- И завтра можно устроить?
   -- Можно. Они теперь свободны отъ полевыхъ работъ. На печкѣ сидятъ!
   -- О, это великолѣпно!.. Значитъ, можно позвать стариковъ, чтобъ глядѣли на картины?
   -- И это можно.
   -- Очаровательнно!
   Вольтовъ радовался, какъ ребенокъ. Да и гости были довольны, въ виду предстоящаго, столь необычнаго зрѣлища.
   

Глава IX.

   На другой день гости встали, по ихъ мнѣнію, очень рано, а на взглядъ деревенскихъ людей довольно поздно.
   Въ столовой самоваръ кипѣлъ на столѣ съ семи часовъ, но пріѣзжіе явились только въ половинѣ девятаго; зато Березова съ шести часовъ уже принялась за хлопоты.
   Она послала рабочихъ на деревню за музыкантами, а одного пришлось отправить верстъ за шесть въ ближнее сельцо. Все это, впрочемъ, дѣлалось, если не по секрету, то безъ вѣдома гостей. За чайнымъ столомъ ея не было. Было просто объявлено, что она занята.
   Вольтовъ попытался было разыграть роль хозяйки и принялся разливать чай, но первое же движеніе его въ этомъ направленіи, благодаря свойственной ему ловкости, привело къ тому, что крышка чайника упала на стаканъ и разбила его и кипятокъ пролился ему на ноги, вслѣдствіе чего онъ надѣлалъ крику. Вѣра Петровна прогнала его съ хозяйскаго мѣста и сама занялась чаемъ.
   Но когда они вышли во дворъ, имѣя въ виду подъ предводительствомъ Вольтова осмотрѣть дальнюю часть сада, гдѣ, между прочимъ, помѣщалась какая-то знаменитая водокачка, о которой Вольтовъ много говорилъ, до слуха ихъ долетѣли странные отдаленные звуки какихъ то непонятныхъ инструментовъ.
   -- Что это за музыка?-- спросилъ Скорбянскій у Вольтова. Вольтовъ сдѣлалъ комическую мину молчанія. Впрочемъ, онъ скоро разверзъ уста и объявилъ:
   -- Это репетиція музыкальной части...
   -- Оркестръ?
   -- Да, хоть это слово слишкомъ смѣлое... Музыкантовъ что-то немного болѣе пяти и въ томъ числѣ барабанщикъ.
   Они обогнули домъ и пошли по широкой аллеѣ, при чемъ ноги ихъ увязали въ глубокомъ снѣгу.
   -- Ну, а скажи, милый другъ, ты-то самъ придаешь серьезное значеніе этой музыкѣ?-- спросилъ Скорбянскій.
   -- Я-то?-- раздумывая, отвѣтилъ Вольтовъ,-- какъ тебѣ сказать? Я еще не составилъ себѣ на этотъ счетъ окончательнаго мнѣнія.
   -- Но однако же, какой-нибудь взглядъ у тебя есть?
   -- Да видишь ли, иногда мнѣ кажется, что теоретически надобно допустить, такъ сказать, круговую поруку между искусствами. Почему бы и имъ не помогать другъ другу? Не такъ-ли? Картина, положимъ, производитъ впечатлѣніе, ну если музыка усиливаетъ это впечатлѣніе, тѣмъ лучше, пускай. Но иногда это мнѣ кажется смѣшнымъ; я, признаться, поэтому-то такъ и хлопоталъ, чтобъ сегодня была музыка. Мнѣ хочется узнать ваше впечатлѣніе и провѣрить такимъ образомъ свое. Во всякомъ случаѣ оставимъ это до полудня, когда это все устроится.
   И въ самомъ дѣлѣ они больше не возвращались къ этому вопросу. Въ одиннадцать часовъ они пришли въ домъ послѣ здоровой прогулки, какой давно уже не испытывали. Дѣти открыто заявляли, что ощущаютъ отчаянный аппетитъ, взрослые молчали объ этомъ, но испытывали то же самое. Поэтому и завтракъ прошелъ съ большимъ оживленіемъ.
   Появилась Березова. Въ глазахъ у нея было замѣтно волненіе, но о своемъ оркестрѣ она не распространялась, а только заявила, что будетъ музыка и просила заранѣе снисхожденія.
   Когда завтракъ подходилъ къ концу, мимо оконъ столовой медленно прошли нѣсколько мужиковъ и бабъ въ овчинныхъ полушубкахъ. Собаки неистово лаяли на нихъ. Мужики скрылись гдѣ-то между деревьями въ той сторонѣ, гдѣ стоялъ флигель.
   Послѣ завтрака всѣхъ пригласили туда. Въ виду того, что составился оркестръ, картины не надо было перетаскивать въ домъ. Всѣ отправились во флигель.
   Около десятка мужиковъ и бабъ стояли на снѣгу у входа и при появленіи господъ низко поклонились. Къ удивленію петербургскихъ гостей, между ними оказался старенькій дьячекъ мѣстной церкви, съ сѣденькой бородкой, съ тонкой косичкой на затылкѣ, въ толстомъ касторовомъ полукафтанѣ. Онъ какъ-то конфузливо усмѣхнулся и, подойдя къ Березовой, подалъ ей руку.
   -- Слышалъ, что тутъ у васъ картины выставляются, такъ вотъ пришелъ поглядѣть!-- сказалъ онъ.
   -- Пожалуйста, пожалуйста!-- любезно отвѣтила ему Березова, приглашая его войти во флигель.-- Идите всѣ туда,-- прибавила она, обращаясь къ мужикамъ и бабамъ.
   -- Можетъ, разуться бы?-- сказала одна изъ бабъ, съ видомъ глубокаго сомнѣнія глядя на свои ноги, обернутыя въ тряпки и обутыя въ лапти. У нѣкоторыхъ, впрочемъ, были валенки.-- А то запакостимъ полы...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, идите такъ!-- отвѣтила Березова.
   Сперва вошли пріѣзжіе и повернули налѣво, въ жилище Вольтова. Мужики остановились въ передней, а Березова исчезла гдѣ-то въ дальней комнатѣ. Всѣ чего-то ждали.
   Но вотъ раздались трубные звуки. Вольтовъ въ качествѣ добровольнаго распорядителя пригласилъ мужиковъ и бабъ войти въ комнату. То же самое сдѣлали петербуржцы. Трубные звуки раздавались въ дальней комнатѣ, дверь въ которую была закрыта.
   Мужики и бабы, какъ вошли, такъ и остановились у порога, и не двигались съ мѣста, но дьячекъ показалъ имъ добрый примѣрь. Онъ пригладилъ сперва правой, потомъ лѣвой рукой свою лысину, внимательно осмотрѣлъ комнату и сообразилъ. Затѣмъ онъ подошелъ къ картинѣ, которую Вольтовъ поставилъ первымъ номеромъ.
   -- Это что же такое изображается?-- спросилъ онъ, обращаясь ко всѣмъ.
   Вольтовъ подошелъ къ нему поближе и объяснилъ.
   -- Это сказка -- Ерусланъ Лазаревичъ,-- можетъ, слыхали?
   -- Ерусланъ Лазаревичъ? Что-то помнится, давно-давно.
   -- Это, стало быть, богатырь?-- сказалъ одинъ изъ мужиковъ.
   -- Да, вродѣ какъ бы богатырь!-- отвѣтилъ Вольтовъ.
   -- Что же это онъ разбойничаетъ?
   Вольтовъ взглянулъ на всѣхъ мужиковъ и бабъ, очевидно, ожидая, что кто-нибудь изъ нихъ разъяснитъ, но они всѣ молчали.
   -- А вы развѣ не знаете сказки про Еруслана Лазаревича?-- спросилъ онъ.
   -- Нѣтъ, не слыхали!-- отвѣтили нѣсколько голосовъ.
   -- А я знаю, и читалъ!-- съ нарочитой смѣлостью промолвилъ паренекъ лѣтъ восемнадцати, стоявшій позади всѣхъ.
   -- Ну, такъ вотъ ты и разскажи, въ чемъ дѣло!-- посовѣтовалъ ему Вольтовъ.
   Паренекъ вышелъ на первый планъ и приблизился къ самой картинѣ.
   -- Это, стало быть, игрище,-- очень громко промолвилъ онъ, очевидно, не расчитавъ силы своего голоса, а затѣмъ, какъ бы испугавшись, сразу понизилъ тонъ.-- Ерусланъ, какъ онъ есть богатырь, силищу показываетъ... Боярскимъ дѣтямъ руки и ноги отрываетъ...
   Мужики и бабы слушали и провѣряли его слова по картинѣ, потомъ они шли дальше. Тамъ опять паренекъ разъяснялъ. Дьячекъ что-то прибавлялъ отъ себя.
   А музыка не умолкала. Трудно было судить о впечатлѣніи, какое производили на зрителей картины. Они внимательно всматривались, подолгу стояли около картинъ, но лица ихъ выражали нѣчто совсѣмъ не подходящее къ случаю. На нихъ было такое выраженіе, какъ будто они вошли въ церковь или въ царскія палаты. Лица были вытянуты и въ глазахъ была написана почтительность, смѣшанная съ боязнью. Только бойкій паренекъ, читавшій Еруслана, да дьячекъ, вели себя свободно и просто.
   -- Признаюсь,-- сказалъ тихонько Вольтовъ, обращаясь къ Сворбянскому,-- я никакъ не ожидалъ, что они не знаютъ Еруслана.
   -- Ты разочаровался?
   -- Да, отчасти. Я думалъ, что они среди этихъ картинъ будутъ чувствовать себя какъ дома. А оказывается, что мало выставить картины, надо еще познакомить съ сюжетомъ; это надо принять къ свѣдѣнію.
   -- Но не думаешь ли ты,-- промолвилъ Скорбянскій, -- что если въ народѣ не знаютъ Еруслана, Бову и тому подобныхъ героевъ и если уже ихъ необходимо знакомить съ сюжетами, то не лучше ли было бы пройти мимо Еруслана и Вовы и познакомить ужъ ихъ сразу съ приключеніями Тараса Бульбы, Маріи съ Кочубеемъ, Кавказскаго плѣнника... А, какъ ты думаешь?
   -- Я этого не знаю... Я объ этомъ не думалъ!-- сказалъ Вольтовъ нѣсколько упавшимъ голосомъ.
   Онъ былъ видимо огорченъ и слегка растерялся. Ему уже начало казаться, что вся его работа, на которую онъ убилъ столько времени и силъ, которой отдалъ всю душу, есть не болѣе, какъ продуктъ заблужденія.
   Скорбянскій очень хорошо видѣлъ это и ему хотѣлось успокоить Вольтова. Онъ взялъ его подъ руку:
   -- Ты, Вольтовъ, черезчуръ впечатлителенъ. Вотъ, что я тебѣ скажу! Позволь мнѣ имѣть смѣлость проникнуть въ твои мысли. Ужъ ты боишься, что впалъ въ заблужденіе и напрасно работалъ. Нѣтъ, голубчикъ, не напрасно. Хоть народъ нашъ за недостаткомъ досуга и плохо знаетъ свои собственныя художественныя созданія, а все же Ерусланъ -- его созданіе и, если изъ десяти человѣкъ, какъ здѣсь, одинъ, какъ вотъ этотъ паренекъ, можетъ объяснить другимъ, въ чемъ тутъ дѣло, такъ ужъ это очень много. Ну, а про Тараса Бульбу или про Марію съ Кочубеемъ едва ли одинъ изъ тысячи слыхалъ про нихъ. Не такъ ли?
   -- Я думаю, что такъ.
   -- Ну, такъ и нечего тебѣ метать глазами искры. Посмотри, какъ они подолгу стоятъ передъ картинами. Взгляни, какъ ихъ. трогаетъ вотъ эта сцена въ тюрьмѣ, гдѣ сидятъ эти несчастные слѣпцы, которыхъ ты такъ живо изобразилъ. Только вотъ музыка... на счетъ этого предмета надо здорово подумать. Не знаю, какъ на другихъ, а на меня она производитъ комическое впечатлѣніе. Еще когда она исполняла это на роялѣ, выходило ничего; но, признаюсь, твои картины были тутъ ни при чемъ. Но этотъ, удивительный оркестръ... Онъ можетъ разсмѣшить въ самую возвышенную минуту. Нуженъ ли онъ? Дѣйствительно ли онъ помогаетъ впечатлѣнію?
   Владиміръ Николаевичъ, слышавшій послѣднія слова этого разговора, вмѣшался въ него.
   -- Я утверждаю, что музыка тутъ не только не нужна, а даже мѣшаетъ.
   -- Чему она мѣшаетъ?-- спросилъ Вольтовъ.
   -- Мѣшаетъ правдивости впечатлѣнія. Я еще могу понять музыку на выставкахъ гдѣ-нибудь въ Петербургѣ, гдѣ являются господа, которымъ рѣшительно нѣтъ никакого дѣла до картинъ, а просто некуда дѣваться и нужно какъ-нибудь провести время. Ихъ взоры разсѣянно блуждаютъ по стѣнамъ, картины ничего не говорятъ ихъ уму и сердцу, не будятъ въ нихъ никакихъ мыслей и чувствъ. Имъ скучно здѣсь, такъ же, какъ и всюду. Ну и понятно, музыка, которая играетъ въ это время какой-нибудь меланхолическій вальсъ, развлекаетъ ихъ. Но для человѣка, который пришелъ на выставку съ истинно-художественными цѣлями, эта музыка противна. Во мнѣ, по крайней мѣрѣ, она всегда, вызываетъ негодованіе. Она мнѣ мѣшаетъ правильно воспринимать впечатлѣнія.
   -- Но вы забываете, что здѣсь не петербургская публика!-- неувѣренно возразилъ Вольтовъ, не желавшій разстаться съ своимъ заблужденіемъ.
   -- Тѣмъ больше!-- сказалъ Бертышевъ -- Деревенская публика, привыкла слушать музыку на свадьбахъ, на гульбищахъ, въ кабакѣ, на ярмаркѣ. Съ музыкой у нея связано представленіе о чемъ-то веселомъ, разгульномъ, праздничномъ. И входя сюда и слыша музыку, она неизбѣжно будетъ такимъ образомъ настраиваться. Въ концѣ концовъ у нея составится увѣренность, что господа просто-на-просто устроили ей развлеченіе вродѣ балагана, и картины отступятъ для нея на второй планъ. Во всякомъ случаѣ, благодаря музыкѣ, трудно будетъ добиться того настроенія, которое необходимо для воспріятія художественнаго впечатлѣнія. Развѣ я не правъ?
   -- Не знаю... Но, очень можетъ быть, что и правъ...-- задумчиво отвѣтилъ Вольтовъ.
   Неизвѣстно, какія впечатлѣнія получили зрители отъ картинъ, но когда они выходили изъ флигеля, лица у нихъ были умиленныя. Объяснять это вліяніемъ картинъ было бы рискованно. Отчасти умиленіе могло произойти и отъ благодарности за то, что имъ оказали вниманіе и пригласили ихъ.
   -- Я просила бы васъ зайти въ домъ!-- обратилась Березова къ дьячку и прочимъ зрителямъ.-- Тамъ можно погрѣться и по стакану чаю выпить.
   И она сама повела всѣхъ въ домъ. Въ столовой былъ приготовленъ чай. Мужики и бабы послѣ довольно продолжительныхъ уговариваній сѣли за столъ и молча отпили по стакану. Дьячекъ счелъ своимъ долгомъ похвалить картины.
   Скорбянскій въ другой комнатѣ ворчалъ, но все же осторожно, чтобы Березова не услышала.
   -- Этотъ чай,-- говорилъ онъ,-- такъ же умѣстенъ, какъ и музыка.
   -- Да отчего же имъ не погрѣться?-- возразилъ Вольтовъ.
   -- Погрѣться очень даже хорошо, но вѣдь ты каждый день видѣлъ множество мужиковъ и бабъ на морозѣ, однако жъ не звалъ ихъ погрѣться за чаемъ. Нѣтъ, этотъ чай не спроста, онъ пріуроченъ къ событію, къ твоей выставкѣ. Мужиковъ пригласили и сейчасъ же какъ будто струсили, стали опасаться, чтобъ они не заскучали и за это хотятъ ихъ вознаградить. Обыкновенно мужичкамъ на чай даютъ, а тутъ прямо натурой чай преподносятъ. Мнѣ это не нравится.
   -- Не совсѣмъ понимаю, что тутъ тебѣ не нравится!-- крѣпко старался держаться за свое Вольтовъ.
   -- Да вотъ хоть бы это. Вѣдь опять у нихъ о выставкѣ составится такое представленіе, какъ о чемъ-то такомъ, гдѣ можно и музыку послушать, и чайку попить, а то, можетъ быть, еще и по рюмкѣ водки поднесутъ. Все это, братъ, искажаетъ художественное впечатлѣніе. Вѣдь въ городѣ на выставкахъ публикѣ не подносятъ чай. Словомъ сказать, милый мой Вольтъ, я въ восторгѣ отъ твоихъ картинъ, желаю успѣха твоему предпріятію, но совѣтую тебѣ хорошенько подумать объ этой музыкѣ и чайномъ угощеніи. Все это, братецъ мой, народъ въ лучшемъ видѣ можетъ получить на ярмаркѣ и въ трактирѣ, а, впрочемъ, это мое домашнее мнѣніе. Я народа не знаю, а вы съ Березовой его каждый день видите, вамъ и книги въ руки.
   Къ вечеру петербургскіе гости стали собираться въ дорогу. Березова настойчиво просила ихъ остаться еще хоть на день, но ни Владиміръ Николаевичъ, ни Скорбянскій не могли на это согласиться. И у того, и у другого была работа. Пришлось уступить.
   Они простились съ Березовой, а Вольтовъ вызвался проводить ихъ до станціи. Его еще никто не видѣлъ такимъ восторженнымъ Посѣщеніе петербургскихъ друзей страшно тронуло его. При томъ же у него теперь былъ фондъ, съ которымъ онъ болѣе смѣло могъ обдумать свое предпріятіе.
   -- Ну, прощай, великій Вольтъ!-- сказалъ, обнимая его на станціи, Скорбянскій.-- Пиши своихъ богатырей, пиши, что хочешь, все у тебя выйдетъ, но только музыку убери прочь, она тутъ ни къ чему.
   

X.

