Lib.ru/Классика: Потапенко Игнатий Николаевич. Семейная исторія

СЕМЕЙНАЯ ИСТОРІЯ

Повѣсть.

I.

Вотъ уже третій день, что желѣзнодорожный поѣздъ мчитъ меня на югъ, признаки котораго я чувствую въ горячихъ лучахъ солнца, разливающихъ яркій свѣтъ по зеленѣющимъ нивамъ, въ широкомъ размахѣ равнинъ, безконечно тянущихся по обѣ стороны поѣзда и замыкающихся только горизонтомъ, въ расположеніи селъ и въ архитектурѣ деревенскихъ домовъ -- глиняныхъ съ камышевыми крышами, съ изсиня бѣлыми стѣнками, съ тонконогими и длинноногими аистами на крышахъ, съ вишневыми садочками, гдѣ безъ умолку чирикаютъ черные скворцы, прилетѣвшіе на смѣну своимъ сѣрымъ родичамъ, въ густыхъ камышахъ плавенъ съ вѣчно влажной землей съ высокой травой, въ которой такъ любятъ прятаться отъ жары дикія утки. Почуялся и сладкій запахъ акацій, издалека повѣяло моремъ и гдѣ-то на нѣсколько минутъ блеснула его темнозеленая поверхность и тотчасъ-же скрылась.

Цѣлый годъ почти не дышалъ я этимъ воздухомъ, вмѣстѣ съ которымъ какъ-бы осязаемо вдыхаешь силу и бодрость; это -- душистый и прянный ароматъ полевыхъ цвѣтовъ, растворенный въ мягкой влагѣ, подымающейся изъ моря. Чудное море, я такъ рвался къ нему!..

Мой путейскій мундиръ былъ не новъ, но выглядѣлъ прилично. Всего часа два оставалось до нашего большого приморскаго города, гдѣ протекла вся моя жизнь, кромѣ этого послѣдняго года. Я обѣдалъ на станціи, причемъ почти ничего не ѣлъ, потому что былъ очень взволнованъ. Здѣсь расходились поѣзда и пришлось долго ждать. На платформѣ была дѣловитая суета, на каждомъ шагу на тебя летѣли тюки съ шерстью, ящики съ консервами, боченки съ нѣжинскими огурцами и пассажиры съ узлами и чемоданами. Я ушелъ отсюда и сталъ ходить по огромной залѣ буфета. Сосредоточенный на своихъ ощущеніяхъ, я не глядѣлъ по сторонамъ и не обращалъ вниманія на то, слишкомъ обычное явленіе, что моя фигура всякій разъ шла мнѣ навстрѣчу, когда я приближался къ зеркаламъ на обоихъ концахъ зала. Но вотъ я случайно остановился и взглядѣлся въ этого статнаго юношу въ студенческомъ мундирѣ и въ форменной фуражкѣ. Да неужели-же это я? Девять мѣсяцевъ тому назадъ я точно также, въ ожиданіи поѣзда, шагалъ по этой залѣ и тоже былъ взволнованъ, но другими чувствами. Тогда я только ѣхалъ въ Петербургъ, и готовился сдѣлаться студентомъ. Въ карманѣ у меня было свидѣтельство о томъ, что я кончилъ гимназію съ золотой медалью, на лицѣ моемъ еще оставались слѣды блѣдности и истомленія, которыя свидѣтельствовали, что золотая медаль досталась мнѣ недаромъ. На мнѣ было партикулярное коричневое пальто и мягкая фетровая шляпа. Держался я неловко, какъ-то бокомъ и слегка нагнувшись впередъ, въ движеніяхъ моихъ было что-то нерѣшительное, вялое, а въ выраженіи лица -- какая-то неопредѣленность; не то переросшій мальчикъ, не то недоразвившійся юноша. Едва пробивавшіеся усики походили болѣе на пятна, случайно сдѣланныя сажей, и когда я спрашивалъ себѣ стаканъ чаю, то голосъ мой, начинавшій фразу почти басомъ, мгновенно и неожиданно прерывался и переходилъ въ альтъ. Это было нелѣпое, недоконченное существо, въ добавокъ еще измученное восьмилѣтнимъ ученьемъ. Казалось, это существо не было способно ни на ученіе, ни на борьбу; казалось, оно готово свалиться подъ малѣйшимъ напоромъ обстоятельствъ, отъ ничтожнѣйшаго дуновенія вѣтра.

И вотъ я возвращаюсь: молодой человѣкъ съ бодрымъ мужественнымъ видомъ. Лицо мое возмужало и черты его окончательно дорисовались. Въ немъ нѣтъ ничего красиваго, но есть здоровье, румянецъ и какое-то выраженіе твердости, увѣренности, а если говорить правду -- то и умъ. Я замѣчательно развился во всѣхъ отношеніяхъ. Я чувствую себя свободно. Я чувствую, что теперь стою неизмѣримо выше того несчастнаго, замореннаго золотой медалью гимназиста, жалкая фигура котораго девять мѣсяцевъ тому назадъ отражалась въ этихъ же зеркалахъ.

Какъ это произошло, что я такъ развился, я, можетъ быть, объясню потомъ, если будетъ случай. Теперь же мнѣ объ этомъ некогда было думать. Подали нашъ поѣздъ, я сѣлъ въ вагонъ и былъ занятъ только одной мыслью, однимъ желаніемъ: поскорѣе пріѣхать домой, расцѣловать своихъ, увидѣть нашъ зеленый городъ и наше море, вѣчно волнующееся, вѣчно пѣпящееся. Я очень любилъ свою семью и теперь все думалъ о ней. Я старался представить себѣ, какъ и что теперь тамъ дѣлается и вотъ какъ все это мнѣ представлялось.

Но еще два слова о себѣ. Въ гимназіи я былъ тѣмъ, что называется "примѣрнымъ ученикомъ". Я не знаю, откуда у меня явилось убѣжденіе, что непремѣнно и во что бы то ни стало надо всегда быть первымъ и торчать на золотой доскѣ. Это убѣжденіе до того было сильно во мнѣ, что -- мнѣ теперь такъ кажется -- если-бы какъ-нибудь случилось, что я вдругъ оказался когда-нибудь не первымъ, то я былъ-бы способенъ утопиться въ томъ самомъ морѣ, которое такъ любилъ. Впрочемъ, любилъ-ли я его тогда? Не знаю. Я его полюбилъ тогда, когда уѣхалъ отъ него и именно въ тотъ моментъ, когда оно начало постепенно становиться меньше и меньше и, наконецъ, совсѣмъ исчезло. Точно также и семью мою я полюбилъ, когда простился съ нею первый разъ въ жизни. Должно быть, я любилъ ихъ всегда, но мнѣ некогда было узнать объ этомъ и почувствовать это, потому что все время я былъ примѣрнымъ ученикомъ и добивался золотой медали. Ни большого тщеславія, ни большихъ способностей у меня не было. Я работалъ спокойно, усидчиво -- и со стороны, должно быть, производилъ впечатлѣніе существа принесеннаго въ жертву богу мудрости. Подъ конецъ моего гимназическаго ученія я изощрилъ только одну изъ своихъ способностей -- память, и то только насижную память и того меньше -- учебную, урочную. Зато я тотчасъ же забывалъ все, что не относилось къ моимъ урокамъ, и то, что дѣлалось у насъ дома, какъ шла жизнь,--.меня почти не занимало. Поэтому и мое теперешнее представленіе о томъ, что дѣлается тамъ, должно быть, мало походило на дѣйствительность; но тѣмъ болѣе -- я долженъ разсказать это.

Отецъ мой -- гигантъ, съ широкими плечами, съ выпуклой грудью, съ большой кудрявой головой. Черты лица его рѣзки -- большой носъ, крупныя мясистыя губы, но взглядъ его сѣрыхъ глазъ -- ясный и спокойный, какъ у людей, у которыхъ все уравновѣшено, жизнь идетъ навстрѣчу желаніямъ, а желанія не стремятся за предѣлы возможнаго и достижимаго. Я его знаю только пьющимъ чай, обѣдающимъ и завтракающимъ; въ остальное время онъ занятъ, про него говорятъ, что онъ "занятъ по горло". Онъ очень важное лицо въ управленіи желѣзной дороги и получаетъ денегъ пропасть. У насъ большая квартира, всѣхъ комнатъ -- четырнадцать, превосходныя лошади, каждую недѣлю бываютъ маленькіе вечера, а разъ въ два мѣсяца -- большіе. Но про эти вечера я знаю только, что на нихъ бываетъ много народу и много шума; тамъ играютъ на фортепіано и въ карты, поютъ, а на большихъ -- и танцуютъ. Я во всю жизнь дома ни разу не легъ спать позже одиннадцати и ни на одномъ изъ этихъ вечеровъ не былъ. Я слишкомъ былъ погруженъ въ свои занятія и меня туда даже не тянуло.

Отца своего я иначе не представляю, какъ громко и весело говорящимъ и смѣющимся здоровымъ открытымъ заразительнымъ смѣхомъ. Я его никогда не видѣлъ печальнымъ, никогда также я не слышалъ, чтобы онъ былъ нездоровъ. Про него, то есть про его здоровье, мать говорила, что онъ желѣзный. Со мной, съ моимъ младшимъ братомъ и сестрой онъ былъ нѣженъ. Онъ ничего никогда для насъ не сдѣлалъ, потому что у насъ ни въ чемъ не было недостатка, но мы знали, что онъ насъ страстно любитъ. Это было какъ-то само собою понятно. Это чувствовалось. Ему было лѣтъ пятьдесятъ, но на видъ -- меньше.

Мать представляетъ совершенную противуположность ему и въ то же время удивительно подходитъ къ нему. Она средняго роста, стройная и тонкая, съ лицомъ худощавымъ, нервнымъ, съ чертами правильными и мягкими; я находилъ ее прекрасной и въ иныя минуты любовался ею, какъ созданеімъ чистой красоты, совсѣмъ не помня, что она моя мать. Она говорила мало, но всегда умно и значительно, такъ что отецъ всегда соглашался съ нею. Но она умѣла слушать, когда говорили. На лицѣ ея выражалось такое живое вниманіе, такъ удивительно мѣнялось выраженіе ея прекрасныхъ небольшихъ, темныхъ глазъ и такъ тонко подчеркивались эти выраженія ея едва уловимой умной усмѣшкой и легкимъ сдвиганіемъ и приподниманіемъ бровей. Ей было уже, кажется, сорокъ лѣтъ и я не скажу, чтобы года не отразились на ея лицѣ, но отразились благородно, замѣнивъ румянецъ ея щекъ прозрачной блѣдностью и вмѣсто сотни мелкихъ морщинъ положивъ на него двѣ, три складки, почти не нарушавшихъ чистоту и стройность линій.

При встрѣчахъ за столомъ (я видѣлъ только эти встрѣчи) отецъ подходилъ къ матери и какъ-то покорно наклонялъ свою львиную голову и долгимъ поцѣлуемъ прикладывался къ ея рукѣ; тоже самое онъ дѣлалъ, когда уходилъ въ кабинетъ. Ихъ разговоры всегда напоминали мнѣ бесѣду двухъ друзей -- веселыхъ и довѣрчивыхъ, одинъ изъ которыхъ больше говорилъ, а другой больше слушалъ. Я никогда не наблюдалъ, чтобы они -- не то что поссорились, а поговорили сколько-нибудь крупно или обидѣли другъ друга словомъ, взглядомъ. Они мнѣ представлялись идеальной парой и мнѣ казалось, что болѣе счастливой пары нѣтъ и не можетъ быть на свѣтѣ.

И такъ какъ это былъ обѣденный часъ, то я и представилъ себѣ нашу семью, какъ она тамъ въ большой столовой съ высокими разноцвѣтными окнами слушаетъ разсказы отца (онъ умѣлъ живо и иногда комично разсказывать самыя пустяковыя вещи). Мать -- молча, внимательно, отвѣчая ему своими мѣняющимися взглядами и своей улыбкой, братъ и сестра громко и весело смѣясь, и какъ они всѣ тамъ влюблены въ него и счастливы. И я много далъ-бы, чтобы ускорить ходъ поѣзда и вдругъ, сейчасъ же попасть туда, въ эту хорошо знакомую мнѣ столовую и занять свое обычное, хорошо насиженное мѣсто.

Начались пригородныя дачи; сладкій ароматъ акацій врывался въ раскрытыя окна вагоновъ и слегка опьянялъ меня. Вдали открылся городъ, но онъ еще казался нелѣпой и громоздкой кучей построекъ, наваленныхъ одна на другую. Поѣздъ мчится и мчится. Но вотъ онъ измѣняетъ направленіе, городъ ушелъ куда-то влѣво, а передо мной развернулось море -- безконечное вдоль и вширь, все точно живое, неумолчно-рокочущее и безъ отдыха движущееся своими гигантскими волнами, кокетливо украшенными сѣдыми гребнями. Никогда не поражало меня оно такъ глубоко, какъ въ этотъ разъ, никогда я не смотрѣлъ на него съ такимъ чувствомъ восхищенія и вмѣстѣ ужаса передъ этой колышащейся громадой, передъ этой страшной силой -- безъ направленія, безъ смысла и безъ сердца...

Вотъ и городъ. Меня встрѣтили мать и сестра и мы поѣхали по знакомымъ улицамъ нашего города въ широкой открытой коляскѣ. Спустились сумерки. Теплый южный вечеръ съ зажигающимися звѣздами на синемъ чистомъ небѣ. Шумливый, безпокойный уличный говоръ южанъ, окутанные зеленью улицы и дома. Тихій, мягкій влажный воздухъ. Таинственный, едва доносящійся говоръ морскихъ волнъ. Все это разомъ овладѣло моей душой и силой своего впечатлѣнія какъ бы вырвало изъ нея на мигъ впечатлѣнія другого міра и другой жизни, которымъ я всецѣло отдавался эти девять мѣсяцевъ, и я чувствовалъ себя такъ, какъ будто я вчера только покинулъ южный городъ и мою семью.

II.

Было семь часовъ вечера. Отецъ еще не уѣхалъ изъ дому. Онъ горячо обнялъ меня и былъ въ восторгѣ отъ моего внѣшняго вида. И онъ и всѣ домашніе находили, что я совсѣмъ не тотъ, что былъ прежде. Отецъ восхищался моимъ здоровьемъ, говорилъ, что во мнѣ не осталось "и тѣни латинской грамматики", замѣчательно похоже изображалъ жалкаго, согбеннаго, удрученнаго школьною мудростью подростка съ тусклымъ взглядомъ, съ неловкими безжизненными движеніями, и самъ смѣялся и смѣшилъ всѣхъ; мать главное вниманіе обратила на то, какъ я хорошо держусь, какая у меня явилась изящная самоувѣренность и какъ идетъ мнѣ мой мундиръ. Въ какія-нибудь полчаса, я, кажется, узналъ все, что безъ меня тутъ произошло. Сестрѣ пошелъ семнадцатый годъ, она была хороша и у нея уже были поклонники. Братъ не унаслѣдовалъ моего мѣста на золотой доскѣ, учился плохо и какъ разъ теперь остался на второй годъ въ пятомъ классѣ. Но это никого не огорчало, объ этомъ мнѣ сообщили въ шутливомъ тонѣ съ добродушнымъ смѣхомъ.

Въ половинѣ восьмого отецъ поднялся и сказалъ:

-- Ну, милый мой гость, радость-радостью, а дѣло дѣломъ. Надо ѣхать!

Мать посмотрѣла на него прищуренными глазами и тончайшая усмѣшка заиграла въ лѣвомъ углу ея рта. Но она ничего не возразила, протянула ему руку, которую онъ взялъ и поцѣловалъ. На прощанье онъ потрепалъ меня по плечу и сказалъ:

-- Отдохни хорошенько съ дороги, Володя. Пораньше ложись спать, а завтра разскажешь мнѣ про свое житье-бытье!

-- Неужели ты и по вечерамъ работаешь, папа?-- спросилъ я съ сожалѣніемъ, потому что мнѣ хотѣлось посидѣть въ нашемъ тѣсномъ кружкѣ и было досадно, что не будетъ доставать самаго главнаго лица.

-- По горло, душа моя, по горло!-- отвѣтилъ отецъ и провелъ рукой по своей шеѣ.

Онъ не взглянулъ на мать и она, какъ мнѣ показалось, нарочно смотрѣла въ это время въ сторону. Лакей сказалъ, что лошади поданы, и отецъ вышелъ.

Не прошло и десяти минутъ, какъ сестра встала и сказала матери:

-- Намъ пора одѣваться, мама!

Мать кивнула ей головой и тоже поднялась.

-- Какъ!-- воскликнулъ я: -- вы тоже уѣзжаете? Куда?

-- Мы сегодня въ городскомъ театрѣ. Ужъ ты извини пожалуйста, Володя... Московская труппа съ Ермоловой пріѣхала. Это у насъ рѣдкость!..-- сказала мать.

-- Ну, да вѣдь онъ спать хочетъ навѣрно!-- промолвила сестра.-- Три дня ѣхать въ вагонѣ, -- устанешь!..

-- Я могъ бы просидѣть съ вами всю ночь!-- отвѣтилъ я, и должно быть, въ моемъ тонѣ слышался укоръ.

Мать сказала мягкимъ тономъ извиненія:

-- Я осталась бы съ тобой, Володя, но мы обѣщали... За нами заѣдетъ Будзинскій... Но не хочешь-ли съ нами? У насъ ложа...

Я отказался. Я даже поспѣшилъ увѣрить мать, что въ самомъ дѣлѣ хочу спать, что это даже лучше, что онѣ уѣзжаютъ, потому что иначе я переутомился бы, и я достигъ того, что на лицѣ моей матери уже не было выраженія виновности и безпокойства. Онѣ ушли и я остался съ братомъ.

Моему брату Михаилу было теперь пятнадцать лѣтъ. Оставшись вдвоемъ, мы смотрѣли другъ на друга съ любопытствомъ. Мы, кажется, оба удивляли другъ друга. Онъ былъ въ гимназическомъ мундирѣ съ блестящими пуговицами, съ широкой обшивкой на воротникѣ, съ сильно перетянутой таліей. Онъ ежеминутно подходилъ къ большому стѣнному зеркалу, вынимая изъ кармана маленькую гребенку и поправлялъ свою тщательную прическу кверху. Когда онъ вынулъ платокъ, на меня пахнуло духами. Онъ былъ довольно уже большого роста и старался говорить толстымъ голосомъ. Когда я закурилъ папиросу, онъ выразилъ удивленіе: неужели я не курю сигаръ? И тутъ-же оказалось, что онъ большой любитель и знатокъ сигаръ. Папа куритъ тяжелыя сигары въ шестьдесятъ рублей полъ-сотни, но для него это и слишкомъ дорого и неудобно. Онъ не въ состояніи выкурить въ одинъ разъ такую большую сигару, а часть ея и закуривать вторично, это -- безобразіе; она тогда совсѣмъ теряетъ ароматъ и пріобрѣтаетъ вкусъ пятикопѣечной. Это дѣлаетъ у нихъ воспитатель Мышкинъ. Онъ десять разъ гаситъ и десять разъ закуриваетъ свою сигару. Это противно. Поэтому онъ усердно рекомендуетъ маленькія легкія сигаретки фабрики Педро Хименецъ въ Гаваннѣ, пятнадцать рублей сотня, flord-fina.

-- Ты попробуй,-- сказалъ онъ своимъ тономъ знатока, -- и не отстанешь! Не хочешь-ли?

Онъ вынулъ изъ бокового кармана маленькій портсигаръ изъ черепахи съ золотыми иниціалами, раскрылъ его и поднесъ мнѣ. Я взялъ и сталъ курить flord-fina.

Я находился подъ вліяніемъ своего разочарованія. Это было, такъ сказать, оскорбленная мечта. Вѣдь нѣсколько сутокъ я только и мечталъ о томъ, какъ бы поскорѣе попасть въ свою семью и наговориться со всѣми вми вдоволь. А семья посвятила мнѣ только полчаса. Мнѣ не хотѣлось говорить, да этого было и не надо. Мой братъ оказался словоохотливымъ малымъ и, кажется, очень былъ радъ, что его слушаютъ. Я тотчасъ-же замѣтилъ, что онъ намѣренъ основательно познакомить меня съ своей особой и что у него есть чѣмъ похвастать. Я оставилъ его мальчикомъ, любившимъ прыгать, дурачиться, играть въ мячъ, необыкновенно живымъ и подвижнымъ, становившимся вялымъ и сразу терявшимъ всѣ свойства своего сангвиническаго темперамента, когда садился за уроки. Но это былъ мальчикъ, въ полномъ смыслѣ слова не заботившійся о внѣшности и ничего не понимавшій въ сигарахъ.

-- А ты на велосипедѣ не ѣздишь?-- вдругъ спросилъ онъ меня.

-- Нѣтъ, не ѣзжу!..-- отвѣтилъ я.

Онъ ѣздилъ. У нихъ образовался маленькій клубъ. Въ городѣ это принято въ лучшемъ обществѣ. Имъ отвели широкую поляну за чертой города. У него великолѣпный англійскій блесикнетъ, заплоченъ семьсотъ пятьдесятъ. У нихъ часто бываютъ состязанія съ призами, въ складчину, и онъ уже взялъ одинъ призъ -- вотъ этотъ самый портсигаръ изъ черепахи. Теперь онъ считается вторымъ велосипедистомъ, а первый -- нѣмецъ Шлиманъ, но мѣсяца черезъ два онъ разсчитываелъ обогнать Шлимана, потому что у того плохой велосипедъ нѣмецкой работы.

-- Ты напрасно, Володя, не ѣздишь, это замѣчательно благородный спортъ. Въ Англіи, говорятъ, все высшее общество ѣздитъ на велосипедахъ!..

-- А ты развѣ принадлежишь къ высшему обществу?-- спросилъ я его.

-- Я думаю!-- съ непоколебимой увѣренностью отвѣтилъ онъ.-- А кстати, скажи: въ какомъ обществѣ ты вращался въ Петербургѣ?

-- Въ обществѣ своихъ товарищей.

-- И только?

-- Только.

-- Гм... Развѣ твои товарищи все такіе изящные люди?

-- Напротивъ, у насъ совсѣмъ не обращаютъ вниманія на внѣшность. Мы прилично одѣты и только.

-- Но ты такъ перемѣнился... Я ожидалъ, что встрѣчу вахлака и медвѣдя, а ты -- совсѣмъ благовоспитанный молодой человѣкъ изъ хорошаго общества.

Миша сначала забавлялъ меня, а теперь началъ интересовать. Я сравнивалъ его съ тѣмъ, что я самъ представлялъ въ его возрастѣ и съ тѣмъ, чѣмъ я былъ въ этотъ моментъ. Онъ нисколько не походилъ ни на то, ни на другое. Уже одно то, что онъ такъ просто и смѣло высказывался и что у него были такіе опредѣленные вкусы дѣлало его не похожимъ на тотъ типъ гимназиста, который сложился въ моемъ воображеніи на основаніи моего личнаго опыта. Я, конечно, не думалъ, что всѣ гимназисты вѣчно,-- какимъ былъ я,-- погружены въ зубреніе, всѣ измождены, блѣдны, неловки, молчаливы и постоянно стремятся попасть на золотую доску. У насъ были разные типы, но такихъ -- цѣнителей тонкихъ сигаръ и побѣдителей на велосипедическихъ турнирахъ, не было. Кромѣ того мнѣ не нравилось это самоувѣренное причисленіе себя къ какому-то высшему или лучшему обществу. Вообще мой братъ, по мѣрѣ того, какъ объснялся, производилъ на меня все болѣе и болѣе непріятное впечатлѣніе. Онъ постоянно думалъ о своей внѣшности: поправлялъ свои отлогіе воротнички, какъ бы боясь, что они недостаточно выдвигаются изъ-за воротника мундира, отрядилъ пылинки съ сюртука, выдавливалъ черныя точки на вискахъ и на носу. Зачѣмъ, спрашивалъ я себя, пятнадцатилѣтнему мальчику такая забота о внѣшности? Онъ, очевидно, хочетъ нравиться, но кому?

-- А что ты называешь хорошимъ обществомъ?-- спросилъ я, покуривая сигаретку, которая въ самомъ дѣлѣ оказалась превосходной.

-- Какъ что называю? Я думаю, это ясно. Всѣ одинаково называютъ это!-- отвѣтилъ онъ.

-- Нѣтъ, не всѣ. Хорошимъ обществомъ одни называютъ общество людей родовитыхъ, такъ называемыхъ аристократовъ, но такихъ здѣсь у васъ нѣтъ, развѣ два человѣка найдется. Въ этомъ обществѣ дѣйствительно умѣютъ изящно и красиво держаться и видятъ въ этомъ нѣчто важное и даже поэтому судятъ о человѣкѣ. Но ты этого общества не видалъ и слѣдовательно не можешь судить, похожъ-ли я на молодого человѣка изъ этого "хорошаго общества". А другіе, въ томъ числѣ и я, хорошимъ обществомъ называютъ общество людей образованныхъ, дѣльныхъ и порядочныхъ, но въ такомъ обществѣ ни отъ кого не требуютъ, чтобы онъ держалъ себя изящно и красиво, а только, чтобы онъ былъ приличенъ. И такъ почему-же ты думаешь, что я похожъ на благовоспитаннаго молодого человѣка изъ хорошаго общества?

-- Ну, вотъ, что за пустяки!-- слегка обидчиво возразилъ Михаилъ.-- У насъ съ утра до вечера полонъ домъ народа... По твоему, это не хорошее общество? Страннаго ты мнѣнія о нашемъ домѣ!..

-- Я не знаю, какое у насъ бываетъ общество и не могу судцть о немъ, но по всей вѣроятности это -- хорошее общество второго типа, т. е. общество образованныхъ, дѣльныхъ, порядочныхъ людей...

-- Я думаю!-- сдвинулъ онъ плечами.

Съ каждой минутой онъ мнѣ меньше и меньше нравился. Въ немъ какъ-то не было ничего естественнаго, то-есть такого, что было бы естественно для его возраста. Повидимому, онъ разсматривалъ себя, какъ равноправнаго члена какого-то "хорошаго общества" и напускалъ на себя въ преувеличенномъ объемѣ все, чтобъ только казаться такимъ. Мнѣ захотѣлось дать ему легкій урокъ и я сказалъ:

-- И вотъ что, мой другъ! Каково бы ни было то общество, въ которомъ ты бываешь, но замѣть, что во всякомъ хорошемъ обществѣ все дѣлается во-время, и во всякомъ хорошемъ обществѣ пятнадцатилѣтній мальчикъ, щепетильно слѣдящій за своей прической, стягивающій талію, выдавливающій прыщи на своей физіономіи, пахнущій духами и тономъ знатока разсуждающій о достоинствѣ сигаръ, покажется смѣшнымъ. Это я тебѣ по братски говорю...

Лицо Миши приняло напряженно-надменное выраженіе и слегка поблѣднѣло.

-- Я такъ и зналъ, что ты вздумаешь мнѣ читать нотаціи, но я въ нихъ не нуждаюсь!-- съ холодной дерзостью во взглядѣ отвѣтилъ онъ.

Я сильно задѣлъ его самолюбіе и это, не знаю почему, доставляло мнѣ удовольствіе. Но я не хотѣлъ съ нимъ ссориться и сказалъ мягко, что не имѣлъ въ виду читать нотаціи, а только высказалъ свое мнѣніе.

-- И во всякомъ случаѣ повѣрь, что я не хотѣлъ тебя обидѣть!-- прибавилъ я.

-- Да я и не позволю себя обидѣть!.. Я никому никогда не спускаю!-- задорно и хвастливо сказалъ онъ.-- Ты знаешь, гдѣ твоя комната?-- промолвилъ онъ, вставая.-- Прежняя, ты самъ найдешь ее...

-- А ты къ себѣ? Развѣ мы не въ одной комнатѣ?

-- О, нѣтъ, я настоялъ на этомъ. У всякаго человѣка бываетъ потребность оставаться въ одиночествѣ. Притомъ, у тебя одни вкусы, у меня другіе. Неправда-ли? Такъ ужъ я тебя оставлю.-- Онъ вынулъ изъ кармана массивные золотые часы, цѣпочка отъ которыхъ висѣла поверхъ сюртука между второй и четвертой пуговицей.-- Уже около девяти. Я пойду...

-- Куда?

-- Въ садъ Маркова, Тиволи, знаешь?

-- Развѣ туда пускаютъ гимназистовъ?

-- Вотъ пустяки: я переодѣнусь, у меня, надѣюсь, есть штатское платье... Я ложусь поздно, часа въ два.

-- И тебѣ это позволяютъ?-- почти съ ужасомъ спросилъ я.

-- Кто такой?

-- Ну, отецъ и мать...

Онъ усмѣхнулся.

-- У насъ въ домѣ полная свобода. У насъ никого не стѣсняютъ!..

Онъ подошелъ къ зеркалу, должно быть по привычкѣ поправилъ свой кокъ на головѣ и пожелавъ, мнѣ спокойной ночи, а также прибавивъ, что если я захочу ѣсть или пить, мнѣ все дастъ клюшница Марина Игнатьевна, вышелъ.

Я остался совершенно одинъ.

III.

Я остался совершенно одинъ и у меня было достаточно времени и свободы, чтобы провѣрить свои впечатлѣнія. Обшее впечатлѣніе было таково, что меня обидѣли, мною слишкомъ мало занялись. Но я вообще не даю развиваться въ себѣ эгоистическимъ мотивамъ. Я замѣтилъ, что они являются къ моимъ услугамъ во всякое время и при всякихъ обстоятельствахъ и если имъ дать волю, они могли бы задушить въ моей душѣ все остальное. А въ душѣ моей было кое-что другое, что я берегъ старательно. И я тотчасъ-же понялъ, что мнѣ рѣшительно не изъ чего обижаться. Отецъ занятъ, но онъ въ самомъ дѣлѣ занятъ и всегда былъ занятъ. Онъ и прежде уѣзжалъ изъ дому въ девять часовъ утра, пріѣзжалъ на одинъ часъ къ завтраку, опять уѣзжалъ, являлся къ обѣду, отдыхалъ часа полтора и затѣмъ спѣшилъ въ какую-то коммисію, которая никогда не прекращалась. Не могъ же я требовать, чтобы ради моего пріѣзда онъ манкировалъ своими обязанностями. Онъ работаетъ много и за это получаетъ большія деньги (у него было что-то около двадцати пяти тысячъ), которыя даютъ намъ возможность жить, ни въ чемъ себѣ не отказывая. Что-жъ, за это ему только надо сказать: спасибо. Мать и сестра страстно любятъ театръ, случай увидѣть Ермолову -- у насъ рѣдкость, меня-же они будутъ видѣть еще почти три мѣсяца. Миша... Но онъ, собственно говоря, ничѣмъ и не обидѣлъ меня, напротивъ, я сдѣлалъ на его счетъ рѣзкое замѣчаніе, въ чемъ уже каялся.

И тѣмъ не менѣе меня не покидало тяжелое чувство разочарованія. И тонкая усмѣшка на губахъ у матери, когда отецъ заторопился ѣхать, почему-то врѣзалась у меня въ памяти. Я не придавалъ ей никакого значенія и никакъ не объяснялъ ее, а она не выходила у меня изъ головы. Затѣмъ эта фраза Миши: "у насъ въ домѣ полная свобода. У насъ никого не стѣсняютъ", тоже меня безпокоила. Я и не думалъ, что у насъ въ домѣ кого-нибудь стѣсняютъ, но я никакъ не ожидалъ, чтобы при этой свободѣ могъ развиться мальчикъ съ такими нелѣпыми вкусами. Значитъ, онъ росъ внѣ вліянія семьи. Не могу же я допустить, что такіе результаты получились, благодаря вліянію на него отца и матери. Въ нихъ я никогда не видалъ ничего вульгарнаго, ничего плоскаго. Отецъ всегда былъ образцомъ простоты, мать не допускала въ своемъ присутствіи рѣзкаго выраженія.

А главное, что было непріятно, это ощущеніе, будто я еще въ поѣздѣ, ѣду одинъ въ купэ съ полной свободой желать, чтобы это поскорѣй кончилось и чтобъ я поскорѣй попалъ въ свою семью, подъ ласковые взгляды, среди шумныхъ дружескихъ разспросовъ и разсказовъ. И я искренно обрадовался, когда вошла Марина Игнатьевна, моя старая знакомая.

Она вошла, всплеснула руками и ахнула и на лицѣ ея выразились изумленіе и восторгъ.

-- Володинька! Да какимъ же вы молодцомъ стали! Да я бы васъ и не узнала! Да что это за воздухъ тамъ, должно быть, въ Петербургѣ, что этакъ-то человѣка измѣняетъ!.. Дайте же я васъ поцѣлую!..

И она поцѣловала меня въ щеку, и все продолжала глядѣть на меня и восхищаться и хвалить Петербургъ за то, что онъ такъ преобразилъ меня. Нечего и говорить, что она сейчасъ же постаралась предоставить мнѣ всѣ удовольствія, какія только были въ ея власти, то есть притащила мнѣ всевозможныя закуски, цѣлый обѣдъ, нѣсколько сортовъ вина, чай, ликеръ, варенье и, конечно, была бы на верху счастья, если бы я все это съѣлъ и выпилъ.

Марину Игнатьевну я зналъ всегда, потому что мое появленіе на свѣтъ застало ее въ нашемъ домѣ, а въ нашъ домъ она перешла по наслѣдству, вмѣстѣ съ моей матерью, изъ дома ея отца. Ей было лѣтъ шестьдесятъ и, если судить по ея лицу, у нея была сотня болѣзней, являющихся у человѣка въ этомъ возрастѣ и обладающихъ способностью какимъ-то чудомъ уживаться въ старомъ и хиломъ организмѣ, подтачивая его по каплѣ. Но Марина Игнатьевна никому не жаловалась на свои болѣзни. Кажется, она считала, что въ званіи экономки "въ хорошемъ домѣ" это неприлично. У себя въ каморкѣ съ однимъ маленькимъ окномъ, выходившимъ въ коридоръ, она, конечно, ошушала всѣ болѣзни разомъ и тихонько стонала, но "въ комнатахъ" при исполненіи обязанностей она всегда была здорова, какъ будто всѣ ея болѣзни въ это время оставались тамъ, въ каморкѣ, на узенькой кровати. Низенькаго роста, сухощавая, желтолицая, она отличалась необыкновенной живостью, трудолюбіемъ, распорядительностью, ей довѣряли безусловно, она знала вкусы каждаго не только изъ хозяевъ, но и изъ гостей и ужъ дѣйствительно держала домъ въ порядкѣ.

Я былъ нѣсколько удивленъ ея восторженнымъ привѣтствіемъ, потому что въ прежнее время, при моей угрюмой склонности къ уединенному зубренію и при отсутствіи интереса ко всему на свѣтѣ остальному, я всегда смотрѣлъ на нее и говорилъ съ нею холодно да и говорилъ рѣдко, въ самыхъ неизбѣжныхъ случаяхъ. И странно, у меня мелькнула мысль объ этомъ, что изъ всѣхъ восторговъ, какіе я видѣлъ сегодня по поводу моего пріѣзда, ея восторгъ показался мнѣ самымъ большимъ и самымъ чистымъ. Она объяснила, что прежде даже боялась, бывало, заговорить со мной,-- такой я былъ мрачный и серьезный. И это удивительно потому, что у насъ въ домѣ вѣчно стоитъ такое веселье и никто никогда ни о чемъ не думаетъ...

-- Какъ это, Марина Игнатьевна? Неужели никто и никогда не думаетъ?-- воскликнулъ я,, поразившись такой странной мыслью.

-- Да когда же имъ думать, Владиміръ Николаевичъ? Когда имъ думать? Папаша цѣлый день въ дѣлахъ и даже по вечерамъ не бываетъ дома, у мамаши всегда гости, или они катаются, или въ театрѣ и тоже все съ компаніей. Лидочка съ ними... А ужъ о братцѣ вашемъ, Михаилѣ Николаевичѣ, и говорить нечего. Они, только изъ гимназіи пришли, пообѣдали, сейчасъ берутъ свою машину и ѣдутъ, а вечеромъ, чаю напившись, въ какой-нибудь садъ идутъ, а зимой на конькахъ катаются... Все за барышнями ухаживаютъ... Гдѣ-жъ тутъ думать? Не то, что вы, Владиміръ Николаевичъ; вы -- первымъ ученикомъ были, а Михаилъ Николаевичъ даже въ классъ не перешли... Да и зачѣмъ богатымъ людямъ думать? Все у нихъ есть, все Богъ посылаетъ!..

