Вотъ ужъ два лѣта я только и дѣлаю, что знакомлюсь съ новоселами. Два года уже такой урожай на переселенцевъ, что ихъ масса приводитъ въ положительное недоумѣніе оренбуржцевъ. Но читатель не смутится этимъ. Совсѣмъ наоборотъ, такой наплывъ даетъ возможность потонуть въ этихъ массахъ и поближе присмотрѣться, что-же это за расейскій народъ, безъ числа и мѣры идущій сюда въ поискахъ за сѣрымъ мужичьимъ счастьемъ и вольной жизнью.
Со всѣхъ сторонъ сошлись новоселы. Вся Расея предстала предъ вами, какъ живая. Переливаются говоры, сталкиваются представители широкаго края, нерѣдко вовсе непонимающіе другъ друга. Всѣ они приходятъ на эту людную площадь, разставляютъ свои телѣги, выпрягаютъ лошадей и раскладываютъ свою крестьянскую худобу. Они останавливаются здѣсь, какъ на остановочномъ пунктѣ, для раздышки, чтобы отдохнуть отъ длиннаго пути, покормить лошадей и свое отощавшее нутро да, кстати, наняться на работу и поспрошать въ "губерніи" про вольную землю, про башкирскую аренду и про офицерскіе участки, по пути посмотрѣть "планты" захудалыхъ помѣщиковъ, которые "не дюже больно" запрашиваютъ.
И вся площадь, безпредѣльно развернувшаяся передъ глазами, усѣяна этимъ расейскимъ людомъ, хлопочущимъ, разсуждающимъ, наводящимъ справки, сбывающимъ свои пожитки тѣльному, ражему татарину. Много дѣла у попутнаго расейца; онъ съ утра до темной ночи толчется по чиновникамъ, на базарѣ, гдѣ пытается найти своихъ сходцевъ, такъ какъ это -- мужичій клубъ, мужичья биржа, которой не минуетъ новоселъ. Здѣсь онъ и поспрошаетъ свѣдущихъ людей, и наведетъ справки о хлѣбѣ, землѣ и порядкахъ; тутъ-же продастъ и купитъ; тутъ-же онъ узнаетъ, гдѣ найти почту, "переселеннаго чиновника", губернатора, казенную палату и все, все.
А бабы съ ребятами остаются на площади, смотрятъ за своимъ обиходомъ, вяжутъ чулки и разузнаютъ отъ сосѣдокъ про разные края, отъ сибирцевъ -- про ихъ сторону; поятъ лошадей, задаютъ сѣна, если еще было на что купить корма, а то и такъ держатъ лошадь въ поводу по тоще растущему подорожнику.
Вы подходите тутъ-же, усаживаетесь на опущенную оглоблю новосельской колымаги и заводите знакомство съ бабами. Онѣ разскажутъ вамъ про свою сторону, прольютъ немало слезъ, повѣдаютъ вамъ про тяжелыя поданя, про немилостивое начальство, про неурожай, про скотинушку, про дорогу, про то, сколько мытарствъ претерпѣли они, про свою печаль-тоску, про бабьи надежды на вольный край: что на старинѣ скотинки водить было негдѣ, и онѣ, бабы, не знали хозяйства, что здѣсь травы вольныя, скотинка сытая, есть гдѣ развернуться доброй и хозяйственной бабенкѣ: хлѣвъ набитъ биткомъ коровами, въ птичникѣ туча куръ, гусей, въ корытѣ утки плещутся, подъ заборомъ свинушки хрюкаютъ, а въ избѣ новотельные бычки не выводятся. Раздолье новосельской бабѣ да и только! Изъ-за этого одного поѣдешь въ нашу сторону:-- "ну, какая ты хозяйка, говорятъ вамъ новоселки, ежели у тебя нѣтъ ничего, кругъ пальца обведи, и все хозяйство туточка; выйдешь во дворъ -- скучно, прійдешь въ избу -- одни ребята толкутся, иная баба то такъ и взреветъ: некуда ей приткнуть себя. Все иной разъ съ курами да съ свинушками словомъ перекинешься, курицу выщупаешь, корова на стеляхъ ходитъ -- такъ ровно сама ребеночка несешь, такъ вотъ тебя и подмываетъ, такъ и подмываетъ".
И пойдутъ разговоры. Спросишь про то, про другое; скажешь какое-нибудь интересное для нихъ извѣстіе, и чувствуешь, что сразу покумились на новой землѣ. Сидишь, покуда мужики снова не уйдутъ, или не отправишься самъ къ новой группѣ, и чего-чего ни переговоришь, о чемъ ни побесѣдуешь. Глядишь, и самъ удивляешься, какъ это землеройное теченіе мыслей передается и вамъ. Забываются и неотложные "вопросы", и гнетущая злоба дня, и свои треволненія, и нынѣшняя модная міровая скорбь. Все позабудешь, сидя на оглоблѣ новосельской колымаги, и самъ потомъ удивляешься этому лекарству, въ видѣ оглобли и висящихъ черезъ новосельскую "будку" липовыхъ лапотковъ. Смотришь на эти землеройныя лица, пораженныя страшной худобой, на обветшалое рубище женщинъ и изможденныя ребячьи тѣльца, и невольно становится стыдно за наши недуги, съ которыми носимся мы и въ литературѣ, и въ жизни...
II.
Шумитъ переселенческая ватага. Несется по площади невыразимый гулъ. Переливаются говоры. Немолчно цѣлый день живетъ это пустынное мѣсто своей новой жизнью. Густо засѣли переселенцы, и яблоку упасть негдѣ. Грустный степной видъ исчезъ. Его смѣнило бушующее море. Приливъ въ самомъ разгарѣ. Бѣгутъ народныя волны одна за другой, одна другой строптивѣе и неподатливѣе; переливаются широкимъ потокомъ. Новый приливъ и новое движеніе... И все снова сравнивается, снова замираетъ.
Площадь неузнаваема. Непривѣтливая и хмурая, она принарядилась въ народную пестрядь и стала нарядной, какъ деревенскій базаръ самой бойкой руки. Также размашисто ходитъ народъ, такая-же ликующая, праздничная толпа; такой-же долговязый въ ичигахъ и чалмѣ татаринъ-скупщикъ. Онъ важно оглядываетъ свой товаръ, компетентно разсматриваетъ худые мужичьи штаны, разглядывая ихъ на солнцѣ передъ продающимъ захудалымъ землероемъ, пускающимъ въ ходъ послѣдніе рессурсы и безнадежно проникающимъ тусклымъ взоромъ скептическаго татарина, который уже нашелъ десятую дыру и семь заплатъ и рѣшительно сжалъ губы въ двугривенный. Теперь дѣло проиграно и какое дѣло!
-- То есть, я тебѣ доложу, товаръ крѣпкій, поддерживаетъ авантажность своего "объекта" продавецъ.
-- Знаимъ, знаимъ! Ушона тоже!
-- То есть, вотъ какой товаръ, сказать не можно.
-- Знаимъ, какуй туваръ! На вуйна была! Руки-нуги стрѣлялъ, сто разъ починалъ. Айда -- гуляйтъ!
-- Вотъ что, князь, ты больно хорошій человѣкъ! маслитъ мужиченко. Дери штанину, потомъ сказывай, крѣпка али нѣтъ.
Но татаринъ лишь презрительно поправилъ свой тюбитей.
-- Твой дидка гулялъ, отецъ да гулялъ, синъ да гулялъ, ты да гулялъ, а теперь продавалъ -- гуляйтъ! Хе-хе-хе!
-- Да что ты, князь, нехристь поганая, только къ обѣднѣ въ Христовъ праздникъ надѣвалъ!
Но татаринъ уже не слушаетъ. Онъ отправляется къ болѣе выгодному промыслу, къ скупкѣ подушекъ. Бабы податливый народъ.
Князь добръ. Онъ побываетъ у всѣхъ. Никого не оставитъ безъ своего сіятельнаго вниманія. Онъ спокойно расхаживаетъ по рядамъ, смотритъ, щупаетъ и поретъ переселенческія подушки; разсматриваетъ пухъ, взвѣшиваетъ на рукѣ, запускаетъ руку въ самую подушку.