   Владиміръ Николаевичъ нашелъ въ конторѣ письмо, которое было послано съ границы. Вѣра Поликарповна писала:
   "Считаю своимъ священнымъ долгомъ давать тебѣ отчетъ обо всѣхъ своихъ переживаніяхъ. Въ тотъ моментъ, когда мы разстались, когда поѣздъ двинулся съ мѣста и ты остался на вокзалѣ, я испытывала странное смѣшанное чувство, въ которомъ были и страхъ, и, кажется, радость...
   "Я боялась написать это слово, но я написала его. Да, можетъ быть, и радость. Не слѣдуетъ бояться словъ и не только словъ, а ничего не слѣдуетъ бояться. Какое-то чувство свободы овладѣло моей душой,-- чувство, какое бываетъ у человѣка, когда онъ вдругъ послѣ многолѣтняго подчиненія чужому, сильному, неотразимому вліянію, вышелъ изъ подъ него. Такое чувство бываетъ у школьника, когда, покончивъ счеты съ надоѣдливою наукой и дисциплиной, онъ дѣлается гражданиномъ.
   "И когда я сознала это чувство, мнѣ сдѣлалось страшно. Какъ? говорила я себѣ: такъ неужели же это была химера, то, что мы считали прекраснымъ, важнымъ, чѣмъ жили такъ долго, изъ-за чего страдали и что доставило намъ лучшія минуты въ жизни, какихъ уже никогда не будетъ?-- неужели же это оказывается химерой? Согласись, что это можетъ привести въ ужасъ. Но, слава Богу, это чувство оказалось ложнымъ.
   "По мѣрѣ того, какъ мы удалялись отъ Петербурга, оно исчезало и на его мѣсто прорывалась тоска, -- капля по каплѣ, съ каждой верстой, съ каждымъ промелькнувшимъ мимо телеграфнымъ столбомъ, все сильнѣе и сильнѣе, и вотъ теперь, когда я пишу это письмо, сидя въ Вержболовѣ, въ ожиданіи, когда повезутъ насъ черезъ границу, какія-то неумолимыя клещи сжали мнѣ сердце, да такъ больно, что мнѣ хочется кричать.
   "У меня красные глаза; слезы вотъ-вотъ брызнутъ изъ нихъ. Мать спрашиваетъ, что со мной. Я говорю, что, должно быть, начинается тоска по родинѣ. Она охаетъ и вздыхаетъ и уже сама готова плавать.
   "Еслибъ не самолюбіе, которое, какъ ты знаешь, у меня велико, я просто вернулась бы домой... Но я не вернусь. И не изъ одного самолюбія, но и изъ-за многаго другого.
   "Нѣтъ, надо, надо сдѣлать экзаменъ своему сердцу. Очень ужъ оно затуманилось въ послѣднее время, мое, какъ и твое, и я поѣду дальше, не тоска не унимается, какъ будто я на вѣки потеряла все самое дорогое въ жизни.
   "Милый Владиміръ, можетъ быть, это и такъ, и навѣрное это такъ; если даже сердца наши выдержанъ экзаменъ удовлетворительно, вели намъ суждено опять быть вмѣстѣ при лучшихъ условіяхъ, все равно, то, что уже мы пережили, было самымъ прекраснымъ, самымъ дорогимъ. Оно уже никогда не вернется, потому что къ нашему дивному чувству, какимъ оно было въ началѣ, примѣшалось много грубаго, житейскаго, но тѣмъ не менѣе неизбѣжнаго.
   "Больше писать не могу. Первый звонокъ, зовутъ въ Германію. Смѣло переступаю границу. Прощай, милый Владиміръ, пиши мнѣ такъ же откровенно, какъ я пишу тебѣ. Пиши въ Берлинъ Central-Hôtel. Мы тамъ пробудемъ двѣ недѣли. А куда дальше, сообщу изъ Берлина.
   "Мать знаетъ, что это я тебѣ пишу и проситъ передать тебѣ сердечный поклонъ, "какъ родному". Это ея слова. Она всю дорогу говорила о тебѣ и вообще въ самомъ дѣлѣ относится къ тебѣ, какъ къ родному. Впрочемъ, это смѣшное слово: родной! Вѣдь Дмитрій родной. Но это не помѣшало ему даже не пріѣхать на вокзалъ.
   "Прощай, милый Владиміръ. Тоскую самой настоящей, непритворной тоской. Твоя Вѣра".
   Это письмо произвело на Владиміра Николаевича странное впечатлѣніе. Не смотря на то, что въ немъ было столько доказательствъ привязанности къ нему Вѣры Поликарновны, столько искренности, фактъ полученія его былъ ему непріятенъ. Оно чѣмъ-то затрудняло его, причиняло ему какое-то неудобство.
   Онъ пріѣхалъ изъ деревни спокойный, уравновѣшенный, съ свѣжей головой и съ ровно бьющимся сердцемъ. Ему казалось, что онъ, благодаря этой поѣздкѣ какъ бы переродился. И вотъ, это письмо какъ будто вливало прежнюю отраву въ его душу; въ сердцѣ проснулась тревога, та самая, отъ которой онъ, измученный, надѣялся избавиться перемѣной, связанной съ поѣздкой Вѣры Поликарповны.
   И онъ старался себя успокоить. "Э,-- говорилъ онъ себѣ,-- отъ этого надо отвыкать. Разстояніе, что тамъ не говори, имѣетъ свою силу. Вѣра теперь за двѣ тысячи верстъ, это не должно оставаться безъ вліянія"... И онъ какъ бы стряхнулъ съ себя это настроеніе.
   Однако, надо было отвѣтить Вѣрѣ Поликарповнѣ. Онъ сдѣлалъ это въ конторѣ, когда, послѣ обѣда, вторично поѣхалъ туда. За время отсутствія его накопилось много дѣлъ и онъ долженъ былъ идти на работу. А дома онъ не могъ писать ей. Какое-то чувство неловкости передъ Вѣрой Петровной мѣшало ему. Ему казалось, что этимъ онъ какъ-бы оскорбитъ ее, хотя она и не будетъ знать объ этомъ.
   Онъ написалъ въ Берлинъ: "Другъ мой, Вѣра. Такъ какъ надо говорить сущую правду, то я сообщаю тебѣ, что не могу еще такъ хорошо разобраться въ своихъ ощущеніяхъ, какъ ты. Они не поддаются анализу.
   "Первое время мнѣ было хорошо и легко; я совершилъ поѣздку въ деревню къ Вольтову съ семьей и съ Скорбянскимъ. Мнѣ было даже весело. Кажется, что я испыталъ нѣчто похожее на то, что испытывала ты, но навѣрно не знаю. Я не анализировалъ и, должно быть, оттого мнѣ и было хорошо.
   "Видѣлъ картины Вольтова. Что за прелесть и что за оригинальный талантъ! Жаль что ты не видала и еще больше жаль, что никто изъ Спонтанѣевыхъ не захотѣлъ помочь ему. Много смѣшного въ его затѣѣ, но это не мѣшаетъ ей быть почтенной, а ему большимъ талантомъ. Ты увидишь какъ прогремитъ его имя.
   "И такъ, я чувствовалъ себя прекрасно и это продолжалось до настоящаго момента, когда я пишу. Я получилъ твое письмо и старая тоска охватила меня. Но это ничего не значитъ, и изъ этого нельзя сдѣлать никакого вывода. Прежнее вѣдь было сильно и его обаяніе должно сказываться, оно и сказывается, а съ выводами спѣшить не будемъ.
   "Знай только, что ни одна новая черточка въ моей душѣ не будетъ отъ тебя скрыта. Ты все будешь знать и все будешь принимать къ свѣдѣнію. Совѣтую тебѣ дѣлать тоже по отношенію ко мнѣ. Цѣлую твои руки. Прощай и пиши. Твой Владиміръ".
   Это были первыя письма, которыми они обмѣнялись. Впечатлѣніе тревоги, которое онъ почувствовалъ въ первый моментъ послѣ прочтенія письма изъ Берлина, очень скоро разсѣялось у Владиміра Николаевича. Въ первый день оно доставило ему много огорченій, но уже на слѣдующее утро онъ всталъ бодрымъ и чувствовалъ себя такъ, какъ во время поѣздки къ Вольтову.
   Съ нимъ даже случилось нѣчто необыкновенное, чѣмъ онъ въ особенности поразилъ Ивана Семеновича. Не посовѣтовавшись ни съ кѣмъ, онъ однажды, явившись въ контору, сказалъ:
   -- А что, Иванъ Семеновичъ, если бы я попросилъ у васъ отпуска?
   Иванъ Семеновичъ усмѣхнулся.
   -- Какъ же это, Владиміръ Николаевичъ, вы у меня просите, когда вы мое начальство?
   -- Да вотъ въ томъ-то и дѣло, что, беря отпускъ, я засаживаю васъ за работу, значитъ у васъ и проситься долженъ.
   -- А что, опять подумали съѣздить куда?
   -- Нѣтъ, не съѣздить. А своя работа у меня есть. Давно бы слѣдовало ею заняться да все времени не было; работа важная, Иванъ Семеновичъ.
   -- Художественная?-- спросилъ Иванъ Семеновичъ, который слышалъ о томъ, что Бертышевъ пишетъ картины.
   -- Да, хорошую вещь началъ, очень она меня занимаетъ, хочу кончить добросовѣстно.
   -- Такъ что жъ, Владиміръ Николаевичъ, зачѣмъ же дѣло стало?
   -- Да вотъ именно за тѣмъ, чтобъ вы меня отпустили.
   -- Да я вамъ вотъ что скажу, Владиміръ Николаевичъ, что вы черезчуръ уже много конторѣ отдаетесь; нѣтъ въ этомъ надобности.
   -- Какъ нѣтъ надобности? Вѣдь я взялся за это дѣло.
   -- Да вѣдь вы взялись главный надсмотръ имѣть и всѣмъ вообще орудовать. А для этого не надо постоянно сидѣть въ конторѣ. Дѣло оно несложное, и мы безъ васъ его справимъ.
   -- Такъ что выходитъ, что я лишній человѣкъ.
   -- Ну, какъ же лишній? Какъ же можно лишній? Тутъ надо, чтобъ было лицо, надо, чтобъ служащіе знали, что есть на нихъ главный человѣкъ, чтобы не распускались, ну и притомъ у всякаго дѣла должна быть одна голова. Вотъ вы и есть у насъ такая голова. Я правду говорю, Владиміръ Николаевичъ. Довольно будетъ, ежели вы на полчасика заѣдете, чтобы видѣли васъ, вотъ и все... Неисправностей у насъ никакихъ нѣтъ, однимъ глазкомъ въ книгу взглянули, и все видно. Сами же хорошій порядокъ завели. А на счетъ отпуску, это -- сколько угодно.
   -- Да я вѣдь надолго, Иванъ Семеновичъ. Мѣсяца на полтора.
   -- Да хоть на годъ. Лишь бы только довѣріе ко мнѣ имѣли, чтобы безпокойства не было.
   -- Я вамъ, Иванъ Семеновичъ, вполнѣ довѣряю.
   -- Вотъ и спасибо. Такъ, значитъ, и погуляйте себѣ. Что жъ, значитъ, въ городѣ останетесь или куда уѣдете?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, никуда не уѣду, буду работать дома, въ своей квартирѣ.
   -- Ну, помогай вамъ Богъ.
   Придя домой въ этотъ день, Владиміръ Николаевичъ объяснилъ Вѣрѣ Петровнѣ свой планъ.
   -- Займусь неотступно моей картиной,-- говорилъ онъ.-- Я чувствую какой-то "запалъ". За какое дѣло ни возьмусь, всюду только и вижу свою картину, изъ всѣхъ угловъ она на меня смотритъ. Просто ни о чемъ не могу думать.
   У Вѣры Петровны засіяли глаза и она сама не знала, почему это доставило ей столько радости. Вѣдь онъ очень опредѣленно объяснилъ, что отпускъ взялъ для картины, ничего лично ей онъ не обѣщалъ, никакого даже разговору у нихъ не было о личныхъ отношеніяхъ.
   Но если бы хорошенько покопаться въ ея душѣ, то можно было бы отыснать тамъ странную связь въ ея глазахъ между ихъ личной жизнью и искусствомъ. Ей почему-то казалось, что всякій разъ, когда въ немъ возгоралась любовь къ искусству, когда онъ начиналъ интересоваться своей работой, въ это время непремѣнно должно было блекнуть другое чувство, которое составляло всю драму ея жизни.
   Въ сущности это легко было понять. Вѣдь Владиміръ Николаевичъ, всей душой преданный своему искусству, изъ за него пріѣхавшій въ Петербургъ, охладѣлъ къ нему именно въ то время, когда началось его сближеніе съ домомъ Спонтанѣева. Вѣра Спонтанѣева какъ бы замѣщала въ душѣ его искусство.
   Съ другой стороны отъ Вѣры Петровны не ускользнуло, что въ тѣ дни, когда Владиміръ задумалъ свою картину и съ увлеченіемъ принялся за нее, въ немъ, не въ словахъ его и не въ поступкахъ, а въ чемъ-то неуловимомъ,-- въ манерѣ, въ тонѣ,-- замѣтно было, что онъ уже не такъ цѣнитъ тѣ свои отношенія. Наконецъ, это совпало съ ихъ разлукой, съ рѣшеніемъ Вѣры Спонтанѣевой уѣхать за границу, чего прежде, кажется, и предположить нельзя было.
   А ей такъ хотѣлось возвратить его -- не себѣ. Боже сохрани! она давно считала это невозвратнымъ,-- но возвратить искусству художника, котораго она продолжала считать попрежнему выдающимся талантомъ, доставить его вновь полюбить свою работу, вновь сдѣлаться тѣмъ, чѣмъ былъ онъ до этой печальной исторіи. И вотъ почему сіяли ея глаза, когда она узнала о рѣшеніи Владиміра заняться работой, и рѣшеніи, на столько твердомъ, что онъ даже отказался на время отъ Спонтанѣевскаго дѣла, на что никогда прежде нельзя было его подвинуть.
   Владиміръ Николаевичъ погрузился въ работу. Онъ вставалъ рано, въ 8 часовъ, тотчасъ же становился у своей картины и оставался при ней до послѣдней возможности, до тѣхъ поръ, пока можно было пользоваться дневнымъ свѣтомъ. Эта картина была теперь центральнымъ пунктомъ въ домѣ, о ней только и говорили.
   Ею занимались какъ хозяева, такъ и гости, даже дѣти интересовались ея судьбой.
   Скорбянскій часто приходилъ къ нимъ и всякій разъ прежде всего подходилъ къ картинѣ, долго смотрѣлъ на нее и констатировалъ успѣхъ.
   -- Удивительно это у тебя,-- говорилъ онъ,-- какъ каждый день прибавляется новая черта, которая все больше и больше оживляетъ это замѣчательное лицо.
   Владиміръ Николаевичъ тоже былъ доволенъ своей работой, но однажды его видѣли около картины хмурымъ и какъ бы чѣмъ-то неудовлетвореннымъ.
   -- Чего же тебѣ еще нужно?-- спрашивалъ его Скорбянскій,-- мнѣ кажется, что лучшаго и желать нельзя. Въ этомъ лицѣ все ясно.
   -- Нѣтъ,-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ,-- мнѣ по крайней мѣрѣ далеко не все ясно -- здѣсь недостаточно ярко выражено самое главное.
   -- Но что же это?
   -- Самое главное, самое главное! Я не могу даже сказать что. Но лицо не вполнѣ выражаетъ то, что произвело на меня основное впечатлѣніе въ оригиналѣ.
   -- А твой оригиналъ существуетъ?
   -- Конечно. Вѣдь это Дмитрій Спонтанѣевъ. Это не портретъ, нѣтъ, Боже сохрани,-- это гораздо выше, это -- типъ. Я взялъ у него только то, что типично. Я хотѣлъ выразить... не знаю, какъ это назвать,-- старую молодость или молодую, старость... не могу тебѣ точно выразить.
   -- Не это здѣсь и такъ достаточно выражено,-- возразилъ Скорбянскій.
   -- Нѣтъ, нѣтъ. У вето въ лицѣ било что-то еще, именно такая черта, которая сразу освѣщаетъ весь типъ...
   -- Но что же дѣлать, если ты потерялъ эту черту? Я нахожу, что можно и безъ нея обойтись.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, у меня будетъ мучительное ощущеніе неполноты, недоконченности. Я долженъ повидать его.
   -- Неужели же ты поѣдешь къ этому господину?-- съ удивленіемъ спросила епо Вѣра Петровна.
   -- О, для такой цѣли куда только я не поѣхалъ бы? Изъ за одной этой черточки чего я не сдѣлалъ бы?
   -- Но вѣдь нельзя же ѣхать къ нему такъ, зря. Надо, чтобъ было какое-нибудь дѣло.
   -- А, вотъ дѣла-то у меня и нѣтъ. Въ этомъ вся штука. И главное, что и не можетъ быть дѣла къ этому господину. Я рѣшительно не могу придумать никакой точки соприкосновенія съ нимъ.
   -- Да ты посули ему денегъ! Давать, конечно, не стоитъ, а только посули. Вѣдь это ни къ чему тебя не обязываетъ!-- сказалъ Скорбянскій.
   -- Для этого вѣтъ никакихъ основаній. Да онъ не такъ наивенъ, чтобъ повѣрить этому.
   Какъ ни ломали голову всѣ трое, но не могли ничего придумать. Тѣмъ не менѣе Владиміръ Николаевичъ надѣлъ сюртукъ, очевидно собираясь ѣхать.
   -- Что жъ, ты придумалъ?-- спросилъ его Скорбянскій.
   -- Нѣтъ. Но все равно, хотя бы по самому глупому поводу, мнѣ вѣдь только на нѣсколько секундъ -- посмотрѣть на этого молодца.
   -- Но однако же, какъ же такъ?.. Вѣдь можетъ выйти глупое положеніе.
   -- Все равно. Дорогой что-нибудь придумаю.
   И Бертышевъ поѣхалъ. Всю дорогу онъ старался придумать что-нибудь правдоподобное, но въ самомъ дѣлѣ у него до такой степени не было ничего общаго съ молодымъ Спонтанѣевымъ, что всѣ усилія оказывались тщетными.
   Онъ былъ уже у двери квартиры Дмитрія Спонтанѣева, но еще не зналъ, что именно скажетъ. Онъ позвонилъ, лакей отворилъ ему дверь.
   -- Дома Дмитрій Поликарповичъ?-- спросилъ онъ. И страннымъ казалось ему, что онъ объ этомъ спрашиваетъ, что ему зачѣмъ-то понадобился Дмитрій Спонтанѣевъ.
   -- Они дома,-- отвѣтилъ ладей,-- а что вамъ угодно?
   -- Мнѣ угодно его видѣть.
   -- Едва ли примутъ-съ!-- отвѣтилъ лакей.-- Они ныньче никого не принимаютъ. Занятіе какое-то имѣютъ.
   -- А ты вотъ на всякій случай отдай мою карточку, можетъ, и примутъ.
   Лакей взялъ карточку и неохотно пошелъ наверхъ. Владиміръ Николаевичъ тоже медленно сталъ подниматься по лѣстницѣ, испытывая глупѣйшее ощущеніе человѣка, явившагося въ чужой домъ безъ всякаго дѣла.
   Лакей очень скоро вернулся, но выраженіе лица его было уже совсѣмъ другое; очевидно, Дмитрій Спонтанѣетъ изъявилъ полную готовность принять гостя.
   -- Пожалуйте сюда, въ комнату!-- любезно пригласилъ онъ.
   Бертышевъ плохо зналъ этотъ домъ и совсѣмъ позабылъ расположеніе комнатъ въ немъ. Онъ былъ здѣсь всего раза два, когда, послѣ смерти Поликарпа Антоновича, пришлось приводить въ ясность наличное имущество Спонтанѣевыхъ. Обстановка осталась та же, что и была, Дмитрій Поликарповичъ ничего не перемѣнилъ. Все было мягко и удобно, но на всемъ уже видѣлось порядочное вліяніе времени.
   У Бертышева просто лобъ трещалъ отъ усиленнаго придумыванія. Въ ожиданіи хозяина у него была даже такая минута, когда онъ готовъ былъ улизнуть. "Не глупо ли въ самомъ дѣлѣ придти въ чужой домъ и не знать, что сказать?" думалъ онъ.
   А въ это время въ дальней комнатѣ послышались шаги... Владиміръ Николаевичъ съ усиліемъ закрылъ глаза, крѣпко стиснулъ обѣими ладонями виски и вдругъ его осѣнила мысль. Мысль была чрезвычайно простая; чтобы придумать ее, не стоило такъ долго ломать голову.
   -- Это вы?-- какъ бы не довѣряя своимъ глазамъ, спросилъ Дмитрій Поликарповичъ, и остановился на нѣкоторомъ разстояніи, какъ бы не рѣшаясь протянуть ему руку. Владиміръ Николаевичъ, очевидно, и не расчитывалъ на это и съ своей стороны не сдѣлалъ попытки, а просто слегка поклонился и отвѣтилъ.
   -- Да, это я, какъ видите.
   -- Чѣмъ же я обязанъ такой чести?-- слегка иронически спросилъ Спонтанѣевъ.
   -- Я вамъ сейчасъ объясню!-- очень просто отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.-- Вы позволите мнѣ сѣсть?
   -- Пожалуйста, прошу.
   Спонтанѣевъ самъ сѣлъ и указалъ гостю на стулъ. Владиміръ Николаевичъ занялъ его.
   -- Дѣло очень незначительное,-- сказалъ онъ.-- У меня есть кое-что сообщить вашей матушкѣ, межъ тѣмъ я потерялъ изъ виду ихъ маршрутъ. Я не знаю, гдѣ онѣ теперь. Такъ вотъ, не извѣстно ли это вамъ?
   Дмитрій Спонтанѣевъ почти презрительно усмѣхнулся и отрицательно покачалъ головой.
   -- Почему же я это знаю? Право, я не понимаю даже, почему это вамъ пришло въ голову.
   -- Но это такъ естественно -- вамъ знать, гдѣ ваши родные.
   -- Нисколько это не естественно. Право, мнѣ рѣшительно все равно, гдѣ они. Они наслаждаются заграничнымъ путешествіемъ; позвольте же спросить, что мнѣ отъ этого прибавляется или убавляется?
   Собственно разговоръ могъ бы считаться исчерпаннымъ, но Бертышеву нужно было посидѣть нѣсколько минутъ. При этомъ онъ внимательно всматривался въ лицо Спонтанѣева. Нужно было придумать тему для разговора и онъ ничего не нашелъ лучшаго, какъ завести рѣчь о ликвидаціи.
   -- Вы по всей вѣроятности интересуетесь знать, какъ идутъ дѣла,-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Надѣюсь, что они идутъ хорошо,-- промолвилъ Спонтанѣевъ.
   -- Настолько хорошо, что приходится пожалѣть о томъ, что нельзя совершить ликвидацію ранѣе трехъ лѣтъ послѣ смерти вашего батюшки.
   -- Да, вы правы, приходится пожалѣть. Не находите ли вы, что это было излишне стѣснять насъ такимъ длиннымъ срокомъ?
   -- Несомнѣнно, что у Поликарна Антоновича были свои основанія.
   -- Да, у него были основанія, но онъ умеръ и они перестали существовать вмѣстѣ съ нимъ. А у насъ есть свои основанія совершить раздѣлъ пораньше, межъ тѣмъ онъ этого не захотѣлъ принять во вниманіе; онъ умеръ, а мы живемъ. Кажется, послѣднее обстоятельство имѣетъ нѣкоторое преимущество передъ первымъ.
   Бертышевъ формально возражалъ ему, но въ сущности былъ очень невнимателенъ. Онъ пристально смотрѣлъ ему въ лицо и старался уловить ту черту, которая ему была такъ нужна. И наконецъ настудилъ моментъ, когда онъ, самъ того не подозрѣвая, весь просіялъ и заставилъ даже Спонтанѣева съ особеннымъ вниманіемъ взглянуть на него.
   "Вотъ, вотъ то, что мнѣ надо!-- мысленно нронанесъ онъ:-- какъ странно! Такая пустячная черта я какое она имѣетъ огромное значеніе! Вотъ именно эта глубокая линія подъ нижней губой, на границѣ между нею и подбородкомъ, она-то и придаетъ это выраженіе какой-то преждевременной слабости! Какъ странно! Если бы я этого не видѣлъ, я никогда не подумалъ бы, что это такъ".
   Послѣ этого онъ поднялся и безъ всякихъ объясненій началъ прощаться. Спонтанѣевъ остался въ недоумѣніи. Вошелъ къ нему Бертышевъ съ довольно сумрачнымъ лицомъ, а вышелъ почти радостный. Не понималъ онъ, чѣмъ это такимъ онъ могъ доставить ему столько удовольствія.
   Отсюда Владиміръ Николаевичъ поспѣшилъ домой, гдѣ онъ еще засталъ Скорбянскаго.
   -- Ну, что? Поздравить тебя?-- спросилъ его Скорбянскій.
   -- Поздравить, да еще какъ? съ необыкновеннымъ открытіемъ!
   -- Но съ чѣмъ же та пришелъ къ нему?
   -- А съ какими-то пустяками, право не стоитъ даже разсказывать.
   -- А въ чемъ открытіе?
   -- Этого я не скажу. А ты уйди-ка съ Вѣрой въ столовую, а я поработаю; потомъ самъ увидишь, открытіе это, или нѣтъ, стоило ли изъ-за этого ѣздить къ этому болвану или не стоило.
   Скорбянскій и Вѣра Петровна подчинились его приглашенію и ушли въ столовую. Часа полтора Владиміръ Николаевичъ возился съ картиной, затѣмъ позвалъ ихъ.
   -- Ну смотрите теперь.
   -- Да, удивительно! Есть что-то новое въ лицѣ, и именно какое-то выраженіе "молодой старости". Но что ты сдѣлалъ?
   -- Да ничего особеннаго. Вотъ только и всего...
   Онъ указалъ кистью на перемѣну, которую произвелъ на портретѣ надъ подбородкомъ. Такимъ образомъ онъ открылъ имъ свою тайну.
   -- Ну, что жъ, теперь можно считать работу конченной?-- спросилъ Скорбянскій.
   -- О, нѣтъ, далеко нѣтъ. Вѣдь эта работа не любительская, я готовлю ее для выставки, надо дать нѣчто законченное!
   -- Мой Богъ!-- воскликнулъ Скорбянскій,-- если бы я могъ такъ отдѣлывать свои произведенія!
   Прошло уже около мѣсяца, какъ уѣхала Вѣра Поликарповна. Настроеніе Владиміра Николаевича было превосходно. Онъ точно приросъ къ своей картинѣ.
   Онъ рано ложился спать, часто дѣлалъ прогулки по отдаленнымъ улицамъ Васильевскаго острова. При этомъ онъ почти всегда бралъ съ собой дѣтей. И интересныя вещи узналъ онъ въ это время. Для него было ясно, что за минувшій годъ дѣти отвыкли отъ него. Они не дичились его, а какъ-то стѣснялись. Онъ рѣдко бывалъ съ ними; у него всегда былъ видъ какой-то сосредоточенности. "Серьезный, какъ у чужого". Теперь онъ старался "наверстать", болталъ съ ними, смѣшилъ ихъ и ему удалось очень скоро вернуть ихъ довѣріе. Они стали ждать этихъ прогулокъ и всегда съ удовольствіемъ шли.
   Въ контору онъ заѣзжалъ всего раза два въ недѣлю. Это было необходимо для поддержанія дисциплины въ приказчикахъ. Если бы они долго не видѣли его, то стали бы небрежно относиться къ своимъ обязанностямъ. Это ему открылъ Иванъ Семеновичъ. Кромѣ того, изъ-заграницы письма получались тоже приблизительно раза два въ недѣлю. Владиміръ Николаевичъ тутъ же въ конторѣ и отвѣчалъ.
   Всѣ письма Вѣры Поликарповны были полны впечатлѣній, все было для нея ново, все охватывало ее. Уже изъ Берлина она писала:
   "Какъ скудна наша жизнь въ Петербургѣ! даже нѣмцы, аккуратные, точные и скучноватые по натурѣ нѣмцы, и тѣ далеко ушли отъ насъ. Движеніе на улицѣ, театры, газеты, пьесы, книги... Всѣ полны какой-то жизнерадостности, видно, что люди живутъ съ удовольствіемъ, а не по обязанности, какъ у насъ. Жизнь въ Петербургѣ кажется мнѣ сномъ, но не тѣмъ сномъ, который по лонъ очаровательныхъ грезъ, а тупымъ, глухимъ, безъ сновидѣній. Какъ можно довольствоваться такой жизнью, когда такъ близко, бокъ-б-бокъ, на разстояніи какихъ-нибудь двухъ сутокъ, существуетъ иная жизнь, полная движенія и смысла"?
   Владиміръ Николаевичъ отвѣтилъ на это осторожно. Онъ не хотѣлъ ловить ее на словахъ. Онъ могъ бы написать ей о тѣхъ грезахъ, которыми была полна однажды ихъ жизнь. Развѣ ихъ любовь въ первый мѣсяцъ ихъ сближенія не была очаровательной грезой среди "тупого глухого сна?"
   Но онъ ни однимъ словомъ не обмолвился объ этомъ; онъ даже былъ радъ, что она такъ увлекается новизной, что отодвигаетъ отъ себя подальше всякое воспоминаніе о прошломъ. Онъ писалъ ей на это:
   "Все, что ты пишешь, прекрасно, и я понимаю, что тебя должны были охватить новыя впечатлѣнія; но берегись, Вѣра, пресыщенія; пусть душа твоя будетъ полна, но не переполнена, чтобы ты однажды не почувствовала утомленія. Душу тоже можно и надорвать. Береги же свою душу. О себѣ пока сообщу только то, что я весь отдался своей картинѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ ты уѣхала, искусство опять сдѣлалось моей религіей. Ты сдѣлала меня язычникомъ; благодаря тебѣ, твоему обаянію, я "сотворилъ себѣ кумира". Теперь я вернулся къ истинному Богу. Какъ странно, что такое прекрасное чувство, какъ любовь, можетъ вліять на человѣка отрицательно. И какъ жаль, что не присутствіе твое, а отсутствіе вернуло меня на истинный путь здоровой работы и творчества. Я хотѣлъ бы, чтобъ все лучшее въ моей жизни было связано съ воспоминаніемъ о томъ прекрасномъ чувствѣ, которое, впрочемъ, и само спасовало и уступило мѣсто другому,-- другому, которому я не знаю имени"...
   Изъ Берлина Спонтанѣевы переѣхали прямо въ Парижъ. Оттуда Вѣра Поликарповна писала въ первомъ письмѣ:
   "Ну, я ничего не понимаю, я ровно ничего не понимаю. Можетъ быть, завтра или черезъ недѣлю я разберусь во всемъ этомъ. Но сегодня, сейчасъ, когда мы въѣхали въ этотъ поразительный городъ и едва успѣли перевести духъ, я ничего, ничего не понимаю. Можно подумать, что мы, живущіе въ нашемъ холодномъ Петербургѣ и эти, наполняющіе улицы и бульвары Парижа -- существа различныхъ, ничего между собой общаго не имѣющихъ породъ. Или мы -- люди, тогда они ушли куда-то далеко впередъ, такъ что ихъ трудно уже причислить къ людямъ, или они -- люди, тогда мы на тысячу лѣтъ отстали отъ нихъ. Мнѣ кажется, что мы ближе къ медвѣдямъ, чѣмъ они къ намъ. Если они ведутъ жизнь, то мы, значитъ, еще закопаны въ землю и прозябаемъ тамъ, какъ зерно ржи, брошенное въ землю передъ зимой. Не понимаю и не знаю, пойму ли когда-нибудь".
   Такъ писала она о своихъ первыхъ впечатлѣніяхъ. Но уже черезъ три дня языкъ перемѣнился; она побывала въ Comédie, осмотрѣла часть Лувра, вдоволь находилась по бульварамъ. Она писала:
   "Вообрази, что я уже чувствую себя парижанкой. Какъ скоро! Но это здѣсь дѣлается очень просто. Здѣсь воздухъ наполненъ бактеріями и эти бактеріи остры, какъ тончайшее остріе идеально-тонкой иголки; онѣ впиваются въ новаго человѣка и проникаютъ его насквозь, они заражаютъ его, и человѣкъ, у котораго вчера еще кружилась голова отъ этого страшнаго невообразимаго водоворота, уже смѣло бросается въ этотъ водоворотъ и принимаетъ участіе въ этой общей грандіозной толкотнѣ.
   "Я не знаю, что это за люди. Въ своихъ книгахъ, журналахъ, газетахъ, въ театральныхъ пьесахъ, въ своихъ изобрѣтеніяхъ, въ постройкахъ, въ предпріятіяхъ, въ этихъ удивительныхъ приспособленіяхъ для общаго удобства, они очень серьезны и оставляютъ насъ такъ далеко позади, что насъ и не видно; но на бульварахъ, въ театрѣ, вездѣ, гдѣ толпа, это дѣти, веселыя, дурачащіяся, увлекающіяся побрякушками, игривыя. Въ каждомъ французѣ сидятъ два существа: серьезное, практичное и легкомысленное, какъ ребенокъ; не знаю, надолго ли мнѣ этого хватитъ, но теперь Парижъ со всѣмъ, что въ немъ есть, наполняетъ меня всю.
   "Ахъ, еслибъ ты зналъ, какъ мнѣ жаль мою бѣдную старуху. На нее Парижъ производитъ потрясающее впечатлѣніе. Онъ для нея слишкомъ утомителенъ. Она не въ силахъ выдерживать его. Часовая прогулка по бульварамъ утомляетъ ее до того, что у нея смыкаются глаза и она здѣсь такъ много спитъ, что я иногда пугаюсь и совѣтуюсь съ врачами. Какое различное дѣйствіе одного и того же на двѣ души".
   И цѣлый мѣсяцъ не прекращались эти восторженные дифирамбы Парижу. Но вдругъ въ одномъ письмѣ тонъ ея радикально измѣнился; въ немъ не было ничего опредѣленнаго, но въ каждомъ словѣ слышалось глубокое разочарованіе.
   "Да, все это хорошо, хорошо, но вѣдь это чужое. Какъ это было смѣшно съ моей стороны -- забыть объ этомъ хоть на минуту! Если бы существовалъ такой волшебный элексиръ, котораго достаточно было бы выпить каплю, чтобы вдругъ связать твою жизнь съ жизнью этого чужого города, этихъ чужихъ людей! О, тогда въ этой толпѣ можно было бы найти хоть тѣнь счастья. Но такого элексира нѣтъ на свѣтѣ.
   "И вотъ я стою у окна своей квартиры и глажу на улицу и грустно мнѣ, грустно видѣть эти бурныя, ни на минуту не умолкающія проявленія чужой полноты жизни. Жизнь бьетъ клюнемъ, чаша полна, даже слишкомъ полна, она переполнена такъ, что льется черезъ край, но мы, дѣти скучнаго, блѣднаго, мрачнаго сѣвера, всегда будемъ стоять въ сторонѣ, всегда будемъ ей чужія. Почему меня вдругъ охватила какая-то неумолимая тоска? Почему мнѣ грустно не только за себя, но и за всѣхъ, оставшихся тамъ за рубежомъ, въ той жизни, которая никогда не догонитъ эту, какъ бы ее ни подгоняли кнутомъ. И вотъ когда мнѣ нужна дружеская рука, потому что никогда такъ не надо было мнѣ почувствовать, что я не одна на свѣтѣ. О, Господи какая грусть. Помнишь, можетъ быть, ты писалъ мнѣ, чтобы я берегла душу, чтобы я не надорвала ее? Ну, вотъ, можетъ быть, она и надорвалась. Разберись въ этомъ, если можешь, за меня и научи меня. Протягиваю тебѣ руку или лучше -- жду твоей протянутой мнѣ руки! Твоя Вѣра, въ эту минуту болѣе, чѣмъ когда-нибудь, твоя".
   Долго и неподвижно просидѣлъ Владиміръ Николаевичъ надъ этимъ письмомъ. Оно задѣло его гдѣ-то въ такомъ глубокомъ уголкѣ души, гдѣ давно уже было молчаніе. И вновь тамъ что-то заныло.
   Онъ не отвѣтилъ на это письмо въ тотъ же день, а, въ противность обыкновенію, отложилъ отвѣтъ на завтра. Но и завтра у него ничего не вышло. Онъ думалъ о томъ, почему именно это письмо Вѣры Поликарповны произвело на него такое глубокое дѣйствіе. Не потому ли, что въ немъ Вѣра рисовалась не такой, какой она была въ послѣднюю недѣлю, а какой была въ первые дни ихъ любви. Было что-то чистое, что-то поэтическое, что-то прекрасное въ этой ея грусти. И передъ нимъ вставало забытое -- очевидно, плохо забытое -- прошлое и сердце начинала биться тоскливо и хотѣлось протянуть руки къ нему, къ этому прошлому, а вмѣстѣ и къ ней, къ той Вѣрѣ, которая была и въ прошломъ, и теперь стояла у окна въ Парижѣ, съ тоской глядя на чужой городъ, на чужую толпу, чужую жизнь и съ мольбой и съ прежнимъ довѣріемъ протягивала къ нему руки. Наконецъ, онъ отвѣтилъ ей: "Ахъ, Вѣра, ахъ, Вѣра! зачѣмъ ты разбудила, во мнѣ воспоминанія, которыя я считалъ забытыми? Какъ иногда сладко бываетъ забыть прекрасное и тяжело помнить его! Не надо, не надо, Вѣра. Вѣдь это миражъ, все равно, оно не вернется... Отдохни душой и погрузись опять въ этотъ океанъ жизни, хотя бы и чужой. Поищи въ себѣ новыхъ силъ для этого, а, можетъ быть, найдется и тотъ волшебный элексиръ, о которомъ ты говоришь. Еслибъ ты знала, какъ мнѣ было хорошо и какъ теперь стало тяжело, то ты не хотѣла бы нарушить очарованіе. Если это экзаменъ, то мы держимъ его плохо. Еще одинъ такой отвѣтъ и мы рискуемъ срѣзаться и получить по нулю. Жду отъ тебя другихъ писемъ, похожихъ на прежнія".
   Но онъ такого письма изъ Парижа не получилъ. Вѣра Поликарповва прислала коротенькую записку, сообщавшую, что они ѣдутъ въ Швейцарію, въ Лозанну. "Гдѣ тихо-тихо, гдѣ можно помечтать въ одиночествѣ".
   Вѣра Поликарповна прибавляла: "тамъ будутъ знакомые, но я постараюсь всячески избѣгать ихъ".
   Эта прибавка остановила на себѣ вниманіе Владиміра Николаевича. Знакомые! Это -- Брухманы. О нихъ до сихъ поръ ни въ одномъ письмѣ не упоминалось. Если бы они были въ Парижѣ, Вѣра непремѣнно написала бы объ этомъ. У нея нѣтъ привычки скрывать что бы то ни было. Они въ Парижѣ не были, теперь предстоитъ встрѣча въ Лозаннѣ.
   И у него явилась надежда, странная надежда на то, что эта встрѣча поможетъ ему. Удивительныя иногда приходятъ въ голову соображенія.
   Бываетъ положеніе, когда человѣкъ боится того, чѣмъ онъ долженъ былъ бы дорожить. Все зависитъ отъ обстоятельствъ, при которыхъ приходитъ счастье. Въ иномъ положеніи счастье отравляетъ жизнь... Владиміръ Николаевичъ боялся теперь увидѣть тотъ прекрасный образъ, въ какомъ явилась предъ нимъ Вѣра Поликарповна въ послѣднемъ письмѣ. Ея увлеченіе новыми впечатленіями помогало ему отодвинуть отъ себя подальше прошлое, распутать и сбросить съ себя цѣпи, оковывавшія его такъ долго. А ея послѣднее письмо разомъ возстановило все, что разрушить такъ дорого ему стоило. И онъ страстно желалъ, чтобы этотъ прекрасный образъ какъ-нибудь исчезъ, чтобы хоть какое-нибудь постороннее вліяніе набросило бы на него тѣнь пошлости, унизило его, свело съ пьедестала и ему смутно чувствовалось, что это должна сдѣлать встрѣча съ Брухманами.
   А пока что, ему уже далеко не такъ работалось, какъ прежде. Правда, Вѣра Петровна и Скорбянскій считали его картину оконченной и восхищались ею, но онъ самъ этого не находитъ. Блѣдный юноша съ растрепанными волосами, безпомощный, развалившійся въ широкомъ креслѣ, съ сигарой въ губахъ, послѣ убійственной ночи, въ которой онъ черезъ силу старался превзойти другихъ въ безпутствѣ, казался ему недостаточно выразительнымъ и онъ хотѣлъ еще много поработать надъ его лицомъ. Поза была превосходна, но лицо его не удовлетворяло.
   И теперь вдругъ она ему надоѣла. Онъ еще подходилъ къ мольберту съ кистью и палитрой, но краски уже его не слушались и онъ едва прикасался кистью къ полотну, единственно для того, чтобы его охлажденіе не было замѣтно для Вѣры Петровны.
   Но вдругъ однажды онъ отставилъ мольбертъ въ уголъ, завѣсилъ картину и объявилъ женѣ, что въ конторѣ произошли какія-то осложненія, что безъ него дѣла запутались, пришли въ безпорядокъ и что ему необходимо проводить тамъ много часовъ. Онъ сказалъ это такъ естественно, что ему повѣрили.
   Этотъ годъ, когда было столько перемѣнъ и когда онъ находился постоянно между двухъ огней, онъ научился быть неискреннимъ, и это ему удавалось.
   Онъ сталъ ѣздить каждый день въ контору, старался бывать тамъ подольше и какъ можно меньше проводить времени дома. Наконецъ, онъ получилъ письмо изъ Лозанны.
   "Милостивый государь мой, если ты думаешь, что тебѣ удастся обмануть меня, то очень заблуждаешься. Я хитрая. Я сдѣлалась такая хитрая, что сама себѣ удивляюсь. Я такъ далеко вижу "составъ души" и твоей въ особенности, не смотря на разстояніе, что мнѣ иногда даже дѣлается страшно.
   "Ты дѣлаешь видъ, что тебѣ нечего сказать. А это неправда. Если это экзаменъ, то ты похожъ на хорошаго ученика, который все знаетъ, но изъ упорства прикидывается невѣждой и упорно молчитъ на всѣ вопросы. Одно изъ двухъ: или ты отдѣлался отъ меня и не хочешь оскорбить мою гордость, или тебя влечетъ ко мнѣ, и ты боишься этого, боишься сказать мнѣ, чтобъ я не вздумала поддержать тебя... Но прежде всего замѣть, что это не честно. У насъ было условіе и я его сдержала. Я говорила тебѣ все, что чувствовала, нисколько не боясь признаваться въ полномъ забвеніи, когда меня увлекала новизна впечатлѣній. Но я сказала тебѣ все и, когда "надорвала душу", я протянула руку къ тебѣ... Я не устыдилась ни того, ни другого. А ты, ты... Скорѣй же поправляй свою ошибку или лучше -- искупи свою вину. Я жду и я прощу. Я вѣдь иногда бываю очень добра къ тебѣ, въ особенности потому, что ты человѣкъ запутанный.
   "Мы въ Лозаннѣ. Ощущеніе послѣ Парижа такое, какъ будто тебя вынули изъ кипучей бурливой горячей рѣки и опустили въ прохладную, или нѣтъ, даже не прохладную, а чуть тепленькую, спокойную, неподвижную ванну. Парижъ, это -- городъ гражданъ, вѣчно, неустанно, съ благороднымъ жаромъ осуществляющихъ свои священныя права. Лозанна -- городъ мѣщанъ, которыхъ маленькія, ничтожныя, буржуазныя права сами собой осуществляются, безъ хлопотъ, безъ шума, потихоньку. Тамъ всѣ ищутъ лучшаго, болѣе совершеннаго, совершенныхъ формъ въ жизни, въ искусствѣ, во всемъ; а здѣсь тупо-спокойные люди довольствуются малымъ. Что лучше, право не знаю. Я спуталась.
   "А въ общемъ мнѣ скучно и я здѣсь долго не выживу. Здѣсь Брухманы. Но они невыносимы съ своей ограниченной законченностью. Вотъ люди, всей своей жизнью какъ бы опровергающіе истину, казавшуюся неопровержимой,-- что человѣкъ есть существо, безгранично стремящееся къ совершенству. Они убиваютъ всякое представленіе о прогрессѣ. Они закончены. Они созданы, какъ машина, которая всегда и при всѣхъ условіяхъ дѣлаетъ и будетъ дѣлать одно и то же, "свою функцію", до тѣхъ поръ, пока не изотрутся винты и колеса; тогда она вовсе перестанетъ дѣйствовать. Достаточно побыть съ ними недѣлю, чтобы безошибочно предугадывать, какъ они поступятъ въ такомъ-то случаѣ, что они скажутъ, гдѣ улыбнутся, гдѣ нахмурятся и никогда не ошибешься. Такъ и машинистъ знаетъ, что будетъ съ машиной, если онъ нажметъ ту или другую кнопку, отвернетъ тотъ или другой кранъ. Бѣдные, скудные люди! Какъ они стараются оба угодить мнѣ! Но угодить мнѣ, это такъ трудно. Это удавалось только одному человѣку, и то не всегда, о, далеко не всегда! Ты его знаешь...
   "Я уже начинаю заговаривать съ мамой о переѣздѣ куда-нибудь въ другое мѣсто, не знаю еще, куда. Ужъ не укатить ли въ Римъ? Но вѣрнѣе всего, что попаду въ Вѣну, тамъ хоть театры хороши.
   "Но въ Парижъ не хочу, не хочу... Онъ меня чуть не проглотилъ. Право, у меня было такое ощущеніе и я бѣжала.
   "Представь, Владиміръ, что я иногда думаю: вотъ-вотъ сейчасъ ты придешь и протянешь мнѣ руку... Какъ это глупо! Бываетъ даже такъ, что въ часъ, когда приходитъ поѣздъ (нашъ отель недалеко отъ вокзала и всѣ экипажи съ вокзала проѣзжаютъ мимо оконъ), я начинаю пристально слѣдить за всѣми ѣдущими съ вокзала и мнѣ приходитъ мысль: "а что, какъ онъ вдругъ взялъ да и пріѣхалъ?.." Разумѣется, это безсознательно, потому что сознательно а не вѣрю въ чудеса.
   "Итакъ, жду отъ тебя правды, полнаго и яснаго описанія твоего "душевнаго состава". Твоя, все еще твоя Вѣра".
   Такимъ образомъ Брухманы нисколько не помогли Бертышеву. Напротивъ, они ухудшили его положеніе. Но у него явилось какое-то странное, небывалое упорство, которое заставляло его не только передъ Вѣрой Поликарповной молчать о своемъ "составѣ души", но даже и самого себя увѣрять, что все идетъ не такъ уже дурно. Поэтому онъ не лгалъ или думалъ, что не лжетъ, когда на послѣднее письмо Вѣры Поликарповны отвѣтилъ:
   "Да, я не стану отрицать, что власть твоя надъ моей волей не прошла. Я ее чувствую, но видишь, я уже могу съ нею бороться. А прежде мнѣ это не удавалось. Ты сомнѣваешься? Но если бы это было не такъ, развѣ я сидѣлъ бы здѣсь? Развѣ я не примчался бы къ тебѣ? О, давно твои наблюденія надъ экипажами, ѣдущими съ вокзала мимо оконъ вашего отеля, увѣнчались бы чудомъ. Но я еще здѣсь, я работаю. Я написалъ картину, которую находятъ прекрасной и считаютъ законченной, хотя и найдется еще не мало въ ней работы. Я теперь исправно ѣзжу въ контору и просиживаю тутъ по пяти-шести часовъ въ день. Вѣдь это все факты, противъ которыхъ спорить нельзя. Нѣтъ, нѣтъ, не предрекай мнѣ неудачу. И къ тому же я знаю, что у тебя бываютъ только настроенія, когда тебѣ хочется протянуть ко мнѣ руку, но у тебя бываютъ и другія настроенія, когда ты по недѣлямъ не вспоминаешь обо мнѣ. Но развѣ можно настроенія принимать за основаніе дѣйствій? Они пройдутъ и смѣнятся другими. Будь осторожна съ своими выводами".
   Это письмо было уже запечатано, когда пришла изъ Лозанны телеграмма о томъ, что они ѣдутъ въ Вѣну и что туда надо адресовать письма; онъ такъ и сдѣлалъ.
   И ему казалось, что этимъ письмомъ онъ застраховалъ себя отъ всякой опасности.
   