Прекрасно. Это было личное мнѣніе Марины Игнатьевны, которое можно было и не раздѣлять, и я не раздѣлялъ его. На счетъ того, что богатымъ людямъ не надо думать, потому что имъ все Богъ посылаетъ, можетъ быть, она и могла привести какіе-нибудь доводы, но дѣло въ томъ, что мой отецъ вовсе не былъ богатъ; у него не было никакого состоянія, онъ зарабатывалъ все своимъ трудомъ, и по всей вѣроятности, все это проживалось. А чтобы зарабатывать такъ много, надо думать и думать. Мать... Я никогда не слышалъ, чтобъ она разсуждала вслухъ, но ея короткія замѣчанія были умны, да и въ глазахъ ея было столько тонкаго ума, сколько не можетъ быть у "не думающаго человѣка". Относительно сестры я ничего не могъ сказать, я ее совсѣмъ не зналъ съ этой стороны. А Миша несомнѣнно думалъ по своему. Но для меня было новостью; что наше семейство до такой ужъ степени живетъ важно. Я зналъ, что у насъ были назначенные дни, но что каждый день бываютъ гости, этого я не думалъ. Я спросилъ Марину Игнатьевну, съ которыхъ поръ это началось.

-- Да всегда-же такъ было!-- просто отвѣтила она: -- И при васъ это было, только вы за своими книгами этого не замѣтили...

Въ самомъ дѣлѣ,-- до чего я, значитъ, былъ погруженъ въ свои книги и какія книги? Сказать-бы, это были живыя, занимательныя книги, отъ которыхъ нельзя оторваться, которыми я упивался въ Петербургѣ, -- а то вѣдь учебники -- сухіе, скучные, безжизненные. И я такъ погружался въ нихъ, что не замѣчалъ, какая жизнь идетъ у меня подъ бокомъ...

Я поблагодарилъ Марину Игнатьевну и, прежде чѣмъ пойти въ свою комнату, прошелся по всей квартирѣ. Я побывалъ въ кабинетѣ отца. Онъ былъ обширенъ и все въ немъ было тяжелое, громоздкое -- и столъ, и кресла, и диванъ, и шкафы. А въ шкафахъ подъ стекломъ стояли книги -- всѣ въ свѣженькихъ изящныхъ переплетахъ. Отецъ мой былъ любитель и знатокъ переплетовъ; онъ не признавалъ книги, плохо переплетенной. На стѣнѣ висѣла единственная картина -- портретъ моей матери, сдѣланный пастелью. Здѣсь она была написана совсѣмъ молодой и я помню, что этотъ портретъ висѣлъ уже лѣтъ двѣнадцать. Я прошелся по всѣмъ комнатамъ и убѣдился, что мы живемъ роскошно и, конечно, тратимъ весь заработокъ отца. Особенно дорогая отдѣлка была въ трехъ комнатахъ, которыя составляли будуаръ матери. Шелковыя обои, дорогія драпировки изъ какой-то странной матеріи стариннаго стиля, маленькія драгоцѣнности изъ тѣхъ рѣдкихъ предметовъ искусства, что по годамъ стоятъ въ антикварныхъ лавкахъ, не находя себѣ достаточно богатаго любителя. Въ этихъ комнатахъ я бывалъ съ дѣтства, но съ тѣхъ поръ, какъ надѣлъ гимназическій мундиръ и сталъ добиваться золотой доски и золотой медали, я ни разу не заглянулъ сюда. У матери тоже былъ книжный шкафъ и тамъ въ необыкновенномъ порядкѣ стояли изящные томики -- Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Толстого. Они были въ тонкихъ голубыхъ переплетахъ, тогда какъ въ шкафу у отца все были темнокрасные и коричневые. Дверь въ комнату сестры была открыта и я заглянулъ туда. У нея былъ безпорядокъ. На креслахъ и на столѣ валялись части туалета, снятаго передъ выѣздомъ въ театръ. На окнѣ стояли горшки съ цвѣтами, но цвѣты были чахлые, съ опавшими листьями; зато на этажеркѣ стоялъ роскошный букетъ изъ искусственныхъ розъ, превосходно сдѣланныхъ. Это мнѣ не понравилось. Я терпѣть не могу искусственныхъ цвѣтовъ. Въ комнатѣ Миши я не былъ; онъ уходя заперь ее на ключъ, что, какъ потомъ оказалось, дѣлалъ всегда.

Осмотръ квартиры произвелъ на меня грустное впечатлѣніе. Я нигдѣ рѣшительно не встрѣтилъ ничего, что говорило-бы объ интеллигентныхъ вкусахъ хозяевъ. Эти красивые переплеты съ вытисненными золотомъ заглавіями и именами авторовъ и были именно только переплетами; они никогда не вынимались изъ шкафовъ и не раскрывались. Отецъ держалъ ихъ, какъ любитель хорошихъ переплетовъ, мать -- потому, что библіотека представляетъ прекрасное украшеніе для будуара. Но я нигдѣ не нашелъ случайно забытой книги или журнала, -- раскрытыхъ на какой-нибудь сотой страницѣ, быть можетъ, на интересномъ мѣстѣ, отъ чтенія котораго оторвало дѣло или приходъ гостя. Такія книги -- живые свидѣтели движенія мыслей; такія книги всегда бываютъ въ домѣ, гдѣ любятъ читать. Не устанавливаютъ свѣжую книгу въ книжный шкафъ, чтобъ вынимать ее всякій разъ, когда есть возможность прочитать нѣсколько страницъ. Нѣтъ, у насъ въ домѣ не читаютъ, это было для меня ясно. Я не нашелъ даже газетъ. Онѣ получались "на должности", какъ мнѣ объяснила Марина Игнатьевна, тамъ отецъ и знакомился съ новостями.

Я какъ-то отвыкъ отъ этого. Девять мѣсяцевъ я вращался въ обществѣ живой молодежи, постоянно носящейся съ какой-нибудь книгой или статьей, постоянно ищущей живого интереса въ книгѣ, волнующейся по этому поводу, обсуждающей, спорящей. Бывалъ у товарищей и самъ живя, какъ они, я привыкъ къ этому виду разбросанныхъ книгъ, раскрытыхъ, замасленныхъ, нерѣдко истрепанныхъ и словно живыхъ, потому что онѣ дѣйствительно были для насъ живыми собесѣдниками. Развѣ могъ-бы человѣкъ -- молодой, нетерпѣливый, пролежать до трехъ часовъ ночи съ книгой въ рукахъ, не отрывая отъ нея глазъ и двигаясь только для того, чтобы перевернуть страницу,-- если-бы эта книга была мертва, если-бы она не говорила съ нимъ живымъ языкомъ и не будила въ немъ живыхъ мыслей и чувствъ?

Въ моей комнатѣ я нашелъ всѣ свои старые учебники и тетради. При взглядѣ на нихъ я какъ-то въ одно мгновеніе перечувствовалъ весь тотъ упорный и поистинѣ тяжкій трудъ, который я положилъ на нихъ. И припоминая прошлое, вглядываясь въ него пристально и добросовѣстно, я видѣлъ ясно, что не любознательность приковывала меня къ нимъ, а какое-то тупое и ограниченное тщеславіе -- быть первымъ во что-бы то ни стало. Будь это любознательность, она потянула-бы меня къ другимъ книгамъ. И какимъ отставшимъ я почувствовалъ себя, когда потомъ, уже въ качествѣ студента, заглянулъ въ другія книги, и какимъ отсталымъ я чувствовалъ себя еще и теперь, когда уже хоть немного пополнилъ свои пробѣлы. И я развернулъ свои учебники -- одинъ, другой; вотъ они эти отмѣтки карандашомъ и ногтемъ, обозначавшія роковое мѣсто, до котораго надо знать -- ни больше, ни меньше. Вотъ въ этихъ тетрадяхъ -- неизмѣнныя пятерки, доставлявшія мнѣ столько мукъ и столько глупаго счастья... И я, видя себя такимъ, каковъ былъ въ ту минуту, дивился, какъ я могъ отдавать прежде всего себя этимъ пятеркамъ.

Я легъ спать, но долго не могъ уснуть. Я испытывалъ какое-то странное чувство ненависти. Мнѣ безъ всякаго основанія все казалось, что въ домѣ у насъ жизнь идетъ не такъ, какъ надо-бы, хоть я ровно ничего еще не наблюдалъ.

Это было предчувствіе...

IV.

У насъ въ домѣ дѣйствительно было весело. Мать и сестра вставали поздно и уже съ двухъ часовъ, т. е. сейчасъ-же послѣ завтрака, начинали являться знакомые. Въ четыре часа подавалась коляска и онѣ ѣхали куда-нибудь за городъ. Обѣдъ, какъ и завтракъ, проходилъ въ тѣсномъ семейномъ кругу. Мнѣ даже казалось страннымъ, что при такомъ обширномъ кругѣ знакомыхъ и при такой доступности посѣщенія нашего дома, у насъ никого никогда не приглашали къ столу. Такъ какъ я съ перваго-же дня былъ настроенъ подозрительно, то и это тревожило меня и казалось мнѣ обстоятельствомъ не безъ значенія. А часовъ съ девяти вечера, если не ѣхали въ театръ, гостиная начинала наполняться знакомыми, подымался говоръ, смѣхъ, играли въ четыре руки, пѣли, вообще дѣлали, что кому взбредетъ въ голову. За двѣ недѣли, что я былъ уже дома, я успѣлъ только поверхностно познакомиться съ этимъ обществомъ. Это были большею частью наши желѣзнодорожные инженеры, люди все молодые, недавно выпущенные изъ института. Отъ города тогда строилась дополнительная вѣтвь и ихъ было особенно много. Но они мѣнялись и я не успѣлъ еще ни съ однимъ изъ нихъ познакомиться на столько, чтобы имѣть о немъ ясное представленіе. Одинъ только Будзинскій, который служилъ въ управленіи и ему не надо было ѣздить на линію, бывалъ у насъ каждый день. Но его я зналъ еще до отъѣзда въ Петербургъ. Правда, я зналъ только, что онъ Будзинскій, что зовутъ его Аркадіемъ Сергѣевичемъ, что онъ инженеръ и часто у насъ бываетъ. Онъ мнѣ очень нравился по внѣшности, въ особенности при сравненіи съ другими. Высокій, въ мѣру худощавый, съ открытымъ симпатичнымъ, хотя вовсе некрасивымъ лицомъ, на которомъ свѣтилась пропасть ума, но не того ума, который спѣшитъ показать себя, выразиться въ острыхъ словахъ, въ удачныхъ замѣчаніяхъ, а ума сдержаннаго, сосредоточеннаго въ себѣ самомъ, скупого. Необыкновенно красивы были у него глаза съ медленнымъ, подолгу останавливающимся, какъ-бы изучающимъ взглядомъ. Надъ большимъ матовобѣлымъ лбомъ подымались и зачесывались кверху тонкіе шелковистые волосы, легкими прямыми прядями спускавшіяся до шеи. Онъ говорилъ мало, но всегда слушалъ внимательно и въ этомъ отношеніи походилъ на мою мать. Среди нашихъ знакомыхъ онъ былъ старшій по лѣтамъ (ему было подъ сорокъ) и, по положенію, отъ него всѣ зависѣли и въ ихъ обращеніи съ нимъ замѣтна была почтительность, конечно, невольная, являющаяся у людей всегда по отношенію къ тѣмъ, отъ кого зависитъ ихъ благополучіе; онъ не важничалъ, но все-же видимо держалъ ихъ на нѣкоторомъ разстояніи.

Общество у насъ засиживалось обыкновенно до трехъ, до четырехъ часовъ. Когда-же ѣздили въ театръ, то возвращались оттуда большой компаніей и садились за долгій и веселый ужинъ.

Замѣчательно, что отецъ никогда не бывалъ въ это время въ гостиной. Онъ пріѣзжалъ домой поздно, часа въ два ночи, иногда и позже и проходилъ прямо въ свой кабинетъ, къ которому примыкала его маленькая спальня. Для человѣка, такъ много работающаго каждый день, это было понятно. Но меня это поражало, что онъ такъ весь отдается работѣ; у меня даже являлась мысль, не жестоко-ли со стороны матери, что она ведетъ такую широкую жизнь, стоющую такъ дорого, когда отцу все это достается такимъ ужаснымъ трудомъ.

Однажды я сказалъ отцу:

-- Что ты такъ много работаешь? Ты себя заморишь!

-- А? какъ много?-- спросилъ онъ, не понявъ сразу, въ чемъ дѣло.

-- Да какъ-же? Каждый день ты до обѣда въ управленіи, а вечеромъ въ этой коммисіи засиживаешься до двухъ часовъ... Вѣдь этакъ можно совсѣмъ надломить здоровье...

-- А... Да... Вотъ что!... Ну, что-жъ подѣлаешь?.. Я привыкъ!.. Это пустяки... Не стоитъ говорить!

И онъ тотчасъ-же перемѣнилъ разговоръ, какъ-бы не желая выставлять передо мною свои заслуги. Онъ даже слегка покраснѣлъ при этомъ.

Какъ-то такъ вышло, что я велъ жизнь почти отдѣльную отъ семьи. Впрочемъ, это такъ непремѣнно должно было выйти, потому что у насъ въ домѣ былъ такой духъ. Всѣ жили отдѣльною жизнью, это и выразилъ Миша, когда сказалъ: "у насъ въ домѣ полная свобода". У него, напримѣръ, былъ свой кругъ знакомыхъ -- все какіе-то спортсмены, съ которыми я видѣлъ его нерѣдко на бульварѣ. Онъ, словно подражая отцу, аккуратно являлся домой къ завтраку и обѣду и ночевалъ дома, остальное-же время его комната была заперта и дома не было ни его, ни биссикнета. Но нельзя-же предположить, что онъ все время ѣздилъ на велосипедѣ. Только сестра еще не вела отдѣльной жизни и ея общество было въ то же время обществомъ матери.

Въ первое время это мнѣ было непріятно. Въ этомъ виноваты были мои мечты о жизни въ семьѣ, причемъ я, по неопытности я по моему незнанію условій жизни, представлялъ себѣ эту жизнь въ видѣ какого-то непрестаннаго трогательнаго общенія. Но понемногу я не только привыкъ къ этому, но мнѣ даже стала нравиться эта свобода. Никто не вмѣшивался въ мою жизнь, никто не стоялъ надо мной и главное -- никто никогда не спрашивалъ меня, что я дѣлаю, что думаю дѣлать, куда иду, съ кѣмъ знакомъ. А знакомыхъ у меня оказалось не мало. Это были мои товарищи по гимназіи, съѣхавшіеся теперь изъ разныхъ университетовъ. Встрѣча была пріятная, всѣ мы такъ или иначе перемѣнились подъ вліяніемъ студенческой жизни, и интересовали другъ друга.

Однажды мы товарищеской компаніей забрались въ загородный театръ, гдѣ давали оперетку. Тогда весь городъ съ ума сходилъ отъ необыкновенныхъ достоинствъ актрисы Лидовой, которая, недавно только выступивъ на сцену, "создавала" роль за ролью. Про нее говорили, что она молода, хороша и смѣла. Что давали тогда, не помню, знаю только, что въ Лидовой мы всѣ разочаровались. Въ ея игрѣ было что-то вульгарное, плоское, животное. Мы были слишкомъ молоды, чтобъ увлечься этимъ. Но восторгъ публики былъ дѣйствительно великъ. Въ антрактѣ я взялъ у моего сосѣда бинокль и началъ разглядывать публику. Но вдругъ я поспѣшно отвелъ бинокль отъ глазъ, тщательно протеръ стекла и сталъ пристально глядѣть въ глубину литерной ложи бенуара. Мы сидѣли въ балконѣ и мнѣ пришлось глядѣть сверху внизъ. Въ ложѣ сидѣли два господина, одинъ -- старичекъ съ лысиной, съ блѣднымъ испитымъ лицомъ, съ орденами въ петлицѣ, другой -- гигантъ, здоровякъ, съ кудрявой головой. Они горячо спорили, особенно -- гигантъ,-- онъ горячился, нервно жестикулировалъ и потрясалъ головой, но также часто смѣялся, такъ что, очевидно, споръ былъ мирный, дружескій.

Эти кудри приковали мое вниманіе, потому что они удивительно походили на кудри моего отца. Да это его голова, да и ростъ и могучее сложеніе и манера говорить, смѣяться, -- все его. Только лица я не могъ разглядѣть хорошо, потому что онъ повернулъ его къ старику и въ глубинѣ ложи былъ полумракъ. Но вотъ и лицо -- это мой отецъ. Это безусловно онъ. Въ цѣломъ городѣ нѣтъ другой такой фигуры и лицо -- его.

Но какъ-же это? Вѣдь онъ въ коммисіи! Еще сегодня послѣ обѣда, когда онъ, уходя, цѣловалъ руку мамы, я спросилъ его: "ты опять въ свою коммисію"? И онъ отвѣтилъ такимъ простымъ и естественнымъ тономъ: "Разумѣется, разумѣется"! Какимъ-же образомъ онъ оказался здѣсь? И тамъ въ маленькой комнаткѣ, примыкающей къ ложѣ, лежитъ великолѣпный букетъ, очевидно, предназначенный для поднесенія кому-то изъ артистовъ... Но можетъ быть, это -- ложа не его, а старичка, а онъ только зашелъ поболтать въ антрактѣ? Тогда и букетъ принадлежитъ не ему? Все это я мысленно обсудилъ съ какою-то страстностью, какъ будто въ томъ, что отецъ не въ коммисіи, а въ театрѣ и что онъ хочетъ поднести кому-то букетъ уже заключалось преступленіе, какъ будто не я-же самъ скорбѣлъ по поводу того, что отецъ много работаетъ и никогда не отдыхаетъ. Сердце у меня билось неспокойно и нервно; я слѣдилъ въ бинокль, долго-ли будетъ сидѣть мой отецъ въ ложѣ, не выйдетъ ли онъ и не займетъ-ли мѣсто въ партерѣ. Раздался звонокъ, собирающій публику, пришли музыканты и настроили инструменты. Сейчасъ подымется занавѣсъ. Въ ложу вошелъ оффиціантъ, отецъ что-то приказалъ ему и при этомъ внушительно пояснялъ. Служитель взялъ обѣими руками букетъ и осторожно унесъ его изъ ложи. У меня сердце забилось еще сильнѣе. Но вотъ старичекъ всталъ, простился и ушелъ. Итакъ, это -- ложа моего отца, и онъ одинъ въ ней. Почему-же онъ одинъ и почему онъ, когда уже поднимали занавѣсъ, не выдвинулся впередъ, а все сидѣлъ въ глубинѣ ложи, откуда не такъ хорошо было видно и слышно?

Пока еще старичекъ сидѣлъ и букетъ лежалъ въ ложѣ, я началъ, было, думать, что моя мнительность просто глупа и непростительна. Коммисія почему-то не состоялась и отецъ пріѣхалъ въ театръ развлечься. Это такъ естественно и слава Богу, что онъ, такъ много работающій, можетъ иногда отдохнуть такимъ образомъ. Но эти два обстоятельства подорвали мое успокоительное разсужденіе. Случайно цопавъ въ театръ, не берутъ ложу для одного человѣка. Но если не было больше мѣстъ? Это могло случиться, и дѣйствительно, театръ, биткомъ набитъ. Отецъ не стѣсняется въ средствахъ и ему ничего не стоитъ заплатить за ложу, въ особенности при томъ обстоятельствѣ, что ему рѣдко приходится развлекаться. Но букетъ, букетъ! Съ какой стати онъ, случайный посѣтитель театра, подноситъ кому-то букетъ?..

И я сталъ теперь слѣдить за судьбой букета. Лидова пѣла. Была сцена, которая потрясла театръ, ей аплодировали, кричали, и поднесли корзинку съ цвѣтами (это уже была третья корзина въ этотъ вечеръ), но букетъ не появлялся. Но вотъ новая сцена, въ которой поетъ не Лидова, а другая артистка -- миніатюрная, изящная, золотистая блондинка съ очаровательными глазками, съ задорной улыбкой и съ прекрасными ровными зубами чудной бѣлизны. Она совсѣмъ безъ голоса и поетъ фальшиво, но это ничего, у нея есть поклонники, ей хлопаютъ, она кланяется, улыбается и беретъ букетъ... Да, тотъ самый букетъ, я узналъ его и его подалъ дирижеру оркестра тотъ слуга, который появлялся въ ложѣ бенуара. Я не отрывалъ бинокля отъ глазъ... Я слѣжу за артисткой и за ложей бенуара. Она посылаетъ въ эту ложу, о, -- совершенно явно въ эту ложу -- поцѣлуй, а мой отецъ бѣшено аплодируетъ ей...

Я заглянулъ въ афишу. Ея фамилія Кунцева. Она убѣжала, а я вскочилъ съ мѣста и, къ удивленію моихъ товарищей, сталъ стремительно пробираться между сидѣвшихъ зрителей. Я выбѣжалъ въ коридоръ, схватилъ пальто и вышелъ на улицу. У меня была мысль -- зайти въ ложу къ отцу, но я тотчасъ отвергъ эту мысль. Въ душѣ моей было глубокое смущеніе. Я самъ еще не понималъ хорошо, что собственно во всемъ этомъ меня взбудоражило, но я чувствовалъ, что здѣсь совершается что-то для меня оскорбительное, при чемъ я даже присутствовать не имѣю права; мнѣ чудилось, что.надо мною виситъ какая-то чудовищная ложь, которую я долженъ разсѣять; что кто-то здѣсь оскорбленъ и я долженъ его защитить. Однимъ словомъ, это былъ тотъ неясный порывъ возмущенной юношеской чистоты, который тѣмъ мучительнѣе, что онъ безпредметенъ и смутенъ и не знаетъ, куда направиться.

Я ходилъ по улицамъ, стараясь свѣжимъ ночнымъ воздухомъ, прилетавшимъ съ моря, освѣжить свою разгоряченную голову и ослабить порывистое біеніе сердца. Только послѣ полуночи я пошелъ домой и, поднимаясь по лѣстницѣ, освѣдомился у швейцара, не пріѣхалъ-ли отецъ? Швейцаръ видимо удивился такому вопросу.

-- Они никогда раньше двухъ часовъ не возвращаются!.. отвѣтилъ онъ.

-- Никогда? почему-то переспросилъ я.

-- Не было случая! увѣренно подтвердилъ швейцаръ.

Я прошелъ прямо къ себѣ. Проходя мимо комнаты Миши, я убѣдился, что она заперта. Этотъ тоже, кажется, рѣдко являлся раньше двухъ. Изъ гостиной слышались веселые голоса и смѣхъ. Тамъ было весело: я представилъ себѣ мою мать, которая живетъ такъ беззаботно и такъ довѣрчиво протягиваетъ отцу руку, а онъ съ такой правдоподобной нѣжностью цѣлуетъ эту руку... Жила-ли бы она такъ беззаботно, если-бы подозрѣвала что-нибудь. И конечно, не я буду тотъ, кто разрушитъ ея заблужденіе.

Я старался не думать о моемъ отцѣ, я старался избѣгать характеристики и не давалъ его поступку никакого названія. Я чувствовалъ, что мои свѣдѣнія недостаточны, что у меня есть данныя только для того, чтобы быть смущеннымъ и мучиться, но нѣтъ ихъ еще для того, чтобы назвать фактъ опредѣленнымъ именемъ. Притомъ-же меня не покидала мысль, что это какая-нибудь случайность, что я тутъ чего-то не понялъ. Я вѣдь почти восторженно любилъ моего отца и мнѣ было-бы тяжело сразу развѣнчать его. Я не спалъ и не раздѣвался. Я прислушивался къ часамъ, когда они били въ коридорѣ, и ждалъ звонка. Пробило два; тревога моя усиливалась... Половина третьяго и три... звонокъ. Я, не слишкомъ долго думая, быстро прошелъ коридоръ и очутился въ комнатѣ, гдѣ стоялъ буфетъ. Черезъ эту комнату отецъ непремѣнно долженъ былъ пройти, такъ какъ онъ никогда ночью не заходилъ ни въ гостиную, ни въ столовую. Я открылъ буфетъ и, отыскавъ отрѣзанный ломоть хлѣба, сталъ машинально намазывать его масломъ. Шаги: вошелъ отецъ. Я обернулся.

-- Ты только сейчасъ пріѣхалъ? Ты до сихъ поръ былъ въ коммисіи? спросилъ я и въ лицѣ его я замѣтилъ что-то такое, чего до сихъ поръ никогда не видѣлъ. Но я не могъ еще понять, что это.

-- Да, да, какъ видишь!.. Только сейчасъ... А ты не спишь? отвѣтилъ онъ, не останавливаясь и прямо идя къ двери.

-- Но неужели у васъ такъ долго занимаются? Уже четвертый часъ...

-- Неужто?

Онъ поднялъ брови и какъ-то неумно усмѣхнулся, хотя я ничего не сказалъ смѣшного.

-- Неужто четвертый? повторилъ онъ и прибавилъ:-- Фу,-какъ усталъ... Спать хочется!.. Совѣтую и тебѣ ложиться, Володя!..

И онъ торопливыми и, какъ мнѣ показалось, не совсѣмъ ровными шагами прошелъ въ кабинетъ. Теперь, еще разъ попристальнѣе вглядѣвшись въ его лицо и принявъ во вниманіе его походку, я понялъ, что онъ не совсѣмъ трезвъ. Значитъ, послѣ театра былъ хорошій ужинъ...

Я оставилъ свой бутербродъ въ буфетѣ и пошелъ къ себѣ. Отвратителиное чувство сдавливало мнѣ грудь. "Ложь, ложь, кричало что-то у меня въ душѣ:-- ложь въ самомъ основаніи жизни! Ложь со стороны отца, который передъ нами и передъ матерью играетъ роль нѣжно-влюбленнаго въ нее. И она и мы этому вѣримъ... И мнѣ наша семья казалась такимъ прочнымъ, такимъ счастливымъ союзомъ... Что-же мнѣ дѣлать съ этимъ?" И я всю ночь думалъ о томъ, что мнѣ съ этимъ дѣлать...

V.

Я очень плохой актеръ, а потому очень естественно, что на другой и третій день и отецъ, и мать, и сестра спрашивали меня, чѣмъ я озабоченъ и хорошо-ли спалъ. И я справлялся въ зеркалѣ о томъ, что подало имъ поводъ задавать такіе вопросы. Оказалось, что лицо мое было блѣдно, подъ глазами появилась синева и на лбу между бровей легли двѣ тонкія складки. Это такъ и должно было быть, потому что я совсѣмъ не спалъ. Если я иногда наединѣ успокаивался, то какъ только являлся въ общество нашей семьи, тысйчи мелочей растравляли мою рану. Въ этомъ обществѣ рѣшительно ничто не измѣнилось. Все въ немъ шло до такой степени гладко и мирно, всѣ съ такой дружеской предупредительностью относились другъ къ другу, что нельзя было и подозрѣвать о томъ глубокомъ разногласіи этой семьи, свидѣтельство котораго было у меня. Мои пылающіе взоры впивались въ отца, когда онъ весело разсказывалъ матери и намъ свои служебные эпизоды, но я весь проникался негодованіемъ, когда онъ, уѣзжая въ "коммисію", по обыкновенію, подходилъ къ матери, наклонялъ голову и нѣжно-нѣжно цѣловалъ ея руку. Я думалъ: "такъ лгать передъ нею и передъ нами,-- это ужасно! И какая выработанная ложь! Могъ-ли я думать, что этотъ простодушный человѣкъ, съ такимъ открытымъ лицомъ, съ глазами, такъ прямо смотрящими, до такой степени весь проникнутъ ложью!" И когда я въ эти минуты смотрѣлъ на мать, то мнѣ казалось, что если она и не знаетъ и даже не догадывается (о, конечно, нѣтъ, иначе она ни одной минуты не осталась-бы въ его домѣ!), то она чувствуетъ нѣчто, ей самой непонятное. Она чувствуетъ это всю жизнь и оттого всю жизнь давитъ ее какая-то неопредѣленная тоска, и оттого щеки ея блѣдны, оттого въ глазахъ ея всегда свѣтится такая серьезность, а на губахъ часто появляется сарказмъ. И не поэтому-ли она старается наполнить все свое время внѣшнимъ весельемъ, чтобы заглушить въ душѣ это неопредѣленное и необъяснимое чувство тоски? И этимъ я теперь объяснялъ себѣ, что ея образъ жизни ниже ея самой -- ея души, ея ума...

Въ иныя минуты у меня являлся неизъяснимый порывъ нѣжнаго сожалѣнія къ этой бѣдной женщинѣ -- такой прекрасной, такой умной и благородной, моей матери, которую мѣняютъ на Богъ знаетъ кого, и мнѣ хотѣлось подойти къ ней, приласкать ее и сказать: "Бѣдная, бѣдная моя! Какъ ты низко обманута!" Но я, конечно, удерживалъ этотъ порывъ -- ради нея, ради ея спокойствія.

Однако, я не могъ оставаться въ такомъ неопредѣленномъ положеніи. Меня все тянуло на что-то рѣшиться, что-то предпринять. Я еще нѣсколько разъ былъ въ театрѣ и всегда видѣлъ отца въ одной и той-же ложѣ. Иногда къ нему заходили знакомые, которыхъ я не зналъ, но у нихъ были свои мѣста. Кунцева всякій разъ получала букетъ, который выносили изъ его ложи... Однимъ словомъ, для меня уже было ясно все: отецъ никогда не ѣздилъ въ коммисію и никакой коммисіи не было. Судя по тѣмъ взглядамъ, какіе Кунцева посылала въ его ложу, между ними были опредѣленныя отношенія. Наконецъ, я, рѣшившись прослѣдить дѣло до конца, чтобы быть во всеоружіи, однажды не выпускалъ его изъ виду до конца спектакля. Я слѣдилъ за нимъ, какъ шпіонъ, и видѣлъ, какъ передъ концомъ послѣдняго дѣйствія онъ вышелъ изъ ложи и направился за кулисы.

Я долженъ сказать, что если дальше въ этотъ вечеръ я велъ себя, какъ не долженъ-бы былъ вести, то этому виной было мое состояніе, которое мѣшало мнѣ разсуждать. Да, если-бы я разсуждалъ, то не кончилъ-бы такъ глупо. Я не разсуждалъ, но дѣйствовалъ замѣчательно правильно -- въ томъ смыслѣ, чтобы не пропустить ни одного шага моего отца, чтобы прослѣдить его до того момента, когда я могъ-бы сказать: вотъ, я знаю, я видѣлъ и ты знаешь, что я видѣлъ и не можешь отрицать! Зачѣмъ мнѣ было это, я не знаю. Словно я хотѣлъ явиться судьей и рѣшителемъ нашихъ семейныхъ отношеній или считать себя призваннымъ наказать и отомстить! Теперь вижу, что это было глупо, теперь, представляя себѣ, какъ я шагъ за шагомъ выслѣживалъ моего отца, я чувствую отвращеніе къ самому себѣ въ роли добровольнаго сыщика. Но у меня есть одно оправданіе: я все еще немного сомнѣвался, мнѣ иногда приходила мысль: а можетъ быть, окажется, что это было какое-нибудь дикое сцѣпленіе обстоятельствъ и въ сущности все это не такъ! Сомнѣніе было нелѣпо, но оно утѣшало меня и я питалъ надежду, что факты уличатъ меня въ ошибкѣ.

Въ тотъ моментъ, когда отецъ пошелъ за кулисы, я вышелъ изъ театра и, остановившись въ слабо освѣщенномъ мѣстѣ на площади, пристально смотрѣлъ на экипажи. Среди нихъ не было маленькой одноконной каретки, въ которой обыкновенно ѣздилъ отецъ. Я осмотрѣлъ улицу близъ театра и нашелъ эту каретку. Она стояла отдѣльно, неподалеку отъ низенькой, невзрачной двери, которая носила громкое названіе: "подъѣздъ для господъ артистовъ". Я подумалъ: "такъ! такъ и должно быть!" и сталъ наблюдать. Мнѣ пришлось простоять минутъ десять. Стала выходить публика изъ главнаго подъѣзда, началось сильное движеніе. Вышелъ кое-кто изъ артистовъ, музыкантовъ и хористовъ. Я все смотрѣлъ, когда двинется къ подъѣзду наша каретка. Какая-то гурьба мужчинъ съ криками и аплодисментами вывалилась изъ низенькой двери и съ нею дама съ лицомъ, на-половину закутаннымъ въ оренбургскую шаль. Она сѣла въ коляску и укатила, провожаемая восторженными криками. Она проѣхала мимо меня. Я узналъ ее,-- это была Лидова.

Но вотъ у меня сильно забилось сердце. Раздался знакомый мнѣ голосъ:

-- Иванъ, давай!

И каретка подкатила къ подъѣзду. Въ нее сѣлъ отецъ и Кунцева. Отецъ высунулъ голову въ окно и сказалъ кучеру голосомъ негромкимъ, но ясно схваченнымъ моимъ болѣзненно-напряженнымъ слухомъ:

-- Поѣзжай къ Надару!

-- Слушаю! отвѣтилъ Иванъ и они поѣхали.

Я не двинулся съ мѣста. Я вдругъ какъ-будто потерялъ рѣшимость. Надаръ -- это было имя извѣстнаго въ городѣ ресторатора. Ресторанъ этотъ я зналъ; онъ считался лучшимъ. И, конечно, отецъ мой не поѣхалъ-бы въ худшій. Въ томъ, что онъ поѣхалъ ужинать съ Кунцевой, уже для меня не было ничего новаго. Но одно новое обстоятельство поразило меня и такъ глубоко поразило, что я растерялся. Иванъ -- это нашъ кучеръ. Иванъ, это тотъ самый кучеръ, который въ другой коляскѣ возитъ мою мать, когда она выѣзжаетъ кататься или въ театръ, или съ визитами. Иванъ знаетъ, что мой отецъ не ѣздитъ въ коммисію, тогда какъ весь домъ твердитъ, что онъ проводитъ вечера въ коммисіи; Иванъ знаетъ, что онъ беретъ въ театрѣ актрису и везетъ ее ужинать къ Надару, и можетъ быть Иванъ возитъ ихъ оттуда еще куда-нибудь... Иванъ знаетъ, что мой отецъ надуваетъ мою мать и какъ надуваетъ... Каждый шагь моего отца ему извѣстенъ. Зачѣмъ-же это? Что за оскорбительная беззаботность? Что за легкое отношеніе къ столь глубокимъ вопросамъ? Вмѣсто того, чтобы прятать свои поступки какъ можно подальше, онъ посвящаетъ въ нихъ кучера, который можетъ проболтаться на кухнѣ, а отъ этого уже одинъ шагъ до того, чтобы узналъ весь городъ и моя мать, моя мать узнала... Это ужасно! Неужели онъ не понимаетъ, какое страшное горе готовитъ ей этой неожиданностью и какое потрясеніе семьи? Я не понимаю, какъ все это могъ дѣлать мой отецъ, обыкновенно умный, предусмотрительный, что и доказала его карьера, которую онъ сдѣлалъ единственно своимъ умомъ и способностями. Я не узнавалъ его...

Простоявъ въ нерѣшительности нѣсколько минутъ, я вдругъ быстрыми, порывистыми шагами двинулся въ городъ. Я не взялъ извощика потому, что мнѣ казалось неловкимъ произнести: въ ресторанъ Надара. Для меня это былъ уже не обыкновенный ресторанъ, куда ѣздятъ всѣ, а проклятое мѣсто, гдѣ мой отецъ оскорбляетъ мою мать, меня и всю семью.