Князь презрительно щелкаетъ языкомъ и выражаетъ этимъ восточнымъ обычаемъ, что товаръ плохъ.
-- Яманъ {Плохой.}, яманъ! говоритъ онъ и покачиваетъ головой.
-- Да окрестись, бритая твоя голова! вопятъ бабы.
-- Яманъ.
-- Постой ты, князь. Вѣдь, пухъ первый сортъ. Гляди!
-- Пухъ да ёкъ {Нѣтъ.}, перо да якши {Хорошо.}, хитро улыбаясь, говоритъ татаринъ, снова прищелкивая языкомъ.
И татаринъ важно и чинно идетъ дальше. Онъ хорошо знаетъ, что переселенческая строптивость пройдетъ, что бабы умолкнутъ и не заикнутся о бритой головѣ представителя ислама; что вся эта масса крѣпко засядетъ въ большихъ и жилистыхъ рукахъ восточнаго мѣнялы. Хорошо знаетъ это князь; его улыбка самая спокойная; онъ изучилъ нужду до самаго глубокаго нутра. Потому онъ такъ увѣренъ въ себѣ; оттого онъ терпѣливо выслушиваетъ, какъ со всѣхъ сторонъ клянутъ его по восходящимъ бабушкамъ. Это ничего. Переселенецъ цѣликомъ попадетъ къ нему со всѣми своими немудрыми потрохами.
-- Эй, князь, не надо-ли чугунку? зоветъ его во все горло тулякъ.
-- Подушка биромъ, меланхолически говоритъ князь.
-- Подушку, братъ, въ Тамбовѣ продалъ, а перину въ Уральскѣ. Опоздалъ, князь. А чугунку бери, отъ всей души продамъ. Самому надо, да ужъ такъ и быть, поступлюсь хорошему человѣку. Первый сортъ чугунка,-- тульская. Знашь?
-- Господинъ, что торгуешь? Не возьмешь-ли у меня картузъ, все одно, -- до Томи не донесу. Купи.
-- Князь, покупай тулупъ. Евонный какой, чуть не соболь. Гликось! показываетъ мужиченко подбитый вѣтромъ тулупишко.
Кругомъ князя скопился цѣлый кругъ. Его оцѣпили со всѣхъ сторонъ и не даютъ ходу. Густая стѣна расейскаго народа сняла съ себя всѣ свои армячины и готова бы приложить къ нимъ свою хрестьянскую душу, если бы она имѣла рыночную цѣнность. Бабы въ сотый разъ перерыли свой хламишко, чтобы найти что-нибудь поразительное, чтобы вывести князя изъ хладнокровія и полнѣйшаго равнодушія къ расейскому заплатному богачеству. Но аховыхъ вещей не нашлось. Татаринъ съ улыбочкой пощипывалъ свою черную красивую бородку.
Онъ любитъ большое общество; онъ чувствуетъ себя здѣсь паномъ; отъ него зависитъ эта масса, и онъ маленькій царекъ ея. Мужичье убѣдительно дотрогивается до его халата; бабенки теребятъ его за рукава. И онъ стоитъ, улыбающійся, среди этого народа, чающаго движенія воды, по прихоти сына востока. Онъ безпрерывно, въ знакъ удовольствія, поворачиваетъ въ сотый разъ свой тюбитей. Лицо его лоснится отъ жары и самодовольства. А переселенческая ватага оретъ, кричитъ, заклинаетъ всѣми русскими популярными святыми и оретъ во всю глотку. Расея вышла на торгъ, сдѣлала примѣрную выставку всего своего достатка, разложивъ его передъ цѣнителемъ -- татариномъ и показываетъ всѣ свои доспѣхи. Расея продаетъ себя со всѣми животами и худобой, и дѣло сходится на гривенникахъ, пятиалтынныхъ и полтинникахъ.
Дешевъ деревенскій хламишка.
-- Вѣдь, вотъ диво-то какое,-- поди-жъ ты! восклицаетъ оголтѣлый расеецъ, продавшій свои вещи.-- Вѣдь, тоже дома-то, поглядишь, обиходъ какой. Просто,-- богатство да и только. И все есть: и чашка, и ложка, и хлѣбъ, и посуда разная. Полная чаша, какъ есть. Въ хатѣ телята, свиньи, ребятишки, кадки, ухваты,-- домъ цѣлый. Плюнуть некуда. На дворѣ разная живность копошится. А тронешься, -- куда что пропало. Ничего нѣту. Продаешь -- продаешь. "Сколько, спросятъ, взялъ съ хозяйства?" -- Красную. Такъ на красненькой и съѣдешь. Вотъ поди-жъ ты. Окказія да и только!
-- Все хрестьянское обзаведеніе. Оно когда въ избѣ,-- все и видно, все къ мѣсту приходитъ. И краса во всемъ есть. А какъ порушишь домъ,-- дунулъ, плюнулъ да вонъ пошелъ, и за пазуху положить нечего, философствовали переселенцы.
-- Потому, хозяйство наше тяжелое, земляное, значитъ. Съ землей пошабашилъ, а все прочее -- пухъ одинъ. Дунешь -- разлетится.
-- Окказія!
И эта окказія совершается буквально съ каждымъ мужичеикомъ. Все какъ будто ничего, живетъ; по селу за зажиточнаго слыветъ, а снялся съ земли -- нѣтъ ничего. Все прахомъ пошло. Встрѣтится на пути съ татариномъ. Ужъ ворочаетъ, ворочаетъ вещь, принужденъ прикрывать всѣ заплаты. А все немного выгадаетъ. Только и слышишь на стоянкахъ сіятельные отвѣты:
-- Двугривенный хошь? Полтинникъ -- якши?
А то и на гривенникѣ благодарить приводится.
Ворчитъ новоселъ, скребетъ у себя въ затылкѣ. Истощитъ весь словарь ругательныхъ словъ, и въ заключеніе, въ безсильной злобѣ, свернетъ изъ армяка свиное ухо и покажетъ сіятельному. Больше нѣтъ никакого утѣшенія.
А повозка все пустѣетъ и пустѣетъ помаленьку. До Томи доберется, глядишь, ужъ ничего нѣтъ.
Разсказывали про одного. Зажиточный человѣкъ былъ, ѣхалъ -- ѣхалъ, да все и съѣлъ -- и сундуки, и чашки, и посуду, и оглобли, я кафтаны,-- все за сухарями въ нутро пошло. Родственники встрѣчаютъ, смотрятъ, -- вовсе налегкѣ прибылъ.
-- Что, говорятъ, Китушка, гдѣ добро-то?
-- Къ мѣсту, сказываетъ, сложилъ.
Одинъ теребитъ: "подай мое"; другой: "подай мое".
-- Когда, говоритъ, къ Господу-Богу представимся, все выложу. Знаешь въ писаніи, какъ Іону изъ кита повыперло. Може, и изъ меня кастрюльки полѣзутъ. Не даромъ Китомъ прозываюсь.
Но Китъ счастливъ ужъ тѣмъ, что самъ доѣхалъ.
А то очень много и такихъ есть, что вдругъ бѣда настигнетъ гдѣ-нибудь по дорогѣ. Случается, что переселенецъ проѣдетъ свою губернію да въ Тулѣ и застрянетъ. Ни взадъ, ни впередъ.
-- Куда переселился?
-- Въ Тулу.
Срамъ-то, вѣдь, какой! А дѣлать нечего. Или ѣдетъ-ѣдетъ; а въ Оренбургъ прибудетъ, -- давай лошадей продавать. По чугункѣ лошадей везъ; а доѣхалъ, гдѣ чугунка не ходитъ, -- махнетъ пѣшкомъ. Сапоги, чтобы не истрепались, черезъ спину, ребятишекъ въ телѣжку и -- дуй, не стой! Куда?-- Переселяемся.-- Въ кою сторону?-- На новыя мѣста.-- Что пѣшкомъ?-- Воровъ боимся.
Такъ остроумничаютъ переселенцы на свой счетъ. Но какое ужъ тутъ остроуміе!
Вотъ гляжу я направо. Идетъ купецъ. За нимъ ползетъ на колѣняхъ мужикъ лѣтъ сорока; тутъ же бѣжитъ и его семья.
-- Батюшка, помоги! Родимецъ, не покинь на чужой сторонѣ. Кобылешка была не мудрая; запрягли мы ее на новыя земли. Да Богъ не сулилъ ей попробовать сибирской травки. Пала скотинушка. Не на чемъ ѣхать. Семь малъ-мала меньше. Дѣться некуда. Отъ своей стороны далече отбились. Не дай сгинуть. Ребятки не дойдутъ. Мы то бы пѣшкомъ дотурились, ребятки замаются. Дай на обзаводку. Не покинь, христоданный!
Вопитъ мужикъ, плачетъ баба, ревутъ ребятки. Текутъ по лицу крупныя слезы; слезятся крестьянскія очи; грязь полосами отстаетъ отъ колеи. И скорбно печалится семья. Со всхлипываніями вырываются стоны. И ползаетъ крестьянинъ въ ногахъ и молитъ крещеный міръ.
Но у крещенаго міра много своихъ заботъ. Онъ идетъ мимо переселенческаго горя, заполонившаго эту обширную площадь отъ края до края. Горе стало торжествующимъ моментомъ. Оно царитъ надъ этой пестрой массой измученныхъ русскихъ людей; оно корошится въ шершавыхъ мужичьихъ головахъ, кладетъ на лицо преждевременныя морщины, стягиваетъ съ расейскаго пахаря послѣдній кафтанишко и передаетъ его жирному, бѣлому татарину. Лохматится съ горя нечесанная голова, носится кафтанъ, дырявятся сапоги, и блестятъ бабьи глаза рѣкой многострадальныхъ слезъ. Заговоришь съ бабой,-- и не радъ станешь. Такъ и просится горе наружу; слезятся выплаканныя за дальній путь очи, и одного простого человѣческаго слова достаточно, чтобы баба разрыдалась и выложила свою бабью душу, какъ на ладони, со всѣмъ своимъ неисходнымъ горемъ и печаль-тоскою.
Если у васъ не крѣпки нервы, идите прочь отъ этого міра бездонной нищеты и скорби. Слушайте пѣсни Славянскаго; изобрѣтайте славянскую самобытность, пишите оды русскому землерою; но не являйтесь на переселенческія становища, гдѣ что ни слово -- то горе, что ни звукъ,-- то вопль и стоны. Цѣлая широкая Россія развернулась передъ вами съ своими безысходными страданіями; люди, никогда не плакавшіе, ревутъ, какъ малыя дѣти. Отъ слезъ не защищаетъ ни возрастъ, ни время.
На становищахъ не услышите вы пѣсни. Онѣ не поются. Переселеніе -- священный актъ, исключившій пѣснопѣніе. Не встрѣтите вы и пьяныхъ переселенцевъ. Горе не заливается водкой, и потому оно такое мощное, широкое и разлившееся повсюду.
Вмѣсто пѣсенъ, изъ груди вырываются нестройные стоны; вмѣсто вина, мужикъ пьетъ полную чашу мужичьяго горя. И оно опьяняетъ его сильнѣе водокъ и страшнѣе горілки.
Вотъ теперь я пишу, долго спустя, послѣ разсужденій съ переселенцами. Многое должно бы улетучиться и сгинуть. Индивидуальное горе должно бы стушеваться. Но стоитъ мнѣ закрыть глаза, чтобы передъ мной начинали проходить фаланги сермяжнаго люда. Идутъ они отрепанныя и измученныя. Одежда истрепалась до неузнаваемости. Лица загорѣли. Истинные землерои кажутся цыганами, дѣти цыганенками, а бабы -- такими же замученными, какими рисуются на лубочныхъ картинахъ вышедшіе изъ пекла.
По улицамъ идутъ толпы голодныхъ расейцевъ съ протянутыми руками. Они останавливаютъ прохожихъ, показываютъ свои вретища и просятъ не денегъ, не богатства, а одежонки и хлѣба.
Ребята... но о нихъ лучше бы не говорить. Когда толпа дѣтушекъ затесалась къ одной знакомой барынѣ, ея дѣти шарахнулись въ дѣтскую съ испуга и забились по угламъ. Дѣти похожи на собачатъ, которые ловятъ и съѣдаютъ немедленно всѣ куски, падающіе со стола.
Въ нихъ нѣтъ ничего дѣтскаго, ничего ребяческаго. Это -- люди, съ пеленокъ начинающіе впитывать въ себя серьзность и подавленность. Они разсуждаютъ не хуже взрослыхъ. Они знаютъ про новыя земли, разговариваютъ съ вами, почему "мы переселяемся", обсуждаютъ вопросъ о тяжелыхъ податяхъ, о недоимкахъ, о худой землѣ, о работахъ, о новыхъ душахъ и обо всемъ деревенскомъ обиходѣ.
Земля учитъ мудрости съ самыхъ раннихъ лѣтъ; деревенскія поля вдыхаютъ свою земляную душу, а окружающая общественная жизнь воспитываетъ деревенскаго гражданина. Раннія скорби знакомятъ ребенка со сложными жизненными явленіями. Не мудрено, что бойкій деревенскій мальчуганъ выкладываетъ по порядку весь домашній обиходъ и домашнія нужды, знаетъ про суды, про судей, про начальство, про недостатокъ земли и про все.
И вотъ, этотъ умница-ребенокъ поражаетъ и страшитъ нашихъ городскихъ дѣтей своимъ жалкимъ видомъ; дорога его преждевременно старитъ: лобъ покрывается морщинами, полосы грязи рисуютъ отживающее лицо, и маленькій новоселъ отъ ранняго горя и раннихъ печалей смотритъ старцемъ; и этотъ старецъ съ кошелемъ за спиной, питающій цѣлую семьи, такъ испугалъ знакомыхъ дѣтей.
III.
Да, его судьба замѣчательна.
Какъ сейчасъ, помню этого малорослаго ребенка съ темными, сухими и жилистыми руками и вытянутымъ личикомъ. Онъ былъ блѣденъ, какъ полотно; самый загаръ какъ будто не коснулся его. Худоба -- поразительная, и посреди лба легъ рядъ глубокихъ морщинъ. Какъ странно дисгармонировали онѣ съ его маленькимъ тѣльцемъ! Я не забуду, кажется, никогда этого маленькаго мученика, маленькаго святого человѣка, ради котораго, навѣрно, уцѣлѣли бы и Содомъ, и Гоморра.
Онъ жилъ въ Расеѣ, въ той самой Расеѣ, гдѣ худо живется самымъ истымъ работникамъ, въ самомъ цвѣтущемъ возрастѣ, гдѣ и они голодаютъ. А судьба закинула этого ребенка и оставила безъ призора и навалила еще въ-добавокъ цѣлую громадную семью.
Раньше у него былъ отецъ, была и землишка, немудреная земля, но все же и на той благодарили Бога. Отецъ работалъ; но не столько наработалъ, сколько наплодилъ дѣтей. Ребятишки плодились безъ счета. Умирало немного; всѣ, какъ нарочно, были живы и отчаянно пищали. Отецъ трудился безъ устали, а дѣтишки все больше да больше плодились. И ругалъ онъ за это свою бабу, да ничего не дѣйствовало.
Не знаю, что бы вышло изо всего этого. Только въ одинъ прекрасный день, известка, надъ которой работалъ отецъ, взяла да обвалилась и придавила трехъ человѣкъ; между ними оказался и отецъ маленькаго новосела.
Отъ папаши не осталось никакого воспоминанія, кромѣ новаго глупыша, который не замедлилъ явиться на свѣтъ черезъ четыре мѣсяца послѣ катастрофы. Отецъ былъ похороненъ въ той же рубашкѣ и лапоткахъ, какіе носилъ; зипунишко отдали за могилу; продали борону и заплатили за отпѣванье попу. Въ тулупъ вступился кредиторъ. Осталась лишь заплатная фураженка; а другого добра ни одинъ точный статистикъ не могъ бы занести въ свою регистрацію.
Одна бѣда, говорятъ, никогда не приходитъ, и это вѣрно. Новые роды были неблагополучны. Ребенка долго выдавливали и, сказываютъ свѣдущіе люди, свернули роженицѣ животъ окончательно. Съ тѣхъ поръ бабу скрючило, и вся семьища легла на двѣнадцатилѣтнаго мальченка.
Робить онъ былъ не въ силахъ, да къ тому же и душу сейчасъ же сложили съ него. Зима еще не кончилась, а хлѣбъ весь вышелъ и плохонькій плужишко былъ проданъ.
Оставалось надѣть кошель да идти подъ окнами. Нанялся было онъ въ работники; да кто дастъ молокососу хорошія деньги? Самого его пристроили добрые люди, поили-кормили и въ придачу рублей семь отвалили за зиму. Да не прокормишь на это семью.
Бился-бился онъ и пошелъ въ кусочки. Захватилъ съ собой сестренку да брательника-уродца и пошли отыскивать подаяннаго хлѣбушка. Мать, скрючившись, тоже изрѣдка показывалась, когда лихая болѣзнь на время покидала ее. Прочіе ребятишки тоже работали по силѣ возможности.
Лишь только занималась заря, всѣ уходили на промыселъ и возвращались къ поздней ночи. Кормились на ходу, а оставшіеся кусочки приносили домой на долю неудачныхъ побирушекъ.
Изо дня въ день околачивали они окна деревенскихъ жителей; изо дня въ день собирали кусочки. Гдѣ найдется у деревни столько кусочковъ? Иной разъ подадутъ, а другой -- и откажутъ.
Въ своей деревнѣ кормиться милостынькой было зазорно: не пойдешь же къ своему сосѣду, съ которымъ приходится погуторить о томъ и о семъ, а еще того хуже -- къ родственникамъ. Милостинка такая вещь, которая подается во имя Христа какимъ то невѣдомымъ людямъ, а не сосѣдямъ, упирающимся заплатами.
Стыдно своихъ деревенцевъ. Идутъ нищіе въ другую деревню, гдѣ не всякая собака знакома, и разводятъ христорадныя пѣсенки доброхотнымъ дателямъ.
Простъ нашъ крестьянинъ; не вѣдаетъ онъ о городскихъ мѣрахъ противъ нищенства и подаетъ, никогда не отказывая въ милостинкѣ. Маленькая семьишка шутя прокормится вокругъ деревни. Да невдомекъ было родителямъ, когда они рожали свою дѣтву, что и тароватая деревня не прокормитъ такую семью.
Наступили неурожайные годы. Уменьшилась милостынька. Тамъ, сказываютъ,-- хлѣба нѣтъ, здѣсь -- вымочило, въ другомъ мѣстѣ -- посохъ. Куда ни кинутся нищенки, всюду бѣда застигаетъ. Бродятъ-бродятъ но задворкамъ, -- только еще пуще въ животѣ урчитъ съ голодухи. Однимъ только-только хватитъ, а другіе совсѣмъ съ пустымъ кошелемъ идутъ.
Видятъ,-- дѣло совсѣмъ встало,-- дай, пойдемъ въ городъ. Добрели еле-еле. Городъ большой. Совсѣмъ заблудились. Къ кому идти, гдѣ милостыньку просить,-- никто не знаетъ. Примкнули они къ городскимъ нищимъ,-- а тѣ, знай, ихъ все больше да больше тѣснятъ. Промежъ себя то всѣхъ выручаютъ, всѣ въ товариществѣ живутъ, всѣ сыты и винцо попиваютъ даже, а имъ не даютъ ходу да и только. Куда ни отправятся новоселы, вездѣ отказываютъ; на большихъ улицахъ полицейскіе гонятъ. Въ церковь придутъ,-- всѣ мѣста захвачены; чуть свѣтъ явишься, -- сгонятъ: это-де мое мѣсто.
-- Да кто его отмѣтилъ?
-- Откуплено.
-- Какимъ родомъ?
-- Вонъ у сторожа спроси.
И всѣ подтвердятъ, и самъ сторожъ скажетъ, что ему деньги за мѣсто даны, и никто здѣсь стать не можетъ, безъ его позволенія. Торгуетъ сторожъ мѣстами, дѣлится и съ звонаремъ, и съ пономаремъ, и крѣпко держится мѣстничество. Станешь позади всѣхъ,-- никто не подойдетъ. Ближнимъ золотой дождь валится,-- а тебѣ шишъ масляной. Протянешь руку, -- съ рукой оборвутъ. А на улицахъ полицейскаго натравятъ.
Заѣли деревенскую нищую братію.
Воротились они въ деревню. А тутъ и слухъ прошелъ про новыя мѣста. Обо всемъ говорилось -- и о тучныхъ земляхъ, и объ урожаѣ, и о привольной жизни. Нищенкамъ не нужно было ни земли, ни водъ, ни свободныхъ лѣсовъ,-- Богъ съ ними! Были бы только корочки.
Но о корочкахъ имъ было заявлено, что ихъ много, что куда ни пойди, вездѣ сытъ будешь. Подаютъ не ломтиками,-- а краюхами, и не краюхами, а калачами.
Такую-то сторону имъ и надобно!
-- И впрямь не поѣхать-ли имъ? Десять ртовъ въ своей деревнѣ, все равно, не прокормишь. Какъ ни бейся, а половинѣ все голодать придется. Были и урожайные года,-- да много-ли съ нихъ прибыли? Только что не смерть. Про зипунъ да обутки и думать перестали: всѣ нагишомъ находились, только какъ будто въ желудкѣ не пусто было. А на себя ничего, вѣдь, не пріобрѣли. А въ новой сторонѣ, если милостинка хороша,-- и обутки ребятишкамъ справить можно будетъ. А, можетъ, и хозяйство заведутъ, благо земля даровая; мальченка подростетъ и въ пашню запряжется,-- крестьянствовать станутъ. Дѣвченокъ въ няньки отдадутъ, сама въ домѣ, мужиченки -- въ полѣ. Надо на новую землю съѣхать, авось, Богъ счастье въ руку пошлетъ. Хлѣбъ тамъ дешевый; никому его не жалко, а здѣсь развѣ смерти только дождешься, а добра ужъ не видать. Всѣ въ упадокъ приходить стали и милостинку подавать бросили.
Надо ѣхать. И деревенцы тоже имъ говорили: тошно, вѣдь, смотрѣть, какъ помираетъ съ голодухи христіанская душа, такъ ни за что, ни про что, -- здорово живешь.
-- Сгинете вы ни за понюшку табаку!
-- Гдѣ здѣсь прокормить этакую дѣтву?
И еще сильнѣе убѣждались нищенки, что пришла и ихъ очередь отыскать сытую сторону, гдѣ ложатся поѣвши, а встаютъ не съ щемящей болью въ желудкѣ, гдѣ нѣтъ еще лишнихъ людей и широкій край принимаетъ всѣхъ, измученныхъ расейскимъ горемъ, людей,
-- Пожалѣй ты ребятишекъ, -- толковали ей добрые люди. Ты-то туда сюда, умрешь, -- грѣхъ не великъ; а ребятишкамъ петлю не наматывай; вишь, подростаютъ, сведи ихъ на новую землю.
-- Да какъ поведешь-то? Съ пустымъ кошелемъ не находишь.. Пѣшкомъ не дотащатся.
-- Здѣсь христовымъ именемъ живешь, а въ пути люди прокормятъ. Всякъ ребятишекъ пожалѣетъ.
Задумалась вдова. Сильно ворочала она мозгами, вывѣтрившимися съ голодухи, да съ хорошаго житья, ѣхать было нужно. Давно она фантазировала перебраться подальше изъ своей деревни: стыдно было на своемъ міру кусочками жить, и то она больше ребятъ посылала по селу, а сама или лежала на палатахъ, или забиралась въ округу, верстъ на сорокъ отъ дома.
Была у ней избушка на куриныхъ ножкахъ, на откосѣ. Въ избѣ -- хоть шаромъ покати, чисто. На хату и можно было разсчитывать, если найдутся покупатели. Да только кто погонится за клѣтушкой!
Поговорила она тому -- другому, всѣ рыло воротятъ и глядѣть не хотятъ: кто позарится на нищенскую худобу, еще суму наживешь съ ней. И баба это понимала.
-- Не покупаютъ, говорила она жалостливымъ людямъ.
Но и Прохорычъ не хочетъ въ нищенскую хату идти: не наживешь добра, своя шкура дорога.
-- Кубыть неловко. Съ-первоначалу, только хозяйствомъ начать обзаводиться, да и въ нищенскую суму лѣзть.
И люди соглашались, что, точно, переходить въ этакій домъ все одно, что бѣду на себя кликать.
И вдова печалилась, и радѣтели головой покачивали.
-- Бѣдному-то вездѣ горе. Ты отъ него, а оно за тобой, за суму держится, жалѣли благожелатели.
-- Постой-ка, Гарасимовна, дай, на міру толкнемся.
-- А чего будетъ?
-- Да мужики гуторили, будто учобу открыть хотятъ, учителя наймуютъ. Вотъ-бы подъ школу али подъ учителеву фатеру приспособить домишко.
-- Родимецъ, пожалкуй ты насъ, бѣдныихъ, плакалась старуха.
-- Поговорю, поговорю. Лучше-бы не надо. Изъ своихъ, деревенскихъ, пожалуй, въ такой провальный домъ никто и не пойдетъ: никто себѣ не врагъ, Гарасимовна, что говорить, а учителю, это подстать.
-- Въ самый разъ: домишко да амбарушка; сѣнцы есть,-- все какъ слѣдоваетъ. Только бездомовому человѣку и жить.
Собрали какъ-то сходку. Между прочимъ Иванъ Гаврилычъ предложилъ и свою мысль.
Старики загалдѣли.
-- Гдѣ тутъ! У общества денегъ нѣту. Опять сбирать надо будетъ съ жителевъ.
-- Уважьте старуху. Все одно, на мірской шеѣ сидитъ. Лишнимъ ртомъ будетъ меньше. Вѣдь, подаемъ-же ей, убѣждали радѣтели.
-- Эка, хватилъ! Кускомъ она никого не обидитъ. А тутъ денежки выкладывай, снаряжай ее.
-- Да чего меня наряжать! Какія мнѣ деньги нужны, прости Господи! Только снимите меня съ мѣста, просила нищенка.
-- Нѣтъ, не согласны, не согласны!
-- Своего рѣшенья не дадимъ!
-- Этакъ всѣхъ васъ міромъ собирай, жирно будетъ. Васъ до Москвы не перевѣшаешь.
-- Эхъ, старички! пожалѣйте вы меня съ малыми ребятами. Куды я дѣнусь? Кто насъ, сиротъ, напоитъ, накормитъ!
-- Какъ-никакъ кормитесь. Николи не отказывали.
-- Да не отказывали, да что съ этого? Ребятишки ростутъ, надо ихъ опредѣлить.
-- Ну, подростутъ, опредѣлимъ.
-- Земли дадимъ.
-- Да, что съ ней, съ землей-то дѣлать станемъ? Земля-то, грошъ цѣна, а плати за нее пятнадцать цѣлковыхъ. Вамъ-же продашь за десять, а пятишну изъ кармана внимай.
-- А намъ-то легко ее тянуть?
-- У васъ мужики. А я, баба, что съ ей сдѣлаю, ни обернуть, ни работать съ ей.
Баба плакала.
-- Какъ мужъ-то мой померъ, нисколичко не держала души, сейчасъ міру поклонилась ей, а, вѣдь, до ревизіи можно было за собой оставить. Хошь за это снарядите меня. Вѣчно Богу стану молиться за васъ.
-- Благодаримъ на томъ. А все-же проси того, кто владаетъ твоей душой. Кто ее взялъ? Никакъ Лукьяшка?
-- Да чѣмъ я ее отблагодарю? У меня ничего нѣтъ. Хлѣбъ не родился, подати за отца внесъ...
-- Ну, а ты по-божески...
-- Вотъ-те Христосъ, за душой ни копѣйки.
-- Да полно.
-- Ей-Богу, нѣтъ. Кругъ пальца обернуть нечѣмъ, не то, что -- что...
-- Эхъ, старички, вступился снова Гаврилычъ, ну чего вы пристали къ парню. Много-ли онъ помогнетъ? У него и вшей-то стольки не будетъ, чтобы до новыхъ земель добраться. А вы послухайте, что я скажу. Вѣдь, учобу-то открывать станете. Членъ-то что вамъ сказалъ?..
-- А ну, его, къ ляду, прости Господи! На какія деньги мы открывать станемъ.
-- Въ одномъ-то карманѣ вошь на арканѣ, въ другомъ,-- блоха на цѣпи.
-- Не бойсь, пріѣдетъ исправникъ, откроете. Нужна будетъ учителю или учителкѣ тамъ, кого назначутъ, фатера. Вотъ вы и облюбуйте ее. Старуха дешево возьметъ. Чѣмъ новую избу строить, лучше худобу міромъ купить.
-- А много-ли ты хочешь за нее, Гарасимовна, спросилъ староста.
-- Да чего, Митрій Иванычъ, сколько положите, стольки и ладно.
-- Одначе?
-- Да обнарядите меня, поставьте будку {Переселенческій возокъ, крытый.}, справьте лошадку худенькую, да накиньте на нашу бѣдность ребяткамъ. Я и буду довольна.
-- Уважьте, старички, присталъ Гаврилычъ. Немного это будетъ. Ничего худого отъ старухи мы не видали, окромя добраго. Свой міръ она проситъ. Ребятки, малъ-мала меньше. Отъ нищихъ избавимся. Вѣдь, все одно, міръ станетъ ее кормить. Такъ лучше разомъ развязаться.
-- А воротится если? Опять на стройку выдавай?
-- Гдѣ ужъ мнѣ ворочаться! Лишь-бы опредѣлиться куда, голову присунуть.
-- Да зачѣмъ ей ворочаться? Вѣдь, это, кто деньгу любитъ, ворочается, а ей -- зачѣмъ? Отъ добра за худомъ нейдутъ.
-- По-моему, господа старички, вставилъ слово староста, эту избу купить можно. Что станетъ новую ставить: лѣсъ возить, наймать пилить, избу рубить, окна, рамы, полы выводить... и не дай, Богъ! А это -- изба готова. Учителку можно сейчасъ придѣлить. А не будетъ учобы, поворотимъ избу -- на холодную; все одно, въ правленьѣ тѣсно стаетъ.
Погалдѣли старики, поворочали старыми мозгами, поругались вдосталь, да избу, видно, покупать надыть: и подъ холодную, и подъ учителкину фатеру, да и старухѣ помогнуть не мѣшаетъ: все человѣкъ мірской, ихъ братъ не помогнетъ, кому-же тогда дѣло до нея будетъ? Вѣдь, есть-же и на нихъ кресты; слава-те, Господи, не басурмане; и басурмане другъ дружку жалѣютъ, а неужто они, міряне, выдадутъ нищенку головой? На томъ и міръ стоитъ, чтобы помогнуть мірянамъ, крещеному человѣку. Такъ-то-съ!
-- Ну, ладно, Гарасимовна, купимъ мы тебѣ кобылу женскаго полу, по твоей старости, собьемъ будку и десять цѣлковыхъ на дорогу. Будетъ?
-- Спасибо, родименькіе. А то бы покинули крошечку. Не скупитесь.
-- Да мы отъ всей души. И съ первоначалу помогнуть рѣшили, да знаешь, Гарасимовна, дѣло обчественное, надо попридержать. И то, гляди, зарвались какъ.
-- Накиньте, богоданные, на молочишко.
-- Ну, ладно, старуха, еще накинемъ пятишну.
Міряне еще два рублишка накинули и дѣло сошлось.
-- Теперь бы, Герасимовна, угостить старичковъ надоть, замолвилъ кто то.
-- Не мѣшало бы, и то, я смѣкаю.
-- Будетъ вамъ, христопродавцы. Съ нищенки суму тянутъ. Тьфу, пѣтухи вы ерёмные!..
-- И впрямь наскочили.
-- Мало въ глотку мірскихъ денегъ прокатилось!..
Гарасимовна была на верху блаженства. Она низко раскланивалась міру, въ поясъ нагибалась своимъ благодѣтелямъ и благодарила.
-- Спасибо вамъ, желанные. Богъ васъ спасетъ, кормильцы, не забыли сироту-старуху. И всѣмъ вашимъ сродникамъ, и дѣткамъ, и семейству! На новую землю пріиду, -- свѣчку поставлю угодникамъ за міръ православный. Дай вамъ добраго здоровья, спаси васъ Христосъ!
И вотъ, старуха на новыхъ мѣстахъ. Сколько она перетерпѣла въ дорогѣ, нечего и сказывать. Лошаденка была плохонькая; овса не существовало; приходилось идти на одной травѣ. Еле-еле брела семья отъ села до села; станціи коротались одними слезами съ маленькими дѣтишками, которыя и ревѣли, и голодали и болѣли. Лошадь не шла. Милостыни подавали мало. Ладно, -- еще былъ въ повозкѣ тотъ самый парнишко, съ котораго зашла у насъ рѣчь. Онъ несъ на себѣ всю тяготу. Онъ, не садясь, сломалъ всю дорогу, не покладая рукъ, былъ на ногахъ и кормилъ семью. Пока семья плелась на усталой и разбитой клячѣ, онъ облетывалъ всѣ смежныя деревни, забираясь далеко по сторонамъ дороги. Ребятишки маялись и не могли вылѣзать изъ будки; бабу вовсе скрючило, и она валялась, не разгибая спины.
И ни разу уныніе не сковало его бодрости, не прекращало возможности собирать кусочки для развалинъ -- матери и голодныхъ галчатъ, пищавшихъ въ тѣсной повозкѣ.
Переселеніе нищихъ -- это видная черта. Ее нужно отмѣтить. Нищенствовать на новыхъ мѣстахъ не въ примѣръ лучше, и изъ Россіи стремится, на ряду съ богатѣями, которымъ стало тѣсно, котельное царство съ просторными сумами и съ ребятишками за плечами. И идутъ массы безкопѣечныхъ людей, идутъ такими же правильными рядами, какъ и сытые, и обнищалые деревенцы. Да ждетъ ли ихъ заря обновленія, которой они такъ страстно ждутъ и на которую возлагаютъ такія пламенныя упованія? Вѣдь, только "корочекъ" нужно этому голодному люду! иди и это принадлежитъ къ области неосуществимой мечты?
IV.
Переселенцевъ, дѣйствительно, страшно много. Рѣдко случайно промелькнетъ знакомое лицо; а то все новыя. И тянутся громадныя вереницы, тянутся днемъ и ночью, идутъ большими партіями; разгружаются, вновь накладываются. Такъ и мельтешатъ передъ вами цѣлыя толпы, какъ на всенародномъ праздникѣ.
Жизнь не ждетъ видно, и выкидываетъ за бортъ всякаго, кого не встрѣтитъ. Найдете вы тутъ и мечтателя о жизни побожески, и простого недумающаго сѣряка, и сытаго, и голоднаго, и празднично наряженнаго, и отрепаннаго деревенскаго обывателя. Повстрѣчаете стариковъ и дѣтей, цвѣтущую молодость и красивыя здоровыя лица, а наряду съ ними пріютятся изморыши, на которыхъ виситъ одна кожа, и та поразительнаго земляного цвѣта.
Прихотливая и бросающаяся въ глаза панорама. И вашъ взоръ затеряется невольно, и вы забудете о ближнемъ городѣ, забудете о томъ, что вы хотѣли видѣть; невольно разбросаетесь въ этой колыхнувшейся всѣмъ своимъ мощнымъ тѣломъ заплатной Расеѣ.
И гдѣ ходитъ это мужицкое счастіе? По какимъ глухимъ закоулкамъ широкаго края разсѣялось оно и затерялось безслѣдно? Гдѣ найдетъ его вся эта волнующаяся масса русыхъ бородъ и типичныхъ гречушниковъ? Въ той ли далекой Сибири, о которой мечтаетъ крестьянинъ, при трескѣ своей лучины, въ степномъ ли Семирѣчьѣ или у насъ, на широкомъ привольѣ могучихъ степей, не изрытыхъ вдоль и поперекъ желѣзными зубами культурной машины, или въ трехаршинномъ просторѣ земли?
Не даетъ отвѣта пустынная площадь. Не даютъ отвѣта хожалые люди. Сурово молчитъ и само затерявшееся счастье...
Пытаютъ крестьяне у крещенаго и некрещенаго, пытаютъ про землю и волю, и разныя идутъ вѣсти, и не разобраться въ нихъ темному люду. Идетъ глухая работа въ новосельскихъ рядахъ. Ломятся новосельскія головы отъ печальныхъ размышленій. Охаютъ нетерпѣливыя бабы. А отвѣта все нѣтъ да нѣтъ.
-- И чтой-то это за напасть такая! Люди прійдутъ,-- живехонько все разыщутъ, и усядутся, и хлѣбъ ужъ собираютъ. И садчики такъ отписываютъ. А ты пришелъ, -- ничевоточки нѣтути. Знай, все съ себя проѣдаемъ, а ни земли, ни воли не дождешься. Поглядишь,-- тотъ кафтанъ съѣлъ, другой лошадь спустилъ, третій -- и телѣгу, и лошадь, и все.
-- Счастье, должно быть, бабка, такое, говорю.
-- Подлинно счастье. А знаешь, баринъ, что дѣды-то говорили намъ?
-- Что же?
-- Обходитъ счастье-то насъ. Слышь, чисто живетъ оно больно. Какъ навозомъ гдѣ малость попахиваетъ, деготгомъ воняетъ да сивухой поганой отшибаетъ, и счастью не водка. Ты посмотри къ примѣру: рядомъ два мужика живутъ; отъ одного назьмомъ да ворванью попахиваетъ, -- обойдетъ оно, счастье-то, безпримѣнно, а къ чистенькому прилѣпится и не отстанетъ.
-- Вотъ, ты погляди, продолжала старуха.-- И здѣсь также вотъ все пошло. Неказистый мужикъ, пріѣхалъ онъ на вольную землю, -- все ни къ чему: и штаны рвутся, и скотина дохнетъ, и гнетучка долитъ; а чистый пріѣдетъ, -- сразу на ноги стадъ, какъ будто и съ нами не ѣхалъ.
-- Ну, такъ какъ-же, бабка, счастье то добыть?
-- А какъ, батюшка, и сама не придумаю. Мы все къ ему передомъ, а оно задомъ да задомъ. А кубыть и живемъ не побасурмански: и свѣчки ставимъ, и Богу молимся, и попу ругу платимъ, и людей не изобижаемъ николи, и нищимъ подаемъ, и бѣдныхъ не оставляемъ, и хлѣбопашествуемъ...А нѣтъ его, счастья-то. А другіе вонъ и на руку не чисты, и грабятъ міръ провославный, и нищихъ матернымъ словомъ обзовутъ. А счастье-то валомъ валитъ.
-- Блажное, значитъ, счастье-то?
Старуха испугалась и заговорила тихо-тихо, какъ бы опасаясь, чтобы кто-то не подслушалъ.
-- Не говори такъ... Вовсе пути не будетъ, коли хулить его станешь.
И старуха замолкла. Грустная думка накрыла ея глаза, и она оперлась на свой сухой локотокъ. И въ лицѣ ея проснулось внутреннее страданіе, и оно стало еще меньше и еще морщинистѣе.
Вотъ этотъ старый человѣкъ, стоящій одной ногой въ могилѣ, не видалъ въ жизни счастья, хоть суевѣрно вѣрилъ въ его существованіе, суевѣрно боялся, чтобы мимо идущее счастье не подслушало его скорбныхъ сѣтованій, и тѣмъ не менѣе жизненныя радости не осѣнили его тяжкій жизненный путь. Онѣ проходили по пути, къ чистымъ людямъ, и миновали калѣку, вѣрующую въ нихъ. И жизнь прошла, тяжелая, скорбная жизнь, и лучъ счастья не бросилъ, хотя бы на мигъ, своей лучезарной улыбки.
А рядомъ съ этой старушкой стоитъ сѣрый мечтатель. Его улыбка мягка; голосъ тихъ и увѣренъ; въ немъ чувствуется бодрость вѣры и свѣтъ надежды, а глаза искрятся затаенными и довѣрчивыми мечтаніями. Онъ пришелъ сюда сыскать земного счастья.
"Мы не по православному обряду", слышите вы отъ него. Онъ -- "по-особому", и въ голосѣ звучитъ эта струнка чего-то увѣреннаго и правдиваго.
-- Мы тамъ желали основаться, да притѣснять стали.
-- Здѣсь, что же, думаете, лучше будетъ?
-- Не въ примѣръ.
-- И много васъ, одновѣрцевъ?
-- Покуда не такъ, чтобы очень много. А потомъ прибудутъ сюда. Мы, значитъ, въ перваки попали; оглядѣть пріѣхали; а ежели понравится, и землю укупимъ.
-- Уполномочили?
-- Быдто этакъ. Да у насъ, вѣдь, по простецки: прямо сами покупать начнемъ; увидимъ, коли житье у васъ будетъ лучше, своихъ вызовемъ. Народъ-то дружный, была бы земля, а то все устроится какъ нельзя лучше. Здѣсь мы ужъ оглядывали; и молокане, и старовѣры такъ-то живутъ цѣлыми селами. Вотъ бы и намъ такимъ способомъ устроиться.
-- У васъ и бѣдные есть?
-- А то какъ-же? Всякіе... Только не даютъ у насъ подъ гору скатиться человѣку; непремѣнно его въ линію выведутъ.
-- Какъ же бѣдняки то останутся тамъ?
-- Да зачѣмъ имъ оставаться? Если, Богъ дастъ, землю укупимъ въ потомственное, на-вѣчно, значитъ, всѣхъ сюды переведемъ.
-- На общій счетъ?
-- Конечно, а то какъ же? Вѣдь, это у васъ такъ живутъ: все больше на особицу. А у насъ все одно, какъ одинъ человѣкъ, скажемъ: куда одна нога пошла, и другая поволочится за ей, такъ и вашъ братъ. Сказано: церква... церкву пополамъ не расшибешь.
-- И православныхъ принимать станете?
-- Нѣтъ ужъ, зачѣмъ же? Мы -- по своей вѣрѣ, одни станемъ жить. Вѣдь пусти православныхъ, чего будетъ? Ему и церковь не нужна, и не заглянетъ онъ въ нее! Нѣтъ ужъ, учены мы это. Али тамъ задумаютъ по мірскому жить, это опять не по нраву. Сейчасъ кабакъ поставятъ, срамныхъ дѣвокъ заведутъ, пѣсни играть. Все -- не рука. Вотъ своихъ приматъ надо. Отчего не принять: гдѣ нашихъ поболѣ, тамъ и благодать пребываетъ во-вѣкъ.
-- Что же, вы сообща сѣете по старинѣ и сообща убираете, а потомъ поровну дѣлите? спрашиваю.
-- Думали, думали, милый человѣкъ, такъ сдѣлать, да опасливо.
-- Чего же?
-- Да всѣ мірскіе-то такъ не робятъ, а мы станемъ, всѣмъ въ глаза кинется; и безъ того-то насъ съѣли, а тутъ ужъ и вовсе. У насъ однова, при дѣдахъ, такъ то робили. Ну, православныхъ то зависть взяла, потому у насъ всѣ подровнялись -- и бѣдные, и богатые, а у мужиковъ все неполадки: у одного засѣено Богъ вѣсть что, у другого -- огородишко одинъ, а у третьяго -- и нѣтъ ничего. Ну, какъ открыли мы равненіе, къ намъ туромъ всѣ и повалили -- и путевые, и непутевые, всѣ пришли.
-- А здѣсь какъ же думаете?
-- Да какъ Богъ пошлетъ. Начальство гнать не станетъ, такъ уживемся. Вотъ, сказываютъ, банка денегъ выдаетъ на года. Проценты платить надо; въ процентахъ и долгъ выйдетъ. Намъ бы сподрушнѣе долгъ поскорѣе выплатить. Вспашемъ мы обчествомъ подрядъ нѣсколько лѣтъ, и съ банкой раздѣлаемся. Ну, а тамъ -- какъ Богъ.
Я смотрѣлъ на этого хожалаго сектанта и совершенно залюбовался его спокойными и увѣренными планами. Какъ сильно отличался онъ отъ обыкновеннаго ходака, за которымъ стоитъ разрозненный оголтѣлый міръ обезумѣвшихъ отъ горя и несчастій односельчанъ. Сейчасъ замѣтишь, что самое переселеніе еще шиломъ на водѣ бабка писала, видишь полное отсутствіе плана, какихъ либо опредѣленныхъ предначертаній. Ходакъ смотритъ неувѣренно, говоритъ неопредѣленно; онъ лишенъ полномочій; онъ прицѣнивается, оглядывается, но рѣшить ничего не можетъ, а заторговать землю не посмѣетъ. Онъ дрожитъ за каждую истраченную копѣйку: ну, міръ не приметъ ее на себя? Онъ обходитъ сдѣлку: ну, міряне откажутся не только отъ земли, а и отъ самой мысли о переселеніи? Все это возможно, потому что міряне разрозненны, "не согласны", вздорны, "на всѣхъ не потрафишь", не привыкли къ согласному разрѣшенію общихъ мірскихъ дѣлъ.
А этотъ ходакъ былъ на иную стать. Онъ чувствовалъ свою силу; за нимъ была сектантская рать, а онъ былъ застрѣльщикомъ. Онъ дѣйствовалъ навѣрняка. Онъ работалъ не для незнакомыхъ товарищей, а для братства, "для вѣры". Онъ пошелъ сюда потому, что польза братства требовала этого, чтобы всѣмъ можно было развернуться въ иной жизни по-божески и по-человѣчески. У братства толстая сума, которой они осилятъ не одну землю... Онъ стремится сыскать укромный лѣсной уголокъ. Не объ одной сытости мечтаетъ этотъ ходакъ, мірской радѣтель, а и о братской, "душевной" жизни. Здѣсь думаютъ уже не о первой необходимости, а объ идеяхъ высшаго порядка.
И я смотрю на этого философа. Успокаивается душа, послѣ наблюденій надъ безъисходной нуждой и горемъ. И невольно приходитъ на умъ сравненіе этого спокойствія и увѣренности съ той неопредѣленностью, забитостью и оголтѣлостью, какую представляютъ великорусскіе землерои, и, помимо воли, приходитъ одно единственное пожеланіе: скоро-ли наступитъ сытость на смѣну страданій и голода? когда непроглядная нужда спадетъ съ мужика и откроются изможденныя очи его? когда свободной струей развернется сѣрая жизнь деревенской Россіи?
-- Не о хлѣбѣ единомъ сытъ будешь, замѣчаетъ собесѣдникъ, какъ разъ отвѣчая мысли. Хлѣбъ то былъ у насъ. А вотъ какъ по божественному то жить.-- вотъ о чемъ думать надо. И соберемся мы въ едино стадо, по разбору: кто кому любъ, и зачнемъ жизнь по новому, по братски. Не то міръ, что мірскіе міромъ зовутъ, а то, ежели свои сойдемся, да заживемъ, какъ древніе христіане жили: чашка-ложка сувмѣстная, горе-радость -- мірскія, поле братское... Вотъ гдѣ міръ. Не будетъ то міромъ, гдѣ глотку другъ дружкѣ перервать готовы. Въ мірѣ и жить надо мирно, по Христову.