XII.

   Однажды Скорбянскій, зайдя къ Бертышевымъ, засталъ Вѣру Петровну одну.
   -- А что же нашъ маэстро? развѣ уже призналъ картину конченной?-- спросилъ онъ.
   -- Не знаю!-- какъ-то особенно сосредоточенно отвѣтила Вѣра Петровна.
   -- Не знаете? Что же, опять появилась тайна?
   -- Можетъ быть.
   -- Вотъ какъ! А мнѣ казалось...
   -- Мало ли что казалось?.. При недостаточномъ знакомствѣ съ предметомъ...-- слабо улыбнувшись, промолвила Вѣра Петровна.
   Скорбянскій замолчалъ; онъ не считалъ себя въ правѣ разспрашивать. Онъ зналъ, что эти разспросы были бы лишнимъ терзаніемъ для Вѣры Петровны. Онъ усѣлся въ кресло и молчалъ. Но Вѣра Петровна заговорила сама.
   -- Владиміру одно мѣшаетъ быть вполнѣ счастливымъ!-- сказала она.
   -- Что же это?-- спросилъ Скорбянскій, съ любопытствомъ поднявъ голову.
   -- Совѣсть!
   -- Этого я не понимаю, Вѣра Петровна.
   -- Ну, да, совѣсть. Она тревожитъ его и онъ отъ времени до времени дѣлаетъ ей уступки. Впрочемъ, къ чему говорить? Вы, Матвѣй Ивановичъ, знаете это лучше меня... Давайте говорить о чемъ-нибудь другомъ.
   Все это было сказано такимъ тономъ, что для Скорбянскаго не было сомнѣнія относительно душевнаго состоянія Вѣры Петровны. Опять чѣмъ-то нехорошимъ, ненадежнымъ пахнуло на него отъ этого дома... опять здѣсь поселилась тревога.
   Онъ посидѣлъ съ Вѣрой Петровной часа полтора, а затѣмъ простился и по дорогѣ домой зашелъ въ контору Спонтанѣева.
   -- Ты!-- съ изумленіемъ встрѣтилъ его Бертышевъ. Кажется, это было въ первый разъ, что Скорбянскій зашелъ въ контору.-- Чѣмъ объяснить это?
   -- Дровъ не хватило, такъ вотъ зашелъ купить у васъ сажень, другую. Надѣюсь, по знакомству уступка будетъ!
   -- Ну, не дури пожалуйста, пойдемъ сюда въ мою комнату. Бертышевъ пригласилъ его въ маленькую комнату, гдѣ не было ничего, кромѣ шкафа, конторки и нѣсколькихъ стульевъ. Скорбянскій, прежде чѣмъ сѣсть, притворилъ дверь.
   -- Что привело тебя сюда?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ, не замѣтившій этого движенія.
   -- Я сейчасъ былъ у тебя.
   -- Ну? Развѣ дома что-нибудь случилось?
   -- Нѣтъ, не думаю, чтобъ дома...
   -- Ну, ты вѣчно съ загадками...
   -- Да, ужъ это извѣстно, что я загадочная натура. А ты, ты... у тебя все необыкновенно ясно, какъ на ладони! Впрочемъ, извини, что путаюсь, такой уже у меня дамскій характеръ. Беллетристъ любопытенъ, какъ дама, потому что у нихъ одинаковая профессія. Вѣдь дамы, точно также какъ и мы, постоянно перебираютъ косточки человѣческой души. Гм... Косточки души! Не находишь ли ты тутъ нѣкотораго противорѣчія? Какъ ты думаешь, Вольдемаръ, былъ ли я правъ, когда нѣсколько недѣль назадъ подумалъ, что нашего полку какъ будто стало прибывать?
   -- Ты хочешь знать то, чего я самъ не знаю!-- отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Ахъ, милые незнайки! Какъ это вы живете, дѣйствуете, носите бороду и усы, тащите за собой куда-то въ неопредѣленное пространство цѣлую семью и все не знаете, все не знаете? Узнайте, пожалуйста! Ей-Богу, пора! Ну, пора же наконецъ!
   -- Ты совершенно правъ, пора!
   -- Ну, такъ что же?
   -- Да вѣдь я этимъ и занимаюсь. Если ужъ ты хочешь непремѣнно знать, если хочешь говорить объ этомъ...
   -- Желаю, почти требую!
   -- Ну, такъ знай, что у меня давно-давно явилось сомнѣніе, и именно для того, чтобъ разрѣшить его, узнать навѣрное, я и способствовалъ этой поѣздкѣ заграницу.
   -- И что жъ ты узналъ?
   -- Ничего.
   -- Это немного.
   -- Я думалъ, что узналъ все. Я думалъ, что это уже отлетѣло въ область ненужнаго. И ты видѣлъ, какимъ я былъ, какъ бодро работалъ... Ну, а теперь...
   -- Теперь?
   -- Теперь я сомнѣваюсь въ этомъ.
   -- Поучительно.
   -- Нѣтъ, не иронизируй. Видишь ли... Ну, я скажу тебѣ всю истину. Эта исторія началась очень поэтично, въ ней тогда не было ничего земного и ничего такого, что ставило бы меня въ глубокое противорѣчіе съ моей жизнью; ну, а потомъ, потомъ все сбилось на обычное, все пошло какъ у всѣхъ...
   -- Что подъ симъ разумѣть надлежитъ?-- съ нѣкоторой даже боязнью спросилъ Скорбинскій.
   -- Нѣтъ, ты не думай ничего такого. Это не такъ далеко зашло. Тогда явилось сомнѣніе и для того, чтобы провѣрить себя, каждый изъ насъ пожелалъ разлуки, уединенія... И вотъ теперь, когда мы далеко другъ отъ друга, все пошлое какъ бы поблѣднѣло и сгладилось и... ну, ты понимаешь...
   -- И опять влечетъ къ поэтическому?..-- промолвилъ Скорбянскій съ какой-то почти злостью: -- ну, такъ я тебѣ скажу: убирайся ты туда, даже, если хочешь, совсѣмъ... Потому что такъ медленно рѣзать на кусочки душу твоей жены безчеловѣчно.
   -- Моей жены? Да вѣдь она меня давно уже не любитъ; ей все равно...
   -- Ты глупый младенецъ и больше ничего. Ты думаешь, что женщина, ставши матерью твоихъ дѣтей, такъ же легко отдѣлывается отъ чувства, какъ мы съ тобой? Какъ бы не такъ. Гордость заставляетъ ее прикидываться, да и плохо она прикидывается; а ты этого ничего не понимаешь изъ эгоизма, потому что тебѣ не понимать пріятнѣе, выгоднѣе.
   -- Ты думаешь, что Вѣра еще любитъ меня?-- съ ужасомъ спросилъ Бертышевъ.
   -- Думаю ли я? Да иначе быть не можетъ. Ея жизнь вся сконцентрировалась въ тѣсномъ кругу семьи. Что же ты отъ нея хочешь? Если бы у нея было что-нибудь другое, работа на какомъ-нибудь поприщѣ, развлеченіе, общество; но у нея ничего нѣтъ, кромѣ семьи и заботъ о ней. Какъ же ты хочешь, чтобъ сердце ея сдѣлалось пустымъ, какъ эта бутылка? Я тебѣ говорю: одно изъ двухъ, -- или уѣзжай совсѣмъ, или оставайся совсѣмъ. А эта длящаяся операція, когда каждый день, каждый часъ отрѣзаютъ то руку, то ногу, она безчеловѣчна.
   -- Зачѣмъ я уѣду? Что я найду тамъ?
   -- Да хоть гибель собственную, это все равно. Погибни самъ, но не терзай другого. Знаешь что?-- Скорбянскій съ величайшимъ волненіемъ всталъ.-- Я больше не могу присутствовать при этой медленной пыткѣ. Я не хочу тебя видѣть до тѣхъ поръ, пока не узнаю, что ты такъ или иначе закончилъ эту глупую сказку. Прощай.
   -- Куда ты? Постой!
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Владиміръ, это не ссора... Но я просто больше не въ состояніи. Прощай.
   И Скорбянскій въ самомъ дѣлѣ вышелъ. Это было такъ неожиданно, такъ не похоже на него, что Бертышевъ остался на мѣстѣ, какъ прикованный. Ему еще нѣкоторое время казалось, что Скорбянскій вернется, но скоро онъ убѣдился, что онъ ошибся.
   Онъ всталъ и началъ ходить по комнатѣ. Это было очень трудно, такъ какъ комната была очень мала; онъ остановился у окна.
   "Что это значитъ?-- тихо произнесъ онъ и сталъ припоминать все, что говорилъ со Скорбянскимъ.-- Вѣдь это правда, все правда. "Каждый день отрѣзать то руку, то ногу..." Въ самомъ дѣлѣ, что онъ дѣлаетъ съ Вѣрой, съ своей женой? Неужели онъ считаетъ ее такой наивной и думаетъ, что она не замѣчаетъ этой новой перемѣны? О, она все видитъ и все понимаетъ. Что же ему дѣлать? Если бы существовалъ такой ножъ, которымъ онъ могъ бы вырѣзать изъ сердца ненужное чувство, онъ не задумался бы и вырѣзалъ бы, но такого ножа нѣтъ. Что жъ, наконецъ, надо рѣшить какъ-нибудь? Что онъ предпочитаетъ, то или это? Вѣдь тутъ ужъ надо ставить вопросъ прямо и круто, тутъ надо предпочесть окончательно. Но какъ это сдѣлать? Да и въ чемъ здѣсь вопросъ? Развѣ можно хоть на мгновеніе допустить мысль, что онъ можетъ оставить свою семью? Значитъ"...
   -- А, да ничего это не значитъ! Это могло бы значить для человѣка, у котораго есть характеръ, воля котораго не парализована. А онъ -- развѣ онъ способенъ на рѣшительныя дѣйствія? Нѣтъ. Все остается въ прежнемъ положеніи; надо, чтобъ какая-нибудь неотразимая случайность поставила бы передъ нимъ какое-нибудь рѣшеніе и заставила его поступить сообразно съ нимъ...
   И вотъ, безъ Скорбянскаго ему не обойтись; нѣтъ другого человѣка въ цѣломъ мірѣ, кромѣ него, который съумѣлъ бы понять его.
   Онъ бросилъ работу и поѣхалъ къ Матвѣю Ивановичу. Тотъ только что явился домой.
   Владиміра Николаевича онъ встрѣтилъ хмуро.
   -- Во-первыхъ, это насиліе!-- сказалъ онъ очень сердито, безъ своей обычной шутливости.-- Я сказалъ тебѣ, что не могу видѣть тебя въ этомъ недостойномъ человѣка состояніи нерѣшительности. Мнѣ это слишкомъ тяжело... Зачѣмъ же ты пришелъ?
   -- Я не могу безъ тебя обойтись.
   -- Вѣдь и со мной, все равно, ничего не выходитъ. Ты пойми, что если для меня, только сочувствующаго зрителя, это -- пытка, такъ что же должна она терпѣть?
   -- Я это понимаю.
   -- Но если понимаешь, то долженъ признать, что для нея будетъ облегченіемъ даже если ты рѣшишься разстаться съ ней навсегда, только бы это было дѣйствительно рѣшеніе.
   -- Но у меня нѣтъ этой способности рѣшать. Пойми, не могу же я ее выдумать. Ну, я тряпка, я трусъ, назови меня, какъ хочешь, но что же мнѣ дѣлать, если я таковъ? Ну, вотъ, возьми и рѣши за меня. Рѣши, строго обдумавъ и я поступлю такъ, какъ ты рѣшишь...
   -- Это смѣшно, Владиміръ Николаевичъ. Право, это до дикости смѣшно. Что мнѣ рѣшать? Ты мое мнѣніе знаешь. Оно осталось такимъ же, какъ годъ тому назадъ. Но вѣдь ты не можешь такъ поступить.
   -- Я не знаю, что я могу...
   -- Ахъ, это истерическое: "я не знаю, что я могу"! Такъ узнай, если не знаешь!
   -- Я не могу узнать этого здѣсь...
   -- То-есть, это что же означаетъ? Ты долженъ поѣхать для этого туда, гдѣ она?
   -- Да, да.
   -- Такъ поѣзжай съ Богомъ.
   -- А Вѣра? Что она подумаетъ?
   -- Она ничего не должна думать. Выдумай поѣздку куда-нибудь, хоть въ Сибирь, а поѣзжай туда!
   -- Лгать? Но вѣдь это противно.
   -- Ха, ха, ха! Лгать противно, а рѣзать благородно. Я никакъ не ожидалъ, Владиміръ Николаевичъ, что ты до такой степени эгоистъ. Вся эта исторія есть не болѣе, какъ какое-то торжественное шествіе эгоизма, съ музыкой и пѣніемъ. Эгоизмъ тутъ былъ во всемъ, въ каждомъ движеніи твоемъ. Лгать противно, потому что ты самъ будешь казаться себѣ мальчишкой, или тамъ, пожалуй, перестанешь уважать себя! Эхъ, какъ это важно, какъ это важно, чтобъ ты уважалъ себя! А по моему, тутъ важно только одно,-- чтобы жена твоя не терзалась еще излишними муками. И такъ довольно съ нея. Если тебѣ нужно, дѣйствительно нужно поѣхать туда для рѣшенія этого вопроса, то поѣзжай сейчасъ же, не теряй ни одного дня, потому что у нея уже подступаетъ... Она скоро придетъ въ отчаяніе. Я удивляюсь этой женщинѣ, какъ она можетъ такъ долго выносить эту муку? Я тебѣ настоятельно совѣтую это: иди въ контору, бери въ союзники своего Ивана Семеновича, сочиняй какую-нибудь тамъ дѣловую телеграмму, вызывающую тебя куда-нибудь по дѣламъ, -- въ Самару, во Владивостокъ, къ чорту въ адъ,-- а въ то же время бери заграничный паспортъ и проваливай. Тамъ рѣшай, какъ хочешь, но только окончательно. И если пріѣдешь сюда, то не иначе, какъ мужемъ Вѣры Петровны и отцомъ твоихъ дѣтей; а если рѣшишь, что долженъ остаться тамъ, такъ тоже навѣрно, безповоротно и тоже въ послѣдній разъ. Остальное предоставь мнѣ. Ужъ не безпокойся, я съумѣю поддержать Вѣру Петровну и оградить ее отъ излишнихъ страданій. На счетъ дѣтей тоже не безпокойся. Твоя жена и разумна, и великодушна. Она не станетъ ни злобствовать, ни мстить; ты будешь видѣть дѣтей, содержать ихъ и даже вліять на нихъ. Я это устрою. Дѣти не должны ни отъ чего страдать. Понялъ?
   -- Да, я понялъ. Я такъ и поступлю. Другого рѣшенія нѣтъ. Послушай, Матвѣй, я говорю тебѣ это, какъ самому вѣрному другу, какъ единственному человѣку, которому до меня не все равно. Я поѣду; но не думай, что я мечтаю о какомъ-нибудь счастьѣ, -- нѣтъ, нѣтъ, это совсѣмъ не то. Видишь ли, я тебѣ объясню, если съумѣю. Послѣднее время эта власть надо мной почти совсѣмъ, было, исчезла. И я уже совсѣмъ готовъ былъ попрежнему стать здоровымъ человѣкомъ. Но эта поѣздка... Издали все кажется лучше... Не знаю, понялъ ли ты меня? Но я увѣренъ, что вблизи миражъ исчезнетъ и я увижу все такъ, какъ есть. Мнѣ только въ этомъ надо убѣдиться. И тогда я излѣчусь вполнѣ и навсегда.
   -- Ахъ, ну, это тонкости! Это неважно! Излѣчишься, тѣмъ лучше. Я буду сугубо радъ. А нѣтъ, окончательно съ ума сойдешь,-- по крайней мѣрѣ, будетъ что-нибудь опредѣленное. И такъ, ты рѣшилъ ѣхать?
   -- Да, рѣшилъ. Завтра же. Но какъ быть съ телеграммой? Я не съумѣю это устроить.
   -- Ну, это я могу за тебя устроить. Ты вотъ что сдѣлай: ты дай мнѣ свою карточку къ этому Ивану Семеновичу и напиши, что онъ можетъ довѣриться мнѣ, какъ тебѣ.
   -- Хорошо, возьми карточку, вотъ надпись.
   Онъ написалъ точь-въ-точь такъ, какъ сказалъ Скорбянскій. "Прошу васъ, Иванъ Семеновичъ, довѣриться подателю этой карточки, Матвѣю Ивановичу Скорбянскому, моему другу, -- какъ мнѣ самому".
   -- А теперь уходи, пожалуйста, домой и сиди тамъ. Уходи! Я принужденъ тебѣ сказать, что мнѣ просто непріятно твое присутствіе. Ужъ ты извини. Я шутилъ, шутилъ, но въ это время у меня зрѣлъ въ груди нарывъ, теперь онъ созрѣлъ...
   Владиміръ Николаевичъ схватилъ шапку и, выходя изъ квартиры, сказалъ Скорбянскому:
   -- Прощай!
   

