Lib.ru/Классика: Полонский Леонид Александрович. Ламартин

ЛАМАРТИНЪ

(Біографическій очеркъ).

Въ нашъ вѣкъ, теченіе умственной жизни европейскаго общества такъ быстро, что представители отдѣльныхъ фазисовъ ея развитія почти всѣ переживаютъ себя; гораздо ранѣе, чѣмъ они успѣваютъ состарѣться, тотъ умственный моментъ, который выдвинулъ ихъ, которымъ запечатлѣна ихъ личность, заслоняется нѣсколькими послѣдующими моментами. За сочувствіемъ, восторгомъ, благодарностью, вызванными тѣмъ аккордомъ, какой образовался изъ шопота или крика общественной потребности слова или дѣла человѣка, выступившаго органомъ этой потребности, является отрицаніе, за отрицаніемъ равнодушіе, если не забвеніе. Та умственная потребность, тотъ принципъ, представителями котораго явились люди данной краткой эпохи, скоро отодвинется въ область обойденныхъ жизнью пунктовъ, представляется какъ ein überwundener Standpunkt. Въ нашъ вѣкъ не надо ждать новаго поколѣнія, чтобы для писателя, для общественнаго дѣятеля наступило потомство. То самое поколѣніе, къ которому принадлежитъ онъ по году рожденія, успѣваетъ измѣниться достаточно для того, чтобы, оборотясь назадъ, на близкое прошлое, взглянуть на него едва ли не враждебно. А новыя, наростающія поколѣнія такъ заняты собственными своими дѣлами, что для дѣятелей недавняго прошлаго періодъ полузабвенія наступаетъ ранѣе, чѣмъ періодъ безпристрастія.

Правда, писатель и общественный дѣятель, какъ личность принадлежащая своему времени, и самъ испытываетъ на себѣ перемѣны, чрезъ которыя проходитъ интеллектуальное движеніе современнаго ему общества. Но немногимъ изъ нихъ удается быть истолкователемъ или первостепеннымъ дѣятелемъ, представителемъ двухъ различныхъ періодовъ, двухъ послѣдующихъ теченій общественной мысли. Самыя заслуги, оказанныя первому самый характеръ человѣка, какъ признаннаго представителя такой-то эпохи, уже стѣсняютъ его при обращеніи къ послѣдующимъ степенямъ общественнаго развитія. Какъ личность частная, онъ можетъ стать неизвѣстнымъ гражданиномъ новой эры, какъ типъ общественный, онъ остается представителемъ щювлаго, которому имя его служитъ паролемъ.

Едва ли какая-либо знаменитость нашего вѣка до такой степени пережила самое себя, какъ Ламартинъ. Надъ тѣмъ періодомъ, тѣмъ настроеніемъ, которыхъ онъ былъ представителей какъ поэтъ, образовалось уже нѣсколько пластовъ когда-то новыхъ, но давно постарѣвшихъ, движеній, преданій, ошибокъ, разочарованій. Въ памяти людей онъ давно лежалъ въ могилѣ, гробъ его глубоко опустился въ землю, подъ десяткомъ другихъ давно оплаканныхъ, осужденныхъ и забытыхъ. Представишь реакціи противъ перваго Наполеона, онъ пережилъ десятокъ новыхъ реакцій, послѣдовавшихъ затѣмъ во Франціи, и умеръ теперь, когда началась замѣтная реакція противъ второго Наполеона, реакція уже противъ того порядка, съ самымъ наступленіемъ котораго, Ламартинъ, уже старикъ, окончательно сонмъ съ общественной сцены.

Великое литературное движеніе начала и первой нашего вѣка, позже всѣхъ охватило Францію. Въ этомъ движеніи, изъ котораго впослѣдствіи формулировался такъ-называемый романтизмъ, участвовало нѣсколько элементовъ, связанныя между собою скорѣе внѣшнею необходимостью обстоятельствъ меня, чѣмъ внутреннею логическою необходимостью. Подъ вліяніемъ философскихъ системъ, въ которыя вылилась свободѣ спекуляція отвлеченнаго ума, человѣкъ не только углубился въ самого себя, сдѣлалъ свое я предметомъ философско-литературной обработки, но и сталъ глядѣть на себя въ связи со всей природою и съ исторіею человѣчества. Человѣка стала увлекать таинственность собственной его природы, и въ тоже времястало тѣснить сознаніе бренности, ничтожности того личнаго существа, которое такъ высоко летало мыслью. Контрастъ вѣчностью, правильностью внѣшней природы, и бренностью, самопротиворѣчіемъ природы человѣка сдѣлался любимою темой поэтовъ. Результаты, къ какимъ они приходили, были различны, фатализмъ, разочарованіе или покорность; но всѣ они истекали изъ одного источника -- раздвоенія человѣческой природы, а увеличенныхъ, необузданныхъ стремленій къ идеально-великому и могучему, и возмущенія или скорби надъ весьма простымъ фактомъ человѣческой слабости и недолговѣчности.

Но это было не все. Въ литературѣ того времени дѣйствовали не одни философскія побужденія, а также причины политическія. Вся Европа вела борьбу сперва съ французскою революціею, потомъ съ завоевательною диктатурою Наполеона. Борьба эта произвела такъ-называемый принципъ національностей, заставила покоренныя націи обратиться съ любовью къ ихъ исторіи, ко всему, что напоминало имъ народность и народную славу. Отсюда, въ Германіи и въ Италіи элементъ народности и пристрастія къ древней жизни націй, даже въ самой эпохѣ ихъ образованія, къ среднимъ вѣкамъ -- запечатлѣли литературу совершенно-новымъ колоритомъ, дали ей реальное содержаніе въ дополненіе къ тому отвлеченному, философскому, скептически-безплодному направленію, которое уже отразилось на ней, но какъ за идеею освобожденія національностей шло возстановленіе старыхъ порядковъ, такъ за духомъ національныхъ преданій въ литературѣ явилась реакція въ смыслѣ религіи отцовъ и традицій феодализма. Романтизмъ въ смыслѣ народности въ литературѣ, разумѣется, долженъ былъ отразиться сильнѣе въ Германіи, гдѣ онъ вышелъ изъ національнаго движенія. Романтизмъ въ смыслѣ поэтизированы религіозныхъ преданій долженъ былъ ярче обозначиться во Франціи, гдѣ религія была ниспровергнута и преслѣдуема. Феодальныя преданія должны были проявиться сильнѣе и дольше держаться въ литературѣ Англіи и Германіи, которыя боролись съ революціею, чѣмъ въ литературѣ Франціи, гдѣ уже сама королевская власть, еще до своего паденія, окончательно стерла феодализмъ. За то во Франціи новое литературное движеніе должно было получить еще смыслъ революціи противъ произвольныхъ, устарѣлыхъ формъ классицизма, -- революціи, которая въ Англіи и Германіи была начата гораздо раньше, именно еще въ концѣ прошлаго столѣтія, и при самомъ началѣ нынѣшняго.

Опредѣлимъ теперь то мѣсто, которое занялъ, среди умственнаго теченія первой четверти вѣка, Ламартинъ, при первомъ выступленіи его на арену: трансцендентальное отношеніе къ своему я, Grübelei надъ нимъ, доходившая почти до ребячества, скорбь надъ его бренностью, увлеченіе его великою, но преходящею силою, внутренняя безотчетная необходимость вѣрить въ окончательную непреходимость его -- качества, которыя совмѣщаются и старомъ школьномъ словѣ субъективность; глубокое, но идеализированное чувство внѣшней природы, реакція въ смыслѣ религіи, какъ средства примиренія внутренняго разлада и кмѣстѣ въ закрытію "зіявшей бездны революція"; реставрація легитимно-королевской идеи во Франціи, впрочемъ, неиначе, какъ въ соглашеніи съ укоренившеюся уже и въ обществѣ и въ умѣ поэта потребностью свободы; -- вотъ настроеніе, направленіе, которые отразились въ Ламартинѣ. Въ немъ мы видимъ достойнаго современника и "Чайльдъ-Гарольда", и "Вертера", и "Идеала и жизни", и религіозныхъ порывовъ Шиллера и Манзони, и рыцарскихъ сочувствій и антипатій Вальтеръ-Скотта. Но всѣ эти аспираціи времени сложились въ Ламартинѣ оригинальнымъ образомъ, такъ что образовали, вмѣстѣ съ личными его свойствами -- чистотою, наивностью души и несравненною мелодичностью таланта -- очень значительную и въ свое время глубоко сочувственную поэтическую личность.

Туманность, страсть къ многословію, самовлюбленность, отсутствіе всякаго самовоздержанія, критической трезвости -- вотъ дѣйствительно присущія таланту Ламартина черты. И когда онъ пережилъ себя, когда давно миновало время, въ которое его нота звучала сочувственно общественному настроенію -- эти-то слабыя черты Ламартина едва ли не единственныя, по которымъ судятъ его строгая, холодная современность, видящая въ немъ совсѣмъ чужого, не имѣющая съ нимъ никакой солидарности, забывающая, что было время, котораго онъ былъ пророкомъ, и за ошибками, несообразностями политическаго человѣка не замѣчающая уже одного изъ чистосердечнѣйшихъ жрецовъ свободы.

Опредѣливъ личность Ламартина, какъ поэта общественныхъ настроеній данной эпохи, мы покажемъ ниже, какъ, по рожденію и воспитанію, онъ былъ прямо предназначенъ къ тому служенію, въ которомъ стяжалъ первую свою славу. Теперь же остановимся еще нѣсколько минутъ на особенностяхъ литературнаго поворота во Франціи, котораго онъ былъ свидѣтелемъ и cran дѣятелемъ.

Наполеоновскій періодъ не могъ быть благопріятнымъ ли литературы; это былъ періодъ преобладанія силы механической. "Дозволена, почитаемъ покровительствуема, оплачиваема была только цифра -- говоритъ Ламартинъ объ этомъ времени -- и такъ какъ цифра не разсуждаетъ, такъ какъ она -- отличное пассивное орудіе деспотизма, то военный владыка той эпохи не хотѣлъ иного миссіонера, иного помощника, и этотъ помощникъ служилъ ему вѣрно. Не было въ Европѣ идеи, которую бы онъ не задавилъ своей пятою, не было устъ, на которыя бы онъ не наложилъ свою свинцовую руку". Замѣчательно, что даже въ той мѣрѣ, въ какой Наполеонъ терпѣлъ литературу или покровительствовалъ ей, онъ оказывалъ на нее вліяніе именно въ смыслѣ реакціи въ пользу религіи и историческихъ преданій. Это было неизбѣжно. Конфисковавъ для своей личной пользы идею революціи, возстановивъ алтарь "для порядка" и престолъ для себя и своей династіи, цезарь долженъ былъ благопріятствовать тарквиніевскимъ преданіямъ, хотя и называлъ себя императоромъ, избранникомъ народа, не будучи легитимнымъ королемъ. Единоличная власть, заискиванье у старой аристократіи и созданіе аристократіи новой, союзъ съ духовенствомъ -- все это должно было связать сына революціи съ до-революціоннымъ прошедшимъ. Шатобріанъ началъ уже, въ 1801 году, реставрацію религіознаго элемента въ литературѣ -- своимъ "Духомъ христіанства". Наполеонъ рѣшительно склонился въ пользу возстановленія "благонадежныхъ" традицій прошлаго. "Прежде всего -- говорилъ онъ въ 1812 году -- дадимъ юношеству діэту здороваго и укрѣпляющаго чтенія. Корнель, Боссюэтъ -- вотъ пригодные для него учителя. Въ нихъ -- величіе, возвышенность, а вмѣстѣ и правильность, спокойствіе, подчиненность. Да! Они не дѣлаютъ, не внушаютъ революцій. Они на всѣхъ парусахъ вплываютъ въ установленный порядокъ своего времени; они укрѣпляютъ и украшаютъ его собою. Что за мастерское произведеніе этотъ "Цинна"! Какъ очевидно въ немъ, что Октавій, несмотря на кровавыя пятна тріумвирата, необходимъ для имперіи, а имперія необходима для Рима!" Такъ передаетъ словѣ перваго Наполеона Вилльменъ. Вотъ, во всей своей наивности, та самая мысль, которая изложена съ большою эрудиціею и осмотрительностью въ новѣйшей "жизни Цезаря".

Наполеонъ поговаривалъ о построеніи церкви съ "придѣломъ покаянія" (chapelle expiatoire) въ память Людовика XVI и Maріи-Антуанеты. Придворные актеры его представляли "Храмовниковъ", "Смерть Генриха IV", "Карла IX", "Клодвига", "Карла Великаго" и т. п. "Бонапартъ какъ будто нарочно старался возобновить память о Бурбонахъ -- говоритъ г. Микіельсъ {Histoire des Idées littéraires en Trance aux XIX siecle. II, p. Klébieh.}, -- пробудить привязанность къ нимъ, обезпечить ихъ возвращеніе. Все, что предлагали читателямъ и зрителямъ, относилось жъ біографія Бурбоновъ, къ ихъ памятникамъ, ихъ качествамъ, ихъ поэтамъ, ихъ двору, ихъ привычкамъ. Когда звѣзда военнаго властителя померкла среди бури, когда онъ долженъ былъ отправиться въ изгнаніе, всѣ взоры обратились въ древней фамиліи королей. Онъ самъ указалъ имъ на этотъ путь; онъ самъ создалъ въ обществѣ сочувствіе въ Бурбонамъ и подготовилъ тронъ, на которомъ должны были возсѣсть они".

Реакція религіозная и историческая развилась съ новою силою при реставраціи. Но такъ какъ съ этою эпохою совпало и освобожденіе слова, то въ литературномъ поворотѣ, характеризовавшемъ реставрацію, откликнулись вмѣстѣ всѣ мотивы, выработанные современностью: и сближеніе съ природою, и освобожденіе отъ обветшавшихъ узъ классицизма, и трансцендентный спиритуализмъ, и внутренній разладъ въ человѣкѣ, разладъ между высокими стремленіями, выспренними притязаніями и реальною ничтожностью личности среди природы, непреложные законы которой въ однихъ энтузіастахъ того времени порождали фатализмъ и презрѣніе къ жизни, а въ другихъ еще болѣе возбуждали религіозное чувство, которымъ и безъ того была проникнута эпоха реставраціи.

Толкователемъ германской философіи явился Кузенъ, который первый во Франціи провозгласилъ и теорію "искусства для искусства". Толкователемъ исторіи явился Жозефъ де-Местръ. Поэтомъ всей субъективности того времени, но субъективности, въ которой нота религіознаго примиренія уже преобладала надъ такъ-называемымъ "демоническимъ" презрѣніемъ къ жизни, явился Ламартинъ, ч Общество, уставшее отъ сомнѣній, страдавшее отъ глубокихъ ранъ нанесенныхъ политическою борьбою, онъ увлекалъ въ безконечность, въ душу человѣка, въ созерцаніе будущей судьбы, въ картины природы, во храмъ всѣхъ нѣжнѣйшихъ чувствъ сердца. Заимствовавъ отъ старой школы классичность формы, онъ влилъ въ эту форму такое содержаніе, которое составило впослѣдствіи одну изъ существенныхъ частей романтизма. Онъ былъ и классикомъ и романтикомъ вмѣстѣ еще до начала ожесточенной борьбы между этш двумя школами, и при первомъ появленіи покорилъ себѣ вдругъ вниманіе и Франціи, и Европы. Напомнимъ забытый фактъ, что у насъ "Méditations" Ламартина, вскорѣ послѣ появленія ихъ, а именно въ 1821 г., изданы были департаментомъ народнаго просвѣщенія, сошлемся и на такъ-называемыхъ "людей сороковыхъ годовъ" -- кому изъ нихъ Ламартинъ не былъ другомъ юности, дорогимъ уже и послѣ того, какъ его далеко опередило время?

Обратимся теперь въ происхожденію и воспитанію Ламартина; эти свѣдѣнія покажутъ намъ, какъ все приготовило его именно къ той роли, которая столь соотвѣтствовала настроенію времени реставраціи.

Альфонсъ де-Ламартинъ родился въ Маконѣ 21-го октября 1792 {Nouvelle Biographie Générale publiée par MM. Firmin Didot frères, sous U direction de М. le Dr. Hoefer, 1859, T. 29.}, по другимъ свѣдѣніямъ 1791 и даже 1790 года {Vapereau, Dictionnaire des Contemporains, 1858.}. Дѣдъ и отецъ его -- оба были капитаны королевской службы. Дѣдъ имѣлъ самъ большія помѣстья и женился на богатой наслѣдницѣ. Отецъ Альфонса былъ младшій сынъ въ семействѣ и для отличія носилъ имя одного изъ помѣстьевъ своего отца, именно замка. Пра (Prât). Самъ Альфонсъ въ дѣтствѣ носилъ эту фамилію, пока настоящая фамилія его рода, именно Lamartine, не перешла къ нему по смерти того дяди, который носилъ ее. Отсюда сбивчивость въ показаніяхъ біографовъ. Нѣкоторые говорятъ, что настоящая фамилія поэта была de Prât, и имя de-Lamartine онъ принялъ самъ, отъ одного изъ дядей; иные прибавляютъ еще: со стороны матери {Minner der Zeit, 642.}. По сомнѣніе тутъ невозможно потому, что самъ Ламартинъ {Confidences, L. 1. IV.} называетъ своего отца постоянно chevalier de Lamartine, а въ другомъ мѣстѣ {Nouvelles Confidences, V.} разъясняетъ все дѣло такимъ образомъ: "его полковые товарищи и люди общества звали кавалеромъ де-Ламартинъ; простолюдины же и люди неблизко знакомые называли его г. де-Пра (de-Prât). Это было имя одного изъ нашихъ имѣній въ Франш-Конте, данное дѣдомъ отцу, для отличія отъ братьевъ. Мать мою звали всегда М-me de-Prât, и самъ я носилъ это имя до смерти старшаго изъ моихъ дядей".

Дѣдъ Ламартина былъ богатъ, но имѣнія его раздробились между шестью его дѣтьми, такъ-какъ майораты были уже уничтожены революціею. На долю отца Альфонса осталось немного, но онъ женился на Алисѣ де-Руà (des Roys), которой отецъ былъ генеральнымъ интендантомъ финансовъ герцога Орлеанскаго, и которая принесла ему въ приданое 3 тыс. ливровъ въ годъ. Послѣ женитьбы, онъ вышелъ въ отставку, но слухъ объ опасностяхъ, которымъ подвергалась королевская фамилія, заставилъ его возвратиться въ Парижъ, гдѣ онъ принялъ участіе въ извѣстной оборонѣ дворца швейцарцами, 10-го августа 1792, въ которомъ большая часть швейцарцевъ была перебита. Возвратясь въ Маконъ, капитанъ де-Ламартинъ, вмѣстѣ со всѣмъ семействомъ, отцомъ, братьями и сестрами былъ арестованъ и привезенъ въ Отёнъ (Autun); семейство было скоро освобождено, но капитанъ остался въ заключеніи, до самаго паденія Робеспьера, 9 термидора; тогда кавалеръ Ламартинъ поселился съ семействомъ въ деревнѣ Милльи, близъ Макона. Здѣсь семейство Ламартина жило въ положеніи обезпеченномъ, хотя и очень далекомъ отъ богатства.

"Всѣмъ воспитаніемъ моимъ -- говоритъ Ламартинъ {Confidences, L. IV. VII}, -- управляли взоры моей матери и ея улыбка, ея взоры болѣе или менѣе ясные, улыбка болѣе или менѣе сердечная. Она распоряжалась моимъ сердцемъ. Она требовала отъ меня только правды и доброты: я былъ правдивъ и добръ безъ всякаго старанія. Въ отцѣ я видѣлъ примѣръ прямодушія, доходившаго до щепетильности въ матери -- примѣръ доброты до доблестнаго самоотверженія. Я дышалъ добротою и не могъ быть иначе, какъ добръ. Мнѣ никогда не предстояло борьбы ни съ самимъ собой, ни съ кѣмъ бы то ни было. Все привлекало, ничто не принуждало меня. Учили меня немного и то, чему учили, давалось мнѣ въ видѣ награды. Единственными учителями были мнѣ отецъ и мать; я видѣлъ, что они читали, и самъ захотѣлъ читать; они писали, и я просилъ ихъ научить меня буквамъ. Все это дѣлалось играючи, какъ бы между дѣломъ; учился я сидя на колѣняхъ, въ саду, у камина въ гостиной, среди шутокъ, улыбокъ, ласкъ. нравилось учиться, я самъ старался вызывать эти короткіе занимательные уроки. Такимъ-то образомъ, я научился всему, что слѣдовало знать, научился, правда, поздненько, но не помня тогда что узналъ, и не видавъ даже нахмуренныхъ бровей и питателей. Я шелъ впередъ, не сознавая своихъ шаговъ".

Чему же учился Ламартинъ-ребенокъ, кто открывалъ передъ нимъ свѣтъ, кто были первые, наиболѣе дѣятельные совѣтники и наставники его дѣтства: библія, басни Лафонтена, сочиненія г-жи Жанлисъ, Беркена, отрывки изъ Фенелона и Бернардена де-Сен-Піерръ, "Освобожденный Іерусалимъ", "Робинсонъ", вконецъ -- трагедіи Вольтера. Г-жа Ламартинъ почерпнула свои идеи о воспитаніи изъ Руссо и Бернардена де-С.-Піерръ; не торопилась образованіемъ ребенка. "Она справедливо полагала, что когда мои умственныя силы разовьются годами и здоровьемъ тѣла и души, я такъ же легко, какъ всякій другой мальчикъ, усвою себѣ ту малую толику греческаго, латыни и цифири изъ которыхъ состоитъ та тривіальная литературность, которую называютъ образованіемъ. Она думала только о томъ, чтобъ сдѣлать изъ меня счастливаго ребенка, здравый умъ и любящую душу,-- созданіе божіе, а не игрушку людей".

На двѣнадцатомъ году его послали къ сосѣднему священнику учиться по-латыни, и такъ какъ священникъ оказался плохимъ учителемъ, то Ламартина отправили въ школу, въ Ліонъ, въ 1805 году. Но онъ не выдержалъ школьной жизни и выпросился домой. Потомъ онъ поступилъ въ славившееся въ то время училище, которое содержали іезуиты въ Беллеѣ на границѣ Савойи. Насколько Ламартинъ пріобрѣлъ знакомства съ древними языками и древнимъ міромъ -- онъ пріобрѣлъ здѣсь. Оставилъ онъ училище въ 1809 году. Возвратясь въ Милльи, юноша предался опять той мечтательной праздности, которая развивала въ его уже отъ рожденія впечатлительной природѣ страсть ко всему высокому (sublime) и увлеченіе сферами "возвышеннаго", какъ будто это были родныя его или предназначенныя для исключительнаго мѣстопребыванія его сферы.

Онъ читалъ и, разумѣется, читалъ съ жадностью тѣхъ поэтовъ, которые До того времени были ему недоступны. Іезуитское училище нисколько не укрѣпило его природы и не дало ему того свойства самоограниченія, самоповѣрки, которое бываетъ обыкновенно едва ли не лучшимъ пріобрѣтеніемъ, выносимымъ изъ школьной общины. У іезуитовъ все велось почти также тихо и кротко, какъ въ домѣ его матери, и всего болѣе развивалась именно религіозная медитація, съ которой онъ уже свыкся дома. "Все искусство ихъ -- говоритъ Ламартинъ о своихъ учителяхъ, іезуитахъ -- состояло въ томъ, чтобы заинтересовать насъ въ успѣхахъ училища, весть насъ собственной нашей волею и собственнымъ нашимъ энтузіазмомъ. Я подчинился безъ сопротивленія игу, которое отличные учителя умѣли сдѣлать мягкимъ и легкимъ. Казалось, одинъ божественный духъ вдохновлялъ и учителей, и учениковъ.... Тутъ-то я увидѣлъ, что можно дѣлать изъ людей, дѣйствуя на нихъ не принужденіемъ, а вдохновеніемъ. Религіозное чувство одушевляло насъ всѣхъ. Учителя умѣли сдѣлать это чувство любезнымъ и создать въ насъ страсть къ Богу {Confidences, L.VI. III.} (la passion de Dieu) {Впослѣдствіи, вспоминая о своихъ учителяхъ-іезуитахъ, онъ сказалъ: "Не люблю имени, которое они носили; но почитаю ихъ добродѣтель"... Nouvelles Confidences, р. 8.}." Еслибы воспитаніе юноши-Ламартина остановилось на этомъ періодѣ, когда онъ прокрадывался ночью въ церковь, цѣловалъ камни пола и терялся въ пламенномъ обожаніи, напоминающемъ экстазы св. Терезы,-- то изъ него могло бы выйти нѣчто въ родѣ французскаго Клопштока, такъ какъ время требовало поэта въ этомъ родѣ. Но молодой Ламартинъ на этомъ не остановился. Темпераментъ его былъ слишкомъ пылокъ для того, чтобы онъ могъ ограничиться мистицизмомъ. Онъ въ то время еще не читалъ великихъ поэтовъ, воспѣвавшихъ человѣческія страсти.

Теперь, на свободѣ, въ деревнѣ, семнадцатилѣтній мальчикъ изъ школы іезуитовъ пошелъ въ школу Данга, Петрарки, Шекспира, Мильтона, Оссіана. Болѣе всѣхъ привлекъ его именно наиболѣе туманный, фантастичный Оссіанъ, бардъ спиритуалистическаго Сѣвера. Но всѣ они научили его мечтать о любви, и стремиться къ ней. Первый поэтическій эпизодъ, въ который вставилъ себя Ламартинъ, имѣлъ предлогомъ именно Оссіана. Онъ нашелъ такое же сочувствіе къ нему, какого былъ исполненъ самъ, въ дочери одного сосѣдняго дворянина, Люціи. Повѣсть его объ этой ребяческой любви, о свиданіи у подножія башни, въ которой жила Люція, весь этотъ эпизодъ, окончившійся, разумѣется, выходомъ Люціи замужъ, принадлежитъ къ самымъ граціознымъ изъ разсказовъ Ламартина.

Легитимистскія антипатіи его отца и всѣхъ родственниковъ не позволяли ему вступить въ службу Наполеона, а другого занятія, для дворянина, хотя бы и либеральнаго образа мыслей, еще не было. Отсюда истекъ для Ламартина неопредѣленный періодъ праздности. Въ 1811 году, его послали, съ одной родственницей, въ Италію. Въ Тосканѣ онъ соскучился опекою родственницы, и ушелъ отъ нихъ, продолжать, безъ денегъ, и никого не зная, путешествіе по Италіи. Онъ путешествовалъ какъ настоящій поэтъ по странѣ поэзіи и жилъ съ артистами, съ которыми сводилъ его случай. Такъ на пути изъ Флоренціи въ Римъ, онъ познакомился съ однимъ очень пожилымъ человѣкомъ и сопровождавшимъ его молодымъ человѣкомъ. Старикъ этотъ оказался знаменитымъ теноромъ первой россиніевской школы. Это былъ Давидъ {Ламартинъ говоритъ о немъ: "Это былъ человѣкъ уже очень зрѣлыхъ лѣта; онъ отправлялся въ Неаполь пѣть въ послѣдній разъ на театрѣ Сан-Карло". Ламартину было въ то время 18 лѣтъ; если Давидъ въ 1810 году былъ уже старикъ, то сколько же лѣтъ было бѣдному пѣвцу, когда онъ умеръ въ госпиталѣ, здѣсь въ Петербургѣ, въ половинѣ пятидесятыхъ годовъ? Прибавимъ, что Давидъ женился въ Россіи лѣтъ за двадцать до смерти и имѣлъ сына.}. Спутникъ его впослѣдствіи оказался хорошенькой женщиной, которая познакомила Ламартина съ примѣчательностями Рима. Нѣкоторое время Ламартинъ жилъ съ однимъ живописцемъ, безъ денегъ и безъ труда. Наконецъ, онъ встрѣтился съ однимъ изъ своихъ французскихъ друзей, который выручилъ его изъ безпомощнаго положенія. Они стали жить вмѣстѣ, вмѣстѣ гулять и мечтать.

Къ тому времени принадлежитъ поэтическій эпизодъ въ жизни Ламартина -- встрѣча съ Граціеллою. Граціелла была дочь рыбаковъ, жившихъ на берегу Марджеллины, у подножія Позилиппа, подъ гробницею Виргилія. Ее хотѣли выдать за рыбака: она убѣжала и хотѣла сдѣлаться монахинею, ее перестали принуждать къ замужеству. Ламартинъ и другъ его Вирьё поселились въ рыбацкой деревнѣ и жили сами рыбаками. Везувій, острова Искія и Прочида, гробница Виргилія, маяки Неаполитанскаго залива, дальше, огни въ окнахъ палладовъ Неаполя, жизнь среди рыбаковъ, поэзія всѣхъ вѣковъ, согрѣтая восмьнадцатилѣтнею кровью, любовь красивой дѣвушки, съ наивностью и страстью юга -- вотъ слишкомъ достаточно данныхъ для очарованія. И Ламартинъ былъ очарованъ, но не болѣе какъ очарованъ; онъ сознается, что былъ еще слишкомъ неразвитъ, чтобы понять цѣну той безотчетной, даже робкой любви, какую предлагала ему Граціелла. Онъ думалъ, что любитъ ее, но когда, послѣ усиленныхъ приказаній изъ дому, за нимъ наконецъ пріѣхалъ другъ и потребовалъ отъ него жертвы именемъ матери,-- онъ уѣхалъ, а Граціелла чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ умерла.

Никакое описаніе вымышленной любви не можетъ сравниться съ простымъ разсказомъ Ламартина о Граціеллѣ и изъ всѣхъ пѣсенъ любви, когда-либо сочиненныхъ, едва ли есть хоть одна болѣе глубоко-трогающая читателя, какъ знаменитая элегія: "le Premier Regret":

Sur la plage sonore où la mer de Sorrente

Déroule ses flots bleus au pied de l'oranger,

Il est prés du sentier, sous la haie odorante,

Une pierre petite, étroite, indifférente

Aux pieds distraits de l'étranger....

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Nul ne visite plus cette pierre effacée,

Nul n'у songe et n'у prie!.... excepté ma pensée,

Quand, remontant le flot de mes jours révolus,

Je demande à mon coeur tous ceux qui ne sont plus,

Et que, les yeux flottants sur de chères empreintes,

Je pleure dans mon ciel tant d'étoiles éteintes!

Elle fut la première, et sa douce lueur

D'un jour pieux et tende éclaire encore mon coeur.

Эпизодъ Граціеллы относится къ 1813 году.

Вскорѣ послѣ возвращенія молодого Ламартина въ домъ родителей, въ первый разъ палъ Наполеонъ. Въ томъ же 1814 году, Ламартинъ отправился въ Парижъ и поступилъ въ королевскую гвардію. Онъ былъ въ конвоѣ, провожавшемъ Бурбоновъ до границы, когда Наполеонъ вернулся съ острова Эльбы. Ламартинъ де захотѣлъ служить имперіи и опять уѣхалъ заграницу, въ Швейцарію и Савойю. При второй реставраціи, онъ опять поступилъ въ гвардію, но скоро жизнь гвардейскаго офицера въ Парижѣ наскучила поэту и онъ удалился снова въ Савойю. Тамъ онъ познакомился съ графомъ де-Местромъ, и это знакомство не мало содѣйствовало къ укрѣпленію въ немъ началъ положительной религіозности и легитимизма. Это было въ 1816 году. До тѣхъ поръ Ламартинъ, какъ онъ говоритъ "не написалъ еще двадцати стиховъ въ ряду", за исключеніемъ извѣстной пьесы "Сафо", которая была написана имъ именно для того, чтобы убѣдиться можетъ ли онъ произвесть стихотвореніе сколько-нибудь значительное {"Nouvelle" Méditations. Commentaire Sapho.}. Жизнь, какую оно велъ въ Парижѣ, очерчена коротко въ томъ же отрывкѣ, и оказывается, что главною страстью и главнымъ занятіемъ Ламартина, какъ и товарищей его по гвардіи, была бѣшеная игра.

Ему предстояла новая любовь, уже болѣе сознательная. Въ 1816 году, онъ встрѣтился въ Эксѣ (Аіх) съ молодою креолкой которая была замужемъ за старикомъ, извѣстнымъ ученымъ. Эта креолка и есть та женщина которая въ "Méditations" является подъ именемъ Эльвиры, и въ "Rafael" подъ именемъ Юліи. Прозваніе "пѣвца Эльвиры" упрочилось за Ламартиномъ, какъ за Петраркомъ прозваніе "пѣвца Лауры."

Въ 1817 году онъ возвратился въ Парижъ, потому имени, что хотѣлъ встрѣтить ее опять, и остановился у своего друга, графа Эмона де-Вирьё. Въ это время, влюбленный, онъ стягъ писать, и первая его поэзія была въ элегическомъ родѣ. "Онъ (Вирьё) ввелъ меня у г-жи де-Сент-Олеръ, своей кузины, г-жи де-Реэнкуръ, г-жи де-ла-Тремуйлль, герцогини де-Брольи. Г-жа Сент-Олеръ и подруга ея, герцогиня Брольи, были въ это время свѣтилами парижскаго свѣта, моды, политики и литературы. Вѣкъ литературный и философскій возрождался въ ихъ обществѣ въ лицѣ г. Вилльмена, г. Кузена, друзей г-жи Стать, недавно похищенной у славы, всѣхъ ораторовъ, писателей, всѣхъ поэтовъ того времени. Тамъ-то я увидѣлъ вцервые тѣхъ замѣчательныхъ людей, которые долженствовали занять столь високія мѣста въ исторіи своей страны: г. Гизо, г. де-Монмораисх, г. деЛафайетта, Сисмонди, Лебрёна, знаменитыхъ американцевъ и англичанъ, которые являлись на континентъ. Я самъ былъ, какъ бы чужимъ въ своей странѣ. Я смотрѣлъ, иногда самъ былъ предметомъ вниманія; говорилъ я мало, въ близки отношенія не вступалъ ни съ кѣмъ. Раза два, три меня уговорили прочесть стихи. Ихъ одобрили, одобрили меня. Гласность моего имени началась устами этихъ двухъ милыхъ женщинъ. Онѣ любезно и снисходительно представляли меня своимъ друзьямъ; но я постоянно стушевывался. Я погружался въ тѣнь, какъ только онѣ отнимали свой свѣтъ {"Nouvelle" Méditations, 1-er Commentaire on Passé.}."

Однако не одно одобреніе салоновъ, но и положительная нужда заставили его попробовать издать накопившіяся стихотворенія. Первый издатель, которому онъ предложилъ ихъ, посовѣтовать ему поучиться еще, не торопиться выступленіемъ передъ гласностью. Поэту предстояло еще одно испытаніе прежде, чѣмъ онъ былъ признанъ поэтомъ: Эльвира его умерла, какъ умерла Граціелла; Впослѣдствіи, онъ и ея смерти посвятилъ вдохновенную элегію, которая по поэтической прелести немного уступаетъ знаменитой пьесѣ "lе Premier Regret", но по силѣ чувства значительно превосходитъ ее, такъ какъ эта любовь была уже гораздо болѣе зрѣлою.

Такъ какъ въ этомъ біографическомъ очеркѣ мы предпочитаемъ напомнить читателямъ о Ламартинѣ самимъ Ламартиномъ, то приведемъ еще нѣсколько стиховъ изъ этого великолѣпнаго гимна вѣрѣ и любви. Онъ называется "lе Crucifix" {Помѣщенъ въ Nouv. Méditations, р. 142.} и обращенъ къ тому кресту, съ которымъ умерла Эльвира и который былъ переданъ Ламартину:

О, dernier confident de l'àme qui s'envole,

Viens, reste sur mon coeur! parle encore et dis-moi

Ce qu'elle te disait, quand sa faible parole

N'arrivait plus qu'à toi.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Tu sais, tu sais mourir! et tes larmes divines,

Dans cette nuit terrible où tu prias en vain,

De l'olivier sacré baignèrent les racines

Du soir jusqu'au matin.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Au nom de cette mort, que ma faiblesse obtienne

De rendre sur ton sein ce douloureux soupir:

Quand mon heure viendra, souviens toi de la tienne,

O toi qui sais mourir!

Послѣ этой потери, Ламартинъ серьезно заболѣлъ. Жизнь и смерть, которую онъ такъ часто встрѣчалъ въ кругѣ наиболѣе дорогихъ ему существъ, болѣе и болѣе вырабатывали въ немъ религіозность. Религіозность эта приняла въ то время характеръ мрачный; мысль о скоротечности всего земного, такъ преобладающая въ Ламартинѣ, отразилась въ одномъ изъ лучшихъ первыхъ его стихотвореній: "le Lac" {Помѣщено въ Méditations, XI.}, написанномъ при возвращены, въ 1817 году, въ Эксъ, при видѣ Буржетскаго озера, свидѣтеля любви, а теперь свидѣтеля слезъ поэта. Укрѣпленію собственно легитимистскихъ идей въ Ламартинѣ въ это время содѣйствовало вообще сближеніе съ высшими легитимистскими кругами, съ фамиліями Рогановъ, Монморанси, Брольи и т. д. Оглядываясь на это прошлое, въ предисловіи къ сочиненію, написанному лѣтъ тридцать позже, когда Ламартинъ уже провозглашалъ право народное, право естественное, онъ все-таки признается въ своей нѣжности или слабости въ пользу реставраціи... Это возстановленіе казалось возвращеніемъ монархіи исправленной изгнаніемъ и свободы очищенной искупленіемъ; это была эпоха мирнаго возрожденія умственной жизни и либерализма во Франціи {Histoire de la Héstauration, 1851 T. I.}.

Изъ представленнаго нами очерка видна личность Ламартина и мѣсто, какое онъ долженъ былъ занять въ литературѣ своего народа. Намъ остается теперь перечислить данныя его общественной дѣятельности, какъ писателя и политическаго человѣка.

Méditations (первыя) Ламартинъ напечаталъ въ 1820 году; они были изданы неизвѣстнымъ книгопродавцемъ Николлемъ, который разбогатѣлъ на нихъ. Этотъ небольшой сборникъ религіозныхъ и любовныхъ мечтаній произвелъ огромное впечатлѣніе; субъективность, мечтательность, внутренній разладъ души и примиреніе его религіею -- все это было прямо въ наиболѣе чувствительный нервъ современности. "Отчаяніе" и "Отвѣтъ Провидѣнія человѣку", "Озеро", "Лорду Байрону" -- вотъ тѣ медитаціи, которыя стяжали наибольшую и мгновенную обще-европейскую славу. Извѣстный критикъ Сент-Бёвъ называетъ "Озеро" "неожиданнымъ совершенствомъ, образомъ, который однажды найденный поэтомъ, былъ тотчасъ узнанъ всѣми сердцами" {Portraits Contemporaine, T. I.}.

До сихъ поръ мы еще не остановились на художественной формѣ Ламартина. Біографъ невѣрный и плохой мыслитель, извѣстный Жако, нашелъ для опредѣленія ея совершенно вѣрную фразу: "Никогда ни одинъ поэтъ не превосходилъ Ламартина въ сладости ритма и чистотѣ аккордовъ" {Eugène de Mirecourt. Lamartine.}. Сент-Бёвъ, съ свойственнымъ ему остроуміемъ неразлучнымъ съ тонкою ироніею, сравниваетъ поэзію Ламартина съ "безконечнымъ горизонтовъ Тихаго океана; на океанѣ наступаетъ иногда скучный штиль, но какое великолѣпіе, даже тогда; какая прелесть картинъ, а при малѣйшемъ порывѣ вѣтра какое возстаніе волнъ могучихъ, но мягкихъ, гигантскихъ, но прекрасныхъ".

Плѣнительныя свойства ламартиновской поэзіи много утратили изъ дѣйствія своего даже на современниковъ отъ злоупотребленія "возвышенностью и сладостью". Мало того, громадное тщеславіе поэта, совершенно ослѣпившее его на счетъ того, какое впечатлѣніе должны были производить на людей постороннихъ его наивные отзывы о самомъ себѣ и своей поэтической силѣ, побудило его написать комментаріи, въ которыхъ читателя положительно оскорбляетъ отсутствіе всякой деликатности въ отношеніи поэта и въ его горю и въ особенности къ его личности. Ламартинъ въ своей прозѣ (за исключеніемъ нѣкоторыхъ отрывковъ "Признаній") и въ жизни вѣчно позировалъ передъ публикою, и публикѣ это, наконецъ, до такой степени надоѣло, что и на самую поэзію Ламартина перешло нѣкоторое предубѣжденіе. Нѣчто подобное случилось и съ другимъ пѣвцомъ личныхъ страданій, съ Генрихомъ Гейне. Но Гейне, во-первыхъ, выкупалъ саркастичностью монотонность жалобъ, и во-вторыхъ, далеко не такъ наивно предавался самообожанію, какъ Ламартинъ.

Послѣ этого примѣчанія, возвращаясь къ первымъ Méditations и въ Nouvelles méditations, изданнымъ въ 1823 году, мы должны признать, что этихъ двухъ книгъ достаточно для укрѣпленія за Ламартиномъ прочной славы одного изъ поэтовъ, принадлежащихъ всему человѣчеству и всѣмъ временамъ, хотя, конечно, онъ уже давно не имѣетъ того значенія и не возбуждаетъ того энтузіазма, какія были обусловлены особымъ характеромъ того времени, когда онъ явился органомъ общественнаго настроенія.

Правительство реставраціи поспѣшило признать пѣвца своей эпохи. Онъ получилъ лестное письмо отъ министра внутреннихъ дѣлъ, по приказанію короля, и мѣсто секретаря посольства въ Неаполѣ, тотчасъ послѣ изданія первыхъ Méditations. Въ Женевѣ онъ женился на богатой англичанкѣ Елизѣ Бёрчъ (Birch), съ которою познакомился за годъ передъ тѣмъ, и проведя года 1821 и 1822 въ Неаполѣ, обезпеченный и свободный, написалъ тѣ стихотворенія, которыя помѣщены въ Nouvelles méditations. Одно изъ самыхъ замѣчательныхъ въ этомъ сборникѣ -- ода на смерть Бонапарта:

Ici git... point de nom! demandez à la terre!

Ce nom, il est inscrit en sanglant caractère

Des bords du Tanals au sommet du. Cédar,

Sur le bronze et le marbre, et sur le sein des braves,

Et jusque dans le coeur de ces troupeaux d'esclaves,

Qu'il foulait tremblants sous son char.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Lea dieux étaient tombée, les trônes étaient vides;

La victoire te prit sur ses ailes rapides;

D'un peuple de Brutus la gloire te fit roi.

Ce siècle, dont l'écume entraînait dans sa course

Les moeurs, les rois, les dieux.... refoulé vers sa source,

Recula d'un pas devant toi.

Эта ода, въ которой проявилась энергія, несвойственная Ламартину, и которая, за исключеніемъ двухъ-трехъ строфъ, безспорно принадлежитъ къ образцовымъ отрывкамъ поэзіи, -- уже сама обнаруживаетъ, до какой степени поэтъ былъ неспособенъ къ трезвому и логичному политическому мышленію. Упрекать Наполеона не за то, что онъ, консулъ республики, похитилъ въ ней верховную власть, а за то, что онъ не передалъ этой власти Бурбонамъ -- слишкомъ нелѣпо. Кромѣ того, здѣсь проявляется то направленіе, котораго Ламартинъ постоянно держался и впослѣдствіи въ парламентской и государственной дѣятельности: Ламартинъ былъ -- моралистъ въ политикѣ. На обстоятельства и людей онъ смотрѣлъ не съ точки зрѣнія потребностей страны и возможностей момента, а съ облачной высоты безусловной морали. Надо отдать ему справедливость: побужденія его всегда были чистыя, дѣйствія всегда безукоризненно-благородны, но результатомъ всего этого часто оказывались пустяки, потому что одного благородства и морали, недостаточно даже, чтобъ хлѣбъ печь, а не только, чтобы управлять страной.

Въ 1824 году, Ламартинъ былъ переведенъ секретаремъ посольства во Флоренцію. Здѣсь онъ напечаталъ свою "Послѣднюю пѣснь Чайльдъ-Гарольда", пьесу, которая не идетъ ни въ какое сравненіе съ могучимъ полетомъ англійскаго поэта. Нѣсколько стиховъ, упоминавшихъ о нравственномъ паденіи итальянскаго народа вызвали оскорбительное возраженіе въ печати, написанное полковникомъ Пепе, неаполитанскимъ эмигрантомъ. Ламартинъ былъ раненъ. Въ 1829 году, князь Полиньякъ призвалъ Ламартина въ Парижъ и предложилъ ему мѣсто генеральнаго секретаря (товарища) министра иностранныхъ дѣлъ; Ламартинъ не принялъ его потому, что не сочувствовалъ реакціоннымъ намѣреніямъ этого кабинета, погубившаго реставрацію. Ламартинъ держался въ то время одрой линіи убѣжденій съ Шатобріаномъ.

"Les Harmonies Poétiques et Religieuses" появились въ 1830 году, вскорѣ послѣ избранія Ламартина членомъ французской академіи. "Les Harmonies" воспроизводятъ ту же религіозную ноту, которою запечатлѣны первыя "Méditations", но тотъ внутренній разладъ; страданія, которыя въ первыхъ стихотвореніяхъ Ламартина придаютъ характеръ болѣе свѣтскій, здѣсь чувствуются уже гораздо слабѣе. Религіозность въ "Harmonies" -- за немногими исключеніями -- имѣетъ характеръ строгій, почти церковный. Примиреніе бурь жизни религіею уже произошло окончательно. Многія изъ этихъ "Harmonies" -- настоящіе псалмы. Вмѣстѣ съ погруженіемъ поэта въ безусловный спиритуализмъ, и самое развитіе мысли его нѣсколько утратило опредѣленности, а форма -- точности (которая и прежде не была преобладающей чертою въ ламартиновской поэзіи). Онъ самъ признаетъ это: "Прошу извинить несовершенства слога, которыя часто оскорбляютъ изысканный вкусъ. То, что чувствуется сильно, пишется скоро. Только геніямъ дано соединять два качества взаимно исключающіяся -- вдохновеніе и правильность {Harmonies poétiques et religieuses. Avertissement.}. Къ "Harmonies" былъ приложенъ "отрывокъ библейской трагедіи смерть Іонаеана, сына Саула."

Ламартинъ получилъ постъ посланника къ принцу Леопольду, предназначенному въ короли Греціи, а когда принцъ (впослѣдствіи король бельгійцевъ) не принялъ этой короны, Ламартинъ отправился опять туристомъ въ Швейцарію, гдѣ его и застала іюльская революція. Онъ подалъ въ отставку и никогда не служилъ орлеанской монархіи.

Иные упрекаютъ Ламартина въ политическомъ непостоянствѣ за то, что онъ, легитимистъ, тотчасъ сталъ искать депутатства при іюльской монархіи и нерѣдко поддерживалъ министерство Людовика-Филиппа. На самомъ дѣлѣ никакого непостоянства тутъ не было. Вотъ прошеніе объ отставкѣ, поданное имъ королю чрезъ посредство министра иностранныхъ дѣлъ Моле: "Признавая фактъ и право совершившейся революціи, я готовь служить моей странѣ въ палатахъ и во всякихъ избирательныхъ, неоплачиваемыхъ должностяхъ. Но хотя я не скрывалъ отъ себя ошибокъ павшей династіи, я служилъ ей и сожалѣю о ея несчастіяхъ. Я не хочу, оставаясь на службѣ вашего величества, имѣть видъ человѣка, который передается отъ одного правительства другому, вмѣстѣ съ успѣхомъ. Я становлюсь не въ оппозицію, а просто въ независимое положеніе" {La Tribune de М. de Lamartine, 5, 1.}. Людовикъ-Филиппъ велѣлъ ему сказать, чтобы онъ по прежнему являлся ко двору, но онъ не воспользовался этимъ приглашеніемъ, не принявъ и совѣтовъ Таллейрана, съ которымъ встрѣтился потомъ въ Лондонѣ -- вступить снова на дипломатическую каррьеру.

Избранія въ должность онъ добивался, но только для того, чтобы служить странѣ, а не съ цѣлью пріобрѣсть вліяніе на министерство и потомъ мѣсто -- какъ то обыкновенно практиковалось въ царствованіе Людовика-Филиппа, періодъ безнравственный, который болѣе подкопалъ парламентаризмъ во Франціи, чѣмъ сколько могли бы сдѣлать знаменитыя Ordonances Карла X.

Слѣдуя своему убѣжденію:

Honte à qui peut chanter pendant que Rome brûle...

Ламартинъ явился кандидатомъ на избраніе, сперва въ Дюнкирхепѣ, и неудачно. Онъ отправился на Востокъ, съ женою и дочерью. Это путешествіе на Востокъ было до крайности фантастично. Онъ поѣхалъ на собственномъ кораблѣ, а потомъ ѣхахъ цѣльнымъ караваномъ, съ многочисленной свитою. Деньги издерживалъ безъ счету. На Ливанѣ онъ посѣтилъ другую фантастическую путешественницу, племянницу Вилльяма Питта, леди Эстеръ Стэнгопъ, которая жила тамъ въ то время въ построенномъ ею укрѣпленномъ замкѣ и считалась королевою мѣстныхъ арабскихъ племенъ (королевою Пальмиры). Леди Стэнгопъ вычитала Ламартину по звѣздамъ, что его ожидаетъ великая политическая задача, и Ламартинъ былъ именно такой ребенокъ, на котораго подобное предсказаніе могло, пожалуй, подѣйствовать, еслибы и прежде уже всѣ его мысли не были обращены къ политикѣ {Леди Стэнгопъ и Ламартинъ имѣли сходную судьбу: обоихъ ихъ необузданная фантазія довела до разоренія и бѣдности.}.

Ламартинъ посѣтилъ Іерусалимъ въ октябрѣ 1832 года. Онъ поспѣшно выѣхалъ оттуда въ Бейрутъ, когда узналъ, что дочь его, Юлія, опасно заболѣла и засталъ ее уже при смерти. Въ тоже время (въ началѣ 1833 года) онъ получилъ извѣстіе о своемъ избраніи въ Бергѣ (Bergues, départ, du Nord). Описаніе путешествія на Востокъ {Souvenirs, Impressions, Pensées et Paysages pendant un voyage en Orieat; вышло въ 1835 году.} есть, конечно, не что иное, какъ поэзія, но поѣздка эта получила и нѣкоторое политическое значеніе, въ томъ смыслѣ, что поэтъ свидѣтельствовалъ о жизненности и зрѣлости къ свободѣ христіанскихъ племенъ, подчиненныхъ Портѣ; слова его въ національному чувству сербовъ и боігаръ не остались безъ слѣда въ умахъ образованной славянской молодежи.

Ламартинъ самъ необыкновенно удачно характеризуетъ положеніе, которое онъ занялъ въ палатѣ депутатовъ при вступленіи въ нее, въ 1834 году: "Продолжительное путешествіе сдѣлало меня еще болѣе безучастнымъ по отношенію къ партіямъ, которыя раздѣляли мою страну. Среди парламентскихъ кружковъ я былъ чужой; мнѣ не трудно было уединиться отъ нихъ.-- Гдѣ вы сядете? спросилъ меня наканунѣ одинъ пріятель.-- На потолкѣ, отвѣчалъ я {La Tribune, Préface.}". И въ самомъ дѣлѣ, во всей парламентской борьбѣ при Людовикѣ-Филиппѣ, Ламартинъ оставался именно "на потолкѣ". Это возвышенное мѣсто безспорно принадлежало ему и по непрактичности, и по безпристрастію и по благородству его въ палатахъ временъ орлеанской монархіи. но самъ онъ понималъ свое положеніе не. совсѣмъ такъ, и когда вожди партій и ихъ клевреты заряжали свои пушки громкими словами патріотизма, интересовъ страны, чести и т. д. съ весьма практическою цѣлью сбивать противниковъ съ ихъ мѣстъ или обороняться въ лестныхъ и доходныхъ позиціяхъ, и пожимали плечами надъ наивными рѣчами Ламартина, который поддерживалъ то ту, то другую сторону, безкорыстно и по убѣжденію, хотя и не всегда дѣльно, и отсылали его "въ облака", "къ Эльвирѣ", то онъ пресерьёзно обижался.

Такъ, несмотря на отказъ свой служить подъ начальствомъ графа Моле, онъ поддерживалъ его кабинетъ, хотя и признавалъ его слишкомъ консервативнымъ, несоотвѣтствующимъ программѣ революціи 1830 года. Онъ поддерживалъ его именно потому, что его, какъ Моралиста, возмущала коалиція самыхъ несогласныхъ партій -- Тьера, Беррье, Гизо, Барро, Дюфора, Гарнье-Пажеса, честолюбцевъ, легитимистовъ, доктринеровъ, республиканцевъ -- противъ честно-консервативнаго министерства, въ 1838--39 г. Когда извѣстный въ исторіи французскаго парламентаризма кружокъ 221 депутатовъ, поддерживавшихъ Моле, собравшись на совѣщаніе, предложилъ Ламартину предсѣдательство въ немъ, онъ отказался, прямо сказавъ имъ, что онъ -- не ихъ человѣкъ, что они -- консерваторы, а онъ прогрессистъ, и поддерживая ихъ въ данномъ случаѣ, на другой же день разойдется съ ними. Когда министерство Моле потерпѣло пораженіе вслѣдствіе интриги, устроенной Тьеромъ, Ламартинъ совѣтовалъ министрамъ уважить рѣшеніе парламента и удалиться. Впослѣдствіи, въ 1840 году, онъ сильно возставалъ противъ политики Тьера по восточному вопросу и на этотъ разъ понялъ положеніе дѣлъ лучше Тьера и Гизо: онъ понялъ, что отдѣленіе Египта не могло удастся, потому что другія державы не могли согласиться на это начало раздѣла Турціи безъ ихъ участія {Ламартинъ самъ требовалъ раздѣла, но предлагалъ отдать Константинополь Россіи, Египетъ Англіи, а Сирію взять Франціи. Съ логичностью теоретика, онъ цмалъ, что если ужъ дѣлятъ, такъ раздѣлить все.}. Но когда Тьеръ, послѣ жестокаго нравственнаго пораженія, нанесеннаго Франціи четвернымъ союзомъ державъ, о которомъ французское правительство ничего не знало по оплошности Гизо, въ то время посланника въ Лондонѣ, когда Тьеръ, говорятъ, удалился, чтобы спасти Францію отъ неравной борьбы, Ламартинъ почувствовалъ къ нему уваженіе. Оппозиція противъ Тьера сблизила его съ Гизо, но въ 1842 году, рѣшительно выступилъ противъ консервативнаго направленія, принятаго монархіею вышедшею изъ революціи. Въ этомъ случаѣ, какъ еще гораздо ранѣе, при обсужденіи, такъ-названныхъ "сентябрьскихъ законовъ", когда впервые начался поворотъ въ консерватизму, вслѣдствіе извѣстнаго дѣла Фіески, Ламартинъ упрекалъ новое правленіе въ томъ, что оно пользуется разными случаями, чтобы вдаться въ реакцію и сѣтовалъ надъ безнравственнымъ зрѣлищемъ людей, отвергающихъ самую причину своего возвышенія. Жалуясь на застой, которому обрекали политическое преобразованіе Франціи, онъ выставлялъ "развратительное зрѣлище тѣхъ партій, которыя самыми священными стремленіями человѣчества пользуются только для того, чтобы захватить въ свои руки политическое положеніе; которыя, разъ захвативъ правленіе, покрываютъ оскорбленіями то самое знамя, которое привело изъ къ побѣдѣ, ругаютъ то, что обожаютъ, обожаютъ то, что сами сломали и даютъ поводъ народу, развращаемому такими примѣрами, думать, что нѣтъ ни истины, ни лжи, ни добродѣтели, ни преступленія въ политикѣ, и что міръ принадлежитъ наиболѣе ловкому и наиболѣе смѣлому" {Diecour du 29 août 1885. Еще яснѣе онъ высказался въ рѣчи на обѣдѣ, данномъ ему въ Маконѣ, см Discours du 4 juin 1848.}.

Эта цитата достаточно характеризуетъ положеніе Ламартина въ палатѣ. Это былъ, повторяемъ, моралистъ въ политикѣ. Слово его не было лишено значенія, какъ не лишенъ значенія упрекъ совѣсти, даже и для интриганта; но оно было лишено дѣйствія. Это мы разумѣемъ собственно о его словѣ въ парламентѣ. Мы сейчасъ увидимъ, что Ламартиномъ въ печати было произнесено слово, которое не осталось безъ дѣйствія.

Въ 1836 году, Ламартинъ издалъ небольшую поэму "Jocelyn", религіозно-романическую идиллію, въ которой вылились и вся прелесть и всѣ недостатки его таланта. Недостатки уже преобладаютъ въ "la Chûte d'un ange" (1838) и въ "Receaille mente Poétiques" (1889). Здѣсь обычная роскошь эпитетовъ и картинность стиля доходитъ мѣстами до несносной напыщенности и вообще видно усиліе, неестественность, неопредѣленность мысли фальшь въ изложеніи.

Продолжая безуспѣшно бороться въ палатѣ съ застоемъ іюльской монархіи и представителемъ этого застоя -- Гизо, и потерявъ, наконецъ, надежду на возможность прогресса при правленіи, которое замкнулось въ личные интересы и подкапывало парламентаризмъ, обращая его въ нѣчто въ родѣ биржевой игры, поэтъ выступилъ въ 1847 году, какъ разъ послѣ того, какъ Гнэд удалось зскамотировать новые выборы, благопріятные министерству, съ "Исторіею Жирондистовъ". Это первое историческое сочиненіе Ламартина, быть можетъ, менѣе всѣхъ послѣдующихъ, соблюдаетъ условія исторической вѣрности; авторъ позволилъ себѣ, иногда, даже нестрого сообразоваться съ хронологіею, для того, чтобы "группировать событія". Это сочиненіе -- поэзія; но эта поэзія оказала дѣйствіе серьезнѣе всѣхъ рѣчей, произнесенныхъ Ламартиномъ въ палатѣ депутатовъ -- она популяризировала воспоминаніе о республикѣ, въ тотъ самый моментъ, когда Франціи надоѣлъ Гизо до невозможности и когда искусственный результатъ послѣднихъ выборовъ отстранилъ еще на нѣсколько лѣтъ самую надежду на возможность какой-либо перемѣны. Насчетъ огромнаго дѣйствія "Исторіи Жирондистовъ" на умы, и значенія этой книги въ подготовленіи вспышки 1848 г. согласны всѣ, отъ консерваторовъ, горько упрекавшихъ такое "злоупотребленіе талантомъ", до радикаловъ, которые, впослѣдствіи, были недовольны апологіею жирондистовъ.

Въ ту минуту, когда Ламартинъ, 28 февраля 1848 года, вошолъ въ комнату, служившую кабинетомъ Гизо, на столѣ лежала замѣтка, писанная рукою Гизо: "чѣмъ болѣе а слышу Ламартина, тѣмъ болѣе убѣждаюсь, что намъ не понять другъ друга" {Tribune, 91.}.

Во время преній въ палатѣ, по отреченіи Людовика-Филиппа, когда нѣкоторые республиканцы, какъ Маррастъ и Бастадъ, соглашались на регенство герцогини Орлеанской, Ламартинъ рѣшительно отвергнулъ всякое соглашеніе съ династіею и объявилъ себя въ пользу провозглашенія республики, вмѣстѣ съ Мари и Кремьё. Когда Одилонъ-Барро сталъ говорить за регентство, Ламартинъ произнесъ рѣчь въ смыслѣ избранія временного правленія. Все это происходило среди безпрестанныхъ вторженіи вооруженнаго народа въ палату. Ламартинъ двинулся съ народомъ къ думѣ, гдѣ уже засталъ Гарнье-Пажеса. За Ламартиномъ вскорѣ послѣдовали Ледрю-Ролленъ, Кремьё, Мари, Араго.

Извѣстно мужество, съ какимъ Ламартинъ являлся въ эти дни передъ рьяными толпами. Но самое вступленіе Ламартина въ составъ временного правленія республики было большою ошибкою со стороны радикаловъ, которые его допустили. Дѣло въ томъ, что Ламартинъ вступилъ въ это правленіе, и самъ того не сознавая, въ качествѣ представителя испуганной буржуазіи, то-есть въ качествѣ еще не сознавшей себя самоё, но тѣмъ не менѣе положительной реакціи противъ движенія одержавшаго на минуту верхъ. Мы не беремся судить о томъ, что было лучше для Франціи -- орлеанское правленіе или республика, но нельзя не признать, что вступленіе Ламартина въ составъ перваго правительства, созданнаго революціею, было во всякомъ случаѣ противорѣчіемъ этой революціи.

Ламартинъ былъ положительно неспособенъ къ той роли, которая ему выпала; онъ продолжалъ оставаться "на потолкѣ", противясь и консерваторамъ, и радикаламъ, и войнѣ, и диктатурѣ, и полному осуществленію республики {См. Discours du 6 septembre 1848, sur le projet de Constitution.} и возстановленію монархіи. Онъ противился всѣмъ теченіямъ и защищалъ только одну мораль. Какъ моралистъ въ дѣйствіи, онъ оказалъ важныя услуги поддержаніемъ порядка на улицахъ и отмѣною смертной казни. но какъ политическій дѣятель, онъ не справился съ положеніемъ и скоро сошелъ со сцены, скомпрометировавшись сперва передъ консерваторами -- союзомъ съ Ледрю Ролленомъ, потомъ и передъ радикалами -- сближеніемъ съ генераломъ Кавеньякомъ, и непремѣнно долженъ былъ потерять всякое значеніе.

Много личнаго мужества показалъ онъ въ усмиреніи мятежа въ маѣ, много честности и самоотверженія; тѣмъ неменѣе онъ совершенно лишился популярности. Можно смѣло сказать, что Кавеньякъ, когда онъ разстрѣливалъ людей на улицѣ, безъ суда, въ іюнѣ 1848 года, былъ популярнѣе Ламартина, потому что Кавеньяку сочувствовала вся часть общества, испуганная возстаніемъ соціалистовъ, а Ламартину не сочувствовалъ никто, за исключеніемъ развѣ Альфонса Карра, такого же политика "безпристрастной середины и возвышенной фантазій".

Немудрено, что при выборахъ на президентство Ламартинъ получилъ всего 7910 голосовъ, а на выборахъ въ законодательное собраніе въ 1849 году, не попалъ и въ депутаты. Замѣчательно, что Ламартинъ, еще въ октябрѣ 1848 года, предсказалъ то, что случилось впослѣдствіи: "Не колеблясь объявляю себя въ пользу того способа избраній, который кажется вамъ самымъ опаснымъ -- всенароднаго избранія президента; да, хотя бы даже народъ избралъ того, чьего избранія я, быть можетъ и ошибочно, боюсь. Нечего дѣлать, пусть Провидѣніе и народъ рѣшаютъ!..... Если народъ самъ предастъ себя..... если онъ произнесетъ роковое слово, захочетъ отречься отъ дѣла свободы и прогресса, и бросится за какимъ-то метеоромъ, который обожжетъ ему руки -- пусть онъ это скажетъ! Но мы, граждане, по крайней мѣрѣ, не произнесемъ его раньше. Если это несчастіе сбудется, скажемъ себѣ, напротивъ, слово побѣжденныхъ при Фарсайѣ: Victrix causa diis placuit, sed victa Cato ni! И этотъ протестъ, противъ заблужденія или слабости народа, да будетъ обвиненіемъ его передъ нимъ самимъ и отпущеніемъ намъ передъ потомствомъ!" {Discours du 6 octobre 1848, ear la présidence.} Удивительная мысль! Удивительный человѣкъ, который, видя опасность, тѣмъ не менѣе совѣтуетъ ей подвергнуться, заранѣе протестуя противъ явныхъ послѣдствій!

Ламартинъ былъ избранъ впослѣдствіи въ законодательное собраніе, но не принималъ уже дѣятельнаго участія въ политическихъ событіяхъ, съ 1849 года.Онъ былъ главнымъ редакторомъ "Pays" до 1851 года. Послѣ декабрьскаго переворота, онъ совершенно устранился отъ политики и возвратился исключительно къ литературной работѣ, уже по той причинѣ, что ему, стоявшему недавно "во главѣ судебъ Франціи", стала грозить бѣдность. Онъ издавна издерживался, не справляясь со средствами; путешествіе на востокъ нанесло его финансамъ сильный ударъ, финансы его, не смотря на состояніе жены, наслѣдство полученное отъ дяди и большія деньги, полученныя отъ издателей (особенно за "Исторію Жирондистовъ"), истощились и роскошью, къ которой онъ привыкъ, и баснословной его щедростью. Много есть анекдотовъ о щедрости и расточительности Ламартина. Однажды пріятель его Дарго, возмущенный нерасчетливостью Ламартина и его жены (совершенно похожей на мужа въ этомъ отношеніи), явился въ Ламартину и объявилъ, что будетъ его кассиромъ и унесъ ключъ отъ его комода. Вдругъ является дама просить на госпиталь: г-жа Ламартинъ велѣла сломать замокъ и отдала просительницѣ 800 франковъ, въ присутствіи своего мужа, который нѣжно улыбался. Дарго, возвратясь, нашелъ что въ комодѣ не было ничего.

"Confidences", "Nouvelles Confidences", "Raphael" (1849--1851), "Очерки изъ жизни поэта" и "Исторія Реставраціи" (1851--1852) написаны еще спокойно и отлично обдѣланы: "Исторія Реставраціи", написанная въ духѣ либерализма, имѣетъ цѣну и какъ историческая работа, но особенно интересна, какъ галлерея художественно-написанныхъ очерковъ людей того времени. "Исторія революціи 1848 года" (1849) есть не что иное, какъ автоапологія. Затѣмъ начинается работа слѣпшая, такъ сказать машинная, подъ гнетомъ нужды и долговъ: "Histoire des Constituants" (1854), "Histoire de la Turquie" (1855), "Histoire de la Russie" (1856). Ни эти сочиненія, ни періодическія изданія Ламартина: "Le Conseiller du Peuple" (1849--1852) "Le Civilisateur" (1852--1856), "Cours familier de Littérature" -- популярно-литературные очерки, въ которыхъ рѣчь идетъ немного" обо всемъ, не поправили его дѣла. Національная подписка, на которую онъ рѣшился въ 1858 году, не имѣла успѣха. Сперва она приняла было характеръ протеста противъ имперіи, но императоръ поспѣшилъ внесть свое имя въ списокъ. Поэтъ, доживъ до 75 лѣтъ, продолжалъ работать среди нужды и горя. Спекуляція, которыми онъ думалъ поправить свои обстоятельства, не удавшсь и только поглощали плоды трудовъ старости. Новый ударъ нанесла ему смерть жены. Съ 1866 года, онъ жилъ пенсіею и 25,000 франковъ, данныхъ ему наконецъ фракціею, которая издерживаетъ столько же на каждаго изъ сенаторовъ Наполеона III.

Л. Полонскій.

"Вѣстникъ Европы", No 4, 1869

Оставить комментарий Полонский Леонид Александрович (bmn@lib.ru) Год: 1869 Обновлено: 30/10/2023. 62k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: (Биографический очерк).

Полонский Леонид Александрович Ламартин

ЛАМАРТИНЪ

Полонский Леонид Александрович
Ламартин