-- Вотъ сколько ужъ я вашего брата здѣсь, на стоянкахъ, видывалъ, всѣ вы собираетесь духовное братство составить, дружны, должно быть. А почему же міряне-то такъ не устроятся? задаю я вопросъ.
-- Эхъ, милый ты человѣкъ! Врозь живутъ ваши-то больно. Подати ихъ приспичили, голодовки; міроѣды развелись у васъ, пакость разная... Другой бы разъ міру-то плюнуть да растоптать -- только и дѣло то все, да, вотъ, поди-жъ ты, не соберутся никакъ. "Стадо едино" тутъ надо, а у васъ, вмѣсто стада-то -- табунъ: кто въ лѣсъ, кто по дрова. Чуть что -- и разбѣжались, нѣтъ, чтобъ за свово брата заступу имѣть. А мы -- міромъ, громадой; ежели и это не возьметъ,-- денегъ высыпемъ, амбары откроемъ,-- все для брата, для ближняго своего. Говорю, надо духу набраться, милъ по милу сойтись. Союзную жизнь нужно!
"Союзная жизнь"... Хорошее это словечко!
Помню, недавно ѣздилъ я по этимъ союзнымъ людямъ, которые собрались "по-милу, по-любу". Это было здѣсь же, на Уралѣ, среди сектантовъ. Все дѣлятъ, все идетъ въ общую суму, и каждый воленъ взять столько, сколько захочетъ. Всѣ зовутся сестрами да братьями и составляютъ, подлинно, семейку, хоть люди тѣ совсѣмъ чужіе, даже незнакомые. Случится бѣда, -- помогутъ; нѣтъ денегъ, -- дадутъ; заболѣешь, -- приставятъ не только работниковъ, а и сидѣлокъ. Начальство изобижаетъ, -- защитятъ. Врага, мірского супротивника встрѣтятъ, -- худо ворогу. Братъ брата въ обиду не отдастъ. Неученый кто,-- научатъ; свѣдѣнія скудны, -- пополнятъ. Работаютъ всѣ вмѣстѣ; коней не хватитъ,-- поставятъ, а незасѣянной полосѣ ужъ не быть и впустѣ не лежать. Другъ дружкѣ радѣютъ; въ грязь не затопчутъ; не осмѣютъ, не обидятъ. Пьяный напьешься, -- выгонятъ только. И нѣтъ у нихъ ни озорства, ни пьянства, ни разгула; сирыхъ, безпріютныхъ бѣдняковъ не встрѣтишь. Всѣмъ -- въ равной мѣрѣ отведутъ,-- на томъ и правило жизни поставили. И прозывается такое союзное житье -- братствомъ {Свѣдѣнія объ этомъ братствѣ помѣщены мною въ "Сѣверномъ Вѣстникѣ", NoNo 9 и 10.}. Это ужъ не слово, не мыльный пузырь, не мистика, а самый простой, обыденный фактъ, къ которому сектанты привыкли, какъ будто это совершено заурядное явленіе.
Когда я разсказалъ о знакомыхъ сектантахъ, мой собесѣдникъ пришелъ въ восторгъ.
-- Да это не наши-ли? Гдѣ они?
Я сказалъ; получилъ много благодарностей за это.
-- Только, говорю, -- это здѣшніе, коренные.
-- А можетъ мы и столкуемся?
-- Въ часъ добрый!
V.
Широко уральское приволье. Нивы тучны; земли ждутъ своего пахаря; свободна жизнь. Прошли вѣка; миновали поколѣнія людей; а земли все еще много, хватитъ на обнищавшій великорусскій народъ. И по всей Расеѣ прошла молва про наши степи. Въ каждой деревенькѣ знаютъ про вольный край. Летятъ садчиковскія письма во всѣ концы отощавшей земли. Мірскіе радѣтели исправно рапортуютъ о всемъ до такихъ микроскопическихъ мелочей, что нашъ братъ въ вѣкъ бы не додумался до этакой обстоятельности. Корреспонденты отписываютъ и о землѣ, и о водѣ, и о чилижникѣ, пишутъ про то, сколько попамъ руги даютъ, сколько харчъ стоитъ; составляютъ цѣлые словари {Особенно эти словари въ ходу у переселенцевъ на Сыръ-Дарьѣ.} киргизскихъ словъ для пользованія новоселовъ; говорятъ, гдѣ начальство живетъ, гдѣ можно денегъ попросить, гдѣ перестали милостинку собирать, въ коемъ мѣстѣ коней воруютъ, гдѣ кого за потраву оштрафовали, какой воды пить нельзя, въ какомъ селѣ или барской экономіи и въ какое время на работу принимаютъ. Такъ отпишутъ, что гдѣ-нибудь въ Ивановкѣ Лебедянскаго уѣзда нашу губернію лучше знаютъ, чѣмъ мы, ея обыватели. Невольно, присмотрѣвшись ко всему этому, воскликнешь въ изумленіи: "ай, да мужичья наука!" А потолкается новоселъ въ одномъ Оренбургѣ только, съ недѣльку времени, глядишь, изъ него уже цѣлая энциклопедія мужицкая вышла: знаетъ онъ пунктуально про всѣ села здѣшней губерніи, про Уральскую область, про тургайскихъ киргизъ, про Сибирь, про Амуръ, про Ставрополье и Семирѣчье; обо всѣхъ расейскихъ губерніяхъ свѣдѣнія захватитъ по пути; со всѣми онъ повстрѣчался, всѣхъ опрашивалъ, отъ всѣхъ мнѣнія отбиралъ. Все въ кучу собираетъ -- и вѣрныя свѣдѣнія, и химеры.
Про все знаетъ новоселъ, и охулки на руку себѣ ни въ чемъ не положитъ. Проѣдетъ онъ тысячу верстъ недаромъ, и къ дому подъѣзжаетъ съ такими познаніями, какъ будто воротился изъ кругосвѣтнаго плаванія. Какъ идетъ этотъ процессъ накопленія свѣдѣній, станетъ понятнымъ, если мы откажемся отъ того распространеннаго мнѣнія, что мужикъ ничего не знаетъ. Книжекъ онъ не читаетъ, на съѣзды не собирается; газетъ у него нѣтъ. Но это не мѣшаетъ широкому развитію и распространенію народныхъ знаній. Они, какъ потокъ, моментально распространяются по лицу русской земли "на портикахъ, на торжищахъ, у храмовъ", какъ бывало древле. Ни одно изъ свѣдѣній не умираетъ; оно усиленно циркулируетъ въ народной массѣ и передается изъ одной деревни въ другую. А здѣсь, на этомъ пунктѣ всероссійскаго землеройнаго тяготѣнія, происходитъ своего рода мужицкій съѣздъ, гдѣ объединяются всовозможныя разрозненныя знанія и передаются къ всеобщему свѣдѣнію. Сибирецъ, амурецъ, ставрополецъ, расеецъ, казакъ -- всѣ приносятъ съ собой сюда землеройный багажъ всесторонней своей мѣстной наблюдательности, и нашъ городъ вдругъ сталъ центральнымъ пунктомъ фабрикаціи мужицкихъ наукъ и текущихъ свѣдѣній. Наука эта не имѣетъ учрежденій, свѣдѣнія эти не имѣютъ печатнаго органа; но то и другое прекрасно замѣняется ходаками и партіями, перекрещивающими великую Русь, и той массой писемъ, которая ежедневно отправляется изъ губерніи во всѣ концы темнаго царства малограмотнаго народа.
И я невольно, во второй разъ, готовъ воскликнуть: "ай, да мужичья газета! ай, да мужичья почта! ай, да мужичья наука!"