XIII.

   Черезъ полчаса послѣ Бертышева вышелъ изъ квартиры и Матвѣй Ивановичъ.
   Онъ былъ очень золъ. Брови его были сдвинуты и лицо изъ-за приподнятаго воротника и надвинутой шапки глядѣло сердито.
   "О,-- мысленно говорилъ онъ себѣ,-- самая закоренѣлая злая воля является невиннымъ ангеломъ въ сравненіи съ безволіемъ! Сколько ни говорите о гуманности, а есть такіе милые характеры, которыхъ не подвинешь на справедливое дѣло безъ палки".
   Онъ отправился прямо въ контору Спонтанѣева и здѣсь спросилъ Ивана Семеновича. Онъ зналъ старика въ лицо.
   -- Я къ вамъ отъ Владиміра Николаевича,-- сказалъ онъ:
   -- Владиміръ Николаевичъ сейчасъ тутъ были!-- отвѣтилъ Иванъ Семеновичъ.
   -- Не сейчасъ,-- поправилъ его Скорбянскій,-- а часъ тому назадъ. Я то же заходилъ сюда къ нему, а потомъ онъ былъ у меня.
   -- Можетъ быть. Я ихъ не видѣлъ; они ушли какъ-то незамѣтно. А что же вамъ угодно?
   -- Прочитайте, пожалуйста, эту карточку.
   Иванъ Семеновичъ надѣлъ очки и прочиталъ, потомъ повертѣлъ карточку въ рукахъ; очевидно, содержаніе ея показалось ему страннымъ.
   -- А по какому же собственно дѣлу?-- спросилъ онъ, внимательно оглядывая Скорбянскаго.
   -- По дѣлу, близко касающемуся Владиміра Николаевича и намъ надо бы поговорить въ отдѣльной комнатѣ.
   -- Такъ пожалуйте сюда, въ комнату Владиміра Николаевича. Они вошли, притворили дверь.
   -- Насъ здѣсь никто не услышитъ?-- спросилъ Скорбянскій.
   -- Нѣтъ, будьте спокойны.
   -- Видите ли, отъ васъ Владиміръ Николаевичъ потребовалъ довѣрія ко мнѣ, но въ то же время тутъ необходимо, чтобы я вполнѣ довѣрялъ вамъ. Поэтому прежде всего пообѣщайте мнѣ, что разговоръ нашъ и все, что мы сдѣлаемъ вмѣстѣ, если вы согласитесь, останется въ этой комнатѣ.
   -- Ужъ это не безпокойтесь. Если что касается Владиміра Николаевича, то ужъ это будетъ вѣрно!
   -- Дѣло въ томъ, что Владиміру Николаевичу надо во что бы то ни стало уѣхать изъ Петербурга по такому дѣлу, о которомъ не долженъ знать никто, даже его жена. Дѣло очень непріятное и, если жена узнаетъ, то это можетъ страшно огорчить ее.
   -- Понимаю.
   -- Такъ вотъ надо устроить такъ, какъ будто эта поѣздка требуется его службой.
   -- Гм... такъ! Понимаю-съ.
   -- Можете вы это устроить?
   Иванъ Семеновичъ задумался.
   -- То-есть, это значитъ, какъ будто его куда вызываютъ?-- спросилъ онъ.
   -- Вотъ именно.
   -- Такъ.-- Онъ опять подумалъ.-- Оно можно... Только вѣдь солгать придется.
   -- Дѣло настолько важное, что, право, не грѣхъ и солгать.
   -- Надо обсудить. Вотъ развѣ это. Есть у насъ въ Воронежской губерніи лѣсная дача, такъ, вотъ-съ, какъ случается, бываетъ порубка отъ мѣстныхъ жителей... Вотъ развѣ это-съ?
   -- Порубка?-- Скорбянскій старался сообразить, какимъ образомъ можно воспользоваться порубкой.-- А знаете, я думаю, что это годится. Вѣдь тамъ есть кто-нибудь; кто надсматриваетъ?
   -- Какъ же-съ! Дѣло стотысячное. Тамъ лѣсничій есть, на фамиліи Парамоновъ.
   -- Лѣсничій?.. Вотъ и отлично. Такъ вотъ что мы сдѣлаемъ. У васъ есть какая-нибудь старая ненужная телеграмма?
   -- Найдется.
   -- Дайте-ка ее мнѣ.
   Иванъ Семеновичъ порылся въ столѣ и нашелъ телеграфный бланкъ, на которомъ было десятокъ словъ написано карандашемъ.
   -- Теперь дайте мнѣ резинку.
   Иванъ Семеновичъ не особенно охотно далъ ему резинку. Очевидно ужъ онъ началъ колебаться.
   Скорбянскій тщательно вытеръ все, что было написано карандашемъ. Потомъ онъ взялъ карандашъ и присѣлъ, чтобы писать.
   -- Значитъ, если бы произошла порубка, то пріѣздъ Владиміра Николаевича былъ бы необходимъ?
   -- Ежели сильная порубка... Пожалуй...
   -- Ну, отлично, мы такъ и изобразимъ.
   И онъ написалъ разгонистымъ почеркомъ на телеграфномъ бланкѣ: "Случилась сильная порубка, не могу самъ справиться. Пришлите немедленно полномочнаго. Лѣсничій Парамоновъ".
   -- Годится?
   -- Пожалуй, что годится.
   -- Теперь напишемъ адресъ. "Въ контору Спонтанѣева", этого довольно?
   -- Совершенно достаточно.
   -- А тутъ сверху "Воронежъ", вчерашнее число... Довольно. Теперь вотъ что, Иванъ Семеновичъ. Ужъ это должны сдѣлать вы. Садитесь и пишите письмо Владиміру Николаевичу.
   -- Что жъ писать-то?
   -- А я вамъ продиктую.
   -- Не вышло бы чего такого...
   -- Нѣтъ, не выйдетъ ничего. Вы ничего дурного не сдѣлаете. Дѣло частное. Пишите: "Многоуважаемый Владиміръ Николаевичъ, посылаю вамъ депешу отъ Парамонова изъ Воронежа; дѣло важное, а не знаю, кого мы можемъ послать. Человѣка такого, чтобы толковый былъ и законы понималъ, у насъ нѣтъ. Ежели бы была возможность вамъ самимъ поѣхать, то было бы самое лучшее. Жду вашихъ распоряженій". Теперь подпишитесь.
   Иванъ Семеновичъ подумалъ съ минуту, повертѣлъ глубокомысленно перо и наконецъ подписался.
   -- Теперь положите письмо и депешу въ конвертъ и отошлите Владиміру Николаевичу. Вы колеблетесь?
   -- Да, но что жъ, ежели нужно...
   -- Да, очень нужно.
   -- И ничего, говорите, не выйдетъ такого?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, увѣряю васъ честью, что ничего, кромѣ пользы для Владиміра Николаевича, не выйдетъ.
   -- Ну, такъ и пошлемъ.
   Онъ вложилъ письмо и телеграмму въ конвертъ, тутъ же при Скорбянскомъ позвалъ мальчика и велѣлъ ему отнести письма на Васильевскій островъ. Скорбянскій поблагодарилъ его и простился.
   Владиміръ Николаевичъ между тѣмъ пришелъ домой и, чтобы какъ-нибудь не выдать своего душевнаго состоянія, выдвинулъ мольбертъ и началъ вымѣрять размѣръ рамы, какая понадобится для картины. Совсѣмъ не объ этомъ онъ думалъ и не до рамы было ему теперь.
   Но напрасно онъ принималъ эти мѣры; Вѣра Петровна вовсе не собиралась давить его своимъ присутствіемъ. Она устроила ему обѣдъ и тотчасъ оставила его одного.
   Было часовъ восемь, когда мальчикъ принесъ письмо отъ Ивана Семеновича. Въ это время Вѣра Петровна, уже собиравшаяся укладывать дѣтей, была въ столовой. Владиміръ Николаевичъ формально прочиталъ письмо и телеграмму и подумалъ: "тутъ цѣлый организованный договоръ!"
   -- Вотъ, Вѣра,-- сказалъ онъ нетвердымъ голосомъ,-- я получилъ письмо отъ Ивана Семеновича и вотъ эту телеграмму.
   -- Что жъ?-- не оборачиваясь къ нему, спросила Вѣра Петровна.
   -- Онъ пишетъ, что въ Воронежской губерніи случилась значительная порубка... вотъ и телеграмма отъ лѣсничаго... придется мнѣ завтра съѣздить туда.
   -- Въ Воронежскую губернію?-- какъ-то странно сдвинувъ плечами, спросила Вѣра Петровна.
   -- Да, это требуютъ... дѣла.
   -- Такъ поѣзжай, если тебя... требуютъ...
   И она не взглянула ни на письмо, ни на телеграмму, и ушла въ спальню.
   "Она чувствуетъ правду, она чувствуетъ!" -- подумалъ Владиміръ Николаевичъ.
   Дѣти между тѣмъ слышали разговоръ и начали въ одинъ голосъ протестовать противъ поѣздки. "Зачѣмъ папа уѣдетъ?-- говорили они,-- намъ скучно будетъ"...
   Это были для Владиміра Николаевича самыя горькія терзанія. Онъ говорилъ имъ, что этого требуетъ долгъ, объяснялъ, что такое служба и долгъ службы, но они довольно слабо понимали все это. Они были еще слишкомъ малы, чтобы понимать такія отвлеченныя вещи, какъ "долгъ службы", тѣмъ больше, что въ голосѣ Владиміра Николаевича, объяснявшаго имъ это, звучала неувѣренность. И вообще все вышло не такъ гладко, какъ думалъ Скорбянскій.
   Но у Владиміра Николаевича, должно быть, подъ вліяніемъ вчерашняго разговора съ Матвѣемъ Ивановичемъ, рѣшеніе какъ-то страшно окрѣпло. Оно ни на минуту не поколебалось.
   На утро онъ началъ усиленно хлопотать о паспортѣ и ему удалось достать его въ тотъ же день. Затѣмъ онъ заѣхалъ въ контору, поблагодарилъ Ивана Семеновича, взялъ денегъ и забѣжалъ къ Скорбянскому.
   -- Съ Богомъ!-- сказалъ ему Матвѣй Ивановичъ,-- и помни нашъ уговоръ. Ужъ ты извини, на этотъ разъ я тебя провожать не буду.
   -- Почему же? Что же между нами перемѣнилось?
   -- Да просто такъ... не хочется... Не знаю самъ, почему. Только ради Бога, не считай, что мы поссорились. Это что-то другое. Очень ужъ я огорченъ... Слишкомъ долго тянутся эти огорченія, слишкомъ долго...
   -- Да, слишкомъ долго, ты правъ...
   -- Ну, прощай, дружище!-- болѣе тепло сказалъ Скорянскій. Они крѣпко пожали другъ другу руки, потомъ Владиміръ
   Николаевичъ доѣхалъ домой, поцѣловалъ дѣтей и протянулъ руку Вѣрѣ Петровнѣ.
   -- Но, папа, скорѣй, скорѣй пріѣзжай обратно! Ты обѣщаешь, обѣщаешь?-- приставали къ нему дѣти.-- Ты, навѣрно, скоро пріѣдешь къ намъ?
   -- Обѣщаю... обѣщаю... навѣрно!
   И когда онъ это сказалъ, ему показалось, что на губахъ Вѣры Петровны дрогнула чуть замѣтная усмѣшка.
   "О, она чувствуетъ правду! Какъ это ужасно!.. Неужели же я не сдержу обѣщанія, которое далъ дѣтямъ?"
   Онъ уѣхалъ. Тяжелое чувство испытывалъ онъ, когда, прибывъ на вокзалъ, убѣдился, что на этотъ разъ никто его не провожаетъ.
   

XIV.