Я шелъ быстро. Широкая аллея изъ старыхъ вѣтвистыхъ акацій была слабо освѣщена рѣдкими газовыми фонарями. Рѣзкій приторный запахъ акацій раздражалъ мои нервы... "Чистая публика" уѣхала въ городъ въ своихъ и извощичьихъ экипажахъ, по аллеѣ-же шагали -- кто побѣднѣе. Никто не спѣшилъ, потому что ночь была чудная, съ ярко горящими звѣздами на далекомъ темносинемъ небѣ, съ легкимъ ласкающимъ своей прохладой вѣтромъ, который посылало сюда море, и оно само какъ-то важно и широко шумѣло гдѣ-то вдали, невидное отсюда.

Одинъ только я шелъ быстрымъ безпокойнымъ шагомъ. Конечно, мнѣ не за чѣмъ было торопиться, потому что тамъ вовсе не торопились и я во всякомъ случаѣ застану то, что мнѣ было надо. Но я вѣдь былъ самъ не свой и не отдавалъ себѣ яснаго отчета въ своихъ дѣйствіяхъ. Когда горячо любишь кого-нибудь и вдругъ являются обстоятельства, пробуждающія въ тебѣ сомнѣнія, то закрываешь глаза и боязливо отворачиваешься отъ нихъ; но когда сомнѣніе уже овладѣло душой, то страстно ищешь фактовъ, чтобъ подтвердить его.

И вотъ я бѣжалъ, чтобы убѣдиться во-очію, что мой отецъ, котораго я считалъ самымъ благороднымъ человѣкомъ въ мірѣ, совсѣмъ не то...

Вотъ и городъ, вотъ и главная улица, разсѣкающая его какъ разъ посрединѣ и идущая прямо къ морю. Нужно повернуть въ переулокъ и тамъ -- ресторанъ Надара. Я это и сдѣлалъ и, ни на мгновеніе не остановившись, растворилъ дверь и вошелъ.

Длинный залъ, уставленный столиками съ бѣлоснѣжными скатертями. Публики немного, но залъ ярко освѣщенъ. Я оглядѣлъ всѣхъ,-- ихъ здѣсь не было. Я зналъ, что тамъ, за колоннами есть другая комната, гораздо меньше, и оттуда до меня доносились веселые голоса. Весь дрожа, словно предчувствуя какую-нибудь роковую бѣду, я направился туда слабыми, невѣрными шагами. Сердце мое стучало неровно, то торопясь, то замирая. Я минулъ колонны и очутился въ комнатѣ, освѣщенной розовымъ свѣтомъ, падавшимъ отъ люстры. Въ первую минуту у меня стоялъ передъ глазами какой-то туманъ, я слышалъ только говоръ справа и слѣва и чувствовалъ, что здѣсь за другими столами есть посторонніе... Но вотъ туманъ понемногу разсѣялся и я увидѣлъ довольно большой овальный столъ, уставленный кушаньями и бутылками, и за нимъ нѣсколько мужчинъ, въ числѣ ихъ тотъ старичекъ, котораго я видѣлъ тогда въ ложѣ бенуара. Кунцева сидѣла тутъ-же, а рядомъ съ нею, у края стола, мой отецъ.

Въ первое мгновеніе меня никто не замѣтилъ. Но вдругъ отецъ поднялъ голову и увидѣлъ меня. Лицо его поблѣднѣло. На немъ выразилось не то смущеніе, не то гнѣвъ. Онъ положилъ вилку и ножъ и всталъ.

-- Владиміръ? Ты?.. Это... Зачѣмъ-же?-- промолвилъ онъ какимъ-то страннымъ, неувѣреннымъ, даже не вполнѣ своимъ голосомъ.

Я не двигался съ мѣста и не могъ произнести ни одного слова. Должно быть, лицо мое и весь мой видъ не подавали добрыхъ надеждъ. Кто-то быстро всталъ изъ-за стола и пододвинулъ мнѣ стулъ. Кажется, я зачѣмъ-то протянулъ руки впередъ, но вдругъ все потемнѣло и я потерялъ сознаніе...

VI.

Когда я очнулся, то увидѣлъ себя въ небольшой комнатѣ, гдѣ горѣлъ газовый рожекъ въ стеклянномъ тюльпанѣ, былъ столъ, каминъ и піанино. Я лежалъ на диванѣ, подъ головой у меня была кожаная подушка. Меня окружалъ сильный и пріятный запахъ одеколона, на столѣ стоялъ пузырекъ, должно быть со спиртомъ. Я увидалъ отца, стоявшаго у стола и съ безпокойствомъ заглядывавшаго мнѣ въ глаза. Я тотчасъ узналъ его, узналъ и отдѣльную комицту ресторана и. вспомнилъ все. Я былъ очень слабъ и мозгъ мой, начавшій было тотчасъ-же сильно работать, быстро ослабѣлъ; я опять закрылъ глаза и съ минуту пролежалъ безъ мысли.

-- Хочешь рюмку хересу, Володя?-- сказалъ отецъ, сдерживая свой громкій голосъ: -- это тебя подкрѣпитъ...

Мозгъ мой опять заработалъ и вдругъ создалъ странную для меня и для моего недавняго настроенія мысль, что я виноватъ передъ отцомъ, что я являюсь какимъ-то непрошеннымъ судьей его поступковъ, и онъ -- жертва моей легкомысленной рѣшимости. Сцена, происшедшая въ комнатѣ за колоннами, показалась мнѣ невѣроятно глупой и оскорбительной для отца. Мое появленіе могло быть непредвидѣнно, случайно. Я поступилъ, какъ крайне невоспитанный человѣкъ, подчеркнувъ при постороннихъ людяхъ обстоятельства, о которыхъ при нихъ даже намекать не слѣдовало. Я долженъ былъ сперва подумать, хватитъ-ли у меня силы выдержать эту встрѣчу, а допустивъ ее, обязанъ былъ сдержать себя. По всей вѣроятности я поставилъ отца въ смѣшное и обидное положеніе.

Но онъ былъ здѣсь и предупредительно старался оказать мнѣ какую-нибудь услугу. Онъ далъ мнѣ вина, я выпилъ и мнѣ, правда, стало лучше, я почувствовалъ силы, поднялся и сѣлъ.

-- Я надѣлалъ тебѣ хлопотъ!?-- промолвилъ я:-- какая досада! Я всѣмъ помѣшалъ!..

-- О, пустое! Они уѣхали. Какъ ты попалъ?

-- Нечаянно. Зашелъ поужинать и вдругъ... почувствовалъ слабость!...

Я теперь больше всего на свѣтѣ желалъ, чтобы не вышло разговора о томъ. "Это послѣ, послѣ!" -- мысленно говорилъ я себѣ.

-- Да... А я ѣхалъ оттуда... Изъ коммисіи и... И завернулъ сюда закусить... И тутъ встрѣтилъ знакомое общество...

"Какъ это дурно, что я заставляю его еще лгать передо мной, тогда какъ слова одного довольно и онъ не лгалъ-бы болѣе",-- думалъ я. Но я былъ такъ еще слабъ, всѣ мои чувства, за часъ передъ этимъ бушевавшія, такъ обезсилѣли, что я просто былъ неспособенъ теперь выдержать правду, то есть все то, что повлекла-бы за собой правда. И я выслушалъ его заявленіе съ видомъ спокойнаго довѣрія. Не знаю, подозрѣвалъ-ли онъ хоть на минуту, что мое появленіе въ ресторанѣ было неслучайно, что мой обморокъ былъ результатомъ встрѣчи съ нимъ при тѣхъ обстоятельствахъ, подозрѣвалъ-ли онъ хоть часть того, что было въ дѣйствительности; если и подозрѣвалъ, то теперь, послѣ моего объясненія, все это у него прошло. Въ первую минуту, когда я очнулся, мнѣ показалось, что въ тонѣ его была какая-то виноватость, онъ какъ-бы еще чего-то опасался. Но теперь онъ, очевидно, совсѣмъ повѣрилъ въ случайность всего происшедшаго и въ то, что я и на этотъ разъ не усомнился въ его коммисіи. Онъ говорилъ уже тѣмъ обычнымъ своимъ свободнымъ, добродушнымъ тономъ, какимъ говорилъ всегда.

-- Не закусить-ли тебѣ, Володя? а? Кусочекъ добраго филея съ мадерой, это тоже тебя подкрѣпитъ!.. Право, закусилъ-бы... Здѣсь отлично это дѣлаютъ, здѣсь поваръ хорошій... Артистъ, художникъ!..

Я машинально, не думая о томъ, хочу или не хочу я ѣсть, согласился и онъ приказалъ сдѣлать мнѣ филей съ мадерой.

-- Вотъ и отлично, а я пока выпью стаканчикъ grogne américain... Это у насъ новый напитокъ. Ты не пробовалъ? Недавно одинъ изъ нашихъ инженеровъ ѣздилъ въ Парижъ и привезъ оттуда способъ и научилъ Надара. Въ Парижѣ этотъ grogné теперь всѣ пьютъ... И у насъ стали пить.

Ему принесли грогъ. Онъ сѣлъ рядомъ со мной на диванѣ и, мѣшая маленькой ложечкой напитокъ, отъ котораго пахло ромомъ и плававшимъ въ немъ лимономъ, -- опять заговорилъ:

-- Но скажи, пожалуйста, отчего у тебя такая слабость? Ты, вѣрно, много занимаешься?

Помню, что въ эту минуту я подумалъ: "сказать все сразу?" -- и сейчасъ-же ощутилъ въ груди страшную тяжесть и рѣшилъ: -- "нѣтъ, не по силамъ, не выдержу!" -- И послѣ каждой его фразы я это думалъ. Я солгалъ:

-- Случалось... Иногда ночи просиживалъ!..

-- Нехорошо это, Володя! Ты вообще слабъ. Ты себя еще въ гимназіи замучилъ. Возрастъ у тебя критическій, надо беречь силы. Вотъ я оттого и Мишу не понукаю. Плохо онъ идетъ, да Богъ съ нимъ, лишь-бы какъ-нибудь дотянулъ. Вѣдь ни къ чему это. И скажи, пожалуйста, это уже съ тобой случалось или первый разъ?..

-- Первый разъ!-- отвѣтилъ я правду, такъ какъ рѣшительно безполезно было лгать.

-- Ну, и все-таки нехорошо. Надо посовѣтоваться съ хорошимъ врачемъ. Богъ знаетъ, что тамъ у тебя... Надо все дѣлать во-время... Я думаю вотъ что, Володя: не поѣхать-ли тебѣ на южный берегъ Крыма? Вѣдь ты ничѣмъ не связанъ. До сентября еще больше двухъ мѣсяцевъ; ты-бы отлично поправился. Право-же объ этомъ надо подумать. Я серьезно боюсь за твое здоровье. Съ виду ты ничего себѣ, особенно пріѣхалъ молодцомъ, но скоро подаешься. Я это уже нѣсколько дней замѣчаю и подумывалъ объ этомъ. Вотъ что, Володя, ты завтра-же сходи къ Головинскому,-- онъ хорошій врачъ и добросовѣстный. Мы у него всѣ лечимся, кромѣ меня, разумѣется, потому что-мнѣ не отъ чего лечиться, развѣ отъ излишняго здоровья...

И онъ засмѣялся мило, добродушно, по-дѣтски. Этотъ смѣхъ свидѣтельствовалъ, что у него славная, открытая душа и, какъ я думалъ прежде, чистая совѣсть. И мнѣ такъ было больно разставаться съ этимъ убѣжденіемъ, что даже теперь, когда все было для меня ясно и когда онъ только что, за двѣ минуты передъ этимъ, произнесъ свою всегдашнюю ложь, мнѣ хотѣлось думать попрежнему и я старался обмануть себя.

Я кивалъ головой въ знакъ того, что соглашаюсь съ нимъ на счетъ моего здоровья, что пойду къ Головинскому и что онъ прекрасный врачъ и добросовѣстный. Мнѣ принесли филей и я съѣлъ его -- какъ это ни странно -- съ большимъ удовольствіемъ.

Отецъ медленно попивалъ грогъ и на лицѣ его замѣтно выражалось чувство неудовольствія. Я думалъ: "это онъ жалѣетъ о томъ, что я помѣшалъ ему провести вечеръ, какъ онъ хотѣлъ", -- и, по всей вѣроятности, это такъ и было. Несомнѣнно, онъ думалъ о Кунцевой и о пріятномъ обществѣ, отъ котораго я его оторвалъ. Онъ это доказалъ сейчасъ.

-- Ты знаешь, кто это былъ съ нами?-- спросилъ онъ.

Я вопросительно взглянулъ на него, не понявъ, о комъ именно онъ говоритъ.

-- Эта дама, что ужинала... Ты ее замѣтилъ? Или ты ничего не замѣтилъ?-- пояснилъ онъ.

Я понялъ. Онъ скорбѣлъ о томъ, что его разлучили съ Купцовой и потому не могъ не говорить о ней. Это хоть немного утѣшало его. Я не отвѣтилъ; онъ продолжалъ:

-- Эта Кунцева, изъ оперетки. Мы ей покровительствуемъ. Ей не очень везетъ въ нынѣшнемъ сезонѣ. Появилась эта Лидова, въ которой я не нахожу ничего хорошаго. Голосъ? Ну, что такое голосъ для опереточной актрисы? Дѣло второстепенное. А игра ея -- одно грубое нахальство. Видишь передъ собой на сценѣ какое-то животное, которое старается показать все, что у него есть... Несимпатично и противно! (я тутъ подумалъ: "пока мы сходимся съ нимъ во взглядахъ!"). А эта -- Кунцева, это другое дѣло. У ней мало голоса, правда, но за то она -- сама грація и изящество! Она играетъ тонко, едва-едва намекая на то, что Лидова подчеркиваетъ во всю... Въ этомъ вся суть... Мы ее поддерживаемъ...

Прихлебывая американскій напитокъ, онъ еще долго говорилъ о достоинствахъ Кунцевой и тонкой опереточной игрѣ вообще. Мнѣ кажется, что на это время онъ забылъ о своей коммисіи и, можетъ быть, забылъ даже и то, что говоритъ со мной, отъ котораго все это надо скрывать. Онъ увлекся предметомъ, который былъ близокъ его сердцу, и хоть этимъ словеснымъ восторго ъы хотѣлъ вознаградить себя за потерянное удовольствіе. Наконецъ, онъ спохватился и взглянулъ на часы. Было половина третьяго. Намъ пора было ѣхать. Онъ позвалъ лакея, расплатился и сказалъ:

-- Вели, голубчикъ, моему Ивану подавать!

Я схватилъ его за руку, подчиняясь мысли, которая пришла мнѣ въ голову и которую я еще не довелъ какъ слѣдуетъ.

-- Погоди!.. Не надо!-- сказалъ я, можетъ быть, нѣсколько горячо, вслѣдствіе чего онъ посмотрѣлъ на меня недоумѣвающимъ взоромъ.

-- Но поздно, Володя... Пора!-- проговорилъ онъ.

-- А впрочемъ, вотъ что... Ты поѣзжай одинъ, а я посижу еще...

-- Что ты? Что ты? Почему-же тебѣ не поѣхать?

-- Такъ... Я хочу пройтись... Это мнѣ будетъ полезно!..

Онъ пожалъ плечами.

-- Странный ты!.. А впрочемъ, какъ знаешь!.. Только достаточно-ли ты окрѣпъ уже, чтобы идти пѣшкомъ?

-- О, я вполнѣ окрѣпъ...

-- Ну, хорошо... Пожалуй... Такъ ты еще посидишь?

-- Да!

Мнѣ показалось, что онъ, сперва недоумѣвавшій, потомъ обрадовался моему намѣренію идти пѣшкомъ. Можетъ быть, онъ вздумалъ, пользуясь этимъ, куда-нибудь заѣхать.

Ему подали каретку и онъ уѣхалъ. Минутъ черезъ пять и я вышелъ. Лакеи и самъ господинъ Надаръ проводили меня почтительно, какъ сына одного изъ самыхъ тароватыхъ посѣтителей ресторана. Въ первый моментъ, когда я вышелъ на улицу и въ лицо мнѣ пахнуло свѣжимъ ночнымъ воздухомъ, у меня слегка закружилась голова. Ноги мои были еще слабы. Но я былъ радъ, что мнѣ удалось отказаться отъ путешествія въ каретѣ. Помилуй Богъ, что долженъ былъ подумать обо мнѣ Иванъ, увозя изъ ресторана отца съ сыномъ, тогда какъ онъ привезъ его съ опереточной актрисой? Я избѣжалъ этого.

Дома на лѣстницѣ я спросилъ у швейцара, давно-ли пріѣхалъ отецъ.

-- Они еще не возвращались!-- былъ отвѣтъ, и я, спрашивая, почти навѣрное зналъ, что будетъ такой отвѣтъ.

Я прошелъ къ себѣ, никѣмъ не замѣченный, и легъ въ постель совершенно разбитый.

VII.

Въ которомъ часу пріѣхалъ отецъ, я не знаю, но на другой день въ девять часовъ онъ уже уѣхалъ въ управленіе, а за завтракомъ былъ, по обыкновенію, здоровъ, цвѣтущъ, оживленъ и симпатиченъ. Я-же сидѣлъ молчаливый и ощущалъ во всемъ организмѣ какую-то вялость. Мать спросила меня заботливо и участливо, отчего у меня такой плохой видъ. Я взглянулъ на нее и вдругъ меня охватило неудержимое чувство жалости къ ней, къ этой бѣдной женщинѣ, которую такъ искусно и такъ неосторожно надуваютъ. Мои глаза наполнились слезами и я долженъ былъ сдѣлать страшное усиліе, чтобы не заплакать. Постыдная слабость -- результатъ вчерашняго обморока. Я терпѣть не могъ излишней чувствительности и внутренно былъ взбѣшенъ на себя.

Волненіе моей матери усилилось. Посыпались разспросы, на которые я отвѣчалъ молчаніемъ. И вдругъ отецъ сказалъ совершенно простымъ тономъ, въ которомъ не слышалось ничего, кромѣ заботливости обо мнѣ:

-- О, нашъ Владиміръ совсѣмъ плохо ведетъ себя и его надо подтянуть! Представь себѣ, Катя, вчера какую онъ штуку выкинулъ...

"Что? Что? Неужели онъ разскажетъ? Все какъ было? Неужели все, какъ было?" -- тревожно спрашивалъ я себя, а онъ продолжалъ:

-- Я возвращался часовъ въ двѣнадцать... Ѣду мимо Надара и мнѣ захотѣлось закусить... Зашелъ, встрѣтилъ знакомыхъ и присѣлъ къ нимъ... Вдругъ входитъ нашъ Володя, и не успѣлъ я еще разглядѣть его какъ слѣдуетъ, какъ онъ уже въ обморокѣ лежитъ!..

-- Боже мой!-- воскликнула мать и лицо ея страшно поблѣднѣло. Прнэтомъ ея взглядъ съ какимъ-то строгимъ вниманіемъ остановился на отцѣ.-- Что-же это, Володя? Ты... Ты, значитъ, боленъ?..

Не знаю, почему, но мнѣ казалось, что тревога ея происходила не только отъ безпокойства за мое здоровье, но и отъ чего-то другого. Въ противномъ случаѣ, откуда-бы взялась эта растерянность въ лицѣ и частые вопросительные взгляды на отца.

Но отецъ нисколько не смутился и продолжалъ спокойно и серьезно обсуждать мое положеніе. Хорошо еще, что онъ тамъ оказался, а то вѣдь могло случиться Богъ знаетъ что. Онъ досказалъ затѣмъ, какъ мы провели время въ отдѣльномъ кабинетѣ, повторилъ на счетъ южнаго берега Крыма и доктора Головинскаго. Одно только не было упомянуто: имя Кунцевой.

Когда я слушалъ его разсказъ, у меня усиленно билось сердце и мнѣ все хотѣлось остановить его и крикнуть: "нѣтъ, не то, не то, не то! Не такъ было дѣло, а вотъ какъ..." И разсказать все съ того самого момента, когда я впервые увидѣлъ его въ ложѣ бенуара съ букетомъ... Но я, разумѣется, не далъ воли этому порыву. Я щадилъ мать да и себя самого тоже.

Мать настойчиво взяла съ меня слово, что я серьезно займусь своимъ здоровьемъ. Но она была очень разстроена и блѣдна до конца завтрака. Сестра глядѣла на меня съ сочувствіемъ, а Миша почему-то все поглядывалъ искоса и иронически усмѣхался. Потомъ, когда мать и отецъ вышли, онъ, не стѣсняясь, очевидно, присутствіемъ сестры, сказалъ:

-- Со мной этого никогда не случится!

-- Чѣмъ-же это ты застраховалъ себя?-- спросилъ я.

-- О, чѣмъ? Это у тебя все, братъ, отъ латыни, отъ зубрячки... А я зубрячки не признаю и латыни не даю ходу!

-- Потому-то ты и засѣлъ на второй годъ!-- насмѣшливо сказала сестра. Она, кажется, вообще не симпатизировала ему и они нерѣдко пикировались по-дѣтски.-- Латынь-то тебя и подвела!.. Ха, ха!

-- И совсѣмъ не латынь! У меня по латыни три съ минусомъ! А срѣзался я по математикѣ и по исторіи!-- побѣдоносно возразилъ Миша:-- вообще, Лида, ты не въ свои дѣла не суйся! А я говорю,-- продолжалъ онъ, снова обращаясь ко мнѣ: -- что здоровье прежде всего и его надо беречь. Что мнѣ въ золотой медали, если я потомъ буду всю жизнь раскисляемъ? Лишь-бы какъ-нибудь дипломъ получить. А ты, Володя, вотъ спорта не признаешь -- спортъ -- великая вещь! Я замѣтилъ, что съ тѣхъ поръ, какъ ѣзжу на биссиклетѣ, у меня грудь выше стала... Да! Я вотъ еще хочу просить папу, чтобы яхту мнѣ купилъ. Хочу попробовать этого ощущенія...

-- А учиться когда будешь?-- опять ядовито спросила сестра.

Миша сдѣлалъ презрительную мину.

-- Это, положимъ, не твое дѣло. Но я найду время учиться...

Сестра разсмѣялась и ушла. Миша подсѣлъ ко мнѣ близко и заговорилъ совсѣмъ тихимъ голосомъ:

-- Такъ ты былъ вчера у Надара послѣ двѣнадцати?

-- Да, былъ!-- отвѣтилъ я.

-- И видѣлъ эту? а?

-- Что такое?-- спросилъ я, вдругъ испугавшись, что, можетъ быть, я его вѣрно понимаю.

-- Эту... птичку... Кунцеву?..

-- Что ты говоришь?-- дрожащимъ голосомъ воскликнулъ я.

-- Фу, какой ты нервный!.. Вѣдь я-же это знаю... Я только молчу... Но знаешь, я предпочитаю Лидову... Она куда лучше!..

Я схватилъ его за руку и крѣпко, до боли стиснулъ.

-- Замолчи! Неправда!.. Ты ничего не знаешь!.. Ты не смѣешь знать!.. Ты не смѣешь думать объ этомъ!..-- задыхаясь, проговорилъ я и не знаю, зачѣмъ еще прибавилъ:;-- ты негодяй!

Онъ вскочилъ, какъ ужаленный, и посмотрѣлъ на меня вызывающимъ взглядомъ.

-- Ну, знаешь, я за это даю въ физіономію!..-- промолвилъ онъ съ какимъ-то сосредоточеннымъ, холоднымъ бѣшенствомъ.-- И въ другой разъ не спущу...

-- Уходи, уходи, пожалуйста!..-- промолвилъ я и, должно быть, голосъ у меня былъ страшный, какъ и мой видъ.

Онъ сказалъ:

-- Ладно, посмотримъ!-- и ушелъ.

Точно удары молніи во время грозы, настигшей гдѣ-нибудь въ безлюдномъ пути, поражали меня. Думаешь, что вотъ уже самый сильный и послѣдній, и съ облегченіемъ переводишь духъ, но вдругъ новый невѣроятный блескъ ослѣпляетъ глаза и раздается страшный ударъ грома, и не куда спрятать голову -- ни полуразрушенной хижины, ни жалкаго куста... Онъ знаетъ! Этотъ экстренно созрѣвающій мальчуганъ, какъ тѣ жалкія растенія, сѣмена которыхъ предварительно вымачиваютъ въ спиртѣ, чтобы выгнать имъ побольше и поскорѣе ростъ, потому что они заказаны къ сроку,-- съ миной стараго скептика толкующій о вещахъ, которыя должны быть физіологически противны его возрасту, его организму... онъ, съ пошленькой улыбкой, съ чувствомъ дряннаго тщеславія говоритъ о нехорошемъ дѣлѣ отца, какъ о чемъ-то простомъ и понятномъ ему... Значитъ, эта тайна, виситъ уже въ воздухѣ; значитъ, при малѣйшей неосторожности это можетъ узнать мать... Что-же тогда будетъ?.. Она будетъ оскорблена безмѣрно. Ея гордость не вынесетъ этого и она должна будетъ разорвать съ нимъ, а значитъ разорвать и нашу семью, которая все-же еще какъ-нибудь держится, хоть и на шаткомъ основаніи. Правда -- лучше лжи, это такъ, но когда ложь уже опутала насъ, надо, во что-бы то ни стало посредствомъ новой лжи, менѣе обидной, добиваться, чтобы слѣпые оставались слѣпы... Надо щадить живыхъ людей, надо беречь ихъ спокойствіе.

Я поднялся, чтобъ уйти куда-нибудь, безъ цѣли, изъ одного желанія какой-нибудь перемѣны, какого-нибудь движенія, потому чти все здѣсь давило меня. Я сдѣлалъ два шага къ двери, которая вела, въ гостиную, и вдругъ замеръ на мѣстѣ, пораженный картиной, которую считалъ невозможной. Отецъ прохаживался по гостиной съ матерью. Онъ нѣжно охватилъ ея талію правой рукой, для чего нѣсколько наклонился набокъ, а въ лѣвой держалъ ея руку. Они медленно ступали по ковру, онъ что-то тихо-тихо говорилъ ей, а она смотрѣла, на него съ озабоченно внимательнымъ выраженіемъ и изрѣдка кивала головой. Я смотрѣлъ на нихъ, они меня не видѣли. Изъ ихъ разговора я не слышалъ ни одного слова, но мнѣ казалось, что я яснопонималъ смыслъ его. У нея явилось сомнѣніе, не знаю -- почему,-- потому-ли что онъ заѣхалъ ужинать въ ресторанъ, тогда какъ ужинъ есть дома, или это было въ связи съ тѣмъ, что она гдѣ-нибудь слышала, съ какимъ-нибудь намекомъ, полусловомъ... Онъ своимъ подкупающе-искреннимъ тономъ старался разсѣять ея сомнѣнія и, вѣроятно, достигалъ этого. О, да, конечно -- достигалъ. Она слушаетъ его довѣрчиво и только недавняя тревога еще оставила слѣды на ея лицѣ. но какъ онъ можетъ такъ правдоподобно играть роль влюбленнаго, какъ у него не дрогнетъ рука, съ такой почтительной и трогательной нѣжностью держащая ея руку, какъ онъ можетъ подходить къ ней, прикасаться, обнимать ея талію? Какъ его на это хватаетъ? Неужели-же этотъ человѣкъ, котораго я всю жизнь считалъ образцомъ чистосердечія, только хорошій актеръ, не болѣе? "Нѣтъ, думалъ я, -- должно быть, я слишкомъ еще молодъ, чтобъ понимать все это..."

Они приближались къ двери, въ которую я смотрѣлъ; я отодвинулся въ сторону. Пробилъ часъ. Отецъ вдругъ какъ-бы спохватился, отпустилъ ея талію и, по обыкновенію, поцѣловавъ ея руку, сказалъ:

-- Какъ-бы не опоздать! Мнѣ еще надо заѣхать въ банкъ... Прощай, Катя!

Мать улыбнулась ему какой-то лѣнивой улыбкой и тотчасъ-же направилась въ свои комнаты, а онъ вошелъ въ столовую съ намѣреніемъ пройти въ кабинетъ. Онъ увидѣлъ меня.

-- А, это ты, Володя? Ну, какой-же у тебя видъ не хорошій!.. Къ Головинскому, голубчикъ, къ Головинскому! Сегодня-же! Я знаю, что онъ пошлетъ тебя въ Крымъ! Ну, сдѣлай мнѣ любезность, сходи!..

Я пробормоталъ что-то относящееся къ его словамъ. Кажется, я обѣщалъ. Но мнѣ было не до того. Я весь кипѣлъ отъ какого-то мучительнаго колебанія, въ душѣ моей что-то созрѣвало, какое-то рѣшеніе, которому, я зналъ это, неизбѣжно надо будетъ подчиниться...

Онъ дружески кивнулъ мнѣ головой, какъ-бы прощаясь со мной, и прошелъ въ кабинетъ, очевидно, чтобъ захватить портфель, который всегда возилъ съ собой на службу. Я постоялъ еще нѣсколько секундъ и вдругъ, словно меня что-то толкнуло, рѣшительными шагами пошелъ за нимъ.

Онъ рылся въ ящикѣ стола, я стоялъ передъ столомъ, положивъ на зеленое сукно обѣ дрожащія руки. Онъ почувствовалъ, что я здѣсь, поднялъ голову, оставилъ свое занятіе и отступилъ на шагъ.

-- Что ты, Володя?-- тревожно спросилъ онъ и глаза его сдѣлались большими.

-- Мнѣ нужно говорить съ тобой, мнѣ непремѣнно нужно говорить съ тобой!..-- промолвилъ я, не-прямо на него глядя, но тѣмъ не менѣе видя все его лицо. Голосъ мой звучалъ какъ-то фатально, какъ у сомнамбулиста, словно я говорилъ не по своей волѣ, а по внушенію неотразимой посторонней силы.

Онъ сразу понялъ, что здѣсь что-то не просто, но, конечно, далекъ былъ отъ мысли, что я хочу говорить о немъ. Онъ, повидимому, вообразилъ, что у меня есть какая-то личная непріятность, по поводу которой я хочу посовѣтоваться съ нимъ, какъ съ опытнымъ человѣкомъ, какъ съ отцомъ.

-- Тебя что-то мучаетъ, мой бѣдный? А?-- спросилъ онъ съ безконечнымъ участіемъ.

-- Да, да! Невыносимо мучаетъ!..-- подтвердилъ я прежнимъ тономъ.

-- Голубчикъ мой, что-жъ ты мнѣ раньше не сказалъ этого? Ну, вотъ что: дѣло не къ спѣху? а? Не къ спѣху, хорошо... Видишь, я теперь не могу слушать тебя съ полнымъ вниманіемъ. Меня въ управленіи ждутъ тридцать человѣкъ. А послѣ обѣда -- у меня свободныхъ два часа; ну, даже и больше, если хочешь... Вотъ мы и поговоримъ... А ты успокойся, и знай, что -- что-бы тамъ ни было -- мы приложимъ всѣ усилія и поправимъ... Такъ? Вотъ и отлично!.. Ну, прощай, тороплюсь, съ мамой твоей заболтался!..

Онъ взялъ мою руку, которая была совсѣмъ безучастна, наскоро пожалъ ее, еще разъ кивнулъ мнѣ головой и убѣжалъ.

Я тяжело опустился въ кресло, оперся локтями на столъ и, подперевъ голову обѣими руками, мрачно думалъ о своемъ шагѣ, который, однако-жъ, быль уже сдѣланъ и его нельзя было вернуть.

Сегодня послѣ обѣда я буду говорить съ отцомъ. Найдутся-ли у меня силы высказать ему все, что я думаю и чувствую? Я думалъ, что найдутся...

VIII.

Я долго просидѣлъ въ кабинетѣ, а оттуда прямо прошелъ на улицу. Мнѣ было тяжело оставаться дома, хотя рѣшительно ничего не мѣшало быть одному. Но я могъ случайно встрѣтить мать, а мое душевное состояніе все выражалось на моемъ лицѣ. Я не умѣлъ прятать его, потому что былъ крайне молодъ и неопытенъ. Можетъ быть, тѣ-то именно событія и научили меня этому искусству, потому что я теперь знаю его въ совершенствѣ. Впрочемъ -- какія-же событія? Я засталъ дома хорошо налаженный ходъ жизни и въ ней событій никакихъ не было. Все шло такъ, какъ шло много лѣтъ до меня, то есть до моего сознательнаго взгляда. Событія были только въ моей душѣ.

Я вышелъ на улицу и тутъ-же на меня напало что-то въ родѣ раскаянія. Достаточно-ли я подготовленъ для прямого и сильнаго объясненія съ отцомъ? Вѣдь это объясненіе не пройдетъ даромъ для нашихъ отношеній. Вѣдь я вступаюсь за оскорбленную мать, значитъ, я долженъ потребовать отъ него, чтобы онъ раскаялся и перемѣнилъ свою жизнь. Но могу-ли я этого ожидать отъ такого человѣка, какъ мой отецъ? Онъ не мальчикъ и не юноша. Ему пятьдесятъ лѣтъ. Если онъ такъ живетъ, то значитъ, это согласно съ его убѣжденіями; онъ, конечно, считаетъ себя правымъ и моя претензія покажется ему капризомъ. Что-же дальше? Я долженъ буду порвать съ нимъ... Но вѣдь я все-таки люблю его нисколько не меньше, чѣмъ прежде, и мнѣ это не только будетъ тяжело, это было-бы для меня ударомъ. Но ударъ можно перенести. Правдивое дѣло не обходится безъ жертвы. Допустимъ, что я пожертвую удовольствіемъ, счастьемъ имѣть отца и быть съ нимъ въ дружбѣ. Но вѣдь мать должна будетъ узнать объ этомъ; мой разрывъ съ отцомъ нельзя будетъ скрыть отъ нея. И тогда она неизбѣжно узнаетъ все... Итакъ предстоящее объясненіе грозило принести мнѣ, отцу, матери -- и конечно брату и сестрѣ массу горя и совершенно разрушить нашу семью. Имѣлъ-ли я право сдѣлать это по какимъ-бы то ни было соображеніямъ?

Я колебался. Съ одной стороны передо мной стояли интересы семьи, съ другой-же -- меня пугала и давила та гигантская ложь, которая висѣла надъ этой семьей и въ сущности вмѣшивалась въ каждый ея шагъ. Сомнѣніе лишало меня воли и мнѣ уже начинало казаться, что я просто ничего не буду въ состояніи сказать отцу.

Я пошелъ къ морю. Оно разстилалось внизу, а городъ лежалъ на высокомъ берегу, края котораго были засажены деревьями. Здѣсь по всей побережной линіи тянулось превосходное шоссе для катанья въ экипажахъ, а по обѣ стороны его неширокія аллеи для пѣшеходовъ. Я забрался въ одну изъ этихъ аллей и усѣлся на скамейкѣ. Видъ шумящаго внизу моря производилъ на меня какое-то укрѣпляющее дѣйствіе; я чувствовалъ, что мои силы какъ-бы сосредоточиваются и крѣпнутъ. Мало-по-малу и направленіе моихъ мыслей измѣнилось; онѣ сдѣлались какими-то общими, неопредѣленными. Онѣ скорѣе походили на настроенія, которыя приходятъ неизвѣстно откуда и въ которыхъ мы не умѣемъ дать себѣ отчета. Глаза мои устремились въ безконечную даль, гдѣ зеленый цвѣтъ моря сливался съ ясной прозрачной синевой неба, и мнѣ видѣлся тамъ другой міръ -- широкій и свободный, исполненный величія и спокойствія, и мои семейныя скорби показались мнѣ такими маленькими, такими ничтожными пустяками..

Вдругъ кто-то окликнулъ меня сзади.

-- Это ты, Володя?

Я вздрогнулъ и съ неудовольствіемъ повернулъ голову. Аллея отдѣлялась отъ шоссе рядомъ деревьевъ, огороженныхъ низенькой общей изгородью. Это былъ мой братъ Миша. Но я еще никогда не видѣлъ его такимъ. Мнѣ случалось видѣть его въ гимназическомъ мундирѣ и въ щегольской пиджачной парѣ, въ сиреневыхъ перчаткахъ и съ тросточкой. Теперь онъ былъ одѣтъ спортсменомъ. На немъ была шелковая цвѣтная рубашка съ широкимъ шелковымъ поясомъ. Темныя узкія брюки доходили только до колѣнъ, а тутъ ихъ захватывали черные чулки, плотно обхватывавшіе его тонкія икры. Сапоги у него тоже были какіе-то особенные -- съ тупыми носками, съ очень низкими каблуками, съ неровными подошвами изъ резины, а на головѣ былъ свѣтло-сѣрый картузъ съ широкимъ перпендикулярнымъ козырькомъ. Одной ногой онъ стоялъ на землѣ, а другую уже занесъ на велосипедъ, который придерживалъ обѣими руками.

