Всякій разъ, когда съ понедѣльника, послѣ веселой и шумной маслянницы, утромъ, я раскрываю заспанные глаза и слышу проникающій въ мою комнату сквозь оконныя стекла заунывный, дребезжащій, рѣдкій звонъ "постнаго" колокола, въ воображеніи моемъ рисуется поразительно ясно и живо картина далекаго прошлаго.
Я вновь закрываю глаза и забываю, что прошли десятки лѣтъ, и не даромъ прошли, и мнѣ представляется, что я лежу въ коротенькой дѣтской постелькѣ, подъ мягкимъ розовымъ одѣяломъ, въ большой пятиугольной комнатѣ съ тремя окнами, наглухо закрытыми со двора ставнями. Мой старшій 12-ти-лѣтній братъ Георгій, котораго всѣ называютъ Жоржикомъ, на своей кровати у другой стѣны, свернулся калачикомъ и похрапываетъ, онъ любитъ поспать, болѣе всего цѣня утренній сонъ, тогда какъ я открываю глаза, едва только сквозь тонкую щелочку въ ставни проникаетъ лучъ свѣта, свидѣтельствующій о томъ, что солнце взошло, и ужъ мнѣ "жаль дня", мнѣ хочется спрыгнуть съ постели, наскоро одѣться и бѣжать къ берегу рѣчки или въ садъ или просто торчать среди двора, радуясь плывущему по небу яркому солнцу. Если я этого не дѣлаю, то только потому, что это намъ строго запрещено, это -- вредно для здоровья. Старенькій уѣздный докторъ Антонъ Павловичъ почему-то призналъ насъ слабыми и велѣлъ побольше ѣсть и спать.
У Жоржика одѣяло голубого цвѣта. Это сдѣлано для того, чтобы мы не спутывались. Оно сползло съ него и лежитъ подъ его правой ногой, превращенное въ жалкій комъ. Со двора доносится говоръ. Въ сосѣднихъ комнатахъ нашего огромнаго дома -- тихое, неспѣшное движеніе. Говорятъ почти шепотомъ, ходятъ медленно, руки держатъ спущенными, или скрестивъ ихъ на груди, не жестикулируютъ и часто вздыхаютъ.
А вчера еще было такъ весело, такъ много смѣялись, прыгали и вкусно ѣли. Да, вчера заговлялись, а сегодня будетъ грибной супъ и рисовыя котлеты тоже съ грибнымъ соусомъ. При мысли объ этомъ я содрогаюсь. Я терпѣть не могу грибовъ и всѣхъ этихъ маслинъ, квашеной капусты и яблокъ. А между тѣмъ, цѣлую недѣлю все это будетъ составлять нашъ завтракъ и обѣдъ. Какая страшная тиранія со стороны взрослыхъ. Они всѣ любятъ грибы и почти въ восторгѣ отъ нихъ. А насъ никто не спрашиваетъ, но мы съ Жоржикомъ презираемъ грибы и маслины, мы такъ устроены, что не можемъ жить безъ куска мяса, или хотя рыбы. Но развѣ можно думать о такихъ предметахъ, когда надъ ухомъ дребезжитъ печальный постный звонъ?
И я уже совсѣмъ ясно вспоминаю, что сегодня первый понедѣльникъ поста и въ нашемъ домѣ всѣ, рѣшительно всѣ будутъ говѣть. Насъ съ Жоржикомъ поведутъ въ церковь и будутъ водить каждый день, вплоть до воскресенья.
У меня мелькаетъ мысль разбудить Жоржика. Въ этомъ нѣтъ эгоистическихъ побужденій; напротивъ, тутъ великодушіе. Это не для того, чтобы Жоржикъ игралъ со мной (да сегодня позволятъ ли еще играть!), а чтобы онъ могъ придти въ себя и принять приказаніе въ здравомъ умѣ и твердой памяти. "Жоржикъ, а Жоржикъ"!-- кличу я его, на первый разъ тихимъ шепотомъ, но Жоржикъ моего обращенія не слышитъ и продолжаетъ храпѣть! Я очень хорошо знаю, что, когда онъ проснется, то первымъ дѣломъ невнятнымъ соннымъ голосомъ обругаетъ меня дуракомъ, но потомъ онъ будетъ мнѣ благодаренъ.
-- Жоржъ, проснись!-- уже полнымъ голосомъ кличу я.
Жоржикъ подымаетъ голову, нѣкоторое время безумнымъ взоромъ смотритъ на меня и потомъ съ размаху швыряетъ свою голову на подушку, лицомъ внизъ, и невнятное "дурракъ" глухо звучитъ въ глубинѣ подушки. Но я настаиваю и довожу дѣло до того, что Жоржикъ довольно разумнымъ тономъ спрашиваетъ меня:
-- Ну, что тебѣ, наконецъ? Вотъ присталъ!
Съ меня этого довольно. Ужъ я знаю, что съ той минуты, какъ, голосъ его началъ звучать разумно, онъ больше ужъ не заснетъ, а будетъ только лежать съ раскрытыми глазами. И дѣйствительно, онъ грузно поворачивается на спину, приводитъ въ порядокъ одѣяло и лежитъ лицомъ кверху.
Я съ нѣкоторымъ опозданіемъ отвѣчаю на его вопросъ:-- звонятъ!
И мы, подъ тягостнымъ впечатлѣніемъ нами же самими произнесенныхъ словъ, на нѣкоторое время замолкаемъ. Мысли каждаго идутъ въ томъ направленіи, которое соотвѣтствуетъ его характеру. Жоржикъ представляетъ -- и навѣрно представляетъ себѣ самыя мрачныя картины, -- какъ приходятъ къ намъ, строго объявляютъ, чтобы мы вставали, потомъ мы идемъ въ столовую и застаемъ тамъ скучнѣйшую великопостную картину: самоваръ, наполовину остывшій, посуда, сахаръ и какіе-то невзрачные сухари; затѣмъ мы идемъ въ церковь и выстаиваемъ часы и т. д. Я смотрю мрачно и потому стараюсь игнорировать предстоящую дѣйствительность и думаю о томъ, что могло бы быть или было вчера, или будетъ потомъ. Поэтому и въ столовой мнѣ представляется совсѣмъ иначе и столъ, и стоящій окруженный сѣдымъ паромъ самоваръ, при немъ жирныя сливки, масло, сдобныя булки. Потомъ садъ, рѣчка, воздухъ, солнце... Всего этого сегодня не будетъ, не будетъ цѣлыхъ семь дней, вплоть до воскресенья; но что за дѣло? Будетъ потомъ, и этого ужъ довольно, чтобы я былъ счастливъ.
-- Слушай, Котъ,-- обращается ко мнѣ Жоржикъ (Котъ -- происходитъ отъ моего длиннаго имени -- Константинъ):-- а вѣдь сегодня всѣ начнутъ каяться въ грѣхахъ...
-- Нѣкоторымъ это не мѣшаетъ!..-- отвѣчаю я.
-- Напримѣръ, Ипполиту?
-- Да, ему!..
-- Онъ не можетъ, потому что онъ безгрѣшенъ.
Я приподымаюсь и въ полумракѣ большими глазами смотрю на Жоржика, стараясь понять, что онъ подъ этимъ разумѣетъ. Но лицо его, обращенное къ потолку, непроницаемо. Онъ вообще любитъ поражать меня такими внезапностями и, зная, что мой скромный десятилѣтній умъ благоговѣетъ передъ его двѣнадцатилѣтнимъ умомъ, онъ иногда" кокетничаетъ со мной.
-- Какъ безгрѣшенъ?-- спрашиваю я.
-- Такъ... Посмотри ему въ лицо, когда угодно, даже ночью, когда онъ спитъ. У него тамъ написано: я безгрѣшенъ.
Удивительное вліяніе двѣнадцатилѣтняго ума на десятилѣтній! Я тотчасъ же представилъ себѣ сухое, благообразное, хорошо выбритое лицо Ипполита и совершенно ясно увидѣлъ, что на немъ написано: "я безгрѣшенъ".
-- А въ самомъ дѣлѣ, это такъ!-- сказалъ я съ выраженіемъ удивленія передъ умомъ моего старшаго брата.
-- То-то и есть!-- покровительственно замѣтилъ Жоржикъ.
-- Какой ты умный, Жоржикъ!
-- Какой ты глупый...
Въ это время постучали въ нашу дверь, и затѣмъ мы услышали глубоко-старушичій голосъ, говорившій на языкѣ, который только мы съ Жоржикомъ понимали, такъ какъ онъ, т.-е. голосъ, не произноситъ половины согласныхъ буквъ. Мы понимали этотъ языкъ потому, что достовѣрно знали, какія именно согласныя, по старости лѣтъ, не доступны Мартѣ Федоровнѣ, а также и то, какихъ именно зубовъ не достаетъ у нея во рту. Послѣднее, впрочемъ, далось намъ очень легко, такъ какъ у Марты Федоровны было всего только два-три зуба: одинъ передній наверху справа, другой -- тоже передній -- внизу слѣва; что же касается третьяго, то мы его никогда не видали, такъ какъ онъ помѣщенъ гдѣ-то далеко, а вѣрили Мартѣ Федоровнѣ на слово, что онъ существуетъ. Это подверждалось и тѣмъ обстоятельствомъ, что у старушки раза три въ годъ отъ флюса распухала правая щека, и тогда она подвязывала ее носовымъ платкомъ. И вотъ, зная точно, какіе именно три зуба у нея существуютъ, мы уже легко опредѣляли, какихъ недостаетъ: всѣхъ остальныхъ.
-- Дѣти, вставайте! Въ церковь!-- промолвила за дверью Марта Федоровна.
-- Помолчимъ!-- тихо сказалъ мнѣ Жоржикъ, и мы промолчали.
-- Дѣти, мама проситъ васъ вставать!
Мы притаились и опять промолчали. Тогда Марта Федоровна пустила въ ходъ самый сильный доводъ.
-- Папа желаетъ, чтобы вы вставали!.. Ипполитъ Марковичъ васъ дожидается.
И въ этой фразѣ сейчасъ же можно было замѣтить вліяніе поста и говенія. Въ обыкновенное время Марта Федоровна сказала бы: Ипполитъ Марковичъ гнѣвается, а теперь просто "желаетъ". Очевидно сегодня, когда онъ приступилъ къ говѣнью, гнѣваться нельзя, а можно только желать. Но мы и на этотъ доводъ отвѣтили молчаніемъ. Я подчинялся распоряженію Жоржика, который имѣлъ на меня безграничное вліяніе, а у Жоржика были какія-то, неизвѣстныя мнѣ цѣли. Впрочемъ, это сейчасъ же стало ясно. Марта Федоровна пріотворила дверь и вошла къ намъ. Сперва она остановилась на порогѣ и, щуря свои большіе глаза съ морщинистыми вѣками, цѣломудренно оглядѣла насъ, достаточно ли хорошо прикрываютъ насъ одѣяла, и убѣдившись, что это такъ, подошла поближе ко мнѣ, потомъ и къ Жоржику.
Я представился спящимъ, хотя неудержимая улыбка выдавала меня; а Жоржикъ привсталъ и объявилъ:
-- Мы хотимъ спать, Марта Федоровна!
-- Нельзя, дѣти, въ церковь надо ѣхать!-- громкимъ голосомъ, явно сочувствуя намъ и сожалѣя о томъ, что мы хотимъ и не можемъ спать, сказала она.
-- Охъ, какъ хочется спать! Марта Федоровна! Марта Федоровна! Неужели вамъ не жаль насъ?
-- Ахъ, милые... Это же не моя воля... Папа желаетъ... Конечно, дѣтямъ можно бы начать говѣть съ четверга...
-- Ну, вотъ видите... И докторъ Антонъ Павловичъ сказалъ, что намъ вредно рано вставать... Онъ вѣдь понимаетъ.
-- Вы слишкомъ умны,; Жоржъ. Право, вы слишкомъ умны...
-- Развѣ это дурно, Марта Федоровна?-- спрашиваю я, безусловно признавая, впрочемъ, что Жоржикъ слишкомъ уменъ.
-- Да. Не слѣдуетъ быть умнѣе своего возраста!-- Жоржикъ съ дикимъ смѣхомъ подпрыгиваетъ на кровати.-- Какая вы прелесть, Марта Федоровна.
Марта Федоровна дѣлаетъ строгое лицо, вслѣдствіе чего ея тонкія губы уходятъ краями въ ротъ, не встрѣчая никакого препятствія со стороны зубовъ. Она укоризненно качаетъ головой и произноситъ:
-- Развѣ сегодня можно такъ хохотать? Это грѣхъ... Вотъ папа услышитъ и разсердится...
-- Нѣтъ, не разсердится, Марта Федоровна!-- возражаетъ Жоржикъ,-- потому что сегодня постъ, онъ говѣетъ и ему грѣхъ сердиться...
Я просто млѣлъ отъ изумленія передъ тонкимъ умомъ Жоржика. А Марта Федоровна направляется къ двери съ рѣшимостью принять болѣе дѣйствительныя мѣры.
-- Я же говорю, что вы слишкомъ умны, Жоржъ!.. Но вставайте, вставайте, дѣти. Вѣдь вы говѣете... Папа этого хочетъ... Надо въ церковь...
-- А вы тоже говѣете, Марта Федоровна?-- спрашиваю я.
-- А какъ же? Развѣ я не христіанка?
-- Да у васъ вѣдь нѣтъ грѣховъ!-- заявляетъ Жоржикъ.-- У васъ не можетъ быть грѣховъ, Марта Федоровна!
Марта Федоровна качаетъ головой и грозитъ ему пальцемъ, стараясь казаться сердитой. Но это ей совсѣмъ не удается. Она уходитъ.
-- А какъ ты думаешь, Котъ, спрашиваетъ меня Жоржикъ.-- Есть грѣхи у Марты Федоровны?
-- Нѣтъ!-- съ глубокимъ убѣжденіемъ отвѣчаю я.
-- Я тоже самое думаю!-- заявляетъ Жоржикъ, и мнѣ доставляетъ удовольствіе сознаніе, что я подумалъ точно такъ же, какъ мой старшій братъ.
Съ Мартой Федоровной мы большіе пріятели. Мнѣ представляется, что весь остальной міръ подверженъ перемѣнамъ, но Марта Федоровна стоитъ внѣ всякихъ перемѣнъ. Въ самомъ дѣлѣ, начать съ того, что она въ нашихъ глазахъ всегда была такою, какою мы видимъ ее сегодня. Всегда она была маленькой тоненькой старушкой и совершенно сѣдой головой, съ тонкой морщинистой шеей, съ маленькимъ морщинистымъ лицомъ, на которомъ очень много мѣста занимали большіе, нѣкогда голубые, а нынче цвѣтъ рѣчной воды послѣ сильнаго вѣтра, глаза, съ тремя зубами, изъ которыхъ два мы часто видѣли, а въ существованіе третьяго только вѣрили. Всегда на ней было темнокоричневое платье съ длинными бѣлыми воротничками и мягкіе туфельки изъ козловой кожи. Она всегда была съ нами, потому что на ней лежала тысяча заботъ о нашемъ благополучіи: чтобъ мы не сидѣли въ комнатѣ, когда на дворѣ хорошая погода, и сидѣли въ комнатѣ, когда вѣтеръ или дождь; чтобъ мы не бѣгали до утомленія, не разрывали одеждъ, а если ужъ такое несчастье случилось -- замѣняли ихъ другими; чтобы ѣли съ аппетитомъ, но не объѣдались до разстройства желудка, не ѣли бы пикантнаго и жирнаго, во время ложились спать и вставали и даже, наконецъ, чтобъ мы учились, хотя для этого были спеціальныя лица. Кромѣ того, Марта Федоровна была еще доброжелательнымъ къ намъ посредникомъ между нами и мамой, Ипполитомъ, учителями, когда кто-нибудь изъ нихъ, справедливо или нѣтъ, ссорился съ нами и лишалъ насъ своей благосклонности. Въ такихъ случаяхъ Марта Федоровна всегда находила, что мы, дѣти, заслуживаемъ снисхожденія, и ей обыкновенно удавалось премѣнить гнѣвъ на милость даже у такого твердаго человѣка, какъ Ипполитъ. Однимъ словомъ, никто въ домѣ такъ постоянно и неизмѣнно не охранялъ насъ отъ всякихъ напастей, какъ Марта Федоровна, и, конечно, мы питали къ ней безконечное довѣріе, и если сами позволяли себѣ иногда подшутить надъ нею, то лишь съ увѣренностью, что она никогда на насъ не обидится.
Да, все мѣнялось вокругъ насъ, а Марта Федоровна оставалась все та же. У насъ былъ отецъ, больной и блѣдный, котораго мы помнимъ смутно. Знаемъ только, что онъ не выходилъ изъ своей комнаты, и Марта Федоровна говорила тогда намъ про нашу мать: "ваша мама сидѣлка. Она не отходитъ отъ постели вашего отца". Потомъ его не стало, и на лицѣ матери, какъ и во всемъ домѣ, была какая-то тихая грусть. Но года четыре тому назадъ стало веселѣе. У насъ появился новый отецъ, Ипполитъ, котораго Марта Федоровна опредѣляла такъ: "человѣкъ онъ благородный и умный, но холодной души", и отъ вліянія холодной души Ипполита, должно быть, и мама стала къ намъ чуть-чуть похолоднѣе или, можетъ быть, только сдержаннѣе. Мѣнялись люди въ кухнѣ, съ конюшни и со двора, мѣнялись управляющіе и приказчики, а Марта Федоровна все была такая же и все съ нами, за насъ и на нашей сторонѣ.
Несомнѣнно, что она не всегда была такая, а по всей вѣроятности было время, когда Марта Федоровна была молода и, можетъ быть, красива, и у нея, конечно, были грѣхи. Мы знаемъ только, что она бывшая "нѣмка", и что это было очень давно, т.-е. въ то время, когда Марта Федоровна была нѣмкой. Теперь въ ней ничего не осталось нѣмецкаго -- ни въ языкѣ, ни въ наружности, ни въ мысляхъ, ни въ чувствахъ. Вотъ развѣ только привычка къ бѣлымъ воротничкамъ, нѣкоторая методичность въ движеніяхъ, да имя. Она поступила къ нашимъ предкамъ около полусотни лѣтъ тому назадъ въ качествѣ "нѣмецкой бонны", а потомъ перебывала въ возможныхъ "придворныхъ" должностяхъ, пережила нѣсколько поколѣній, помнила множество катастрофъ, и теперь доживала свой вѣкъ безъ опредѣленной должности, въ качествѣ члена семьи, наиболѣе коренного, чѣмъ всѣ обыватели нашего большого деревяннаго дома. Всѣ ея воспоминаніи, всѣ ея интересы были здѣсь и не выходили за предѣлы высокой каменной стѣны, которой былъ обнесенъ нашъ домъ съ экономіей и съ садомъ.
Вдругъ со двора разомъ открываются всѣ три ставни и насъ обдаетъ неизъяснимо яркимъ солнечнымъ свѣтомъ. Это и есть рѣшительная мѣра, къ которой прибѣгла Марта Федоровна, какъ къ крайнему средству. Мы щуримъ глаза, ворчимъ, но все же встаемъ и одѣваемся, потому что не можемъ противустоять солнцу. Оно такъ радостно волнуетъ и манитъ во дворъ, въ садъ, гдѣ уже на деревьяхъ появились почки, къ рѣкѣ.
Черезъ пять минутъ мы въ столовой. Какая скука! Почти пустой чай. Мы пьемъ его Hà-скоро и выбѣгаемъ во дворъ. Кучеръ Семенъ еще только выкатилъ изъ сарая экипажъ; значитъ, пока онъ выведетъ изъ конюшни лошадей и запряжетъ ихъ, мы успѣемъ побѣгать, подышать чуднымъ утреннимъ воздухомъ и погрѣться солнечнымъ лучемъ.
И мы бѣжимъ въ садъ.
II. Человѣкъ, дѣлающій все какъ слѣдуетъ.
Ипполитъ Марковичъ ничего не дѣлаетъ. Если бы мы и всѣ остальные, не исключая даже и нашей матери, не знали, что единственная тому причина--его говѣнье, то это обстоятельство вызвало бы общее безпокойство. Это такъ трудно было представить себѣ: Ипполитъ ничего не дѣлаетъ! Въ такомъ случаѣ онъ что-нибудь замышляетъ, и такъ какъ его мы не любимъ, то замышляетъ что-нибудь вредное.
Этотъ человѣкъ всегда что-нибудь дѣлаетъ, и не просто, не такъ, какъ, напримѣръ, Марта Федоровна, которая сжилась съ домохозяйствомъ, и, если бы представить себѣ, что хозяйства вдругъ не стало и связка ключей, которую она носитъ съ собой, сдѣлалась больше не нужной, то и она въ тотъ же мигъ перестала бы существовать. Все, что дѣлаетъ Ипполитъ, имѣетъ цѣлью не самое дѣло, а какъ бы только хорошій примѣръ для другихъ, менѣе совершенныхъ существъ.
Когда онъ въ своемъ кабинетѣ садится за столъ и, въ присутствіи управляющаго, провѣряетъ конторскія книги и исправляетъ итоги, онъ всѣмъ своимъ видомъ какъ бы говоритъ: "вотъ я вамъ покажу сейчасъ, какъ надо провѣрять конторскія книги. Не угодно ли вамъ посмотрѣть!"
Когда, въ горячую пору, онъ садится на лошадь и самолично объѣзжаетъ участки, гдѣ идетъ косьба и молотьба, и дѣлаетъ строгія, но въ то же время дѣльныя и спокойныя замѣчанія рабочимъ, то ясно, что онъ только хочетъ показать приказчикамъ идеалъ, къ которому они должны стремиться.
Когда онъ, войдя въ церковь и, сперва остановившись у порога, трижды крестится, а затѣмъ чинно двигается впередъ, ступая ногами мягко и беззвучно, становится у клироса и молится, не оглядываясь по сторонамъ, не переминаясь съ ноги на ногу, ровно и твердо, а крестится и наклоняетъ то только голову, то верхнюю часть туловища не зря, не тогда, когда вздумается, а именно тогда, когда нужно, когда ото соотвѣтствуетъ смыслу пѣснопѣній и молитвъ, то вся его фигура и осанка говорятъ: "смотрите, бѣдные люди, вотъ какъ надо молиться!" "Вотъ какъ надо ѣсть!.."--говоритъ его лицо, когда онъ садится за столъ во время завтрака или обѣда, искусно и красиво затыкая конецъ салфетки себѣ за воротъ.--"Вотъ какъ ѣдятъ супъ, такъ рыбу, такъ мясо, такъ птицу, такъ мороженое, а вотъ какъ пьютъ водку, мадеру, столовое вино, и совсѣмъ иначе пьютъ квасъ".
Когда, послѣ обѣда, онъ сидитъ въ креслѣ или въ качалкѣ, положивъ одну ногу на другую и дымя прекрасной сигарой (онъ выкуриваетъ только одну въ сутки, послѣ обѣда), а мама въ это время сидитъ за роялемъ и играетъ какую-нибудь легкую салонную пьеску, то онъ представляетъ изъ себя ни болѣе, ни менѣе, какъ классическую фигуру человѣка, слушающаго послѣ обѣда музыку съ сигарой во рту.
Наконецъ, даже когда онъ ложится спать и, протянувъ ноги, натягиваетъ на себя одѣяло, которое необыкновенно аккуратно облегаетъ его со всѣхъ сторонъ, и тутъ у него такой видъ, который говоритъ: "а спать надо вотъ какимъ манеромъ, и ни въ какомъ случаѣ не иначе".
Счастливый человѣкъ, который все, рѣшительно все дѣлаетъ такъ, какъ слѣдуетъ. И такъ какъ въ цѣломъ домѣ больше никто не умѣетъ такъ дѣлать, потому что домъ населенъ несовершенными существами, склонными постоянно впадать въ ошибки и промахи, то между Ипполитомъ и всѣми остальными стоитъ пропасть. Къ нему всѣ относятся крайне почтительно, какъ только можно относиться къ совершенству, но когда кому-нибудь приходится остаться съ нимъ съ глазу на глазъ, то онъ начинаетъ чувствовать, будто на него надвигается со всѣхъ сторонъ какая-то громада, и это чувство затѣмъ переходитъ въ искреннее желаніе провалиться сквозь землю.
Когда мы съ Жоржикомъ бываемъ вблизи его, то инстинктивно начинаемъ застегивать наши куртки, оправлять панталоны и приглаживать волосы, чувствуя, что все это у насъ не такъ, какъ слѣдуетъ. И это вовсе не оттого, что онъ на насъ смотритъ холодно и сурово и иногда снисходитъ до того, что дѣлаетъ намъ замѣчанія. Нѣтъ, безъ всякихъ взглядовъ и замѣчаній, мы просто видимъ, что на немъ сюртукъ лежитъ удивительно, прическа его безукоризненна и самъ онъ держится образцово, а слѣдовательно у насъ все это какъ разъ наоборотъ, и мы чувствуемъ себя виноватыми. Человѣкъ, въ присутствіи котораго всегда чувствуешь себя виноватымъ -- не потому, чтобы ты былъ слишкомъ плохъ, а единственно потому, что онъ слишкомъ хорошъ, -- этотъ человѣкъ -- Ипполитъ Марковичъ, котораго въ глаза мы называемъ папой, а за глаза Ипполитомъ. Въ дѣйствительности онъ нашъ отчимъ, мужъ нашей матери.
Ипполита мы знали давно. Еще когда былъ живъ нашъ больной отецъ, онъ къ намъ ѣздилъ часто. Онъ служилъ въ губернскомъ городѣ и очень хорошо служилъ. Объ этомъ мы узнали отъ нашей матери, которая, когда мы ни за что не хотѣли его признавать и все косились на него, говорила намъ: "Вы должны уважать его, дѣти, потому что онъ для васъ пожертвовалъ карьерой. Онъ сдѣлался вашимъ отцомъ единственно затѣмъ, чтобы поправить дѣла, которыя мы съ покойникомъ сильно запустили".
И право, можно было подумать, что мама говорила правду. Когда, при жизни отца, Ипполитъ пріѣзжалъ къ намъ, то всегда сурово говорилъ о хозяйственныхъ дѣлахъ, которыя ведутся "не такъ, какъ слѣдуетъ", и говорилъ съ такимъ участіемъ, какъ будто это были его собственныя дѣла. Когда отецъ умеръ, онъ сталъ пріѣзжать чаще и уже давалъ опредѣленные совѣты и затѣмъ негодовалъ (въ весьма, впрочемъ, сдержанныхъ формахъ), когда они не исполнялись, отчего получался явный ущербъ.
-- Вы раззорите вашихъ мальчиковъ,-- говорилъ онъ:-- и они вамъ этого не простятъ.
Мать соглашалась съ нимъ, потому что онъ былъ кругомъ правъ, но ничего не могла подѣлать. Послѣ смерти отца она была такая растерянная, подавленная.
И вотъ, однажды, къ нашему изумленію, Ипполитъ сталъ нашимъ отцомъ. Онъ взялъ въ свои руки дѣла, и они пошли отлично. Матери нашей было тридцать лѣтъ, а ему за сорокъ. Должно быть, онъ любилъ ее давно, а она выбилась изъ силъ и, пугаясь перспективы раззорить насъ и не быть прощенной нами за это, уступила.
Но мы были неблагодарны и ни за что не хотѣли признать Ипполита отцомъ, хотя надо сказать правду,-- это ясно теперь, когда прошли тому десятки лѣтъ и Ипполита нѣтъ въ живыхъ,-- онъ удивительно добросовѣстно оберегалъ наши интересы и въ самомъ дѣлѣ пожертвовалъ для насъ своей карьерой. Да, мы были неблагодарны, и тому виной была его наружность, которая всегда и всѣмъ докладывала, что онъ, и только онъ, все дѣлаетъ, какъ слѣдуетъ, и что каждое его движеніе, каждое слово, каждый поступокъ, есть образецъ того, какъ надо жить.
Звонъ уже прекратился и замеръ. Семенъ подалъ экипажъ къ крыльцу. Насъ позвали изъ сада, гдѣ мы затѣяли, было, пресерьезную игру, которой намъ хватило бы часа на три, Марта Федоровна надѣла кружевной чепецъ съ длинными лентами, Ипполитъ ходитъ по двору, заложивъ руки за спину и дѣлаетъ видъ, что совсѣмъ не сердится. Онъ обращается къ Мартѣ Федоровнѣ:
-- Попросите барыню поторопиться. Напомните барынѣ, что мы говѣемъ...
Въ голосѣ его звучитъ легкій оттѣнокъ горечи. Мы смотримъ на него и во всемъ его внѣшнемъ видѣ читаемъ: "Вотъ посмотрите на меня и вы поймете, что значитъ говѣть какъ слѣдуетъ. Надо, чтобы ни въ чемъ не было торопливости, чтобы движенія ваши были солидны и строги, чтобы костюмъ вашъ былъ скроменъ и приличенъ, а настроеніе духа ровное и спокойное. Все это у меня именно такъ и есть, какъ слѣдуетъ".
И въ самомъ дѣлѣ, Ипполитъ говѣетъ какъ слѣдуетъ. Онъ всталъ въ семь часовъ, молился ровно вдвое дольше, чѣмъ въ обыкновенное время, и затѣмъ, игнорируя письменный столъ, на которомъ въ удивительномъ порядкѣ лежали конторскіе счета, книги, контракты, вышелъ въ садъ и, глядя на востокъ, на гладкую поверхность рѣчки, на деревья, выбросившія почки, на рано прилетѣвшихъ и уже занявшихся ремонтомъ своихъ прошлогоднихъ гнѣздъ птицъ, на дальнія поля, покрывшіяся свѣжимъ зеленымъ ковромъ, онъ "созерцалъ Творца въ природѣ и размышлялъ о безконечномъ". Въ столовую, не смотря на, то, что тамъ стоялъ уже кипящій самоваръ, онъ вовсе не зашелъ. Онъ смотрѣлъ на дѣло такъ, что это только для слабыхъ духомъ. Онъ же, несомнѣнно человѣкъ сильный духомъ, долженъ изнурять свою плоть, заставивъ ее обойтись безъ чаю до полудня, когда въ церкви кончались часы. Кромѣ того, въ столовой обыкновенно ждали его прибывшія ночью газеты, которыя представляли много соблазна для мірскихъ мыслей. Этого тоже никакъ нельзя было дѣлать до окончанія часовъ. Да и послѣ часовъ онъ прочитаетъ телеграммы, оффиціальный отдѣлъ, пожалуй, хронику, и пройдетъ мимо фельетона и другихъ легкомысленныхъ отдѣловъ.
Онъ одѣлся сегодня по постному. Не смотря на солидность, у него было необъяснимое пристрастіе къ свѣтлымъ клѣтчатымъ брюкамъ и вообще къ клѣткѣ. Но сегодня на немъ брюки темносѣрыя, сплошныя, и длинный черный сюртукъ, застегнутый на всѣ пуговицы.
Но что уже окончательно поражаетъ насъ съ Жоржикомъ, это то, что Ипполитъ сегодня не выбрился. Обыкновенно эту операцію онъ собственноручно производилъ каждое утро передъ умываніемъ. Онъ брилъ щеки, подбородокъ, усы и даже шею, и все это было у него синее, какъ ночное небо, когда нѣтъ луны. Свободно рости оставались только брови. Но вообще волоса у него на лицѣ обладали неудержимымъ стремленіемъ къ росту. Это мы видѣли изъ того, что невыбритые только сегодня, они уже настолько выглядывали изъ своихъ корней, что щеки и губы его напоминали низко скошенное жнитво. Если бы онъ не брился только мѣсяцъ, то навѣрно былъ бы усачемъ и бородачомъ. Мы съ Жоржикомъ всегда мечтали объ этомъ. Насъ ужасно интриговало посмотрѣть, каковъ былъ бы Ипполитъ съ бородой и усами.
И теперь уже Жоржикъ толкаетъ меня въ бокъ и шепчетъ на ухо:
-- Не брился... Гляди. Пожалуй, бороду запуститъ...
-- Нѣтъ,-- тономъ безнадежности разочаровываю я его:-- это только для говѣнья...
-- А вдругъ?
-- Нѣтъ, я знаю... Въ прошломъ году тоже самое было...
Нѣтъ, надежды Жоржика были неосновательны. Ипполитъ, конечно, не думалъ запускать бороду. Онъ только хотѣлъ показать примѣръ, какъ слѣдуетъ небрежно относиться къ своей наружности въ то время, когда каешься въ грѣхахъ.
-- А, вы готовы, наконецъ. Ну, поѣдемъ... Какой хорошій солнечный день.
Это восклицаніе произноситъ Ипполитъ по адресу нашей матери и семилѣтней сестренки, которую ведетъ за руку Марта Федоровна.
Мама шуршитъ чернымъ шелковымъ платьемъ, васильки дрожатъ у нея на шляпѣ. Она немножко побаивается Ипполита, впрочемъ, не въ смыслѣ страха или подавленности его персоной, а въ смыслѣ нежеланія услышать отъ него указаніе на то, что только онъ одинъ въ данномъ случаѣ поступаетъ какъ слѣдуетъ, а всѣ остальные Богъ знаетъ какъ. Собственно этого всѣ боятся, но никто этого не понимаетъ. Въ самомъ дѣлѣ, Ипполитъ не строгъ, только немного холоденъ и сухъ, онъ никогда не кричитъ, не бранится, съ служащихъ почти никогда не взыскиваетъ; штрафовъ, напримѣръ, онъ совсѣмъ не признаетъ и на томъ основаніи, что "неисправность и нерадѣніе могутъ быть исправлены только искреннимъ желаніемъ быть исправнѣе и усерднѣе, а не лишеніемъ". Почему же всѣ относятся къ нему опасливо и стараются какъ можно меньше оставаться съ нимъ? Единственно потому, что онъ -- совершенство. Ахъ, нѣтъ ничего тяжелѣе, какъ чувствовать себя слабымъ въ присутствіи сильнаго, глупымъ въ присутствіи умнаго, порочнымъ въ присутствіи самой добродѣтели!
Сколько осторожности, такта, ума, однимъ словомъ, сколько этого "какъ слѣдуетъ" было вложено въ восклицаніе, которымъ онъ встрѣтилъ мать и сестру. "А, вы готовы, наконецъ". Вѣдь этого "наконецъ" совершенно достаточно, чтобы мама поняла, что, опаздывая, она поступила "не какъ слѣдуетъ". Между тѣмъ никакого замѣчанія, никакой нотаціи, онъ даже не сердится, хотя его заставили полъ-часа ходить по двору, хотя церковный звонъ затихъ и, слѣдовательно, мы опоздаемъ въ церковь. Нѣтъ, онъ не сердится, онъ умѣренно-благодушенъ, въ доказательство чего прямо переходитъ къ природѣ.-- "Какой хорошій солнечный день". Духъ замираетъ въ присутствіи этого человѣка, который, не смотря на такіе соблазны выйти изъ себя, все-таки поступаетъ какъ слѣдуетъ.
Вотъ мы усѣлись и ѣдемъ. Главныя мѣста занимаютъ мама и Ипполитъ. Противъ нихъ сидятъ Марфа Федоровна и Жоржикъ, между ними занимаетъ очень маленькое мѣсто -- тоненькая сестренка Дуся, а я помѣщаюсь на козлахъ рядомъ съ Семеномъ. Мы ѣдемъ сельской дорогой, мужики и бабы -- первые въ широкихъ шароварахъ и всученыхъ въ нихъ вышитыхъ узорами рубашкахъ, вторыя просто въ бѣлыхъ рубашкахъ съ сильно открытыми плечами и цвѣтныхъ высоко подобранныхъ юбкахъ. И тѣ, и другія босикомъ, низко кланяются намъ и, вѣроятно, очень удивляются, что Ипполитъ, обыкновенно съ царственной важностью (такъ какъ онъ всегда озабоченъ мыслью о поддержаніи престижа) едва кивающій головой, теперь снимаетъ всѣмъ фуражку (въ воспоминаніе о своей карьерѣ, которой онъ пожертвовалъ ради насъ, онъ всегда носитъ фуражку съ кокардой) и низко кланяется. Жоржикъ при этомъ толкаетъ меня головой въ спину, заставляя этимъ оглянуться и посмотрѣть на примѣръ того, какъ, во время говѣнья, слѣдуетъ поступаться своимъ достоинствомъ.
Мы подъѣзжаемъ къ церкви. Она стоитъ надъ самой рѣкой, такъ что ея каменная ограда каждую весну, во время половодья, подтачивается водой и разваливается. Это самая старая постройка во всемъ селѣ, а можетъ быть, и во всемъ уѣздѣ. Красующійся на холмѣ, среди степи, недѣйствующій и, кажется, никогда не дѣйствовавшій маякъ, возведенный во время какой-то войны, видимо уступаетъ ей въ возрастѣ. Она построена въ формѣ круга, основныя стѣны ея изъ камня, а дальше все дерево, не исключая даже и купола. Дерево это сто разъ перегнивало, замѣнялось новымъ, и все-таки, когда на дворѣ идетъ хорошій дождь, то онъ идетъ и въ церкви. Тутъ же въ оградѣ, на двухъ столбахъ, подпертыхъ кольями, подъ навѣсомъ болтается пять колоколовъ, съ вѣчно развѣвающимися по вѣтру веревочными хвостами, привязанными къ языкамъ. Когда приходитъ время трезвонить, хромой церковный сторожъ, а по очень торжественнымъ днямъ самъ пономарь, собираетъ эти веревочки, какъ кучеръ возжи отъ доброй тройки, въ обѣ руки и извлекаетъ изъ колоколовъ столько торжественности, сколько ему надо.
На площади, начиная у самой калитки, ведущей въ церковную ограду, въ два ряда расположились съ своей торговлей бабы. Торговля скромная и трезвая. Мягкіе, необыкновенно вкусные бублики, грушевый квасъ и раскрашенные праничные коники. Послѣдніе предназначаются спеціально для униманія малыхъ ребятъ, когда имъ вздумается поднять въ церкви ревъ. Тогда ихъ выносятъ, покупаютъ кониковъ, которыхъ идетъ на копейку пара, и прельщаютъ.
Бублики служатъ орудіемъ благотворительности, а вмѣстѣ съ тѣмъ и весьма доступнымъ каждому смертному способомъ облегчить свои грѣхи. Въ церковной оградѣ множество нищихъ. Въ посту они покидаютъ свои малодоходныя мѣста на большихъ дорогахъ, на улицахъ и перекресткахъ, а также прекращаютъ хожденіе по дворамъ, и всѣ сосредоточиваются въ томъ мѣстѣ, куда обыватели несутъ свои грѣхи за цѣлый годъ. Какъ тряпичникъ, отыскивающій въ грязи и навозѣ выброшенныя изношенныя и изломанныя вещи, извлекаетъ изъ этой негодной дряни средства для своего прокормленія, такъ эти несчастные, дожидаются покаяннаго времени, чтобъ заработать кое-что на человѣческихъ грѣхахъ; и тѣ, и другіе живутъ.
Грѣшники покупаютъ бублики и раздаютъ ихъ, а тѣ, кто наиболѣе чувствуютъ себя провинившимися передъ добродѣтелью, предлагаютъ имъ даже запивать бублики грушевымъ квасомъ.
Мнѣ и Жоржику страстно хочется и бубликовъ, и грушеваго квасу. Намъ кажется, что въ томъ и другомъ есть какая-то поэзія. Да и какъ же нѣтъ ея, когда надъ всѣмъ этимъ свѣтитъ яркое весеннее солнце, а лучи его, окунувшись въ тихихъ неподвижныхъ водахъ рѣки, превращаются въ золото, а воздухъ ясенъ, и свѣтъ весь насыщенъ тѣмъ удивительнымъ ароматомъ молодой весны, который наполняетъ грудь непобѣдимой жаждой жизни.
Но, разумѣется, мы проходимъ мимо и чинно направляемся въ церковь. Здѣсь мама съ Дусей проходятъ впередъ. Марта Федоровна стушевывается въ толпѣ бабъ, которыя занимаютъ лѣвую сторону церкви, мы съ Жоржикомъ тремся у стѣны неподалеку отъ двери, чтобы при удобномъ случаѣ войти въ ограду, а можетъ быть, пробраться я къ грушевому квасу; только Ипполитъ, въ качествѣ человѣка, входящаго въ церковь какъ слѣдуетъ, останавливается у двери и медленно крестится; потомъ идетъ направо, къ свѣчному столику, покупаетъ у старосты три свѣчи, подходитъ къ иконамъ и вставляетъ зажженыя свѣчи въ подсвѣчники и тогда уже занимаетъ свое мѣсто у клироса и простаиваетъ на этомъ мѣстѣ до конца службы, не оглянувшись и не перемѣнивъ позы. Мама смотритъ на него и чувствуетъ себя виноватой. Она думаетъ: "ахъ, какая я разсѣянная! Вѣдь въ самомъ дѣлѣ надо было свѣчи купить. Вѣдь вотъ Ипполитъ всегда сдѣлаетъ то, что слѣдуетъ".
Съ той минуты, какъ Ипполитъ вошелъ въ церковь и занялъ свое мѣсто, толпа, сама того не сознавая, подчинилась ему. Прежде всѣ крестились и били поклоны какъ-то въ разбродъ, теперь вся церковь крестится именно тогда, когда крестится Ипполитъ, и какъ только онъ опускается на колѣни и ударяетъ лбомъ, и всѣ остальные дѣлаютъ тоже. Это понятно: всякому очевидно, что онъ это дѣлаетъ именно тогда и именно такъ, какъ слѣдуетъ.
Молится Ипполитъ скромно. Онъ не проявляетъ экстаза, не бросается на колѣни неожиданно и отрывисто, а опускается мягко, чинно, почти граціозно; его губы не шепчутъ молитвъ, его молитва внутренняя, духовная. Это молитва человѣка, который знаетъ навѣрно, что онъ не совершилъ какихъ-нибудь значительныхъ грѣховъ и потому безъ особенныхъ усилій съ своей стороны можетъ разсчитывать на прощеніе, словомъ -- человѣка, который прожилъ годъ какъ слѣдуетъ.
Мы съ Жоржикомъ находимъ въ Ипполитѣ только одно доброе качество, это то, что онъ въ продолженіи всей службы не оглядывается. Это даетъ намъ возможность довольно безгрѣшно провести время въ оградѣ, съѣсть бубликовъ и выпить по стакану грушеваго квасу. А къ концу службы мы появляемся въ церкви и принимаемъ правдоподобный видъ людей, не только отстоявшихъ службу, но и порядочно утомленныхъ этимъ. Марта Федоровна видитъ все это и понимаетъ, но такъ какъ она полагаетъ, что дѣти могли бы начать говѣнье съ четверга, то относится къ нашему преступленію снисходительно.
По окончаніи службы, проходя черезъ ограду къ экипажу, Ипполитъ привѣтливо обращается къ нищимъ и заявляетъ:
-- Въ воскресенье приходите во дворъ. Васъ накормятъ!
Ему низко кланяются и ловятъ его руки для поцѣлуевъ, но онъ прячетъ ихъ въ карманы и такимъ образомъ избѣгаетъ необходимости тотчасъ по пріѣздѣ домой мыть руки карболовымъ мыломъ. Въ половинѣ перваго мы дома, въ столовой.
III. Виноватая.
-- Ахъ, Марточка, я просто не знаю, какъ мнѣ быть... Въ церкви будетъ такъ душно, а у меня всѣ легкія платья свѣтлыя... Вотъ что значитъ во время не подумать... Придется надѣть черное шелковое... А оно такое тяжелое.
Это говоритъ мама, обращаясь къ Мартѣ Федоровнѣ. Ея прекрасное слегка блѣдное, но безъ признаковъ болѣзненности, лицо дышитъ волненіемъ и тревогой. Она уже чувствуетъ за собой одинъ грѣхъ, состоящій въ томъ, что она встала не въ семь часовъ, какъ слѣдовало бы, чтобы безъ торопливости и своевременно поспѣть въ церковь, какъ и сдѣлалъ Ипполитъ, а въ половинѣ девятаго.
Мамѣ не везетъ, какъ она ни старается, никакъ не можетъ приспособить себя къ тому, чтобы все дѣлать во-время и какъ слѣдуетъ. Она немножко избалована, это такъ, главное, у нея нѣтъ принциповъ, по крайней мѣрѣ, такихъ твердыхъ, какъ у Ипполита. Не потому ли мы съ Жоржикомъ и находимъ, что она очаровательная прелесть и любимъ ее до потери разсудка? Вѣдь она полная противуположность Ипполиту, а онъ намъ не нравится.
Марта Федоровна сочувствуетъ ей... Она, конечно, не видитъ никакого грѣха въ томъ, если бы мама поѣхала въ церковь въ свѣтломъ платьѣ, напротивъ, это ей было бы гораздо больше къ лицу. Но она знаетъ, что Ипполитъ безмолвно такъ покосился бы на это платье, что оно стало бы жечь бѣдную женщину. И потому она совѣтуетъ надѣть черное.
-- Не такъ ужъ тепло нынче...-- отвѣчаетъ она, очень хорошо зная, что говоритъ неправду:-- весеннее тепло, знаете, обманчиво, его надо остерегаться... того и гляди, гриппъ схватишь...
Когда этотъ вопросъ уладился и мама рѣшила пожертвовать собой ради принципа, начинается цѣлый рядъ самыхъ непростительныхъ уклоненій отъ другихъ принциповъ. И такъ какъ мама все время чувствуетъ, что все это не такъ, какъ слѣдуетъ, то тревожное волненіе ни на минуту не покидаетъ ее.
Она позволяетъ Мартѣ Федоровнѣ оставить наши ставни закрытыми еще на полчасика, хотя знаетъ, что насъ пора будить. Она разрѣшаетъ поставить въ столовой на столѣ, по крайней мѣрѣ, худосочныя печенья, хотя ей извѣстно, что мы, какъ говѣльщики, должны предъ службой ограничиться однимъ только чаемъ. Она окончательно нарушаетъ всѣ принципы, не запрещая Мартѣ Федоровнѣ напоить Дусю молокомъ.
-- Она малютка, она не можетъ...-- говоритъ Марта Федоровна, а мама только качаетъ головой и не хватаетъ у ней силы возразить что-нибудь. И видитъ она, что на глазахъ у нея совершается преступленіе, и допускаетъ.
Но вотъ Марта Федоровна тащитъ подносикъ, на которомъ дребезжитъ чашка съ блюдцемъ, а въ чашкѣ кофе -- черный, конечно, и тутъ же на тарелкѣ два тоненькихъ сухарика.
Мама большими глазами, молча, выражаетъ мысль, что это ужъ совершенно невозможно, а Марта Федоровна все-таки ставитъ передъ нею подносъ и говоритъ:
-- Это для крѣпости нервовъ... Единственно для крѣпости...
Мама протягиваетъ руку къ чашкѣ и пьетъ кофе, потому что у нея давно уже "сосетъ подъ сердцемъ", и вотъ, по мѣрѣ того, какъ напитокъ въ чашкѣ уменьшается, на душѣ у нея все растетъ и растетъ грѣхъ, и она его чувствуетъ такъ, какъ будто бы это былъ камень. Такимъ образомъ, все утро у нея проходитъ въ грѣхахъ, каждую минуту она сознаетъ себя грѣшницей, а въ особенности начиняетъ явственно ощущатьэто, когда выходитъ во дворъ, ведя за ручку Дусю, и садится въ экипажъ рядомъ съ Ипполитомъ. Отъ него такъ и вѣетъ сознаніемъ, что онъ во всемъ, рѣшительно во всемъ поступилъ точно такъ, какъ слѣдуетъ, не нарушилъ ни одного принципа, и если кается и собирается молиться о прощеніи грѣховъ, то развѣ для того, чтобы показать хорошій примѣръ другимъ.
И вотъ почему она всю службу стоитъ на колѣняхъ и съ такой безконечной мольбой устремляетъ взоры на образъ Богоматери. Вѣдь она не только сегодня, а всю жизнь чувствуетъ себя виноватой.
Когда она, еще будучи дѣвушкой, полюбила нашего отца, всѣ говорили ей:
-- Что ты дѣлаешь? Вѣдь онъ больной, вѣдь онъ не проживетъ и пяти лѣтъ... Ты выходишь замужъ, чтобы сдѣлаться вдовой.
-- Но я люблю его,-- отвѣчала на все это она, въ глубокой увѣренности, что для всѣхъ это такой же вѣрный доводъ, какъ и для нея.
Но ее продолжали убѣждать: мужа надо выбирать на всю жизнь. Онъ будетъ держать въ рукахъ всѣ дѣла, онъ будетъ отцомъ дѣтей. А больной человѣкъ дастъ ей только огорченіе. Въ домѣ будутъ царить тоска и скука, она превратится въ сидѣлку... Что это за жизнь? Когда это случается неожиданно, что заболѣваетъ мужъ или жена, то это несчастье, его надо сносить терпѣливо. Но сознательно идти на это, имѣя возможность устроить свою жизнь вполнѣ счастливо, это -- безуміе. Вѣдь она наслѣдница огромнаго имѣнія, кромѣ того, она красавица, у нее жениховъ сколько угодно...
А она никакъ не могла понять этого и отвѣчала:
-- Но какъ же, если я люблю его?..
Она вышла за любимаго человѣка и этимъ провинилась передъ всѣми. Потомъ виноватость ея нашла себѣ новыя приложенія. Отецъ, прикованный къ постели, лишенный общества, движенія, неба, становился все болѣе и болѣе раздражительнымъ. Добро и зло одинаково докучали ему, и мама, выбивавшаяся изъ силъ, стараясь угодить ему, смягчить его муки, постоянно восклицала:
-- Ахъ, я такая глупая, ничего не умѣю толкомъ сдѣлать, все у меня не такъ выходитъ, какъ надо... Ужъ чего проще -- ухаживать за больнымъ, а я и этого не умѣю...
И когда отецъ стоналъ, она вполнѣ искренно считала себя виноватой въ его мукахъ. Ипполитъ, пріѣзжавшій тогда къ намъ въ качествѣ гостя и друга, говорилъ ей:
-- Это оттого, что вы неспокойны. У васъ одна тревога въ лицѣ. Чтобы успокаивать больного, надо прежде самому быть спокойнымъ.
Она отъ этого еще болѣе волновалась. И вѣдь Ипполитъ былъ правъ. Въ ея сердцѣ было такъ много сочувствія страдавшему больному, что каждый его стонъ вызывалъ на лицѣ ея выраженіе муки. Она страдала такъ же, какъ и онъ.
-- Ну, что, какъ тебѣ? Хуже?-- спрашивала она, и голосъ ея дрожалъ, а въ глазахъ стояли слезы. На больного это производило потрясающее дѣйствіе, а она начинала считать себя еще болѣе виноватой.
Ипполитъ былъ правъ и умѣлъ доказать это. Съ отцомъ онъ былъ въ прекрасныхъ дружескихъ отношеніяхъ и пользовался его довѣріемъ. Онъ входилъ къ нему въ то время, какъ тотъ былъ раздраженъ какими-нибудь, пустяками, которымъ придавалъ широкое значеніе, здоровался и начиналъ самымъ простымъ тономъ разсказывать разныя событія изъ городской жизни.
-- Можете себѣ представить, какая у насъ исторія вышла съ губернаторской племянницей.
Отецъ, еще погруженный въ свое нервное раздраженіе, отвѣчалъ ему стонами, но Ипполитъ не обращалъ на это вниманія и продолжалъ свой разсказъ, какъ будто и понятія не имѣлъ о его болѣзни. Это была цѣлая исторія, въ которой фигурировалъ чиновникъ контрольной палаты, и пѣхотный офицеръ, спорившіе за обладаніе губернаторской племянницей и дравшіеся даже ради этого предмета на дуэли.
Отецъ вслушивался, заинтересовывался, забывалъ о своихъ боляхъ, смѣялся и весело спрашивалъ:
-- Ну, а что же губернаторъ?
Ипполитъ объяснялъ и переходилъ къ другимъ губернскимъ исторіямъ. Когда мама входила въ комнату, то заставала ихъ въ веселой бесѣдѣ, отецъ былъ оживленъ и благодушно настроенъ, и она съ умиленіемъ смотрѣла на Ипполита: "Какъ онъ все умѣетъ хорошо дѣлать... Это какой-то особенный даръ". И, конечно, тотчасъ же начинала чувствовать себя виноватой, что она этого не умѣетъ.
Потомъ -- плохое веденіе дѣлъ, благодаря тому, что она вся была поглощена болѣзнью любимаго человѣка, да и мало понимала въ дѣлахъ, и это постоянное напоминаніе Ипполита о томъ, что она раззоритъ дѣтей и что они этого ей никогда не простятъ... Но никогда она не чувствовала себя виноватой до такой степени, какъ въ тотъ моментъ, когда согласилась сдѣлаться женой Ипполита. Тутъ все было какъ разъ наоборотъ: вся родня въ одинъ голосъ стояла за Ипполита.
-- Это единственный человѣкъ, который можетъ привести твои дѣла въ порядокъ. Притомъ же онъ такъ къ тебѣ привязанъ и такъ безупречно честенъ. Да, если ты сдѣлала въ своей жизни одну ошибку, то это -- единственный случай поправить ее, пока не поздно...
А дѣла, въ самомъ дѣлѣ, шли изъ рукъ вонъ плохо. Ее обкрадывали, обсчитывали, всѣ были разстроены, всѣ считали себя хозяевами, никто ничего не хотѣлъ дѣлать. Надъ головой ея висѣла грозовая туча раззоренія, "котораго никогда не простятъ ей дѣти". У нея опустились руки, и она согласилась.
Она очень уважала Ипполита и знала, что онъ не только поправитъ дѣла, но такъ же не испортитъ ея жизни, но она считала себя глубоко виноватой передъ памятью нашего покойнаго отца, чего, впрочемъ, никогда никому не говорила. Но отъ этого ей было только тяжелѣе.
И вотъ они живутъ вмѣстѣ и дѣлятъ всѣ интересы, онъ -- импонирующій и давящій всѣхъ своимъ совершенствомъ, своимъ неизмѣннымъ дѣланіемъ всего "какъ слѣдуегъ", и она -- слабая вѣчнымъ сознаніемъ своей виновности каждую минуту и передъ всѣми, и живутъ дружно и мирно, она, немного побаиваясь его безупречности, но глубоко уважая его, а онъ, въ глубинѣ души безумно влюбленный въ нее, но, въ силу своихъ принциповъ, проявляющій чувство сдержанно, за то окружающій ее заботой и весь безкорыстно отдавшійся ея дѣламъ и интересамъ ея дѣтей, т. е. нашимъ.
Онъ удивительно вліяетъ на нее. Я никогда въ жизни не встрѣчалъ двухъ людей, одинъ изъ которыхъ такъ невольно подчинялся бы другому. Безъ всякихъ усилій ее, прежде довольно легко относившуюся въ обрядамъ религіи, онъ сдѣлалъ щепетильной въ этомъ отношеніи. Ужъ она весь постъ питается рыбой и грибами, а на масляницѣ добросовѣстно ѣстъ молочное, брезгливо отворачиваясь отъ мяса. Правда, это дѣлается съ милой ребяческой миной и, кажется, больше забавляетъ и развлекаетъ ее, чѣмъ даетъ шансы на спасеніе души, но, все-таки, она это дѣлаетъ единственно потому, что онъ здѣсь присутствуетъ, хотя онъ никогда не сдѣлалъ ей замѣчанія на этотъ счетъ.
Нерѣдко, когда мы черезчуръ разрѣзвимся, она останавливаетъ насъ замѣчаніемъ, хотя въ глубинѣ души не видитъ ничего дурного въ нашей рѣзвости. Можно подумать, что она это дѣлаетъ, какъ бы въ благодарность ему за то, что онъ ради насъ, т. е. цашихъ дѣлъ, пожертвовалъ своей карьерой.
За завтракомъ мы съ Жоржикомъ корчимъ гримасы надъ тѣмъ, что стоитъ на столѣ. А на столѣ стоятъ ужасныя вещи: въ томъ мѣстѣ, гдѣ сидитъ Ипполитъ, т. е. по правую руку мамы,-- полкочна капусты, два соленыхъ огурца и десятокъ маслинъ и одинъ свѣжій помидоръ. Тутъ же судокъ съ уксусомъ и прованскимъ масломъ и на блюдцѣ два стебелька свѣжаго зеленаго лука, который поторопили вырости спеціально для этого случая.
Ипполитъ не любилъ, чтобы ему приготовляли это постное кушанье, потому что никто не умѣетъ приготовить его какъ слѣдуетъ, и онъ самъ кладетъ на тарелку изрядный кусокъ капусты, нарѣзываетъ кусками огурцы, вынимаетъ маслины, четвертуетъ помидоръ и присоединяетъ его къ предыдущимъ продуктамъ, и все это присыпаетъ мелко нарѣзаннымъ свѣжимъ лукомъ и перцемъ, а затѣмъ обливаетъ уксусомъ и масломъ. Затѣмъ онъ наливаетъ себѣ полстакана столоваго вина, а не водки, которую по привычкѣ ставили на столъ, хотя по причинѣ многолѣтней привычки, ему очень хочется выпить рюмку. Разрѣзавъ капусту, искусно смѣшавъ все, онъ начинаетъ ѣсть медленно, основательно и поучительно. Аппетитъ у него превосходный. Онъ съѣдаетъ всю капусту и всѣ дополнительные къ ней продукты, и въ это время разсказываетъ какой-то историческій анекдотъ, кажется, о Суворовѣ. Ибо постомъ болѣе приличествуетъ бесѣда историческая, такъ какъ современная жизнь можетъ возбудить грѣховныя мысли, исторія же никого не касается.
Но мы съ Жоржикомъ плохо слушаемъ его разсказъ. Прежде всего насъ изумляетъ, что Дуся, которая сидитъ рядомъ съ мамой, совсѣмъ отказывается отъ пищи. Но Жоржикъ съ свойственной его уму быстротой, тотчасъ находитъ объясненіе и, толкая меня въ бокъ, шепчетъ на ухо:
Я смотрю въ глаза Марты Федоровны и явственно читаю въ нихъ, что Дуся наѣлась простокваши. Я даже знаю, какъ это было. Марта Федоровна, желая избавить маму отъ лишняго случая почувствовать себя виноватой, тотчасъ, какъ только мы пріѣхали изъ церкви, затащила Дусю въ свою кануру и накормила ее простоквашей. Дуся ѣла поспѣшно и молча, она до страсти любила это кушанье; Марта Федоровна въ это время переодѣвалась изъ параднаго чепчика въ будничный. Отличіе состояло въ менѣе длинныхъ лентахъ и въ болѣе дешевыхъ кружевцахъ. Мама тоже ни о чемъ не спрашивала, и когда Дуся явилась къ ней минутъ черезъ пять, облизываясь, какъ вкусно поѣвшая кошечка, она сдѣлала видъ, что ничего не видитъ, хотя отлично знала все. Такимъ образомъ, грѣхъ былъ совершенъ молчаливо, и всѣ участники, не исключая и Дуси, знали, что совершаютъ грѣхъ и что нужно молчать.
А къ нашимъ услугамъ ненавистная рисовая котлетка, облитая еще болѣе ненавистнымъ грибнымъ соусомъ, маслины и вареный картофель. Мы голодны и потому ѣдимъ, чувствуя непримиримую вражду къ Ипполиту, который въ сущности блаженствуетъ, истребляя свое мѣсиво. Онъ хитрый, вѣдь это его любимое кушанье.
Послѣ завтрака оказывается, что, не смотря на покаянье и постъ, у насъ назначены уроки съ Иваномъ Арсентьевичемъ. Въ нашей комнатѣ поставили черную доску и положили мѣлъ. Иванъ Арсентьевичъ, который живетъ въ отдѣльномъ домикѣ въ саду и обладаетъ драгоцѣннымъ правомъ завтракать и обѣдать отдѣльно (счастливецъ, онъ теперь ѣстъ блины, мы это знаемъ навѣрно), за исключеніемъ воскресеній, когда онъ обязанъ сидѣть у насъ въ столовой,-- не торопится. Онъ сидитъ на берегу рѣчки, на большомъ камвѣ и смотритъ, какъ въ прозрачной водѣ плаваютъ маленькія рыбки всевозможныхъ цвѣтовъ и формъ. Его рыжая симпатичная борода вмѣстѣ съ широкимъ мужицкимъ лицомъ отражается въ водѣ.
Мы бѣжимъ къ нему; онъ комически смотритъ на насъ и спрашиваетъ:
-- Ну, что, хлопцы? Наѣлись грибовъ?
-- Фи,-- гадливо отвѣчаетъ Жоржикъ,-- не напоминайте, Иванъ Арсентьевичъ... Небойсь, у васъ были блины?
-- Боже сохрани... Что вы, Жоржикъ? развѣ можно?-- съ ужасомъ восклицаетъ Иванъ Арсентьевичъ.-- Экія вы страсти говорите... Но въ его глазахъ столько хитрости, столько скрытаго смѣха, что для насъ уже не подлежитъ сомнѣнію: у него былъ битокъ.
Черезъ четверть часа мы за класснымъ столомъ. Впрочемъ, мы никогда не скучали во время урока. Иванъ Арсентьевичъ умѣлъ быть интереснымъ.
IV. Учитель.
Минутъ десять пошло на то, чтобы приготовить тетради, книги и карандаши. Пока мы все это дѣлали, можно было замѣтить, что Иванъ Арсентьевичъ какъ-то неспокойно ходилъ по комнатѣ и часто останавливался то у одного, то у другого окна и глядѣлъ на деревья, на рѣку, и на солнце. Когда мы усѣлись за скамью и онъ началъ урокъ, то продолжалъ дѣлать то же самое.
Это былъ урокъ географіи. Иванъ Арсентьевичъ преподавалъ намъ всѣ науки, примѣняясь къ программѣ какого-то учебнаго заведенія, куда мы готовились. Большею частью онъ разсказывалъ, а мы слушали. Уроки его были интересны и не обременяли насъ. Но на этотъ разъ онъ говорилъ вяло и часто останавливался. Строеніе внутренности земного шара, повидимому, очень мало занимало его.
Жоржикъ давно замѣтилъ его неспокойное настроеніе, а ужъ онъ не могъ выдержать, чтобы не спросить.
-- Отчего это вы, Иванъ Арсентьевичъ, такой... такой странный?
-- Чѣмъ?-- спросилъ тотъ.
-- Да все въ окно смотрите и разсказывате не такъ, какъ всегда, какъ будто о другомъ думаете.
Иванъ Арсентьевичъ въ это время стоялъ у окна.-- Солнце!-- промолвилъ онъ, сильно щуря глаза. Можно было подумать, что онъ жалуется на солнце, которое досаждаетъ ему своей яркостью и тепломъ.
Наши лица выразили недоумѣніе.
-- Такое солнце и такой воздухъ,-- пояснилъ Иванъ Арсентьевичъ,-- что глупо сидѣть въ комнатѣ! Я думаю, что это даже грѣхъ.
Мы съ Жоржикомъ переглянулись и усмѣхнулись. Пристрастіе Ивана Арсентьевича къ природѣ намъ было хорошо извѣстно. Онъ не любилъ четырехъ стѣнъ, закрытыхъ оконъ, и всему на свѣтѣ предпочиталъ поляну, висящее надъ головой голубое небо, свѣжій воздухъ и свободу движеній.
-- А такъ: будемъ созерцать природу, а въ ней Творца.
И чуть замѣтная усмѣшка заиграла на его губахъ подъ свѣтлыми усами. Мы не рѣшились возразить. Во-первыхъ, предложеніе его устраивало насъ какъ нельзя лучше. Въ любви къ природѣ мы не уступали Ивану Арсентьевичу. А во-вторыхъ, мы не нашли удобнымъ упомянуть имя Ипполита. Конечно, Ипполитъ много имѣлъ бы противъ того, чтобъ мы, вмѣсто занятій географіей въ комнатѣ, гдѣ была классная скамья и черная доска съ мѣломъ, "созерцали природу и въ ней Творца", но Иванъ Арсентьевичъ угадалъ нашу мысль.
-- Боитесь?-- сказалъ онъ.-- Ипполита Марковича боитесь? Но онъ теперь говѣетъ и не станетъ сердиться. Вѣдь сердиться грѣхъ, а онъ безгрѣшенъ, слѣдовательно и сердиться не станетъ.
Иванъ Арсентьевичъ говорилъ съ скрытой для всѣхъ, но ясной для насъ съ Жоржикомъ, усмѣшкой, той усмѣшкой, которая всегда появлялась у него въ глазахъ, когда онъ упоминалъ объ Ипполитѣ. Мы не могли понять, да, признаться, я и до сихъ поръ не понимаю, какъ относился этотъ человѣкъ къ нашему второму отцу. Уважалъ ли онъ его, или презиралъ, боялся ли онъ его, или третировалъ. Его взгляды были совершенно противуположны взглядамъ Ипполита. Они не сходились ни въ чемъ, а между тѣмъ намъ никогда не приходилось наблюдать, чтобы Иванъ Арсентьевичъ возражалъ Ипполиту. Онъ выслушивалъ его пространныя и основательшія замѣчанія и не только не находилъ въ нихъ ничего, съ чѣмъ не могъ бы согласиться, но даже всегда, въ видѣ прибавленія, къ нимъ, говорилъ съ своей стороны нѣсколько словъ, которыя какъ бы резюмировали длинную рѣчь Ипполита. Изъ этого, кажется, слѣдуетъ заключить, что Иванъ Арсентьевичъ считалъ взгляды Ипполита настолько ничтожными, что не стоило тратить пороха для возраженія на нихъ. Намъ было достовѣрцо извѣстно, что Иванъ Арсентьевичъ врагъ всякаго формализма въ ученьи. Онъ сотню разъ пытался передавать намъ свои знанія гдѣ-нибудь на берегу рѣчки или въ саду, подъ деревомъ, разлегшись на травѣ и глядя вверхъ на тихо колыхавшіяся верхушки деревьевъ. Онъ тогда вдохновлялся и говорилъ горячѣе и интереснѣе. Ипполитъ же былъ неисправимый педантъ. Онъ не могъ допустить мысли, чтобы ученіе безъ классной скамьи, безъ доски, безъ чернильницъ, перьевъ, тетрадей, карандашей, линеекъ, глобусовъ могло имѣть какое-нибудь значеніе. По его мнѣнію, это было не ученіе, а баловство. Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, онъ даже началъ высказывать мысль о томъ, чтобы у насъ съ Жоржикомъ для занятій были какіе-нибудь однообразные костюмы. Это уже былъ отголосокъ его старыхъ вкусовъ къ мундиру,-- вкусовъ, выработанныхъ въ то время, когда онъ дѣлалъ карьеру, которой пожертвовалъ для насъ.
Разумѣется, мы не заставили долго убѣждать себя, быстро собрались и вмѣстѣ съ Иваномъ Арсентьевичемъ выбѣжали въ садъ.
Иванъ Арсентьевичъ жилъ у насъ уже больше года. Онъ пріѣхалъ къ намъ тогда, когда уѣздный врачъ Антонъ Павловичъ нашелъ для меня и Жоржика вреднымъ ученіе въ городѣ. Этотъ добрый человѣкъ въ нашихъ здоровыхъ организмахъ отыскалъ малокровіе, и мы съ Жоржикомъ не только тогда, но и очень долго еще впослѣдствіи чувствовали къ нему благодарность. Было рѣшено, что будемъ заниматься дома, въ деревнѣ, и затѣмъ, когда мы окажемся, достаточно подготовлены, выдержимъ экзаменъ въ высшій классъ. Вотъ тогда-то и возникъ вопросъ о приглашеніи намъ учителя. Ипполитъ не могъ сдѣлать этого просто, такъ точно -- какъ и ничего другого не дѣлалъ онъ просто. Онъ очень долго обсуждалъ этотъ вопросъ, совѣтовался съ матерью, не для того, впрочемъ., чтобы принять во вниманіе ея совѣтъ, а единственно для того, чтобы она потомъ, въ случаѣ неудачи, не имѣла права сказать, что ея не спросили, и взвалить на него всю вину. Затѣмъ, порывшись въ своей памяти, онъ вспомнилъ, что въ Кіевѣ у него есть профессоръ, съ которымъ онъ давно прекратилъ всякія сношенія, но который, тѣмъ не менѣе, его долженъ помнить, а разъ онъ его помнитъ, то для него доставитъ честь оказать услугу Ипполиту. Этому профессору онъ написалъ письмо, въ которомъ просилъ рекомендовать учителя "для двухъ мальчиковъ, отличающихся необыкновенными способностями, но слабымъ здоровьемъ, развитыхъ не по лѣтамъ (это мы съ Жоржикомъ) и потому могущихъ предъявить къ учителю требованія, нѣсколько большія, чѣмъ обыкновенныя дѣти въ ихъ возрастѣ". Не слѣдуетъ думать, что Ипполитъ былъ о насъ такого высокаго мнѣнія. Кажется даже, напротивъ, онъ не возлагалъ на насъ никакихъ надеждъ. Но онъ думалъ, что все, имѣющее къ нему хоть малѣйшее отношеніе, должно возбуждать удивленіе и ни въ какомъ случаѣ никто не долженъ считать его обыкновеннымъ явленіемъ. Единственно поэтому онъ сдѣлалъ намъ такую рекламу.
Профессоръ отнесся серьезно къ просьбѣ Ипполита и порекомендовалъ Ивана Арсентьевича. Ипполитъ не сразу согласился пригласить его. Въ той блестящей рекомендаціи, которую далъ ему профессоръ, былъ одинъ пунктъ, вызывавшій въ головѣ нашего отчима сомнѣніе; тамъ было сказано, что нашъ будущій учитель -- студентъ естественнаго отдѣленія математическаго факультета.
-- Гм! Естественникъ!-- говорилъ Ипполитъ,-- слѣдовательно, матеріалистъ! Желаете ли вы,-- тонко обращался онъ къ нашей матери,-- чтобы ваши дѣти усвоили себѣ матеріалистическіе взгляды на жизнь и, можетъ быть, даже отрицали религію и Бога?
Это испугало маму и она, конечно, отвѣтила, что отнюдь не желаетъ этого. Тогда Ипполитъ обратился къ профессору съ новымъ письмомъ, которое было написано уже въ совершенно другомъ тонѣ. Первое было вѣжливой, но оффиціальной, сдержанной просьбой, а это начиналось такъ: "Позвольте на этотъ разъ, на правахъ стараго товарища, обратиться къ вамъ по вопросу, такъ сказать, затрогивающему духовные интересы юныхъ питомцевъ, которыхъ ввѣрила мнѣ судьба". Однимъ словомъ, письмо, по мнѣнію самого Ипполита, было интимное, хотя оно было составлено въ напыщенныхъ выраженіяхъ. Цѣль его была разузнать, какого направленія держится студентъ. Получились самыя утѣшительныя вѣсти. Профессоръ отвѣтилъ, что это скромный молодой человѣкъ, нѣсколько болѣзненный, что и заставляетъ его взять этотъ урокъ въ деревнѣ и прервать свои занятія. Что занятія естественными науками нисколько не мѣшаютъ ему держаться самыхъ возвышенныхъ нравственныхъ взглядовъ; и что онъ никоимъ образомъ не матеріалистъ, это уже видно изъ того, что молодой человѣкъ любитъ поэзію, занимается ею, и даже пишетъ стихи. Послѣднее обстоятельство нисколько не возвысило Ивана Арсентьевича въ глазахъ Ипполита, но оно во всякомъ случаѣ успокоила его. Занятіе поэзіей и писаніе стиховъ Ипполитъ не считалъ плодотворнымъ дѣломъ. Но все же въ глазахъ его это было гарантіей противъ матеріализма. И вотъ черезъ недѣлю къ намъ пріѣхалъ Иванъ Арсентьевичъ.
Онъ сразу съумѣлъ отлично поставить себя по отношенію къ Ипполиту. Разсказалъ ли ему что-нибудь про этого человѣка профессоръ, или самъ Иванъ Арсентьевичъ обладалъ необыкновеннымъ чутьемъ, но онъ съ перваго же дня раскусилъ его, понялъ, что съ нимъ ужиться будетъ не легко, и настойчиво попросилъ, чтобы его помѣстили какъ можно дальше отъ барскаго дома и вообще дали бы возможность вести отдѣльную жизнь. Онъ поселился въ саду, въ обыкновенной глиняной хатѣ, въ которой прежде жилъ садовникъ; онъ выговорилъ себѣ право обѣдать отдѣльно и только по праздникамъ появлялся за нашимъ столомъ. И съ перваго же дня онъ усвоилъ манеру никогда не спорить съ Ипполитомъ, всегда почтительно съ нимъ соглашаться и по возможности не исполнять его требованій по отношенію къ намъ. Мы полюбили его уже за одно то, что сразу почувствовали въ немъ противуположность Ипполиту.
Въ саду мы, конечно, оставили географію и принялись бѣгать. Когда устали, разлеглись на травѣ подъ деревомъ, Жоржикъ спросилъ:
-- А вы говѣете, Иванъ Арсентьевичъ?
-- Да, конечно,-- отвѣтилъ нашъ учитель.
-- Отчего же. мы васъ не видимъ въ церкви?
-- Я всегда дѣлаю это, такъ, чтобъ никто не видѣлъ.
-- А вы были въ церкви?
-- Да, былъ.
-- Я никогда не видѣлъ, какъ вы молитесь, -- сказалъ Жоржикъ.
-- Я молюсь иногда дома,-- отвѣтилъ Иванъ Арсентьевичъ,-- иногда въ саду, когда смотрю на небо...
-- Но какъ же это?-- спросили мы разомъ.
-- Да что значитъ молиться?-- промолвилъ Иванъ Арсентьевичъ:-- это значитъ отрѣшиться отъ міра, отъ заботъ, отъ непріятныхъ мыслей, отъ всего. Богъ, это -- сущесіво идеально отрѣшенное отъ всего этого, а потому и святое. Чѣмъ больше мы отрѣшаемся, тѣмъ ближе къ нему. Вотъ иногда сидишь надъ рѣкой и воображеніе унесетъ тебя въ безпредѣльные міры, и ты забудешь о землѣ, о своихъ нуждахъ и болѣзняхъ, обо всемъ на свѣтѣ, ты чувствуешь себя какъ бы безтѣлеснымъ существомъ, витающимъ среди безчисленныхъ міровъ. Вотъ въ такія минуты человѣкъ приближается къ Богу.
Иванъ Арсентьевичъ говорилъ это въ высшей степени серьезно, а мы понимали его только на половину... Въ то время, какъ происходилъ этотъ разговоръ, не имѣвшій ничего общаго съ географіей, которая была назначена въ этотъ часъ росписаніемъ, составленнымъ Ипполитомъ, на маленькой тройийкѣ, соединявшей двѣ широкія аллеи, появилась высокая прямая фигура, которая направлялась къ намъ. Это былъ Ипполитъ. Онъ, очевидно, предавался постнымъ размышленіямъ и "созерцалъ Бога въ природѣ". Увидѣвъ насъ лежащими на травѣ, онъ въ первую минуту видимо удивился. Ему было извѣстно, что въ эти часы намъ полагается сидѣть въ комнатѣ и заниматься географіей. Но, такъ какъ онъ говѣлъ, то не сдѣлалъ замѣчанія.
-- Гуляете?-- спросилъ онъ, обращаясь, конечно, не къ намъ, а къ Ивану Арсентьевичу.
-- Нѣтъ, мы занимаемся, Ипполитъ Марковичъ!
Ипполитъ снисходительно усмѣхнулся, какъ человѣкъ, который готовъ простить ближнему нѣкоторыя ошибки и заблужденія.
-- Ну, какое же это занятіе!-- промолвилъ онъ, -- это баловство! Вы немножко ихъ балуете, но, впрочемъ, иногда это можно!
Жоржикъ тихонько толкаетъ меня въ бокъ и говоритъ на ухо: "Видишь, сегодня онъ совсѣмъ святой. Посмотри, у него что-то ангельское въ лицѣ". И при этомъ онъ дѣлаетъ такое смѣшное лицо, что я начинаю изо всѣхъ силъ щипать себя за ногу, чтобъ боль помѣшала мнѣ разсмѣяться.
Иванъ Арсентьевичъ откашливается и видимо собирается говорить. Онъ пользуется временной святостью Ипполита и желаетъ высказать свои взгляды на воспитаніе.
-- Мнѣ кажется, Ипполитъ Марковичъ, -- вы дѣлаете ошибку, заставляя дѣтей проводить слишкомъ много времени въ комнатѣ, когда воздухъ такъ хорошъ, солнце такъ ярко свѣтитъ. Вѣдь, если я не ошибаюсь, они и учатся дома, благодаря слабому здоровью. Между тѣмъ, здоровье можно укрѣпить, только проводя какъ можно больше времени на воздухѣ.
Ипполитъ хмурится, но пока не возражаетъ. Иванъ Арсентьевичъ, зная очень хорошо, что своею рѣчью не доставляетъ ему удовольствія, тѣмъ не менѣе продолжаетъ:
-- Да, это вы очень хорошо сдѣлали, что оставили ихъ дома. Школьный воздухъ еще успѣетъ отравить ихъ легкія, но надо въ такомъ случаѣ, чтобы они вполнѣ пользовались преимуществами своего положенія.
Ипполитъ дѣлаетъ слабый жестъ, которымъ какъ бы хочетъ сказать, что все это онъ знаетъ и можно не продолжать, но Иванъ Арсентьевичъ хочетъ высказаться до конца, чѣмъ вызываетъ въ насъ тайный восторгъ.
-- Я приведу вамъ въ примѣръ себя, Ипполитъ Марковичъ. У меня были необыкновенно здоровые родители, отъ которыхъ я получилъ очень крѣпкій организмъ. Къ сожалѣнію, они слишкомъ много желали мнѣ добра и возлагали на меня слишкомъ большія надежды и потому заперли въ школу, когда мнѣ было 8 лѣтъ. И вотъ я теперь, какъ естественникъ, знаю навѣрно, что въ тотъ же годъ, т.-е. въ восьмилѣтнемъ возрастѣ, моя грудь начала развиваться слабѣе, и теперь у меня отвратительныя легкія...
-- Можетъ быть, вы и правы,-- величественно и вмѣстѣ съ тѣмъ снисходительно сказалъ Ипполитъ: -- но вѣдь всѣ мы учились въ школѣ, и, ничего, живемъ. Вотъ у меня сѣдины, а я чувствую себя здоровымъ и сильнымъ и при этомъ не могу сказать, чтобы я манкировалъ своими школьными обязанностями...
И онъ, чтобы не длить болѣе безплодныхъ разговоровъ, кивнулъ намъ головой и пошелъ дальше. Когда онъ отошелъ отъ насъ шаговъ на пятьдесятъ, Иванъ Арсентьевичъ сказалъ съ необыкновенно серьезнымъ видомъ: "какой умный человѣкъ, вашъ папа!"
Мы съ Жоржикомъ вопросительно посмотрѣли на него. Умный? Неужели Иванъ Арсентьевичъ въ самомъ дѣлѣ такъ думаетъ? А мы въ глубинѣ души были убѣждены, что Ипполитъ не можетъ обладать ни однимъ достоинствомъ, въ томъ числѣ и умомъ.
-- Да, онъ умный,-- сказалъ Иванъ Арсентьевичъ.-- У него вездѣ умъ, даже въ походкѣ. Посмотрите, вашъ папа сегодня ходитъ не такъ, какъ вчера. У него и въ ногахъ какое-то благолѣпіе. Онъ говѣетъ, такъ ужъ весь говѣетъ, говѣетъ и его сюртукъ, и сапоги, и каждая пуговица на пальто. Но я думаю, что это не легко такъ себя выдерживать и что вашъ папа мученикъ. Вѣдь онъ каждую минуту слѣдитъ за собой и, если поступитъ, не такъ какъ слѣдуетъ, то очень мучается. Я думаю, ему трудно жить на свѣтѣ...
Въ четыре часа стали звонить къ вечернѣ. Когда подали экипажъ, вышли мама и Ипполитъ Марковичъ, затѣмъ усадили насъ, но ни Марты Федоровны, ни Дуси не оказалось.
-- А Дуся не поѣдетъ?-- спросилъ Жоржикъ, обращаясь къ мамѣ.
-- Дуся больна, у нея голова болитъ!-- отвѣтила мама и при этомъ какъ-то опасливо взглянула на Ипполита.
Мы поняли, въ чемъ дѣло, и ясно представили себѣ, какъ это было. Марта Федоровна, убѣдившись, что для Дуси долгое стояніе въ церкви утомительно, стала увѣрять маму, что у Дуси голова болитъ. Дуся была при этомъ въ комнатѣ. Голова у нея не болѣла. Но Марта Федоровна такъ горячо увѣряла въ этомъ маму, что Дуся начала чувствовать головную боль и захотѣла лечь въ постельку. Она инстинктивно поняла, что это избавитъ ее отъ поѣздки. Мама тоже понимала замыселъ Марты Федоровны и всѣ трое, какъ истые заговорщики, онѣ дѣлали видъ, что вѣрятъ другъ другу. Дусю уложили въ постельку, но какъ только коляска тронется и мы выѣдемъ со двора, она вспрыгнетъ, выбѣжитъ въ садъ и начнетъ ловить мотыльковъ.
Что касается Марты Федоровны, то ея отсутствіе даже не вызывало въ насъ никакихъ недоумѣній. Просто случилось какое-нибудь неотложное дѣло, и она осталась. Вѣдь все-таки, хотя она и сидѣла за общимъ столомъ и ѣздила съ нами въ экипажѣ,-- она была не болѣе, какъ ключница, и потому отъ нея какъ бы требовалось и меньше благочестія, чѣмъ отъ Ипполита и мамы, которые были владѣльцами усадьбы и большого имѣнія. Въ то время, какъ Ипполитъ ни для какого дѣла, хотя бы и самаго неотложнаго, не позволилъ бы себѣ пропустить вечерню или часы, Марта Федоровна манкировала иногда цѣлыми днями церковной службы и никому въ голову не приходило подумать, что это ей зачтется. Она какъ бы не говѣла, а только подгавливала.
V. Дѣдъ Родіонъ.
Такъ какъ на этотъ разъ служба была короткая и мы съ Жоржикомъ какъ-то неудачно попали, что все время были на глазахъ у Ипполита и не видѣли никакой возможности пробраться въ ограду и войти въ сношеніе съ бабами, торговавшими грушевымъ квасомъ и бубликами, то мы сперва усердно молились, а затѣмъ, когда наше вниманіе утомилось, стали заниматься наблюденіями. Церковь была полна, но не настолько, чтобы въ ней нельзя было двинуться. Молящіеся свободно могли становиться на колѣни и бить поклоны. Говѣли, главнымъ образомъ, старики и старухи, болѣе же молодые въ это время были заняты полевыми работами и отложили покаяніе на одну изъ слѣдующихъ недѣль поста.
Мы смотрѣли по сторонамъ, и вдругъ я почувствовалъ, что Жоржикъ тихонько подтолкнулъ меня въ бокъ. Ужъ я зналъ, что онъ сдѣлалъ какое-нибудь интересное наблюденіе и выскажетъ какую-нибудь оригинальную мысль.
Я взглянулъ въ ту сторону, куда онъ указалъ мнѣ глазами. Въ темномъ углу, прижавшись спиной въ стѣнкѣ, стоялъ полусогнутый старикъ, нѣкогда довольно высокаго роста, но теперь казавшійся маленькимъ. Лѣвой рукой онъ опирался на толстую палку, безъ которой для него равновѣсіе было бы немыслимо, такъ какъ весь онъ наклонился впередъ, а правой часто крестился. Голова у него была совсѣмъ бѣлая, съ легкой золотистой желтизной, нижняя часть лица вся ушла въ сѣдую густую растительность, и трудно было разобрать, гдѣ кончаются усы и начинается борода. Все же остальное лицо состояло изъ мельчайшихъ морщинокъ, только надъ главами нависли густыя длинныя брови.
-- Неужто и у него есть грѣхи?-- прошепталъ я Жоржику на ухо.
-- Пойдемъ къ нему послѣ чаю!-- сказалъ Жоржикъ.
-- Не удастся!-- отвѣтилъ я.
-- О, какъ-нибудь удеремъ. Ипполитъ сегодня будетъ три часа на молитвѣ, ему не до насъ. Мы скажемъ, что ушли къ Ивану Арсентьевичу.
Такимъ образомъ, мы совершали двойной грѣхъ. Во-первыхъ, мы уговаривались воровскимъ манеромъ удрать изъ дому, это, конечно, было дурно, а во-вторыхъ, мы дѣлали это въ церкви; когда нужно было каяться въ прежнихъ грѣхахъ, мы создавали новый. Но ужъ всю остальную службу я только и думалъ о предстоящемъ удовольствіи посидѣть вечерокъ у Родіона.
Когда послѣ вечерни мы пріѣхали домой и нашли въ столовой приготовленный чай, такой же скучный, какъ и утромъ, то удивили Марту Федоровну нашей торопливостью. Мы пили чай наскоро, наливали его въ блюдца и обжигали губы, а на худосочныя печенья вовсе не обращали вниманія.
-- Куда это вы такъ торопитесь?-- спросила Марта Федоровна.
-- У насъ дѣло, Марта Федоровна!-- хитро прищуривъ лѣвый глазъ, отвѣтилъ Жоржикъ.
-- Жоржикъ что-нибудь выдумалъ!-- промолвила Марта Федоровна, неодобрительно качая головой.-- Ой, развѣ это хорошо? Вѣдь вы говѣете! Что скажетъ Ипполитъ Марковичъ, если узнаетъ?
У Марты Федоровны религіозный страхъ какимъ-то страннымъ образомъ спутывался со страхомъ передъ Ипполитомъ, и трудно сказать, что въ эту минуту казалось ей большимъ грѣхомъ,-- преступить ли правила покаянія, или нарушить волю Ипполита.
-- Мы грѣшить не будемъ, Марта Федоровна!-- съ прежнимъ лукавымъ видомъ замѣтилъ Жоржикъ.
-- Да грѣшить-то вы и не умѣете. А все же не хорошо. Вѣдь узнаетъ папа... Ему это доставитъ огорченіе.
-- Мы къ Ивану Арсентьевичу!-- заявилъ я.
Марта Федоровна посмотрѣла на меня съ глубокимъ сомнѣніемъ.
-- Охъ, балуетъ васъ Иванъ Арсентьевичъ.
-- Это вы подслушали, Марта Федоровна, -- сказалъ Жоржикъ.
-- Какъ подслушала? Что значитъ -- подслушала?
-- А такъ. Это самое Ипполитъ сегодня говорилъ. Онъ и васъ научилъ.
-- Ипполитъ?-- съ ужасомъ произнесла Марта Федоровна:-- развѣ можно такъ выражаться?
Марта Федоровна, впрочемъ, слышала это не въ первый разъ и очень хорошо знала, что мы шутя называемъ нашего отчима не папой, а Ипполитомъ, когда же останемся вдвоемъ, то ему нѣтъ другого имени. И она все же не пропускала случая выразить по этому поводу на своемъ лицѣ ужасъ. Но я увѣренъ, что въ душѣ она сама называла его не Ипполитомъ, а какимъ-нибудь болѣе характернымъ словомъ. Она его не долюбливала, и только по обязанности довѣренной женщины считала своимъ долгомъ внушать намъ почтительность къ нему.
-- Да, Марта Федоровна, -- сказалъ Жоржикъ, -- такъ ужъ вы это имѣйте въ виду: мы къ Ивану Арсентьевичу пойдемъ, а отъ него въ садъ и въ саду будемъ сидѣть подъ деревомъ, и больше ничего, Марта Федоровна.
-- Нѣтъ, ужъ я лучше васъ и слушать не стану. Лишній только грѣхъ!
-- Ну, что жъ, Марта Федоровна, у васъ хоть одинъ грѣхъ будетъ, а то у васъ совсѣмъ ихъ нѣтъ, вамъ говѣть не съ чѣмъ, съострилъ Жоржикъ.-- Вѣдь вы совсѣмъ безъ грѣховъ.
-- Я говорю, что вы слишкомъ умны, Жоржикъ, я вамъ это давно говорила!-- промолвила Марта Федоровна, качая головой и, какъ бы убѣгая отъ грѣха, поспѣшно вшила.
Когда мы вышли изъ столовой, то во дворѣ встрѣтили новое препятствіе. На крыльцѣ сидѣлъ Ипполитъ и, глядя на рѣку и на разстилавшееся по ту сторону поле, по всей вѣроятности "созерцалъ Творца въ природѣ". Солнце уже садилось, дневная жара ослабѣла, со стороны рѣчки съ ея безконечными плавнями вѣяло вечерней прохладой. Насъ нестерпимо поманило куда-нибудь подальше отъ дома, а препятствіе въ видѣ Ипполита еще больше разжигало въ насъ желаніе.
Мы прошли черезъ крыльцо и благополучно оставили нашего отчима позади. Но спины наши чувствовали, что его взоры не покидаютъ пасѣ, поэтому мы, взявшись за руки, пошли тихо по направленію къ рѣкѣ съ такимъ видомъ, какъ будто у насъ не было никакихъ дальнѣйшихъ плановъ. Мы подошли къ рѣкѣ и сѣли на берегу.