   Ощущенія, которыя испытывалъ Бертышевъ въ дорогѣ, человѣка съ менѣе крѣпкими нервами способны были замучить.
   Съ одной стороны глубокое сознаніе необходимости этого шага, какъ самаго рѣшительнаго изъ всѣхъ, какіе онъ предпринималъ до сихъ поръ, шага, который долженъ былъ такъ или иначе положить конецъ его колебаніямъ. Вѣдь въ самомъ дѣлѣ, пусть бы онъ колебался одинъ, о, тогда кому какое дѣло было бы до этого, хотя бы онъ дошелъ до головокруженія, до потери сознанія и свалился въ пропасть...
   Но на той доскѣ, на которой онъ такъ развязно качается, сидитъ цѣлая семья, его семья,-- Вѣра, которой онъ столько задолжалъ, что во всю жизнь ему не заплатить, и дѣти, дѣти, которыхъ онъ такъ безконечно любитъ и передъ которыми такъ виноватъ. Очевидно, что надо однимъ сильнымъ толчкомъ остановить это качаніе.
   Съ другой стороны его ни на одно мгновеніе не покидало ощущеніе преступности и при томъ какой то унизительной, мальчишеской. Опять ложь, глупая, дѣтская ложь, которую притомъ всѣ понимаютъ. Вѣдь уѣзжалъ онъ, зная навѣрно, что жена его не заблуждается на счетъ направленія его поѣздки и все-таки дѣлалъ видъ, что ѣдетъ куда-то на порубку, до конца, пока не простился и не вышелъ изъ дому. О, ничего на свѣтѣ не желалъ онъ теперь такъ сильно, какъ того, чтобъ это положеніе скорѣе кончилось. За это онъ былъ бы способенъ пожертвовать самымъ пылкимъ чувствомъ, если бы оно у него было... А было ли оно у него?
   Онъ задавалъ себѣ и этотъ вопросъ. Тянетъ ли его къ Вѣрѣ Поликарповнѣ? Странно сказать, -- для того, чтобъ вызвать въ себѣ чувство, похожее на влеченіе къ ней, онъ долженъ былъ по-долгу сосредоточиваться, прогонять изъ головы мѣшающія мысли и ему на подмогу являлись цитаты изъ ея письма о томъ, какъ она въ Парижѣ, одинокая, стояла у окна и ей хотѣлось протянуть къ нему руки. Онъ чувствовалъ, что въ этомъ нѣтъ непосредственности, а есть какая-то страшная натяжка, что-то искусственное.
   Но онъ ѣхалъ дальше, ѣхалъ съ упорствомъ, которое въ немъ засѣло глубоко и неискоренимо. Поѣздъ мчалъ его мимо городовъ, перевезъ черезъ границу и вотъ уже осталось всего нѣсколько часовъ до Вѣны, гдѣ были въ то время Спонтанѣевы.
   Именно тогда, когда осталось всего какихъ-нибудь три часа, онъ подумалъ о томъ, что забылъ послать телеграмму о своемъ пріѣздѣ. Онъ вовсе не имѣлъ въ виду устраивать сюрпризъ, тѣмъ больше, что ему не было достовѣрно извѣстно, будетъ ли этотъ сюрпризъ пріятенъ. Кто безъ сомнѣнія обрадуется ему, такъ это Марья Ивановна, которая навѣрно тамъ чувствуетъ себя безпомощной и въ его появленіи увидитъ помощь, посланную ей свыше.
   Но Вѣра... Очень можетъ быть, что это теперь не входитъ въ ея расчеты. "Э, да впрочемъ все равно; я вѣдь ѣду не для нея, а для себя. Мнѣ нужна, мнѣ необходима, неизбѣжна эта поѣздка".
   Послѣднюю ночь передъ Вѣной онъ почти не спалъ. Въ его распоряженіи были всѣ удобства для хорошаго сна,-- онъ запасся спальнымъ вагономъ, -- но нервы его были слишкомъ взвинчены и онъ ждалъ Вѣны съ головной болью и съ лицомъ трудно-больного.
   Показались предмѣстья и дальнія части города. Поѣздъ замедлилъ ходъ. Нѣсколько краткихъ остановокъ на второстепенныхъ вокзалахъ, наконецъ -- огромный Сѣверный вокзалъ. Онъ пріѣхалъ въ Вѣну.
   Такъ какъ багажъ его былъ до смѣшного легокъ, то ему не представилось никакихъ хлопотъ. Онъ взялъ фіакръ и поѣхалъ на Opern-Ring-Strasse, въ отель, гдѣ жили Спонтанѣевы.
   Свѣжій утренній воздухъ, пестрыя впечатлѣнія красивыхъ улицъ, видъ оживленной толпы, роскошные магазины, а главное -- ощущеніе свободы движеній послѣ скованности въ теченіе почти трехъ сутокъ въ поѣздѣ, оживили его. И онъ сталъ смотрѣть нѣсколько веселѣе.
   Онъ пріѣхалъ въ отель; съ порядочнымъ усиліемъ, такъ какъ плохо говорилъ по-нѣмецки, спросилъ консьержа, живутъ ли еще здѣсь Спонтанѣевы и, получивъ утвердительный отвѣтъ, взялъ для себя номеръ и отправился туда.
   У него какъ-то не было ни малѣйшей охоты торопиться съ докладомъ о своемъ пріѣздѣ; можетъ быть, это было вліяніе дорожной разбитости и безсонной ночи, а также всего пережитаго въ пути, но его не тянуло поскорѣе увидѣть Вѣру Поликарповну.
   Ему хотѣлось только одного: хоть на одинъ часъ свободно посидѣть только съ самимъ собою, чтобъ никого не видѣть, ни одной живой души, и, можетъ быть, даже забыть на это время о томъ, что онъ притащился изъ Петербурга въ Вѣну и зачѣмъ, и все то мучительное, чѣмъ полна его жизнь.
   Комнату ему дали въ чётвертомъ этажѣ, но подняли его на ассансёрѣ. Комната оказалась небольшой, но свѣтлой, высокой и уютной по-нѣмецки, т. е. въ ней было рѣшительно все необходимое: и кровать, и диванъ, и комодъ, и письменный столикъ, и калориферъ, и письменный приборъ, и бюваръ, и календарь, и планъ города, словомъ то, что въ русской гостинницѣ ни за какія деньги не найдешь.
   Онъ поднялся, потребовалъ себѣ кофе и погрузился въ отдыхъ. Было часовъ десять утра. Къ Спонтанѣевымъ было бы безполезно идти такъ рано. Онѣ навѣрно еще спятъ. И онъ рѣшилъ сидѣть у себя, пока его не потянетъ туда.
   Только въ половинѣ двѣнадцатаго онъ подумалъ о томъ, что пора спуститься къ нимъ (онѣ жили двумя этажами ниже). По его соображеніямъ, онѣ уже встали и привели себя въ порядокъ.
   Онъ одѣлся и отправился внизъ. Спонтанѣевы занимали два номера рядомъ и онъ постучалъ въ одинъ изъ нихъ. За дверью не было слышно никакого разговора. "Неужели онѣ еще спятъ"? подумалъ Владиміръ Николаевичъ и постучался вторично, погромче. Послышались медленные шаги, кто-то отперъ дверь и пріотворилъ ее. Онъ сразу узналъ Марью Ивановну, но она очевидно его не узнала, потому что не рѣшалась отворить дверь больше.
   Она молчала, очевидно не умѣя спросить по-нѣмецки и не допуская мысли, что это можетъ быть русскій. Бертышевъ тоже помолчалъ съ минуту, умышленно растягивая смѣшное положеніе.
   -- Ну, васъ воленъ? Васъ воленъ?-- Съ необыкновенно смѣшнымъ акцентомъ нетерпѣливо произнесла, наконецъ, Марья Ивановна.
   -- Добраго утра, Марья Ивановна!-- сказалъ, наконецъ, Бертышевъ.
   -- Да кто же это?-- Спросила Спонтанѣева, вдругъ отъ одного только русскаго языка рѣшившись широко растворить дверь.
   -- Однако, я не ожидалъ, что вы такъ хорошо умѣете забывать!-- промолвилъ Бертышевъ, протягивая ей руку.
   -- Батюшка мой! Родной ты мой, Владиміръ Николаевичъ!-- вдругъ воскликнула старуха съ какой-то неистовой радостью, схватила его руку, втянула его въ комнату и -- уже совершенно неожиданно для него -- поцѣловала его въ губы.-- Ну, и хороша же я, хороша! Васъ-то не узнала! каждый день думаю объ васъ и вдругъ не узнала. Это я по своей старческой слѣпотѣ, Владиміръ Николаевичъ! Дорогой вы мой! Ахъ, ты Господи! Да откуда вы взялись? И какъ же такъ! Хоть бы словечкомъ предувѣдомили... Ай-ай-ай! Встрѣтили бы; а то, подумайте, въ чужой сторонѣ, въ. этакомъ-то столпотвореніи вавилонскомъ! Ну, садись же! ахъ-ахъ-ахъ!
   Волненію ея не было границъ. "Вотъ ужъ поистинѣ непритворная радость! Право, изъ за одной этой радости, которую я ей доставилъ, не пожалѣешь, что пріѣхалъ сюда"!-- подумалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- А Вѣра Поликарповна? Неужели еще спитъ?-- спросилъ онъ.
   -- Да что вы? что вы? Здѣсь у насъ совсѣмъ иной порядокъ. Она въ семь часовъ встаетъ, а въ восемь уже ея и слѣдъ простылъ.
   -- Куда? Гдѣ?
   -- А ужъ этого я вамъ, голубчикъ, Владиміръ Николаевичъ, объяснить не въ состояніи. Все какія-то примѣчательности смотритъ. Куда ни пріѣдетъ, сейчасъ и бѣжитъ къ этимъ примѣчательностямъ. И чего только не смотритъ она! Кажись, ни одной вещички не пропуститъ.... Просто даже понять не могу. Въ Дрезденъ заѣхали мы по пути на два дня, такъ, отдохнуть захотѣлось,-- такъ она послѣ этихъ картинъ да статуй, побѣжала какія-то кареты придворныя смотрѣть. Ну, скажите, что можетъ быть хорошаго въ каретахъ? и еще слава Богу, что меня теперь освободили отъ этой бѣготни. А въ Парижѣ, такъ я слонялась до изнуренія; прямо, бывало, до полусмерти дохаживала. А тутъ, слава Богу, Брухманы подвернулись; ну, и меня, значитъ, на волю отпустили.
   -- Значитъ, Вѣра Поликарповна и теперь съ Брухманами ушла?
   -- Съ ними, съ ними. А больше съ кѣмъ же? Больше и не съ кѣмъ... Ну, какъ же я вамъ рада, какъ рада, Владиміръ Николаевичъ! Говорите же, разсказывайте, какъ вздумали это...
   -- Да какъ вздумалъ? Просто, знаете, заработался, вотъ и рѣшилъ освѣжиться. По конторѣ работалъ да и для себя. Картину написалъ... Ну, вспомнилъ, что у меня въ Вѣнѣ есть добрые друзья, взялъ да и поѣхалъ...
   -- Ну какъ же не друзья? Ужъ для меня и для Вѣры лучшаго человѣка и на свѣтѣ нѣтъ, какъ вы, Владиміръ Николаевичъ.
   -- А Брухманы?
   -- Э, что Брухманы?.. Они, конечно, люди любезные... Вотъ съ Вѣрой моей таскаются по разнымъ примѣчательностямъ. А это вѣдь не легкое дѣло. Ну, да вѣдь все же нѣмцы они... А ежели человѣкъ нѣмецъ, будь онъ хоть распрекрасный, а мнѣ все отъ него будетъ нѣмцемъ пахнуть.
   -- А что-жъ, развѣ это дурной запахъ?
   -- Дурной-не дурной, а все же не русскій. Да чѣмъ же васъ угощать, Владиміръ Николаевичъ?
   -- Ровно ничѣмъ! вѣдь вы вѣроятно въ опредѣленные часы завтракаете?
   -- Обѣдаемъ, голубчикъ. Здѣсь все шиворотъ-навыворотъ. У нихъ завтрака-то настоящаго и нѣтъ, а такъ, кофейкомъ пробавляются; а въ часъ, когда у православныхъ христіанъ завтракаютъ, у нихъ цѣлые обѣды ѣдятъ. А вечеромъ "супе" называется, такъ, холоднаго чего-нибудь перехватятъ. Даже скучно это. Такъ вотъ въ часъ мы и будемъ обѣдать внизу, въ ресторанѣ, туда придетъ и Вѣра.
   -- Вотъ и отлично. Значитъ, не долго ждать.
   Марья Ивановна разспрашивала у него про Петербургъ, все ли тамъ осталось такъ, какъ было; про Дмитрія, который, какъ оказалось, не написалъ имъ ни строчки, про дѣла. Бертышевъ давалъ ей подробные отвѣты. Такъ прошло время почти до часу; тогда они пошли внизъ.
   Въ огромномъ ресторанѣ, богато обставленномъ въ восточномъ вкусѣ, было немного посѣтителей и вовсе отсутствовалъ табльдотъ. Всѣ занимали отдѣльные столики. Когда они вошли, два лакея почтительно проводили ихъ къ столу, который стоялъ у широкаго окна, завѣшаннаго прозрачной матеріей и выходившаго на улицу. Здѣсь стояло два прибора, очевидно приготовленные для двухъ дамъ. Тотчасъ появился и третій, для Бертышева. Это былъ ихъ постоянный столъ.
   -- Развѣ Брухманы не съ вами завтракаютъ?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ?
   -- Нѣтъ, они живутъ въ другомъ отелѣ. Они, когда узнали, что мы остановились здѣсь, сказали, что мы сумасшедшія, и выбрали себѣ подешевле.
   -- Почему же? Но вѣдь они, кажется, очень богаты.
   -- Еще бы! ужъ во всякомъ случаѣ богаче насъ съ Вѣрой.
   -- Значитъ скупы?
   -- Да какъ вамъ сказать? Я этого не замѣчала. Напримѣръ, цвѣты Вѣрѣ принести, и не дешевые, билеты въ театры купить -- и ни за что не хотятъ денегъ брать -- это сколько угодно. А вотъ на счетъ жизни -- норовятъ подешевле. Ужъ это, должно быть, оттого, что нѣмцы. Я и говорю -- будь онъ хоть ангельской доброты, а все будетъ пахнуть отъ него нѣмцемъ. Ну, скажите ради Бога, съ чего люди отказываютъ себѣ въ лучшемъ, когда у каждаго въ карманѣ торчитъ по милліону? Ужь если себѣ удовольствія не доставлять, такъ тогда на что же и деньги наживать? Да и то вамъ скажу: какъ приглядѣлась я къ здѣшнимъ цѣнамъ, то вижу, что и недорого здѣсь. Все, я вамъ скажу, все тутъ дешевле, чѣмъ у насъ, а ужь насколько лучше, такъ это и сравненія нѣтъ. А погодите, погодите, вотъ и Вѣра вошла... Ну-ка... Узнаетъ ли она васъ?
   Въ самомъ дѣлѣ, въ полутемной передней, освѣщенной изъ двора цвѣтными стеклами, появилась Вѣра Поликарповна. Она внимательно и озабоченно смотрѣла впередъ, очевидно, стараясь разглядѣть столъ, за которымъ сидѣла бы одна дама, но не находила.
   Войдя въ комнату, она по привычкѣ пошла къ обычному столу и въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него вдругъ остановилась. Въ глазахъ ея промелькнула какъ бы какая-то тѣнь, какъ будто они на минуту затуманились, а щеки стали чуть-чуть блѣднѣе.
   Видя такое впечатлѣніе и не желая длить это состояніе, Владиміръ Николаевичъ всталъ и промолвилъ привѣтливымъ дружескимъ голосомъ.
   -- Ну, да, это я, это дѣйствительно настоящій я... Живой передъ вами...-- и протянулъ ей руку.
   -- Но это... это навѣрное чудо!-- сказала Вѣра Поликарповна, замѣтно вибрирующимъ голосомъ,-- пожимая его руку.
   -- Чудо, съ которымъ, однакожъ, надо примириться, какъ съ совершившимся фактомъ!
   -- О, я мирюсь охотно! съ искренней радостью мирюсь! Это была дѣйствительно великолѣпная мысль!-- уже вполнѣ овладѣвъ собой, воскликнула Вѣра Поликарповна, занимая мѣсто за столомъ,-- но воображаю, какъ вы маму удивили!.. Я думаю, она на смерть перепугалась, ха-ха-ха!..
   -- Чего же мнѣ пугаться, душа моя, хорошаго человѣка?-- обидчиво возразила Марья Ивановна.
   -- Мы съ Марьей Ивановной встрѣтились подружески.
   -- Надѣюсь, и со мной также?..
   -- Безъ сомнѣнія...
   -- Ну, давайте обѣдать!-- промолвила Вѣра Поликарповна, такъ какъ въ это время стали подавать кушанья, -- я уже шла сюда голодная, а послѣ такой пріятной неожиданности мой аппетитъ удвоился. Видите, какъ мы здѣсь не эстетичны. Ну, кто долженъ прежде давать отчетъ о себѣ,-- я или вы?
   -- Конечно, вы.
   -- Почему конечно?
   -- Потому что вы уклонились отъ стараго пути. Я что жъ... Я сидѣлъ попрежнему на мѣстѣ и дѣлалъ все то же и такъ же, какъ и прежде.
   -- То же и такъ же?-- переспросила Вѣра Поликарповна и съ пытливой внимательностью посмотрѣла на него.
   -- Почти!-- отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- А, почти. Ну, что жъ вамъ о себѣ разсказать? Я живу по Бедеккеру и самое лучшее, если вы возьмете эту заслуживающую глубокаго уваженія книжку и прочтете ее; по крайней мѣрѣ я могу ручаться за точность.
   -- Въ самомъ дѣлѣ вы живете по Бедеккеру?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ и какъ бы пародируя ее, взглянулъ на нее особеннымъ взглядомъ.
   -- Почти!-- отвѣтила она, тоже подражая ему и звонко разсмѣялась.
   -- А, ну полно вамъ. Я ничего не понимаю изъ вашихъ штукъ!-- сказала Марья Ивановна, -- говорите ужъ такъ, пожалуйста, чтобъ я могла понимать.
   Они начали говорить такимъ образомъ, чтобы понимала Марья Ивановна. Разговоръ придерживался исключительно Россіи и Петербурга. И можно было замѣтить, что Вѣра Поликарповна слушала съ жадностью все, что разсказывалъ Бертышевъ, хотя онъ не привезъ съ собой рѣшительно ни одной сколько-нибудь интересной новости; а у Марьи Ивановны на лицѣ было такое выраженіе, какъ будто передъ ней служили обѣдню.
   -- А я вижу, что вы таки порядочно проголодались по части дорогого отечества!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Представьте, до такой степени, что я сама даже не ожидала!-- отвѣтила Вѣра Поликарповна.-- Да, родина -- не свой братъ. Есть такія нитки, которыми мы привязаны къ ней по всѣмъ направленіямъ, въ милліонѣ точекъ. Въ первое время, когда мы переѣзжаемъ границу, должно быть, эти нитки отпущены вольно, но затѣмъ каждый день, каждый часъ, ихъ тамъ какая-то невидимая рука наверчиваетъ на катушки и, чѣмъ дольше сидимъ мы тутъ, тѣмъ туже они натягиваются и вѣроятно придетъ моментъ, когда станетъ невмоготу. Нитки такъ натянутся, что или ворочайся обратно или разомъ перерѣжь ихъ... Вѣдь многіе, такимъ образомъ, перерѣзали...
   -- Да,-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ,-- но, кажется, отъ этого никто не выигралъ. Тѣ нитки перерѣзаны, а здѣсь не нашли такихъ, чтобы привязаться посредствомъ ихъ къ новой почвѣ. Вѣдь нитки эти выростаютъ при рожденіи. А безъ нитокъ плохо. Приходится балансировать безъ цѣли...
   Обѣдъ прошелъ незамѣтно. Подъ конецъ у Марьи Ивановны стали смыкаться глаза.
   -- Моя бѣдная старушка хочетъ на покой!-- сказала Вѣра Поликарповна.-- Ну, мы ее отпустимъ, а сами пойдемъ на свѣжій воздухъ. Надѣюсь, вы, Владиміръ Николаевичъ, не устали и не откажетесь?
   -- Я и усталъ и не откажусь...
   -- Тѣмъ пріятнѣе. Я вѣдь по прежнему люблю маленькія жертвы.
   -- А къ большимъ уже потеряли вкусъ?
   -- Да... Кажется... Итакъ, мы пойдемъ?
   -- Куда угодно...
   -- Куда-нибудь подальше отъ музеевъ, храмовъ и всякихъ достопримѣчательностей. Мнѣ все это надоѣло ужасно. Я только два слова напишу Брухманамъ. Имъ обѣщано въ три часа идти въ Stephanskirche.
   -- Какъ? Вы еще не осмотрѣли эту церковь? Но это первое, что смотрятъ въ Вѣнѣ и что стоитъ смотрѣть!-- воскликнулъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Какое тамъ!-- сказала Марья Ивановна.-- Уже и меня таскали не разъ.
   -- О, да! Это ужъ третій повторительный курсъ. Но дѣло въ томъ, что Брухманы, они милые, любезные люди, но съ ними только и можно проводить время за какимъ-нибудь осмотромъ, иначе въ полчаса они кончены.
   Вѣра Поликарповна спросила бумаги и чернилъ и тутъ же написала двѣ строки Брухманамъ и отправила письмо къ нимъ. Затѣмъ она пошла проводить Марью Ивановну наверхъ, такъ какъ старуха ни за что не рѣшалась одна подыматься на ассансёрѣ. Бертышевъ долженъ былъ ее ждать въ вестибюлѣ.
   Такъ какъ онъ пальто свое оставилъ внизу, то ему не было надобности подыматься къ себѣ. Вѣра Поликарповна справилась быстро, и черезъ пять минутъ они уже выходили изъ отеля.
   

XV.

   Они говорили о пустякахъ, случайно приходившихъ имъ въ голову, какъ бываетъ всегда, когда у каждаго есть слишкомъ большой запасъ важныхъ вещей и онъ знаетъ, что все равно это выскажется потомъ, разомъ, при другихъ, болѣе подходящихъ, обстоятельствахъ.
   -- Куда же мы дѣнемся?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ.-- Здѣсь такъ шумно, что мы не услышимъ другъ друга.
   -- Поѣдемъ въ Пратеръ; тамъ теперь хоть и скучно безъ зелени, но все же есть хорошія дорожки и, должно быть, никто не гуляетъ.
   -- Вотъ и отлично.
   Они сѣли въ первый попавшійся фіакръ и поѣхали. Путь былъ долгій, они продолжали говорить на случайныя темы, не затѣмъ Вѣра первая поймала себя на этомъ.
   -- Не странно ли, что мы говоримъ обо всемъ этомъ?-- сказала она.-- Прежде всего -- здравствуй, Владиміръ!
   Она протянула ему руку.
   -- Да, здравствуй, здравствуй! Въ самомъ дѣлѣ, мы еще не поздоровались, какъ въ былое время...
   Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ.
   -- А теперь разскажи, что привело тебя сюда?
   -- Должно быть, безуміе!
   -- О, безуміе -- слишкомъ неопредѣленная вещь. Надѣюсь, не безумная любовь.
   -- Нѣтъ, не она... Не знаю, къ счастью или къ несчастью, но изъ моей любви безуміе давно уже исчезло. Что привело меня? неспособность самому рѣшить трудную задачу...
   -- Ты хочешь, чтобъ я помогла тебѣ? Ну, не знаю... Я, кажется, сама напрасно ломаю голову надъ этимъ...
   -- Кажется... Значитъ, все-таки у тебя есть надежда...
   -- Надежда... Надежда... Ахъ, Владиміръ, дай мнѣ руку... Она взяла его руку и ухватилась за нее, какъ будто ей нужна была поддержка; потомъ она заговорила голосомъ взволнованнымъ и искреннимъ.
   -- Я скажу тебѣ вотъ что... То, что со мной было... Прежде всего о моемъ чувствѣ... Увы!-- это для тебя увы,-- оно не подвержено сомнѣнію! Оно осталось прежнимъ. Въ немъ не произошло ни малѣйшаго ущерба... Видишь ли, у меня бываютъ минуты, часы, даже цѣлые дни, когда я перестаю быть эгоисткой. И вотъ въ такое время -- а оно здѣсь посѣщаетъ меня чаще, чѣмъ дома -- для меня становится яснымъ, что моя любовь для тебя вредна. Да это же ясно, какъ день. Она никогда не дастъ тебѣ счастья, я знаю это навѣрно. Не дастъ потому, что ты такой... Ну, однимъ словомъ, не такой, какъ я. Я только не бываю эгоисткой минуты, часы и дни, а ты, напротивъ, бываешь эгоистомъ только минуты, часы, дни... то-есть не мелкимъ эгоистомъ, въ будничномъ смыслѣ, а настоящимъ эгоистомъ, дѣйствительнымъ, во всемъ ставящимъ свою личность выше всего на свѣтѣ; и моя любовь, можетъ быть, дастъ тебѣ счастье, но только -- минуты, часы, пожалуй, дни; но за то цѣлая жизнь мученій. Ты понимаешь, о чемъ я говорю. О той отравѣ, которая будетъ въ твоей душѣ, когда ты будешь думать о другихъ... о твоей семьѣ. Ну, а ты будешь думать о нихъ постоянно. И вотъ, когда я бывала въ такомъ настроеніи, я пришла къ мысли, что должна помочь тебѣ. А чѣмъ? У меня вѣдь только одно орудіе -- моя душа, мое чувство. И я задумала нарочно охладить его, мое чувство, и стала пріучать свои мысли къ тому, что могу и безъ тебя, съ кѣмъ-нибудь другимъ... И иногда мнѣ казалось, что это мнѣ доступно... Нѣтъ, нѣтъ, ты не спрашивай подробностей, я тебѣ ихъ не разскажу. Теперь, по крайней мѣрѣ,-- потому что не хочу портить нашей встрѣчи. Ну, вотъ видишь, ты поблѣднѣлъ; что-же? значитъ, это тебя трогаетъ? Ахъ, это все не то... Я говорю, что теперь, когда мы опять вмѣстѣ и я сижу рядомъ съ тобой и ты сжимаешь мою руку, я всѣми силами души моей чувствую, что это была бы мучительная, непосильная для меня тяжесть... Ахъ, еслибъ ты зналъ, какъ я тебѣ благодарна за то, что ты пріѣхалъ! еслибъ ты зналъ, что могло случиться?
   -- Но что же? Что могло случиться?
   -- Безуміе! Самое страшное и совсѣмъ непоправимое безуміе.
   -- Вѣра! Ты не можешь не сказать мнѣ этого, ты должна сказать.
   -- Хорошо. Я была близка къ тому, чтобъ сдѣлаться женой Брухмана.
   -- Брухмана? Женой?
   -- Да, ужъ если Брухмана, то женой, конечно.
   -- И ты говоришь, что хотѣла сдѣлать это для меня?
   -- Нѣтъ, если разобрать правдиво, то гораздо больше для себя... Я думала, что та жизнь, которая предстояла бы намъ съ тобой... Что въ ней, во всякомъ случаѣ, горе перевѣсило бы... Межъ тѣмъ я, утомленная впечатлѣніями, вообразила, что способна довольствоваться спокойной жизнью во что бы то ни стало, что покой, это -- высшее благо. Какое заблужденіе! И что такое покой? Мнѣ кажется, что, для души моей, по крайней мѣрѣ, покой заключается въ томъ, чтобы она брала отъ жизни все, что ее можетъ удовлетворить; а считать покоемъ гарантію, что ты всегда будешь имѣть возможность сидѣть сложа руки, потому что все за тебя сдѣлаютъ другіе... Ахъ, да лучше не будемъ думать объ этомъ заблужденіи. Ты пріѣхалъ, спасибо тебѣ! Ты спасъ меня отъ этого покоя и пока больше ничего не надо. Можетъ быть, ты что-нибудь скажешь о себѣ? Только, ради Бога, чистую правду! Не бойся, что меня что-нибудь можетъ обидѣть. Я такъ ясно вижу весь ужасъ твоего положенія и такъ хорошо понимаю тебя...
   Они уже проѣхали весь городъ, и экипажъ теперь катился по широкой аллеѣ Пратера, усыпанной пескомъ и тщательно утрамбованной. По обѣ стороны безмолвно стояли высокія деревья, лишенныя листьевъ. Воздухъ былъ тихъ. Легкій холодокъ освѣжалъ ихъ головы и доставлялъ имъ удовольствіе. Кучеръ сдержалъ лошадей и онѣ пошли шагомъ.
   -- О себѣ я скажу вотъ что,-- началъ послѣ долгаго раздумья Владиміръ Николаевичъ,-- я ѣхалъ сюда, чтобъ еще разъ и окончательно провѣрить себя и рѣшить уже на этотъ разъ безповоротно...
   -- Да, потому что тамъ ты этого сдѣлать не могъ, я это понимаю вполнѣ! Но скажи, что ты хотѣлъ здѣсь застать? Какого рѣшенія больше желалъ, ѣдучи сюда? Вѣдь это самое важное...
   -- Да, я скажу это. Я хотѣлъ убѣдиться въ томъ, что мнѣ надо вернуться туда.
   -- Я и это понимаю... Видишь, какъ мы стали умны съ тобой, Владиміръ.
   -- О, мы всегда были умны на словахъ. Но видишь ли, я не хочу натяжекъ... Вѣдь при извѣстномъ стараніи можно убѣдить себя, въ чемъ угодно; но я хочу правдиво убѣдиться въ чистой истинѣ. Я боюсь, чтобъ ты не вздумала быть великодушной и, желая мнѣ добра, не сгустила бы краски, чтобы я вѣрнѣе пришелъ къ желательному выводу.
   -- Этого не бойся. Я вѣдь эгоистка отъ головы до ногъ, въ этомъ я уже убѣдилась безповоротно.
   -- Ну, такъ вотъ, значитъ, и все.
   -- Слава Богу!
   -- Что слава Богу?
   -- Слава Богу, что мы все это сказали другъ другу. Вѣдь подумай, какъ это было трудно. Мы были почти герои. Слава Богу, что намъ это уже не предстоитъ и теперь давай просто будемъ вмѣстѣ наслаждаться нашей встрѣчей, будемъ молчать, если хочешь... Вѣдь тогда еще легче будетъ вообразить, что мы тѣ же, какъ были годъ тому назадъ и жизнь та же и все то же...
   Она придвинулась къ нему ближе, а онъ крѣпко сжалъ ея руку.
   -- Но какъ ты освободился отъ своихъ обязанностей?-- спросила Вѣра Поликарповна.
   Онъ разсказалъ ей объ Иванѣ Семеновичѣ, о своей картинѣ и даже не утаилъ эпизода съ порубкой лѣса. Онъ разсказывалъ все такъ просто, какъ будто дѣло касалось не его, а посторонняго; а она точно такъ же слушала и -- то удивлялась, то смѣялась, то сочувствовала. Звонкимъ смѣхомъ разразилась она, когда онъ разсказалъ о своемъ визитѣ къ Дмитрію.
   Они незамѣтно проболтали часа два. Когда имъ надоѣло сидѣть въ экипажѣ, они вышли и прошлись по узкой боковой аллеѣ. Затѣмъ поѣхали домой.
   -- Долго вы здѣсь еще будете?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Вѣна порядочно надоѣла мнѣ!-- отвѣтила Вѣра.-- При томъ же такая погода, какъ сегодня, здѣсь рѣдкость; большею частью слякоть, очень напоминающая Петербургъ. У меня уже давно зрѣетъ мысль проѣхать въ Венецію, а потомъ на Ривьеру.
   -- Я присоединяюсь къ этой мысли!-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- И ты поѣдешь съ нами?
   -- Конечно.
   -- О, тогда этотъ планъ превращается въ геніальный. Я думаю, тебѣ достаточно трехъ дней, чтобы отдохнуть и посмотрѣть Вѣну.
   -- Вполнѣ достаточно.
   -- Ну, значитъ, черезъ три дня мы поѣдемъ въ Венецію. Когда они вернулись въ отель, Марья Ивановна уже проснулась и даже распорядилась о томъ, чтобы принесли чай.
   -- Ужъ ты позволь, Вѣра, сегодня сдѣлать это дома, ради гостя. А то, знаете, они меня каждый день въ это время таскаютъ куда-то въ кафе...
   -- Но, мама, въ кафе есть люди и газеты...
   -- А Богъ съ ними, съ людьми и газетами... Газетъ я не читаю, а люди... Какіе же это люди? Это нѣмцы!
   -- Ахъ, мама, въ Вѣнѣ нѣмцевъ гораздо меньше, чѣмъ славянъ.
   -- Ну, да и славяне твои здѣсь совсѣмъ тѣ же нѣмцы. Такъ ужъ сегодня дома?
   -- Сегодня, конечно. Владиміръ Николаевичъ на сегодня, по крайней мѣрѣ, способенъ замѣнить намъ и нѣмцевъ, и славянъ, и газеты. А у насъ новость, мама!
   -- Какая еще?
   -- Черезъ три дня ѣдемъ въ Венецію.
   -- Мать моя! Это опять куда-то дальше тащиться?
   -- Дальше, дальше. Только не очень; всего одну ночь проведемъ въ вагонѣ.
   -- Охъ-охъ! Ну, что ужъ! Мнѣ все равно, куда тащиться...
   -- И Владиміръ Николаевичъ съ нами.
   -- Вотъ хоть это мнѣ будетъ облегченіе... А Брухманы не знаютъ?
   -- Узнаютъ... Все равно поѣдутъ съ нами... Это можно угадать... Вѣдь они женихи... Ха-ха-ха! Вы знаете, Владиміръ Николаевичъ, что ко мнѣ сватаются Брухманы?
   -- Какъ? Оба?
   -- Да, право, не знаю... Но на меня это производитъ такое впечатлѣніе, будто они оба сватаются. Или, по крайней мѣрѣ, имъ обоимъ все равно, тотъ ли, другой ли на мнѣ женится.
   -- Ну, пошла болтать вздоръ!..-- возмутилась Марья Ивановна.-- Ничего такого и нѣтъ. Вовсе они даже и не сватались, а такъ, намекали...
   -- А мама ужъ готова благословить!-- смѣясь, замѣтила Вѣра Поликарповна.
   -- Ну, ужъ и благословить. Я только говорю, что Брухманы партія хорошая.
   -- Замѣтьте, Владиміръ Николаевичъ: Брухманы! Непремѣнно оба! ха-ха-ха!
   -- Ну, да ужъ, по крайней мѣрѣ, если выйдешь замужъ, такъ мои эти путешествія невѣдомо куда и невѣдомо зачѣмъ кончатся.
   Собственно, насколько это зависѣло отъ Бертышева, они могли бы уѣхать и раньше. Онъ совсѣмъ не былъ расположенъ подробно осматривать городъ.
   Осмотрѣвъ церковь св. Стефана, побывавъ въ картинной галлереѣ, онъ уже почувствовалъ, что довольно. Совсѣмъ другое настроеніе требовалось для спокойнаго осмотра, и онъ такимъ настроеніемъ не располагалъ.
   Но у Вѣры Поликарповны были свои дѣла. Она заказала себѣ какіе-то туалеты и должна была ждать ихъ. Благодаря этому, они сидѣли почти безъ дѣла, не могли двинуться съ мѣста.
   Владиміръ Николаевичъ встрѣтился и съ Брухманами. Они отнеслись къ нему съ снисходительной вѣжливостью, но какъ-то мало обратили на него вниманія. Имъ было извѣстно, что онъ не больше, какъ художникъ, съ одной стороны, и служащій у Спонтанѣевыхъ -- съ другой. Они же считали достойнымъ ихъ вниманія только самостоятельнаго хозяина торговаго предпріятія, при чемъ онъ долженъ обладать суммой не меньше милліона. Это былъ рангъ, къ которому они относились съ уваженіемъ, а весь остальной міръ они только терпѣли.
   Наблюдая ихъ отношенія съ Вѣрой Поликарповной, Бертышевъ не замѣтилъ рѣшительно ничего такого, что указывало бы на нѣжное чувство со стороны одного изъ нихъ или обоихъ вмѣстѣ. Они дѣйствительно приносили ей цвѣты, были предупредительны, старались всячески угодить ей, но уже одно то, что они дѣлали это всегда вдвоемъ, вносило въ ихъ дѣйствія нѣкоторую холодность.
   Но зато ему доставляло искреннее удовольствіе наблюдать ихъ, какъ молодыхъ людей извѣстнаго типа. Они съ такой тщательностью выполняли всѣ правила, которыя считали признакомъ хорошаго тона, что, казалось, состояли на службѣ по этой части или же задались цѣлью рекламировать хорошій тонъ.
   Любо было видѣть, какъ они занимались своимъ внѣшнимъ видомъ, стараясь, чтобы въ полдень не повториться по отношенію къ утру и вечеромъ по отношенію къ полудню. Они по нѣсколько разъ въ день переодѣвались, являясь каждый разъ къ новомъ видѣ, что несомнѣнно вносило большое разнообразіе въ ихъ жизнь. Любопытно было видѣть также, съ какимъ оттѣнкомъ нарочитой почтительности они нагибались, чтобы поцѣловать руку у Марьи Ивановны, и съ какимъ выраженіемъ подчеркнутой преданности и заученнаго обожанія подносили цвѣты Вѣрѣ Поликарповнѣ.
   Любилъ онъ также смотрѣть на перемѣны тона, когда, во время разговора ихъ съ Марьей Ивановной или Вѣрой Поликарповной, вдругъ задавалъ имъ вопросъ Бертышевъ, -- какъ они вдругъ почтительную вѣжливость замѣняли холодностью и сразу устанавливали нѣкоторое разстояніе между имъ и собой. Все это его потѣшало и доставляло достаточное развлеченіе въ Вѣнѣ, и онъ думалъ:
   "Право, иногда мнѣ даже становится любопытно увидѣть Вѣру Поликарповну въ качествѣ жены одного изъ этихъ экземпляровъ "правилъ хорошаго коммерческаго тона".
   Ни съ какой стороны они не подходили къ Вѣрѣ Поликарповнѣ. Вопросы искусства и науки, которые, хотя и по диллетантски, но все же занимали ея голову, для нихъ совершенно не существовали. Къ вопросамъ морали у нихъ были разъ навсегда установлены правила, которыя ни въ какихъ случаяхъ, ни при какихъ обстоятельствахъ не подлежали перемѣнѣ.
   Скучны они были безконечно. А между тѣмъ, Вѣра держала ихъ при себѣ, была съ ними отмѣнно любезна и ни разу не повела себя такъ, чтобы у нихъ явилась мысль о невозможности брака одного изъ нихъ съ нею. "Зачѣмъ же это ей?" спрашивалъ онъ себя.
   Одного только нельзя было отнять у нихъ. У обоихъ ихъ была счастливая наружность. Именно однимъ только этимъ словомъ и можно было опредѣлить этотъ высокій ростъ, удивительно гармоническое сложеніе, великолѣпный цвѣтъ лица, правильныя черты, красивые, чуть вьющіеся русые волосы, мечтательные, большіе, голубые глаза. Въ ихъ наружности было что-то мягкое, женственное, что-то, какъ мысленно опредѣлилъ Владиміръ Николаевичъ, "молочное". Они напоминали красивыхъ породистыхъ телятъ, выпоенныхъ на молокѣ и даже, пожалуй, не самихъ телятъ, а только бѣлую разсыпчатую приготовленную искуснымъ поваромъ и поданную на столъ изящно, артистически -- телятину.
   -- "Нѣтъ, -- говорилъ себѣ Владиміръ Николаевичъ, -- что тамъ не говори, а очень много значитъ обладаніе милліономъ. Вѣдь вотъ какъ ихъ выхолили, выровняли, точно каждый день стирали ихъ. Если отнять у нихъ эти коммерческія манеры и дать имъ салонныя, ихъ можно выдать за чистокровныхъ аристократовъ. А попробуйте-ка продѣлать эту операцію съ кѣмъ нибудь изъ насъ, со мной, Вольтовымъ, Скорбянскимъ -- все равно останется плебей плебеемъ".
   