-- Вотъ посмотри, какъ я ѣзжу!-- продолжалъ онъ и въ голосѣ его не было ничего такого, что напоминало-бы объ утренней сценѣ. Напротивъ, онъ обращался ко мнѣ дружелюбно и, какъ видно, очень хотѣлъ похвастать передо мной своей ловкостью.

Я оглядѣлъ его костюмъ, который совсѣмъ былъ ему не къ лицу, и невольно улыбнулся.

-- Что это ты такимъ попугаемъ нарядился?-- сказалъ я тоже простымъ пріятельскимъ тономъ, стараясь загладить прежнюю рѣзкость, которая мнѣ теперь казалась незаслуженной имъ въ такой степени.

-- Это форма нашего клуба. Мы всѣ такъ одѣваемся. Это удобно и легко! Вотъ смотри; я пролечу, какъ перышко!

Онъ ловко вскочилъ на сидѣнье и помчался по шоссе, проѣхалъ съ полверсты, повернулъ обратно, опять прокатилъ мимо меня, и вернувшись, съ разгону спрыгнулъ и остановилъ велосипедъ.

-- Ну, что? Какъ нашелъ?

-- Очень хорошо!-- сказалъ я.-- Ты превосходно ѣздишь. Впрочемъ, я въ этомъ ничего не понимаю!..

-- Вотъ это-то и жаль. А ты попробуй. Это нетрудно. Увидишь, какъ пріятно.

Я отказался.

Братъ сказалъ:

-- Жаль.

Аллеи были пусты. Въ этотъ часъ обыкновенно стояла такая жара, что никому не приходило въ голову гулять или кататься. Меня пригнало сюда мое совершенно особенное душевное состояніе; мнѣ было все равно, куда идти, и я пришелъ сюда машинально. Мишуже привлекла сюда чрезмѣрная любовь къ спорту, а можетъ быть, славолюбіе, такъ какъ онъ горѣлъ желаніемъ отвоевать первенство у Шлимана.

Миша, ведя впереди себя велосипедъ, обогнулъ изгородь и приблизился ко мнѣ.

-- Фу, жара какая! сказалъ онъ, прилаживая свою машину къ скамейкѣ.-- Надо быть сумасшедшимъ, чтобъ теперь ѣздить на велосипедѣ. У меня вся рубаха мокра! Можно посидѣть съ тобой?

-- Пожалуйста!

Онъ сѣлъ, вынулъ изъ кармана брюкъ свой черепаховый портсигаръ, предложилъ сперва мнѣ, а потомъ самъ закурилъ гаванскую flor fina фабрики Педро Хименецъ.

-- Мнѣ кстати надо съ тобой объясниться! промолвилъ онъ затѣмъ.

-- Объяснись! нехотя сказалъ я.

-- Видишь-ли, ты сегодня сдѣлалъ мнѣ оскорбленіе, я тогда вспылилъ, но теперь забылъ уже. Я такъ смотрю: положимъ -- "негодяй", вѣдь это -- слово! А такихъ словъ и я могу сказать, сколько угодно, напримѣръ: дуракъ, болванъ, оселъ, подлецъ. Значитъ, это пустяки, изъ-за которыхъ не стоитъ кровь портить, не такъ-ли? При томъ-же, надо всегда разсудить. Я понимаю, почему ты вскипѣлъ. Тебя покоробило выраженіе "птичка", ну, и то, что я будто-бы предпочитаю тамъ Лидову... Такъ я тебѣ скажу, что самъ понимаю, что это -- противное выраженіе, пошлое. Я думалъ объ этомъ. И потомъ я вовсе Лидовой не предпочитаю, ни Лидовой, ни Кунцевой, я ни той, ни другой не видѣлъ, а сказалъ это для форсу, чтобы пустить пыль въ глаза. Я часто это дѣлаю...

-- Зачѣмъ-же ты это дѣлаешь? спросилъ я съ непритворнымъ любопытствомъ.

-- Затѣмъ, что на дураковъ это дѣйствуетъ. Иному пустишь такую фразу и смотришь -- онъ тебя уважать сталъ... Потомъ я тебѣ еще скажу: ты насчетъ отца обидѣлся. Но вѣдь это правда, что-жъ тутъ обижаться?

-- Откуда ты могъ узнать эту правду? спросилъ я и мой голосъ звучалъ уже неспокойно.

-- Въ нашемъ клубѣ. Тамъ все знаютъ и обо всемъ говорятъ. Да вѣдь это вообще всѣ знаютъ и удивительно, какъ ты не зналъ... Онъ ее содержитъ уже четыре года и страшно привязанъ къ ней. И говорятъ, будто она тоже его искренно любитъ. Она ему дорого стоитъ. Онъ на нее тысячъ восемь въ годъ тратитъ...

-- Ну, довольно, довольно!.. нетерпѣливо сказалъ я.

-- Какъ хочешь... Ты ужасно нервный. Отецъ правду говоритъ, что тебѣ надо съѣздить въ Крымъ, что-ли.

Онъ помолчалъ, но потомъ, очевидно, движимый желаніемъ высказаться, опять заговорилъ:

-- Я тебѣ скажу откровенно: ты не вѣрь и сотой доли того, что я говорю про себя... Это я все ломаюсь. И странное дѣло! Я вижу, что ломаюсь, и знаю, что это глупо, а не могу. Вотъ кто-нибудь разсказалъ про себя, какъ у насъ въ клубѣ, напримѣръ, что онъ соблазнилъ тамъ жену какого-нибудь бухгалтера, а меня сейчасъ досада беретъ, что на него всѣ сочувственно смотрятъ и говорятъ: "экій молодчина"! Я крѣплюсь, крѣплюсь, да и хвачу: э, что! я двухъ соблазнилъ! Такую-то и такую-то! И разскажу, какъ это было; въ родѣ того, разумѣется, какъ тотъ жену бухгалтера соблазнялъ. И слушаютъ, и вѣрятъ, и удивляются, какой я молодецъ. А я, разумѣется, все навралъ. Никого я не соблазнялъ, да и соблазнять не умѣю. Это я все для того, чтобы ты понималъ меня, какъ слѣдуетъ... Это все оттого, что я еще не настоящій человѣкъ, то-есть не взрослый. Когда сдѣлаюсь взрослымъ, и врать перестану...

-- Это почему-же?

-- Потому что тогда у меня все это будетъ въ самомъ дѣлѣ. Зачѣмъ-же мнѣ врать тогда? Захочу соблазнить, и соблазню, или тамъ что... Зачѣмъ-же тогда врать? И потому еще врешь, что вѣрятъ. У насъ дураки всё, ахъ, какіе дураки -- въ клубѣ, я говорю. Нѣтъ ни одного умнаго человѣка...

-- Зачѣмъ-же ты бываешь въ ихъ обществѣ, если знаешь, что они дураки? Вѣдь это, должно быть, непріятно...

-- Нѣтъ, ничего. Напротивъ, даже пріятно, когда чувствуешь себя умнѣе всѣхъ. И притомъ -- все-таки я -- членъ клуба, а это тоже пріятно. По уставу я даже не имѣю права быть членомъ. Первое -- я гимназистъ, а второе -- несовершеннолѣтній. Но меня приняли неоффиціально... Э, погоди... Вонъ кто-то изъ нашихъ ѣдетъ! Кажется, Шлиманъ... Да, да, Шлиманъ... Вотъ я его остановлю...

И онъ съ живостью перескочилъ черезъ изгородь и мигомъ очутился на шоссе, по которому, усердно налегая впередъ, катилъ высокій сухопарый мужчина, лѣтъ, на видъ, сорока, съ длинной бородой и густыми усами, брюнетъ. Онъ былъ въ обыкновенной пиджачной парѣ, только брюки внизу были собраны и пришпилены, да на головѣ у него была фуражка въ родѣ Мишиной.

-- Шлиманъ, Шлиманъ! крикнулъ ему Миша.-- Погодите!

Шлиманъ замедлилъ ходъ и началъ лавировать на мѣстѣ.

-- Давайте въ перегонку! Я васъ обгоню!

Шлиманъ презрительно усмѣхнулся и сказалъ тономъ снисхожденія:

-- Извольте!

Миша вскочилъ на свою машину, поравнялся съ Шлиманомъ и приподнялъ по моему адресу фуражку:

-- Вотъ посмотри! крикнулъ онъ мнѣ, и они двинулись. Такъ какъ мнѣ, можетъ быть, предстояло знакомство съ Шлиманомъ, который, вѣроятно, принадлежалъ, по рекомендаціи Миши, къ "дуракамъ" его клуба, а я не былъ расположенъ къ такимъ знакомствамъ,-- то я ушелъ.

Было около пяти часовъ, когда я подходилъ къ нашей квартирѣ. Меня нагнала извощичья пролетка и остановилась у подъѣзда. Изъ нея выскочилъ Миша, который привезъ свой велосипедъ.

-- Зачѣмъ-же ты ушелъ? Ахъ, какая досада! воскликнулъ онъ и въ глазахъ его сіяла радость:-- Вѣдь я его перегналъ! Если бы ты видѣлъ, какая у него была рожа послѣ этого!..

Дома мнѣ сообщили, что отецъ сегодня не вернется домой. Мать получила отъ него записку. На строющейся линіи сдѣлался какой-то обвалъ, на тридцать четвертой верстѣ. Туда ѣхали экстренно инженеры и все правленіе, въ томъ числѣ и мой отецъ. Онъ обѣщалъ вернуться только завтра къ обѣду.

Марина Игнатьевна передала мнѣ особую записку отъ отца. Онъ писалъ: "Милый Володенька, намъ не удастся поговорить сегодня. Но пожалуйста будь спокоенъ. Завтра -- къ твоимъ услугамъ. Сдѣлай-же мнѣ удовольствіе, сходи къ Головинскому".

Надо-ли говорить, что я былъ почти радъ этой запискѣ и обвалу, случившемуся на тридцать четвертой верстѣ?..

IX.

Я нѣсколько опоздалъ къ обѣду, засидѣвшись въ своей комнатѣ. Когда я пришелъ, то засталъ очень оживленный споръ между Мишей и Лидой. Споръ, между прочимъ, былъ мирнаго характера. Миша утверждалъ, что на слѣдующемъ состязаніи онъ непремѣнно побѣдитъ Шлимана и возьметъ первый призъ. Лида въ этомъ сомнѣвалась. Лида сомнѣвалась во всѣхъ достоинствахъ Миши, это я давно замѣтилъ. Они были непримиримые антагонисты, какіе часто бываютъ въ семьяхъ. Стоитъ только одному высказать какое-нибудь мнѣніе, чтобы другой тотчасъ-же и совершенно искренно думалъ какъ разъ наоборотъ. Случалось, что Лида на-отрѣзъ отказывалась отъ кушанья, которое ей вообще нравилось, только потому, что Миша высказывалъ особенную любовь къ нему. И это безъ всякихъ основаній, по какому-то органическому чувству не враждебности, а только несогласія.

Я не помню, кому пришла въ голову эта мысль: кажется, что первая высказала ее Лида, а мать одобрила, Миша-же, не смотря на то, что ему трудно было согласиться съ сестрой, не только согласился, но высказалъ даже восторгъ, и это исключеніе онъ сдѣлалъ единственно потому, что предложеніе относилось къ области спорта. Рѣчь шла о томъ, чтобы сегодня устроить прогулку по морю на ту сторону залива, гдѣ была чудная роща и развалины какой-то старинной постройки, про которую говорили, что ее нѣкогда построилъ Потемкинъ. Въ Новороссіи говорятъ это про всякую старинную постройку.

Въ мѣстномъ пароходномъ обществѣ былъ такъ называемый "служебный" пароходъ. Его употребляли, когда пароходное начальство ѣздило куда-нибудь "по дѣламъ службы", но пользовались имъ также и для пріятныхъ экскурсій какъ сами пароходники, такъ и ихъ добрые знакомые. А такъ какъ желѣзнодорожное начальство было въ хорошихъ отношеніяхъ съ пароходнымъ, то намъ это легко было устроить.

Какъ только вопросъ былъ рѣшенъ, сейчасъ-же зашла рѣчь о Будзинскомъ. Онъ именно былъ тѣмъ лицомъ, которому стоитъ только черкнуть слово, и пароходъ тотчасъ-же будетъ къ нашимъ услугамъ. Наши дамы уже знали, что Будзинскій на линію не поѣхалъ.

-- Ты, мама, напиши ему два слова, а Иванъ снесетъ!-- сказала сестра.

-- Я самъ снесу! Я на биссикнетѣ съѣзжу!-- торжественно заявилъ Миша, и это было сдѣлано. Онъ даже не кончилъ обѣда, до такой степени горѣлъ нетерпѣніемъ прокатиться по морю. Онъ тутъ-же высказалъ мысль объ яхтѣ, мысль, которую, какъ оказалось, онъ до сихъ поръ никому, кромѣ меня, не открывалъ.

Дѣло устроилось очень скоро. Будзинскій переговорилъ съ кѣмъ-то но телефону, ему отвѣтили, что пароходъ ровно въ семь часовъ будетъ ждать насъ. Миша заѣхалъ къ нѣсколькимъ свободнымъ инженерамъ, и дамы начали торопливо одѣваться.

-- Ты, разумѣется, съ нами поѣдешь, Володя?-- сказала мнѣ мать.-- Ты будешь въ восторгѣ отъ этой поѣздки.

Я ни минуты не колебался. Мнѣ именно хотѣлось чего-нибудь особеннаго, чего-нибудь такого, что совершенно отвлекло-бы мои мысли отъ того мучительнаго пункта, который притягивалъ ихъ къ себѣ. Кромѣ того, я хотѣлъ побыть нѣкоторое время съ матерью. До сихъ поръ мнѣ это почти не удавалось. Между тѣмъ я никогда еще не чувствовалъ къ ней такой нѣжности, какъ теперь.

Мы поѣхали въ коляскѣ вчетверомъ. Инженеры ждали насъ на пароходѣ, гдѣ оказались уже заготовленными закуски, чай и вина. Всѣхъ набралось человѣкъ пятнадцать. Меня привѣтствовали особо, какъ человѣка, который до сихъ поръ какъ-бы избѣгалъ шумнаго общества, а теперь образумился.

Маленькій пароходикъ, заново выкрашенный въ бѣлую краску, изящный, какъ игрушка, удобно икомфортабельно обставленный, чистенькій, сіяющій, привѣтливо ждалъ насъ у пристани, тихо попыхивая паромъ и весело помахивая своимъ пестрымъ флагомъ. На западѣ уже закатывалось солнце, съ моря подымалась и окутывала насъ прохлада. Поверхность залива была тиха, но издали слышался смутный шумъ моря и суда, стоявшія на рейдѣ, медленно покачивались.

Винтовой пароходикъ плавно двигался, мягко разсѣкая воду. Заливъ въ ширину былъ верстъ шесть; по ту сторону на низкомъ берегу разстилалась роща и густая зелень ея видна была отсюда.

Инженеры оказались людьми милыми и веселыми. Они шутили, шумѣли, пѣли пѣсни и вели себя такъ, что со стороны должно было казаться, будто насъ сотня. Только Будзинскій немного важничалъ, говорилъ мало и, когда другіе хохотали, онъ снисходительно улыбался. Мы съ нимъ сидѣли рядомъ и у насъ завязался разговоръ.

Онъ разспрашивалъ меня о порядкахъ въ институтѣ. Его интересовало, какая теперь молодежь. Въ его время молодежь была пылкая, увлекалась благородными идеями, а теперь, насколько онъ можетъ судить по молодымъ инженерамъ, пріѣзжающимъ прямо изъ института, она весела и легкомысленна. Онъ говорилъ медленно, плавно, красивыми оборотами, былъ немного либераленъ, но выраженіе "благородными идеями" произнесъ съ маленькой ироніей. Въ общемъ онъ мнѣ понравился, если бы у него не было манеры напускать на себя нѣкоторую важность, что онъ усвоилъ, благодаря своему начальническому положенію. Онъ какъ-бы считалъ долгомъ своимъ серьезнымъ и важнымъ видомъ напоминать молодымъ инженерамъ, чтобы они не забывались. Но сквозь эту маску можно было разглядѣть, что онъ въ сущности человѣкъ добродушный. Это хорошо знали инженеры и дѣлали только видъ, что нѣсколько стѣсняются въ его присутствіи, въ дѣйствительности-же не обращали на него вниманія.

А чудный вечеръ и дивное море незамѣтно овладѣвали моей душой. Сумерки густѣли, на пароходѣ зажгли фонари, мы быстро неслись по заливу, обвѣваемые легкимъ вѣтромъ, влажнымъ и сочнымъ. Позади большой городъ казался какой-то черной громадой, внутри которой слабо блестѣли сотни огоньковъ, ничего не освѣщая. А впереди насъ изъ-за рощи выплывалъ мѣсяцъ и вся роща казалась прозрачной съ своими извилистыми тропинками и полянами и будто сливалась съ моремъ.

Вотъ мы уже у берега. Публика шумно сошла съ парохода, забрали фонари и пошли. Сперва всѣ шли вмѣстѣ, садились на травѣ, болтали, потомъ раздѣлились, кто куда. Это произошло какъ-то незамѣтно. Слышались гдѣ-то явственные голоса,-- тамъ смѣялись, тамъ пѣли, тамъ карабкались на деревья; потомъ голоса стали раздаваться глуше. Я остался съ Лидой.

Мы первый разъ были съ нею вдвоемъ и тотчасъ-же мнѣ представился вопросъ, о чемъ намъ говорить. Всякій разъ, когда я оставался съ кѣмъ-нибудь изъ моихъ родныхъ, я постигалъ, до какой степени безплодно прошли мои годы до отъѣзда въ Петербургъ. Я не имѣлъ понятія о своихъ родныхъ и о томъ, какъ они живутъ, не смотря на то, что прожилъ съ ними восемнадцать лѣтъ. Лиду я представлялъ себѣ вѣчно веселой и смѣющейся и больше ничего о ней не зналъ. А между тѣмъ, она теперь, идя со мной по узкой тропинкѣ, не только не смѣялась, а была даже задумчива. Я въ первый разъ видѣлъ ее такой.

-- А я и не зналъ, Лида, что ты умѣешь быть... не веселой, промолвилъ я.

-- Да, это рѣдко со мной бываетъ! отвѣтила Лида.

-- Но чѣмъ-нибудь это объясняется?

-- Должно быть, вліяніемъ луны! сказала она, медленно поднявъ глаза по направленію къ мѣсяцу.

Рѣшительно она была меланхолична, или, можетъ быть, мнѣ такими казались, благодаря поэтической обстановкѣ -- ея фигура, лицо и голосъ. Было что-то грустное въ ея взглядѣ, устремленномъ въ гущину рощи. И мнѣ почему-то почудилось, что у нея въ душѣ есть какое-то невысказанное горе.

Тропинка стала уже. Я приблизился къ сестрѣ и взялъ ее подъ руку.

-- А ты знаешь дорогу? Мы не заблудимся? спросилъ я.

-- О, нѣтъ! Мы придемъ къ развалинамъ, а оттуда есть прямая дорога къ берегу. Я очень рада, что осталась съ тобой... На меня иногда находитъ такое настроеніе, когда мнѣ надоѣдаютъ всѣ эти дурачества. А ты вѣдь на нихъ неспособенъ, Володя... Это мнѣ нравится въ тебѣ!...

-- Неужели? воскликнулъ я тономъ удивленія и радости. Мнѣ вдругъ почувствовалось, что между мной и сестрой, кромѣ физическаго родства, есть что-то другое, какая-то иная общность. Мнѣ почудилось, что ея душевное состояніе близко къ моему не только по характеру, но, можетъ быть, и по причинѣ. Это было ни на чемъ не основано, но мнѣ такъ показалось.

-- Почему-же это тебѣ нравится, Лида?-- спросилъ я.

-- Да потому, что это показываетъ, что въ тебѣ что-то есть... Я не умѣю выразиться... Вообще я не умѣю серьезно говорить... У насъ никогда не говорятъ серьезно... Мы живемъ очень весело, но это такъ просто... Всѣ такъ похожи другъ на друга, говорятъ одно и то же... Не на чемъ остановиться... Мнѣ, напримѣръ... Вотъ ты будешь смѣяться... Мнѣ, напримѣръ, хотѣлось-бы полюбить кого-нибудь, а некого... Оттого мнѣ иногда, вдругъ дѣлается грустно... Если-бы я полюбила кого-нибудь, то только человѣка въ такомъ родѣ, какъ ты...

-- Спасибо тебѣ, Лида! Я никакъ не думалъ...

-- Ну, да, ты не думалъ, что я способна иногда задумываться... Ты правъ. Я не доказала этого. Ну, а впрочемъ, это бываетъ со мной рѣдко. Многое, Володя, многое меня учитъ задумываться...

-- Что-же?-- поспѣшно спросилъ я, думая услышать подтвержденіе моей смутной догадки.

Она промолчала, а потомъ отвѣтила:

-- Не будемъ говорить... Не хочется...

И сказала она это такимъ голосомъ, что мнѣ было ясно, до какой степени ей тяжело было-бы высказать свою мысль. Я зналъ, что эта мысль для меня была-бы важна и цѣнна, но не настаивалъ. Дальше мы шли молча. Дорога подымалась и расширялась. Она была песчаная и наши шаги почти не звучали. Впереди у насъ видны были развалины, казавшіяся издали и при лунномъ освѣщеніи необыкновенно таинственными, но я ихъ когда-то видѣлъ и зналъ, что онѣ безобразны. Голоса нашихъ спутниковъ до насъ не долетали, хотя несомнѣнно эти веселые люди ни на минуту не прекращали свои шутки и пѣсни.

Мы приближались къ развалинамъ. Ихъ окружала ровная поляна, кое-гдѣ заросшая низенькими кустами и грубой травой. Уже издали мнѣ показалось, будто на невысокомъ камнѣ, лежавшемъ нѣсколько поодаль отъ разрушеннаго зданія, въ видѣ силуэта обрисовывалась неподвижная группа, -- какъ-будто сидѣли рядомъ мужчина и женщина, къ намъ повернувшись спинами. Мужчина обнялъ правой рукой женщину за талію и легонько привлекъ ее къ себѣ, и она приложила голову къ его плечу. Группа была до того неподвижна, что у меня почти созрѣла странная мысль, что кому-то пришла фантазія помѣстить здѣсь для чего-то скульптурное произведеніе. Отъ стѣны падала длинная тѣнь, закрывавшая группу. Мы приближались къ ней неслышными шагами. Я захотѣлъ высказать свою мысль сестрѣ. Я промолвилъ:

-- Здѣсь у васъ новость...

И вдругъ, при первыхъ-же звукахъ моего голоса, группа ожила и быстро перемѣнила позу. "Это не наши", подумалъ я: "здѣсь, вѣроятно, есть какая-нибудь другая компанія"... Но я замѣтилъ, что Лида вздрогнула и сразу остановилась, а затѣмъ вдругъ круто повернула обратно и, крѣпко прижавъ къ себѣ мою руку, потащила меня за собой:-- Уйдемъ! Уйдемъ!-- шептала она:-- Уйдемъ скорѣй...

И она ускорила шаги, ведя меня куда-то въ сторону, гдѣ не было тропинки.

-- Лида, куда-же ты? Что это значитъ?-- спрашивалъ я ее, а она молчала и все влекла меня куда-то. Наконецъ, она остановилась и стояла, какъ-бы въ недоумѣніи или прислушиваясь.

-- Лида, кто это былъ? Ты знаешь?

Она вдругъ быстро повернулась ко мнѣ, положила обѣ руки мнѣ на плечи и заплакала:

-- Не спрашивай, не спрашивай, твердила она.-- Это то, о чемъ я не хотѣла говорить...

-- Лида?! Ты не ошиблась-ли?-- воскликнулъ я, стараясь увѣрить себя, что я еще не понимаю ее. Но я уже понималъ все.

-- Ахъ, Володя... Это-же давно... Это всегда было!.. Вѣдь это только ты не зналъ!.. Какъ грустно!

Я просилъ ее успокоиться, но самъ я весь дрожалъ и въ головѣ моей не было ни одной дѣльной, здоровой мысли. Какое-то ощущеніе безпомощности, растерянности овладѣло мной. Я какъ-то лихорадочно задавалъ ей вопросы. Когда, почему, что могло заставить? А она твердила: "не спрашивай, не спрашивай", и все плакала.

-- Погоди-же... Успокойся... Ну, сядь вотъ здѣсь на травѣ... Сядемъ!.. Вотъ такъ!..

Я усадилъ ее и самъ сѣлъ рядомъ. Она вытерла слезы и мало-по-малу успокоилась и перестала плакать.

-- Странные люди! Они думаютъ, что никто не знаетъ... А мы все знаемъ... И я, и Миша... У насъ-же есть глаза и чувствуется это. Ахъ, Володя... Не будемъ говорить! Не будемъ, не будемъ!..

И я ей тоже сказалъ: "Не будемъ!"

Послышались приближающіеся голоса нашихъ спутниковъ. Кто-то скликалъ всѣхъ на пароходъ. Мы молча встали и, держа другъ друга за руку, вышли на дорогу. Мѣсяцъ поднялся высоко. Съ моря повѣяло рѣзкимъ холодомъ и, кажется, собирался вѣтеръ. Обратное путешествіе на пароходѣ мнѣ представлялось теперь непріятнымъ и сопряженнымъ съ опасностью. Лида старательно вытерла платкомъ глаза и щеки и шла быстро внизъ къ морю.

-- А, вотъ они! А мы уже панихиду по васъ служили!-- встрѣтили насъ шумные возгласы и смѣхъ. Тутъ были уже всѣ -- и Будзинскій, и мама. Мать внимательно оглядѣла насъ и спросила, обращаясь къ Лидѣ:

-- Гдѣ это вы были?

Голосъ ея звучалъ не такъ ровно и спокойно, какъ всегда.

Лида отвѣтила быстро и естественно:

-- Мы заблудились! Я хотѣла показать Володѣ развалины, но завела его совсѣмъ въ другую сторону...

-- Такъ что онъ и не видѣлъ развалинъ?-- спросила мать, не спуская съ нея взгляда.

-- Нѣтъ!-- отвѣтила Лида.

-- Развѣ это такъ интересно?-- сказалъ я, но увы! мнѣ далеко было до актерскихъ способностей Лиды: мой голосъ дрожалъ и брови хмурились.

Разговоръ перемѣнился. Мы взошли на пароходъ. Здѣсь, на палубѣ, былъ приготовленъ столъ съ закусками, винами и самоваромъ. Все было ярко освѣщено. Лида какъ-то сразу вошла въ беззаботно-веселый тонъ компаніи и это у нея выходило такъ-же естественно, какъ естественны были ея слезы четверть часа назадъ. Я сѣлъ у края стола и отъ всего сердца желалъ только одного: чтобы меня не замѣчали и не обращали на меня вниманія. Съ этою цѣлью я старался ѣсть и пить, хотя ни того, ни другого мнѣ не хотѣлось. Но все-же мать спросила меня, отчего я такъ молчаливъ? За меня отвѣтила Лида:

-- Онъ уже усталъ и раскисъ! Вообще Володя -- порядочная баба!

Для окончательной правдоподобности она не пощадила меня и предала на посмѣяніе господамъ инженерамъ. "Баба" была подхвачена и дала поводъ къ нѣсколькимъ шуткамъ. Но я простилъ это Лидѣ. Она была болѣе права съ своимъ простымъ чутьемъ женщины. Она была права: такъ было нужно. Богъ знаетъ, къ чему это повело-бы, если-бы я одинъ проходилъ мимо развалинъ -- съ своей ненаходчивостью, съ неумѣньемъ владѣть собой.

Мы вернулись въ городъ около двухъ часовъ ночи.

X.

На другой день я не вышелъ изъ своей комнаты ни къ чаю, ни къ обѣду. Я объявилъ, что не выспался и у меня болитъ голова. Марина Игнатьевна все присылала мнѣ. Часа въ два къ двери подходила мать и встревоженнымъ голосомъ спрашивала, не худо-ли мнѣ, не послать-ли за докторомъ и можно-ли ей войти? Я совершенно успокоилъ ее, сказавъ, что это легкая головная боль, доктора не надо, а войти нельзя, потому что я не одѣтъ. Все это было вѣрно, но, разумѣется, я могъ-бы выйти въ столовую. Не смотря на головную боль, я ощущалъ какую-то внутреннюю энергію, мнѣ хотѣлось предпринять что-нибудь сильное, утомительное, какъ длинное путешествіе или поднять непосильную тяжесть, броситься съ высоты, совершить невѣроятный рискъ, подвигъ, -- все равно, лишь-бы дать исходъ тому огромному подъему духа, который во мнѣ былъ.

Я оставался въ своей комнатѣ изъ осторожности. Я боялся за себя. Малѣйшій поводъ въ разговорѣ съ матерью могъ-бы заставить меня идти дальше и дальше и, Богъ знаетъ, чѣмъ это могло кончиться. Между тѣмъ я зналъ только факты: они уже были для меня несомнѣнны. Отецъ мой только формально пріурочиваетъ себя къ нашей семьѣ, въ сущности-же онъ принадлежитъ другому дому, другимъ людямъ. Миша объяснилъ, что его связь съ Кунцевой тянется уже нѣсколько лѣтъ. Мать считаетъ болѣе для себя удобнымъ вводить постороннее лицо въ нашъ домъ, въ качествѣ близкаго человѣка, ближе, чѣмъ отецъ и всѣ мы. Миша, благодаря, можетъ быть, вліянію такой странной обстановки, въ пятнадцать лѣтъ уже нравственно изуродованъ и подаетъ большія надежды стать пустымъ извращеннымъ человѣкомъ, а быть можетъ, и негодяемъ. Сестра, не смотря на свой безконечно веселый и беззаботный характеръ, страдаетъ глубоко. Ея еще чистая душа недоумѣваетъ, поражается неразрѣшимымъ противорѣчіемъ. И вотъ наша семья, та самая, къ которой я ѣхалъ, послѣ добросовѣстнаго утомительнаго труда, чтобы отдохнуть среди домашняго мира, среди искреннихъ простыхъ нѣжныхъ отношеній, какъ все это казалось мнѣ съ высоты моего глубокаго невѣжества по части жизни и людей. Значитъ, семьи-то и нѣтъ, она давно разложилась и погибла, а я довѣрчиво и горячо гнался за какимъ-то миражемъ, созданнымъ моей фантазіей.

Я всматривался глубоко къ наше положеніе и въ ужасѣ останавливался передъ выводомъ. Вѣдь у насъ въ семьѣ идетъ вѣчная, непрерывная ложь. Отецъ обманываетъ мать, разыгрывая передъ нею нѣжнаго мужа, и дѣти это знаютъ и видятъ, что это ложь. Мать отвѣчаетъ на его нѣжности и въ то-же время отдаетъ душу и тѣло другому. И здѣсь ложь. Но я думалъ о томъ, до какого глубокаго паденія они должны были доходить, чтобы поддержать свою ложь жизнью. Вѣдь они должны были сходиться близко, интимно, разыгрывать увлеченіе, страсть, каждый уносясь мечтой въ это время къ другому и, можетъ быть, питая отвращеніе другъ къ другу. Это потрясало мою душу и я, сидя одинъ у себя въ комнатѣ, задыхался отъ оскорбленія. И дѣти лгали, постоянно дѣлая видъ, что ничего не видятъ, тогда какъ видѣли и понимали все то, о чемъ имъ можно было-бы и не думать. И Иванъ -- кучеръ зналъ и лгалъ своимъ молчаніемъ, и Марина Игнатьевна понимала, въ какую коммисію ѣздитъ отецъ. И эти люди жили всѣ вмѣстѣ, встрѣчались каждый день, каждый часъ, у нихъ были общіе интересы, они улыбались другъ другу, весело болтали, смѣялись и такъ открыто, такъ беззаботно. Что-же это? Какъ они могли? "Нѣтъ, нѣтъ, мысленно твердилъ я себѣ: -- должно быть, я слишкомъ, слишкомъ молодъ и неопытенъ и оттого ничего не понимаю. Должно быть, это всѣмъ другимъ ясно, какъ день, иначе какъ-же могла-бы просуществовать на свѣтѣ такая семья больше одного дня, одного часа"...

Въ шесть часовъ я узналъ по звонку, что пріѣхалъ отецъ. Ему, очевидно, тотчасъ-же сказали, что я боленъ и не выхожу. И я уже слышалъ его тяжелые шаги по коридору, приближавшіеся къ моей комнатѣ. Онъ торопился и безпокоился; объ этомъ тоже можно было судить по звуку шаговъ. У меня сердце забилось съ невѣроятной силой и только въ этотъ моментъ я постигъ всю свою неподготовленность къ объясненію. Что я ему скажу? Какого объясненія я буду спрашивать у него? Ну, положимъ, я спрошу его о немъ самомъ, но развѣ я рѣшусь сказать ему о матери? И значитъ мой вопросъ и его объясненіе все-таки не будутъ правдой, той полной настоящей правдой, которой я ожидалъ. Да и имѣю-ли я право, я -- неопытный юноша, не имѣющій понятія о жизни, спрашивать у него объясненій его самой интимной жизни?..

А онъ уже вошелъ, не постучавъ въ дверь, и заботливо, съ самой искренней, сердечной ласковостью освѣдомился о моемъ здоровьѣ, прикладывалъ ладонь къ моей головѣ, слушалъ пульсъ и говорилъ такимъ дружескимъ тономъ, что я его пугаю, что это съ моей стороны непростительно, что я долженъ сейчасъ-же встать, одѣться и ѣхать вмѣстѣ съ нимъ къ Головинскому, да, да, сію минуту, иначе онъ сейчасъ-же, самъ привезетъ его сюда.

-- Ты не знаешь цѣны здоровья! Ты не знаешь, какъ оно нужно въ жизни!-- говорилъ онъ, добродушно сердясь.-- Нужнѣе всего, голубчикъ мой, нужнѣе всего! И это твоя мать виновата! Можно-ли было вчера звать тебя на море? (значитъ, ему уже сказано о вчерашней прогулкѣ!) Ты еще утромъ былъ нездоровъ! Ахъ, Боже мой! Я буду съ нею ссориться! Ну, одѣвайся-же, милый, одѣвайся! Ѣдемъ, сію минуту ѣдемъ! Я не велѣлъ лошадь отпрягать!..

-- Ѣдемъ!-- сказалъ я и сталъ одѣваться. Онъ былъ видимо радъ, что я такъ скоро согласился. А у меня была уже мысль, своя мысль, которую я еще не высказывалъ.

Черезъ пять минутъ мы спускались съ лѣстницы и затѣмъ уже сидѣли въ его кареткѣ. Онъ продолжалъ говорить все въ томъ-же тонѣ, укоряя меня въ нерадѣніи по отношенію къ своему здоровью, разсказалъ, какъ онъ испугался, когда ему сказали о моей болѣзни и какъ пришелъ въ ужасъ, когда узналъ, что вчера я рѣшился ѣхать ночью на пароходѣ. Тутъ-же онъ прибавилъ нѣсколько комплиментовъ по адресу Головинскаго, но вообще было видно, что онъ не на шутку встревоженъ, и мнѣ все хотѣлось сказать ему, что это все пустяки, что у меня нѣтъ никакой болѣзни, а есть нѣчто другое, и я дѣлалъ надъ собой усиліе, но ничего не могъ сказать. До вчерашняго вечера я говорилъ-бы съ нимъ смѣло, потому что говорилъ бы только о немъ и былъ-бы правъ; но сегодня я уже не буду правъ, если умолчу о другомъ. Но могу-ли я заикнуться ему о моемъ вчерашнемъ открытіи? Какую-же роль я здѣсь сыграю въ этой исторіи и что такое я буду для нашей семьи? Во мнѣ происходила борьба:, ложь, противъ которой я такъ возмущался, какъ-бы хотѣла завербовать меня къ себѣ. Я чувствовалъ, что только полная правда можетъ объяснить мнѣ все и въ то же время боялся ея послѣдствій.

А карета катилась все дальше и могла вѣдь въ самомъ дѣлѣ привезти насъ къ Головинскому. Но это было-бы смѣшно,-- для Головинскаго я былъ совершенно здоровъ. Я долженъ былъ предупредить это.

-- Знаешь, папа, -- сказалъ я, наконецъ, -- не поѣдемъ къ доктору...

-- Какъ? Почему? Что ты, голубчикъ?-- воскликнулъ отецъ.

-- Ни за что не поѣдемъ!.. Гораздо тверже повторилъ я;-- я вѣдь не боленъ...

-- Ну, да, да! разсказывай, не боленъ... это и видно!..

-- Увѣряю тебя... Это совсѣмъ другое. Это -- то, о чемъ мы вчера говорили!..

-- Горе твое? Голубчикъ, да вѣдь это еще хуже! Да что-же такое съ тобой случилось? Я ужъ не знаю, что и дѣлать... распоряжайся мной, какъ хочешь!..

Онъ былъ взолнованъ и растерялся. Я въ самомъ дѣлѣ эти дни такъ глупо велъ себя съ нимъ, что у него легко могло явиться сомнѣніе въ здравости моего ума. Я сказалъ, стараясь, чтобы тонъ у меня вышелъ твердый и простой:

-- Вотъ что, поѣдемъ куда-нибудь, только но къ Головинскому и не домой.

-- Хочешь къ Надару? Заберемся въ отдѣльную комнату и поговоримъ... Я кстати голоденъ!..

Я согласился и вотъ мы у Надара, въ той самой комнатѣ, гдѣ отецъ приводилъ меня въ чувство.

XI.

-- Ну, здѣсь мы будемъ, какъ дома!-- сказалъ отецъ и, дѣйствительно, здѣсь его считали своимъ человѣкомъ, но при этомъ такимъ, появленіе котораго дѣлаетъ честь. Былъ заказанъ обѣдъ и мы усѣлись.

Онъ подсѣлъ поближе ко мнѣ дружески положилъ руку на плечо и сказалъ:

-- Ну, Володя, исповѣдывайся! Говори, что у тебя лежитъ на душѣ!

Я никогда не спрашивалъ отца о томъ, что онъ думалъ въ эту минуту, но несомнѣнно -- онъ воображалъ, что у меня какая-нибудь любовная исторія, несчастная для меня, или я проигралъ большую сумму въ карты. У него былъ видъ человѣка, готоваго спасти сына, запутавшагося въ сѣти. И -- можетъ быть, это странно -- это ухудшало мое положеніе. Мнѣ было жаль такъ рѣшительно, круто, съ такимъ почти насиліемъ перетащить его изъ міра великодушія и готовности принести жертву въ міръ смущенія и стыда. Но мнѣ нельзя было ждать. Я и самъ измучился да и обстоятельства сложились такъ, что я не нашелъ бы лучшаго момента, чѣмъ этотъ. Я сказалъ смущеннымъ голосомъ:

-- Я прежде долженъ попросить у тебя позволенія говорить объ этомъ съ тобой!..

Онъ опять понялъ меня по своему. По всей вѣроятности, ему подумалось, что разсказъ мой будетъ не совсѣмъ приличенъ.

-- Полно, Володя,-- воскликнулъ онъ:-- говори просто и откровенно, какъ съ другомъ...

-- Я такъ и хочу говорить!..-- отвѣтилъ я, чувствуя, какъ волненіе наполняетъ мою грудь. Вѣдь это былъ роковой моментъ для моихъ отношеній къ отцу. Послѣ этого разговора мнѣ, можетъ быть, предстояло потерять его.-- Я не знаю даже, имѣю-ли я право говорить... Я рискую, я очень многимъ рискую... Но пусть!.. Это необходимо.

Это было все лишнее, безъ этого можно было обойтись, и онъ не понималъ и смотрѣлъ на меня удивленными глазами. И почувствовавъ, что я говорю ненужныя слова, я вдругъ, въ досадѣ на себя самого за свою нерѣшительность и неспособность прямо и мужественно называть вещи ихъ именами, рѣзко возвысилъ голосъ и сказалъ:

-- Я о тебѣ хочу говорить, о тебѣ... О твоей жизни... О нашей семьѣ... О той лжи, которая поселилась въ самыхъ ея нѣдрахъ... Я вѣдь знаю это. Я знаю, что коммисіи вовсе не существуетъ... Я былъ въ театрѣ и видѣлъ тебя въ ложѣ... какъ ты послалъ букетъ... Потомъ какъ ты садился въ карету и приказалъ Ивану ѣхать къ Надару... Я это слышалъ... и самъ пошелъ сюда, не знаю, зачѣмъ я пошелъ... И вотъ почему я тогда явился и вотъ почему мнѣ тогда сдѣлалось дурно...

Все это я выпалилъ сразу, не останавливаясь, стараясь сказать побольше, сказать все. Въ первую минуту онъ какъ бы не достаточно ясно понималъ, но потомъ вдругъ поставилъ локти на столъ и схватился за голову обѣими руками.

-- А-а, вотъ что, вотъ что, вотъ что!-- сказалъ онъ, качая головой и не открывая лица: -- ты узналъ это!.. Узналъ! Это грустно!..-- Тутъ онъ протянулъ руки, потомъ скрестилъ ихъ на груди и, не поднимая головы и не глядя на меня, прибавилъ: -- Такъ, значитъ, Володя, ты меня судить желаешь?

Казалось, онъ былъ убитъ. Я еще никогда не видѣлъ на его лицѣ такого грустнаго выраженія. Въ эту минуту онъ даже казался старше. Лицо его всегда имѣло видъ моложавый оттого, что на немъ преобладало выраженіе веселости.

-- Не судить, папа, нѣтъ!.. Вовсе не судить... Но ты видишь, какъ это меня мучаетъ!-- сказалъ я мягко: такъ на меня подѣйствовалъ его убитый видъ.-- Ты не знаешь, съ какимъ чувствомъ я ѣхалъ сюда къ вамъ... Я ѣхалъ въ свою семью, мнѣ именно хотѣлось пожить въ семьѣ, которую я любилъ и представлялъ самой дружной, самой счастливой въ мірѣ... А семьи-то и нѣтъ... Вѣдь нѣтъ у насъ семьи, папа!?

Онъ уже всталъ и ходилъ по комнатѣ, но и шаги его теперь не были такъ рѣшительны и тверды, какъ всегда. Онъ весь какъ-то сдѣлался меньше, пригнулся и повѣсилъ голову.

-- Больно, больно это слышать, Володя!.. Больно!-- говорилъ онъ отрывисто.-- Но постой: ты все-таки имѣешь право! Да, я признаю... Но все-же больно!

Мнѣ стало страшно жаль его, до того жаль, что я готовъ былъ взять все обратно, если бы это было возможно. Въ минуты, когда я обдумывалъ предстоящее мнѣ объясненіе съ нимъ, мнѣ никогда не приходило въ голову, что онъ такимъ образомъ приметъ это. Я думалъ, что мое вмѣшательство вызоветъ на его лицѣ гнѣвъ, что онъ, считая себя, какъ я думалъ, правымъ, ни за что не проститъ мнѣ этого упрека.

-- Но ты пойми, папа,-- промолвилъ я,-- что я вовсе не хочу судить твою жизнь. Ты знаешь, какъ я уважаю тебя и люблю... Но мнѣ больно видѣть, что мои ближніе построили свою жизнь на лжи. Зачѣмъ-же жить тогда вмѣстѣ, если каждый вашъ шагъ -- ложь? Зачѣмъ-же?

Онъ остановился передо мной.

-- Постой, Володя... Ты знаешь все?.. Или только это?

-- О чемъ ты спрашиваешь?

-- Ты знаешь только про меня? Или тебѣ извѣстно...

-- Про мать?-- съ ужасомъ спросилъ я:-- Такъ ты знаешь? Ты знаешь и допускаешь это? Ты можешь спокойно жить рядомъ, въ одномъ домѣ и встрѣчаться съ этимъ человѣкомъ... Можетъ быть, жмешь ему руку.

-- Ахъ, милый мой юноша! Ты слишкомъ молодъ, ты слишкомъ чистъ, и это слава Богу, конечно. Былъ и я когда-то такимъ и тоже не умѣлъ дѣлать компромиссовъ. Но чѣмъ больше живешь, тѣмъ больше убѣждаешься, что жизнь, когда хотятъ, чтобы она была пріятна, есть ни что иное, какъ рядъ компромиссенъ -- одинъ за другимъ. Надо устраиваться такъ, чтобы всѣмъ людямъ, такъ или иначе связаннымъ между собой, жилось по возможности свободно и удобно... Ты говоришь: ложь! Ты ошибаешься, мой другъ; ты можешь найти здѣсь все, кромѣ лжи. Мы съ твоей матерью уважаемъ другъ друга и потому ложь между нами -- немыслима. Она знаетъ мою жизнь, я знаю ея жизнь, мы не мѣшаемъ другъ другу жить. Гдѣ же тутъ ложь? Ты, Володя, затронулъ такой вопросъ который нельзя оставить безъ отвѣта... Я тебя люблю, ты мнѣ безконечно дорогъ, и я не хочу потерять тебя. Такъ слушай же и суди...

Лакей принесъ кушанье. Ему сказали, что всякій разъ, когда будетъ нужно, его позовутъ. Отецъ сѣлъ за столъ и началъ свой разсказъ.

Вотъ что я узналъ.

-----

Это было двадцать два года назадъ. Въ нашемъ приморскомъ городѣ пробудилась жизнь. Вслѣдствіе какихъ-то особенныхъ и мнѣ непонятныхъ обстоятельствъ, онъ изъ обыкновеннаго города со скудной торговлей и безъ всякой промышленности, вдругъ поднялся и сталъ рости и обѣщалъ убить какой-то другой городъ и сдѣлаться центромъ южной торговли. Тогда задумали строить здѣсь желѣзную дорогу. Мой отецъ, по окончаніи ученья, служилъ гдѣ-то въ средней Россіи, но тогда его прислали сюда вмѣстѣ съ другими инженерами. И съ тѣхъ поръ онъ уже не покидалъ города. Онъ явился молодымъ человѣкомъ, которому во всемъ везло. Красавецъ, здоровякъ, не знающій, что такое утомленіе и болѣзнь, онъ работалъ какъ волъ, но въ то же время успѣвалъ быть душой мѣстныхъ "салоновъ" и любимцемъ женщинъ. Мать моя тогда была восемнадцатилѣтней красавицей. Она принадлежала къ семейству средней руки; отецъ ея служилъ въ какомъ-то казенномъ учрежденіи, получалъ порядочное жалованье и жилъ скромно. Какъ только они познакомились, тотчасъ же завязался страстный романъ. Принадлежа къ среднему чиновничьему семейству, мать моя вела жизнь скучную, никуда не выѣзжала, потому что нигдѣ такъ не требовательны къ внѣшности, какъ въ провинціи. Она не могла соперничать съ мѣстными дамами и дѣвицами, женами и дочерьми тузовъ, которыя одѣвались дорого, и потому въ этомъ обществѣ ей пришлось бы играть второстепенную роль. Она была горда и предпочитала сидѣть дома. Отецъ буквально открылъ ее, эту смуглую красавицу въ скромномъ коричневомъ платьѣ, познакомившись съ ея отцомъ по какому-то желѣзнодорожному дѣлу, и съ первой же минуты стремительно псьелъ свой романъ. Блестящій молодой человѣкъ произвелъ наилучшее впечатлѣніе не только на дѣвушку, но и на ея родныхъ: онъ стоялъ на виду, про его дѣловитость всѣ говорили, и ему предстояла хорошая карьера.

-- Другъ мой, Володя, я тогда былъ старше, чѣмъ ты теперь, но клянусь тебѣ честью, что я былъ такъ же, какъ и ты чистъ душой. Что это было за время! Какой вѣрой другъ въ друга, въ жизнь, въ вѣчность нашей любви -- была полна грудь! Мы оба любили восторженно, мы не только любили, мы поклонялись другъ другу, наша любовь была нашей религіей, и если бы одному изъ насъ надо было принести въ жертву жизнь для другого, мы сдѣлали бы это, не задумываясь... Вотъ какова была наша любовь!

Черезъ полъ-года послѣ знакомства они поженились и свили себѣ маленькое гнѣздышко. Заработокъ отца тогда былъ невеликъ, но достаточенъ для того, чтобы жить недурно, когда любовь еще сильна и люди всѣмъ внѣшнимъ удовольствіямъ предпочитаютъ удовольствіе видѣть другъ друга и быть вдвоемъ. Но дорога построилась, отецъ мой остался въ правленіи и сразу получилъ большой окладъ, который все увеличивался и дошелъ подъ конецъ до очень значительнаго, дававшаго возможность жить такъ, какъ мы жили. Въ продолженіе шести лѣтъ явились на свѣтъ -- я, Лида и Миша.

Въ продолженіе этихъ шести лѣтъ жизнь нашей семьи ничѣмъ не выдавалась изъ цѣлаго ряда обыденныхъ скромныхъ существованій. Даже когда средства увеличились, мать моя не выходила изъ тѣснаго семейнаго круга, вся отдавалась дѣтямъ, не хотѣла и слышать о томъ, что есть общество, гдѣ живутъ весело. Семейные интересы поглотили ее всю и въ домѣ былъ какой-то тихій трогательный миръ. Но эта-то чрезвычайная замкнутость ея, быть можетъ, и погубила этотъ миръ. Никакая крайность не проходитъ даромъ; какъ бы крѣпко ни захватила она человѣка, другая вѣчно стоитъ на сторожѣ и ждетъ.

Отецъ получилъ новое очень отвѣтственное назначеніе. Онъ сдѣлался почти центральнымъ лицомъ въ мѣстномъ желѣзнодорожномъ мірѣ и уже самое положеніе обязывало его расширить рамки своей жизни. Посторонній элементъ врывался въ его семью и какъ бы требовалъ у нея своихъ правъ. Они взяли большую квартиру (ту самую, въ которой теперь жили) и въ домѣ стали появляться новыя лица.

-- Тебѣ, Володя, покажется невѣроятной та перемѣна, которая произошла у насъ въ домѣ. Мы стали дѣлать у себя вечера и выѣзжать. Нашъ кругъ знакомыхъ быстро расширился. Но не эта перемѣна важна, а то, что произошло съ твоей матерью. Она словно опьянѣла отъ разнообразія новыхъ впечатлѣній, которыя хлынули на нее волной, и эта волна несла ее все дальше и дальше, а ей все казалось мало, она какъ бы хотѣла наверстать потерянное время. Мнѣ нечего говорить тебѣ, что твоя мать сразу завоевала успѣхъ въ обществѣ. Этотъ успѣхъ былъ всестороній. Какъ женщина, она была одна изъ самыхъ красивыхъ. У нея оказался природный вкусъ и, при нашихъ большихъ средствахъ, она могла одѣваться изящно. Но кромѣ того ей сослужилъ службу ея тонкій умъ, который всегда отличалъ ее среди другихъ женщинъ, въ особенности же способность отнять у всякаго разговора пошлый, мелкій характеръ. Она терпѣть не могла всякаго рода сплетенъ и городскихъ дрязгъ и всегда закрывала уши, когда ей что-нибудь въ такомъ родѣ сообщали. Въ твоей матери нѣтъ ничего пошлаго, Владиміръ, и за это я уважаю ее болѣе всѣхъ людей на свѣтѣ... Вотъ что, Володя, ты забудь, что это я разсказываю тебѣ свою исторію. Вообрази, что это -- исторія, которую я слышалъ или читалъ гдѣ-нибудь... А то у тебя глаза горятъ лихорадочно. Вѣдь намъ съ тобой придется проболтать долго, этакъ тебя, пожалуй, и не хватитъ...

Онъ позвонилъ и велѣлъ перемѣнить блюдо.

-----

Отецъ заявилъ, что онъ не будетъ останавливаться на обычныхъ подробностяхъ начинающагося охлажденія. Никакое чувство -- такъ онъ говорилъ -- не можетъ прожить дольше своего вѣка и у чувствъ вѣкъ коротокъ. И чѣмъ напряженнѣе чувство, тѣмъ скорѣй оно умираетъ. Ухаживанья мужчинъ доставляли матери удовольствіе, а его, разумѣется, раздражали. Онъ устраивалъ сцены, объясненія, домашняя жизнь ихъ отравлялась чаще и чаще и, наконецъ, они замѣтили, что имъ тяжело оставаться съ глазу на глазъ. Первый замѣтилъ это онъ. Онъ всегда радостно оживлялся, когда кто-нибудь заявлялся къ нимъ къ обѣду или завтраку. Третье лицо сдѣлалось для нихъ необходимо, это -- первый и самый вѣрный признакъ охлажденія. Но они этого еще не понимали и продолжали чего-то требовать другъ отъ друга.

Въ это время онъ замѣтилъ, что съ матерью произошла новая перемѣна. Ея веселость куда-то исчезла, она стала задумчива и даже печальна. Онъ спросилъ ее однажды: что съ нею? Она дала какой-то неопредѣленный отвѣтъ. Онъ сталъ безпокоиться и наблюдать. Ея скрытность пробуждала въ немъ ревнивыя подозрѣнія и, наконецъ, ему удалось сдѣлать открытіе.

Однажды онъ пришелъ домой не въ обычный часъ и такъ какъ дверь была открыта, то не звонилъ, а просто вошелъ въ переднюю и затѣмъ въ гостиную. Онъ нашелъ здѣсь мою мать и Будзинскаго. Онъ не увидѣлъ ничего особеннаго, ничего такого, что могло бы служить уликой, дать право утверждать что-нибудь навѣрное. Будзинскій стоялъ у рояля, а мать моя сидѣла на стулѣ, поставивъ локти на клавіатуру и закрывъ лицо руками. Его приходъ заставилъ ее очнуться и поднять голову. Глубокое смущеніе выразилось на ея лицѣ, а глаза были красны и горѣли пламенемъ.

Они встрѣтили его молча. Онъ мимоходомъ подалъ руку Будзинскому и, не сказавъ ни слова, дѣловымъ шагомъ прошелъ къ себѣ въ кабинетъ. Но всѣ трое молчаливо поняли, что тайны больше уже нѣтъ между ними.

Будзинскій былъ другомъ моего отца со школьной скамьи. Это была не слишкомъ трогательная, но прочная дружба. Оба они были честные люди и за это уважали другъ друга. Ихъ также связывали студенческіе годы, когда они вмѣстѣ бѣдствовали, вмѣстѣ учились и вмѣстѣ увлекались. Въ домѣ у насъ Будзинскій бывалъ запросто. Онъ ухаживалъ за моей матерью также, какъ и другіе, но отецъ, въ минуты сомнѣнія, никогда о немъ не думалъ.

-- Отъ него я не ждалъ такого поступка. Мнѣ почему-то казалось, что дружба какъ-бы гарантируетъ отъ этого, но такъ думать было глупо, потому что это не имѣетъ никакого отношенія къ дружбѣ. Я думалъ такъ потому, что смотрѣлъ на твою мать, какъ на мою неприкосновенную собственность; я думалъ, что моя любовь къ ней, которую я считалъ непоколебимой, даетъ мнѣ на это право, а между тѣмъ... Ты это увидишь..

И онъ продолжалъ свой разсказъ. Въ тотъ день -- это было зимой -- была взята ложа въ театрѣ, гдѣ давали итальянскую оперу. Отецъ еще наканунѣ зналъ, что мать собирается въ театръ съ Будзинскимъ и его матерью и сестрой. Теперь онъ ходилъ по кабинету и съ каждымъ новымъ шагомъ имъ овладѣвало бѣшенство. Тысяча соображеній, доказывавшихъ, что онъ оскорбленъ, что совершилось покушеніе на его право,-- были къ его услугамъ. Съ одной стороны обманутая любовь, съ другой -- вѣроломная дружба. И когда затѣмъ онъ вышелъ къ обѣду и встрѣтилъ жену съ блѣднымъ и грустнымъ лицомъ, то ждалъ, что предъ нимъ по крайней мѣрѣ повинятся. Когда онъ теперь думаетъ объ этомъ, то видитъ, до какой степени онъ тогда мало понималъ жизнь. Въ такихъ вещахъ не винятся, если они не шутка и не блажь. Ихъ принимаютъ, кто какъ умѣетъ, и все. И какъ онъ глупо тогда велъ себя, даже вспомнить постыдно. Куда дѣвались все его джентельменство и передовые гуманные взгляды на человѣка, на женщину! Онъ говорилъ съ ней грубо, "чинилъ допросъ" и требовалъ отвѣта. Онъ называлъ ея поступокъ подлостью и настаивалъ, чтобъ ему объяснили, до чего у нихъ дошло.

-- Да, да,-- говорилъ онъ, грубо стуча кулакомъ по столу: -- я этого требую, тогда я по крайней мѣрѣ буду знать, какъ вести себя и какъ защищаться отъ этой подлости, которая завелась въ моемъ домѣ...

При этихъ словахъ мать поднялась. Она вся выпрямилась и на ея блѣдномъ лицѣ выразилось холодное презрѣніе. Она сказала:

-- Достаточно только уважать себя, чтобы всегда знать, какъ вести себя...

И окативъ его взглядомъ, который, казалось, разомъ уничтожалъ все прошлое и ставилъ между ними глубокую пропасть, повернулась и ушла къ себѣ. Онъ бросился за нею, къ двери, дверь была уже заперта. Онъ остался одинъ и тысячу разъ повторялся въ душѣ его этотъ отвѣтъ. "Достаточно уважать себя..." Да, конечно, онъ не уважаетъ себя, допуская такую сцену. Онъ грубъ, онъ не похожъ на себя. Это онъ созналъ и больше въ тотъ день не предпринялъ ни одного шагу. Онъ зналъ, что жена его уѣхала въ театръ и вернулась къ часу, но онъ не вошелъ къ ней. Та пропасть, которую она создала своимъ холоднымъ взглядомъ, чувствовалась живо и мѣшала ему. Прошло два дня. Онъ встрѣчался съ женой молча, она уѣзжала съ утра и умышленно опаздывала къ обѣду. Будзинскій въ эти дни ни разу не былъ у нихъ, и вдругъ произошло событіе, которое ошеломило моего отца.

-----

Онъ сидѣлъ въ кабинетѣ, пытаясь работать, хотя это ему не удавалось, потому что мысли о домашнихъ событіяхъ душили его. Кто-то постучалъ въ дверь и вошла мать. У нея было истомленное лицо, какъ у человѣка, замученнаго горемъ. Она сказала, остановившись у стола и положивъ руку на край его:

-- Я хочу поговорить съ тобой... Но ради Бога,-- если только можешь, выслушай меня спокойно. Не оскорбляй меня, потому что это поведетъ только къ худшему...

Предисловіе не обѣщало ничего хорошаго. Напротивъ, оно какъ-бы предрѣшало нѣчто страшное. Отецъ ничего не обѣщалъ, но предложилъ ей кресло и попросилъ говорить. Она сѣла. Тонъ, которымъ она говорила, былъ необыкновенно простъ и твердъ. Такимъ тономъ говорятъ люди, у которыхъ совѣсть совершенно чиста и они знаютъ, что ихъ дѣло правое. Вотъ что она сказала:

-- Ты спрашивалъ меня тогда, до чего у насъ дошло? Что ты разумѣлъ, понятно. Но подозрѣвая это, ты оскорбилъ меня. Этого не было, этого и не могло быть. Ты доказалъ этимъ, что слишкомъ мало меня знаешь и совсѣмъ не уважаешь. Ты допустилъ, что я способна сдѣлать это тихонько отъ тебя, что я позволю себѣ сблизиться съ другимъ человѣкомъ, скрывая это отъ тебя. Ты подумалъ, что для меня можетъ быть въ чемъ-нибудь счастье, прикрытое ложью... Ты ошибся. Вотъ теперь, когда я окончательно и рѣшительно сознала, что люблю Аркадія Сергѣевича и не могу, не въ силахъ противостоять этому чувству, я пришла къ тебѣ и сказала тебѣ это...

Онъ вскочилъ и подбѣжалъ къ ней. Глаза его пылали и онъ промолвилъ, задыхаясь:

-- Такъ ты теперь пришла потребовать, чтобы я уступилъ этому господину свое мѣсто въ спальнѣ!? Мнѣ кажется, что я вѣрно понялъ тебя!..

Какая-то болѣзненная усмѣшка искривила ея ротъ, брови презрительно сдвинулись.

-- Я просила тебя не оскорблять меня... И повторяю, что это ни къ чему не поведетъ!-- съ холоднымъ спокойствіемъ сказала она.-- Неужели ты не чувствуешь, какую пошлость говоришь, и я поражаюсь, что ты способенъ на это. Неужели я любила такого человѣка?..

-- По всей вѣроятности, нѣтъ!-- рѣзко отвѣтилъ онъ и повернулся къ ней спиной, чувствуя, что его подавляетъ ея твердость и видимое спокойствіе,-- а главное, что она была права,-- онъ дѣйствительно сказалъ величайшую пошлость. "Нельзя, Володя, женщинѣ говорить такихъ вещей даже тогда, когда она пришла сказать, что разлюбила тебя и полюбила другого. Нельзя!"

Она замѣтила:

-- Пусть такъ, но это теперь все равно. Тѣмъ больше, что для тебя тутъ нѣтъ существеннаго лишенія, потому что ты меня давно уже не любишь, какъ и я тебя...

-- Тебѣ только и остается утверждать это!..

-- Да вѣдь это такъ. Если-бъ ты любилъ, то не могъ-бы такъ оскорблять меня. И къ тому-же и нельзя такъ долго любить одного человѣка. Это неестественно. Въ любви должна быть хоть капля идеализаціи, а когда люди прожили вмѣстѣ восемь лѣтъ, они слишкомъ узнали другъ друга для того, чтобъ идеализировать. Ты, можетъ быть, любишь только свое право, но вспомни, что мужчина пріобрѣтаетъ право надъ женщиной только съ ея согласія...

-- Да вспомни-же ты, наконецъ, что у насъ есть дѣти!-- воскликнулъ мой отецъ.-- Что-же мы съ ними будемъ дѣлать? дѣлить ихъ, чтобъ одни были лишены отца, а другія матери? Или ты такъ проникнута новой страстью, что тебя ихъ судьба не интересуетъ? Ты, можетъ быть, готова оставить ихъ и уѣхать съ своимъ новымъ идеаломъ?..

Она опять усмѣхнулась, но уже не такъ болѣзненно, какъ раньше. Въ ея усмѣшкѣ скорѣй свѣтилась грусть.

-- Съ каждымъ новымъ словомъ ты больше и больше доказываешь, что не любишь меня и не знаешь. Да если-бы у насъ не было дѣтей или я могла бросить ихъ, что въ сущности все равно, то зачѣмъ-бы я пришла теперь къ тебѣ? Развѣ въ подобныхъ вещахъ нужно объясненіе? Развѣ тутъ можно что-нибудь объяснить или въ чемъ-нибудь убѣдить? Я-бы просто уѣхала куда-нибудь и этимъ между нами все кончилось-бы. Я только и пришла говорить о дѣтяхъ. Дѣтей я не могу оставить, а ты ихъ мнѣ не дашь, да если-бы и далъ, то я не считалъ-бы себя въ правѣ взять ихъ и лишить отца. Я того мнѣнія, что дѣтямъ для того, чтобы они росли и развивались правильно и счастливо, нужна семья. Они могутъ вырости и безъ семьи, но это будетъ для нихъ лишеніемъ. Мы-же не имѣемъ права лишать ихъ чего-бы то ни было. Имъ не надо, чтобы мы любили другъ друга, имъ не надо, чтобы насъ соединяла страсть, имъ нужна только семья. Можетъ быть, мы, не любя другъ друга, сможемъ жить вмѣстѣ и на столько по крайней мѣрѣ другъ друга уважать, что будемъ въ состояніи дать имъ семью. Я тебѣ говорю прямо, что я изъ дому не уйду. Такъ какъ домъ этотъ не только мой, но и твой также, то я не позволю себѣ сдѣлать ничего такого, что могло-бы оскорблять тебя. У меня хватитъ силы отказать себѣ въ томъ счастьѣ, которое могла-бы дать мнѣ любовь, и подавить въ себѣ это чувство. Но ты понимаешь, что я не могу быть твоей женой, потому что не люблю тебя и это, конечно, не важно. Но важно то, что едва-ли я съумѣю уважать человѣка, который грубо стѣснитъ мою свободу распорядиться своей личностью сообразно моимъ чувствамъ...

Она встала и прибавила:

-- Ты не спѣши высказывать свое рѣшеніе. Оно будетъ слишкомъ важно да и торопиться съ нимъ не за чѣмъ...

-----

-- Но я спѣшилъ,-- говорилъ мой отецъ,-- я не понялъ ея, я ни вдумался въ ея слова, сколько въ нихъ было здраваго смысла и правды!.. Я поднялъ бунтъ, настоящій бунтъ. Я тотчасъ-же поѣхалъ къ Будзинскому и оскорбилъ его. Затѣмъ дома я велъ себя, какъ дикій звѣрь, я преслѣдовалъ мою жену, устраивалъ ей сцены, я не пропускалъ ни одного момента, чтобы упрекнуть ее, сказать что-нибудь злобное, оскорбительное. У насъ въ домѣ стоялъ адъ, я самъ страдалъ и жена, конечно, страдала нестерпимо. Такимъ образомъ мы провели ужасныхъ два мѣсяца, я разстроилъ себѣ здоровье, нервы мои утомились, обезсилѣли и, наконецъ, наступилъ моментъ, когда я могъ размышлять, и я глубоко задумался. Оглянувшись назадъ въ спокойномъ состояніи, я изумился тому, какая масса зла, ненависти, взаимныхъ обидъ вошла въ нашъ домъ за эти два мѣсяца. И кто отъ этого сталъ счастливѣе? Никто. Напротивъ, всѣ стали несчастнѣе -- и я, и жена, и дѣти, которыя не могли получать отъ насъ спокойной ласки и должны были чувствовать то напряженіе и ту вражду, которыя висѣли въ воздухѣ. И я увидѣлъ ясно, что одно было забыто: человѣческое достоинство. Я не уважалъ его ни въ женѣ, ни въ себѣ. Я припоминалъ себя, какимъ былъ въ теченіе этихъ двухъ мѣсяцевъ, и видѣлъ, что былъ безобразенъ. И вѣдь безцѣльно все это было, безцѣльно. Чего я хотѣлъ достигнуть? Возвращенія чувства? Но я какъ будто нарочно старался убить остатки его. Мира? Но я создавалъ только ненависть. Или я хотѣлъ мстить? Но я мстилъ себѣ столько-же, сколько ей. Со всѣхъ сторонъ это было безсмысленно и оскорбительно. И мнѣ стало стыдно и больно до того, что я плакалъ -- наединѣ, конечно...

-- И все-таки, Володя, у меня не хватило прямоты пойти къ женѣ и сказать: ты была права и я безконечно виноватъ передъ тобой... Нѣтъ, я не сдѣлалъ этого. Я сталъ вести себя благоразумнѣе, я не шумѣлъ, не безумствовалъ; но ходилъ съ мрачнымъ видомъ и презрительно отворачивался отъ нея. Это ужъ было совсѣмъ скверно -- послѣ того, какъ я созналъ всю безсмысленность моего положенія. Это уже было одно самолюбіе, спеціальное самолюбіе мужчины, воображающаго, что женщина всегда виновата и всегда должна виниться передъ нимъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ я сталъ искать развлеченій, сталъ часто ѣздить въ театръ,-- тогда у насъ были опера и балетъ -- и мало-по-малу пристрастился и вошелъ во вкусъ. Я увѣрялъ себя, что послѣ того, какъ мнѣ нанесли такое оскорбленіе, я имѣлъ право на все... И съ этой мыслью я началъ бывать за кулисами, съ этой мыслью я сталъ устраивать дорогіе ужины закулиснымъ дамамъ, и когда затѣмъ, остановившись на одной изъ нихъ, я сдѣлалъ ей предложеніе съ обозначеніемъ ежемѣсячной суммы, то во мнѣ еще жила увѣренность, что я дѣлаю это съ горя и изъ-за оскорбленнаго самолюбія.

-- Замѣчалъ-ли ты, Володя, одно явленіе, которое часто бываетъ въ жизни? Человѣкъ, вполнѣ порядочный, во всѣхъ отношеніяхъ честный, гуманный, спокойно, систематически, неуклонно совершаетъ одну какую-нибудь несправедливость, даже жестокость... Это всѣхъ поражаетъ и сбиваетъ съ толку. Объясняется это какимъ-нибудь внутреннимъ недоразумѣніемъ. И конечно, онъ не правъ, потому что совершающій несправедливость и жестокость ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть правъ. Но навѣрно онъ считаетъ въ чемъ-то виноватымъ другого и на этомъ основываетъ свою правоту... Нѣтъ ничего тяжелѣе, какъ сознавать себя виноватымъ, поэтому и я, доставляя себѣ грубые удовольствіе, искалъ во что-бы то ни стало чужой вины, чтобъ на нее опереться...

Но недоразумѣніе не могло долго тянуться. Отецъ въ глубинѣ души былъ честный человѣкъ и, когда онъ, устроившись съ закулисной дамой, почувствовалъ себя вполнѣ счастливымъ, онъ окончательно созналъ свою неправоту передъ матерью. но какъ было ему объясниться съ нею? Установившіяся между ними отношенія не допускали и мысли объ этомъ. Они уже нѣсколько недѣль не только не разговаривали другъ съ другомъ, но даже не видались. Мать рѣшительно избѣгала этого. Дѣти были слишкомъ малы, чтобъ принимать въ разсчетъ, какое впечатлѣніе произведутъ на нихъ нѣкоторыя чисто внѣшнія перемѣны въ домашнихъ обычаяхъ. Они обѣдали съ нею раньше, не дожидаясь, пока отецъ пріѣдетъ со службы, а по вечерамъ она запиралась въ спальнѣ и просиживала тамъ одна за книгой все время. Будзинскій давно уже не былъ въ нашемъ домѣ, а являвшимся знакомымъ, прежде бывавшимъ у насъ запросто, дѣлали такой пріемъ, который превращалъ ихъ посѣщеніе въ оффиціальный визитъ, и они торопились уйти.

Отецъ перебралъ всѣ способы объясненія, но ни одинъ не пришелся ему по душѣ. Онъ думалъ о письмѣ, но это было смѣшно -- посылать письма изъ кабинета въ спальню. Дѣло было слишкомъ серьезно, чтобы придавать ему оттѣнокъ водевиля. Онъ почти уже было рѣшился поѣхать къ Будзинскому, попросить у него прощенія и привезти съ собой къ намъ. Но его остановила мысль, что въ душѣ моей матери могли произойти перемѣны и Богъ знаетъ, что изъ этого могло выйти. Притомъ-же онъ по натурѣ своей не любилъ обходныхъ путей, и, какъ ни было это тяжело, онъ рѣшился на прямой путь. Онъ уловилъ моментъ, когда мать моя была одна въ своей комнатѣ, вошелъ туда безъ предупрежденія и, не давъ ей опомниться отъ неожиданности и протестовать, прямо и просто сказалъ:

-- Если еще въ силахъ, прости! Я былъ неправъ, я былъ жестокъ, я велъ себя отвратительно, я умоляю тебя быть моимъ другомъ и вѣрить въ мою дружбу...

Какъ ни была горда моя мать, но эта ужасная жизнь въ послѣднія недѣли сломила ее. При томъ-же она слишкомъ хорошо знала отца и видѣла всю его искренность и глубину раскаянія; она протянула ему руку и бесѣда ихъ затянулась далеко за-полночь.

Съ тѣхъ поръ въ нашемъ домѣ шла жизнь мирная и дружественная въ томъ видѣ, какъ я засталъ ее. Въ немъ никогда не мелькала черная тѣнь вражды, никогда не было сказано ни одного рѣзкаго слова. Мы росли среди этой обстановки, и я выросъ среди нея, но по своей близорукости ничего не видѣлъ, а если-бы и видѣлъ то ничего не понялъ-бы, такъ далеки были мои мысли отъ всего живого, настоящаго, земного...

Отецъ закончилъ такъ:

-- Я ничего не утаилъ отъ тебя, Володя! Не слѣдуетъ дѣтей посвящать въ интимную жизнь, въ особенности, если она такъ... исключительна. Но разъ ты увидѣлъ уголокъ тайны, надо открыть тебѣ ее всю, иначе ты Богъ знаетъ что подумаешь, какъ это и случилось уже съ тобой. Ты видишь, что лжи между мною и твоей матерью нѣтъ, и не на лжи основана наша семья. Нѣтъ въ цѣломъ мірѣ болѣе искреннихъ друзей, чѣмъ я съ твоей матерью. И скажи мнѣ, кто-же отъ этого страдаетъ? Развѣ семья наша не самая счастливая изъ тѣхъ, которыя мы знаемъ? Развѣ мы оба -- я и мать твои -- не горячо любимъ васъ, дѣтей, развѣ вы когда-нибудь находили наши заботы недостаточными, наши ласки холодными? И развѣ кто-нибудь изъ васъ страдаетъ оттого, что мы счастливы -- каждый по своему?

XII.

Кончивъ свой разсказъ, отецъ какъ-то сразу перешелъ въ свое обычное настроеніе, торопливо взглянулъ на часы и сказалъ:

-- Однако, какъ мы заболтались! Около одиннадцати!.. Ты -- домой?

Я кивнулъ головой.

-- Ну, а я еще заѣду въ одно мѣсто... Пожалуй, завезу тебя домой, это по дорогѣ...

-- Нѣтъ, я пройдусь!..

Онъ быстро поднялся, позвалъ лакея, расплатился и вышелъ. Я понялъ, что ему хотѣлось застать Кунцеву еще въ театрѣ.

Я вышелъ на улицу. Только теперь, охваченный свѣжимъ воздухомъ, я началъ приходить въ себя и освобождаться отъ той массы впечатлѣній, которыя сразу налегли на мою душу. Я не обсуждалъ, а только чувствовалъ. Изъ всѣхъ дѣйствующихъ лицъ исторіи, которую разсказалъ мнѣ отецъ, въ моемъ воображеніи наиболѣе рельефно выступало лицо, котораго менѣе всего коснулся разсказчикъ,-- это Будзинскій. Я всегда питалъ къ нему какое-то смутное чувство недовѣрія и теперь мнѣ казалось, что въ этомъ чувствѣ было что-то роковое. Лично мнѣ ничего дурного не сдѣлалъ этотъ человѣкъ, а между тѣмъ я относился къ нему такъ, какъ будто онъ оскорбилъ меня. Теперь же во мнѣ поднялась противъ него буря негодованія. Дома меня встрѣтила мать вопросомъ: -- "Неужели до сихъ поръ были у Головинскаго?" -- Я не взглянулъ на нее и отвѣтилъ глухо, что гулялъ по приморской аллеѣ. У насъ, по обыкновенію, были гости и было весело. Я какъ-то нечаянно попалъ въ гостиную и мнѣ было неловко сразу уйти, но видъ у меня былъ разсѣянный и не подходящій къ общему настроенію..

Голова была тяжела и веселые голоса гостей раздражали меня. Я смотрѣлъ на сестру и не могъ надивиться, откуда у нея берется столько веселости. Я вспомнилъ о ея вчерашнихъ слезахъ. Казалось, она тогда высказывала такое глубокое огорченіе, а теперь такъ беззаботно и всецѣло отдается веселью.

Она замѣтила мой взглядъ и на минуту лицо ея сдѣлалось серьезно. Но скоро тѣнь сошла съ него и она улыбалась по прежнему. Когда я пришелъ, Будзинскаго не было, но онъ явился скоро послѣ меня.

При его появленіи мною овладѣло неудержимое чувство вражды къ этому человѣку. Онъ поздоровался съ матерью, потомъ съ сестрой и затѣмъ, видимо направляясь ко мнѣ, по пути пожималъ руки кое-кому изъ гостей. Въ этотъ короткій промежутокъ времени я пережилъ чрезвычайно сложную борьбу. Я чувствовалъ, что какая-то сила подталкиваетъ меня оскорбить его, выразить ему свое неуваженіе. Рука моя, которую черезъ нѣсколько секундъ мнѣ предстояло протянуть ему, какъ-то противъ моей воли тянулась назадъ и я чувствовалъ, что не подамъ, ни за что не подамъ ему руки. Тогда я сдѣлалъ надъ собой какое-то невѣроятное усиліе, и въ тотъ моментъ, когда онъ былъ въ двухъ шагахъ отъ меня и уже готовъ былъ протянуть мнѣ руку, я вдругъ повернулся къ двери и вышелъ въ столовую, а оттуда быстрыми, неровными шагами прошелъ черезъ длинный коридоръ въ свою комнату. Потрясенный собственнымъ поступкомъ, я стоялъ у окна, весь дрожа и напряженно прислушиваясь. Мнѣ почему-то казалось, что это не можетъ пройти такъ, что еще чья-то душа взволнована такъ же, какъ и моя. И вотъ я услышалъ шаги, торопливые, легкіе, кто-то распахнулъ дверь, я оглянулся: Лида.

-- Что ты сдѣлалъ? Зачѣмъ ты такъ поступилъ? Ужасно, ужасно! Она ломала руки и въ глазахъ ея свѣтилось отчаяніе.

-- Я не могъ иначе... Пойми ты, Лида, что если-бы я остался, было-бы хуже!.. Я оскорбилъ-бы его!..

-- А теперь ты оскорбилъ ее!..

-- Маму?

-- Да, съ ней сдѣлалось то, чего никогда не бывало: истерика. Она поняла!..

-- Я жалѣю объ этомъ... Я готовъ просить, у нея прощенія... Но я не могу иначе, Лида! Вѣдь и ты чувствуешь такъ, какъ я, только ты умѣешь подавлять въ себѣ это, а я не умѣю. Что-жъ намъ дѣлать, Лида? Постой, скажи, ты все знаешь?

-- Да!

-- И про отца?

-- Да, и про него знаю... Они оба думаютъ, что мы не знаемъ, а мы все знаемъ... Но иди же къ мамѣ. Гости всѣ сейчасъ же разошлись, она въ будуарѣ...

-- Кто съ нею?

-- Тамъ Аркадій Сергѣевичъ...

-- Я не пойду, я ни за что, ни за что не пойду! Послушай, Лида, можетъ быть -- это подло съ моей стороны, но я не могу побороть въ себѣ этого чувства... Я надѣлаю глупостей, я лучше не пойду...

-- Какой ты жестокій, Володя! Мама этого не заслужила!..

-- Я и не говорю,-- возразилъ я, -- я и не говорю этого. Но пусть они не говорятъ, что дали намъ семью... Семьи у насъ нѣтъ. Я ничего не хочу измѣнять въ ихъ жизни, но я самъ не могу жить съ ними. Я просто уѣду отсюда и не буду никому мѣшать. Отецъ говоритъ: ты хочешь судить меня? Я не хочу никого судить, я только не понимаю такой жизни... Это не семья, а какія-то меблированныя комнаты, гдѣ случайные сосѣди сходятся за завтракомъ и обѣдомъ. При чемъ мы здѣсь? Какое положеніе мы занимаемъ? И зачѣмъ насъ столько лѣтъ обманывали? Я не пойду къ матери, пока у нея будетъ этотъ посторонній для меня человѣкъ, къ которому я не знаю, какъ отнестись. Матери онъ самый близкій, а мнѣ чужой... Отецъ лучше дѣлаетъ... Онъ по крайней мѣрѣ не вводитъ въ домъ постороннихъ... Нѣтъ, ужъ если семьи не было, то должны были съ малыхъ лѣтъ пріучить насъ къ этой мысли. По крайней мѣрѣ не сентиментальничалъ-бы, не летѣлъ-бы на крыльяхъ любви для того, чтобы узнать, что отецъ мой содержитъ оперетную пѣвицу, а въ спальнѣ моей матери распоряжается господинъ Будзинскій...

-- Володя, Володя!

Я остановился. Лида плакала. Я понялъ, что сказалъ слишкомъ много. Но это вышло такъ потому, что послѣ отцовскаго разсказа я до сихъ поръ еще не высказалъ вслухъ своихъ мыслей. Они были нестройны и несправедливы, но онѣ душили меня и ихъ надо было высказать. Я теперь старался успокоить сестру. Я говорилъ ей о томъ, что отецъ считаетъ нашу семью самой счастливой и самой мирной, но правда-ли это? Правда только то, что онъ счастливъ по своему, а мать -- по своему. Но развѣ можно назвать счастливылъ Мишу? Онъ развивается уродливо, изъ него выработается нѣчто жалкое, отвратительное. Или ее -- Лиду? Ея горячая душа остываетъ въ этомъ мірѣ пустого, безцѣльнаго веселья, ей не на что опереться въ семьѣ, потому что отецъ и мать всецѣло заняты каждый своею отдѣльною жизнью, своимъ особымъ счастьемъ. Я развивалъ ей свою теорію семейной жизни; она была, конечно, возвышенна. Въ ней -- всѣ жили одной жизнью, въ ней -- каждое чувство, каждая мысль становились общими. Это была идеальная семья, какой въ дѣйствительности, конечно, нигдѣ и никогда не существовало. И сестра слушала внимательно и въ ея влажныхъ глазахъ рисовался отзвукъ того тихаго радостнаго чувства, которое будили въ душѣ ея мои слова. Есть вещи, которыя никогда не сбываются и тѣмъ не менѣе только онѣ привлекаютъ насъ къ жизни и изъ-за нихъ только стоитъ жить. Безъ сомнѣнія, жизнь потомъ развернетъ передъ нами болѣе широкія требованія, но теперь, когда мы были еще дѣти, мы могли мечтать только о томъ, чего намъ до такой степени не доставало.

И въ эти минуты я сблизился съ сестрой, быть можетъ, больше, чѣмъ когда бы то ни было потомъ, не смотря на то, что скоро послѣ этого и надолго -- намъ пришлось дѣлить вмѣстѣ всѣ наши обыденные интересы. Я увидѣлъ, что пустая жизнь не успѣла еще охладить ея сердце, что душа ея исподтишка возмущается тѣми грубыми и плоскими формами жизни, которыя составляютъ счастье отца и матери, и она смутно ищетъ какихъ-то иныхъ формъ, болѣе духовныхъ и возвышенныхъ.

-- Но, Володя... Ты долженъ передъ мамой извиниться!-- сказала она, вытирая слезы.

-- Въ чемъ, Лида? Въ чемъ? Ты только подумай, что я могу сказать ей? Я буду просить у ней извиненія за то, что обидѣлъ (допустимъ это, хотя я его не обидѣлъ. Мой уходъ можно было объяснить случайностью) -- что обидѣлъ человѣка, который... котораго... я не знаю, какъ назвать его и, можетъ быть, самъ того не желая, назову такъ, что это ее еще больше оскорбитъ. Повѣрь, что не гордость во мнѣ говоритъ; я пошелъ-бы къ матери просить прощенія, даже если-бы чувствовалъ себя виноватымъ. Но здѣсь я не съумѣю... Щекотливо все это; какъ ни обходи, все-таки прикоснешься къ такому мѣсту, которое болитъ... Нѣтъ, мнѣ лучше уѣхать, сейчасъ же уѣхать...

-- А я? спросила Лида и въ ея взглядѣ былъ страхъ.

Я понялъ, что мнѣ нельзя уѣхать, нельзя оставить ее даже въ такое время, когда здѣсь начнутъ, быть можетъ, сводиться счеты за прошлое. Она потеряется, ее раздавитъ эта масса пошлости, которая и теперь сквозитъ изъ всѣхъ щелей, а тогда будетъ вся на-лицо. Вѣдь люди основали свою жизнь на признаніи взаимнаго права на грубое удовольствіе, и это они называютъ свободой, миромъ, счастьемъ.

-- Я не уѣду! сказалъ я сестрѣ.-- Я остаюсь съ тобой, Лида, и только для тебя...

Лида стала къ чему-то прислушиваться. Выраженіе тревоги на ея лицѣ съ каждой минутой увеличивалось. И мнѣ также послышалось, что тамъ -- въ гостиной или въ столовой происходилъ какой-то споръ.

-- Это папа пріѣхалъ! сказала Лида.-- О чемъ они?

Она встала и хотѣла пойти туда.

-- Не ходи, Лида, сказалъ я:-- Не ходи пожалуйста... У нихъ не можетъ быть ничего хорошаго. Они, быть можетъ, сводятъ счеты, и пусть!.. Мы вѣдь ничему не поможемъ...

-- Нѣтъ, постой... слушай!.. Это -- въ спальнѣ!..

Она открыла дверь и голоса послышались явственно. Отецъ говорилъ голосомъ убѣждающимъ, сдержаннымъ, мать кричала и въ голосѣ ея попадались непріятныя-рѣзкія, плоскія ноты. Отецъ говорилъ:

-- Конечно, онъ не... не совсѣмъ правъ. Ему-бы надо было побороть въ себѣ это. Но прими въ разсчетъ его молодость, неопытность, неумѣнье приноровляться къ обстоятельствамъ... Вѣдь это мы съ тобой -- травленные зайцы, а онъ еще чистъ, душа у него нѣжная, чувствительная...

-- Я этого не допускаю!.. Я ни въ чемъ передъ нимъ не виновата! Я ничего не отняла у него... Я никому не мѣшаю жить, пусть и мнѣ никто не мѣшаетъ!.. истерически восклицала мать.-- Я не признаю тираніи дѣтей надъ моей душой. Имъ нужна была моя ласка, пока они были малы, а теперь они настолько оперились, что считаютъ себя въ правѣ оскорблять меня... Нѣтъ, я ухожу, ухожу, ухожу! Я никому здѣсь больше не нужна!..

-- Куда ты уйдешь, скажи ради Бога? Въ сорокъ лѣтъ, послѣ двадцати лѣтъ жизни съ мужемъ, съ дѣтьми, ты уходишь; подумай, какой это будетъ имѣть некрасивый видъ!...

-- О, а это очень красиво, то -- какъ мы живемъ! Мы -- передъ цѣлымъ міромъ дѣлаемъ видъ, что влюблены другъ въ друга, и цѣлый міръ намъ не вѣритъ, никто, ни одна душа не вѣритъ. Ты даже не живешь дома, у тебя -- другой домъ и первый попавшійся мальчишка можетъ указать, гдѣ этотъ домъ. Это -- тайна, сохраняющая приличіе! Ха, ха, ха! Тайна! Что новаго узнаютъ люди, когда я уйду отсюда? Ничего! Ради чего мы такъ живемъ? Ради чего эта страшная ложь! Ради дѣтей? Но дѣти знаютъ все и уже осудили насъ. Чего-же еще ждать? Всѣ -- эгоисты, они -- такіе-же, какъ мы! Мы не хотѣли поступиться счастьемъ, а они платятъ презрѣніемъ за то, что ради нихъ я всю жизнь несу муку...

-- Муку? Ты несешь муку?

-- Да, да, да! Потому что нѣтъ ничего мучительнѣе, какъ лгать передъ людьми, а я всю жизнь это дѣлаю! Каждый часъ, каждое мгновеніе я чувствую, что дѣлаю что-то недозволенное, преступное... И я этого больше не хочу! Еще есть маленькій остатокъ жизни! Я хочу прожить его спокойно!.. И я сейчасъ, сейчасъ... Вели мою коляску... Вели коляску...

-- Опомнись, что ты дѣлаешь? Подумай!-- молилъ отецъ.-- Ну, хоть до завтра оставь... Вѣдь теперь около полуночи... Куда ты поѣдешь?

-- Оставь, пусти... Я возьму извощика... Мнѣ ничего не надо!.. Пусти, пусти пожалуйста! Ты не имѣешь права! У тебя есть свой домъ, я хочу имѣть свой... А этотъ -- пусть будетъ ихъ!.. Пусти!..

Отецъ что-то крикнулъ или простоналъ. Она, очевидно, вырвалась изъ его рукъ и выбѣжала на лѣстницу. Дверь захлопнулась. Лида выбѣжала изъ моей комнаты и побѣжала къ отцу. Я послѣдовалъ за нею. Отецъ сидѣлъ въ креслѣ -- убитый, безпомощный. Крупныя слезы текли изъ его глазъ. Онъ даже не поднялъ головы и не взглянулъ на насъ. Онъ молчалъ. Казалось, что за много прожитыхъ лѣтъ жизнь впервые представилась ему въ такомъ серьезномъ и суровомъ видѣ и его голова, привыкшая къ легкимъ рѣшеніямъ, оказывалась безсильной. О чемъ онъ плакалъ? Вѣрилъ-ли онъ въ самомъ дѣлѣ, что при ихъ взаимныхъ отношеніяхъ съ матерью они все-таки составляли то нераздѣльное цѣлое, которое называется семьей, и теперь ему казалось, что оно погибло? или онъ еще былъ привязанъ къ матери и ему была больна потеря?..

Я хотѣлъ сказать ему, что вѣдь ничто въ сущности не измѣнилось, что эти отношенія давно были въ нашей семьѣ, а теперь они только ясно обозначились. Но, разумѣется, ничего не сказалъ. Сестра отвернулась къ окну и тихонько плакала. Наконецъ, отецъ всталъ и промолвилъ, не глядя на насъ: -- Ну, хорошо дѣти... Ты, Владиміръ, уѣдешь въ Петербургъ, тотъ тоже куда-нибудь, Лида выйдетъ замужъ... А я останусь одинъ!..

Онъ махнулъ рукой и какой-то старческой походкой отправился въ свой кабинетъ. Лида обернулась ко мнѣ.-- Что мы надѣлали, Володя?

Она говорила "мы", очевидно мысленно присоединяясь къ моимъ дѣйствіямъ.-- Что это будетъ?

-- Это не мы надѣлали, Лида. Это было сдѣлано раньше...-- тихо отвѣтилъ я, чтобы не было слышно въ кабинетѣ. Но мой разсчетъ не удался. Отецъ услышалъ и позвалъ меня:

-- Иди сюда, Володя!

Я пришелъ и остановился передъ нимъ.

-- Видишь, Володя,-- сказалъ онъ мягкимъ и чуть-чуть укоряющимъ голосомъ: -- Вы, молодые люди, страшно жестоки съ своею чистотой, съ своими возвышенными требованіями... Они благородны безспорно, но въ жизни нѣтъ ничего такого, что имъ отвѣчало-бы. Вы этого не знаете, но узнаете потомъ, когда поживете. А жестокость сдѣлала свое дѣло и ужъ вернуть нельзя. Что-жъ такое, что наша жизнь не соотвѣтствовала строгимъ правиламъ морали? Но мы устроились сносно, а это все, что можно на землѣ. По крайней мѣрѣ мы жили тихо, другъ друга уважали и никого не обижали. Посмотри, многіе-ли такъ живутъ? Раздоры, дрязги, взаимное недовольство, часто -- ненависть, вотъ что гнѣздится въ семействахъ. И притомъ -- ты думаешь, они чище насъ? Нисколько. Они только лгутъ другъ передъ другомъ, а мы не лгали по крайней мѣрѣ... Чего ты требовалъ отъ матери? Она о тебѣ болѣла, она заглядывала тебѣ въ глаза, она радовалась, когда увидѣла тебя хорошо развившимся, красивымъ, бодрымъ, она блѣднѣла, когда ей казалось, что ты боленъ... Значитъ, она тебя любила. Если у нея въ сердцѣ такъ много жизни, что она можетъ желать еще другого счастья, что-жъ тебѣ въ этомъ обиднаго? Почему же твоя любовь такъ эгоистична, что не хочетъ пустить въ ея сердце никого другого? И почему же каждому не предоставить того маленькаго счастья, какое его удовлетворяетъ? Тебя оскорбляетъ, что въ домъ нашъ врывается постороннее лицо съ какими-то правами на твою мать... Но эти права онъ не силой взялъ, она сама дала ему ихъ... Ты хочешь распоряжаться. ея душой? Нѣтъ, на это только она имѣетъ право. Я сижу теперь на мѣстѣ и не бѣгу умолять ее, потому что спокоенъ за нее. Аркадій Сергѣевичъ человѣкъ благородный, и она тамъ найдетъ счастье. Но у нея въ сердцѣ будетъ рана, это -- потеря дѣтей; вѣдь она васъ любитъ... Но это непоправимо. Зато я лишился всего, всего... Ну, и или себѣ съ Богомъ. Устраивай свою жизнь какъ знаешь получше. Только знай, что если ты будешь требовать все только для себя, то никогда не будешь счастливъ... Иди!

И при послѣднихъ словахъ на лицѣ его появилась суровая складка. Я хотѣлъ что-то сказать, что-то еще не вполнѣ сознанное, вытекавшее изъ какого-то новаго настроенія, подымавшагося въ моей груди, но онъ повторилъ настойчиво:

-- Иди, иди пожалуйста!

Мнѣ показалось, что ему непріятно мое присутствіе, и я вышелъ.

XIII.

Отецъ притворилъ дверь и повернулъ ключъ въ замкѣ. Лида стояла на своемъ прежнемъ мѣстѣ, но для меня было ясно, что она слышала всю рѣчь отца, и мнѣ, самъ не знаю почему, было передъ нею неловко. Не потому-ли, что въ кабинетѣ мнѣ говорили правду, на которую у меня нечего было отвѣтить? Вѣдь еще такъ недавно, полчаса тому назадъ, я, можетъ быть, казался бѣдной дѣвочкѣ героемъ, носителемъ правды, карателемъ обиды -- за всѣхъ, а теперь я съ опущеннымъ взоромъ выслушивалъ простыя слова отца... Она нервно подергивала плечами и вздрагивала. Раздался звонокъ и въ переднюю вошелъ Миша; воображая, должно быть, что въ домѣ всѣ уже спятъ, онъ прошелъ прямо въ свою комнату. И тутъ я въ глубинѣ души ощутилъ тонкое оскорбленіе: когда я услышалъ, что Миша прошелъ къ себѣ, у меня явилось такое чувство, точно миновала гроза... Я, значитъ, боялся его взгляда, чувствуя заранѣе, что Миша, не смотря на всѣ свои недостатки, почуетъ, гдѣ правда.

Въ гостиной, гдѣ мы были съ сестрой, ярко горѣли двѣ лампы и уже догорали свѣчи на фортепіано. Я ходилъ по ковру, Лида оглянулась на меня и стала слѣдить за моимъ лицомъ. Должно быть, она прочитала на немъ ту новую мысль, которая зародилась въ моей головѣ.

Я не знаю, чему приписать такую рѣзкую перемѣну во мнѣ. Если-бы она явилась позже, то это было-бы понятно: жизнь поспѣшила дать мнѣ слишкомъ много поводовъ для размышленій. Но въ томъ-то и дѣло, что, уже выйдя изъ кабинета, я презиралъ всѣ свои взгляды, которые такъ высоко ставилъ четверть часа передъ этимъ, которымъ довѣрялъ на столько, что подъ вліяніемъ ихъ отвернулся отъ Будзинскаго. Рѣчь-ли отца произвела на меня такое дѣйствіе, его-ли убитый видъ, или я былъ такъ подавленъ такимъ рѣшительнымъ шагомъ матери, котораго не могъ предвидѣть,-- но мнѣ вдругъ сдѣлалось невыразимо стыдно за всѣ мои подвиги послѣднихъ дней. Я походилъ на человѣка, который любовался новой одеждой, носился съ нею всюду, показывая ее и тыча всѣмъ подъ носъ, чтобы и другіе высказывали восхищеніе, и вдругъ онъ видитъ, что это была изнанка, которая безобразна и груба въ сравненіи съ лицевой стороной и ему неловко за свое невѣжество и безвкусіе. Я увидалъ, что во всѣхъ моихъ поступкахъ нѣтъ ничего, кромѣ глубокаго эгоизма, что я только и дѣлаю, что требую мѣста себѣ и только себѣ и ради этого комкаю чужую жизнь. Кто далъ мнѣ на это право? У меня въ душѣ составился какой-то идеалъ семьи, пусть этотъ идеалъ возвышенъ и истиненъ и я обязанъ по нему устроить свою жизнь. Но какое-же я имѣю право навязывать его другимъ и во имя его уродовать чужую жизнь, которую люди съ такимъ трудомъ устроили себѣ?

Мой идеалъ, которому отъ роду было всего десять мѣсяцевъ!.. Что служило ему прочнымъ основаніемъ? Не тѣ-ли изреченія древнихъ авторовъ, сущность которыхъ для меня заключалась въ томъ, чтобы перевести ихъ съ одного языка на другой съ возможно меньшимъ числомъ ошибокъ, избѣжать грозныхъ подчеркиваній краснаго карандаша и увидѣть въ верхнемъ углу тетради крупную цифру "5"? И вотъ я вступилъ въ жизнь восемнадцатилѣтнимъ юношей, съ пробивающимся пушкомъ на губахъ, съ смутными желаніями чего-то невѣдомаго, безъ руководящей мысли, безъ характера. Судьба толкнула меня въ хорошее общество, мои товарищи оказались честными юношами, мой умъ питался ихъ честными взглядами на жизнь, они-же подсовывали мнѣ книги, которыя учили меня тому-же. Но вѣдь это случайность. Вѣдь я могъ попасть въ другое общество, и мой умъ, свободный отъ чего-бы то ни было "своего", съ такой-же легкостью впиталъ-бы въ себя иной взглядъ. Быть можетъ, мнѣ привили-бы пессимизмъ и я тогда смотрѣлъ-бы на домашнія дѣла, какъ на нѣчто, не стоющее легкаго волненія крови. Изъ меня могъ выйти юный циникъ, какихъ много въ нашей средѣ, и чего добраго -- тогда я нашелъ-бы отношенія между отцомъ, матерью и Будзинскимъ слишкомъ цѣломудренными... Все это могло быть, потому что моему пессимизму или цинизму было-бы отъ роду десять мѣсяцевъ, столько-же, сколько моей чистотѣ, и въ нихъ ничего не было-бы моего, выстраданнаго опытомъ, выжитаго жизнью...

"Моя чистота! Моя чистота!" мысленно повторялъ я.-- "Но вѣдь она у меня есть только потому, что я не загрязнился. А кто-же оберегалъ меня? Кто поддерживалъ меня во всю жизнь, не давая мнѣ повода оступиться и окунуться въ грязь? Да вѣдь они-же, они... И съ какимъ холоднымъ безсердечіемъ я заставилъ отца раскрывать передо мной свои сердечныя раны! Съ какимъ видомъ превосходства я выслушивалъ его довѣрчивую повѣсть о своихъ трѣхахъ! А вѣдь я могъ избавить его отъ излишнихъ.мученій; мнѣ стоило только сказать: не надо, не буди въ своей душѣ тяжелыхъ воспоминаній. Я знаю, что ты честный человѣкъ и если поступилъ такъ, то значитъ -- иначе не могъ!.. Съ какимъ высокомѣріемъ я затѣмъ отвернулся отъ Будзинскаго, какъ-бы хотѣлъ показать, что я сталъ неизмѣримо ьыше его и не могу снизойти. За что-же? за то, что онъ любитъ мою мать? Кого-же онъ оскорбляетъ этимъ? Ее? Нѣтъ. Отца? Тоже нѣтъ. Меня! А, меня, опять "я", одно только "я", которое не захотѣло ничѣмъ поступиться... За то, что онъ добровольно ради меня отказался отъ спокойнаго счастья и всю жизнь довольствуется тревожнымъ, будто краденымъ? Ну, да, всѣ они -- и отецъ, и мать, и Будзинскій урѣзали свою личную жизнь, чтобы не нарушить наше гнѣздо, въ которомъ мы росли и развивались. Если-бы они не захотѣли сдѣлать это, какія, быть можетъ, драмы произошли-бы въ нѣдрахъ нашей семьи и отразились-бы на насъ, на нашемъ развитіи, и моя душа тогда не была-бы такъ ясна, какъ теперь, и моя чистота... о, куда-бы она дѣвалась!.. Все было наоборотъ, всѣ мои мысли и чувства,-- все такъ не походило на прежнее. И не значило-ли это, что прежнее было непрочно и необдуманно? Я не зналъ еще, что съ этимъ дѣлать. Но когда я подумалъ о томъ, что уже произошло, то меня охватилъ ужасъ. Да, только "жестокостью чистоты и возвышенныхъ требованій", какъ говорилъ отецъ, это можно объяснить! Вѣдь я-же слышалъ, какъ уходила мать, но не побѣжалъ за нею, не умолялъ ее вернуться. И она уѣхала; завтра весь городъ будетъ говорить о томъ, что она разошлась съ мужемъ и переѣхала къ Будзинскому. Это фактъ открытый и потому объ этомъ можно будетъ говорить громко, и это будетъ такое наслажденіе для всѣхъ. И при этомъ вспомнятъ всю исторію и ее тоже будутъ повторять открыто на всѣ лады, какъ-бы мстя за то, что до сихъ поръ ихъ заставляли говорить объ этомъ въ полголоса. И все это сдѣлалъ я, я, юный эгоистъ, самоувѣренный и благородный до жестокости...

Почему же я до сихъ поръ не понималъ? И въ то время, какъ я думалъ объ этомъ, вдругъ въ гостиную буквально ворвался Миша -- въ жилеткѣ, безъ сюртука и съ крайне взволнованнымъ видомъ. Ему разсказала все Марина Игнатьевна, эта молчаливая свидѣтельница и хранительница всѣхъ нашихъ семейныхъ тайнъ.

-- Это -- безобразіе и подлость! Да, да, подлость, подлость, говорю прямо!-- кричалъ онъ, остановившись близко около меня.-- Пріѣхалъ и намутилъ! Экій мировой судья, скажите пожалуйста! Психопатъ и больше ничего! Что теперь дѣлать? А ты, Лидка, какъ только могла выпустить ее! Свиньи, скоты и больше ничего...

-- Молчи! Папа здѣсь!-- прошептала Лида.-- Ахъ, замолчи, и такъ горько!

-- За-мо-лчи!..-- промолвилъ онъ, захлебываясь и, къ моему изумленію, вдругъ, началъ плакать. Онъ сѣлъ, но сейчасъ же всталъ и, вытирая слезы, промолвилъ: -- Я пойду къ ней! Я не хочу оставаться съ свиньями!..

-- Миша!-- вдругъ послышалось изъ кабинета и отецъ отперъ дверь. Миша вошелъ туда и дверь опять закрылась.

Между нами какъ-бы проходили необыкновенно тонкіе токи чувствъ. Мы безъ объясненій всѣ чувствовали перемѣны душевныхъ движеній у каждаго изъ насъ. Уже Лида безъ сомнѣнія знала, съ какимъ настроеніемъ я вышелъ изъ кабинета, а я также совершенно явственно ощущалъ, что ея мысли и чувства идутъ вслѣдъ за моими. Оттого она съ такимъ вниманіемъ слѣдила за моимъ лицомъ. Затѣмъ, когда вбѣжалъ Миша, мы оба почувствовали, какъ что-то плоское ударило по нашимъ напряженнымъ нервамъ,-- это былъ потокъ его вульгарныхъ словъ. Когда же отецъ позвалъ его къ себѣ и заперъ дверь, намъ стало ясно, что онъ какъ-бы отворачивается отъ насъ и мы остались одни. Если отецъ нашелъ что-нибудь для интимнаго разговора съ Мишей, въ то время, какъ мы здѣсь, то значитъ -- ужъ онъ насъ не признаетъ, и присоединяется ко всѣмъ его эпитетамъ.

Намъ обоимъ стало жутко. У насъ было такое ощущеніе, точно мы поступили безчестно, вѣроломно, и насъ вышвырнули, отъ насъ отвернулись. Такъ чувствовалъ я за себя и за Лиду.

Едва заперлась дверь въ кабинетъ, Лида бросилась ко мнѣ.

-- Иди къ ней, Володя... Иди къ ней сейчасъ и проси.... Вѣдь ты созналъ?

Эту мысль надо было только высказать вслухъ, она была у меня почти готова. Я спросилъ адресъ Будзинскаго, схватилъ шляпу и выбѣжалъ. Швейцаръ пропустилъ меня съ глубокимъ недоумѣніемъ, которое въ этотъ вечеръ не первый разъ вызывала въ немъ наша квартира. Ранній уходъ гостей и всѣхъ разомъ, отъѣздъ моей матери, въ полночь на извозчикѣ, и наконецъ -- мой выходъ около часу ночи, все это были факты, которые должны были поразить его.

Я взялъ извозчика. Будзинскій жилъ на краю города, у самаго вокзала. Я зналъ, что онъ живетъ въ первомъ этажѣ и у него совершенно отдѣльный ходъ. Это значительно облегчало меня. По крайней мѣрѣ хоть здѣсь не вызову ни въ комъ удивленія. Когда пролетка подъѣхала къ дому, я увидѣлъ, что въ окнахъ -- свѣтъ. Шторы были спущены. Я позвонилъ.

Мнѣ открылъ дверь самъ Будзинскій. У него было строгое нервное лицо съ нахмуренными бровями, съ двумя глубокими складками на лбу. Но увидѣвъ меня, онъ какъ-то предупредительно отступилъ въ сторону, давая мнѣ дорогу и, какъ мнѣ показалось, насильно, желая быть любезнымъ, улыбнулся. Но улыбка вышла какая-то горькая.

-- Вы? спросилъ онъ, однакожъ безъ изумленія, а только съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ грусти. Пожалуй, онъ даже думалъ уже о возможности моего визита и приготовлялся къ нему такимъ образомъ, чтобы устранить изъ своего обращенія все рѣзкое и обидное. Меня просто щадили, вѣроятно -- понявъ, во сколько мнѣ обошлась въ концѣ концовъ моя собственная безпощадность.

-- Она здѣсь? промолвилъ я вмѣсто отвѣта.

-- Пойдемте, пойдемте ко мнѣ... Тихонько, прошу васъ... Ваша мама, кажется, уснула... Она такъ волновалась, такъ страдала... Ахъ, какъ это все нехорошо вышло! Я думаю, вамъ это больнѣе всѣхъ. Вотъ сюда! Садитесь, пожалуйста... Вы тоже на себя не похожи...

Онъ говорилъ такъ симпатично, такимъ дружески-успокоительнымъ голосомъ, и такъ просто, безъ обидной надменности, безъ серьезничанья,-- что я не узнавалъ его. Правда, я въ первый разъ видѣлъ его не въ обществѣ, въ его кабинетѣ, дома, гдѣ онъ не имѣлъ причинъ не быть самимъ собой. А можетъ быть, событія такъ глубоко на него повліяли, что заставили быть искреннимъ и простымъ.

Кабинетъ у него былъ маленькій, съ длиннымъ диваномъ, обитымъ сафьяномъ, съ книжнымъ шкафомъ, съ множествомъ бумажныхъ свитковъ, по всей вѣроятности -- плановъ. На столѣ былъ безпорядокъ. Среди бездѣлокъ и письменныхъ принадлежностей стояла большая рамка для фотографіи, въ видѣ шкафика, съ миніатюрнымъ замкомъ, который былъ запертъ. Мнѣ пришло на мысль, что тамъ, въ этой рамкѣ, долженъ быть портретъ моей матери.

-- Ради Бога... Что-же она говоритъ? спрашивалъ я.-- Неужели она рѣшила безповоротно и нельзя надѣяться на перемѣну? Вѣдь первый разъ въ жизни я виноватъ...

-- Скажите мнѣ, промолвилъ онъ, медленно произнося слова: -- сами вы какъ на это смотрите... Теперь?

-- Развѣ вы этого не видите? Развѣ не ясно, что я считаю себя безконечно виноватымъ? Иначе -- развѣ я былъ-бы здѣсь?.. И кстати: что-бы ни было потомъ, я прошу у васъ извиненія -- я оскорбилъ васъ...

-- Менѣе всего, Владиміръ Николаевичъ, слѣдуетъ объ этомъ думать!.. перебилъ онъ меня.-- Повѣрите-ли вы мнѣ, что я даже не почувствовалъ оскорбленія...

Я сдѣлалъ движеніе рукой, желая возразить, но онъ не далъ мнѣ и продолжалъ настойчиво:

-- Нѣтъ, нѣтъ, вы меня не поняли... Не потому я не почувствовалъ оскорбленія, чтобы ставилъ себя выше васъ и хотѣлъ выразить вамъ пренебреженіе... Боже сохрани!.. Но я отчасти понимаю чувство, вами руководившее. Мнѣ, конечно, легче было сохранить присутствіе духа, чѣмъ вашей матери... Вы, вѣроятно, случайно узнали о нашихъ отношеніяхъ и не имѣли возможности вникнуть въ ихъ глубину... Вамъ, можетъ быть, показалось это посягательствомъ на права вашего отца, безпримѣрнымъ вѣроломствомъ съ моей стороны по отношенію къ старому другу, словомъ -- вамъ примерещилась тутъ измѣна и предательство... ("Да нѣтъ-же, нѣтъ!" хотѣлось крикнуть мнѣ, но на это не хватило силы. Мнѣ казалось, что узнавши, на сколько я былъ освѣдомленъ о дѣйствительныхъ отношеніяхъ, онъ станетъ презирать меня, и я допустилѣего -- заблуждаться). Но вы ошиблись. Этого нѣтъ и не могло быть... Я не имѣю права сказать вамъ больше, но это долженъ былъ сказать. Молодое чувство возмущается тѣмъ, что кажется неправдивымъ, оно благородно само по себѣ, но такъ какъ оно никогда не справляется съ разумомъ, то часто ведетъ къ неблагороднымъ послѣдствіямъ. Если-бы острому мечу дана была сила самому рубить головы, то на одну преступную пришлись-бы милліоны невинныхъ головъ... Надо, чтобы мечемъ владѣлъ опытный воинъ... Вотъ и здѣсь: вы, движимые благороднымъ чувствомъ (но недостаточно обоснованнымъ, скажу я), совсѣмъ того не желая, оскорбили вашу мать незаслуженно... Напротивъ, если-бы вы вдумались, то увидѣли-бы, что она -- и именно за то самое, за что вы оскорбили ее,-- заслуживаетъ вашего поклоненія... Какъ глубоко это поразило ее, если-бы вы знали! Она именно отъ васъ этого не ожидала, потому что она была высокаго мнѣнія о вашемъ умѣ и сердцѣ и думала, что вы болѣе, чѣмъ кто-либо другой, способны понять и... даже простить, если-бы было нужно... А тутъ только надо было все понять и стало-бы ясно, что и прощать нечего... Простите мнѣ, что я все это говорю вамъ, -- это потому, что я уважаю васъ. Вы слишкомъ молоды, Владиміръ Николаевичъ... какъ видите, это преимущество иногда оказывается порокомъ...

-- Да,-- сказалъ я съ убѣжденіемъ,-- моя молодость -- всему виной!

-- Еще-бы!-- съ полуулыбкой промолвилъ онъ: -- молодость обыкновенно гордится своей невинностью и чистотой! Она и не подозрѣваетъ, что это въ сущности -- недостатки...

Мое лицо выразило вопросъ. Онъ какъ-бы отвѣчалъ на этотъ вопросъ: -- Да, недостатки, недостатки, красивые недостатки, не болѣе. Что такое невинность? Это полное незнаніе жизни, людей и человѣческихъ отношеній, это крупное невѣжество. Что такое ваша чистота? Это физическая и нравственная незрѣлость, неготовность къ жизни. Эти качества были-бы превосходны, если-бы ихъ можно было вставить въ изящную рамку и показывать друзьямъ. Но съ ними надо жить на свѣтѣ и тутъ они никуда не годятся. Каждый помнитъ то время, когда онъ былъ чистъ и невиненъ и непремѣнно съ этимъ было связано воспоминаніе о нѣсколькихъ глупостяхъ и ошибкахъ, которыя нерѣдко причиняли больше зла другимъ, чѣмъ ему. Вы простите мнѣ, что я вамъ такъ говорю. Это потому, что таково мое убѣжденіе и потому еще, что вы способны понять это... Если-бъ вы, проживши на свѣтѣ полъ сотни лѣтъ, сказали-бы мнѣ: я чистъ и во имя моей чистоты требую того-то и того-то, я преклонился-бы передъ вами... Но чистота въ 19 лѣтъ... Вѣдь она вамъ ровно ничего не стоила...

-- Съ этимъ нелегко согласиться!..

-- Да, вамъ, конечно, потому что вы цѣните эти качества и вамъ пока ихъ нечѣмъ замѣнить! Вы на нихъ построили и вашъ жизненный идеалъ, и все къ нему хотите притянуть, но онъ хрупокъ, онъ -- изъ тончайшаго стекла и при малѣйшемъ прикосновеніи жизни -- разобьется. Поживите, посмотрите жизнь и людей и увидите, что человѣкъ на каждомъ шагу требуетъ снисхожденія къ себѣ, снисхожденія и снисхожденія и въ этомъ снисхожденіи и заключается справедливость. Если мы противъ чего и грѣшили, то только противъ условной морали, но неужели-же вы будете ея защитникомъ? Она требуетъ, чтобы люди, когда у нихъ исчезло взаимное чувство, обманывали и себя и другихъ, дѣлая видъ, что чувство у нихъ есть. Она предписываетъ людямъ отдаваться другъ другу безъ любви, что въ сущности преступленіе противъ природы. Она требуетъ лжи и нравственнаго насилія. Истинная же мораль говоритъ: пользуйся здоровыми благами жизни, сколько можешь, не отнимая ихъ только у ближняго. На всѣхъ хватитъ. Такъ-то Владиміръ Николаевичъ. Простите мнѣ все высказанное!..

-- Но какъ вы думаете, могу-ли я надѣяться на то, что мама смягчится и перемѣнитъ рѣшеніе?-- перебилъ я его, такъ какъ мое душевное состояніе не годилось для выслушиванья теоретическихъ разсужденій.

-- Этого не знаю. Я съ нею не говорилъ объ этомъ. И вообще -- не въ моихъ интересахъ поощрять ее къ этому. Напротивъ... Я давно жажду спокойной жизни, опредѣленнаго положенія. Это слишкомъ долго тянется. Это было общее, молчаливое соглашеніе -- ради васъ, дѣтей... Но вы невольно внушили ей мысль, что вамъ этого больше не нужно... Вообще, она крайне озлоблена противъ васъ...

Я повѣсилъ голову. Мною овладѣло тяжелое чувство недовольства собой, даже неуваженіе къ себѣ. Я несъ высоко и гордо знамя, воображая, что на немъ написано слово "справедливость", а оказалось, что тамъ было: "неблагодарность, жестокость, насиліе"; въ этомъ великодушномъ заговорѣ участвовали какъ разъ всѣ тѣ лица, которымъ я сдѣлалъ зло: отецъ, мать и Будзинскій. Они поступились своими человѣческими правами -- въ мою пользу, а я ихъ за это оскорбилъ.

Но время шло, а моя миссія не подвигалась ни на шагъ. Я долженъ былъ во что бы то ни стало поправить зло, которое сдѣлалъ. Когда я на минуту представлялъ себѣ, что дѣлается дома: какъ отецъ сидитъ у себя въ кабинетѣ, одинокій, разбитый, а всѣ остальные смущены, растеряны, въ домѣ угрюмое холодное молчаніе и подумалъ, что теперь, вѣроятно, всегда такъ будетъ, и гдѣ же? Тамъ, гдѣ всѣ чувствовали себя довольными и счастливыми, я понялъ, какъ важно было присутствіе въ этомъ домѣ матери, которая была душой его.

-- Ради Бога,-- сказалъ я: -- я васъ прошу, умоляю васъ, дайте мнѣ возможность говорить съ нею!.. Вѣдь это надо сдѣлать скорѣй. Надо, чтобъ она теперь же согласилась вернуться, иначе завтра будетъ весь городъ говорить объ этомъ...

-- Весь городъ?-- переспросилъ онъ съ какой-то странной усмѣшкой, въ которой я увидѣлъ сожалѣніе по моему адресу.-- Такъ что же изъ того, если будетъ говорить весь городъ? Вы думаете, что это для нея что-нибудь значитъ? И вы, можетъ быть, разсчитываете поподѣйствовать на нее этимъ доводомъ? Боже васъ сохрани!

Онъ поднялся и говорилъ стоя.-- Весь городъ обыкновенно говоритъ гадости, онъ и до сихъ поръ дѣлалъ это, но какъ до сихъ поръ не смѣлъ ничего сказать намъ въ лицо, такъ и теперь не посмѣетъ. Весь городъ все равно не оцѣнитъ и не пойметъ поступка вашей матери... Я пойду, погляжу, спитъ-ли она и въ какомъ состояніи.

-- Пожалуйста!..

Онъ вышелъ и прошелъ черезъ рядъ комнатъ на цыпочкахъ, ступая осторожно. Я остался одинъ. Я не слышалъ, какой разговоръ былъ у Будзинскаго съ матерью, но мнѣ представлялось, что при извѣстіи о моемъ приходѣ она должна была обрадоваться. Чтобы ни говорила она о желаніи провести спокойно остатокъ жизни, перестать играть передъ людьми тяжелую роль, какъ-бы ни были жестки ея слова о дѣтяхъ, но все это было въ минуту обиды и раздраженія. Не можетъ же она сразу вдругъ измѣнить свои чувства къ намъ, тѣ самыя чувства, которыя заставили ее столько лѣтъ жить не такъ, какъ ей хотѣлось. Мнѣ казалось, что стоитъ ей только увидѣть меня и услышать искреннюю мольбу, какъ сердце ея смягчится.

Мнѣ пришлось ждать довольно долго, но наконецъ вошелъ Будзинскій и сказалъ:

-- Она такъ еще разстроена, ей такъ нуженъ покой, что лучше было бы....

-- Да неужели вы думаете, -- перебилъ я его, -- что я скажу хоть одно слово, которое можетъ обезпокоить ее?

-- Я говорю, что для васъ было бы лучше...

-- Нѣтъ, пожалуйста... Я долженъ видѣть ее!..

Мнѣ показалось, что онъ посмотрѣлъ на меня съ жалостью. Онъ закрылъ на минуту глаза:

-- Идите тогда! Вотъ здѣсь...

Онъ пошелъ впередъ, но когда мы дошли до полуоткрытой двери, онъ молча указалъ мнѣ на нее рукой и вернулся въ кабинетъ.

Скажу, что когда я входилъ въ эту комнату, я былъ полонъ самаго искренняго желанія броситься къ матери, упасть передъ нею на колѣни и совершенно по дѣтски плакать и просить у нея прощенья. Мой порывъ уже готовъ былъ вырваться наружу, слезы подступали къ горлу, но когда я вошелъ, въ тотъ же мигъ я остановился на порогѣ и почувствовалъ, что всѣ мои движенія скованы и мой порывъ словно замеръ въ груди.

Это была довольно большая комната, перегороженная плюшевой драпировкой темнокоричневаго цвѣта. Съ потолка освѣщалъ ее фонарь, дававшій зеленоватый свѣтъ. Изящный круглый столикъ, нѣсколько креселъ и короткій полукруглый диванъ составляли всю обстановку, но это всего этого вѣяло какой то тишиной и уютностью. У дивана на мягкомъ коврѣ, покрывавшемъ всю комнату, лежала шкура какого-то звѣря, а на диванѣ раскрытая и небрежно брошенная книга и небольшой разрѣзальный ножъ. Мать моя сидѣла въ креслѣ и смотрѣла прямо на меня такимъ спокойнымъ взглядомъ, что, казалось, намъ съ нею предстояла самая обыкновенная бесѣда и ровно ничего не произошло. Но отъ этого взгляда повѣяло на меня такимъ холодомъ, такимъ безконечнымъ равнодушіемъ ко мнѣ, что я тутъ же почувствовалъ всю безнадежность моей попытки. Она молча глядѣла на меня, я также молчалъ, не будучи въ состояніи начать свою рѣчь.

-- Мама!-- наконецъ, сказалъ я: -- неужели ты не простишь?...

И остановился. Мнѣ вдругъ, самъ не знаю почему, стало ясно, что она уже стала не та и я для нея не тотъ, что былъ прежде. И только теперь, увидѣвъ ее сидящею въ креслѣ и устремившею на меня такой взглядъ, какимъ встрѣчаютъ человѣка, совершенно посторонняго, зашедшаго зачѣмъ то на минутку и слегка раздражающаго своимъ присутствіемъ, я понялъ, до какой степени былъ непригляденъ и жестокъ мой поступокъ. Я просто не могъ постигнуть, какъ я рѣшился поступить съ матерью такъ, какъ я не поступилъ бы со всякой другой женщиной. Тамъ меня удержало бы простое чувство деликатности. Не оттого-ли это, что я считалъ ее своимъ достояніемъ, котораго не хотѣлъ дѣлить ни съ кѣмъ?

А она не отвѣчала и все глядѣла на меня по прежнему. Мое положеніе было ужасно. Я думалъ, что найду ее разстроенной, взволнованной, взбѣшенной, что она въ порывѣ негодованія выскажетъ мнѣ все, что есть у нея въ душѣ противъ меня и это облегчитъ мнѣ дорогу къ ея сердцу. Но я нашелъ ее словно окаменѣлой. Я хотѣлъ говорить свои слова покаянія, которыхъ за минуту передъ этимъ было у меня такъ много и всѣ они были искренни, и теперь не было у меня и я говорилъ совсѣмъ другія слова, звучавшія, должно быть невѣрно и нисколько не трогавшія ее. Я говорилъ:

-- Все это вышло необдуманно... Если-бы я зналъ, что оскорблю кого-нибудь, то никогда не сдѣлалъ бы этого несчастнаго движенія... Пойми, что моя любовь къ тебѣ, мое глубокое уваженіе не допустили бы...

И все это была ложь, все это была ложь, и она видѣла это, этого нельзя было не видѣть, потому что ложь и звучитъ всегда фальшиво. Но я ничего другого не могъ сказать и вдругъ оборвалъ свою рѣчь.

-- Ради Бога!.. Чего отъ меня хотятъ?-- вдругъ проговорила она, и какъ-то брезгливо, почти съ отвращеніемъ взглянула на меня. Она даже не захотѣла назвать меня по имени.

-- Вернись къ намъ, мама!.. Вернись домой!..-- сказалъ я, но теплоты, той теплоты, которая могла бы увѣрить ее въ моей искренности, не было. Я точно исполнялъ какую-то обязанность.

-- Странные люди!-- говорила моя мать: -- я двѣнадцать лѣтъ на это не рѣшалась, теперь меня заставили это сдѣлать, и думаютъ, что я пошутила, что это игра какая-то... Право же мнѣ незачѣмъ туда возвращаться. Мнѣ здѣсь хорошо и я хочу жить теперь для себя, только для себя... Больше ни для кого не хочу жить и прошу оставить меня въ покоѣ.

-- Мама!..

-- Я прошу меня оставить въ покоѣ!..

-- Но ради любви твоей къ намъ, ради всего прошлаго...-- воскликнулъ я вдругъ глубоко искреннимъ голосомъ и мои глаза наполнились слезами.

-- Знаешь что, Володя,-- промолвила она уже не прежнимъ голосомъ, а дрожащимъ и почти плачущимъ.-- Мнѣ горько сказать тебѣ это... У тебя мягкое сердце и это тебя огорчитъ... Но я скажу: я не люблю тебя, вовсе не люблю... Я не знаю, какъ это... Это вдругъ сдѣлалось... Но вотъ не люблю... И другіе тоже мнѣ будто чужіе... Мнѣ это ужасно горько. Я лишилась самой чистой радости... И тебѣ больше скажу, ты мнѣ сталъ несимпатиченъ... Ахъ, уйди же, уйди!-- вдругъ истерическимъ голосомъ крикнула она.-- Можно-ли такъ мучить женщину? Что я имъ сдѣлала? Что они хотятъ отъ меня?

Въ ея глазахъ горѣла ненависть. Что-то сжало мнѣ сердце и не выпускало, точно хотѣло прекратить его біеніе. Я не могъ больше здѣсь оставаться и вышелъ шатаясь. На встрѣчу мнѣ поспѣшно шелъ Будзинскій. Взволнованный, испуганный, онъ шепнулъ мнѣ: -- "Посидите въ кабинетѣ", и прошелъ къ ней. Я добрелъ до кабинета, опустился въ кресло и закрылъ лицо руками, чувствуя себя совершенно уничтоженнымъ, раздавленнымъ.

Будзинскій скоро вернулся. Онъ взялъ меня за руку и сказалъ тихо, въ полголоса: -- Она еще подъ впечатлѣніемъ... Скажите отцу отъ меня, пусть заѣдетъ къ намъ завтра пораньше. Непремѣнно пусть заѣдетъ. Подумаемъ, Обсудимъ... И она спокойнѣе будетъ. Я ее поберегу... Повѣрьте, что она мнѣ дорога такъ же, какъ и вамъ, Владиміръ Николаевичъ! Не скорбите, не убивайтесь... Можетъ быть, она и не вернется, но съ вами какъ нибудь примиримъ ее. А возвращаться ей теперь и не зачѣмъ. Тайны нѣтъ больше для васъ, для дѣтей. Для города? Для публики? Неужто она стоитъ этого? Нѣтъ, по моему не зачѣмъ...

Онъ пожалъ мнѣ руку и проводилъ меня. Но не успѣлъ я пройти по улицѣ сто шаговъ, какъ изъ-за угла вылетѣлъ Миша, быстро мчавшійся на своемъ велосипедѣ. Онъ узналъ меня и остановился. Онъ ѣхалъ, конечно, къ матери. Я объяснилъ ему, какъ могъ, ея настроеніе и убѣдилъ его не безпокоить ее сегодня. Онъ выслушалъ меня внимательно, серьезно и съ достоинствомъ; по всей вѣроятности, отецъ просилъ его вести себя такъ со мной и не употреблять сильныхъ выраженій. Но у него было порученіе къ Будзинскому. Отецъ извѣщалъ, что завтра утромъ будетъ у него. Порученіе уничтожалось просьбой самого Будзинскаго и Миша повернулъ свой велосипедъ обратно. Онъ ѣхалъ медленно, но со мной не заговаривалъ и мы до самого дома не сказали больше другъ съ другомъ ни слова.

Отецъ заперся въ кабинетѣ и не вышелъ ко мнѣ. Миша постучался къ нему въ дверь и его впустили. Я зашелъ въ комнату сестры. Она сидѣла за столомъ, положивъ руки на колѣни и лицо ея выражало отчаянье и безпомощность. Я разсказалъ ей сцену съ матерью, она и на это промолчала, только глубоко вздохнула. Мнѣ показалось, что и въ ея взглядѣ я прочиталъ укоръ и я почувствовалъ себя уже совсѣмъ одинокимъ. Этотъ домъ, куда меня такъ влекло, куда я стремился съ такимъ свѣтлымъ чувствомъ, вдругъ опустѣлъ для меня. Все въ немъ теперь дышало холоднымъ упрекомъ, всюду видѣлось горе, отовсюду слышались вздохи и всему былъ виной -- мой гадкій поступокъ. Одинъ невѣрный шагъ, одно ложное движеніе, одна ошибка чувства,-- и какая страшная перемѣна во всемъ, сколько несчастья разомъ вошло въ домъ!..

Я ненавидѣлъ себя въ эту ночь.

XIV.

Уже около мѣсяца прошло съ тѣхъ поръ, какъ все это случилось. Нашъ домъ, не такъ давно еще говорливый и веселый, сталъ тихимъ, молчаливымъ и угрюмымъ. Его словно оставилъ животворившій его духъ и каждая вещь въ немъ казалась мертвой. Множество комнатъ, которыя прежде всѣ находили себѣ назначеніе, теперь никому не были нужны и каждая изъ нихъ казалась пустыней. Въ нихъ никто не заглядывалъ, а всѣ ютились по своимъ угламъ. Въ домѣ не слышалось громкихъ рѣчей. Всѣ говорили въ полголоса да и говорили очень мало.

Отецъ выходилъ изъ своего кабинета только для того, чтобы съѣздить на службу. Онъ даже обѣдалъ у себя. Онъ ни разу не съѣздилъ въ театръ и всѣ вечера проводилъ дома. Я видѣлъ его мелькомъ: онъ постарѣлъ на десять лѣтъ, осунулся, почернѣлъ.

Лиза постоянно глядѣла въ окно съ грустно-скучающимъ видомъ. Помимо горя, ей просто-таки было скучно. До сихъ поръ ее окружало веселое общество, теперь она была совершенно одна. Миша страннымъ образомъ выражалъ свое горе: онъ бросилъ велосипедъ, пересталъ ходить въ свой клубъ и вдругъ засѣлъ за латинскую грамматику.

Всякія попытки подѣйствовать на мать остались безъ успѣха. Ѣздилъ туда отецъ, ходила Лида, Миша бывалъ не разъ, но мать осталась при своемъ рѣшеніи. "Это больше не имѣетъ смысла"!-- говорила она. Она значительно успокоилась и тамъ, въ домѣ Будзинскаго, стали понемногу бывать инженеры, посѣщавшіе прежде нашъ домъ.

Послѣдняя попытка съ моей стороны выразилась въ письмѣ, которое я послалъ матери. Я писалъ: "Если бы ты знала до какой степени я убитъ горемъ и какимъ мрачнымъ представляется мнѣ все мое будущее, то ты сжалилась бы. Пойми одно, что это я сдѣлалъ полусознательно и что мною руководила любовь къ тебѣ. Ты жестоко казнишь меня за одинъ невѣрный шагъ. Но пусть будетъ такъ. Зачѣмъ-же ты изъ-за меня казнишь другихъ: отца, сестру и брата? Послѣ твоего ухода, нашъ домъ сталъ похожъ на кладбище и въ немъ живутъ не люди, а тѣни. Я готовъ уѣхать навсегда, а ты ихъ пожалѣй. Сними съ моей души хоть эту тягость".

Отвѣтомъ на это была ея записка къ отцу. Она писала: "Пожалуйста, мой другъ, распорядись, чтобы мнѣ не присылали писемъ. Прошу тебя объ этомъ".

А черезъ недѣлю моя мать уѣхала съ Будзинскимъ въ Ялту. Будзинскій взялъ отпускъ на два мѣсяца и, значитъ, они разсчитывали прожить тамъ до зимы.

Ни я, ни сестра не знали о предположенномъ отъѣздѣ. Отецъ былъ у нихъ наканунѣ и просидѣлъ долго. Вообще онъ иногда заѣзжалъ туда. Миша какимъ-то образомъ узналъ и о чемъ-то таинственно просилъ отца. Но отецъ отказалъ. Послѣ оказалось, что у него былъ довольно смѣлый и рѣшительный планъ. Онъ хотѣлъ сѣсть заранѣе на тотъ же пароходъ и въ дорогѣ явиться передъ матерью. Ему казалось, что изъ этого выйдетъ нѣчто трогательное и мать непремѣнно примирится съ нимъ. Но отецъ думалъ иначе. Онъ боялся, что это отравитъ ей путешествіе и не согласился.

Вообще отецъ въ эти печальные дни поразилъ меня своимъ поведеніемъ. Я никакъ не ожидалъ, что при его образѣ жизни и при извѣстныхъ его отношеніяхъ съ матерью, которымъ насчитывалось двѣнадцать лѣтъ, у него могла остаться такая сильная привязанность къ ней. Что это было за чувство? Привычка, дружба, или тутъ была доля нѣжности, затаенной и, можетъ быть несознаваемой? Онъ велъ себя такъ, какъ будто изъ дому недавно унесли дорогого покойника, утѣшиться по которомъ у него нѣтъ силъ. Какая-то угрюмая задумчивость овладѣла имъ, онъ сталъ тяжелымъ, малоподвижнымъ, вялымъ, и -- что всего удивительнѣе -- сразу разорвалъ съ Кунцевой.

Странныя отношенія у меня были съ сестрой. Она ни разу ни однимъ словомъ не упрекнула меня. Въ ея взглядѣ я тоже не замѣчалъ ничего враждебнаго, но она явно избѣгала оставаться со мной наединѣ. Стыдилась-ли она за тѣ немногіе часы, когда она сочувственно выслушивала мои обвинительныя рѣчи, боялась-ли она, что я захочу узнать ея мнѣніе обо мнѣ, или она такъ своеобразно выражала мнѣ свое пренебреженіе? Мнѣ хотѣлось поговорить съ нею. Ея дальнѣйшая судьба внушала мнѣ опасенія. Что съ нею будетъ, если она останется одна въ этомъ пустомъ и мертвомъ домѣ, съ ея несерьезной натурой, безъ всякихъ взглядовъ на жизнь, безъ вкусовъ, безъ стремленій? Она жила по готовой программѣ, и при томъ очень несложной, въ которой одинъ день былъ похожъ на другой и не было ничего такого, надъ чѣмъ можно было бы задуматься. Смутное недовольство окружающей пустотой, искрой вспыхивало иногда въ ея душѣ, но тотчасъ же заглушалось шумомъ ежедневныхъ удовольствій, легкихъ, не требовавшихъ усилій ни отъ ея ума, ни отъ сердца. Теперь это все прошло и замѣнить нечѣмъ. Въ ея душѣ образовалась пустота, и, Богъ знаетъ, чѣмъ заполнится она, какое случайное вліяніе овладѣетъ ею!

Я искалъ случая поговорить съ сестрой и выбралъ, наконецъ, такой моментъ, когда дома не было ни отца, ни Миши. Сестра сидѣла въ столовой, по своему обыкновенію -- у окна, и глядѣла на улицу. Я вошелъ и сказалъ:

-- Я скоро уѣзжаю, Лида, и совсѣмъ не знаю, что ты обо мнѣ думаешь!

Она испуганно взглянула на меня... "Такъ и есть, подумалъ я, она боится объясненія".

-- Что-жъ мнѣ о тебѣ думать, Володя?-- отвѣтила она кроткимъ голосомъ.

-- Что-нибудь да думаешь. Всѣ опредѣленно выразили свое отношеніе ко мнѣ. Мать сказала, что я ей несимпатиченъ, отецъ запирается отъ меня, братъ не можетъ смотрѣть на меня безъ злобы. А ты? Тебя я пока не разберу.

-- Что-жъ, Володя, ты самъ видишь, какъ все это ужасно!..-- со вздохомъ промолвила она.-- Я чувствую себя такъ, словно изъ всего, что у меня было, какъ-то вдругъ ничего не осталось...

-- У тебя-то ничего не осталось?-- въ жаромъ воскликнулъ я: -- Полно, Лида, у тебя цѣлая жизнь впереди!

-- Жизнь!?-- она горько улыбнулась:-- что я съ нею буду дѣлать? Я не умѣю шагу ступить... Я боюсь ея, жизни...

-- Почему-же ты боишься, Лида?

-- Потому что не знаю! Потому что не вѣрю себѣ! Иногда мнѣ кажется: вотъ это хорошо. Но сейчасъ-же я думаю: а что, какъ это вовсе не хорошо, а дурно? Вотъ ты думалъ, что поступаешь хорошо, а что изъ этого вышло?

-- Кто не дѣлалъ ошибокъ, Лида?.. Вѣдь ты-же знаешь, что я не этого хотѣлъ, а совсѣмъ другого?..

-- Ошибка?!.. Если каждая ошибка будетъ приносить столько зла, то лучше не жить... Этого-то я и боюсь...

Грустное, тяжелое молчаніе длилось съ минуту. Никакой разговоръ въ нашемъ домѣ не могъ обойтись безъ ссылки на обстоятельство, которое непосильнымъ бременемъ лежало у меня на душѣ. Моя жизнь въ этомъ домѣ становилась невозможной. Съ каждымъ днемъ,, съ каждымъ часомъ я все больше и больше сознавалъ это и приходилъ къ рѣшенію, что надо уѣхать. Мое присутствіе здѣсь было тяжело для всѣхъ и для меня самаго. Мой отъѣздъ ни для кого не представлялъ лишенія. Мать окончательно отказалась отъ меня. Притомъ-же ея не было въ городѣ и, значитъ, всякая надежда на примиреніе исчезла. Отецъ явно старался не встрѣчаться со мной. На Мишу я теперь не могъ имѣть никакого вліянія. Если у меня и былъ какой-нибудь авторитетъ, когда я пріѣхалъ изъ Петербурга, то послѣ домашней исторіи онъ погибъ совершенно. Миша смотрѣлъ на меня дерзко, вызывающе, словно каждую минуту искалъ повода оскорбить меня. Только сестра удерживала меня. Я не могъ уѣхать, оставивъ ее въ такомъ неопредѣленномъ положеніи. И вотъ уже нѣсколько дней въ головѣ моей мелькала мысль: не захочетъ-ли она поѣхать со мной въ Петербургъ? Другого исхода я для нея не видѣлъ.

-- Скажи, пожалуйста, сестра, -- промолвилъ я: -- неужели и ты смотришь на меня, какъ на какого-то злоумышленника, какъ смотрятъ другіе?

-- Совсѣмъ нѣтъ... Напротивъ, я... Я даже понимаю тебя... У меня самой иногда являлось желаніе взять да и убѣжать отъ всѣхъ и чтобы не оглянуться... Я и сама не знала, почему это. Вѣдь у насъ все шло такъ хорошо, а вотъ что-то такое было, отчего иной разъ наединѣ сама съ собой вдругъ покраснѣешь и совѣстно станетъ за нихъ, за себя и за всю жизнь нашу... И какъ все это странно, какъ тутъ разобраться? Казалось, что все это не хорошо, что жизнь шла не такъ, какъ должна-бы идти... Вѣдь правда? И это чувство, что заставляло меня краснѣть, а тебя такъ поступить, -- вѣдь оно правдиво? А между тѣмъ при одномъ только правдивомъ намекѣ -- все пошло вверхъ дномъ, всѣ точно навсегда слетѣли съ своихъ мѣстъ, и всѣ -- до сихъ поръ счастливые -- вдругъ стали глубоко несчастны... И это меня сбиваетъ съ толку. Я много думаю теперь, Володя. Всѣ эти дни думаю... Съ непривычки даже голова болитъ. Я думаю о своей жизни, о томъ, что съ собой дѣлать. Вѣдь надо-же когда-нибудь это рѣшить. И мнѣ хочется жить такъ, чтобъ была правда въ моей жизни, чтобы не лгать, не лицемѣрить. И я все думаю объ этомъ и мысли идутъ такъ хорошо, складно... Но вдругъ вопросъ: а это, вотъ то, что случилось у насъ? Что тутъ надѣлала правда? И страшно становится... Столько зла! И всѣ мысли останавливаются...

-- Постой, Лида, погоди!-- воскликнулъ я:-- я тоже объ этомъ думалъ много, и думалъ я безъ пощады къ самому себѣ. И вотъ къ чему я пришелъ: мы не правы,-- ты съ своими мыслями, я съ своимъ поступкомъ.

-- Ты такъ думаешь?-- съ тревогой спросила она.

-- Да, я пришелъ къ этому. За эти дни я мысленно повторилъ всю мою жизнь и ужаснулся того, до какой степени она бѣдна опытомъ и знаніями. Подумай, Лида, что я въ сущности сознательно живу всего только нѣсколько мѣсяцевъ, и уже вообразилъ себя судьей надъ поступками людей, которые прожили сложную жизнь, боролись, страдали. Я говорю имъ: вы живете не такъ, ваша жизнь возмущаетъ мой идеалъ, мою чистоту! Но моему идеалу всего десять мѣсяцевъ отъ роду, а моя чистота не испытала еще ни одного искушенія. Что съ ними станется послѣ того, какъ мы окунемъ ихъ въ жизнь? Если мы будемъ гордиться нашей чистотой, то двухлѣтній ребенокъ имѣетъ на это еще больше правъ, не правда-ли? Онъ еще чище насъ и съ точки зрѣнія его чистоты, наши поступки и мысли могли-бы показаться чудовищными. Не чистоты надо требовать отъ людей, а честности, Лида, а что сдѣлали безчестнаго наши отецъ и мать? Кого они обидѣли? У кого отняли какую-нибудь долю счастья? У себя, только у себя самихъ, потому что ради насъ они сознательно съузили свою жизнь, стѣснили свои чувства, осудили себя на многолѣтнюю ложь передъ обществомъ и передъ нами, безъ насъ имъ жилось-бы свободнѣй и легче? Мы, Лида, не оскорблять ихъ должны были, а поклониться имъ и сказать "спасибо" за жертву для насъ.

-- Что-жъ намъ теперь дѣлать, Володя? Вѣдь поправить нельзя!-- воскликнула Лида, для которой мои слова были, очевидно, только выраженіемъ ея мыслей, которыхъ она сама не умѣла формулировать.

-- Поправить нельзя оскорбленія,-- это никогда не поправляется. Если-бы мать сказала: я забываю, я прощаю, то это была-бы не правда. Это значило-бы, что она захотѣла принести намъ вторичную жертву... А жизнь и поправлять не надо. Она сама себя поправитъ и сдѣлаетъ это лучше нашего. А мы, Лида, займемся самими собой...

-- Какъ?

-- Будемъ учиться, учиться, учиться, чтобъ стать чѣмъ-нибудь. Будемъ развивать свой умъ, чтобы всѣ вопросы жизни и людскихъ отношеній явились передъ нами въ яркомъ освѣщеніи глубокаго пониманія. Будемъ вдумываться въ каждое явленіе, въ каждый шагъ... И главное: будемъ снисходительно относиться къ человѣческимъ слабостямъ. Будзинскій правъ: въ этомъ состоитъ справедливость. Я давно хотѣлъ предложить тебѣ, Лида... Тебѣ здѣсь не зачѣмъ оставаться. Раньше еще была кой-какая почва, но и то у меня сердце болѣло, глядя на твою пустую жизнь. Были хоть формальныя рамки, въ которыя ты могла уложить свое существованіе, это -- семья наша, а теперь и ея нѣтъ... Ѣдемъ вмѣстѣ...

-- Куда?-- съ живостью спросила Лида. Въ глазахъ ея блеснула какая-то свѣтлая черточка, какъ будто новая мысль освѣтила ея умъ, уже впадавшій въ безвыходно-мрачное состояніе.

-- Въ Петербургъ!-- отвѣтилъ я.-- Мы съ тобой будемъ жить мирно и дружно. Мы поставимъ своей задачей сдѣлаться лучшими и стать чѣмъ-нибудь... Право, Лида, надо стать чѣмъ-нибудь, личностью, надо развить свои умственныя и нравственныя силы. Жизнь -- потомъ, сперва надо къ ней приготовиться. Она не щадитъ неготовыхъ. Вотъ я сдѣлалъ активный шагъ, не будучи готовымъ къ нему, и поплатился страшно. Я потерялъ дорогихъ мнѣ людей, да заставилъ и ихъ страдать... Ѣдемъ, Лида!..

-- Ѣдемъ, ѣдемъ!-- радостно воскликнула Лида: -- Ахъ, какъ ты хорошо придумалъ! Я такъ недовольна собой, мнѣ такъ хочется и такъ нужно обновить свою душу и наполнить ее чѣмъ-нибудь... Вѣдь она пуста... Спасибо тебѣ, Володя!..

Я зналъ, что мнѣ удастся убѣдить Лиду, но я не думалъ, что мое предложеніе до такой степени придется ей по душѣ. Между тѣмъ это можно было предугадать. Ея положеніе послѣ отъѣзда матери сдѣлалось невозможнымъ. Прежняя жизнь, какъ-то сразу, оборвалась: все разомъ прекратилось. Центръ тяжести перешелъ въ другое мѣсто, а она какимъ-то чудомъ осталась на старомъ. Прежняя жизнь порвалась, а новой она создать не могла и ничто этого не обѣщало ей. А тутъ ей сулятъ такую опредѣленную перемѣну, съ такой новизной, съ такой заманчивой неизвѣстностью. Я не думаю, чтобы моя мотивировка была серьезно принята во вниманіе Лидою: учиться, развивать умственныя и нравственныя силы!.. Чтобы захотѣть этого, надо многое пережить и перечувствовать. Я потомъ дивился усердію, съ какимъ Лида отдалась ученію, но это пришло не вдругъ и совсѣмъ не потому, что я сказалъ: "учиться, учиться, учиться!"

Я давно уже понялъ, что слова не много значатъ въ жизни.

XV.

Въ началѣ августа мы были въ Петербургѣ. Страннымъ покажется, если я скажу, что насъ было трое: я, Лида и Миша.

Въ жизни все дѣлается странно и часто зло оказывается причиной добра. Я составилъ себѣ опредѣленное мнѣніе о Мишѣ: изъ него долженъ былъ выйти пустой человѣкъ, пошлякъ, изломанный фатъ. Такъ мнѣ казалось на основаніи того, что я видѣлъ, и не было основаній думать иначе. Но мой жестокій поступокъ съ матерью такъ перевернулъ всю нашу жизнь, такъ измѣнилъ всю обстановку, всѣ условія, что Миша -- таковъ, какимъ онъ былъ -- вдругъ долженъ былъ почувствовать, что ему нѣтъ мѣста на новой почвѣ. Всѣ.его прежнія увлеченія разными родами спорта, своей прической, туго накрахмаленными воротничками, пятнадцатилѣтними дѣвицами, -- все это казалось невозможнымъ на-ряду съ ужаснымъ замкнутымъ видомъ отца, съ траурнымъ колоритомъ нашего дома, съ той глубокой перемѣной, которую произвелъ отъѣздъ матери. Онъ это почувствовалъ и это дало первый толчокъ его мысли. А мысль надо только однажды разбудить, и она ужъ сама все будетъ идти впередъ. И Миша додумался до того, что однажды подошелъ ко мнѣ и, не смотря на наши враждебныя отношенія, первый заговорилъ.

-- Я хотѣлъ-бы поговорить съ тобой!-- сказалъ онъ, глядя не на меня, а куда-то въ сторону.

-- Охотно!-- откликнулся я, удивленный этой неожиданностью. Я сперва подумалъ, что онъ желаетъ лишній разъ высказать мнѣ свое негодованіе -- хотя и это уже было-бы для меня особенной честью, такъ какъ въ послѣдніе дни онъ просто отворачивался отъ меня. Но рѣчь приняла совсѣмъ другой оборотъ.

-- Только ты, пожалуйста, не подумай, что я перемѣнилъ мнѣніе о твоемъ поступкѣ!-- промолвилъ онъ: -- я все-таки считаю его гнусностью...

Я не обидѣлся, потому что мнѣніе это совпадало съ моими мыслями въ то время о моемъ поступкѣ. Я замѣтилъ довольно спокойно:

-- Вѣроятно ты хотѣлъ поговорить о чемъ-нибудь другомъ?

-- Разумѣется. Я много думалъ о себѣ и пришелъ къ заключенію, что я совсѣмъ дуракъ, удивительный дуракъ!

-- Разъ ты созналъ это, то уже, значитъ, не дуракъ. Дураки. никогда не сознаютъ своей глупости...

-- Нѣтъ, дуракъ! И мнѣ непремѣнно надо поумнѣть. Но здѣсь этого нельзя сдѣлать, потому что всѣ такіе-же, какъ я...

-- Ну, положимъ, это не правда! Здѣсь есть очень умные люди,-- возразилъ я.

-- Можетъ быть, и есть, но мнѣ все дураки попадаются. Вообще, умные люди вездѣ есть, конечно, но они, должно быть, прячутся куда-то, потому что на каждомъ шагу встрѣчается одно дурачье!.. Но тамъ, въ Петербургѣ, это, вѣроятно, какъ-нибудь иначе. Я это по тебѣ вижу. Ты такъ измѣнился, такъ развился, что какъ будто другой сталъ. Да и дѣлать мнѣ здѣсь нечего. Всѣ на меня стали смотрѣть какъ-то особенно, съ любопытствомъ, словно всякій каждую минуту хочетъ спросить меня: "а что у васъ въ домѣ произошло? А куда уѣхала ваша мать?" Это противно. Я хочу просить отца, чтобы отпустилъ меня въ Петербургъ вмѣстѣ съ тобой и Лидой. Вѣдь это рѣшено, что Лида ѣдетъ?...

-- Что-жъ, ты думаешь, что въ Петербургѣ воздухъ такой, что отъ него умнѣютъ?-- спросилъ я.

-- Можетъ быть, и воздухъ, почемъ я знаю!.. Отчего-нибудь да произошло-же это, что ты изъ худосочной клюквы и мямли превратился въ человѣка! Вѣдь когда я о тебѣ думалъ -- въ то время, какъ ты былъ въ Петербургѣ и собирался сюда пріѣхать,-- то представлялъ тебя не иначе, какъ идіотомъ,-- ужъ извини пожалуйста!.. Это оттого, что ты уѣхалъ отсюда такимъ. И вдругъ -- совсѣмъ другое...

-- Видишь-ли,-- сказалъ я нѣсколько поучительнымъ тономъ:-- я могу тебя увѣрить, что отъ одной перемѣны воздуха ты не разовьешься. Надо работать, учиться, читать, всматриваться въ жизнь...

-- О, этимъ меня теперь не испугаешь! Работать я могу сколько угодно. Я попробовалъ, и вижу, что это не такъ страшно. Однимъ словомъ я хочу во что-бы то ни стало развиться и поумнѣть, потому что обидно чувствовать себя дуракомъ. Мнѣ просто хочется быть не хуже другихъ, напримѣръ -- тебя...

-- Желаніе почтенное!-- замѣтилъ я.

Я говорилъ съ нимъ слегка ироническимъ тономъ, потому что нѣсколько не вѣрилъ въ серьезность его намѣренія, хотя въ его манерѣ говорить не было обычнаго фатовства. Я замѣтилъ даже, что въ его наружности произошла перемѣна. Онъ не то, чтобы совсѣмъ запустилъ ее, нѣтъ, по привычкѣ онъ иногда выпячивалъ грудь, ерошилъ кверху волосы и поправлялъ воротнички, но все это дѣлалось далеко не съ прежнею тщательностью, когда это было у него культомъ. Кромѣ того, онъ за послѣдніе дни похудѣлъ и лицо его пріобрѣло оттѣнокъ интеллигентности, благодаря, вѣроятно думамъ, на которыя натолкнули его домашнія событія.

-- Почтенное или нѣтъ, а я поѣду!..-- сказалъ онъ.-- Мнѣ только надо знать, согласенъ-ли ты взять меня съ собой? Это потому, что я вѣдь буду тамъ въ гимназіи, такъ надо, чтобы кто-нибудь меня опредѣлилъ. Если ты согласенъ, то я поговорю съ отцомъ...

-- Если у тебя есть серьезное желаніе учиться, то отчего-же? Я согласенъ.

Отецъ не возражалъ. Онъ даже какъ будто не удивился, и больше -- будто считалъ это необходимымъ. Когда я говорилъ съ нимъ о Лидѣ, я ждалъ отъ него упорныхъ возраженій, и еще мѣсяцъ тому назадъ онъ нашелъ-бы ихъ не мало. Не смотря на свой довольно свободный взглядъ на жизнь, онъ безъ сомнѣнія остановился-бы передъ такимъ шагомъ. Я былъ слишкомъ молодъ для того, чтобы меня сочли достаточно серьезнымъ руководителемъ для молодой дѣвушки.

Я сообщилъ ему о нашемъ рѣшеніи безъ всякихъ мотивовъ, потому что не хотѣлъ касаться ни одного изъ послѣднихъ обстоятельствъ. Я сказалъ просто:

-- Лида хочетъ ѣхать со мной въ Петербургъ. Я надѣюсь, что ты позволишь ей...

Онъ поднялъ голову и лѣнивымъ взглядомъ посмотрѣлъ на меня.

-- Лида? Въ Петербургъ?-- переспросилъ онъ.

-- Да, она выразила желаніе...

-- Что-же она тамъ будетъ дѣлать?

-- Она хочетъ учиться...

-- Чему и для чего?-- съ замѣтной суровостью спросилъ онъ.

-- Чему? Чему вообще мы учимся. Лучшія женщины теперь ищутъ образованія...

-- Какого ей еще образованія нужно? А впрочемъ... Пусть ѣдетъ, если хочетъ...

Эта неожиданная уступчивость была простымъ результатомъ апатіи, которую онъ переживалъ и полнаго равнодушія къ намъ. Сперва онъ началъ, было, распрашивать, какъ будто интересуясь вопросомъ, но это было сдѣлано машинально и, вдругъ почувствовавъ, что ему все равно, согласился. Но мысли его работали формально. Ему сейчасъ-же пришло въ голову то, что дѣлается въ такихъ случаяхъ. Допустивъ почти безъ возраженій такую важную перемѣну въ судьбѣ дочери, какъ поѣздка въ Петербургъ съ молодымъ человѣкомъ, почти ребенкомъ, какимъ я былъ, и даже не подумавъ о томъ, что довѣряетъ ее мнѣ послѣ величайшей опрометчивости, которую я только что сдѣлалъ, -- онъ вдругъ началъ усиленно заботиться о совершенныхъ пустякахъ.

-- Но готова-ли она?-- спросилъ онъ.

Я не понялъ.-- Это ея желаніе!-- сказалъ я.

-- Да, конечно, да... какъ-же иначе? Но я не о томъ. Можетъ быть, ей нужно сдѣлать что-нибудь изъ платьевъ. Вѣдь это надолго...

-- Этого я не знаю!..-- отвѣтилъ я и позвалъ Лиду.

И опять отецъ обнаружилъ полное невниманіе къ самому главному. Лиду онъ даже не спросилъ о томъ, желаетъ-ли она ѣхать въ Петербургъ, достаточно-ли обдумала этотъ шагъ, взвѣсила-ли всю важность его. Онъ обратился къ ней такъ, какъ будто это дѣло давнымъ-давно рѣшенное, о которомъ все уже переговорено.

-- Ты, Лида, посмотри хорошенько, все-ли у тебя есть... Не нужно-ли прибавить бѣлья... Впрочемъ, бѣлье ты можешь тамъ купить лучшее... Да, вотъ шубу, это необходимо... Твоя слишкомъ легка для Петербурга. Тамъ вотъ -- возьми деньги, сколько нужно, и вмѣстѣ съ братомъ купи...

Любопытна была эта, съ виду трогательная забота о бѣльѣ, при полномъ невниманіи къ судьбѣ Лиды. Я, впрочемъ, понималъ его. Все, что касалось области чувства, дѣлало ему больно и онъ избѣгалъ этого, останавливаясь на чисто внѣшнихъ заботахъ. И хорошо было это "съ братомъ", которое онъ произнесъ, не глядя на меня. Ему, очевидно, было теперь очень тяжело назвать меня Володей, потому что съ этимъ выразилась-бы нѣжность, которая тоже сдѣлалабы ему больно...

Бѣдный Миша потерпѣлъ разочарованіе. Онъ слышалъ этотъ разговоръ и, передъ тѣмъ, какъ пойти къ отцу, говорилъ озабоченно:

-- Меня онъ такъ легко не отпуститъ... Вотъ увидишь, чего мнѣ это будетъ стоить...

-- Ты думаешь, твой отъѣздъ огорчитъ его?

-- Я думаю, огорчитъ... И мнѣ не хотѣлось-бы огорчать его, но съ другой стороны -- что-же мнѣ здѣсь дѣлать? Эта увѣренность его основывалась на томъ, что отецъ въ тяжелые дни, когда огорченіе, доставленное мной было остро, какъ-бы приближалъ его къ себѣ, довѣрчиво говорилъ съ нимъ, игнорируя въ то же время меня и Лиду. Но вышло нѣсколько иначе, чѣмъ онъ думалъ.

Онъ пошелъ въ кабинетъ смущенный и началъ рѣчь свою несмѣло, какъ-бы неувѣренный въ успѣхѣ.

-- Я хотѣлъ просить тебя, папа... Видишь, такъ какъ Лида. ѣдетъ... Что-жъ, я одинъ останусь... Я знаю, что и тебѣ тоже...

Отецъ поднялъ голову и тусклымъ взглядомъ посмотрѣлъ на него.

-- Въ чемъ дѣло?-- спросилъ онъ.

-- Я хотѣлъ просить тебя, папа...-- опять началъ, было, мямлить Миша.

-- Ну, говори-же просто, въ чемъ дѣло!-- нетерпѣливо сказалъ отецъ.

Миша вздохнулъ, какъ-бы въ счетъ того огорченія, которое предстояло получить отцу.-- Я хотѣлъ-бы поѣхать въ Петербургъ съ Володей и Лидой...-- рѣшился онъ сказать, наконецъ.

-- А! Въ Петербургъ? Да... Такъ что-же!.. Надо тебѣ переводъ взять изъ гимназіи... Ну, ладно, я завтра заѣду въ гимназію и сдѣлаю это... Да не надо-ли купить чего? У тебя вѣдь тоже шубы нѣтъ... Такъ вотъ возьми. А бѣлье вели пересмотрѣть Маринѣ Игнатьевнѣ...

Опять шуба и бѣлье... Выше этого даже для Миши не поднялась чувствительность отца. Миша, не смотря на то, что такъ легко добился желаннаго, вышелъ изъ кабинета совершенно сбитый съ толку. Онъ убѣдился, что въ сердцѣ отца для него нѣтъ особаго мѣста и желаніе ѣхать съ нами еще больше окрѣпло въ немъ. Онъ тѣснѣе присоединился къ намъ, почувствовавъ и на себѣ, если не непріязнь, то во всякомъ случаѣ равнодушіе со стороны отца. По крайней мѣрѣ съ этой поры онъ уже болѣе ни разу не выражалъ мнѣ негодованія.

Но не смотря на то, что отецъ принималъ во вниманіе только внѣшнюю сторону отъѣзда Лиды и Миши, даже и эта неглубокая забота, повидимому, тяготила его. Онъ хотѣлъ поскорѣе избавиться отъ всякой заботы и на другой-же день заѣхалъ въ гимназію и сдѣлалъ все что нужно. Пріѣхавъ домой, онъ пригласилъ меня въ кабинетъ.

Я хоть въ этомъ случаѣ ждалъ основательнаго разговора. Я не думалъ, что онъ принимаетъ близко къ сердцу всѣ эти хлопоты и перемѣны, но разсчитывалъ, что онъ хотя съ формальной стороны останется въ роли отца и скажетъ все то, что говорилъ отецъ въ такихъ случаяхъ: укажетъ на большую отвѣтственность, которую я беру на себя, въ особенности по отношенію къ Лидѣ, которая ничѣмъ не доказала твердость характера и нравственную устойчивость, дастъ нѣсколько важныхъ совѣтовъ. Но вмѣсто всего этого онъ сухо сказалъ:

-- Тамъ понадобятся документы для Лиды. Вотъ они. Для Миши нуженъ переводъ изъ гимназіи, онъ тоже здѣсь. Я даю это тебѣ, потому что они, пожалуй, растеряютъ. Затѣмъ... Поговорите между собой и рѣшите, сколько надо будетъ высылать вамъ денегъ ежемѣсячно... И когда ѣдете!..

И это было все. По крайней мѣрѣ я не видалъ никакихъ признаковъ желанія сказать еще что-нибудь. Произошло долгое, неловкое молчаніе. Я съ грустью подумалъ въ это время: "до какой степени охладѣли наши отношенія! И какъ все это произошло вдругъ, отъ одного невѣрнаго движенія"!

Я всталъ и вышелъ. Я испытывалъ тяжелое чувство и мнѣ становилось больно всякій разъ, когда я встрѣчался съ отцомъ. Этотъ человѣкъ предсталъ передо мной совершенно съ новой стороны, съ какой я его прежде никогда не зналъ. Въ особенности меня ставили въ недоумѣніе его отношенія къ Кунцевой. Всѣ говорили мнѣ прежде (между прочимъ Миша, который имѣлъ достовѣрныя свѣдѣнія), что онъ былъ искренно къ ней привязанъ и вдругъ онъ такъ рѣзко и повидимому, безповоротно разрываетъ съ нею. Однажды я ихъ видѣлъ вмѣстѣ на одной изъ аллей бульвара. У меня замерло сердце, когда они поровнялись. Богъ знаетъ, чего я ожидалъ... Я и самъ не знаю. Но они встрѣтились, какъ казалось, дружески, прошлись взадъ и впередъ по аллеѣ, поговорили и разошлись. Можно было подумать, что она понимаетъ его положеніе и смотритъ на него, какъ на человѣка, носящаго глубокій трауръ. А онъ дѣйствительно былъ въ траурѣ. Вся жизнь его -- бойкая, свободная, широкая, будто остановилась. Онъ походилъ на человѣка, который бѣжалъ во всю прыть, словно торопясь къ цѣли и вдругъ, почувствовавъ усталость во всѣхъ членахъ, остановился и побрелъ дальше тихой походкой, понуривъ голову и едва передвигая ноги.

Я торопилъ Лиду и Мишу. Каждый часъ дома, когда я могъ встрѣтиться съ отцомъ, прибавлялъ тяжести въ моей душѣ. А она, какъ нарочно, завозились съ своими заказами. Наконецъ, пришелъ день отъѣзда. Нашъ поѣздъ отходилъ въ пять часовъ. Отецъ утромъ, уѣзжая на службу, остановился съ своимъ портфелемъ въ столовой, гдѣ мы всѣ сидѣли, и сказалъ наскоро, какъ нѣчто приготовленное или заученное:

-- Ну, дѣти, мы сегодня не увидимся... Такъ прощайте!.. Будьте осторожны въ дорогѣ и тамъ и вообще... Братья -- берегите сестру и живите мирно. Пишите, ежели что... Я-бы проводилъ васъ, да... некогда будетъ!..

Говорилъ онъ отрывисто и совсѣмъ не глядя на насъ. Мы встали, молча подошли къ нему и каждый изъ насъ получилъ отъ него холодный поцѣлуй. На меня эта сцена подѣйствовала такъ глубоко, что я весь дрожалъ и чувствовалъ потребность на что-то рѣшиться, самъ не зная на что. Ни одного трогательнаго слона, ни одного звука отъ сердца!..

-- Ну, прощайте... До свиданія!..-- прибавилъ онъ и поспѣшно направился къ выходу.

Мы стояли всѣ молча, одинаково чувствуя глубокое значеніе этого прощанія. "Мы ему непріятны... онъ насъ не любитъ... Онъ заставилъ себя сказать нѣсколько формальныхъ словъ, но и они ему тяжелы..." Такъ думалъ я и такъ, безъ сомнѣнія, думали Лида и Миша. Но я продолжалъ ощущать то странное чувство, которое какъ-бы двигало меня на что-то. Я постоялъ съ полъ-минуты и затѣмъ, не отдавая себѣ отчета въ своемъ движеніи, бросился за нимъ.

Я догналъ его на лѣстницѣ; онъ прошелъ уже нѣсколько ступенекъ. Увидавъ меня, онъ остановился и поднялъ голову.

-- Что тебѣ?-- спросилъ онъ, очевидно думая, что я позабылъ о какой-нибудь мелочи. Тутъ только я понялъ, что мое движеніе должно имѣть какую-нибудь цѣль и я тотчасъ нашелъ ее.

-- Папа, погоди, погоди!.. Два слова!-- промолвилъ я дрожащимъ голосомъ и схватилъ его за руку.

-- Что-же тебѣ надо?-- спросилъ онъ почти строгимъ голосомъ.

-- Да неужели-же мы такъ разстанемся?..-- воскликнулъ я.-- Ни одного сердечнаго слова, точно чужіе... Я виноватъ... Но пойми и прости... Вѣдь это такая казнь...

Глаза мои наполнились слезами и я больше не могъ говорить. А онъ осторожно выдернулъ свою руку изъ моей и проговорилъ нетерпѣливо, нервно:

-- Ахъ, этого не надо... Пожалуйста не надо!.. Вернись... Къ чему?

-- Папа!

Я протянулъ къ нему руки, а онъ ступилъ уже ниже по лѣстницѣ. Я не могъ удержать слезъ и онъ это видѣлъ и остановился. Онъ тяжело вздохнулъ и промолвилъ умоляющимъ голосомъ:

-- Прошу тебя, Володя, оставь это!.. Мнѣ тяжело!.. Не объясняй какъ-нибудь... А просто тяжело мнѣ отъ всего этого... Самъ видишь!.. Прощай, прощай!..

И онъ не оборачиваясь сошелъ съ лѣстницы. Я вытеръ слезы и вернулся въ столовую. Братъ и сестра поняли, что было объясненіе, но оба были деликатны и замолчали. Съ этой минуты я думалъ только объ одномъ: какъ-бы скорѣй сѣсть въ вагонъ и двинуться вонъ изъ этого города. И это мгновеніе настало. Насъ провожала Марина Игнатьевна, которая почему-то рыдала и перецѣловала насъ всѣхъ. Поѣздъ двинулся и скоро скрылись въ туманѣ и городъ, и море, и это доставило мнѣ столько-же радости, сколько испыталъ я два мѣсяца тому назадъ, когда приближался къ нимъ.

Мы въ Петербургѣ. Сестра хлопочетъ, чтобы ее приняли на курсы, Мишу я уже опредѣлилъ въ гимназію. Мы взяли небольшую меблированную квартиру. У каждаго изъ насъ -- своя комната и одна общая. Посмотримъ, что будетъ дальше. Мои мысленные взоры часто направляются туда, на югъ, къ нашему опустѣлому гнѣзду и я вижу отца моего -- угрюмаго, молчаливаго, одинокаго. Онъ сгорбился и смотритъ старикомъ. Неужели его поприще уже окончено? Неужели надъ его жизнью не блеснетъ еще лучъ солнца и судьба не дастъ ему счастья хотя бы въ той грубой формѣ, въ которой оно ему нравилось? У каждаго свой вкусъ, лишь-бы было счастье и лишь-бы оно не было отнято у другого. Вотъ какія благоразумныя мысли явились въ моей головѣ послѣ одного только, перваго самостоятельнаго шага. Тому-ли еще научитъ жизнь? Посмотримъ.

XVI.

Мы не получали правильныхъ вѣстей изъ дому. Отецъ каждый мѣсяцъ присылалъ намъ деньги, но при этомъ ограничивался коротенькой запиской, въ которой констатировалъ, что посылаетъ столько-то. Ни одного лишняго слова, ни одной обмолвки о себѣ, о домашнихъ дѣлахъ, и мы вовсе не знали, что тамъ дѣлается.

Но вдругъ, мы случайно узнали новость, которая насъ поразила: Будзинскій покинулъ нашъ приморскій городъ и перешелъ на службу въ другое мѣсто, въ томъ-же желѣзнодорожномъ обществѣ. Мы дѣлали всевозможныя догадки: поѣхала-ли съ нимъ мать или онъ разошелся съ нею? Что сталось тогда съ нею? Что съ отцомъ? Всѣ эти вопросы мучили насъ, но мы ни къ кому не могли обратиться. Къ отцу -- было немыслимо, а такихъ близкихъ друзей у насъ въ городѣ не было. Между тѣмъ переводъ Будзинскаго долженъ былъ имѣть глубокое значеніе. Онъ былъ сопряженъ съ матеріальной жертвой. Въ томъ городѣ, куда онъ переѣхалъ, не могло быть такого значительнаго мѣста, какое онъ занималъ, значитъ -- онъ долженъ былъ взять меньшее.

Но не прошло и мѣсяца, какъ новое извѣстіе еще больше поразило насъ: отецъ также оставилъ прежнее мѣсто и переселился въ тотъ-же городъ, гдѣ былъ Будзинскій. Это мы узнали отъ него самаго. При присылкѣ денегъ, онъ глухо сообщалъ, что "по нѣкоторымъ обстоятельствамъ нашелъ нужнымъ взять другое мѣсто и теперь мой адресъ будетъ слѣдующій" -- онъ прилагалъ адресъ и это было все. Это по крайней мѣрѣ дѣлало для насъ яснымъ, что они всѣ трое тамъ, но этого было слишкомъ мало, чтобъ понимать все.

Я узналъ всѣ подробности гораздо позже, когда вновь сошелся съ отцомъ. Онъ самъ разсказалъ мнѣ все, и вотъ какъ это было.

Будзинскій предпринялъ хлопоты о переводѣ уже во время своего путешествія въ Крымъ. Не смотря на то, что въ управленіи всѣ знали нашу исторію до мельчайшихъ подробностей, никто не могъ понять этого рѣшенія. Вѣдь отношенія его къ моей матери были извѣстны всему городу. Маленькая перемѣна, состоявшая въ томъ, что ему уже не надо было посѣщать нашъ домъ подъ видомъ добраго знакомаго, потому что мать моя переселилась къ нему, въ первое время вызвала шумные толки, но затѣмъ всѣ очень скоро къ этому привыкли. И городъ, и управленіе уже начали считать, что такъ и должно было случиться. Прошло-бы еще нѣсколько мѣсяцевъ и моя мать, вѣроятно, была-бы принята вездѣ, какъ госпожа Будзинская. Вѣдь для этого не надо было ничего, кромѣ настойчиваго повторенія этой комбинаціи словъ. Поэтому въ управленіи были огорошены просьбой Будзинскаго о переводѣ. Если-бы это было сопряжено съ какимъ-нибудь повышеніемъ, тогда всѣ поняли-бы, но Будзинскій, взамѣнъ своихъ двѣнадцати тысячъ, бралъ мѣсто съ семитысячнымъ окладомъ.

Люди пропускали мимо своего вниманія внутреннюю сторону дѣла и останавливались только на томъ, что имъ казалось самымъ крупнымъ и рельефнымъ -- на тысячахъ.

-- Отказаться отъ лишнихъ пяти тысячъ каждый годъ, это -- безумство! Изъ-за какой-то романической исторіи... Это просто непонятно... Должно быть у него есть деньги! Да и навѣрно такъ... Вѣдь онъ -- инженеръ. Онъ строилъ дорогу, черезъ его руки все проходило...

"Я могу тебя увѣрить моей честью, говорилъ мнѣ отецъ,-- что у Будзинскаго никогда никакихъ денегъ не было. Онъ проживалъ все, что заработывалъ, тратя больше половины своихъ средствъ на воспитаніе братьевъ и сестеръ. И это только показываетъ, какой онъ въ сущности благородный человѣкъ. Стоило только твоей матери намекнуть на то, что ей было-бы тяжело жить въ томъ городѣ, какъ онъ, не задумываясь, рѣшилъ почти на половину уменьшить свой заработокъ. Тебѣ кажется страннымъ, что я вижу въ этомъ какъ-бы доказательство благородства? Ты хочешь возразить, что это сдѣлалъ-бы всякій для любимой женщины. Да, мой другъ, всякій сдѣлалъ-бы въ извѣстномъ возрастѣ, когда благоразуміе подчиняется чувству, и въ періодѣ идейной любви, -- но Будзинскій былъ уже въ возрастѣ почтенномъ и романъ его былъ старой исторіей".

Извѣстіе о переводѣ Будзинскаго потрясло моего отца. Онъ понималъ, что это почти необходимо для моей матери, для которой на старомъ мѣстѣ все было-бы тяжело и мучительно. Но онъ не понималъ, какъ могли они это сдѣлать, ничего не сказавъ и не написавъ ему. Въ этомъ чудилось для него оскорбленіе. "Какъ? думалъ онъ:-- значитъ у насъ нѣтъ болѣе дружбы? Положимъ, я останусь здѣсь совершенно одинъ, положимъ -- я научусь сносить жизнь, напоминающую жизнь въ склепѣ, но зачѣмъ-же окончательно обрывать ту маленькую связь, которая вела мои мысли къ лучшему прошлому?"

Но онъ ошибся. Скоро онъ получилъ письмо отъ моей матери, въ которомъ его щепетильному чувству стараго друга давалось полное удовлетьореніе. Мать писала изъ Крыма, наканунѣ ихъ отъѣзда на новое мѣсто:

"Не сердись, добрый мой другъ, за наше рѣшеніе. Въ немъ виновата я. Я не могу вернуться туда, гдѣ столько потеряно. На новомъ мѣстѣ, можетъ быть, при помощи воображенія мнѣ удастся обмануть себя. Ничто не будетъ напоминать мнѣ о томъ, что была другая жизнь, что были дѣти, любовь къ которымъ занимала половину сердца. Не думай, что я бѣгу отъ городскихъ толковъ и отъ двусмысленныхъ взглядовъ добрыхъ знакомыхъ. Нѣтъ, только отъ напоминаній о потерѣ. Я думаю, что и тебѣ лучше будетъ безъ насъ.

"Странное чувство у меня! Я скорблю не о дѣтяхъ, не о каждомъ изъ нихъ или обо всѣхъ вмѣстѣ, а о томъ, что у меня было чувство къ дѣтямъ, а теперь нѣтъ. Мнѣ жаль этого чувства. О нихъ же самихъ я не думаю, какъ будто ихъ и не было. Я не ожидала отъ себя такого страшнаго самолюбія. Но вѣдь и оскорбленіе было велико, оно было чудовищно, и это служитъ мнѣ извиненіемъ. Постарайся, мой другъ, быть счастливымъ".

Но отецъ даже и не старался. Не смотря на то, что въ продолженіе двѣнадцати лѣтъ онъ велъ жизнь балованнаго холостяка, только по внѣшности разыгрывая роль семьянина, онъ, самъ того не замѣчая, былъ въ дѣйствительности семьяниномъ и оказался немыслимымъ безъ своей семьи.

Со времени полученія извѣстія о переводѣ Будзинскаго, жизнь его сдѣлалась еще мрачнѣе. На службѣ онъ былъ угрюмъ и раздражителенъ, дома сидѣлъ въ кабинетѣ, уставившись въ окно и глядѣлъ въ даль, ни о чемъ не думая, а постоянно переживая тяжелое чувство полнаго одиночества. Наконецъ, онъ не выдержалъ и попросилъ перевода въ тотъ же городъ, гдѣ жилъ Будзинскій. Это не только поразило, но даже какъ будто оскорбило всѣхъ. Городъ словно сожалѣлъ о томъ, что послѣдняя нить романа, который былъ его достояніемъ, ускользаетъ отъ него.

Получивъ переводъ, отецъ, не извѣстивъ ни Будзинскаго, ни мою мать, поѣхалъ туда и явился прямо въ домъ къ нимъ.

Когда они встрѣтились съ моей матерью, то долго оба смотрѣли другъ на друга съ грустнымъ изумленіемъ. Только теперь, глядя другъ на друга, они поняли, до какой степени измѣнили ихъ эти нѣсколько мѣсяцевъ. Оба они постарѣли: отецъ сгорбился и пріобрѣлъ привычку держать голову понуренной; лицо матери похудѣло и пріобрѣло болѣзненную блѣдность.

О дальнѣйшемъ не возникло даже вопроса. Отецъ остался у нихъ и они жили всѣ трое вмѣстѣ.

Это былъ мирный домъ, гдѣ никогда не было сказано ни одного рѣзкаго слова, но жизнь въ этомъ домѣ была грустная и тяжелая. Словно что-то давило всѣхъ извнѣ и каждый старался только о томъ, чтобы раздѣлить общую тяжесть. Нерѣдко они всѣ трое вмѣстѣ цѣлые часы просиживали молча. Никогда здѣсь не вспоминалось о прошломъ. О дѣтяхъ не говорилось вовсе, какъ будто ихъ не существовало. Но взгляды мужчинъ, иногда встрѣчаясь невзначай, бывали тревожны. Въ нихъ свѣтилась одна мысль, мысль о томъ, что здоровье моей матери съ каждымъ днемъ становится хуже. Очевидно, та потеря, о которой она писала отцу, стоила ей слишкомъ дорого. Она быстро утомлялась, теряла аппетитъ и по временамъ кашляла. Ее хватило всего на нѣсколько мѣсяцевъ, а затѣмъ она почти не вставала съ постели.

Отцу пришла мысль, что она хотѣла-бы видѣть насъ и что это облегчило-бы ее и, можетъ быть, спасло-бы. Ему казалось, что она не говоритъ объ этомъ только изъ самолюбія, которое слишкомъ глубоко оскорблено. И онъ искалъ формы, въ которой можно было-бы намекнуть ей объ этомъ. Онъ посовѣтовался съ Будзинскимъ.

-- Это лучшій способъ ускорить ея конецъ! сказалъ на это Будзинскій.-- Вѣдь въ этомъ вся ея болѣзнь: она любитъ дѣтей и не можетъ простить. И это только для собственнаго облегченія она увѣряетъ себя, что не любитъ ихъ. Было-бы слишкомъ просто, еслибы съ этими чувствами можно было такъ легко кончать. Сколько разъ я ловилъ ее на мысляхъ, даже на словахъ, на обмолвкахъ, которыя ясно мнѣ доказывали, что она постоянно думаетъ о дѣтяхъ. Но заговорить съ нею объ нихъ, значитъ заставить ее лишній разъ сдѣлать усиліе, чтобы солгать передъ нами, потому что она никогда не сознается въ этомъ чувствѣ. Она считаетъ его оскорбительнымъ послѣ того, что случилось...

И отецъ не рѣшился. Скоро болѣзнь пошла быстрыми шагами.

-- Я все надѣялся, все надѣялся, говорилъ мнѣ отецъ, какъ-бы извиняясь передо мной за то, что ему не удалось примирить ее съ нами,-- въ послѣдніе часы я не покидалъ ея постели и все смотрѣлъ ей въ глаза, думая, что она хоть намекнетъ мнѣ о васъ... Но ни слова, ни звука... Она умерла тихо и безъ словъ...

Отецъ поникъ головой, а я рыдалъ, какъ ребенокъ,

Это было въ началѣ лѣта. Мы всѣ пріѣхали къ нему, потому что онъ насъ вызвалъ. Онъ написалъ мнѣ горячее письмо, въ которомъ -- странное дѣло!-- горячо убѣждалъ меня не впадать въ отчаянье, потому что моя вина была необдуманна и безсознательна, "жизнь сама все дѣлаетъ и добро, и зло, и счастье, и несчастье. Человѣкъ только слабое орудіе. Пріѣзжайте всѣ, будемъ вмѣстѣ плакать"!.. писалъ намъ отецъ.

Они продолжали жить вмѣстѣ -- отецъ и Будзинскій. Это была какая-то странная, молчаливая дружба. Они почти не говорили другъ съ другомъ, быть можетъ, чувствуя, что о чемъ-бы ни заговорили, они непремѣнно коснутся раны, которая у каждаго болѣла одинаково. Но въ тоже время они не могли одинъ безъ другого провести часа. Они умѣли просиживать вдвоемъ по нѣсколько часовъ подрядъ, сидя въ разныхъ углахъ дивана, и не проронивъ ни слова.

Это было печальное лѣто. Какъ ни любилъ я моего отца, какъ ни болѣло у меня сердце, когда я глядѣлъ на то, какъ онъ преждевременно старился, -- но мнѣ было такъ тяжело, что я ждалъ съ нетерпѣніемъ конца лѣта и рвался къ себѣ. Тоже самое чувствовали Лида и Миша.

Городъ, въ которомъ жилъ мой отецъ, былъ пыльный, бѣдный и скучный. Есть такіе города въ Россіи, которые, какъ-бы и основаны спеціально для доживанія печальной жизни. Но когда есть молодость и здоровье, когда въ жилахъ кипитъ горячая кровь и мысль работаетъ живо и ясно, и жизнь манитъ еще впередъ и впередъ, никакая утрата не можетъ заставить понурить голову навсегда и за-живо похоронить себя въ склепѣ. Въ этомъ есть что-то жестко-эгоистическое, но такова жизнь, и кто могъ-бы не подчиняться ей?

Мы простились съ отцомъ и уѣхали. Лида сдѣлалась страстной курсисткой и вся погрузилась въ работу мысли. Должно быть, это была реакція ея прежней жизни, когда умъ ея спалъ. Это ея наслажденіе, ея культъ. Она не просто учится, а служитъ своему божеству, священнодѣйствуетъ и ужъ теперь мечтаетъ о магистерскомъ и даже о докторскомъ дипломѣ.

Изъ Миши, кажется, выйдетъ порядочный человѣкъ. Онъ совсѣмъ "выровнялся" и изъ его прежнихъ увлеченій осталось только одно; ѣзда на велосипедѣ, которую онъ считаетъ гигіеническимъ занятіемъ.

И. Потапенко.

"Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 8--10, 1893

Оставить комментарий Потапенко Игнатий Николаевич (bmn@lib.ru) Год: 1893 Обновлено: 15/11/2022. 257k. Статистика. Повесть: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Потапенко Игнатий Николаевич Семейная исторія

СЕМЕЙНАЯ ИСТОРІЯ

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

Потапенко Игнатий Николаевич
Семейная исторія