XVI.

   Переѣздъ въ Венецію прошелъ незамѣтно, ѣхали ночью.
   Дамы помѣщались въ особомъ купе. Брухманы тоже предусмотрительно запаслись такимъ же, съ двумя кроватями, какъ бы боясь, чтобы третій путешественникъ нечаянно не попалъ къ нимъ.
   Владиміръ Николаевичъ ѣхалъ съ какимъ-то англичаниномъ, который, кромѣ своего языка, другого не зналъ, и они добросовѣстно промолчали весь вечеръ и затѣмъ все утро, такъ какъ оба проснулись слишкомъ рано. Но всю ночь онъ спалъ отлично.
   На границѣ всѣ они встрѣтились въ ревизіонномъ залѣ. И ночью ихъ почти заставили пить кофе изъ огромныхъ чашекъ. У Вѣры Поликарповны было сонное лицо, но она все-таки улыбалась; а Марья Ивановна рѣшительно негодовала.
   -- Господи, -- восклицала она, -- даже не дадутъ выспаться человѣку!
   Таможенный осмотръ ничѣмъ не обезпокоилъ ихъ и, переѣхавъ границу, всѣ опять заснули.
   Незадолго до Местре, Владиміръ Николаевичъ постучался въ двери дамскаго купе. Ему отвѣтили, и черезъ десять минутъ они стояли съ Вѣрой Поликарповной около окна и смотрѣли на мелькавшіе мимо нихъ виды. Но не было ничего замѣчательнаго.
   Только послѣ остановки въ Местре, когда поѣздъ тихо двигался по плотинѣ, протянутой черезъ широкую лагуну, они почувствовали, что начинается что-то самобытное, оригинальное, не похожее на то, что они видѣли до сихъ поръ. Простыя рыбацкія лодки, въ грубомъ видѣ напоминавшія гондолы городскихъ каналовъ, тихо плыли по лагунѣ въ разныхъ направленіяхъ. На всемъ лежалъ какой то особенный колоритъ, который нельзя было передать въ словахъ, и они оба молча гладѣли, оба испытывая ожиданіе чего-то новаго.
   Наконецъ, поѣздъ пріѣхалъ въ Венецію; послѣ вокзальной сутолоки они очутились въ длинной гондолѣ, которая тихо плыла по широкому каналу, потомъ лавировала въ узенькихъ. Нищія дѣти на мостикѣ привѣтствовали ихъ серенадой и протягивали руки за подаяніемъ. Надъ ними висѣло голубое небо, кругомъ вода и причудливыя строенія одно удивительнѣе другого. Гранитъ и мраморъ, небо и вода.
   Всякій, впервые плывущій по каналамъ Венеціи, испытываетъ странное чувство, что это не то, что онъ представлялъ себѣ, слушая разсказы и читая описанія этого города. Но это не разочарованіе. Это чувство еще большей новизны и неожиданности, потому что описать этого нельзя. И тотъ, кто описываетъ, только старается приблизиться къ истинѣ. И отъ этихъ неожиданностей у всѣхъ слегка кружилась голова и всѣ молчали, никто не рѣшался высказать свое впечатлѣніе.
   -- Это очаровательно!-- наконецъ, въ одинъ голосъ воскликнули Брухманы, какъ бы почувствовавъ обязанность, что-нибудь сказать. Но это восклицаніе безплодно пронеслось въ воздухѣ, не найдя себѣ ни въ комъ отклика, потому что оно сюда не шло.
   Такъ восклицали они по поводу горныхъ видовъ, встрѣчавшихся на пути, по поводу Мадонны въ Дрезденѣ, сотни картинъ въ музеяхъ и, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ въ ихъ душѣ и это не будило никакихъ новыхъ струнъ, не вызывало никакихъ образовъ.
   Но Бертышевъ и Вѣра Поликарповна молчали, и на лицѣ дѣвушки даже выразилась досада, когда раздалось это восклицаніе. Марья Ивановна была подавлена и только вздыхала и губы ея шептали:
   -- Господи ты Боже мой!.. Какія чудеса есть на бѣломъ свѣтѣ...
   Гондола подплыла къ отелю. Мрачный вестибюль съ цвѣтными окнами, узкая лѣстница, странныя комнаты со сводчатыми потолками... Когда-то, во время оно, это былъ дворецъ какого-нибудь богатаго патриція.
   Вѣра Поликарповна наскоро переодѣлась и, выйдя изъ своего номера, постучала къ Бертышеву.
   -- Побѣжимъ вдвоемъ на площадь Св. Марка!-- сказала она тихо, чтобъ не слышали Брухманы, которые поселились гдѣ-то по сосѣдству.
   Это предложеніе удивительно соотвѣтствовало настроенію Владиміра Николаевича. Ему именно хотѣлось освятить свой пріѣздъ въ Венецію чѣмъ-нибудь такимъ, во что не впутались бы всѣ, чѣмъ-нибудь художественнымъ, что осталось бы въ его душѣ воспоминаніемъ навсегда.
   А Брухманы, конечно, будутъ мыться, чиститься, отдыхать, словомъ продѣлывать все, что полагается туристу, только-что пріѣхавшему съ поѣзда. Ихъ навѣрно никуда не тянетъ. Потомъ, продѣлавъ все это, они возьмутъ Бедеккера и начнутъ добросовѣстно осматривать все и передъ каждой вещью будутъ останавливаться и восторженно восклицать: "это хорошо", "это восхитительно", "это превосходно!"
   Они не понимаютъ, что здѣсь, въ этомъ какимъ-то чудомъ сохранившемся уголкѣ среднихъ вѣковъ, нѣтъ ни хорошаго, ни восхитительнаго, ни превосходнаго, а все только иное, чрезвычайное, не такое, какъ наша повседневная жизнь, что здѣсь воскресаетъ и живетъ прошлое, отжившее.
   И они, не сказавъ ни слова даже Марьѣ Ивановнѣ, быстро побѣжали внизъ, какъ дѣти перепрыгивая черезъ ступеньки лѣстницы и тихонько смѣясь отъ какого-то страннаго чувства, рвавшагося наружу.
   Выйдя на маленькую площадь, они очутились на мостикѣ, подъ которымъ тихо плескалась вода въ каналѣ, развѣтвлявшемся по разнымъ направленіямъ. Узенькая улица вела направо; они спросили, какъ пройти къ св. Марку; имъ указали единственную увенькую улицу. Они пошли и черезъ двѣ минуты передъ ними открылась широкая арка, черезъ которую они увидѣли площадь. Туда они вошли и остановились очарованные.
   Было тихое утро. Солнце еще не поднялось настолько, чтобы залить своими лучами всю площадь, но только красиво играло на круглыхъ куполахъ св. Марка. Около церкви бродили какіе-то люди, похожіе на тѣни, но площадь была пуста. Цѣлая стая голубей слетѣла съ крышъ и съ какимъ-то дѣловитымъ видомъ хозяевъ расхаживала по ровному гладкому камню. Стояла глубокая тишина.
   Они остановились и долго молча глядѣли на открывшуюся передъ ними картину. Имъ ничего не хотѣлось говорить.
   Около кафе стояло нѣсколько скамеекъ; они сѣли на одну изъ нихъ и, такъ какъ въ это время къ нимъ подошелъ прислужникъ, то они попросили его принести кофе.
   -- Знаешь что, -- послѣ долгаго-долгаго молчанія тихо сказала Вѣра Поликарповна, взявъ Бертышева за руку,-- мнѣ представляется, что эта площадь, заканчивающаяся этимъ удивительнымъ храмомъ, который такъ не похожъ на всѣхъ этихъ Стефановъ, Notre-Dame, и тому подобное, которыхъ я до сихъ поръ видѣла,-- отличающимся отъ нихъ какой-то незамѣтностью, какъ будто онъ нарочно хочетъ спрятать отъ свѣта свою интимную, ему только свойственную красоту, тогда какъ тѣ возвышаются къ небесамъ и хвастаютъ передъ цѣлымъ міромъ своей величавостью... Да, такъ вотъ эта площадь съ ея загадочной тишиной, съ этими странными птицами, какъ будто слетѣвшими съ неба, весь этотъ уголокъ, какъ бы отрѣзанный отъ всего міра, представляется мнѣ олицетвореніемъ того нашего чувства, которое... которое мы утратили.
   -- Это правда!-- откликнулся Владиміръ Николаевичъ,-- это правда, Вѣра!
   И они опять долго-долго молчали, пока на площади не произошли значительныя перемѣны. Началась жизнь. И когда они вновь обвели взоромъ площадь, то она показалась имъ какъ будто новою.
   -- И посмотри, -- продолжала Вѣра Поликарповна, -- какъ портится ея видъ по мѣрѣ того, какъ начинается дѣловой день. Взгляни, вонъ торговецъ рыбой идетъ черезъ нее, на головѣ у него корзина и онъ что то кричитъ грубымъ рѣзкимъ голосомъ. А вонъ три англичанина въ коротенькихъ визиткахъ, съ книжками и съ развернутыми планами... Они сейчасъ начнутъ изучать, разбирать по косточкамъ св. Марка, какъ будто это дивное впечатлѣніе можно разобрать, проанализировать, расчленить на части. Все это портитъ, портитъ... Они разогнали голубей своимъ строгимъ видомъ туристовъ...
   -- Посмотри, кафе наполняются; вокругъ колонны собрались группы пріѣзжихъ... Вонъ юркій гидъ съ увлеченіемъ объясняетъ имъ всѣ скрытыя красоты храма... Ну, вотъ и намъ принесли кофе... Пошла проза, мой милый Владиміръ Николаевичъ, и очарованіе исчезло.
   -- Да, Вѣра, это все такъ... Твое сравненіе правильно. Очарованіе исчезло,-- и вѣдь все теперь кажется не такимъ, какъ было. Смотри на св. Марка,-- у него теперь какой-то неуклюжій видъ, буржуазный, скучный... а эти голуби, они слишкомъ самоувѣренны и нахальны, они каждому заглядываютъ въ глаза, не дастъ ли имъ кукурузнаго зерна... Все испорчено -- кончай скорѣй кофе и пройдемъ къ морю. Это кажется тутъ сейчасъ...
   Они наскоро допили свои чашки, расплатились и прошли по направленію къ. церкви, потомъ повернули направо, мимо дворца дожей, и вышли на набережную.
   Здѣсь была уже толпа народу. Гондолы стояли у берега, и ихъ владѣльцы завывали въ себѣ гуляющихъ. На каждомъ шагу попадались туристы. Но еще больше было нищихъ, которые подбѣгали къ нимъ и не просили, а требовали подаянія.
   А съ моря вѣяло зимнимъ холодомъ, и погода грозила испортиться.
   -- Пойдемъ домой, сказала Вѣра Поликарповна,-- а то мама вообразитъ, что мы утонули здѣсь гдѣ-нибудь въ каналѣ...
   Они нашли старый путь и вернулись въ отель. Брухманы уже продѣлали все, что полагается пріѣзжимъ и явились вымытые, свѣжіе, переодѣтые и приглашали смотрѣть площадь и церковь.
   -- Хорошо,-- сказала Вѣра,-- пойдемте!-- и ни слова не сообщила имъ о томъ, что уже была на площади.
   Погода, однако, цѣлый день продержалась хорошая и они въ этотъ день осмотрѣли нѣсколько церквей и изъѣздили чуть ли не по всѣмъ каналамъ Венеціи. Когда стемнѣло, небо нахмурилось, весь городъ охватило сыростью и вся красота его поблекла. Явилось такое ощущеніе, какъ будто ихъ засадили въ глубокій колодезь или сырой подвалъ., И такъ длилось нѣсколько дней. Вмѣстѣ съ погодой и настроеніе у всѣхъ было мрачное.
   -- Нѣтъ, ѣдемъ дальше, ѣдемъ дальше!-- рѣшительно сказала Вѣра Поликарповна, которая руководила маршрутомъ,-- и опять они собрались въ дорогу.
   Дальнѣйшее путешествіе ихъ было неудачно. Въ Венеціи хоть въ первый день ихъ побаловало солнце, но затѣмъ надъ всей сѣверной Италіей небо было хмурое и лилъ холодный зимній дождь.
   Въ Верронѣ они остановились отдохнуть на одни сутки, и кстати посмотрѣли то, что тамъ выдаютъ за могилу Юліи. Въ Миланѣ было грязно, а въ отелѣ, гдѣ они провели двое сутокъ, всѣ схватили насморкъ. И они рвались въ Ниццу, гдѣ имъ обѣщали тепло. Больше всѣхъ страдала, разумѣется, Марья Ивановна, у которой вернулся старый ревматизмъ въ ногахъ. Но она и въ этомъ нашла утѣшеніе, такъ какъ это давало ей право, куда бы они не пріѣхали, сидѣть безвыходно въ отелѣ. Уже ее не заставляли осматривать даже самыя удивительныя достопримѣчательности. Ей даже простили Миланскій соборъ, про который Брухманы въ одинъ голосъ сказали: "это болѣе чѣмъ восхитительно!"
   Въ Ниццѣ не оказалось яркаго солнца, по крайней мѣрѣ, въ тотъ моментъ, когда они пріѣхали. Но за то было тепло, море было спокойно и какой-то необыкновенной тишиной вѣяло отъ него. Они остановились на promenade, у самаго моря, а Брухманы отыскали гдѣ-то отель, гдѣ останавливаются все коммерческіе люди.
   -- Ну, мама, можете разложиться! Отсюда ужъ мы не скоро уѣдемъ!-- сказала Вѣра Поликарповна.-- Теперь, кажется, во всей Европѣ солнечнаго тепла не найдете, а здѣсь его сколько угодно.
   Еще изъ Вѣны, гдѣ заранѣе былъ намѣченъ маршрутъ и Ницца была названа конечнымъ пунктомъ, Владиміръ Николаевичъ сообщилъ въ Петербургъ Скорбянскому адресъ для писемъ -- Ниццу. Здѣсь дня черезъ два по пріѣздѣ онъ отправился на почту и получилъ два письма. Одно изъ этихъ писемъ уже почеркомъ адреса привело его въ волненіе. Это былъ почеркъ Вѣры Петровны. "Значитъ, она знаетъ, подумалъ Бертышевъ.-- Впрочемъ, это было неизбѣжно и, можетъ быть, даже къ лучшему".
   Другое письмо было отъ Скорбянскаго и онъ рѣшилъ прочитать его раньше, такъ какъ въ немъ, безъ сомнѣнія, залючается разъясненіе.
   Онъ вышелъ на широкую площадь, обсаженную высокими платанами, нашелъ высокую скамейку и сѣлъ. Матвѣй Ивановичъ писалъ:
   "Женщины иногда видятъ сердцемъ лучше, чѣмъ глазами, мой бѣдный запутавшійся другъ, Владиміръ Николаевичъ,-- и твоя жена, отпуская тебя на лѣсную порубку, ни на одну секунду не вѣрила въ эту басню. Но если она объ этомъ не сказала и, зная куда ты ѣдешь, ни однимъ намекомъ не остановила тебя, то можешь судить по этому о гигантскихъ размѣрахъ ея души и о той поразительной деликатности, которая только свойственна такимъ женщинамъ, какъ она. Клянусь честью, что твоя жена -- великая женщина, но она сама стыдится своего величія и тщательно скрываетъ его. Впрочемъ, такихъ великихъ много на свѣтѣ, а герои, это тѣ, которые всюду говорятъ о своемъ геройствѣ. Ну, однимъ словомъ, не я ей сказалъ истину, а она сказала мнѣ. Вотъ тебѣ и весь сказъ и я больше не прибавлю объ этомъ ни слова. Эта твоя исторія развилась въ такую форму, которая, такъ сказать, превышаетъ мою компетенцію. Клянусь, что если бы я, въ качествѣ беллетриста, началъ писать на эту тему романъ и дошелъ до нынѣшняго его пункта, я не зналъ бы, что будетъ дальше и чѣмъ онъ кончится, и если бы довѣрчивый редакторъ началъ печатать его раньше, чѣмъ получилъ конецъ, то я доставилъ бы ему много огорченія.
   "Итакъ, ни слова о вашей исторіи. Распутывайтесь, какъ вамъ угодно, а я буду наблюдать со стороны и посмотримъ, что изъ этого выйдетъ. А теперь нѣсколько словъ о Вольтовѣ: у него вышли какіе-то нелады съ Березовой, конечно, на принципіальной почвѣ. Онъ молчитъ, но сильно подозрѣваю, что тутъ виновата музыка. Бѣдные идеалисты! Какъ имъ трудно бываетъ разставаться съ своими мечтами! Очевидно, Березова не захотѣла уступить ему музыку... Онъ перевезъ всѣ свои картины сюда и онѣ, увы, сложены одна на другую и покоятся въ моей квартирѣ. Но между ними есть уже новыя -- есть чудный, поразительный Илья Муромецъ, есть Алеша-поповичъ. Этотъ Вольтовъ такое талантище, какого я еще не видалъ. Но не въ томъ дѣло. Все-таки онъ боленъ, все таки у него легкія не въ порядкѣ и, какъ только онъ переѣхалъ въ Петербургъ, такъ это сейчасъ и вернулось; а главное, онъ начинаетъ думать, что мечта его жизни никогда не осуществится, а при болѣе или менѣе основательномъ предчувствіи близкой кончины подобныя мысли ужасны.
   "Онъ высчиталъ, что ему надо тысячь шесть, по крайней мѣрѣ, чтобъ организовать дѣло какъ слѣдуетъ, чтобъ оно было настоящимъ дѣломъ, а не шутовскимъ. И его еще больше крушитъ мысль, что это недостижимо, и онъ, разумѣется, правъ. Гдѣ у насъ при нашей художественной черствости найдется такой добродѣтельный дуракъ, который выбросилъ бы такую сумму безъ всякой надежды на выгоду или хоть благодарность потомства?
   "Я, конечно, помочь ему не могу, ибо мои дѣла такъ плохи, какъ еще никогда не бывали. Мой почтенный становой хребетъ трещитъ отъ боли, и я по цѣлымъ днямъ валяюсь на диванѣ. Работать не могу. Началъ большую вещь, но остановился. Въ домѣ ѣдятъ колбасу и запиваютъ ее чаемъ... О, тяжела ты шапка русскаго литератора умѣреннаго достоинства...
   "Послушай, неужели ты подъ мелодическій акомпанементъ твоего романа не можешь убѣдить госпожу Спонтанѣеву помочь Вольтову въ его великомъ дѣлѣ? Эхъ-эхъ, къ чему тогда и любовь, если она неспособна подвинуть людей на благородное дѣло?"
   Другое письмо Бертышевъ распечаталъ не такъ рѣшительно, какъ это; оно было очень кратко. Вѣра Петровна писала:
   "Безъ злобы, безъ укоровъ, говорю тебѣ, Владиміръ, что выносила въ своей душѣ и къ чему пришла. Ты далъ мнѣ слово, что останешься съ нами, что бы ни случилось, чего бы ни потребовало отъ тебя новое чувство. И ты держалъ его, какъ могъ. Но много подумавши, я пришла къ мысли, что никакія отношенія, никакія обязанности не позволяютъ рѣзать человѣка живьемъ, заставлять его идти противъ себя самого. И вотъ теперь, убѣдившись въ этомъ, я освобождаю тебя отъ твоего слова; ты, какъ честный человѣкъ, съумѣешь вести себя такъ, чтобъ дѣти наши наименѣе пострадали. Не пострадать совсѣмъ они не могутъ. Если даже они не будутъ знать фактовъ, все же непремѣнно почувствуютъ... Я освобождаю тебя отъ себя. Не бойся, я останусь жить и не дамъ ихъ въ обиду. А ты можешь получить формальную свободу -- разводъ, все, что тебѣ понадобится. Вотъ все, что я могу тебѣ сказать. Вѣра".
   Надъ этимъ письмомъ долго неподвижно сидѣлъ Бертышевъ, читая его много разъ сначала до конца. Увидѣвъ почеркъ Вѣры Петровны, онъ могъ ожидать всего, только не этого. То, что она написала, было выше всего, что онъ могъ думать.
   И это письмо разомъ нарушило то равновѣсіе, какое за послѣднее время установилось въ его душѣ. Всѣ его ощущенія, все, что онъ наблюдалъ вокругъ себя, все, что встрѣтилъ въ Вѣрѣ Поликарповнѣ и въ самомъ себѣ, все склоняло его къ противоположному рѣшенію. Ихъ встрѣча не была холодна, но отъ нея вѣяло прошлымъ; это была встрѣча людей, въ душахъ которыхъ горитъ воспоминаніе о лучшихъ дняхъ, которыхъ нельзя забыть, вотъ и все. Слабый порывъ сближенія, когда они ѣхали въ фіакрѣ въ Пратеръ, и былъ только порывъ, ни разу не повторившійся. А эти похоронныя рѣчи на площади св. Марка, развѣ онѣ недостаточно указываютъ на то, что ихъ связываетъ только прекрасное воспоминаніе объ угаснувшемъ чувствѣ? И вотъ въ этотъ то моментъ такое письмо...
   Всегда въ затруднительныхъ случаяхъ жизни у него являлась неотразимая потребность найти поддержку въ какомъ-нибудь близкомъ человѣкѣ. Въ давнее время это была Вѣра Петровна, потомъ Матвѣй Ивановичъ, а теперь,-- теперь у него есть только одинъ человѣкъ -- Вѣра Поликарповна; и вѣдь это такъ близко ея касается.
   Онъ поднялся и быстро пошелъ по направленію къ набережной. Дойдя до отеля, онъ вошелъ во дворъ и увидѣлъ на скамейкѣ Вѣру Поликарповну; она, можетъ быть, ждала его, одѣтая, чтобъ гулять.
   -- Не подымешься ли ты ко мнѣ?-- спросилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Къ тебѣ?
   -- Да, это почти необходимо.
   Она вопросительно взглянула на него и по лицу его увидала, что это въ самомъ дѣлѣ необходимо, и безпрекословно пошла за нимъ.
   Войдя въ комнату, она остановилась у окна. Владиміръ Николаевичъ вынулъ письмо жены и подалъ ей:-- прочитай вотъ это -- и самъ сѣлъ на диванъ около стола.
   Вѣра Поликарповна прочитала и опустила руку съ письмомъ.
   -- Что же ты хочешь, чтобъ я сказала?-- спросила она, не глядя на него:-- ты хочешь, чтобъ я сказала похвальное слово ея самоотверженію?
   И при этихъ словахъ на губахъ ея промелькнула ироническая усмѣшка.
   -- Вѣра, если мы эгоисты, то надо быть хоть справедливыми къ другимъ!-- промолвилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Хорошо, я постараюсь. Ну, а въ качествѣ справедливой, что же я должна сдѣлать?
   -- Прежде всего не унижать себя до ироніи надъ тѣмъ, до чего мы сами не способны возвыситься.
   Въ глазахъ Вѣры Поликарповны на мгновеніе блеснула злость, но потомъ вдругъ она точно овладѣла собой, или въ душѣ ея произошло какое-то незамѣтное переживаніе,-- она вся перемѣнилась. Она прикусила губу и сказала пониженнымъ, упавшимъ голосомъ, уже совсѣмъ безъ примѣси ироніи.
   -- Но вѣдь иронія, Владиміръ, иногда бываетъ соломенкой, за которую хватаешься.
   -- Да, когда неправъ...-- Бертышевъ всталъ.-- Вотъ въ чемъ дѣло!-- промолвилъ онъ съ выраженіемъ рѣшимости, обыкновенно ему несвойственной,-- отвѣть мнѣ прямо на вопросъ, который я тоже поставлю прямо:-- чувствуешь ли ты, что я долженъ воспользоваться этимъ освобожденіемъ?
   -- Чувствую ли я?
   -- Да, только прямо, какъ себѣ самой...
   -- Чувствую ли я? Не знаю! А ты? Ты какъ чувствуешь это?
   -- Я буду страдать и тамъ, и здѣсь...
   -- Да? Это ты знаешь навѣрно?
   -- О, да! Въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія.
   -- Ну, такъ я предпочитаю, чтобъ ты страдалъ тамъ.
   -- Вотъ что!
   -- Да, Владиміръ, не удивляйся. Мы оба эгоисты, мы уже это признали. Но между нами та разница, что я эгоистка послѣдовательная, а ты... ты колеблющійся эгоистъ.
   Бертышевъ подошелъ къ ней.-- Значитъ, ты ищешь покоя во чтобы то ни стало? Значитъ, ты сдѣлаешься женой одного изъ Брухмановъ?
   Она вздрогнула и подняла плечи.-- Это ужасно!-- сказала она.
   -- Да, это ужасно, Вѣра... Ты приносишь себя въ жертву своему эгоизму.
   -- Слушай, Владиміръ, -- воскликнула она, схвативъ его руки.-- Что бы то ни было, но ты не покидай меня теперь, сейчасъ... понимаешь ли ты зачѣмъ? Если я еще стою на нѣкоторой высотѣ, такъ это потому, что ты со мной, потому что со мной мое прошлое. Но если ты меня покинешь, то я опущусь до... до Брухмановъ.
   -- Только ради этого мнѣ быть съ тобой?
   -- Не ради этого, а ради того прекраснаго прошлаго, которое было у насъ. Нельзя же его забыть настолько, Владиміръ!
   -- Прошлое, прошлое... И почему это все прекрасное всегда бываетъ прошлымъ?
   -- А тебѣ жаль его? Правда? Правда?-- промолвила она, охвативъ его голову обѣими руками и цѣлуя его въ лобъ.
   -- Да, жаль, но вѣдь съ этимъ все равно ничего не подѣлаешь.
   -- Такъ ты останешься, Владиміръ?
   -- Я не уѣду. Но скажи, мы съ тобой рѣшили что-нибудь?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, мы ничего не рѣшили. Дай мнѣ время... Вѣдь теперь у насъ есть такое важное новое, съ нимъ надо свыкнуться. Это къ тебѣ стучатся?
   Стучалась Марья Ивановна.
   -- Тамъ Брухманы пришли,-- почти шопотомъ сообщила она, -- зовутъ ѣхать куда-то...
   -- Я иду, мама!-- отвѣтила Вѣра Поликарповна и вышла въ корридоръ.
   -- Что же это?-- съ отчаяніемъ подумалъ Бертышевъ, когда остался одинъ,-- даже теперь, даже теперь я не могу ни на что рѣшиться.
   

XVII.

   Брухманы звали не гулять. У нихъ былъ планъ ѣхать въ Монте-Карло.
   -- Развѣ вы игроки?-- смѣясь спросила ихъ Вѣра Поликарповна.
   -- О, нѣтъ, это же интересно! Это нѣчто единственное въ мірѣ!-- отвѣтили братья.
   Марья Ивановна наотрѣзъ отказалась ѣхать.
   -- Нѣтъ, ужъ въ этотъ Вавилонъ я ни за что не поѣду! это прямо грѣхъ!
   -- А вы?-- спросила Вѣра Поликарповна у Бертышева, когда тотъ явился блѣдный, съ осунувшимся лицомъ.
   -- Мнѣ все равно. Я пожалуй готовъ ѣхать.
   -- Значитъ, мы тамъ и пообѣдаемъ?-- сказалъ старшій Брухманъ.
   -- Я и на это согласенъ.
   -- А я? я что буду дѣлать -- взмолилась Марья Ивановна.
   -- Вы, мама, въ качествѣ жертвы, пообѣдаете одна.
   Они пошли пѣшкомъ на вокзалъ и сѣли въ поѣздъ, который отошелъ черезъ три минуы. Брухманы были очень оживлены. На нихъ благопріятно подѣйствовало тепло. Вѣра Поликарповна нервно болтала и черезъ-чуръ звонко смѣялась. Бертышевъ былъ блѣденъ, подавленъ и молчалъ.
   -- М-r Бертышевъ, кажется, сегодня не въ духѣ?-- съ изысканной любезностью сказалъ старшій Брухманъ.
   -- То есть не въ такомъ духѣ, какъ вы?-- неособенно мягко отвѣтилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Не я только, а всѣ мы... Такая чудная погода! Можно ли быть мрачнымъ въ такую погоду?
   -- Къ сожалѣнію, я не цвѣтокъ, чтобы зависѣть отъ одной погоды.
   -- Но и мы не цвѣтки...
   -- Я этого и не рѣшаюсь утверждать.
   Брухманы косо посмотрѣли на него. Вѣра Поликарповна вмѣшалась.
   -- Полноте, Владиміръ Николаевичъ! охота вамъ впадать въ мрачность, когда на свѣтѣ все такъ прекрасно! Посмотрите, ка кое дивное море, какое чудное солнце, какія горы! Надо пользоваться тѣмъ, что у насъ есть хорошаго сегодня! Вѣдь завтра этого можетъ и не быть.
   Владиміръ Николаевичъ взглянулъ на нее и понялъ, что она находится въ какой-то ажитаціи. Брухманъ возразилъ.
   -- Ну, что касается меня, то я навѣрно знаю, что завтра будетъ у меня все тоже, чѣмъ я обладаю сегодня.
   -- Однако, не можете же вы заранѣе купить на завтра и солнечные лучи, и спокойствіе моря, и тепло! Не настолько же вы могущественны!-- грубовато возразилъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- О, да! этого я и не имѣю въ виду!-- отвѣтилъ Брухманъ, который, очевидно, имѣлъ въ виду только то, что онъ и завтра будетъ обладать своимъ милліономъ, какъ и сегодня.
   Поѣздъ тихо прошелъ послѣдній туннель. Одна минута въ Монако, потомъ тихій ходъ и Монте-Карло.
   Публика повалила къ подъемной машинѣ. Они опоздали и имъ пришлось ждать второй очереди. Наконецъ, они поднялись и вмѣстѣ съ толпой шли по направленію къ казино. Брухманы шли позади, а Бертышевъ впереди въ Вѣрой Поликарповной.
   -- Не будь такъ мраченъ, Владиміръ; ты меня убиваешь. Мнѣ такъ и кажется, что ты сейчасъ бросишься въ море съ этой скалы!-- тихо промолвила Вѣра.
   -- Ты очень хорошо знаешь, что я этого никогда не сдѣлаю, потому что не имѣю на это права. Но мнѣ очень трудно улыбаться.
   -- Мнѣ не легче и даже гораздо тяжелѣе.
   -- Почему?
   -- Развѣ ты не чувствуешь по тону, что господа Брухманы уже что-то окончательно обдумали? Съ часу на часъ я жду... Мама сказала мнѣ дома, что старшій уже сдѣлалъ ей вамекъ о неоходимости поговорить серьезно объ очень важномъ дѣлѣ, "которое составляетъ дѣло цѣлой его жизни".
   -- Ну, и ты въ затрудненіи?
   -- Да, я въ затрудненіи!-- Какимъ-то страннымъ тономъ отвѣтила Вѣра Поликарповна.
   Они дошли до широкихъ мраморныхъ ступеней, которыя вели въ казино. Ихъ догнали Брухманы. Вмѣстѣ съ другими они пошли въ бюро добывать билеты, потомъ отдали свои платья въ вестибюлѣ и вошли въ игорный залъ.
   Было около трехъ часовъ дня. Въ залѣ воздухъ былъ порядочно испорченъ; около каждаго стола толпились кучи народу. Со всѣхъ сторонъ слышался звонъ серебра и золота. Они подошли къ одному изъ столовъ и протискались, чтобы видѣть.
   -- Я ничего не понимаю!-- сказала Вѣра Поликарповна.
   -- Но навѣрно это очень просто и доступно, иначе здѣсь не играла бы такая толпа!-- замѣтилъ Бертышевъ.
   -- Вы позволите мнѣ поставить на ваше счастьѣ одинъ золотой!-- любезно спросилъ у Вѣры Поликарповы старшій Брухманъ.
   -- О, мое счастье уже испытано! Поставьте на свое!-- отвѣтила Вѣра.
   -- Когда же и кто испыталъ его?
   -- Я сама. Я знаю, что оно никуда не годится.
   -- "Если сейчасъ выйдетъ черный, значитъ, мнѣ остаться; если красный,-- уѣхать",-- подумалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Noire!-- объявилъ крупье. Бертышевъ вздрогнулъ. "Остаться! Какая насмѣшка судьбы! Еслибъ такъ просто разрѣшались жизненные вопросы"!
   Владиміръ Николаевичъ внимательно разсматривалъ лица играющихъ и его взглядъ приковалъ къ себѣ молодой человѣкъ съ блѣднымъ лицомъ и воспаленными глазами. Уже минутъ десять онъ наблюдалъ его; когда они пришли, около него лежала порядочная куча золота; онъ раздѣлилъ ее на нѣсколько частей и на каждый ударъ ставилъ одну часть, распредѣляя ее по разнымъ пунктамъ зеленаго сукна. Но послѣ каждаго удара онъ становился блѣднѣе: всѣ его ставки погибали. Оставалась еще одна ставка.
   Прежде чѣмъ сдѣлать ее, онъ пошарилъ у себя въ жилетныхъ карманахъ, но не нашелъ ничего. Тогда онъ отобралъ изъ кучки одинъ золотой и положилъ его въ карманъ. А остальное -- на видъ около десятка золотыхъ -- рѣшительнымъ движеніемъ дрожащей руки поставилъ на двадцать третій номеръ. "Навѣрно, это его года"! подумалъ Владиміръ Николаевичъ.
   Шарикъ уже вертѣлся въ цилиндрѣ, издавая едва слышное мелодическое жужжаніе. Молодой человѣкъ поднялся и отвернулся отъ стола, какъ будто имѣя намѣреніе уйти. Но мускулы лица выдавали его напряженное вниманіе.
   -- Vingt trois!-- вдругъ раздался громкій выкрикъ крупье.
   Молодой человѣкъ весь вздрогнулъ и быстро повернулъ голову и съ изумленіемъ и недовѣріемъ смотрѣлъ въ цилиндръ, какъ бы желая воочію убѣдиться въ своемъ глупомъ счастьѣ.
   -- О! о! раздалось общее восклицаніе за столомъ. Всѣ разглядѣли, какая это была крупная ставка и привѣтствовали его, одни съ сочувствіемъ, другіе съ завистью. Крупье отсчиталъ 6 тысяче-франковыхъ билетовъ и подалъ молодому человѣку. Онъ быстро размѣнялъ одинъ изъ нихъ и, оставивъ прежнюю ставку на двадцать третьемъ номерѣ, разсыпалъ золото вокругъ того же номера.
   Всѣ устремили взоры на этотъ номеръ; шарикъ вертѣлся.-- Vingt trois! съ досадой опять крикнулъ крупье. За столомъ послышалось рычаніе и раздались аплодисменты. Счастью, такъ рѣдко здѣсь появляющемуся, аплодировали. Молодому человѣку дали цѣлую кучу тысячефранковыхъ билетовъ. Всѣ ждали, что будетъ дальше. По мнѣнію игроковъ, онъ долженъ былъ поставить на счастливый номеръ больше прежняго, но онъ, къ общему негодованію, взялъ свои деньги, снялъ даже ставку, уложилъ бумажки въ боковой карманъ, а золото въ карманъ брюкъ и вышелъ изъ за стола. Крупье нервно повернулъ цилиндръ и пустилъ шарикъ. Вышелъ девятый номеръ. Молодой человѣкъ ушелъ во время.
   -- Какой счастливецъ!-- сказала Вѣра Поликарповна.
   -- О,-- объяснилъ какой-то рускій, стоявшій рядомъ съ ними,-- онъ проигралъ сегодня втрое больше.
   Они переходили отъ стола къ столу и вездѣ видѣли одно и то же. Фонъ составляли сѣрые средніе игроки, игравшіе осторожно, рисковавшіе пустяками, а на этомъ фонѣ два три смѣльчака, черезъ-чуръ горячихъ, проигрывали или выигрывали кучи золота. Это было до такой степени однообразно, что у нихъ рябило въ глазахъ; и они, наконецъ; подошли къ столу, гдѣ играли въ trente et quarante.
   Здѣсь не было такой суетливости, не слышно было плоскаго вульгарнаго звона серебряныхъ монетъ, а раздавался только успокоительный шелестъ бѣлыхъ бумажекъ и тихій пріятный, журчащій звонъ золота. Игроки сидѣли спокойно, съ видомъ равнодушія отдавали проигрышъ и протягивали руки за выигрышемъ; а между тѣмъ на столѣ обращались колоссальныя суммы. Игроки здѣсь были выдержанные, умѣвшіе подавлять въ себѣ и досаду и радость, и только внимательный и тонкій наблюдатель мотъ замѣтить и то и другое на ихъ лицахъ.
   -- Въ общемъ это скучно! сказала -- Вѣра Поликарповна.
   -- Я не поставилъ бы ни одного франка!-- замѣтилъ старшій Брухманъ.
   -- Но вы забываете, господа, что всѣ эти люди хотятъ добиться счастья, а ваше счастье уже сдѣлано. Вамъ выигралъ кто-то другой!-- промолвилъ Бертышевъ.
   -- Вы ошибаетесь, м-ръ Бертышевъ; намъ никто не выигралъ!-- возразилъ Брухманъ,-- наши состоянія получены отъ коммерческихъ дѣлъ.
   -- Но послушайте, это вѣдь и есть самая настоящая игра. Развѣ мы не видимъ на каждомъ шагу, какъ большія фирмы, казавшіяся солидными, банкротятся,-- а если бы у васъ не было счастья, которое дало вамъ состояніе, вы совсѣмъ иначе смотрѣли бы На эту игру и, можетъ быть, сами захотѣли бы попробовать счастья.
   -- Изъ всего этого я заключаю, Владиміръ Николаевичъ,-- сказала Вѣра,-- что вы сами не прочь попробовать счастья.
   -- Для меня это почти безполезно, такъ какъ оно доказало уже, что не желаетъ мнѣ покровительствовать; но мнѣ кажется, что нельзя пройти мимо, не испытавъ такого оригинальнаго ощущенія.
   -- Вы хотите сейчасъ?
   -- Нѣтъ, это не къ спѣху. Притомъ же намъ пора обѣдать, господа!
   Всѣ согласились, что пора обѣдать. Они вышли изъ казино и направились налѣво въ ресторанъ. Здѣсь, въ обширной стекляной галлереѣ, куда доносились звуки оркестра, игравшаго внутри ресторана, они заняли столъ. Лица Брухмановъ вытянулись, когда они познакомились съ цѣнами на кушанья и вина. Это было дѣйствительно что-то невѣроятное, вполнѣ разбойничье. Но они не только не высказали досады, а, напротивъ, обратились къ Бертышеву съ любезной улыбкой.
   -- Надѣюсь, вы позволите считать, что вы у насъ сегодня въ гостяхъ?
   Бертышевъ усмѣхнулся. Во-первыхъ, онъ совсѣмъ не былъ расположенъ пользоваться любезностью Брухмановъ, а во-вторыхъ, онъ очень хорошо замѣтилъ, какое впечатлѣніе произвелъ на нихъ прейскурантъ.
   -- Въ такомъ случаѣ я былъ бы слишкомъ дорогимъ гостемъ, а я не имѣю на это никакихъ основаній!-- отвѣтилъ онъ.-- Нѣтъ, господа, разъ мы въ ресторанѣ, то пусть каждый будетъ хозяиномъ своего обѣда. А Вѣра Поликарповна сдѣлаетъ намъ честь быть нашей общей гостьей.
   Брухманы не возражали. Они приступили къ обѣду. Послѣ обѣда, когда уже замѣтно стали спускаться сумерки, они не зашли въ каэино, а прошли въ сторону моря и съ высокаго берега любовались раскинувшимся внизу миніатюрнымъ городкомъ Монако и его маленькой бухтой, освѣщенной съ берега и съ судовъ разноцвѣтными огнями, и княжескимъ замкомъ, величественно глядѣвшимъ въ море съ высоты. Въ девять часовъ они сѣли въ поѣздъ, а въ десять съ небольшимъ, когда Брухманы, простившись, поѣхали въ свой отель, Бертышевъ и Вѣра Поликарповна возвращались домой пѣшкомъ по Avenue de la gare.
   Городъ былъ оживленъ. Блестящія витрины дорогихъ магазиновъ были ярко освѣщены. На каждомъ шагу попадались многолюдныя кафе, отовсюду лилась музыка. На всѣхъ перекресткахъ продавцы предлагали цвѣты. Все это походило на праздничное торжество, между тѣмъ былъ обыкновенный будній день.
   -- Я хочу поговорить съ тобой объ одномъ скучномъ дѣлѣ,-- сказалъ Владиміръ Николаевичъ.
   -- Непремѣнно скучномъ?-- спросила Вѣра Поликарповна.-- Это совсѣмъ не подходитъ къ обстановкѣ.
   -- Все равно. Вѣдь ты никогда не думаешь о скучномъ. А скучнаго въ жизни гораздо больше, чѣмъ веселаго.
   -- Но если есть возможность обходиться безъ него, то тѣмъ лучше.
   -- Нѣтъ возможности, если исключительно счастливыя условія не заглушали въ человѣкѣ чутья.
   -- Говори безъ морали, Влядиміръ,-- просто! Что касается морали, то я знаю все, что ты можешь сказать.
   -- Видишь ли... Я получилъ письмо отъ Скорбянскаго. Онъ пишетъ, что Вольтовъ перевезъ свои картины въ Петербургъ; они готовы, и ты знаешь вѣдь его планъ? Вся остановка за средствами. По его расчетамъ, нужно шесть тысячъ, чтобы организовать дѣло, какъ слѣдуетъ. Я далъ ему изъ своего заработка тысячу, но это мало.
   -- Ты далъ тысячу? Но откуда же у тебя такія богатства? Тысяча рублей; это -- очень большія деньги.
   -- Я зарабатываю сравнительно много. По если я далъ тытячу, то ты, такъ какъ ты богаче меня, должна дать больше.
   -- Выводъ, кажется, тотъ, что недостающія пять тысячъ должна дать я?
   -- Но всякомъ случаѣ это былъ бы справедливый выводъ!
   -- Ты, Владиміръ, ребенокъ и хочешь, чтобы я была въ пять разъ больше ребенкомъ, чѣмъ ты.
   -- Вовсе нѣтъ. Но и знаю, что у тебя есть сто тысячъ, которыя отецъ далъ тебѣ на добрыя дѣла...
   -- Это назначеніе было у нихъ, когда отецъ былъ живъ, когда мое положеніе было другое, и я никогда не думала о томъ, прочно оно или нѣтъ. А теперь я смотрю на эти деньги, какъ на единственное прочное основаніе, на которое я могу опираться.
   -- Почему же на единственное? ты получишь еще цѣлое состояніе.
   -- Потому что прочно только то, что у насъ въ рукахъ. Ты самъ сказалъ сегодня, что коммерческія дѣла зависятъ отъ счастья.
   -- Но я ручаюсь тебѣ, что твое будущее состояніе такъ же вѣрно, какъ то, что мы идемъ рядомъ съ тобой и говоримъ о немъ.
   -- Ты ручаешься? ты? ребенокъ, не знающій цѣны деньгамъ и отдающій изъ четырехъ тысячъ, заработанныхъ тобой, тысячу -- на осуществленіе какой-то мечты господина Вольтова? Но согласись самъ, что такое ручательство ничего не значитъ.
   -- Да, если поручатся тебѣ Брухманы, которые слишкомъ хорошо знаютъ цѣну деньгамъ, это было бы вѣрнѣе, конечно...
   -- Это само собой разумѣется. Нѣтъ, Владиміръ, я не дамъ пяти тысячъ Вольтову; я могу по пріѣздѣ въ Петербургъ купить у него картины, если онѣ не дороги и стоютъ что-нибудь. Но давать деньги для прославленія имени Вольтова я считаю большой глупостью.
   -- Я не сказалъ тебѣ, что онъ очень боленъ и можетъ умереть, не увидѣвши своей мечты осуществленной.
   -- Ахъ, тысячи людей умираютъ, не увидѣвши своихъ мечтаній осуществленными! Предупредить это несчастіе я не въ состояніи. Прекратимъ этотъ разговоръ, Владиміръ. Всякій разъ, когда объ этомъ заходитъ рѣчь, мы съ тобой ссоримся. Что подѣлаешь, Владиміръ, если въ моихъ жилахъ течетъ такая ужъ коммерческая кровь, а въ твоихъ...
   -- Въ моихъ -- кровь труженика-пролетарія. Да, это двѣ крови, которыя на когда не поймутъ другъ друга!
   -- Видишь, какой ты дѣлаешь выводъ! и это -- наканунѣ того дня, когда... когда намъ надо понимать другъ друга лучше, чѣмъ когда бы то ни было.
   -- А что же должно свершиться завтра?
   -- Завтра Брухманъ придетъ дѣлать формальное предложеніе.
   -- И ты до сихъ поръ еще не знаешь, что скажешь ему?
   -- Это зависитъ отъ тебя, Владиміръ. О, я не думала, что способна на такую нерѣшимость...
   -- Завтра ты меня не увидишь цѣлый день!-- сказалъ Бертышевъ.
   -- Почему?
   -- Такъ... Я удалюсь въ пустыню... Я не хочу, чтобъ твое рѣшеніе зависѣло отъ меня... такъ будетъ вѣрнѣе.
   -- Да, пожалуй...
   -- Ты рѣшаешь для себя и потому должна рѣшить одна, безъ давленія... Безъ всякаго давленія съ чьей бы то ни было стороны.
   -- Значитъ, прощай до завтра?-- спросила Вѣра Поликарповна, когда они подымались по лѣстницѣ въ своемъ отелѣ.
   -- До завтра вечеромъ, когда уже все будетъ рѣшено.
   -- И ты вернешься изъ пустыни?
   -- Да.
   -- И ты не хочешь оставить ни одного слова въ помощь?
   -- Нѣтъ, нѣтъ. Просто! прощай до завтра!
   Онъ какъ-то вяло пожалъ ей руку и быстро повернулъ въ свой корридоръ.
   

XVIII.

   Эту ночь Бертышевъ спалъ плохо. Онъ вынулъ письма, полученныя изъ Петербурга и, казалось, посвятилъ себя имъ.
   Читая письмо Вѣры Петровны, онъ думалъ о томъ, заключается ли въ немъ рѣшительный отказъ отъ него? Разрѣзываетъ ли это письмо всѣ нити, соединяющія его съ Вѣрой Петровной. И онъ все больше и больше склонялся къ отрицательному отвѣту.
   "Что побудило ее написать это письмо?-- размышлялъ онъ.-- Вѣдь я не просилъ этого и не требовалъ. Ей казалось, что я безъ этого страдаю, и вотъ она пошла навстрѣчу моему счастью, моему эгоизму... Значитъ..."
   Значитъ, нити не только не порвались, а даже крѣпче натянулись. Значитъ, подъ маской холоднаго равнодушія скрывается старое, прочно пустившее кореи чувство, которое не удалось вырвать оттуда никакими обидами, никакими оскорбленіями.
   И онъ ходилъ по комнатѣ, и въ толовѣ его роились тысячи мыслей, но какъ-то не приходило никакого вывода, что-то мѣшало ему сдѣлать этотъ выводъ, можетъ быть -- боязнь, чтобъ этотъ выводъ не заставилъ его сейчасъ же, сію минуту уложить свои вещи и бѣжать отсюда.
   Онъ перечитывалъ и другое письмо -- Скорбянскаго, ему вспоминался недавній разговоръ съ Вѣрой. "Тутъ стѣна, которую ничѣмъ не прошибешь, -- говорилъ онъ себѣ.-- Мы съ нею понимаемъ другъ друга во всемъ, вѣтончайшихъ мелочахъ, въ глубочайшихъ изгибахъ психологіи, но какъ только вопросъ коснется ея денегъ, тутъ словно выростаетъ изъ земли другой человѣкъ. Но вѣдь этотъ человѣкъ будетъ выростать постоянно, на каждомъ шагу... Онъ стоялъ бы между нами, онъ разъединялъ бы насъ..."
   А дѣла Вольтова почему-то неотразимо глубоко трогали его. Что у Вольтова огромный талантъ, это для него не подлежало сомнѣнію, и онъ зналъ также, что онъ недолговѣченъ. И вотъ -- измученному, больному, хрупкому -- ему удалось въ ранніе годы одной только энергіей и вѣрой въ свою идею создать такія значительныя вещи. И теперь этотъ умирающій организмъ весь горитъ страстнымъ желаніемъ видѣть свою идею проведенной въ жизнь. Это было бы для него единственной наградой за самоотверженіе, за отказъ воспользоваться благами, какими пользуются его товарищи, преимуществами, которыя даетъ талантъ, и онъ умретъ, не получивъ этого безкорыстнаго удовлетворенія.
   А потомъ, послѣ его смерти, его идею разжуютъ, раскусятъ до того, что она станетъ доступна тупымъ головамъ, и тупыя головы начнутъ кричать о ней на весь міръ, чтобъ связать свое имя съ нею и легко пожать плоды отъ тѣхъ сѣмянъ, которыя съ такой жертвой онъ сѣялъ и лелѣялъ...
   Дать такому человѣку возможность самому провести въ жизнь свою идею, вѣдь это -- актъ высшей справедливости. Вѣра Поликарповна этого не понимаетъ; она этого не понимала много разъ, когда объ этомъ заходила рѣчь. Ей, такъ же какъ и ея отцу, этому грубому кулаку, это недоступно.
   Но какъ это сдѣлать, какъ сдѣлать, чтобы Вольтовъ, которому все равно суждено умереть раньше времени, умеръ не съ отчаяніемъ человѣка, у котораго все святое разбито, а съ улыбкой мечтателя, увидѣвшаго воочію осуществленіе своихъ плановъ?
   Онъ считалъ свои деньги. Съ собой у него было немного болѣе двухъ тысячъ франковъ; дома осталось гораздо меньше; заработокъ его съ небольшимъ избыткомъ какъ разъ покрывалъ то. что было необходимо. Картина? Если оцѣнятъ на выставкѣ, за нее дадутъ тысячу, можетъ быть немного больше, но вѣдь это недостаточно, -- при томъ же къ тому времени явятся десятки новыхъ своихъ нуждъ. И еще эта запутанность въ его личной жизни... Она незамѣтно увеличиваетъ его расходы. Вотъ хотя бы эта поѣздка, во что она обойдется?
   А тутъ еще болѣзнь Скорбянскаго, который съ своей семьей тоже вдругъ внезапно можетъ впасть чуть ли не въ нищету. Вѣдь и его надо поддержать. Вѣдь это дѣйствительно его другъ нелицемѣрный.
   И онъ ходилъ по комнатѣ, и его мысли постоянно перебѣгали отъ своей личной жизни къ матеріальнымъ невзгодамъ его друзей, отъ письма Вѣры Петровны къ письму Скорбянскаго.
   И вдругъ странная мысль осѣнила его голову, странная до того, что въ первую минуту она показалась ему дѣтски-наивной и глупой. Но по мѣрѣ того, какъ онъ присматривался къ ней, въ ней выступали такія стороны, которыя требовали вниманія и обсужденія.
   "Наивное и глупое,-- подумалъ онъ,-- въ нашей жизни гораздо чаще встрѣчается, чѣмъ мы думаемъ. Никогда не быть наивнымъ могутъ быть только Брухманы, можетъ Вѣра Поликарповна, у которыхъ есть такая прочная опора, какъ ихъ милліоны. Да, имъ незачѣмъ пытать счастье, потому что все къ ихъ услугамъ. Но мы, постоянно ведущіе борьбу за существованіе, вѣчно переходящіе отъ возвышенія къ паденію, мы имѣемъ право всѣми способами пытаться притянуть къ себѣ это пристрастное чудовище -- счастье, такъ несправедливо улыбающееся однимъ и поворачивающее спину къ другимъ... Кстати, я обѣщалъ Вѣрѣ завтра на цѣлый день удалиться въ пустыню... Вѣдь этотъ молодой человѣкъ, которому всѣ сегодня аплодировали изъ зависти, дѣлалъ тоже самое и ему удалось вызвать хоть слабую улыбку на лицѣ судьбы. Имѣю ли я право пройти мимо этого шанса, не испробовавъ его? Я не игрокъ. Я на игрѣ не строю своего благополучія. Я ставлю на карту даже не свое счастье, а счастье своихъ друзей, для которыхъ я могу рискнуть тысячей франковъ. Ну, пусть я ихъ выброшу; я отъ этого не разорюсь. А между тѣмъ мнѣ какой-то голосъ шепчетъ, что я могу спасти ихъ... Рѣшено! я завтра съ утра ѣду туда".
   И странное дѣло! послѣ этого рѣшенія онъ легъ въ постель совершенно успокоенный и скоро заснулъ. Какъ будто даже удача въ завтрешней Игрѣ рѣшила столь трудный и запутанный вопросъ его личной жизни.
   На другой день онъ всталъ въ девять часовъ, торопливо одѣлся, выпилъ кофе и пошелъ на вокзалъ. Утро было свѣжее, прохладное, тихое. Онъ чувствовалъ удовольствіе отъ этой прогулки. Пріѣхавъ въ Монте-Карло слишкомъ рано, онъ поднялся въ читальню и пробѣжалъ русскія газеты, которыхъ давно не видалъ. У него было странное ощущеніе увѣренности, какъ будто онъ шелъ навѣрняка, какъ будто вся обстановка была затѣмъ, что онъ не вошелъ въ залъ и не началъ играть, а ему уже было предрѣшено выручить своихъ друзей.
   Внизу раздался звонокъ; часы пробили двѣнадцать. Онъ неторопливо спустился по широкой лѣстницѣ, устланной мягкимъ ковромъ. Въ залѣ уже вокругъ столовъ сидѣла публика; многимъ не хватило мѣстъ и они стояли.
   Бертышевъ не занялъ мѣста; онъ переходилъ отъ стола къ столу, присматривался къ игрѣ, которая казалась ему вялой. Такъ прошло около часу. Публика прибывала. Онъ замѣтилъ въ себѣ странное ощущеніе, какъ будто его что-то раскачивало или какое-то внутреннее внушеніе приказывало ему сѣсть и играть.
   Онъ подошелъ къ одному изъ столовъ, который былъ поближе, размѣнялъ у крупье свой билетъ; ему дали бумажекъ, золота и серебра. Въ этотъ самый моментъ какая-то дама, сидѣвшая около него, кончила игру и встала и никто изъ стоявшихъ не сѣлъ на ея мѣсто.
   "Это тоже указаніе"!-- съ иронической усмѣшкой сказалъ онъ себѣ и сѣлъ на свободное мѣсто. "Но она очевидно проиграла, иначе не встала бы"!-- подумалъ онъ.
   Онъ разложилъ передъ собой деньги и сталъ думать, что ему дѣлать? Игру онъ зналъ поверхностно. Всевозможныя комбинаціи, на которыя пускались игроки на его глазахъ, были ему мало понятны, и онъ вспомнилъ о вчерашнемъ молодомъ человѣкѣ. "Онъ игралъ на свои лѣта, я сдѣлаю тоже", мелькнуло у него въ головѣ. "Это глупо!-- мысленно прибавилъ онъ,-- но въ игрѣ все должно быть глупо, потому что у нея глупое основаніе -- случайность".
   Онъ взялъ золотой и поставилъ на двадцать седьмой номеръ,-- вышло три. Второй золотой, поставленный на тотъ же номеръ, онъ проигралъ, третій тоже. Но онъ, самъ не зная почему, продолжалъ дѣлать то же самое. Ему казалось, что если номеръ не вышелъ до сихъ поръ, то долженъ выйти, и съ каждымъ проигрышемъ эта увѣренность у него росла. У него не хватило золота и онъ размѣнялъ стофранковую бумажку, потомъ другую и третью.
   Вдругъ онъ обратилъ вниманіе на оставшуюся сумму и съ ужасомъ увидѣлъ, что изъ тысячи у него осталось не болѣе двухсотъ франковъ и это въ какія-нибудь двадцать минутъ.
   Тогда имъ овладѣло сомнѣніе. Продолжать ли эту глупость? А шарикъ уже вертѣлся въ цилиндрѣ и время было дорого. "Вѣдь это будетъ непростительно, если я сейчасъ не поставлю и теперь выйдетъ мой номеръ". А золота у него не было; онъ хотѣлъ размѣнять, но было поздно. Тогда онъ съ непонятной рѣшимостью дрожащей рукой свернулъ стофранковую бумажку и положилъ ее на двадцать седьмой номеръ. Не прошло и десяти секундъ, какъ надъ его ухомъ былъ произнесенъ -- двадцать седьмой номеръ!-- онъ выигралъ. Ему дали больше трехъ тысячъ.
   Нѣсколько бумажекъ и куча золота лежали передъ нимъ. Тогда онъ машинально, какъ бы невольно подчиняясь примѣру вчерашняго молодого человѣка, и чувствуя къ этому призывъ, прибавилъ золота на номеръ, окружилъ его со всѣхъ сторонъ золотомъ, самъ хорошенько не понимая, что дѣлаетъ и къ чему это поведетъ. Потомъ, видя, что передъ нимъ лежитъ еще нѣсколько бумажекъ, схватилъ ихъ и началъ машинально разсовывать на цвѣтъ, на третью дюжину и еще во всѣ мѣста, гдѣ игралъ какую-нибудь роль двадцать седьмой номеръ и затѣмъ сѣлъ смирно и опустилъ голову и съ ужасомъ увидѣлъ, что у него не осталось больше ничего; что онъ въ эту ставку уложилъ всѣ выигранныя и всѣ свои деньги.
   "Но вѣдь это безуміе, это больше, чѣмъ безуміе! Я уже рискнулъ не своимъ, а чужимъ! вѣдь то, что я выигралъ, принадлежало не мнѣ, а Вольтову и Скорбянскому".-- Vingt sept! раздалось у него надъ самымъ ухомъ и онъ почувствовалъ, что у него какъ будто онѣмѣли всѣ конечности и онъ не могъ бы протянуть теперь руку, если бы захотѣлъ.
   Въ публикѣ пронесся сочувственный говоръ. Всѣ на него смотрѣли, всѣ громко высчитывали, сколько онъ долженъ получить и называли такую цифру, которая ему казалась невѣроятной.
   И онъ видѣлъ, какъ крупье заплатили другимъ мелкіе выигрыши, затѣмъ одинъ изъ нихъ, стуча своимъ деревяннымъ молоточкомъ съ длинной ручкой то по одной, то по другой его ставкѣ, произносилъ цифры, присоединялъ къ нимъ другія. Три тысячи... семь тысячъ восемьсотъ... двѣнадцать тысячъ... семнадцать... двадцать двѣ... двадцать пять... двадцать восемь пятьсотъ... тридцать двѣ тысячи восемьсотъ сорокъ франковъ.
   Произошла заминка. Въ наличности такой суммы не оказалось, послали въ банкъ за подмогой. И вотъ эта сумма вручается ему; она лежитъ передъ нимъ. Публика лѣниво дѣлаетъ новыя ставки, все больше мелочь, жалкія пятифранковики. Крупье приглашаетъ къ игрѣ, шарикъ вертится, а онъ все никакъ не можетъ прійти въ себя...
   То у него является порывъ опять разбросать золото вокругъ рокового номера, то голосъ благоразумія удерживаетъ его. А въ это время шарикъ уже занялъ свое мѣсто и крупье произнесъ -- 30!
   Къ его удивленію ему опять даютъ много золота. Оказалось, что онъ забылъ снять свои ставки; большая часть ихъ погибла, но тѣ, что стояли между двадцать седьмымъ и тридцатымъ номеромъ, на дюжинѣ и на другихъ подходящихъ шансахъ, дали ему выигрышъ.
   Игра продолжалась. Бертышевъ спряталъ бумаги и золото въ карманъ. Онъ почувствовалъ головокруженіе, какъ человѣкъ, съ которымъ случилось что-то сверхъестественное, или который совершилъ черезъ силу какой-нибудь подвигъ. Онъ даже не чувствовалъ силы продолжать игру. Блѣдный, едва держась на ногахъ, онъ всталъ и пошелъ къ выходу.
   Войдя въ огромную переднюю, онъ сѣлъ на первый попавшійся диванъ и, приложивъ голову къ холодной колоннѣ, старался придти въ себя. Къ нему подошелъ важный слуга, стоявшій у дверей и контролировавшій входящую публику.
   -- Вамъ дурно? Вы, должно быть, много проиграли?-- сочувственно спросилъ слуга.
   -- Нѣтъ, напротивъ... я... слишкомъ много выигралъ!-- отвѣтилъ Бертышевъ.
   -- Да? сколько же?
   -- Что-то около сорока тысячъ.
   -- А рисковали?
   -- Всего только тысячью франковъ.
   -- Въ такомъ случаѣ поздравляю васъ, вы очень счастливы!
   -- Благодарю васъ.
   -- И какъ хорошо, что вамъ во время сдѣлалось дурно и что вы прекратили игру! Это не всякому удается. Большинство выигравшихъ потомъ все возвращаютъ и еще свои проигрываютъ. Въ этомъ все дѣло...
   -- Да, вы правы... Это меня спасло... Благодарю васъ.
   Онъ вынулъ изъ кармана два золотыхъ и подалъ слугѣ. Тотъ разсыпался въ благодарностяхъ.
   Бертышевъ почувствовалъ силу выйти, надѣлъ пальто и, выйдя изъ казино, пошелъ внизъ въ вокзалу.
   "Клянусь моими дѣтьми, что никогда въ жизни больше не вернусь туда!" прошептали его губы. Онъ взялъ билетъ и сѣлъ въ вагонъ.
   Было около двухъ часовъ дня, когда онъ, пріѣхавъ въ Ниццу, шелъ обычной дорогой по Avenue de la gare. У него еще горѣла голова и онъ чувствовалъ слабость во всемъ тѣлѣ. Онъ шелъ не домой. У него созрѣлъ планъ, который онъ хотѣлъ во что бы то ни стало привести въ исполненіе.
   Но пройдя полдороги, онъ вдругъ остановился.
   -- Это ты? у тебя безумное лицо!-- произнесла Вѣра Поликарповна, которая шла ему навстрѣчу.
   -- А ты куда идешь?-- спросилъ Бертышевъ.
   -- Я никуда... Къ намъ пришелъ старшій Брухманъ. У него дѣло къ мамѣ... Для меня ясно, что онъ дѣлаетъ оффиціальное предложеніе, и я ушла... И представь, я почти была увѣрена, что встрѣчу тебя и я этого такъ хотѣла!
   -- Зачѣмъ?
   -- Такъ. Мнѣ надо было тебя увидѣть, просто увидѣть... Чтобъ рѣшить.
   -- Ну, и теперь ты меня увидѣла...
   -- Но ты какой-то сумасшедшій... Гдѣ ты былъ?
   -- Въ Монте-Карло.
   -- Ты игралъ?
   -- Да, я взялъ съ собой тысячу франковъ. Но произошло что-то дикое. Я уже проигралъ почти все и съ отчаянія сдѣлалъ крупную ставку, совершенно такъ, какъ вчерашній молодой человѣкъ, и вдругъ въ два удара выигралъ что-то около сорока тысячъ, франковъ.
   -- Сорокъ тысячъ франковъ! Вѣдь это -- пятнадцать тысячъ рублей! Какое безумное счастье! Ты теперь богачъ...
   -- Да, повидимому... Но, погоди, я долженъ зайти въ Ліонскій кредитъ.
   -- Зачѣмъ? Ты хочешь вложить туда деньги?
   -- Какъ вложить? Я хочу сейчасъ переслать Вольтову семь тысячъ рублей. Пять на его дѣло и двѣ на лѣченіе. Пусть уѣдетъ куда-нибудь изъ Петербурга. Ну, и тысячу рублей Скорбянскому,-- его дѣла очень плохи.
   -- Ты еще не пришелъ въ себя, должно быть... Изъ пятнадцати тысячъ выбросить восемь... Это безуміе!
   -- Я игралъ ихъ именемъ, я думалъ о нихъ.
   -- Не дѣлай этого, Владиміръ! По крайней мѣрѣ, не сейчасъ, потому что потомъ ты раздумаешь и пожалѣешь. Подумай, ти вѣдь этими деньгами обезпечишь себя на нѣсколько лѣтъ, ты можешь спокойно работать, ты напишешь интересныя вещи.
   -- Ахъ, Вѣра, въ этомъ пунктѣ мы всегда будемъ разногласить... Я не могу поступить иначе... Понимаешь ли?.. Если у меня есть пятнадцать тысячъ, да еще такъ легко пріобрѣтенныхъ, а мои друзья нуждаются въ нихъ, чтобы жить и осуществить лучшую мечту своей жизни... Пойми же, развѣ можно думать объ обезпеченіи, о работѣ?
   -- Да... Мы дѣйствительно никогда не поймемъ другъ друга. Да, да, Владиміръ, мнѣ просто непонятна, мнѣ чужда эта психологія... И это ужасно! Знаешь ли ты, что здѣсь ужасно?-- говорила она, и при этомъ глаза ея горѣли какимъ-то страннымъ блескомъ.-- Ужасно то, что я сознаю, что ты выше меня въ этомъ, недосягаемо выше, и я не могу возвыситься до этого! И знаешь ли почему? Я скажу тебѣ прямо. Иногда я представляю тебя своимъ мужемъ и мнѣ начинаетъ казаться, что ты, не знающій цѣны деньгамъ, разбрасываешь ихъ такъ вотъ, какъ это дѣлаешь сейчасъ,-- и меня охватываетъ ужасъ... Да, да, я вотъ сейчасъ почувствовала необходимость сказать тебѣ эту страшную правду и, можетъ быть, это и было причиной моей нервности, моихъ колебаній...
   Владиміръ Николаевичъ смотрѣлъ на нее изумленными глазами и она точно выяснялась передъ нимъ съ новой стороны и, вмѣстѣ съ тѣмъ, выяснялось многое изъ того, чего онъ никакъ не могъ понять въ ихъ отношеніяхъ.
   Вдругъ онъ протянулъ ей руку:
   -- Прощай, Вѣра!
   -- Навсегда?
   -- Да, да, чѣмъ ты была для меня, навсегда... Я прощаюсь съ Вѣрой... Съ Вѣрой прошлаго... Но мы вѣдь будемъ встрѣчаться по дѣламъ... вѣдь я веду ваши дѣла... я доведу ихъ до конца! И такъ... До свиданья, Вѣра Поликарповна!..
   Она стояла передъ нимъ съ глазами, полными слезъ. Ему тоже хотѣлось плакать. Быть можетъ, при другихъ условіяхъ, эта общая ихъ жалость къ прошлому еще разъ заставила бы ихъ упасть другъ другу въ объятія и еще надолго отдалилось бы неизбѣжное рѣшеніе. Но теперь они сквозь слезы оба разомъ подумали: "Такъ лучше... мы, настоящіе, такіе, какъ есть, а не такіе, какихъ мы выдумали, никогда, никогда не поймемъ другъ друга!"
   -- До свиданья!-- тихо, дрожащимъ голосомъ, произнесла Вѣра Поликарповна и отвѣтила ему слабымъ пожатіемъ руки.
   Онъ быстро пошелъ въ прежнемъ направленіи и, дойдя до огромнаго зданія Ліонскаго кредита, повернулъ въ него. Здѣсь онъ исполнилъ то, что хотѣлъ. Онъ перевелъ все, назначенное для Петербурга, на имя Скорбянскаго, потомъ пошелъ на телеграфъ и послалъ Скорбянскому слѣдующую телеграмму:
   "Сегодня выигралъ кучу золота. Совсѣмъ здоровъ и навсегда. Туманъ разсѣялся. Семь тысячъ отдай Вольтову и одну для тебя. Скажи ему, чтобъ ѣхалъ лѣчиться, а вернется съ новыми силами, приступитъ къ своему дѣлу. Вѣрѣ пишу особо. Похлопочи за меня; а тебѣ ручаюсь нашей старой дружбой за вѣрность".
   Вѣрѣ Петровнѣ онъ написалъ: "Твое письмо исцѣлило меня. Если сможешь, прости. Если нѣтъ, какъ-нибудь доживемъ нашъ вѣкъ для дѣтей и любимаго дѣла. Прошу тебя, пришли телеграмму въ Варшаву, до востребованія. Сегодня выѣзжаю".

-----

   Вечеромъ, когда онъ зашелъ проститься съ Марьей Ивановной, онъ узналъ отъ нея, что Вѣра Поликарповна дала Брухману согласіе. Онъ объяснилъ свой внезапный отъѣздъ дѣлами, которыя его зовутъ экстренно и сослался на якобы полученную телеграмму.
   -- Какъ же такъ? вы съ Вѣрой и не простились?-- спросила Марья Ивановна.
   -- Мы простились уже съ нею днемъ.
   Дальше Марья Ивановна объяснила, что Вѣра Поликарповна уѣхала съ Брухманами куда-то въ Каннъ, смотрѣть какой-то замѣчательный островъ.
   -- Ахъ, да, я совсѣмъ забыла...-- спохватилась старуха,-- она вѣдь оставила вамъ записку!
   -- Мнѣ?
   -- Да, просила передать... Смѣшная! Она говоритъ: ему въ вагонѣ нечего будетъ дѣлать, такъ пусть займется этимъ!
   -- Ну, такъ я въ вагонѣ и прочитаю. Прощайте, Марья Ивановна, тороплюсь. Я думаю, вы тоже скоро вернетесь...
   -- Да, ужъ надо полагать... Не въ вагонѣ же будемъ свадьбу справлять.
   Въ девять часовъ вечера Владиміръ Николаевичъ выѣхалъ изъ Ниццы. Только когда улеглось въ душѣ его тревожное чувство, которое всегда бываетъ при внезапномъ отъѣздѣ, разрѣшающемъ важный вопросъ, вопросъ цѣлой жизни,-- часа черезъ два послѣ того, какъ покинулъ Ниццу, онъ вынулъ письмо Вѣры Поликарповой и прочиталъ его.
   "Все-таки вы должны знать, почему я согласилась быть женой "одного изъ Брухмановъ" (право, мнѣ было бы все равно, котораго. Вѣдь въ сущности, я выхожу замужъ за фирму "Торговый домъ -- братья Брухманы"). Моя любовь къ вамъ была не тѣмъ пошлымъ романомъ, какіе совершаются кажный день. Нѣтъ, наше чувство, которымъ мы жили въ началѣ нашей близости, было такъ высоко... Оно оказалось выше насъ самихъ, и если бы я теперь стала искать чувства, то все, что я нашла бы, было бы безконечно ниже его. Такъ ужъ и искать не стоитъ. А въ такомъ случаѣ, право, не все ли равно, съ какой фирмой я раздѣлю свою жизнь... Ахъ, какъ бы мы ни рвались къ высокому, все равно намъ суждено пошлое,-- намъ, въ жизни которыхъ нѣтъ никакой задачи, кромѣ той, чтобы прожить ее съ наименьшей суммой огорченій. У васъ, по крайней мѣрѣ, есть то утѣшеніе, что вы будете исполнять свой долгъ, а у меня и этого нѣтъ... у меня нѣтъ никакого долга... Но если въ моей жизни когда-нибудь будутъ свѣтлые моменты, то это тѣ, когда я буду вспоминать о нашемъ чувствѣ, о лучшихъ дняхъ его. Счастливой дороги, Владиміръ Николаевичъ!"
   Знакомые города Италіи промелькнули. Онъ не останавливался нигдѣ ни на одинъ часъ; черезъ Вѣну онъ проѣхалъ только для того, чтобъ перебраться съ одного вокзала на другой. Онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ Варшавы.
   Здѣсь, вмѣсто одной телеграммы, ему дали двѣ. Скорбянскій писалъ:
   "Вольтушка ожилъ; боюсь, что ему грозитъ лишеніе ума отъ восторга. Мой печальный хребетъ ласково сгибается, привѣтствуя тебя. Весь погруженъ въ организацію торжественной встрѣчи".
   Вѣра Петровна писала: "Благословляю небо за твое рѣшеніе: оно справедливо. Теперь намъ надо много снисхожденія другъ къ другу. Хотѣла бы сдѣлать твою жизнь счастливой. Но не моя вина, если я могу отдать тебѣ только истерзанную душу".

И. Потапенко.

Конецъ.

"Міръ Божій", NoNo 1--12, 1898

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru