Полонский Леонид Александрович
Генрих Гейне и его жизнь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Н. Heines Leben und Werke, von Adolf Strodtman. Erster Band. Berlin. 1867-68.

   

ГЕНРИХЪ ГЕЙНЕ И ЕГО ЖИЗНЬ.

(По новымъ свѣдѣніямъ).

Н. Heines Leben und Werke, von Adolf Strodtman. Erster Band. Berlin. 1867--68.

   Исторія Германіи съ начала нынѣшняго столѣтія и до послѣднихъ лѣтъ представляетъ поздній переходъ націи отъ феодализма, сохранившагося въ формѣ государственной и въ формѣ общественной, къ гражданской равноправности и къ уничтоженію феодальной разрозненности, -- но опять не путемъ свободнаго развитія, а прусскимъ объединительнымъ милитаризмомъ. Среди многоразличныхъ элементовъ этого броженія и представителей каждаго изъ нихъ въ литературѣ, явился въ Германіи поэтъ, который не сошелся окончательно ни съ чѣмъ изъ того, что только проявлялось во время этого броженія. Не было ни одной школы, которой бы онъ остался вѣренъ или согласился быть послушнымъ, постояннымъ ученикомъ и учителемъ; не появилось ни одной мысли, на которой бы онъ окончательно остановился и сказалъ: вотъ это правда, правда абсолютная въ настоящую минуту! Единственный девизъ, котораго онъ держался, всегда было слово: впередъ! Но какимъ путемъ -- этого поэтъ не приказывалъ. Въ каждомъ изъ предъявляемыхъ его современниками, онъ находилъ тѣсноту и гналъ общество дальше, чтобы оно не застаивалось тамъ. Среди броженія онъ собственно только усиливалъ ферментъ.
   Это былъ -- Генрихъ Гейне. Будь онъ живъ теперь, -- безъ сомнѣнія, и теперь мы не увидѣли бы его въ числѣ удовлетворенныхъ, и онъ гналъ бы Германію опять впередъ, потому что и тотъ пунктъ, на которомъ она стоитъ теперь, есть еще станція далекая отъ того устройства общественныхъ дѣлъ, которое соотвѣтствовало бы величію нѣмецкаго разума въ дѣлѣ науки, въ дѣлѣ мышленія. Милитаризмъ только приводитъ ее къ единству. Но затѣмъ вопросъ: что дѣлать съ единствомъ? Не могутъ же нѣмцы завидовать нынѣшней судьбѣ французовъ, у которыхъ давно есть единство, и единство это у нихъ наоборотъ, по сравненію съ Германіей), само произвело, милитаризмъ. Неужели же вся цѣль великой, разумной націи можетъ состоять въ томъ, чтобы обезпечить Рейнъ, и наслаждаться заставами одинаковаго цвѣта?
   Вотъ почему дѣятельность Гейне, его борьба и самыя его отступленія отъ борьбы весьма поучительны. Дѣятельность его какъ борца, какъ "рыцаря духа", состояла въ созданіи вѣчноживущаго, всегда готоваго для пораженія "мрачныхъ силъ". А гдѣ нѣтъ этой борьбы?! Она есть вездѣ, потому что вездѣ можно встрѣтить фанатизмъ, національное самопреувеличеніе, самозахваливаніе, застой?
   Настоящимъ поводомъ къ бесѣдѣ о Гейне намъ служитъ недавно появившійся въ нѣмецкой литературѣ трудъ Штродтманна -- такъ сказать, спеціалиста по части Гейне. Онъ издалъ въ началѣ шестидесятыхъ годовъ полное собраніе сочиненій Гейне, съ критическими примѣчаніями. Для нынѣшняго труда онъ собралъ много новыхъ, частныхъ свѣдѣній отъ людей бывшихъ близкими къ Гейне, и сгруппировалъ все, что въ настоящую минуту могло быть найдено въ его перепискѣ съ друзьями {Письма Гейне помѣщены въ томахъ 19--21 Полнаго собранія его сочиненій, изданіе Гоффмана и Кампе, вышедшаго 1863--1866 г.}, или въ печатныхъ, рукописныхъ и даже словесныхъ сообщеніяхъ о Гейне, переданныхъ автору.
   Критическаго взгляда Штродтманна на дѣятельность Гейне еще нельзя опредѣлить вѣрно, такъ какъ трудъ еще не оконченъ; но его молчаливое согласіе съ приводимыми имъ критиками заставляетъ полагать, что критическая сторона у автора будетъ наиболѣе слабая, что во взглядѣ на поэта, котораго Штродтманнъ избралъ себѣ предметомъ, онъ едва ли возвысится надъ общими мѣстами нравственно-эстетической критики.,
   Наша цѣль -- познакомить читателя съ книгой Штродтманна, сдѣлать по ней нѣсколько-подробный очеркъ жизни поэта въ пору его молодости, но въ тоже время представить опытъ характеристики Гейне, какъ общественнаго Дѣятеля. Мнѣнія, какія мы встрѣчали о Гейне, довольно однообразны. Всѣ они сводятся къ "разрозненности, болѣзненности и противорѣчію". Намъ кажется, что они во многомъ несовсѣмъ основательны.
   Возьмемъ, напримѣръ, мнѣніе о Гейне одного изъ старѣйшихъ, университетскихъ друзей его, именно Іоганна-БаптистаРуссо. "Гейне -- говоритъ онъ -- принадлежитъ къ числу тѣхъ людей, которые стыдятся, если имъ случилось заплакать..... Изъ этого неблагороднаго стыда, который онъ ощущаетъ высказавъ тихое и трогательное чувство, у Гейне возникаетъ стремленіе послать во слѣдъ выраженію чего-либо священнаго -- маленькое кощунство, придать своему амуру шутовскую шапку и своей граціи -- ногу сатира. Похвала его обращается въ иронію, порицаніе -- въ юморъ, каждое сопоставленіе дѣлается остротою, за любовью слѣдуетъ глумленіе, за восторгомъ -- укушеніе змѣи, или хоть осы, -- и все это выражено въ пѣсняхъ, которыя касаются сокровеннѣйшей духовной жизни самого автора"! Мы привели это мнѣніе потому, что оно показываетъ, какъ мало понимали внутреннія побужденія великаго поэта и его значеніе именно ближайшіе друзья его. Совершенно несправедливо, будто Гейне всегда и всему священному посылаетъ во слѣдъ кощунство, что онъ самъ стыдится своего увлеченія. Возьмите любую пьесу, въ которой онъ говоритъ съ увлеченіемъ о какой-нибудь серьезной идеѣ, или хотя бы вспоминаетъ о "великой арміи", которая прошлась по Германіи революціонною волной; -- есть ли хоть въ одномъ изъ нихъ поворотъ къ кощунству послѣ увлеченія? Ни въ одномъ. Упрекъ, высказанный въ мнѣніи Руссо, вѣчно повторялся всѣми критиками Гейне, даже почитателями его таланта, и Штродтманнъ, приводя въ разныхъ мѣстахъ своего сочиненія не малое число мнѣній, въ которыхъ повторяется этотъ упрекъ, не протестуетъ противъ него, какъ бы то слѣдовало.
   Ни одинъ изъ критиковъ Гейне, какихъ намъ удавалось читать, не обращаетъ вниманія на самый важный вопросъ: когда именно Гейне дозволяетъ себѣ такъ называемое кощунство, и когда нѣтъ. Для писателя и поэта священна только пропагандируемая имъ идея; вотъ обстоятельство, которое объясняетъ предѣлъ "кощунства" Гейне. Если онъ, повидимому, билъ иногда лозунги сходные съ его идеею и дѣятелей, которые стремились къ ней же, то все это имѣло свои особыя, частныя причины. Напримѣръ, извѣстно, какъ презрительно и неизящно онъ отнесся къ "будущности" Германіи, въ своей поэмѣ "Deutschland!.. Почему онъ это сдѣлалъ: изъ кощунства, изъ отсутствія принциповъ, изъ противорѣчія съ самимъ собою, такъ какъ онъ горячо любилъ Германію? Нисколько. Онъ сдѣлалъ это потому, что одна изъ наиболѣе возмущавшихъ его комедій, была современная ему комедія влюбленности нѣмцевъ въ самихъ себя. Эти исключительные "тевтоны", эти "французоѣды" были ему или ненавистны, или въ высшей степени смѣшны: ненавистны тѣ изъ нихъ, которые свою тевтономанію обращали въ поддержку германскаго деспотизма и на поруганіе идеи свободы, которая являлась къ нимъ въ "вельшской" одеждѣ; смѣшны ему были тѣ, которые сантиментальничали съ черно-красно-золотымъ знаменемъ, не имѣя мужества даже срѣзать для него древка, не имѣя ни возможности, ни желанія предпринять что-либо серьёзное для осуществленія единства. Осмѣивая такихъ людей, такія направленія, развѣ онъ противорѣчилъ своему увлеченію, кощунствовалъ? Напротивъ. Здѣсь не кощунство, а сатира, и сатира совершенно согласная съ увлеченіемъ, одушевлявшимъ поэта. Замѣтимъ, что кромѣ идеи, которой Гейне преданъ, и надъ которою ему и въ голову не приходитъ глумиться (другое дѣло -- надъ ея искаженіями), вы никогда не найдете саркастическаго поворота послѣ одного изъ его обращеній въ его матери. Эти нудныя, проникнутыя глубокимъ чувствомъ и неподражаемою поэзіею воспоминанія никогда не сопровождаются ироніею. И такъ, кощунства надъ священнымъ ему, у Гейне вовсе нѣтъ и онъ нерѣдко высказываетъ страстное увлеченіе или тихое, трогательное чувство, нисколько не стыдясь его и не считая нужнымъ искупать его ироніею.
   Но иронія въ самомъ дѣлѣ слѣдуетъ почти всегда за его любовными изліяніями; это такъ. Но почему же они -- священны? Здѣсь его иронія является въ двойномъ значеніи: прежде всего, она характеризуетъ просто надломленность его души результатомъ несчастной любви. Этотъ фактъ былъ, конечно, очень серьёзенъ для самого Гейне; скорбь эта, какъ мы уже сказали, вѣчно преслѣдовала его и слышится у него вездѣ, даже недосказанная. Но могъ ли этотъ поэтъ, стоявшій по природѣ неизмѣримо выше романтиковъ, навязывать другимъ свои любовныя страданія, не ощущая въ ту же минуту, что постороннимъ до нихъ вовсе нѣтъ дѣла, что все это не серьёзно, наконецъ, что масса даже не повѣритъ этой чрезмѣрной раздражительности поэта? Отсюда -- естественное побужденіе лить тотчасъ воду на проявившійся нескромно внутренній романтическій огонь, задвигать пискливою задвижкою ироніи ту дверь въ душу, которая мимо воли его отворилась? Говоримъ -- мимо воли, потому что поэтъ неволенъ въ выборѣ своихъ сюжетовъ и тотъ изъ нихъ, кто до нѣкоторой степени не рабъ своей фантазіи -- вовсе не поэтъ. Все дѣло тутъ въ томъ, какъ поэтъ относится потомъ къ этимъ капризамъ фантазіи.
   Итакъ, въ его отношеніи къ своей любви и къ самому себѣ, въ своей собственной внутренней жизни, иронія, сарказмъ, являются у Гейне, во-первыхъ, какъ неизбѣжный симптомъ его страданія, во-вторыхъ, дѣйствительно, какъ попытка скрыть его серьезность, устранить отъ себя сожалѣніе толпы; такъ больной смѣняетъ шуткою или улыбкою стонъ, вырванный у него страданіемъ, если не хочетъ сожалѣнія свидѣтелей, или если видитъ съ ихъ стороны недовѣріе къ снѣдающей его боли.
   Въ этомъ двоякомъ значеніи, иронія, смѣняющая слёзы у Гейне въ одно время и вполнѣ понятна, вполнѣ логична и вполнѣ художественна; она возвышаетъ трагизмъ и въ тоже время какъ бы извиняетъ возведеніе личнаго чувства на высоту трагизма. Вотъ чего не хотятъ понять критики Гейне. Къ числу ихъ принадлежитъ нѣкто "Schm.", который, по мнѣнію Штродтманна, съ замѣчательнымъ безпристрастіемъ произнесъ приговоръ о Гейне по первымъ его поэтическимъ опытамъ. Авторъ этого приговора разсуждаетъ такъ (сокращаемъ длинную статью): "Поэзія Гейне состоитъ вся изъ грѣховъ противъ поэзіи; страстность и смѣлость его, производимое имъ гальваническое дѣйствіе несогласно съ истинною цѣлью поэзіи; поэзія должна дѣйствовать какъ религія, возвышая духъ и т. д. Успѣхъ Гейне зависитъ отъ того, что грѣхъ интереснѣе добродѣтели и что чѣмъ менѣе произведенія его согласны съ цѣлью поэзіи, тѣмъ болѣе они проникнуты ея сущностью (!)". Въ заключеніе, критикъ похваляетъ поэта за то, что онъ не увлекся послѣднимъ результатомъ романтики, прославленіемъ феодализма и замѣчаетъ: "Гейне это -- поэтъ третьяго сословія (tiers-état)". Можетъ ли быть что-нибудь ограниченнѣе и несправедливѣе этого мнѣнія? Гейне употребилъ силы свои на борьбу за идею свободы, умственной и политической; своею сатирою онъ наносилъ жестокіе удары и защитникамъ всякаго обскурантизма, съ одной стороны, и тупымъ, пустымъ декламаторамъ, вредившимъ идеѣ свободы, опошленіемъ ея, -- съ другой. Въ томъ и другомъ отношеніи, онъ честно исполнялъ долгъ сатирика, долгъ писателя, служащаго пользамъ человѣчества. Но при этомъ, когда случалось, что богатый, могущественный геній его уклонялся на время отъ утилитаризма и сосредоточивался въ себѣ самомъ и впадалъ въ фантастичность, -- а такія уклоненія богатой натуры неизбѣжны,-- то онъ тутъ же бичевалъ самъ себя проявляя вмѣстѣ и всю глубину своего личнаго горя и всю маловажность его для человѣчества. Вотъ взглядъ на Гейне, который, кажется намъ, можетъ дать настоящій ключъ къ его поэзіи.
   Только въ сантиментальной Германіи ироническія выходки среди любовнаго бреда могли казаться кощунствомъ, насмѣшкою надъ "священнымъ". Если бы Гейне, воспитавшійся романтизмомъ, въ самомъ дѣлѣ остался романтикомъ, то сатира его замолкла бы, а сарказмъ проявлялся бы порою только въ байроновскомъ смыслѣ, въ смыслѣ разочарованія; но въ томъ-то и дѣло, что Гейне романтикомъ не остался. Въ дальнѣйшей фазѣ своего развитія, онъ смѣялся надъ романтизмомъ, который сталъ на сторону сильнаго. Гейне пошелъ дальше, а видѣлъ еще дальше, чѣмъ пошелъ.
   

I.

   Въ Дюссельдорфѣ, на "Болькерштрассе", на домѣ подъ No 53 красуется надпись: "Домъ, гдѣ родился Генрихъ Гейне". "Городъ Дюссельдорфъ, -- говоритъ самъ, поэтъ въ "Reisebilder",-- очень красивъ, и когда о немъ издали думаешь, случайно родившись въ немъ, то становится какъ-то странно. Я тамъ родился и мнѣ представляется, точно вотъ сейчасъ надо идти домой. Когда говорю "домой", то разумѣю Болькерштрассе и домъ, въ которомъ я родился. Домъ этотъ, современемъ, будетъ весьма примѣчателенъ, и старушка, его владѣлица, предупреждена мною -- сохрани Богъ -- не продавать дома. Потому что за весь домъ она теперь не получила бы столько, сколько составитъ одинъ тринкгельдъ, который станутъ давать служанкѣ важныя англичанки съ зелеными вуалями, когда имъ будутъ показывать комнату, въ которой я узрѣлъ свѣтъ, и черную коморку, куда меня обыкновенно пряталъ отецъ, когда я таскалъ виноградъ, а также и темноцвѣтную дверь, на которой мать учила меня выписывать буквы мѣломъ: О Боже! Сударыня, если я сдѣлаюсь знаменитымъ сочинителемъ, то это стоило матери моей не мало труда".
   Но домъ No 53 только стоитъ на томъ мѣстѣ, гдѣ былъ домъ, въ которомъ родился Гейне; прежній сломанъ давно, былъ сломанъ еще прежде, чѣмъ Гейне написалъ приведенныя строки.
   Генрихъ Гейне родился въ одинъ изъ послѣднихъ дней восьмнадцатаго столѣтія, именно 13 декабря 1799 года. Отецъ его въ то время торговалъ сукнами. Онъ былъ человѣкъ живой, веселый, впослѣдствіи офицеръ гражданской стражи и страстный поклонникъ Наполеона, но посредственнаго ума. Зато мать поэта, урожденная фонъ-Гельдернъ (дочь врача-еврея, имѣвшаго претензію на дворянство), отличалась природнымъ умомъ и развитіемъ. Сынъ называетъ ее ученицею Pyccö, а братъ Генриха Максимиліанъ сообщаетъ, что любимымъ писателемъ ихъ матери былъ Гёте. Итакъ, поэтъ въ дѣтствѣ нашелъ такую обстановку: бѣдная еврейская среда, увлеченіе французскими порядками, которые вносили въ Германію гражданскую цивилизацію, и интимное общеніе съ великимъ духомъ интеллектуальной Германіи, доставленное ему умною матерью.
   Генриху былъ седьмой годъ, когда въ великомъ герцогствѣ Клеве-бергскомъ воцарился Іоахимъ Мюратъ, и девятый годъ, когда это владѣніе, въ одной изъ наполеоновскихъ передѣловъ карты Европы, было записано за старшимъ сыномъ короля голландскаго Людовика Бонапарта, Наполеономъ-Людовикомъ {Штродтманнъ дѣлаетъ тутъ промахъ, называя кронпринцемъ голландскимъ нынѣшняго императора французовъ, и хотя исправляетъ этотъ промахъ на оберткѣ перваго тома, въ видѣ опечатки, но оставляетъ безъ исправленія ошибочныя слова: "тотъ же самый принцъ". Старшій братъ Наполеона III умеръ въ Форли, въ 1831 году, отъ кори.}. Вотъ почему Гейне, конечно въ шутку, говорилъ впослѣдствіи, что нынѣшній императоръ французовъ -- его законный государь, такъ какъ онъ -- наслѣдникъ правъ, отъ которыхъ старшій братъ его никогда не отрекался. Французское управленіе отмѣнило крѣпостное право, уничтожило ленное владѣніе, укрѣпивъ землю за ленниками въ полную собственность, отмѣнило всякаго рода барщину, вычеркнуло прусскій законъ, запрещавшій браки между дворянствомъ и низшими сословіями, ввело полное гражданское равенство всѣхъ ихъ, отдѣлило судебную власть отъ административной, распространило на герцогство французское гражданское право и судоустройство; въ 1812-мъ году открытъ былъ въ Дюссельдорфѣ первый судъ присяжныхъ. Пресловутый "принципъ" національности въ то время еще не былъ изобрѣтенъ, а съ отсутствіемъ политической свободы, подъ владычествомъ Наполеона, прирейнскіе жители мирились тѣмъ легче, что они и прежде ея не имѣли. Итакъ, немудрено, что они, кромѣ дворянства, были очень довольны французскими порядками и, если бы не тяжесть конскрипціи, то никогда не пожелали бы возвращенія своего легитимнаго "ландесфатера". Но, собственно, для евреевъ и самая конскрипція была полнымъ, окончательнымъ признаніемъ ихъ равенства съ христіанами во всѣхъ отношеніяхъ.
   Эти порядки подверглись "существенному измѣненію, когда "иго было сброшено". Въ Пруссіи евреямъ были дарованы гражданскія права въ 1812 году, но по "сверженіи ига" евреи, дослужившіеся до офицерскихъ чиновъ, были изгнаны изъ прусской арміи, если не соглашались на разжалованіе въ рядовые, а исполненіе обѣщаній равноправности евреевъ было препоручено вѣнскимъ конгрессомъ союзному сейму, т. е. отложено на неопредѣленное время.
   Немудрено, что Генрихъ Гейне, на юный умъ котораго должны были сильно подѣйствовать и возвышеніе племени его французскими завоевателями, и самая слава этихъ завоевателей, навсегда сохранилъ не только расположеніе къ Франціи, но и сантиментальное отношеніе въ "великой арміи" и побѣдоносному ея вождю, котораго онъ имѣлъ случай видѣть лично. Доброе воспоминаніе о французахъ и сочувствіе въ славѣ великой арміи долгое время сохранялись въ прирейнскихъ провинціяхъ и не одними евреями. Л. Бамбергеръ, въ интересной статьѣ: "Die Französelei am Rhein (1790 bis heute)", говоритъ, что въ Майнцѣ даже самое пораженіе французской арміи, страшныя конскрипціи 1811, 12 и 13 годовъ, и распространенныя великою войною болѣзни нисколько не пробудили мысли объ освобожденіи, ни чувства ненависти къ Франціи, ни склонности въ Германіи. Сѣверогерманское національное движеніе не отозвалось тамъ ни сколько; а когда "иго" было свергнуто, то нѣмцы, служившіе нѣкогда въ "великой арміи", ежегодно собирались 5 мая на торжественныя поминки своего вождя и на перекличкѣ съ гордостью отзывались: présent {Demokratische Stadien, heraasgegeben von Ladv, Walesrode. 2 B. S. 278.}! Генрихъ Гейне, какъ извѣстно, никогда не примирился съ "тевтонами" и разными Franzosenfresser, которые изъ представителей національнаго движенія сѣверной Германіи впослѣдствіи обратились во враговъ свободы и въ самую надежную армію подновленныхъ "среднихъ вѣковъ" и картоннаго рыцарства, которое опиралось на піэтизмъ, уродливо выработанный какъ бы на зло протестантству, на тайную полицію и предварительную цензуру.
   Лучшими памятниками этого настроенія Гейне служатъ: его книга о Легранѣ и стихотвореніе "Два гренадера". Это стихотвореніе было написано Генрихомъ, когда ему было 20 лѣтъ. Другъ его юношества, Нейнцигъ, разсказываетъ, что Генрихъ однажды вбѣжалъ къ нему раскраснѣвшись отъ увлеченія и сталъ читать только-что написанныхъ имъ "Двухъ гренадеровъ", и Нейнцигъ никогда не могъ забыть того выраженія глубокой скорби, съ которымъ Гейне сказалъ стихъ: "Und mein Kaiser, mein Kaiser gefangen!" Дюссельдорфскій музыкантъ Крейцеръ написалъ музыку къ этому романсу и посвятилъ его маршалу Сульту.
   Щтродтманнъ замѣчаетъ: "Нѣтъ сомнѣнія, что главнымъ образомъ именно это раннее и близкое сообщеніе со смѣлыми и подвижными элементами французской національности дало ему самому ту подвижную смѣлость и самоувѣренность, а можетъ быть и ту грацію, съ которыми онъ поражалъ старое общество. Съ другой стороны, этимъ сообщеніемъ не менѣе были вложены въ душу мальчика первыя сѣмена той легкости характера, которая впослѣдствіи часто представляла въ столь сомнительномъ свѣтѣ серьезность его убѣжденій!.
   Молодой Генрихъ или Гарри (какъ онъ былъ названъ при рожденіи въ честь одного торговаго корреспондента его отца въ Англіи) посѣщалъ сперва частную еврейскую школу. Друзьями мальчика были уже названный Іосифъ Нейнцигъ и Фердинандъ Вицевскій, который, бросившись, по просьбѣ Гейне, спасать утопавшаго котенка, самъ утонулъ въ дюссельдорфскомъ пруду. О немъ вспоминаетъ Гейне въ одной изъ пѣсенъ "Романсеро", гдѣ нѣсколько разъ возвращается стихъ: Doch die Katz die Katz' ist gerettet! Мальчики называли Гейне Rother Harry, такъ какъ онъ въ дѣтствѣ былъ рыжеватъ.
   Въ семействѣ мальчика строго соблюдались еврейскіе религіозные обряды и обычаи. Вѣрованія и жизнь еврейства были очень хорошо извѣстны Гейне, и онъ, въ своихъ сочиненіяхъ, часто обращается къ столь долго отверженному народу, то превознося его надъ всѣми народами, какъ страдальца за убѣжденія, какъ величайшій примѣръ долготерпѣнія въ мученичествѣ, то проклиная его какъ главнаго представителя "египетскихъ преданій", "лейб-гвардію теогоніи".
   Вспомнимъ остроумную параллель, которую онъ проводитъ между евреями и эллинами, въ книгѣ о Бёрне, расширяя понятія объ эллинахъ и евреяхъ на цѣлыя міросозерцанія и объявляя себѣ эллиномъ.
   Генрихъ былъ старшій сынъ въ семьѣ, предводитель игръ своихъ братьевъ Густава, Максимиліана и своей сестры Шарлотты. Отецъ иногда выходилъ изъ себя отъ шалостей мальчика, но -- замѣчательный фактъ -- никогда не билъ его, а только пряталъ въ "черную каморку", туда, гдѣ былъ курятникъ. Но мальчикъ скоро пересталъ бояться этого наказанія и забавлялся въ курятникѣ такимъ удачнымъ подражаніемъ пѣтуху, что на крикъ его во всѣхъ сосѣднихъ дворахъ домашняя птица поднимала тревогу. Богатое воображеніе указало ему въ темномъ углу на множество предметовъ для забавъ, которые раздѣляли съ нимъ братья и сестра. Объ этихъ-то играхъ въ чуланѣ упоминаетъ чудное стихотвореніе, написанное имъ сестрѣ: "Mein Kind, wir waren Kinder"...
   На десятомъ году, Гейне поступилъ въ учрежденный французами лицей для всѣхъ сословій и всѣхъ исповѣданій. Этотъ лицей помѣщался въ конфискованномъ зданіи францисканскаго монастыря. Въ лицеяхъ, открытыхъ французскимъ правленіемъ въ Германіи, заведены были полу-военные порядки: барабанъ означалъ начало и окончаніе уроковъ, воспитанники были въ мундирахъ. Учителя были, по большой части, нѣмцы, и въ прирейнскихъ провинціяхъ въ числѣ ихъ находилось не мало бывшихъ монаховъ. Такъ въ дюссельдорфскомъ заведеніи, между преподавателями были даже іезуиты. Лекторъ этого заведенія, тоже католическій духовный, читалъ философію и со всею откровенностью излагалъ самыя "вольнодумныя" системы мыслителей древней Греціи. До такой степени, въ системѣ классическаго образованія, школа была раздвоена съ жизнью, что католическій священникъ не считалъ опаснымъ излагать воспитанникамъ философію совершенно несогласную съ христіанствомъ. Піэтисты, какъ католическіе, такъ протестантскіе, съ тѣхъ поръ значительно измѣнили воспитательный методъ.
   Ректоръ Шалльмейеръ совѣтовалъ матери Гейне посвятить сына католическому духовному званію и отправить его въ Римъ, для изученія богословскихъ наукъ въ тамошней семинаріи. Гейне иногда вспоминалъ въ бесѣдахъ съ друзьями объ этомъ совѣтѣ и смѣшилъ ихъ, представляя себя раздающимъ благословенія. Будучи въ лицеѣ, Гейне влюбился въ дочь президента апелляціоннаго суда, и разъ на публичномъ экзаменѣ, декламируя Шиллера и дойдя до стиха: "Und der König, der lieblichen Tochter winkt" -- увидалъ предметъ своей страсти; онъ вдругъ забылъ остальное, все только повторялъ этотъ стихъ и наконецъ упалъ въ обморокъ. "Какъ невиненъ былъ я въ то время"! говорилъ онъ послѣ; но нельзя не замѣтить, какъ сильны были страсти въ этомъ мальчикѣ.
   Первыя чтенія, -- мы разумѣемъ чтенія независимыя, не по приказанію, а еще лучше украдкой -- въ дѣтствѣ оставляютъ неизгладимыя впечатлѣнія и нерѣдко имѣютъ преобладающее вліяніе на всю судьбу человѣка, сообщая ему извѣстное направленіе. Такими чтеніями Гейне-ребенка были "Донъ-Кихотъ" и "Приключенія Гулливера". Ему попались именно два замѣчательнѣйшіе юмористы, Сервантесъ и Свифтъ. Гейне описалъ впечатлѣніе, которое произвели на него эти $ниги. Донъ-Кихота онъ читалъ съ полной наивностью дѣтства, не понимая ироніи, сочувствуя вполнѣ несчастному герою, принимая его неудачи за неизбѣжныя непріятности героизма и былъ крайне несчастливъ, когда дочиталъ книгу до того злосчастнаго поединка, въ которомъ переодѣтый цирюльникъ одерживаетъ побѣду надъ бѣднымъ рыцаремъ. "Я прежде думалъ, -- говоритъ Гейне въ остроумной параллели между самимъ собой и ламанчскимъ героемъ, -- что смѣшная сторона донкихотства состоитъ въ попыткахъ воскресить старое, причемъ бѣдная спина героя вступаетъ въ печальныя столкновенія съ фактами настоящаго; но ахъ, я узналъ съ тѣхъ поръ, что столь же неблагодарное безуміе -- вызывать слишкомъ рано въ настоящее будущность и при такой борьбѣ съ интересами дня, обладать только худою клячею, ветхимъ вооруженіемъ и столь же слабымъ тѣломъ"... Въ Гулливерѣ, опутанномъ пигмеями, Гейне указываетъ Наполеона въ заточеніи.
   Гейне, подростая, сталъ учиться въ лицеѣ очень хорошо; за то приватные уроки музыки и танцованія положительно не удавались. Музыкальнаго учителя онъ заставлялъ играть разныя пьесы, а самъ лежалъ на диванѣ; танцовальнаго же учителя, большого грубіяна, онъ вытолкнулъ въ окно, откуда тотъ упалъ на кучу навоза. Кончивъ гимназическій курсъ, Гейне едва не остановился на этомъ. У отца не было средствъ вести его дальше, въ университетъ, и приходилось браться за хлѣбное ремесло. Въ 1815 году отецъ свезъ его въ Франкфуртъ, на ярмарку, и опредѣлилъ его тамъ въ банкирскую контору. Но Гейне оставался тамъ всего двѣ недѣли, хотя и прожилъ во Франкфуртѣ болѣе года. Ему не нравились ни конторская работа, ни униженное положеніе евреевъ во Франкфуртѣ. Пребываніе во Франкфуртѣ и воспоминаніе о вѣковыхъ преслѣдованіяхъ, претерпѣнныхъ евреями въ старой имперской столицѣ, впослѣдствіи внушили Гейне поэму "Бахарахскій раввинъ". Во время пребыванія во Франкфуртѣ, Гейне въ первый разъ встрѣтился съ Людвигомъ Верне, который въ то время былъ извѣстенъ по театральнымъ рецензіямъ.
   Изъ Франкфурта молодой Гейне возвратился въ Дюссельдорфъ, а оттуда, въ 1816 или 1817 году, отправился снова искать счастья по коммерческой части, въ Гамбургѣ. Въ Гамбургѣ у него былъ родной дядя, богатый банкиръ, который сперва былъ участникомъ фирмы "Геншеръ и Ко", а съ 1819 года открылъ банкъ подъ своимъ именемъ. Въ первый разъ, у Штродтманна, мы находимъ, что Генрихъ Гейне самъ, въ началѣ 1818 года, открылъ въ Гамбургѣ коммиссіонерскую контору, подъ фирмою Harry Heine и Ко. Изъ "Гамбургской адресной книги" видно, что контора эта помѣщалась, въ разное время, на двухъ улицахъ. Но она была закрыта въ томъ же, 1819 году. Коммерція рѣшительно не давалась Генриху Гейне. Онъ не любилъ впослѣдствіи воспоминанія объ этомъ первомъ пребываніи своемъ въ Гамбургѣ. Извѣстно, что если изъ всѣхъ нѣмецкихъ городовъ онъ ненавидѣлъ наиболѣе Берлинъ, то смѣялся всего больше надъ Гамбургомъ. Въ "Reisebilder" и "Deutschland" онъ не можетъ вспомнить объ этомъ центрѣ сѣверогерманской торговли, не приклеивъ каждый разъ въ его имени нѣсколькихъ сарказмовъ.
   Въ Гамбургѣ же онъ влюбился, уже не ребяческимъ, а юношескимъ сердцемъ, влюбился на всю жизнь. Никогда Генрихъ Гейне не забылъ этой любви; онъ воспѣлъ ее во всѣхъ своихъ произведеніяхъ, и сердечная рана дала ему именно тотъ диссонансъ, который слышится въ самыхъ сильныхъ его порывахъ, какъ будто у орла одно врыло подбито.
   Возлюбленная является у него въ разныхъ случаяхъ подъ разными именами: донны Клары, Оттиліи, Берты и др., но подъ ними скрывается все тотъ же образъ, вѣчно носящійся передъ поэтомъ. Даже тогда, когда Гейне ни словомъ не поминаетъ объ этой любви, она какъ-то чувствуется у него, невидимо присутствуетъ во всѣхъ его пѣсняхъ, особенно въ тѣхъ оборотахъ отъ смѣха ко вздоху, которые у него встрѣчаются также часто, какъ юмористическіе диссонансы, которыми онъ любитъ заканчивать порывы своего лиризма. Въ тѣ поэтическіе вѣнки, которые онъ бросалъ на могилу своей любви, онъ нерѣдко вплеталъ нѣсколько вульгарныхъ листьевъ, и это горько-насмѣшливое отношеніе къ самой дорогой мечтѣ составляетъ одну изъ личныхъ особенностей Гейне; она не встрѣчается у другихъ поэтовъ. Для примѣра, приведемъ одно извѣстное стихотвореніе:
   
   Ein Jüngling liebt ein Mädchen
   Die bat einen Andern erwählt;
   Der Andere liebt eine Andre,
   Und bat sich mit Dieser vermählt.
   Das Mädchen heirathet aus Ärger
   Den ersten, beeten Mann,
   Der ihr in den Weg gelaufen;
   Der Jüngling, ist übel dran.
   Es ist eine alte Geschichte,
   Doch bleibt sie immer neu;
   Und wem sie just passieret,
   Dem bricht das Herz entzwei.
   
   Это совсѣмъ не "глумленіе надъ любовью", какъ понимаютъ филистеры; никакія пышныя и страстныя фразы не передали бы такъ сильно глубокой скорби поэта.
   Гейне никогда, даже въ частныхъ письмахъ къ ближайшимъ друзьямъ, не назвалъ настоящаго имени своей возлюбленной. Штродтманнъ положительно отвергаетъ показаніе одного изъ друзей Гейне, Штейнманна, что эта дѣвушка была кузина поэта, Эвелина фонъ-Гельдернъ, и жила въ Дюссельдорфѣ, -- но самъ не сообщаетъ таинственнаго имени и только говоритъ, что предметомъ любви Гейне была другая кузина его, жившая въ Гамбургѣ. Біографъ считаетъ лишнимъ называть ее и выводить критически изъ разныхъ отзывовъ поэта, въ самомъ ли дѣлѣ она измѣнила ему или не давала ему надежды и т. д. Онъ справедливо замѣчаетъ, что подобныя изслѣдованія были бы не серьёзны, и что факты, сами по себѣ, не уяснили бы тѣхъ образовъ, въ которыхъ они отразились въ душѣ поэта. Біографъ ссылается при этомъ на слова самого Гейне: "Какъ часто бываетъ, что внѣшняя постройка нашей исторіи очень мало согласуется съ дѣйствительною, внутреннею нашею исторіею; у меня, по крайней мѣрѣ, онѣ никогда не согласовались".
   Первыя стихотворенія Гейне принадлежатъ ко времени его пребыванія въ Дюссельдорфѣ по возвращеніи изъ Франкфурта; въ то время ему было 16--17 лѣтъ. Эти первые опыты, въ романтическомъ родѣ, уже замѣчательны и простотою формы и мелодичностью стиха, и игрою антитезъ, существенными принадлежностями гейневскаго стихосложенія. Въ газетѣ "Hamburg's Wächter", въ 1817 году, явилось нѣсколько стихотвореній молодого Гейне, подъ псевдонимомъ "Sy Freudhold Riesenharf". Этотъ удивительный псевдонимъ представлялъ анаграмму имени Дюссельдорфа и Гарри Гейне. Нѣкоторыя изъ нихъ дѣтски-наивны, но въ другихъ уже является тотъ звукъ недосказанной и несказанной скорби, которымъ отличаются воспоминанія Гейне о его любви. Между ними была и баллада "Донъ-Рамиро", сперва названная "Донъ-Родриго", въ которой замѣчается уже зрѣлость таланта.
   Эти поэтическіе опыты убѣдили даже дядю-банкира, Соломона Гейне, что Генрихъ не имѣетъ призванія къ коммерческимъ дѣламъ. Онъ впослѣдствіи относился къ самой славѣ своего племянника со всей надутостью мѣшка червонцевъ: "Еслибъ этотъ дурень чему-нибудь научился, то не имѣлъ бы нужды писать книги", говаривалъ онъ. Однако, онъ согласился дать "дурню" средства научиться чему-нибудь "путному" и взялся содержать Генриха въ университетѣ, съ тѣмъ условіемъ, чтобы онъ серьёзно занялся правовѣдѣніемъ, пріобрѣлъ докторскій дипломъ и сдѣлался адвокатомъ. Послѣднее условіе предполагало переходъ въ христіанство, но Соломонъ Гейне, хотя самъ оставался вѣренъ еврейству, никогда не препятствовалъ обращенію своихъ родственниковъ: дочери его всѣ вышли замужъ за христіанъ.
   

II.

   Генрихъ въ восторгѣ поспѣшилъ, въ 1819 году, къ родителямъ въ Дюссельдорфъ и сталъ готовиться въ университетъ, перемѣшивая латинскій языкъ со стихами. Въ это время онъ написалъ "Двухъ гренадеровъ" и въ томъ же 1819 г. вступилъ, вмѣстѣ съ другомъ своимъ, Іосифомъ Нейндигомъ, въ боннскій университетъ. Боннскій университетъ былъ въ то время славенъ. На юридическомъ факультетѣ Гейне нашелъ профессорами Миттермайера, Макельдея, на философскомъ -- Августа-Вильгельма Шлегеля, Дельбрюка, Дистервега, и др. Студенчество въ Германіи въ то время вступало въ кризисъ: стремленіе національнаго патріотизма, такъ сильно возбужденное въ 1813 году, одушевляло всю академическую молодежь и давало ея жизни, бесѣдамъ, отношеніямъ и занятіямъ студентовъ смыслъ возвышенный; политика не только не была изгнана изъ академическихъ кружковъ, но составляла ихъ душу. Изъ всѣхъ этихъ мечтаній, порывовъ къ свободѣ -- не вышло ничего. Исторія паденія нѣмецкаго студенчества въ двадцатыхъ годахъ есть исторія германскаго народа того времени. Сослуживъ владѣтелямъ службу, оказавъ имъ помощь въ возстановленіи ихъ престоловъ, народъ напрасно ожидалъ исполненія обѣщаній о свободѣ, такъ щедро разсыпаемыхъ въ моментъ опасности. Обѣщанія эти получили въ 13-мъ параграфѣ акта вѣнскаго конгресса даже юридическую, международную форму, но вскорѣ самое напоминаніе объ этомъ параграфѣ сдѣлалось государственнымъ преступленіемъ. Реакція возникала быстро, распространялась по всей Германіи, и первой жертвою ея было пылкое студенчество, которое, разочаровавшись въ правительствахъ, вѣрило въ силу народа и преждевременно на нее разсчитывало. Убійство, совершенное Зандомъ въ 1819 году, какъ извѣстно, подало сигналъ къ строгому преслѣдованію всякихъ политическихъ обществъ между студентами. Реакція оживила даже союзный сеймъ; въ самомъ дѣлѣ, единственныя дѣла, гдѣ союзный сеймъ выказалъ какую-нибудь жизнь, было принятіе "общихъ" мѣръ для преслѣдованія либеральныхъ обществъ, запрещеніе либеральныхъ книгъ, изгнаніе писателей изъ территоріи союза. Вотъ этимъ только и высказалось германское единство, о которомъ мечтали волонтеры 1813 года. Подъ вліяніемъ этихъ преслѣдованій, вскорѣ совсѣмъ измѣнился характеръ нѣмецкаго студенчества; корпораціи утратили смыслъ, собранія утратили цѣль; благородныя, если и не всегда благоразумныя бесѣды смѣнились грубыми оргіями; воспоминаніе о волонтерствѣ за независимость, надежда на борьбу за свободу, представлявшіяся студенческимъ эспадрономъ, смѣнились пѣтушиною страстью къ дракамъ въ формѣ торжественныхъ дуэлей. Слова: Kommersch, Mensur, Renommist, Komment -- дорогія до сихъ поръ устарѣвшимъ сердцамъ многихъ филистеровъ, въ сущности представляли уже, съ начала двадцатыхъ годовъ, не что иное, какъ разгульную, грубую жизнь съ нѣкоторыми педантскими формами. Правительства никогда не стѣсняли этихъ забавъ; напротивъ.
   Гейне засталъ въ Боннѣ именно послѣднія вспышки прежняго огня и наступленіе первыхъ признаковъ разложенія студенчества. У него есть стихотвореніе, которое описываетъ одно изъ послѣднихъ поэтически-политическихъ собраній боннскихъ Студентовъ на Драхенфельсѣ. Тамъ съ восторгомъ провозглашались вскорѣ надолго умолкнувшія слова о чести Германіи и т. д. Еще хорошо было, что академическимъ судьею былъ въ то время Миттермайеръ, "а то -- говоритъ Штродтманнъ -- не миновать бы Бонну ужасовъ майнцской слѣдственной коммисіи и преслѣдованій демагоговъ Кампцемъ и Цшоппе".
   Студенческую жизнь, превратившуюся въ безсмысленное буйство и оргіи, Гейне не любилъ, устранялся отъ нея -- тѣмъ болѣе, что былъ неохотникъ пить, а пива, которымъ нѣмцы напиваются -- терпѣть не могъ въ особенности. Онъ всегда относился съ насмѣшкою къ этимъ Landsmannschaften, потерявшимъ смыслъ, и ихъ ребячески-педантскимъ формамъ и обычаямъ.
   При вступительномъ экзаменѣ, Генрихъ Гейне долженъ былъ представить сочиненіе "о цѣли академическаго ученья", и обработалъ эту тему юмористически. Сочиненіе было принято, съ замѣчаніемъ, что "хотя авторъ напрасно отклонился отъ предмета, изложеніе его представляетъ замѣчательную сатирическую способность". Въ декабрѣ 1819 г. онъ матрикулировался въ качествѣ студента юридическаго и камеральнаго факультета, но слушалъ болѣе лекціи философскаго факультета, чѣмъ того, въ который былъ записанъ. Въ числѣ товарищей Гейне были извѣстные поэты Зимрокъ и Гоффманъ фонъ-Фаллерслебенъ, Ярке, впослѣдствіи продажный писатель, на жалованьи у вѣнскаго кабинета, Генгстенбергъ, Впослѣдствіи основатель "новолютеранскаго правовѣрія", возстановитель въ протестантствѣ католическаго фанатизма и нетерпимости; Либихъ, знаменитый химикъ, и Іоганнъ Мюллеръ, знаменитый физіологъ. Гейне не былъ знакомъ ни съ однимъ изъ этихъ людей, сдѣлавшихся со временемъ знаменитостями. Онъ дружился съ людьми болѣе скромнаго пошиба: съ Pyccô, Зете и Штейнманномъ. Впрочемъ, Зимрокъ принадлежалъ также къ гейневскому литературному кружку въ Боннѣ, котораго членомъ былъ и старѣйшій другъ поэта, Нейнцигъ. Эти молодые люди сообщали другъ другу свои стихотворенія. Гейне отличался строгостью литературной критики къ себѣ самому, но по отношенію къ друзьямъ онъ положительно увлекался.
   Юриспруденція не давалась Генриху Гейне, ни въ Боннѣ, йи впослѣдствіи въ Гёттингенѣ, потому именно, что преподаваніе ея было не только сухо, но и не имѣло отношенія къ современности, не было освѣщено идеею.. Уже потомъ, когда онъ былъ въ Берлинѣ, гдѣ законовѣдѣніе оживилось идеею, подъ вліяніемъ Гегеля, онъ сталъ заниматься юридическими науками. Въ Боннѣ, онъ слушалъ преимущественно лекціи германской исторіи и литературы, Шлегеля, Гилльмана, Радлофа. Онъ слушалъ ихъ со вниманіемъ, аккуратно велъ свои тетради и Шлегелемъ даже увлекался, но не до рабства; къ рабскому увлеченію онъ никогда не былъ способенъ. Вотъ какъ самъ онъ говоритъ о курсахъ, слушанныхъ имъ въ первый семестръ: "1) исторію нѣмецкаго языка -- у Шлегеля, который почти цѣлыхъ три мѣсяца развивалъ самыя диковинныя гипотезы о происхожденіи нѣмцевъ; 2) Германію Тацита -- у Аридта, который искалъ въ старогерманскихъ лѣсахъ добродѣтелей, не найденныхъ имъ въ современныхъ гостиныхъ; 3) германское государственное право -- у Гилльмана, котораго историческіе взгляды все-таки менѣе неопредѣленны, чѣмъ у другихъ; и 4) первоначальную исторію нѣмцевъ -- у Радлофа, который въ концѣ семестра дошелъ не далѣе какъ до временъ Сезостриса".
   Гейне посѣщалъ въ Боннѣ также лекціи доцента Гундесгагена, объ искусствѣ и жизни среднихъ вѣковъ и вообще усвоивалъ себѣ то знакомство съ древнимъ языкомъ Германіи и съ памятниками ея, которое проявляется въ его сочиненіяхъ. Въ то время всего нѣсколько лѣтъ была издана санкт-галленская рукопись поэмы Цибёлунговъ и общее вниманіе было обращено на этотъ памятникъ первоначальной германской поэзіи; Шлегель разбиралъ красоты его въ. своихъ лекціяхъ, и на Рейне пѣсня о Нибелунгахъ производила большое впечатлѣніе, какъ то видно изъ его позднѣйшаго разсказа. Съ Гундесгагеномъ онъ посѣщалъ памятники романской архитектуры въ Боннѣ и въ бесѣдахъ съ Радлофомъ погружался въ германскую старину.
   Но болѣе всѣхъ вліяніе на него имѣлъ А. В. Шлегель, знаменитый критикъ, проповѣдникъ романтизма. Онъ дѣйствовалъ на молодое воображеніе и блестящимъ изложеніемъ, и необычною, для нѣмецкаго профессора того времени, свѣтскою обстановкою. Аудиторія Шлегеля была всегда полна; въ ней со студентами толпились и профессора, и чиновники; на Гейне производили большое впечатлѣніе и содержаніе его лекцій, его литературныя воззрѣнія, и его слава, и лайковыя перчатки, которыхъ онъ не снималъ въ аудиторіи. Шлегелю Гейне повѣрялъ свои поэтическіе опыты и, по словамъ Штродтманна, вліяніе Шлегеля способствовало той художественной округленности и законченности, которою отличаются произведенія автора "Книги пѣсенъ". Гейне, какъ всякій истинный талантъ, у котораго цѣли и образы, создающіеся въ умѣ, гораздо выше того выраженія, какое можно дать имъ въ словахъ, нерѣдко падалъ духомъ и отчаивался въ своихъ силахъ въ то время. "Съ Шекспиромъ -- писалъ онъ къ пріятелю своему Мозеру -- я чувствую себя какъ-то неловко; я слишкомъ ясно сознаю, что не принадлежу къ ему подобнымъ, что онъ -- всемогущій министръ, а я простой надворный совѣтникъ, и мнѣ кажется, точно онъ каждую минуту можетъ меня отставить". Вліяніе Шлегеля на Гейне было благотворно уже тѣмъ, что онъ ободрилъ его, поддержалъ его въ минуты такого сомнѣнія въ себѣ. Благодарность свою Гейне выразилъ въ "вѣнкѣ сонетовъ", который онъ посвятилъ Шлегелю. Онъ защищалъ Шлегеля и вообще романтизмъ въ одной газетной статьѣ, появившейся въ то время. Изъ этой статьи обнаруживается, во-первыхъ, сила литературнаго анализа, которою уже обладалъ Гейне на 21 году жизни; во вторыхъ -- приступленіе его, подъ вліяніемъ любимаго учителя, къ романтизму, не только въ отношеніи въ его сюжетамъ и средствамъ, но и въ отношеніи его взглядовъ на чистоэстетичеекое назначеніе поэзіи и беллетристики вообще. Гейне es то время не видѣлъ ничего далѣе, ничего серьезнѣе, какъ "искусство-для искусства". Впослѣдствіи, онъ же сильнѣе всѣхъ возсталъ противъ вредности романтическаго направленія. Сборникъ первыхъ стихотвореній Гейне "Junge Leiden", написанныхъ частью въ Гамбургѣ, частью въ Дюссельдорфѣ и Боннѣ, еще чуждъ всякой мысли о пользѣ человѣчества и о борьбѣ съ врагами его развитія. Но иронія, характеризующая собственно внутреннюю скорбь, мѣстами уже является въ нихъ. Штродтманнъ дѣлаетъ, по поводу "фресковыхъ сонетовъ" Гейне, вѣрное и остроумное замѣчаніе вообще о сонетахъ этого поэта: "употребленіе сонета, этой самой гармонической и красивой формы стихотворенія для взрывовъ отчаянія и каррикатурныхъ изліяній гнѣва, уже характеризуетъ вѣрно отличительную черту юморизма: онъ разрываетъ сосудъ искусства, употребляя его не по назначенію". Въ 1820 году, во время своего пребыванія въ Боннѣ, Гейне предпринялъ трагедію "Альманзоръ", въ которой хотѣлъ дать полное выраженіе отчаянію своей любви. Осенью того же года, по неизвѣстной причинѣ, онъ оставилъ Боннъ и переселился въ Геттингенъ.
   Въ очень недурно написанномъ краткомъ обзорѣ развитія философской идеи и движенія литературы въ Германіи отъ Лютера до двадцатыхъ годовъ, Штродтманнъ излагаетъ постепенную эманципацію человѣческаго ума до того кульминаціоннаго пункта, какого онъ могъ достигнуть путемъ отвлеченнаго мышленія, до гегелевскаго ученія о тождествѣ идеи безусловнаго съ идеею человѣчества, и, обращаясь въ нѣмецкой литературѣ, бѣгло проходитъ періоды протестантско-церковный, подражательно-французскій, классическій, послѣдовавшій за Лессинговою реформою и нашедшій высшее выраженіе въ Гёте и Шиллерѣ, и останавливается на романтизмѣ. Въ этомъ сжатомъ и ясномъ обзорѣ, конечно, не можетъ быть ничего новаго.
   Классическій періодъ, вдохновенный идеею древней добродѣтели и преобладаніемъ съ одной стороны идеи общечеловѣческой -- идеи единственно плодотворной, которой въ литературѣ, безъ сомнѣнія, принадлежитъ будущность, а съ другой -- совершенно лишней, напускной и ребяческой подражательности, даже раболѣпства эллинскимъ формамъ, вызвалъ реакцію. Романтизмъ явился и какъ протестъ живыхъ національностей противъ формъ и образовъ чуждаго, мертваго свѣта, и какъ протестъ поэтической фантазіи противъ всякаго утилитарнаго назначенія, какъ протестъ правъ независимой личности противъ пользъ, понятій и цѣлей общества и даже человѣчества. Романтизмъ былъ правъ, какъ реакція противъ ига классицизма, противъ его условныхъ формъ, противъ этой аффектаціи "букетовъ Хлорѣ" и всѣхъ этихъ Фебовъ, музъ, всего Олимпа, Парнасса, Иліона, и нѣжностей временъ Перикла. Онъ былъ правъ, какъ заявленіе въ литературѣ живыхъ національностей, которыя какъ факты реальные, должны были войти и въ литературу. Опущеніе важнаго реальнаго факта есть всегда не только пробѣлъ въ литературѣ, но и симптомъ ея фальшивости. Романтизмъ сломалъ старыя формы и внесъ въ литературу почтенныя богатства національной исторіи, національной жизни. Съ точки зрѣнія собственно поэзіи, романтизмъ былъ правъ и въ томъ отношеніи, что онъ ставилъ личность выше всего, смѣло предъявлялъ права индивидуальности, даже право дѣлать вредъ. Надо было, чтобы этотъ моментъ прошелъ чрезъ литературу, дабы изгнать классическое преданіе о самоотверженіи и приготовить то поле, на которомъ общество мирится съ индивидуальностью и заключаетъ съ ней контрактъ, основанный не на баснословномъ самоотверженіи, а на обоюдной, взаимно-ограничительной выгодѣ.
   Но романтизмъ, какъ всякое направленіе, былъ самъ по себѣ безусловенъ; онъ вовсе не считалъ себя преходящимъ, назначеннымъ только для достиженія временной цѣли моментомъ; онъ мнилъ себя окончательнымъ откровеніемъ, послѣднимъ словомъ правды. Такая исключительность -- общій законъ умственныхъ движеній человѣчества. Современный безусловный утилитаризмъ также исключителенъ; быть можетъ, никакая новая идея, необходимая для развитія, не могла бы исполнить своего назначенія -- одержать побѣды, если бы представители ея не были увѣрены въ ней, какъ въ безусловной правдѣ, еслибы они сами принимали ее только sous bénéfice d'inventaire. Эта роль принадлежитъ уже преемникамъ ихъ.
   "Первоначальное условіе всякой поэзіи -- писалъ законодатель романтизма, Фридрихъ Шлегель -- заключается въ томъ, что оно пріостанавливаетъ ходъ и законы ума, мыслящаго благоразумно, и снова повергаетъ насъ въ прекрасную путаницу фантазіи, въ первоначальный хаосъ человѣческой природы". Этимъ девизомъ, котораго романтики держались буквально, отвергается, во-первыхъ, всякое соотношеніе литературнаго творчества съ фактами дѣйствительной жизни, съ реальностью. Уже это было огромной ошибкой, такъ какъ значительная доля законности и успѣха самого романтизма заключалась именно въ томъ, что онъ внесъ въ литературу реальный моментъ -- живыхъ народностей. Но этого мало. Проповѣдуя безусловность и необузданность фантазіи, романтики и современные послѣдователи ихъ -- эстетики отказываютъ литературѣ во всякомъ серьезномъ значеніи, такъ какъ они исключаютъ изъ нея общечеловѣческую идею, стремленіе человѣчества въ общему освобожденію и общему счастью. За тѣмъ, что же остается полезнаго въ литературѣ, по такому мнѣнію? Развѣ только тривіальное: emollit mores....
   Что соблюденіе реальности требуется образованнымъ вкусомъ; что презрѣніе въ реальности производитъ на развитаго человѣка впечатлѣніе охлаждающее, а не увлекающее; наконецъ, что союзъ съ идеею общечеловѣческой пользы, братство поэзіи и истиннаго идеала человѣчества представляютъ для поэзіи самое могущественное средство, самый прочный пьедесталъ славы и самую звонкую струну, -- всего этого романтики не хотѣли знать, а немногіе, остающіеся въ живыхъ эстетики, отрицаютъ это до сихъ поръ.
   Самую поэзію, конечно, нельзя смѣшивать съ стремленіемъ къ той высокой цѣли, которой и она должна служить, какъ ей служитъ вся сознательная дѣятельность человѣчества. Что поэзія можетъ быть и внѣ собственно утилитаризма, что утилитаризмъ, какъ безусловная исключительная система, напрасно хочетъ создать для поэзіи клѣтку -- въ этомъ нѣтъ сомнѣнія, какъ нѣтъ сомнѣнія, что и наука можетъ быть внѣ утилитаризма. Что Всегда найдутся истинные таланты, которые, по временамъ, будутъ дѣлать фантастическіе скачки, что въ жизни поэта Всегда будутъ минуты, когда его собственная личность, фантазія, причуда покажутся ему превыше, законнѣе всѣхъ цѣлей человѣчества -- это естественно; что такіе скачки и порывы могутъ быть истинной поэзіей, хотя и не имѣютъ ничего общаго съ общественною пользою,-- въ этомъ нѣтъ сомнѣнія, потому что польза совсѣмъ не составляетъ существа поэзіи. Требовать, неотлучной службы поэта обществу нельзя, какъ нельзя обратить всѣ средства нашего общества на благотворительныя цѣли: часть ихъ непремѣнно пройдетъ на вино. Но провозглашать совершенное отчужденіе искусства отъ судьбы человѣчества, значить кастрировать искусство, осуждать его на безплодность.
   Романтизмъ, въ конечномъ результатѣ, пришелъ къ нелѣпости и сталъ вреденъ; отрицая реальность, онъ выродился въ положительную нелѣпость; отрицая служеніе человѣчеству, отворачиваясь отъ будущности, онъ заглохъ въ прошедшемъ, влюбился въ красивѣйшіе изъ своихъ образовъ, и наконецъ, изъ рыцарскаго, изъ христіанскаго, сталъ слугою нѣмецкой аристократіи, опиравшейся на полицію и слугою современнаго піэтизма, опирающагося на цензуру.
   Чтобы показать собственно нелѣпость, до крой дошелъ романтизмъ, мы не можемъ отказать себѣ въ удовольствіи выписать у Штродтманна одну цитату изъ романа Лебена, Guido: "Шире и шире становился кругъ и перевивалась пляска. Вверху, въ воздухѣ плясали орелъ съ фениксомъ, нарциссъ съ гіацинтомъ; они непрестанно описывали круги около солнца, осѣнявшаго главу короля. И вотъ, планеты обнялись другъ съ дружкой и устремились вокругъ новаго солнца, звѣзды обнялись и зашумѣли вокругъ безконечности, млечные пути восплясали съ млечными путями и вѣчности схватились съ вѣчностями, и все быстрѣе и быстрѣе мелькали они, одни за другими, подымались приливомъ и били вверхъ, и разсыпались за новой юностью, назадъ, въ таявшее время, и міровое радостно восклицало огненными искрами, и вальсы летѣли вокругъ Бога". Это восклицающее "міровое" можно бы принять за образецъ пародіи; между тѣмъ, все это написано совершенно серьезно и наивно, въ заключеніе названнаго выше романа.
   Вредность направленія романтизма высказалась вполнѣ, когда по пути, приготовленному Фридрихомъ Шлегелемъ и другими представителями романтизма, пошелъ Галлеръ съ его "возстановленіемъ государственныхъ наукъ" въ духѣ абсолютизма, сословности и піэтизма.
   Гейне былъ воспитанъ романтизмомъ, и первая часть его творчества можетъ быть рѣшительно отнесена къ романтизму; таковы и нѣкоторые литературные пріемы его, напр., склонность къ архаизмамъ языка; сверхъ того, по самому своему характеру онъ долженъ былъ чаще чѣмъ какой-либо поэтъ, сбрасывать съ себя иго долга и впадать въ безцѣльную фантастичность; но цѣли онъ не упускалъ изъ виду и никогда не противорѣчилъ ей, такъ что романтикомъ и чистымъ эстетикомъ онъ не былъ. Напротивъ, онъ безпощадно преслѣдовалъ то вредное направленіе, какое принялъ романтизмъ и сарказмы его впивались именно въ враговъ развитія или въ глупцовъ, искажавшихъ и опошлявшихъ идею свободы.
   Въ Гёттингенѣ Гейне не засталъ уже настоящаго періода славы этого университета. Великаго Шлёцера -- этого историка-публициста, который первый сказалъ: "гласность, это пульсъ свободы", про котораго сама Марія-Терезія говорила въ своемъ совѣтѣ: "а что скажетъ объ этомъ Шлёцеръ?" -- уже не было; не было и его духа. Въ Гёттингенѣ процвѣтали точныя науки, представляемыя Гауссомъ, Штромейеромъ, Лангенбекомъ, новъ философіи этотъ университетъ отставалъ. Филологическій факультетъ имѣлъ только двухъ такихъ профессоровъ, которые старались о сближеніи науки съ жизнью: Іоганна-Готфрида Эйхгорна и Сарторіуса. Послѣдній, въ 1820 году, уже въ разгарѣ лекцій, напечаталъ брошюру, въ которой требовалъ исполненія параграфа 13-го союзнаго акта, обѣщавшаго конституцію, и доказывалъ необходимость свободы печати. Гейне пользовался расположеніемъ этого человѣка и вспоминалъ о немъ всегда съ почтеніемъ.
   Вообще же въ Гёттингенѣ преобладала въ то время та ученость, которая "споритъ о точкѣ надъ і" и "разсѣкаетъ волосъ на десять частей". Студентовъ было болѣе 1,000, и въ ихъ средѣ дворяне держали себя строго въ сторонѣ отъ другихъ сословій: отсюда, между прочимъ, нескончаемыя дуэли. Все это не могло нравиться Генриху Гейне и не могло не вызвать въ немъ враждебнаго чувства. Объ обычаяхъ студентовъ онъ говоритъ, что они еще не далеко ушли отъ временъ "переселенія народовъ". Регламентъ корпорацій онъ прямо причисляетъ къ leges barbarorum, а объ ученомъ значеніи университета говоритъ (Harzreise): "Гёттингенъ слыветъ за германскую Болонью, но между ними уже та разница, что въ Болоньѣ находятся самыя маленькія собачки и самые большіе ученые, а въ Гёттингенѣ именно самые мелкіе ученые и самыя крупныя собаки".
   Юриспруденціею Гейне мало занимался и въ Гёттингенѣ, хотя и отправился туда собственно "чтобы долбить", а слушалъ болѣе литературу и исторію. Выходъ Гейне изъ Гёттингена ознаменовался случаемъ, который характеризуетъ тогдашніе нравы германскихъ университетовъ. Студентъ Вибель за общимъ столомъ заявилъ недовѣріе къ одному случаю, разсказанному Гейне, и сдѣлалъ ему грубое замѣчаніе. Гейне, какъ ни далекъ онъ былъ отъ подобныхъ дѣлъ, долженъ былъ вызвать его. Проректоръ узналъ объ исторіи, призвалъ къ себѣ обѣ стороны и добился того, что Вибель обѣщалъ взять назадъ, за столомъ же, свое замѣчаніе. Но за столомъ онъ сказалъ только, что "проректоръ склонилъ его взять назадъ свои слова"; примиреніе не состоялось, начальство должно было снова призвать ихъ и заставить Вибеля извиниться хорошенько. Но и этимъ дѣло не кончилось. Впослѣдствіи возникло сомнѣніе, какъ слѣдуетъ смотрѣть на несбывшуюся дуэль: какъ на устраненный примиреніемъ споръ или какъ на несостоявшійся вслѣдствіе вмѣшательства университетскаго суда? Съ этимъ вопросомъ стороны обратились въ королевско-ганноверскому университетскому попечительству, съ просьбою о "достовѣрномъ" его разъясненіи. Попечительство дало отвѣтъ, что дуэль слѣдуетъ въ дѣйствительности разсматривать, какъ не состоявшуюся только вслѣдствіе внѣшнихъ причинъ. Само собою разумѣется, что это поставило дѣло въ прежнее положеніе, и, вслѣдствіе того, начальство подвергло Вибеля слѣдствію, а Гейне дало consilium abeundi на полгода.
   Онъ выпросилъ себѣ позволеніе пробыть въ Гёттингенѣ еще нѣсколько дней, а пробылъ нѣсколько недѣль, ожидая отвѣта отъ родителей, которымъ описалъ эту исторію, съ просьбою указать, гдѣ они желаютъ, чтобы онъ продолжалъ курсъ. Въ отвѣтѣ былъ указанъ Берлинъ, куда онъ и отправился.
   

III.

   Въ Берлинѣ въ то время процвѣтала реакція и романтизмъ. Студенческія корпораціи вскорѣ послѣ прибытія Гейне были закрыты, около тридцати человѣкъ было исключено за участіе въ недозволенныхъ обществахъ, а изъ 70-ти поляковъ, которые тамъ находились, многихъ посадили въ тюрьму по одному подозрѣнію, такъ что они всѣ, за исключеніемъ шести, поспѣшно разъѣхались; всѣ періодическія изданія и книги строго цензуровались; цензора требовали даже, чтобы авторы сами сшивали раны, наносимыя ихъ сочиненіямъ цензурою, такъ чтобы не было замѣтно "слѣдовъ краснаго карандаша", какъ говоритъ Штродтманнъ. За то и авторы боролись съ цензурою мелкими уловками. Редакторъ одной газеты, особенно много страдавшей отъ цензуры, восполнилъ однажды всѣ тѣ мѣста, по которымъ прошелся грозный карандашъ -- старымъ анекдотомъ, давно пропущеннымъ цензурою, такъ что нѣсколько разъ повторялся все тотъ же анекдотъ. Интересно сравненіе, какое дѣлалъ Гейне между тогдашнимъ положеніемъ печати и общества въ Пруссіи и въ другихъ странахъ: "Часто, прочитавъ Morning-Chronicle и усмотрѣвъ въ каждой его строкѣ англійскій народъ, съ его національною жизнью, съ его скачками, боксами, пѣтушьими боями, его ассизами, и парламентскими преніями и т. д., я беру въ руки какую-нибудь нѣмецкую газету, ищу въ ней моменты народной жизни и не нахожу ничего, кромѣ литературной и театральной сплетни! Да ничего иного и ожидать нельзя. Когда въ народѣ общественная жизнь подавлена, онъ все-таки ищетъ себѣ предметовъ для общественнаго обсужденія и находитъ ихъ въ своихъ писателяхъ и своихъ комедіантахъ.... Вмѣсто пѣтушьихъ боевъ у нихъ есть газеты, въ которыхъ бѣдняки, кормимые съ этой цѣлью, рвутъ другъ на другѣ доброе имя, а филистеръ кричитъ, въ восторгѣ: "вотъ этотъ -- молодецъ! Каково этому натрепали гребень-то! Пусть-ка у этого молодого пѣтушка подростутъ перья; надо его окуражить" и т. п. У насъ есть и свои гласные уголовные суды; это саксонскія литературныя газетки, печатаемыя на оберточной бумагѣ; тамъ каждый глупецъ судится судомъ себѣ равныхъ, по правиламъ кодекса, основаннаго на теоріи устрашенія, и наказующаго за каждую книгу какъ за преступленіе. Если авторъ сколько-нибудь уменъ, то это служитъ отягощающимъ обстоятельствомъ; если же онъ можетъ доказать въ свою пользу alibi ума, то кара облегчается. У насъ есть даже въ нѣкоторомъ родѣ парламентскія пренія, я разумѣю -- театральныя критики; такъ и самая наша сцена можетъ справедливо быть названа "низкою палатой" {Haus der Gemeinen -- "палата общинъ" или "домъ пошляковъ".} отъ многихъ низостей, тамъ процвѣтающихъ; въ числѣ ихъ -- взятыя съ французскаго театра пошлости, которыя публика потребляетъ съ удовольствіемъ, даже послѣ какой-нибудь комедіи Раупаха, подобно мухѣ, которая, если ее согнать съ горшка меду, тотчасъ садится съ наилучшимъ аппетитомъ къ плевку и заканчиваетъ имъ свой обѣдъ. Трагедія -- наша верхняя палата -- обнаруживаетъ болѣе блеска. Я разумѣю это относительно кулисъ, декорацій и костюмовъ. Но вѣдь и въ этомъ есть предѣлъ, въ театрѣ римлянъ слоны плясали на канатахъ и совершали прыжки; далѣе же этого человѣкъ дойти не могъ, и римская имперія пала, а при этомъ случаѣ палъ и римскій театръ".
   Съ этими чертами и мы нѣсколько-фамиліярны, частью по прошлому, частью и по настоящему.
   Искусство процвѣтало въ Германіи и ему воздавался усердный культъ, искусство отвлеченное отъ жизни, безобидное, романтическое, томившееся въ мечтахъ или въ страданіяхъ и стремленіяхъ, которыя не имѣли ничего общаго со страданіями и стремленіями народа. Даже въ сатирическихъ своихъ драмахъ, романтики избирали предметомъ сатиры самую сцену, а не жизнь. "У насъ -- говоритъ Гейне въ другомъ мѣстѣ -- вовсе нѣтъ разсуждающихъ политическихъ газетъ, за то есть неисчислимое множество эстетическихъ листковъ, которые содержатъ только праздныя сказки и театральныя рецензіи, такъ что можно подумать, будто весь германскій народъ состоитъ исключительно изъ болтливыхъ нянекъ да театральныхъ рецензентовъ".
   Власти, конечно, благопріятствовали "чистому служенію искусству". И это чистое служеніе обращалось въ "серьёзное дѣло". Въ своемъ "Путешествіи по Гарцу", Гейне смѣется надъ необыкновенной заботливостью и тщаніемъ, съ какимъ придворный интендантъ графъ Брюль распоряжался театральною костюмировкою. "Интендантство всего больше заботится о цвѣтѣ бороды, съ какою играется роль, о вѣрности костюмовъ, которыхъ рисунки дѣлаются присяжными историками и которые шьются научно-образованными портными. И это -- необходимо. Ибо, если бы Марія Стюартъ надѣла передникъ, относящійся ко временамъ королевы Анны, то банкиръ Христіанъ Гумпель вполнѣ основательно сталъ бы жаловаться, что это лишаетъ его всякой иллюзіи; еслибы лордъ Борлей, по случаю, надѣлъ штаны Генриха IV, то, безъ сомнѣнія, военная совѣтница фонъ-Штейнцонде, урожд. Лиліентау, не упустила бы этого анахронизма изъ глазъ впродолженіи всего вечера".
   Среди этой "жизни искусствомъ" или этой искусственной жизни, наиболѣе популярнымъ и несомнѣнно преобладающимъ писателемъ былъ фантастикъ Гоффманъ. Тикъ не пользовался въ Берлинѣ особеннымъ сочувствіемъ; Ламоттъ-Фуке читался преимущественно въ аристократическихъ кружкахъ (особенная "аристократическая" литература -- явленіе намъ также знакомое). Громаднымъ успѣхомъ пользовались романы Вальтеръ-Скотта. Надо всѣмъ господствовала музыка, "самое романтическое изъ всѣхъ искусствъ", какъ справедливо замѣчаетъ Штродтманнъ. Въ музыкальномъ мірѣ въ то время были двѣ партіи: спонтинисты и веберовцы. "Фрейшюцъ" Вебера недавно былъ поставленъ и положительно осилилъ все мышленіе добрыхъ берлинцевъ, такъ что Гейне, въ своихъ письмахъ изъ Берлина, съ комическимъ отчаяніемъ жалуется на вѣчно и вездѣ преслѣдующее его надѣваніе мотивовъ изъ новой оперы. Особенно тираннически господствовалъ Jungfern-kränz (свадебный хоръ). Спонтини былъ, какъ то въ природѣ вещей, любимецъ двора и аристократіи, Веберъ имѣлъ сильнѣйшую партію въ народѣ; само собою разумѣется, что въ дѣлѣ Вебера видѣли нѣчто какъ будто политически-прогрессивное, такъ какъ Спонтини пользовался несправедливымъ оффиціальнымъ предпочтеніемъ. Спонтини, пользуясь своимъ положеніемъ, не допустилъ ангажемента Вебера при королевской оперѣ.
   Въ книгѣ Штродтманна дано слишкомъ много мѣста описанію берлинской жизни, берлинскихъ театровъ, баловъ, аристократическихъ и артистическихъ кружковъ того времени. Для самихъ нѣмцевъ вообще картина эта, какъ бы представляющая время, которое миновалось, но главныя черты котораго памятны,-- не представляетъ интереса; она можетъ интересовать развѣ спеціально берлинцевъ. Мы пропустимъ нѣкоторыя подробности, относящіяся даже къ самому Гейне, потому что это завлекло бы насъ въ изложеніе разныхъ неинтересныхъ мѣстныхъ фактовъ.
   Гейне, записавшись въ берлинскій университетъ весною 1821 года, началъ жить въ прусской столицѣ уже не прежнею студенческою, а собственною и даже свѣтскою жизнью. Отъ студенческихъ кружковъ онъ, наконецъ, совершенно удалился вслѣдствіе одной дуэли, которой не могъ избѣгнуть, не смотря на свое отвращеніе отъ ребяческихъ обрядностей буршества. Въ свѣтѣ онъ познакомился съ барономъ Фарнгагеномъ фонъ-Энзе, просвѣщеннымъ дипломатомъ, котораго жена, Рахиль Левинъ, была другомъ Гете и имѣла въ Берлинѣ "салонъ" въ томъ смыслѣ, какой имѣло это слово нѣкогда въ Парижѣ. Вокругъ нея собирались и съ нею переписывались и корифеи романтической школы: Фридрихъ Шлегель, Лудвигъ Тикъ, Ламоттъ-Фуке и др.
   Салонъ Рахили Левинъ сдѣлался для Гейне какъ бы вторымъ домомъ, болѣе привлекательнымъ чѣмъ его одинокая квартира уже потому, что у Рахили онъ встрѣтилъ сочувствіе къ своему любовному горю: Рахиль умѣла касаться нѣжною рукою этой раны и успокоивать раздраженный, озлобленный умъ поэта. Гейне казалось, что она одна умѣетъ понимать его. Въ одномъ письмѣ къ Фарнгагену, онъ говоритъ объ этомъ: "Когда я читалъ ея письмо, мнѣ казалось, какъ будто я во снѣ сталъ передъ зеркаломъ и разговаривалъ самъ съ собою, при чемъ нѣсколько хвастался. ... Г-жѣ Фарнгагенъ мнѣ нечего писать : она знаетъ все то, что я могъ бы сказать ей, знаетъ, что я чувствую, знаетъ даже то, что я думаю и чего не думаю"... Онъ любилъ находить сходство между своими взглядами, вкусами, даже почеркомъ и тѣмъ же у Рахили Левинъ.
   Ей онъ посвятилъ свой сборникъ пѣсенъ: "Heimkehr", и писалъ въ то время Фарнгагену, что посвященіемъ этимъ онъ хотѣлъ выразить, что онъ принадлежитъ ей: "пусть на моемъ ошейникѣ стоитъ: j'appartiens à Madame Varnhagen". Онъ сохранилъ глубокую благодарность къ ней за тотъ дружескій привѣтъ и ту умно-нѣжную заботливость, которыя считалъ благодѣяніемъ для себя. И дѣйствительно, такой человѣкъ, какъ Гейне, долженъ былъ высоко цѣнить благодѣяніе, имъ принятое, потому именно, что не многія благодѣянія опъ могъ принять; чтобы благотворно подѣйствовать на эту больную душу и на этотъ умъ, не терпѣвшій никакого условнаго ограниченія, ненавидѣвшій самое покушеніе на себя, надо было стоять на его высотѣ, или, по крайней мѣрѣ, имѣть тотъ тонкій тактъ, тотъ, если можно такъ выразиться--умъ сердца, которымъ отличался самъ Гейне.
   Онъ не забылъ своихъ берлинскихъ друзей и тогда, когда жилъ далеко отъ нихъ, въ Парижѣ, и находился на вершинѣ славы: "Сознаніе вашего и вашей жены участія во мнѣ--писалъ онъ въ то время Фарнгагену--нужно мнѣ и теперь столько же, какъ при началѣ моей карьеры, потому что теперь я также одинокъ въ свѣтѣ какъ и тогда. Только враговъ у меня теперь больше, что хотя и есть всегда утѣшеніе, но недостаточное".
   Рахиль и ея мужъ были страстные почитатели Гёте. Извѣстно, что Гете пользовался въ Германіи, при жизни, настоящимъ культомъ. Жрецами этого культа были ближайшіе друзья и ученики Гете. Рахиль завербовала и Гейне въ сонмъ почитателей его, отчасти на томъ основаніи, что замѣчала сходство между нѣкоторыми сторонами поэтическаго характера обоихъ. Повидимому, что можетъ представлять менѣе сходства, какъ сопоставленіе неудержимаго, пылкаго, всегда и ее всѣмъ воюющаго Гейне со спокойно величавымъ, ученымъ и поэтомъ, поэтомъ и министромъ -- Гёте? Одинъ доходилъ до крайности, другой никогда. У одного диссонансъ былъ преобладающимъ тономъ, у другого величіе заключалось въ полной гармоніи. Но мы должны однакоже признать среди этого, повидимому, рѣзкаго несходства нѣкоторыя родственныя черты, очень важныя потому именно, что онѣ относятся къ направленію.
   И во-первыхъ,-- Гейне былъ "языческій поэтъ", какъ и Гёте. Онъ ставилъ свое вдохновеніе и чувства, возбуждаемыя въ немъ внѣшнею природою и собственною жизнью, выше всякихъ духовныхъ традицій и воззрѣній. А когда Гейне, не терпя рабства, питая отвращеніе къ "школамъ", сталъ искать освѣженія отъ романтической субъективности и туманности въ реальной поэзіи природы, и отъ эксцентричности -- въ классическихъ образцахъ (на него находили и такія минуты), наконецъ, въ то время, когда онъ въ душѣ былъ пантеистомъ, -- то всѣмъ этимъ онъ приближался къ Гёте. Сверхъ того, его роднила mit dem grossen Heiden, та законченностъ и выработанность формы, которою они отличались оба. У Гёте эта законченность была внѣшнимъ проявленіемъ той гармоніи, духомъ которой проникнуто его творчество; у Гейне совершенство формы составляло блестящій контрастъ необузданности фантазіи и увеличивало эффектъ противорѣчіемъ красоты отрицанію, насмѣшки -- любовному увлеченію.
   Нѣтъ сомнѣнія, что внѣ этихъ родственныхъ чертъ, трудно найти болѣе различные типы, чѣмъ Гёте и Гейне, и по пріемамъ, и по намѣренію творчества, не говоря уже о жизни. Гёте никогда не сходилъ съ Олимпа, не вмѣшивался въ великую, но уличную борьбу. Гейне посвятилъ себя именно ей. Но на него -- какъ то едва-ли не будетъ со всякимъ сильнымъ талантомъ, сколько бы онъ ни былъ преданъ служенію человѣчеству -- даже и тогда, когда онъ отрицалъ романтическую распущенность и безцѣльность, приходили минуты, въ которыя онъ отворачивался отъ всякаго утилитаризма, не хотѣлъ знать ни человѣчества, ни его цѣлей, почти ненавидѣлъ ихъ, готовъ былъ считать ихъ низкими, и снова весь погружался въ самого себя, увлекался только лепетомъ своей собственной мечты, плакалъ только надъ своими личными страданіями...
   Свою постоянную, серьёзную цѣль Гейне такъ характеризовалъ въ письмѣ въ Иммерману, заключая съ нимъ союзъ для взаимнаго содѣйствія въ работѣ: "Бой съ стародавнею неправдою, съ господствующею глупостью и со зломъ! Хотите имѣть меня товарищемъ въ этой священной борьбѣ, -- я съ радостію подаю вамъ руку. Вѣдь сама поэзія, въ сущности -- только прекрасное, но побочное дѣло". Мы не можемъ не возвращаться такъ часто къ этому серьёзному направленію Гейне, къ сознательности его въ борьбѣ со зломъ, потому именно, что особенно теперь въ Германіи обнаруживается стремленіе отрицать у Гейне серьёзность, считать его только ученикомъ романтизма и эгоистическимъ пѣвцомъ собственныхъ чувствъ, приписывать даже безспорно-практическія его нападенія на "темныя силы" однимъ капризамъ раздраженнаго характера.
   Но иногда, повторяемъ, геній Гейне, даже въ позднѣйшемъ періодѣ своего развитія, положительно отрѣшался отъ призванія къ борьбѣ и удалялся въ безусловныя, фантастическія сферы или сосредоточивался надъ собственной его личностью, или погружался въ бесѣду съ природою. Вотъ въ эти минуты, онъ приближался къ характеру Гёте, котораго, въ обыкновенномъ серьёзномъ своемъ настроеніи, онъ осуждалъ именно за равнодушіе къ судьбамъ человѣчества и безучастность къ борьбѣ.
   Это осужденіе онъ, не стѣсняясь, развилъ еще въ Берлинѣ, въ салонѣ Фарнгагеновъ, то-есть въ самомъ храмѣ гётевскаго культа, тамъ, гдѣ господствовало слѣпое обожаніе съ земными поклонами славному лирику, тамъ, гдѣ тайный совѣтникъ Шульцъ декламировалъ, въ годовщину дня рожденія божества, стихи, въ которыхъ выражалъ сожалѣніе, что ему не посчастливилось быть той рыбой, которую подаютъ зажаренную на столъ Гёте.
   Но почитателемъ Гёте молодой Гейне все-таки былъ; только не безусловнымъ. Гёте, съ своей стороны, не былъ расположенъ къ молодому поэту. И это понятно. То, что въ Гёте было несходнаго съ Гейне, аристократичность его искусства, его пренебреженіе въ современности -- могло только отталкивать Гейне; но то, что въ Гейне было несходнаго съ Гёте, имѣло такой характеръ, который долженъ былъ возмущать Гёте. Сверхъ того, себялюбивбму старцу, окруженному густыми облавами ѳиміама, могла казаться какъ бы дерзкою и самая оригинальность, какую смѣлъ имѣть Гейне. Однажды, когда Гёте неблагосклонно отозвался о Гейне, Фарнгагенъ поспѣшилъ писать молодому поэту, чтобы предупредить какое-либо враждебное заявленіе съ его стороны, какую-нибудь выходку, которая бы глубоко оскорбила его берлинскихъ друзей. "Что это вамъ пришло въ мысль"!-- отвѣчалъ Гейне. "Чтобы я, я -- сталъ писать противъ Гёте! Еслибы звѣзды небесныя стали мнѣ врагами, развѣ я могъ бы за это объявить ихъ болотными огоньками? Вѣдь ничто мнѣ не противно до такой степени, какъ именно проявляющіеся нынѣ, противоположные гётевскому образу мыслей нѣмецкая національная узкость и жалкій піэтизмъ. Вотъ почему, я все-таки остаюсь при великомъ язычникѣ, quand même, а если и принадлежу къ недовольнымъ, то никогда не перейду къ мятежникамъ". Разъ, въ 1823 году, Гейне, по просьбѣ Фарнгагена, написалъ даже большую статью для сборника, который печатался въ честь Гёте, ко дню его рожденія, и въ этой статьѣ именно развилъ тотъ контрастъ между его міросозерцаніемъ и піэтизмомъ, воцарившимся въ Пруссіи, о которомъ сейчасъ упомянуто. Но статья эта въ сборникъ не вошла подъ тѣмъ предлогомъ, будто она была доставлена слишкомъ поздно; а въ самомъ дѣлѣ просто потому, что обожатели Гёте сочли нескромнымъ втягивать даже его имя "въ современныя дрязги", то-есть въ серьёзное дѣло борьбы съ тупоуміемъ и нетерпимостью. Самъ Гейне хорошо понялъ это, и насмѣшливо писалъ объ этомъ фактѣ къ одному изъ своихъ друзей, Мозеру: "Право, мои сочиненія всегда выходятъ плохи, какъ только я вложу въ нихъ разумную мысль".
   Другой берлинскій литературный салонъ, въ которомъ бывалъ Гейне, былъ въ домѣ женщины-поэта, Элизы фонъ-Гогенгаузенъ. Рахиль Левинъ предсѣдательствовала и здѣсь; здѣсь сходились поэтъ Шамиссо, юристъ Гансъ, самъ Фарнгагенъ и разные великосвѣтскіе литераторы. Украшеніемъ этого салона была невѣстка Рахили, Фридерика Робертъ, "красивѣйшая изъ женщинъ". Здѣсь Гейне читалъ свои несчастныя трагедіи: "Ратклиффа" и "Альманзора" и "Лирическое интермеццо", съ которымъ онъ впослѣдствіи напечаталъ ихъ. Сама хозяйка признавала въ Гейне замѣчательнаго поэта -- чинъ этотъ еще оспаривался у него въ то время -- и находила въ его поэзіи сходство съ байроновскою. Гейне за это и къ ней сохранилъ глубокую благодарность.
   Вотъ портретъ Гейне, какимъ онъ былъ въ то время, при началѣ своей извѣстности, начертанный дочерью г-жи Гогенгаузенъ: "Гейне былъ небольшого роста, тщедушный, безбородый, блѣдный блондинъ, безъ всякой особенно выдающейся черты въ лицѣ, но съ такой оригинальной физіономіею, что обращалъ на себя тотчасъ вниманіе и не легко могъ быть забытъ. Внѣшній характеръ его въ то время былъ еще мягкій, жало сарказма еще не выработалось, то жало, которое впослѣдствіи было какъ бы шипомъ на розѣ его поэзіи; онъ былъ скорѣе самъ впечатлителенъ къ насмѣшкѣ, чѣмъ расположенъ насмѣхаться надъ другими".
   Вотъ какъ дополняетъ это изображеніе одинъ изъ родственниковъ Гейне, Германъ Шиффъ, посѣщавшій въ то время вмѣстѣ съ нимъ лекціи въ берлинскомъ университетѣ (Шиффъ написалъ, но просьбѣ Штродтманна, свои воспоминанія о Гейне, часть которыхъ еще не издана и находится въ рукахъ Штродтманна): "Фигура Гейне не имѣла ничего внушительнаго; онъ былъ блѣденъ и слабъ, и взглядъ его былъ усталый. Онъ часто жмурился, какъ дѣлаютъ близорукіе; когда онъ это дѣлалъ, то между глазами и высокими скулами у него образовывались тѣ морщинки, которыя указывали на польско-еврейское, происхожденіе. Во всемъ остальномъ еврей не былъ въ немъ замѣтенъ. Волосы его были "скромнаго" цвѣта, и носилъ онъ ихъ гладко-причесанными. Онъ любилъ показывать свои бѣлыя руки. Держался онъ съ тихою важностью, какъ будто скрывалъ свое достоинство передъ другими подъ инкогнито. Рѣдко онъ обнаруживалъ живость. Въ дамскомъ обществѣ я никогда не слышалъ, чтобъ онъ говорилъ комплименты. Говорилъ онъ тихо, монотонно и медленно, какъ бы желая придать значеніе каждому слову. Когда ему случалось бросить острое или блестящее слово, то губы его слагались въ неописанную, какую-то четыреугольную улыбку".
   Кромѣ салоновъ, Гейне въ Берлинѣ являлся и въ тѣхъ артистическихъ кружкахъ, которые собирались въ кофейняхъ. Здѣсь процвѣтала буйная "геніальность", среди оргій и грубости нравовъ. Представителями этого, Много о себѣ мнящаго, но тѣмъ не менѣе обращающагося къ вину за подкрѣпительнымъ вдохновеніемъ, цыганства были въ Берлинѣ того времени драматургъ Граббе и знаменитый, актеръ Лудвигъ Девріентъ. Въ этомъ кружкѣ вращался также, болѣе чѣмъ то было для него здорово, талантливый фантастъ Гоффманъ. Граббе однажды оскорбилъ Гейне одною изъ непростительныхъ выходокъ своей грубой натуры и до конца своей жизни не могъ утѣшиться, что Гейне презрѣлъ оскорбленіе со стороны такого человѣка. "Ему слѣдовало умертвить меня!" -- увѣрялъ онъ.
   Въ жизнь этого кружка Гейне былъ увлеченъ временно очень важнымъ для него лично обстоятельствомъ. Весною 1821 года онъ узналъ, что любимая имъ дѣвушка вышла замужъ. Она вышла замужъ за человѣка богатаго, но Гейне думалъ, что она сдѣлала это только по настоянію своихъ родственниковъ, враждебныхъ поэту. Изливая свое горе то въ глубоко-меланхолическихъ, то въ пропитанныхъ эпиграммою стихахъ, Гейне любилъ представлять себѣ свое несчастіе плодомъ недоразумѣнія и разлуку свою съ возлюбленною -- дѣломъ "злыхъ людей". "Много они тебѣ насказали, много нажаловались на меня; но того, что мучило мою душу -- они не сказали. Они съ важностью и съ соболѣзнованіемъ покачивали; надо мною головами, они называли меня злымъ и ты всему повѣрила"...
   
   ..... "И тамъ сидѣли мы безмолвны и унылы,
   Смотрѣли другъ на друга, и грустнѣе
   Все становилось намъ... Высокій дубъ шумѣлъ,
   Въ немъ слышался какъ будто вздохъ предсмертный...
   Съ глубокой грустію пѣлъ съ вѣтви соловей...
   Но красный огонекъ вдругъ пробѣжалъ межъ листьевъ
   И освѣтилъ Маріи блѣдный образъ,
   Изъ глазъ тупыхъ онъ вызвалъ дикій пламень,
   И, прежнимъ, сладкимъ голосомъ, она
   Сказала мнѣ: "Какъ ты узналъ, что я
   Страдаю такъ? Недавно это
   Въ твоихъ я дикихъ пѣсняхъ прочитала"...
   Грудь холодъ ледяной сдавилъ мнѣ... Ужаснулся
   Я своего безумья, что прозрѣло
   Въ грядущее,-- и содрогнулся мозгъ,
   И въ ужасѣ, я пробудился1).
   1) Переводъ П. И. Вейнберга.
   
   Онъ любилъ ласкать себя иллюзіями, думать, что и она не можетъ быть счастлива безъ него. Между тѣмъ, ничто не подаетъ повода предполагать это. Приведенные стихи заимствованы изъ пьесы "Сонъ Ратклиффа", написанной въ 1823 году. Штродтманнъ, въ прибавленіяхъ къ своей книгѣ, помѣстилъ пошлѣйшую пародію на эту пьесу, пародію, въ которой нѣтъ ни капли остроумія и которой авторъ (баронъ Шиллингъ) съ мѣшковатостью и наивностью, свойственными только инымъ изъ его единоплеменниковъ, оспаривалъ самую дѣйствительность горя Гейне, утверждая, что "горе, однажды разсказанное, уже не чувствуется". Филистеры, которыхъ много въ образованныхъ сословіяхъ всѣхъ странъ, вообще нерѣдко относились съ недовѣріемъ къ страданіямъ поэта. Теперь, когда напечатана переписка Гейне съ друзьями и воспоминанія о немъ разныхъ лицъ, когда критикѣ предлежитъ такая масса біографическаго матеріала о немъ, что можно слѣдить въ его творчествѣ шагъ за шагомъ за его жизнью,-- обнаруживается документальнымъ образомъ фактъ, что у Гейне нѣтъ ни одной строчки, которая бы не была прочувствована, не истекала бы изъ его жизни, не была бы рефлексомъ столкновенія его чувства или его мысли, съ реальнымъ фактомъ или дѣйствительно пережитой имъ мыслью. Когда онъ, напримѣръ, жалуется, что его вѣчно мучили и тѣ кто ненавидѣлъ, и тѣ кто любилъ его, то филистеръ можетъ усомниться въ истинности послѣдняго: съ какой-де стати привязанность могла быть мучительною! Но стоитъ только познакомиться съ отношеніями Генриха Гейне къ попечительному его дядѣ, банкиру Соломону Гейне, который давалъ ему деньги на ученье, но выговоровъ и нравоученій давалъ еще больше чѣмъ денегъ, чтобы понять реальное значеніе и этой фразы. Точно такъ и всѣ скачки и противорѣчія, встрѣчающіеся въ поэзіи Гейне, вошли туда прямо изъ его жизни.
   Отъ печали, усиленной тѣмъ извѣстіемъ, о которомъ мы упомянули, Гейне искалъ разсѣянія въ дикомъ и распущенномъ обществѣ нѣкоторыхъ литераторовъ. Но онъ не нашелъ тамъ ни утѣшенія, ни даже разсѣянія и скоро бросилъ это общество. Нѣкоторое утѣшеніе доставила ему поэзія, а разсѣяніе, вѣрнѣе чѣмъ кутежъ, доставила ему работа. Онъ сталъ усерднѣе заниматься университетскими курсами и даже юриспруденціей), къ которой далеко не былъ расположенъ. Въ это время приватъ-доцентъ Эдуардъ Гансъ привлекъ его къ ней своими попытками философской обработки законовѣдѣнія на началахъ гегелевой системы. Берлинскій университетъ былъ основанъ королемъ Фридрихомъ-Вильгельмомъ III, послѣ тильзитскаго мира, по проекту Вильгельма Гумбольдта, чтобы вознаградить потерю для прусскаго государства университета въ Галле, такъ какъ этотъ гог родъ остался въ рукахъ французовъ. Берлинскому университету дано было практическое направленіе въ томъ смыслѣ, что учредитель предназначилъ его именно для возбужденія въ юношествѣ патріотическихъ стремленій и для преобразованія самого государства наукою. Фихте и Шлейермахеръ своими пламенными рѣчами исполняли мысль короля.
   Такое серьезное, практическое назначеніе берлинскаго университета съ самаго начала дало его студенчеству нравы и обычаи болѣе солидные, чѣмъ тѣ, которыми славились корпораціи другихъ университетовъ Германіи. Фихте и Шлейермахеръ лично употребляли всѣ усилія, чтобы искоренить корпораціи и преобразовать духъ студенчества. Это направленіе осталось въ берлинскомъ университетѣ и въ позднѣйшее время, и духъ студенческой исключительности, студенческаго молодечества исчезъ именно въ берлинскомъ университетѣ ранѣе, чѣмъ гдѣ-либо. Въ началѣ двадцатыхъ годовъ, этотъ университетъ соединялъ въ себѣ много преподавательскихъ силъ, и силы эти, въ противоположность тогдашнему вырожденію Гёттингена, направлялись преимущественно къ сближенію науки съ жизнью, и въ изгнанію изъ самой науки безплоднаго "разсѣканія волоса на двое". Филологъ Фридрихъ-Августъ Вольфъ, историкъ Нибуръ, юристъ и историкъ Савиньи, юристъ Карлъ Эйхгорнъ, медицинскіе профессора Гуфеландъ и Грефе -- вотъ имена первостепенныхъ, европейскихъ ученыхъ, которые, вмѣстѣ съ Фихте и Шлейермахеромъ, украшали берлинскій университетъ въ первый періодъ его существованія.
   Въ то время, какъ его посѣщалъ Генрихъ Гейне, въ этомъ университетѣ царствовалъ Гегель, но основавшій каѳедру Фихте. Гейне подвергся вліянію Гегеля, сдѣлался его рабомъ, какъ не сдѣлался рабомъ и другихъ дѣйствовавшихъ на него, поочередно, вліяній. Онъ, можно сказать, "прошелъ" черезъ школу Гегеля, точно такъ, какъ прежде чрезъ школу Шлегеля и чрезъ школу Гёте. Всѣ эти направленія въ ихъ исключительности и притязательности на безусловную, конечную истинность, онъ могъ впослѣдствіи отрицать; но онъ и отрицалъ ихъ именно только какъ системы, стѣснявшія его свободу, а не какъ элементы своего развитія. Онъ смѣялся надъ профессоромъ, который своимъ колпакомъ и халатомъ хочетъ заткнуть "пробѣлы мірозданія", но всегда признавалъ вліяніе пройденныхъ имъ школъ на его развитіе.
   Что вліяніе Гегеля не подчинило его себѣ окончательно, а между тѣмъ, заставило сдѣлать его мышленіе шагъ впередъ,-- въ томъ и другомъ насъ убѣждаютъ признанія самого поэта. Въ одномъ изъ позднѣйшихъ писемъ въ Мозеру онъ говоритъ: "Я вообще никогда не ощущалъ особеннаго восторга въ этой философіи, а объ убѣжденіи по отношенію къ ней не могло быть и рѣчи. Я никогда не былъ отвлеченнымъ мыслителемъ и принялъ синтезисъ гегелева ученія безъ разбора потому, что выводы его льстили моему тщеславію. Я былъ молодъ и гордъ, и моему высокомѣрію льстило то, что я услышалъ отъ Гегеля, именно, что Богъ не живетъ на небесахъ, какъ думала моя бабушка, а что я самъ -- Богъ, здѣсь, на землѣ. Эта безумная гордость не произвела никакого вреднаго дѣйствія на мои чувства, напротивъ, возвысила ихъ до геройства; и я въ то время дѣлалъ такой расходъ великодушія и самопожертвованія, что навѣрное затемнялъ самые блестящіе подвиги тѣхъ добродушныхъ простачковъ добродѣтели, которые дѣйствуютъ только по побужденію чувства долга и на основаніи закона морали. Вѣдь самъ я былъ живымъ нравственнымъ закономъ, источникомъ всякаго права и всякой обязанности. Я былъ весь -- любовь и совсѣмъ свободенъ отъ ненависти".
   Теперь послушаемъ, что разсказываетъ Фердинандъ Лассалль (въ газетѣ "Der Gedanke", которую издавалъ берлинскій Мишеле), со словъ самого Гейне о вліяніи, произведенномъ на него Гегелемъ (Гейне разсказывалъ этотъ анекдотъ Лассаллю въ 1846 г.): "Гейне признавалъ, что онъ не много понималъ изъ гегелевской философіи; однако онъ всегда былъ убѣжденъ, что это ученіе какъ кульминаціонною точкою современнаго знанія, и вотъ было къ нему привилось это впечатлѣніе. Однажды, онъ поздно вечеромъ пришелъ къ Гегелю, котораго посѣщалъ часто, будучи студентомъ въ Берлинѣ. Гегель былъ еще занятъ, и Гейне подошелъ къ окну, и долго смотрѣлъ на звѣздную ночь. Имъ овладѣло романтическое настроеніе, какъ то часто бывало съ нимъ въ молодости, и онъ сталъ, сперва про себя, а потомъ -- невольно -- вслухъ фантазировать о звѣздномъ небѣ, о безконечной любви и силѣ, отразившейся въ немъ и т. д. Онъ совсѣмъ забылъ, гдѣ онъ. Вдругъ онъ почувствовалъ, что кто-то доложилъ ему руку на плечо и сказалъ: "все это не сами звѣзды, а что человѣкъ влагаетъ въ нихъ, вотъ то тамъ и есть!" Онъ обернулся и увидѣлъ передъ собою Гегеля. Съ этой минуты, онъ узналъ, что въ этомъ человѣкѣ, какъ ни было непроницаемо его ученіе, бьется пульсъ времени. Никогда онъ не забылъ впечатлѣнія, произведеннаго на него этою сценою, и всякій разъ, какъ думалъ о Гегелѣ, вспоминалъ о ней".
   Самъ Гейне въ своихъ "Признаніяхъ" дополняетъ этотъ фактъ, но разсказываетъ его нѣсколько иначе: "Я только-что хорошо покушалъ и напился кофе, и вотъ съ мечтательностью сталъ говорить о звѣздахъ, называя ихъ жилищемъ блаженныхъ. Учитель же бормоталъ себѣ подъ носъ: гм-гм! звѣзды, это -- свѣтлая сыпь на небѣ.-- Боже мой, воскликнулъ я? Онъ же, посмотрѣвъ на меня пристально своими блѣдными глазами, сказалъ рѣзко: "Такъ вамъ еще хочется на водку зато, что выходили за матерью, когда она была больна, или за то, что не отравили брата"? Сказавъ это, онъ быстро повернулся и съ боязнью посмотрѣлъ вокругъ, но тотчасъ успокоился, увидавъ, что вошедшій былъ только глупый Генрихъ Бэръ, который сталъ звать его на вистъ."
   Гейне, какъ уже сказано выше, не любилъ ребяческихъ игръ студенчества; онъ совсѣмъ удалился отъ студенческихъ кружковъ, послѣ того какъ, въ 1822 году, былъ принужденъ къ дуэли. На фехтованіе и дуэлированіе онъ смотрѣлъ съ презрѣніемъ, и разъ сказалъ съ ироніею своему родственнику, жившему вмѣстѣ съ нимъ, Шиффу: "вѣдь ты такой же трусъ какъ я; и драться-то ты выучился изъ трусости". Случай его берлинской дуэли разсказанъ Штродтманну Шиффомъ, со словъ живущаго еще, въ Гамбургѣ, доктора Шмидта. Гейне разъ пришелъ въ Шмидту и, встрѣтивъ двоюроднаго брата его, Шиллера, который только-что поступилъ въ университетъ, спросилъ его, по общепринятому обычаю: "Фуксъ, что твой братъ -- дома?" Шидлера разсердило это выраженіе, и онъ отвѣчалъ условною дерзостью, которая служила вызовомъ. Шмидтъ, воротясь домой, пробовалъ устроить дѣло, но Шиллеръ не хотѣлъ извиниться. "Я -- Шиллеръ, а не Фуксъ, -- твердилъ онъ, -- и Берлинъ -- не Гбттингенъ. Да впрочемъ, я хотѣлъ бы поучиться, какъ стоять на мензурѣ, и Гейне не будетъ мнѣ слишкомъ опасенъ".
   Когда противники скрестили эспадроны, то оказалось, что ни одинъ изъ нихъ не умѣетъ дѣйствовать оружіемъ. Они держали эспадроны какъ шпаги, и выпадали почти спиною другъ къ другу, такъ, что опасности подвергались ке они, а секунданты. Наконецъ, Гейне наскочилъ правымъ бедромъ на конецъ эспадрона своего противника, и съ крикомъ Stich! упалъ. Рана была не опасна, но Гейне потерялъ много крови. Черезъ недѣлю онъ вылечился и совсѣмъ устранился отъ студенческаго общества.
   

IV.

   Обратимся теперь къ произведеніямъ Гейне, въ первомъ періодѣ его развитія. Еще будучи въ Боннѣ, онъ предложилъ лейпцигскому издателю Брокгаузу рукопись своихъ первыхъ стихотвореній, но получилъ ее обратно, съ обычнымъ извиненіемъ, что у издателя "въ настоящую минуту слишкомъ много матеріала". Фарнгагенъ познакомилъ поэта съ профессоромъ Губицомъ, который издавалъ вліятельную литературную газету "der Gesellschafter". Въ этой-то газетѣ Гейне и выступилъ, въ 1821 году, съ небольшими стихотвореніями, въ числу которыхъ принадлежатъ сонеты Шлегелю, "Миннезингеры", "БалладаМавра", "Грозная ночь" и др.
   Эти стихотворенія своею новизною и силою произвели тотчасъ значительное впечатлѣніе, и издатель Мауреръ согласился напечатать стихотворенія молодого автора, предоставивъ ему въ гонорарѣ только сорокъ экземпляровъ книжки. "Моментъ, въ который г. Гейне выступилъ въ литературѣ -- говоритъ Штродтманнъ -- былъ вообще благопріятенъ для дебюта новаго значительнаго поэтическаго дарованія. Великій классическій періодъ веймарской школы закрылся; школа романтическая, не смотря на свои оппозиціонныя замашки и самыя разностороннія стремленія и попытки, не дала ни одного художественнаго произведенія прочной цѣнности. Но она пробудила прочнымъ образомъ въ современникахъ интересъ въ искусству и поэзіи, и разочарованные умы народа, послѣ неудачи политическихъ надеждъ, съ ропотомъ устремились снова въ область философіи и литературы. Сверхъ того, въ Берлинѣ, въ описанныхъ кружкахъ, зорко слѣдили за. всякимъ новымъ, сколько-нибудь обѣщавшимъ моментомъ философскаго и литературнаго движенія. Итакъ, можно было ожидать съ нѣкоторою достовѣрностью, что столь оригинальное, такъ рѣшительно выходящее изъ обычной колеи творчество, какое обнаружилось уже въ первомъ собраніи пѣсенъ Гейне, не могло пройти тамъ незамѣченнымъ". Фарнгагенъ и Иммерманнъ написали критическіе отзывы объ этой попыткѣ, въ которыхъ довольно вѣрно (особенно Иммерманнъ) объяснили особенное ихъ значеніе. Но уже съ этого перваго дебюта филистеры возстали именно противъ самаго цѣннаго, что было въ этихъ произведеніяхъ -- противъ ихъ оригинальности.
   Въ Берлинѣ, Гейне окончилъ въ 1821 г. трагедію "Альманзоръ", начатую въ Гёттингенѣ, а въ 1822 году написалъ другую трагедію: "Вилліямъ Ратклиффъ". Эту послѣднюю онъ написалъ въ три дня, безъ черновой, и въ добавленіе къ ней написалъ "Сонъ Ратклиффа", изъ котораго мы привели нѣсколько стиховъ. Къ 1822 году принадлежитъ и большая часть стихотвореній, помѣщенныхъ въ "Лирическомъ интермеццо". Кромѣ этихъ работъ, литературная дѣятельность Гейне за это время проявлялась еще въ критическихъ статьяхъ для журналовъ и въ "Письмахъ изъ Берлина", которыя онъ писалъ для "Рейнсковестфальскаго Указателя".
   Эти письма изъ Берлина, нѣкоторыя мѣста которыхъ авторъ вставилъ потомъ въ свои Reisebilder, представляютъ много свѣжести, даже наивности (интересно, напр., что Гейне съ любовью говоритъ о принцахъ прусской королевской фамиліи и добродушно описываетъ свадьбу одной изъ принцессъ), но и въ нихъ уже преобладаетъ сатирическое, и именно осмысленное сатирическое направленіе. Онъ боролся противъ піэтизма, противъ той тевтономаніи, которая дѣло національной независимости, уже окончательно обезпеченное, преднамѣренно смѣшивала съ дѣломъ свободы или, лучше сказать, подставляла одно вмѣсто другого, занимаясь тою подтасовкою вещей и названій, которою многіе занимаются понынѣ съ такимъ успѣхомъ, смѣялся надъ ненавистью къ французамъ, и не стѣсняясь вставлялъ въ свои картины описанія живыхъ лицъ, съ полными именами. "Напрасно -- писалъ онъ -- нѣкоторые людишки полагаютъ, что я и всю картину нарисовалъ только для того, чтобъ вставить туда ихъ портреты; я вставляю людей, только для оживленія ландшафта, но вѣдь въ ландшафтѣ можно обойтись и безъ фигуръ, какъ супъ можно кушать и безъ соли. Что касается до полныхъ именъ, то я держусь мнѣнія Боало, и не вижу надобности въ иносказаніяхъ. Пусть газетные публицисты не называютъ Пруссіи по имени, а говорятъ "одна сѣверо-германская великая держава". Я нахожу это смѣшнымъ; точно въ маскарадѣ сняли маски и считаются все-таки замаскированными".
   Въ одномъ изъ этихъ писемъ Гейне, по поводу бывшаго уголовнаго процесса, проповѣдуетъ гласность судопроизводства, судъ присяжныхъ и Наполеоновъ кодексъ, существовавшіе въ его отечествѣ, на Рейнѣ, со времени французскаго господства. "Здѣсь -- говоритъ онъ -- неблагосклонно смотрятъ на это достояніе прирейнцевъ и охотно взялись бы освободить ихъ отъ этихъ "оковъ французской тиранніи" -- какъ нѣкогда называлъ французскіе законы Юстъ Грунеръ, вѣчная ему память. Но дай Богъ, чтобы любезная прирейнская земля еще долго носила эти оковы, и чтобы на нее возложены были и другія подобныя цѣпи! Пусть еще долго на Рейнѣ процвѣтаетъ та истинная любовь къ свободѣ, которая основана не на ненависти къ французамъ и національномъ эгоизмѣ, и та истинная сила и юношескій жаръ, которые не заимствованы изъ бутылки съ водкою, и та истинная вѣра Христова, которая не имѣетъ ничего общаго съ изступленіемъ, обличающимъ ереси, и со сладенькимъ прозелитизмомъ".
   Тевтономанія, самообожаніе нѣмцевъ, происшедшее изъ войны за независимость, доставляло автору берлинскихъ писемъ обильные матеріалы для эпиграммъ, и онъ давалъ здѣсь волю всѣмъ своимъ насмѣшливымъ причудамъ, хотя очень хорошо зналъ, что затрогиваетъ "патріотическое чувство" массы, которая никогда не можетъ возвыситься надъ мелочами и которой мелочи, по большей части, дороже, чѣмъ самая сущность дѣла. Вотъ одна изъ оговорокъ, къ которымъ онъ иногда чувствовалъ себя вынужденнымъ:-- "Я примѣчаю, любезнѣйшій, что вы смотрите на меня съ кислою миною, вы сердитесь на горькій насмѣшливый тонъ, съ которымъ я иногда говорю о вещахъ, дорогихъ другимъ людямъ, и въ самомъ дѣлѣ уважительныхъ. Но я не могъ иначе. Душа моя слишкомъ горячо привязана въ свободѣ истину ной, и я не могу освободиться отъ негодованія, когда посмотрю на нашихъ велерѣчивыхъ героевъ, въ ихъ сѣренькомъ убожествѣ; въ душѣ моей слишкомъ сильно живетъ любовь къ Германіи и почитаніе германскаго величія, такъ что мнѣ невозможно припѣвать съ хоромъ тѣхъ копѣечныхъ людей, которые кокетничаютъ съ германствомъ. И вотъ, порою шевелится во мнѣ, даже какъ-то судорожно, охота смѣлою рукою сорвать святое сіяніе со старой лжи, и потянуть кожу съ самаго льва, потому именно, что въ немъ я подозрѣваю осла".
   Въ изданіи "der Gesellschaften Гейне помѣстилъ и свои путевыя впечатлѣнія изъ Польши, куда онъ ѣздилъ по приглашенію одного изъ своихъ пріятелей, польскаго помѣщика.
   Въ этихъ письмахъ Гейне, между прочимъ, высказывалъ мысль, что любовь поляковъ къ свободѣ имѣетъ исключительно дворянскій характеръ (исключеніе онъ дѣлаетъ для Косцюшки), и что рабство крестьянъ польскіе помѣщики не думали уничтожать. Онъ проводитъ также параллель между исторіею Польши и исторіею Римско-германской имперіи, видя въ той и другой одно и тоже начало. Эти письма изъ Познани Гейне не включилъ въ изданныя при немъ собранія его сочиненій.
   Стихотворенія Гейне, помѣщенныя въ "Gesellschaften тотчасъ вызвали подражанія, даже настоящія контрафакціи, такъ что въ одномъ случаѣ онъ счелъ обязанностью протестовать. Трагедіи Гейне, съ "Лирическимъ интермеццо" вышли также въ Берлинѣ, въ 1823 году. Отдѣльныя сцены "Альманзора" были напечатаны еще въ 1821 году, въ "Gesellschafter". Гейне давалъ большую цѣну своимъ трагедіямъ, и это можно объяснить только тѣмъ, что онъ "вложилъ въ нихъ свою душу". Несчастная любовь въ обѣихъ доходитъ до трагизма, но трагизма истекающаго не изъ дѣйствія, а изъ чувствъ приписанныхъ лицамъ. Однимъ словомъ, трагедіи эти -- лирическія, и самъ Гейне понялъ это впослѣдствіи и даже допускалъ, въ перепискѣ съ друзьями, что у него не было драматическаго таланта. Но онъ всегда сохранилъ убѣжденіе, что онѣ принадлежатъ въ лучшимъ его поэтическимъ произведеніямъ, а въ началѣ даже писалъ своему другу Штейнманну объ этихъ трагедіяхъ: "Я знаю, что на нихъ будутъ сильно нападать; но скажу тебѣ по секрету -- онѣ очень хороши, лучше моихъ стихотвореній, которыя не стоютъ одного заряда пороху". Насчетъ "Ратклиффа" онъ такъ ошибался, что въ одномъ посвященіи написалъ строки:
   
   Ich und mein Name werden untergehen,
   Doch' dieses Lied muss ewiglich bestehen.
   
   Вотъ какъ онъ характеризовалъ вторую свою трагедію въ предисловіи къ "Ратклиффу", писанномъ въ 1851 году: "Этой трагедіи или драматизированной балладѣ (Штродтманнъ замѣчаетъ, что это второе названіе одно вѣрно) я недаромъ даю мѣсто въ собраніи моихъ стихотвореній, потому что она составляетъ важный документъ въ подлинномъ дѣлѣ о моей стихотворческой жизни. Она резюмируетъ въ себѣ мой поэтическій періодъ "порывовъ" (Sturm- und Drang-Periode), который слишкомъ неполно высказывается въ "Junge Leiden", помѣщенныхъ въ "Книгѣ пѣсенъ". Молодой авторъ, который въ нихъ еще только лепечетъ, тяжелымъ, неловкимъ языкомъ, одни природные звуки -- говоритъ въ "Ратклиффѣ" яснымъ, возмужалымъ языкомъ и высказываетъ открыто свое послѣднее слово. Это -- то слово, которое съ того времени обратилось въ лозунгъ, вызывающій пламенную краску на лицахъ несчастныхъ и известковую блѣдность на красныхъ щекахъ сыновъ фортуны. На очагѣ честнаго Тома, въ "Ратклиффѣ" уже кипитъ великій вопросъ о похлебкѣ, вопросъ, въ который теперь суютъ ложки тысячи дурныхъ поваровъ, и который съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе перекипаетъ."
   Чтобы пояснить этотъ намекъ, приведемъ одно мѣсто изъ "Ратклиффа", въ которомъ герой говоритъ о разбойникѣ Робинѣ:
   
   "Не бойся; онъ въ аду горѣть не станетъ,
   Небесный судъ -- не то, что судъ британскій,
   Робинъ вѣдь мужъ, а мужа зло беретъ
   При видѣ этихъ дюжинныхъ душонокъ,
   Чья жизнь -- развратъ, обжорство, пресыщенье,--
   Счастливцевъ, въ шолкъ и бархатъ разодѣтыхъ,
   Которые купаются въ шампанскомъ
   И, въ золотыхъ каретахъ развалившись,
   Надменный взоръ на бѣдняка бросаютъ,
   Бредущаго съ поникшей головою
   Закладывать послѣднюю рубаху!
   О сытые! Какъ вы благоразумны!
   Вы обнесли себя стѣной закона
   Отъ натиска голодныхъ бѣдняковъ,
   Смущавшихъ вашъ покой докучнымъ крикомъ, --
   И горе тѣмъ, кто стѣну перелѣзетъ!
   Готово все: судья, палачъ и петля....
   Да вотъ бѣда: есть удальцы, которыхъ
   Вамъ застращать всѣмъ этимъ не дается!" 1).
   1) Переводъ А. Н. Плещеева.
   
   Но элементъ протеста въ этой трагедіи почти-что и ограничивается только приведеннымъ мѣстомъ. Этотъ протестъ -- нѣчто вводное, и вся трагедія построена на несчастной любви и весь трагизмъ заключается именно въ этомъ чувствѣ.
   "Альманзоръ", къ которому Гейне впослѣдствіи относился гораздо холоднѣе, чѣмъ къ "Ратклиффу", хотя тоже построенъ на несчастной любви, но въ первой изъ названныхъ трагедій несомнѣнно полнѣе выражена идея, примѣшанная къ любовнымъ страданіямъ. Дѣятели здѣсь -- преслѣдуемые мавры, и вся трагедія имѣетъ видъ возраженія, представляемаго христіанской нетерпимости. Принявшій христіанство Али видитъ, какъ разрушается все то, въ чемъ было его земное счастье, и затѣмъ бросаетъ слова, которыя мы приведемъ потому, что ими характеризуется то, что въ этой трагедіи принадлежитъ не въ чувству, а къ идеѣ:
   
   Теперь, Христосъ, твое мнѣ нужно слово,
   И утѣшенье въ скорби, и примѣръ.
   Я не могу понять всесильной воли;
   Но тайное мнѣ чувство говоритъ:
   И лилія, и мирта истребятся
   Тамъ, гдѣ Господь въ побѣдной колесницѣ
   Въ могуществѣ величія пройдетъ!" 1).
   1) Переводъ Ѳ. Б. Миллера.
   
   "Альманзоръ" былъ представленъ одинъ разъ, на брауншвейгскомъ театрѣ. Поставилъ его директоръ Клингеманнъ, который впервые рѣшился поставить на сцену гётева "Фауста". Стараніе артистовъ и красота стиховъ поддерживали вниманіе публики, какъ вдругъ случилось нѣчто совсѣмъ непредвидѣнное: какой-то грубіянъ вошелъ въ театръ и, услыхавъ, чья пьеса, принялъ автора за одного еврея-мѣнялу, и громко крикнулъ: "Какъ, неужели слушать глупости этого безумнаго жида? Нѣтъ, мы этого не потерпимъ! Давайте-ка, отдѣлаемъ пьесу"! Толпа поддержала эту грубую выходку, и занавѣсъ опустили раньше конца. Критики подтвердили это рѣшеніе толпы, напавъ на "Альманзора" именно какъ на анти-христіанскую выходку жида-Гейне. Послѣ такой судьбы, испытанной "Альманзоромъ", Гейне не рѣшался отдать на сцену "Ратклиффа", который такъ никогда и не былъ игранъ.
   Имя "жида" преслѣдовало Гейне въ Германіи и составляло серьёзное препятствіе для его карьеры, какъ юриста. Чтобы получить мѣсто, слѣдовало креститься. Это сознаніе было очень непріятно поэту, хотя онъ далеко не былъ евреемъ по убѣжденію. Ему однажды даже пришла мысль переселиться во Францію, гдѣ его не стали бы ругать за происхожденіе, и сдѣлаться французскимъ публицистомъ, съ той цѣлью, чтобы проложить себѣ путь во французскую дипломатію, и вмѣстѣ съ тѣмъ принять на себя роль посредника между германскою литературою и французами, роль, которую онъ отчасти исполнилъ впослѣдствіи, находясь въ изгнаніи.
   Съ цѣлью приготовиться къ осуществленію этого плана, а также, чтобы отдыхомъ освободиться отъ частой нервной головной боли, которою онъ сильно страдалъ уже въ то время, Гейне въ 1823 году поѣхалъ къ родителямъ, въ Люнебургъ. Отецъ его ликвидировалъ свои дѣла въ Дюссельдорфѣ, и семейство жило почти въ бѣдности, доходомъ съ небольшого вырученнаго капитала. Въ семействѣ своемъ, Гейне не нашелъ сколько-нибудь сочувственной оцѣнки своихъ литературныхъ произведеній. Родители даже испугались-было его выступленія въ литературѣ. Въ то время вся Германія бредила славнымъ Гете, и семейства Гейне было также подъ вліяніемъ гетеманіи. Отцу Генриха Гете представлялся въ коммерческомъ свѣтѣ, какъ монополистъ, съ которымъ сыну его нельзя будетъ выдержать конкурренціи. Онъ за это даже возненавидѣлъ Гёте.
   Дядя-попечитель, банкиръ Соломонъ Гейне видѣлся въ это время съ племянникомъ на свадьбѣ сестры Генриха, Шарлотты. Но Генриху не удалось переговорить съ нимъ окончательно о своихъ видахъ и о денежныхъ отношеніяхъ между ними. Желая устроить это дѣло прямымъ объясненіемъ съ дядею, парализовать враждебныя ему интриги родственниковъ, которые окружали Соломона, Гейне поѣхалъ въ Гамбургъ, но безуспѣшно, такъ какъ дядя въ это именно время уѣзжалъ оттуда. Весною 1824 года, Генрихъ возвратился въ Берлинъ. Но посѣщеніе Гамбурга не прошло для него безслѣдно: оно раскрыло рану его сердца и возродившееся съ новою силою горе вдохновило его пѣсни "Возвращенія! ("die Heimkehr"). Эти воспоминанія такъ разстроили поэта, что онъ поѣхалъ лечиться въ Кукственъ на морскія купанья. Изъ сильной бури, которой онъ подвергся однажды отправившись на Гельголандъ, онъ вынесъ тѣ великолѣпные образы, которые даютъ такую величавость его "Сѣверному морю".
   Среди этихъ сердечныхъ тревогъ и поэтическихъ грезъ непривлекательнымъ диссонансомъ отзывались денежныя дѣла. Изъ Кукствена онъ опять поѣхалъ въ Гамбургъ, вслѣдствіе разногласія съ дядею. Дядя выплачивалъ ему "на ученье", для пріобрѣтенія хлѣбнаго юридическаго промысла по сту талеровъ, каждую четверть года и въ 1822 далъ ему знать въ Берлинъ, что на эту поддержку онъ могъ разсчитывать еще два года. Издержавшись въ Кукственѣ, Гейне распорядился о полученіи ста талеровъ въ Берлинѣ, у банкира, чрезъ котораго дядя присылалъ ему деньги, двумя мѣсяцами ранѣе срока, а тотъ и перевелъ эту сумму тотчасъ на счетъ Соломона Гейне. Дядя написалъ племяннику досадное письмо, давая ему понять, что больше платить не намѣренъ. Дѣло устроилось напоминаніемъ дядѣ отъ берлинскаго банкира о данномъ имъ обѣщаніи продолжать пособіе еще два года.
   Въ перепискѣ по этому предмету съ дядею, Гейне выказывалъ оскорбленную гордость и раздражительность, которую въ немъ возбуждали,-- по его выраженію -- "тѣ крещеные и некрещеные источники", изъ которыхъ исходили подобныя непріятности.
   Для массы деньги имѣютъ необыкновенное свойство рѣшать всякаго рода спорные или сомнительные вопросы. Тотъ, кто деньги даетъ, какъ бы мало и неохотно онъ ни давалъ, какими бы оскорбительными условіями ни сопровождалъ свои благодѣянія, будетъ всегда правъ; всегда виноватъ будетъ тотъ, кому деньги давали; каковы бы ни были прочія обстоятельства -- деньги, въ глазахъ массы, несомнѣнно рѣшаютъ всякій нравственный вопросъ, и рѣшаютъ его противъ слабѣйшей стороны. Такъ, и въ отношеніяхъ Гейне къ его богатому дядѣ, филистерамъ представляется жалкимъ не положеніе великаго поэта, который долженъ былъ претерпѣвать униженія изъ-за грошей богатаго банкира, а самая личность поэта, и потому что онъ принималъ подачку, хотя бы отъ дяди, и потому даже, что подачка эта была такъ мала. Можетъ ли быть великимъ человѣкомъ тотъ, кто нуждается въ четырехстахъ рубляхъ, и изъ-за нихъ сноситъ униженія?
   Но людямъ мыслящимъ, не допускающимъ, чтобы золотникъ золота вѣсилъ на вѣсахъ болѣе, чѣмъ золотникъ чего бы то ни было, должно представиться отвратительнымъ именно высокомѣріе, съ какимъ проявлялась скаредность дяди. Что касается самого Генриха Гейне, то его въ этомъ дѣлѣ можно упрекать только въ невыдержанности характера. Онъ принималъ помощь, даже просилъ ея, а между тѣмъ, "третировалъ! дядю съ высоты олимпійскаго величія; онъ относился къ нему съ понятною гордостью, но въ то же время позволялъ себѣ съ нимъ такія шалости, какъ напримѣръ получить деньги, на которыя ему предоставлено было только номинальное право. Такъ онъ поступилъ разъ съ траттою, которую Соломонъ далъ ему на Джемса Ротшильда, въ Лондонѣ. Эта тратта -- въ 400 фунтовъ -- была дана Генриху только для вящшаго подкрѣпленія рекомендательнаго письма, а онъ, пріѣхавъ въ Лондонъ, тотчасъ получилъ эти деньги и тѣмъ привелъ дядю въ ярость. Узнавъ объ этомъ, скаредный дядя носился по всему Гамбургу съ этою исторіею, и жаловался, что Генрихъ Гейне можетъ "разорить его".
   При свиданіи съ нимъ, поэтъ сказалъ ему, выслушавъ всѣ его упреки: "Знаешь ли что, дядя; вѣдь самое лучшее въ тебѣ именно то, что ты носишь мое имя!" Вообще Гейне думалъ своей строптивостью по отношенію въ дядѣ охранить свое достоинство, но она свидѣтельствовала только объ его безхарактерности. Онъ полагалъ, что, принимая помощь отъ дяди, долженъ проявлять гордость, чтобы отклонить самую мысль объ униженіи, но это было нѣчто среднее и фальшивое, хотя, конечно, слишкомъ извинительное чувство въ молодомъ человѣкѣ, которому давался кусокъ хлѣба и который все-таки не могъ обойтись безъ этого куска. Вотъ что писалъ онъ къ дядѣ въ 1828 году, изъ Италіи, по поводу ихъ отношеній: "Не хочу думать о тѣхъ жалобахъ на васъ, которыя я имѣю, и которыя, быть можетъ, значительнѣе, чѣмъ вы когда-либо подозрѣвали. Прошу васъ, поэтому, выкиньте и вы кое-что изъ вашихъ жалобъ на меня, такъ какъ всѣ онѣ все-таки могутъ быть подведены только къ денежному итогу. Если ихъ всѣ исчислимъ до полушки въ банковыхъ маркахъ, то выйдетъ все-таки такая сумма, которая для милліонера -- ничто, между тѣмъ какъ мои жалобы неоцѣнимы и неисчислимы, потому что онѣ -- нравственнаго характера и гнѣздятся въ глубинѣ болѣзненныхъ ощущеній. Если бы я, когда-нибудь, однимъ словомъ, хотя бы однимъ взглядомъ нарушилъ уваженіе къ вамъ или вашему дому -- а я только былъ къ вамъ привязанъ -- вотъ тогда вы имѣли бы право сердиться. Теперь же, вы не имѣете такого права; если сложить всѣ ваши жалобы, то онѣ все-таки влѣзутъ въ мѣшокъ, которому не надо быть даже очень большимъ, и помѣстятся въ немъ весьма удобно. Предположу наконецъ, что этотъ спертый мѣшокъ оказался бы слишкомъ тяжелъ, чтобы вмѣстить жалобы Соломона Гейне на меня, и что этотъ мѣшокъ разорвался бы,-- думаете ли вы, что это было бы равносильно тому, когда разрывается сердце, переполненное оскорбленіями?.... Теперь прощайте. Я радъ, что не могу сообщить вамъ впередъ, гдѣ вашъ отвѣтъ могъ бы застать меня; это убѣдитъ васъ еще болѣе, что настоящее письмо ничего не вымогаетъ отъ васъ. Оно не что иное, какъ только вздохъ. Мнѣ очень жаль, что я не могу франкировать этого вздоха, онъ будетъ вамъ стоить денегъ -- опять предметъ для жалобъ. Прощай же, любезный, великодушный, ворчливый, благородный, безконечно любимый дядя!"
   А дядя, въ разговорахъ съ приближенными, жаловался, что Генрихъ считаетъ еще за особенную милость то, что не требуетъ съ него спеціальнаго гонорарія за письма, которыя пишетъ ему. Неправда-ли, характеристичный контрастъ воззрѣніи на вещи? Кто въ этомъ контрастѣ терпѣлъ больше -- угадать не трудно.
   

V.

   Въ 1823 году осенью, Гейне возвратился въ Люнебургъ и сталъ сильно работать надъ своими "хлѣбными" учебными предметами, чтобъ скорѣе можно было обходиться безъ помощи дяди. Онъ писалъ въ это время къ Мозеру, что занимается исключительно своими Brodstudien: "стихотворство я отложилъ до лучшихъ временъ. Да и къ чему писать? Господствуетъ одно пошлое и злое, а я не хочу признать этого господства. Еще менѣе жажду я терновыхъ вѣнцовъ". Между тѣмъ, именно въ это время возникла большая часть чудныхъ пѣсенъ "Возвращенія", баллада "Лорелеи" и др.
   За докторскимъ дипломомъ Гейне въ концѣ 1823 года отправился въ Гёттингенъ и, вступивъ опять въ январѣ 1824 г. въ этотъ университетъ, сталъ приготовляться къ экзамену. Въ своей перепискѣ съ друзьями за это время, онъ жаловался на головную боль, которая мучила его постоянно, и на юриспруденцію, которая мучила его еще болѣе. Въ отчаянной работѣ надъ нею, онъ терялъ увѣренность въ своихъ силахъ, и жаловался иногда, что онъ ни юристомъ, ни поэтомъ не будетъ, что въ Германіи всѣ геніи, исключая его. "Чтобы быть геніемъ -- говоритъ онъ -- надо умѣть удерживать въ головѣ вырванные, отрывочные листки знанія и носиться съ ними, а я этого не могу; въ поэзіи мало быть геніемъ, надо еще имѣть талантъ, а у меня его нѣтъ." Но въ тоже время, онъ не могъ оторваться совсѣмъ и отъ литературныхъ работъ. Онъ послалъ въ берлинскій Gesellschafter пѣсни "Возвращенія". Вскорѣ онъ совсѣмъ соскучился въ Гёттингенѣ и воспользовался двухнедѣльными вакаціями, чтобы съѣздить въ Берлинъ. Тамъ его приняли прежніе друзья: Фарнгагецы (съ которыми онъ-было нѣсколько разошелся), прекрасная Фредерика Робертъ, Шиффъ и др. съ распростертыми объятіями. Послѣднія его стихотворенія произвели фуроръ, и въ берлинскомъ обществѣ его встрѣтили уже съ почетомъ. Слава его распространилась уже не въ одномъ Берлинѣ, и не въ однихъ образованныхъ кружкахъ. Въ Гёттингенѣ онъ вмѣстѣ съ другими студентами часто хаживалъ ужинать въ одну кухмистерскую, гдѣ была служанка замѣчательной красоты. Разъ онъ хотѣлъ поцаловать ее насильно, но дѣвушка защитилась съ такимъ достоинствомъ, что онъ со стыдомъ ушелъ домой. Чрезъ нѣсколько времени, когда онъ опять пришелъ въ этотъ трактиръ, дѣвушка сама подошла къ нему и дружески сказала: "вы вѣдь не то, что другіе господа студенты; вы столько же знамениты, какъ сами наши профессора; я знаю наизусть нѣкоторыя изъ вашихъ стихотвореній и люблю ихъ; поцалуйте же меня теперь, при всѣхъ". Гейне говаривалъ, что эта награда показалась ему цѣннѣе, чѣмъ впослѣдствіи даже талеры Гоффмана и Кампе.
   Но и самый успѣхъ не дѣлалъ его мягче, снисходительнѣе къ тому, что тогда господствовало въ Германіи, къ ея политической жизни, ея тогдашней литературѣ, и самымъ воззрѣніямъ большинства нѣмцевъ. "Я самъ въ сущности не нѣмецъ -- писалъ онъ Мозеру изъ Геттингена. Впрочемъ, еслибы я и былъ нѣмецъ, то не много бы вообразилъ о себѣ вслѣдствіе того. Oh, ce sont des barbares! Есть только три образованные, цивилизованные народа: французы, китайцы и персіяне. Я самъ персіянинъ, принужденный писать по-нѣмецки. Ахъ, какъ это ужасно для персидскаго поэта, что его до смерти мучите вы, съ вашими тряскими почтовыми каретами, съ вашей скверной погодой, вашими табачными лицами, вашими римскими пандектами, вашей философской ерундою и прочею вашею пошлостью. О Фирдуси! О Ишами! О Саади! Какъ несчастливъ вашъ братъ! Ахъ, какъ я стремлюсь къ розамъ Шираза! Конечно, у Германіи есть свое хорошее; не хочу обижать ее. Есть у нея и великіе поэты: Карлъ Мюхлеръ, Клауренъ....Рюккертъ, Мюллеръ, Иммерманнъ, Уландъ, Гете. Но что они значатъ въ сравненіи съ Гафизомъ и Нисамомъ? Хотя я и персіянинъ, но долженъ признать, что величайшій изъ всѣхъ поэтовъ все-таки ты, великій пророкъ Мекки, и твой Коранъ не легко выйдетъ у меня изъ памяти, хотя я и знаю его только изъ сквернаго перевода Байзена".
   Пріятель Гейне, Руссо издавалъ въ то время, на Рейнѣ, литературный журналъ "Agrippina". Гейне послалъ туда пѣсню весьма не цензурную, хотя и обставленную для цензуры оговоркою, что эта пѣсня -- народная, списанная въ Ганноверѣ. Это пѣсня солдата, который жалуется, что въ жизни его ничего нѣтъ, кромѣ маршировки и тѣлеснаго наказанія. За эту пѣсню "Agrippina" была тотчасъ запрещена, по распоряженію изъ Берлина.
   Но главною литературною заботою Гейне, во время его приготовленій къ юридическому экзамену, былъ романъ "Вахарахскій раввинъ", въ которомъ онъ хотѣлъ изобразить бѣдствія претерпѣнныя еврейскимъ народомъ отъ гоненій въ христіанскихъ странахъ. Онъ много читалъ для этого романа, изучалъ источники и погрузился даже въ литературу реформаціи. Этотъ романъ остался неоконченнымъ, отчасти быть можетъ именно потому, что антихристіанское направленіе его вызвало сильную вражду, а происхожденіе самого автора лишало его въ извѣстномъ смыслѣ авторитета для веденія этой борьбы. Въ то время, какъ онъ занимался этою работой, Гейне однажды идя по улицѣ, подъ дождемъ и вѣтромъ, импровизовалъ надпись, съ которою онъ хотѣлъ послать экземпляръ своего романа къ Мозеру. Приводимъ здѣсь, къ сожалѣнію, въ неудовлетворительномъ переводѣ эти чудные стихи:
   
   Прорывайся громкимъ плачемъ,
   Пѣсня скорби вѣковой;
   Сердце, гдѣ давно ты ноешь
   Въ міръ укоръ бросаетъ твой.
   
   Онъ у всѣхъ въ ушахъ раздастся,
   Въ сердце всѣмъ ударитъ онъ;
   Въ эту притчу заколдованъ
   Мной -- тысячелѣтній стонъ.
   
   Плачутъ всѣ -- и старъ, и молодъ,
   Женщины, цвѣты -- въ слезахъ,
   И блеснули всѣ слезами
   Звѣзды въ дальнихъ небесахъ!
   
   А тѣхъ слезъ струи, въ согласьи,
   Тихо, къ югу потекутъ
   И съ журчаньемъ томнымъ, скорбнымъ,
   Въ Іорданъ онѣ впадутъ.
   
   Въ 1825 и 1826 годахъ Гейне носился съ мыслью о новой трагедіи, на сюжетъ Фауста и даже написалъ нѣсколько сценъ. Посылая Фарнгагену первый томъ своихъ Reisebilder, онъ писалъ: "Съ васъ не довольно, что я касаюсь поочередно всѣхъ струнъ моей лиры; вы хотите еще, чтобы всѣ они зазвучали въ одномъ, полномъ концертѣ -- это и будетъ "Фаустъ", котораго я пишу для васъ." Впослѣдствіи, то-есть лѣтъ черезъ двадцать, Гейне употребилъ матерьялы, приготовленные для "Фауста", на комическую "танцовальную" поэму.
   Вмѣстѣ съ тѣмъ, Гейне велъ и мемуары, "Zeit-Memoiren", о которыхъ упоминаетъ еще съ 1823 года. Вотъ что говоритъ о нихъ самъ Гейне, въ письмѣ въ Людвигу Роберту: "Быть можетъ доживемъ еще, что вы будете читать мои признанія и увидите, какъ я смотрѣлъ на свое время и своихъ современниковъ, и какимъ образомъ вся моя, смутная и полная порывовъ жизнь переходила въ самое безкорыстное -- въ идею. Для меня важно, очень важно признаніе со стороны массы, и все-таки нѣтъ никого, кто бы такъ презиралъ выраженіе народнаго одобренія и такъ пряталъ свою личность отъ его проявленій". Мемуары Гейне! Какая драгоцѣнность для оцѣнки времени, и въ особенности для исторіи развитія самого поэта. И мы узнаемъ, что мемуары эти пряные, такъ какъ Гейне писалъ ихъ до самого конца жизни. Они не потеряны, но будутъ ли хотя современемъ обнародованы? Считаемъ нужнымъ привесть подлинныя слова Штродтманна объ этомъ важномъ предметѣ: "Изъ словъ самого Гейне, сказанныхъ его издателю, весною 1851 г., обнаруживается, что авторъ, нуждаясь однажды въ деньгахъ, заложилъ эти мемуары своему брату, Густаву. Г. Густавъ Гейне подтвердилъ мнѣ, въ іюлѣ 1861 года, что въ его владѣніи, дѣйствительно, находятся три тома "Мемуаровъ" его брата, но что онъ до времени не хочетъ обнародывать ихъ, такъ какъ нѣкоторыя лица, еще находящіяся въ живыхъ, были бы оскорблены выраженіями, которыя тамъ встрѣчаются. Если правда, -- какъ то много разъ утверждалось въ печати и до сихъ поръ не опровергнуто,-- что семейство Гейне недавно продало эти мемуары, вмѣстѣ со всѣми оставшимися послѣ поэта рукописями, вѣнской придворной библіотекѣ, чрезъ посредство князя Рихарда Меттерниха, то эти драгоцѣннѣйшія сокровища ума, вслѣдствіе такого акта презрѣнной корысти были бы навсегда потеряны для свѣта, или по меньшей мѣрѣ никогда уже не были бы обнародованы безъ искаженія". Итакъ -- если это справедливо -- родные, которые такъ мало сдѣлали для Генриха Гейне при его жизни, рѣшились еще продать его память для собственной пользы; не для вознагражденія ли за тѣ четыреста талеровъ, которыя издерживалъ на "ученье" поэта гамбургскій дядя-банкиръ? Если бы законъ вообще смотрѣлъ на произведенія ума иначе, чѣмъ какъ на вещественную собственность, то едва ли бы наслѣдникамъ писателя было предоставлено право по произволу уничтожить или зарывать въ землю то, надъ чѣмъ онъ трудился всю жизнь. Никакое наслѣдство не можетъ быть употреблено противъ ясной воли того, отъ кого оно перешло, даже если наслѣдство это -- кусокъ земли. Что же сказать объ уничтоженіи унаслѣдованнаго произведенія ума, уничтоженіи, которое явно идетъ противъ воли автора создавшаго это произведеніе, исключая, если онъ именно выразилъ желаніе объ уничтоженіи своего труда? Или Генрихъ Гейне не возвратилъ своему брату Густаву занятыхъ у него подъ залогъ мемуаровъ деньги, и г. Густавъ Гейне счелъ себя вправѣ продать залогъ, на общемъ основаніи ростовщичества? Все это внушаетъ отвращеніе.
   Въ сентябрѣ 1824 года, Гейне предпринялъ путешествіе по Гарцу и Тюрингенскимъ землямъ, описаніе котораго онъ предназначалъ сперва также для "Gesellschafter", но по просьбѣ "красивѣйшей женщины въ мірѣ", Фредерики Робертъ, отдалъ въ альманахъ "Rhein blüthen", хотя очень неохотно, во-первыхъ потому, что не чувствовалъ расположенія въ этой формѣ издательства, а во вторыхъ, что многое при этомъ пришлось и выпустить. Между тѣмъ, альманахъ этотъ вовсе не вышелъ и напечатаніе "Путешествія по Гарцу" замедлилось такимъ образомъ на цѣлый годъ. Оно появилось наконецъ въ "Gesellschafter", въ 1826 году, съ большими пропусками и измѣненіями.
   Дядя продолжалъ грозить, что отниметъ у поэта свою субсидію, если тотъ не поторопится сдать экзаменъ. Гейне уже обѣщалъ было сдать экзаменъ въ 1824 году, но болѣзнь принудила его просить еще шестимѣсячной отсрочки, на которую дядя и согласился великодушно. Наконецъ, весною 1825 года онъ подвергся испытанію на степень доктора правъ. Вотъ тезисы, которые онъ защищалъ при этомъ: 1) приданое принадлежитъ супругу; 2) кредиторъ обязанъ давать росписку; 3) судопроизводство должно быть открытое (гласное); 4) присяга не составляетъ обязательства, и 5) древнѣйшей формой супружескаго союза была confarreatio.
   Гейне былъ удостоенъ степени доктора, хотя экзаменѣ былъ не изъ самыхъ блестящихъ. Разъ онъ даже сдѣлалъ грамматическую ошибку въ латинскомъ языкѣ (испытаніе производилось, разумѣется, по-латыни) и вызвалъ общій смѣхъ. Проректоръ, поздравляя докторанта съ успѣхомъ, говорилъ менѣе о его юридическихъ познаніяхъ, чѣмъ о его славѣ какъ поэта, и даже выразилъ мнѣніе, что стихи его имѣютъ право быть поставлены рядомъ со стихами Гёте.
   Чтобы получить докторскій дипломъ, Гейне долженъ былъ обратиться въ христіанство. Этотъ актъ прошелъ въ его жизни также безслѣдно, какъ и обращеніе поэта въ доктора. Мы говоримъ "безслѣдно", въ томъ смыслѣ, что ни тотъ, ни другой изъ этихъ актовъ не истекали изъ свободнаго влеченія, и не были усвоены поэтомъ и составляли по отношенію въ его развитію чисто-внѣшнія событія. Никогда онъ не ненавидѣлъ до такой степени юриспруденцію, какъ тогда, когда дѣлался doctor juris; никогда онъ не былъ менѣе расположенъ къ христіанству, какъ именно непосредственно передъ своимъ обращеніемъ и тотчасъ послѣ этого акта. Онъ писалъ даже къ Мозеру, что иногда становится передъ зеркаломъ и вслухъ себя ругаетъ; "если бы законъ дозволялъ красть серебряныя ложки, то я непремѣнно предпочелъ бы послѣднее, когда бы понадобилось". Вотъ какихъ прозелитовъ приготовляетъ нетерпимость! Гейне въ то время получилъ извѣстіе, что бывшій учитель его въ Берлинѣ, Гансъ, нѣкогда вмѣстѣ съ нимъ работавшій надъ развитіемъ и защитою еврейства, обратился въ христіанство, тоже изъ-за карьеры, и въ письмахъ въ Мозеру осуждалъ самымъ безжалостнымъ образомъ и Ганса, и себя. Приведемъ нѣсколько мыслей, высказанныхъ имъ по поводу своего обращенія въ перепискѣ съ Мозеромъ: "Теперь я вполнѣ понялъ слова псалмиста: "Господи, дай мнѣ дневной хлѣбъ, чтобы я не посягнулъ на имя твое...." Какъ Солонъ говоритъ, что никого не надо называть счастливымъ до его смерти, такъ можно еще сказать, что никого не слѣдовало бы называть честнымъ человѣкомъ, пока онъ еще живъ. Я радуюсь, что Фридлендеръ и Бендавидъ стары, и скоро умрутъ,-- такъ что ихъ, по крайней мѣрѣ, мы уже сохранимъ въ цѣлости, и затѣмъ нельзя будетъ сказать про наше время, что оно не произвело ни одного безупречнаго.... Воображаю, что сказалъ бы Гансъ Моисею, если бы тотъ воскресъ; вѣдь Моисей во всякомъ случаѣ первостепенный юристъ, такъ какъ его законодательство держалось дольше всѣхъ и держится по сіе время.... Какъ глубоко значеніе миѳа о вѣчномъ жидѣ! Мы сами -- герои этой легенды, не зная того".
   Когда въ одномъ вѣнскомъ журналѣ появилась, вслѣдъ за обращеніемъ Гейне, критика Альманзора, въ которой антихристіанское направленіе этой трагедіи прямо приписывалась происхожденію автора, то Гейне писалъ: "Не смѣшно ли это? Только что я окрестился, какъ меня ругаютъ жидомъ. Теперь я сталъ ненавистенъ и жиду, и христіанину. Я сильно раскаиваюсь и не вижу еще вовсе, чтобы даже мои дѣла сколько-нибудь поправились моимъ обращеніемъ -- напротивъ, съ тѣхъ поръ, мнѣ рѣшительно не везетъ". И въ самомъ дѣлѣ, "Гейне не достигъ своимъ обращеніемъ ничего изъ того, что ожидалъ: оно не доставило ему мѣста и не освободило его отъ зависимости отъ дяди" -- замѣчаетъ Штродтманнъ въ заключеніе изданнаго имъ перваго тома.
   

VI.

   Первый томъ сочиненія Штродтманна оканчивается на обращеніи Гейне, т. е. на 1825 годѣ. Второй томъ, обѣщанный авторомъ къ веснѣ, до сихъ поръ еще не вышелъ. Тѣ факты изъ жизни поэта, которые разсказаны до сихъ поръ и тѣ сочиненія его, о которыхъ мы имѣли случай упомянуть, далеко не представляютъ не только полной характеристики Гейне, но даже и достаточнаго матеріала для подкрѣпленія того мнѣнія, которое мы о немъ выразили, тѣмъ болѣе, что важнѣйшая часть творчества Гейне, какъ политическаго писателя, принадлежитъ позднѣйшему періоду. Необходимо дополнитъ этотъ очеркъ взглядомъ на эту дальнѣйшую дѣятельность, для того, чтобы характеристика не вышла бездоказательною.
   Важную эпоху въ развитіи Гейне составила французская революція 1830 года. То, что онъ предчувствовалъ или къ чему стремился, осуществилось; правда, не въ "странѣ дубовъ", но на ея границѣ, на другомъ берегу родимой рѣки Генриха Гейне. Свобода нанесла первый, сильный ударъ реставраціи, не только реставраціи французской, по всей европейской реставраціи, въ общей ея связи. За изверженіемъ въ Парижѣ, послѣдовали сильные волканическіе отклики въ разныхъ мѣстахъ Европы, и Германія, съ ея гегелевскимъ раціонализмомъ и романтизмомъ, служившимъ реставраціи подпорнымъ столбомъ, въ изумленіи и съ трепетомъ остановилась и смотрѣла на движеніе, происходившее во Франціи. И это движеніе имѣло свою замѣчательную особенность: оно не такъ сильно дѣйствовало на мѣстѣ, какъ сильно было вліяніе, отражавшееся отъ него вдаль. Революція 1830 года была искажена во Франціи въ полумѣру; она собственно во Франціи не составила даже эпохи въ литературѣ. Но велика была именно ея экспансивность и эта сила вызвала революціи въ разныхъ мѣстахъ и произвела литературную эпоху не во Франціи, а въ Германіи. Романтизмъ вдругъ какъ бы растаялъ отъ этого огня, и согрѣтая имъ, возникла новая литературная плеяда, если не школа, -- "юная Германія".
   На Гейне революція 1830 года подѣйствовала электрически; она повергла его въ восторгъ и тѣмъ, что исполнила, и тѣмъ въ особенности, что обѣщала. Итакъ, недаромъ онъ бичевалъ ненависть тевтономановъ къ французамъ, недаромъ смѣялся надъ профессоромъ, который чинитъ свѣтъ кусками изъ своего халата, недаромъ высказывалъ презрѣніе къ національной исключительности или самососредоточенію, самовосхваленію! Издавая послѣдній томъ "Reisebilder", уже сильно проникнутый публицистическимъ характеромъ, борьбою противъ фарисейства, онъ приписалъ, въ ноябрѣ 1830 года: "Напрасно ожидаю я услышать слово тѣхъ смѣлыхъ ораторовъ, которые бывало, въ буршескихъ собраніяхъ, такъ часто просили голоса, такъ часто побѣждали меня своимъ риторскимъ талантомъ и говорили столь знаменитымъ языкомъ. Они были такъ громогласны, и стали вдругъ такъ тихи! Какъ ругали они въ то время "франковъ" и "вельшскій Вавилонъ" и того не-германскаго, легкомысленнаго измѣнника отечеству, который хвалилъ французское. А похвала эта оправдалась великою недѣлею. О великая парижская недѣля! И вотъ, и у насъ мужество свободы, навѣянное оттуда на Германію, кое-гдѣ сбило запоры, такъ что загорѣлись-было красныя гардины.... Но вѣрные ловчіе, коимъ поручена союзная полиція, уже тащатъ гасительныя ведра, и еще бдительнѣе стали нюхать, и еще крѣпче ковать тайныя цѣпи, и я чувствую уже, какъ невидимо сводится надъ нѣмецкимъ народомъ еще болѣе плотная, тюремная стѣна! Бѣдный, заключенный народъ! Не отчаявайся въ бѣдѣ твоей; -- о, еслибъ я могъ говорить катапультами!".... "У меня на сердцѣ таетъ горделивая ледяная кора, странное, сладко-тоскливое чувство овладѣваетъ мною -- что это? не любовь-ли, любовь къ нѣмецкому народу? Или это -- болѣзнь? Душа содрагается, и въ глазахъ у меня горитъ, и это -- неудобное обстоятельство для сочинителя, который долженъ господствовать надъ своимъ матерьяломъ и оставаться прилично-обыкновеннымъ, какъ того требуетъ школа искусства и какъ то всегда дѣлалъ Гете; -- такъ-то онъ дѣлалъ до восьмидесяти лѣтъ, и былъ министромъ, и жилъ въ достаткѣ -- бѣдный нѣмецкій народъ!-- Это-то самый великій изъ твоихъ мужей {Reisebildor. IV. Schlusswort, 1830.}"!
   Не безсознательно, увлеченный духомъ времени, выступилъ Гейне союзникомъ переворота, поколебавшаго реставрацію средневѣкового; онъ открыто, положительно обѣщалъ ему свой союзъ. "Прочь моя жажда спокойствія", писалъ онъ, услыхавъ о трехъ дняхъ: "я опять знаю чего хочу, къ чему я обязанъ, что я сдѣлаю. Сынъ революціи, я берусь опять за оружіе, благословенное волшебницею-матерью. Цвѣтовъ, цвѣтовъ! Я хочу надѣть вѣнокъ для боя на-смерть. И лиру дайте мнѣ -- я спою пѣснь борьбы. Слова, подобныя огненнымъ звѣздамъ, которыя сожгутъ замки и освѣтятъ хижины. Слова, подобныя пламеннымъ копьямъ, которыя долетятъ до блаженствующихъ на седьмомъ небѣ. Я весь -- радость и пѣсня, весь -- оружіе и пламя {Ludwig Börne. Tagebuch aus Helgoland.}"!
   И другая модуляція той же темы, въ другомъ мѣстѣ.... "Что за пѣсня! Подъ нее я содрагаюсь отъ радости и во мнѣ зажигаются и звѣзды восторга, и ракеты насмѣшки. Да, въ нихъ не должно быть недостатка при великомъ фейерверкѣ времени. Какъ Гангъ бросается съ Гималаи, такъ потекутъ огненныя и звонкія рѣки пѣсни съ высоты наслажденія свободою! И ты, прекрасная Сатира, дочь справедливой Ѳемиды и козлоногаго Пана, помоги мнѣ, вѣдь и ты, со стороны матери вышла изъ рода титановъ, и одинаково со мною ненавидишь враговъ твоей семьи, слабосильныхъ узурпаторовъ Олимпа. Дай мнѣ мечъ твоей матери, чтобы судить ихъ и дай свистѣлку твоего отца, чтобы засвистать ихъ до-смерти {Reisebilder, III. Nachschrift, 1830.}".
   Ничего этого нельзя было сдѣлать, оставаясь въ Германіи; тамъ можно было только быть докторомъ правъ, да и то опираясь на метрическое свидѣтельство, которое все-таки не охраняло еврея, ни на улицѣ, ни въ литературѣ отъ средневѣкового hep, hep.... Было въ природѣ вещей, чтобы Гейне переселился во Францію, что онъ и сдѣлалъ въ 1831 году. Только тамъ онъ могъ писать, какъ считалъ себя обязаннымъ писать. Столь же въ природѣ вещей было и то обстоятельство, что сочиненія его были запрещены въ Германіи, во всемъ германскомъ союзѣ (несчастный этотъ союзъ только и выказалъ свою причину быть -- въ комбинированіи общихъ полицейскихъ мѣропріятій). Случилось это въ 1835 году, по доносу Вольфганга Менцеля, котораго имя можетъ быть разнообразно переведено и на русскій языкъ. Высокій союзъ запретилъ не только написанныя уже книги Гейне, но и тѣ, "которыя онъ имѣетъ написать впослѣдствіи".
   Это было вовсе не такъ глупо, какъ кажется. То, что принято называть реакціею, вообще было вовсе не такъ глупо, какъ утверждаютъ либералы. Мѣра, принятая относительно Гейне, не только "предохраняла" Германію въ значительной степени отъ произведеній, "которыя могли быть только пагубны", но и лишала врага порядка, въ значительной степени, средствъ къ жизни, ставя его въ коммерческомъ смыслѣ въ стѣснительныя условія контрабанды. И, какъ послѣдствіе, очень желанное, этой мѣры явилась для Гейне необходимость принять денежную помощь отъ французскаго правительства, въ качествѣ изгнанника. А это опять давало и Менцелю, и всякимъ другимъ благонамѣреннымъ, которые наживали доходныя мѣста и пенсіи отъ правительствъ родныхъ, стало быть служили своей родинѣ, громадное преимущество въ глазахъ даже честныхъ людей, предъ изгнанникомъ, "подкупленнымъ" французами.
   Эти добродушные люди забывали, что Гейне и гораздо раньше того, въ то время, когда онъ точно такой же суммою былъ подкупленъ гамбургскимъ банкиромъ, указывалъ нѣмцамъ на Францію, какъ на примѣръ народа способнаго соединять съ мыслью и словомъ -- дѣло. Денежная помощь отъ французскаго правительства стѣснила его впрочемъ, въ томъ смыслѣ, что въ "парижскихъ письмахъ", которыя онъ писалъ въ аугсбургскую Allgemeine Zeitung, онъ не могъ говорить ничего рѣзваго объ іюльской монархіи. Извѣстный поэтъ, Рудольфъ Готшалль -- одинъ изъ представителей "Молодой Германіи" -- который недавно напечаталъ несовсѣмъ точную, мѣстами невѣрную, статью о Гейне {Unsere Zeit. 1 März, 1868.}, выражаетъ мнѣніе, что Гейне совсѣмъ иначе отзывался бы о Людовикѣ-Филиппѣ и доктринерствѣ, еслибы Гизо не "позолотилъ" ему его изгнаніе. "Гизо, конечно, не былъ натурою симпатичною для Гейне", говоритъ онъ; "онъ былъ въ дѣйствительности въ нѣкоторомъ родѣ Атта-Тролль, а вѣдь все равно подъ нѣмецкую или французскую мелодію пляшутъ такіе "медвѣди направленія. Доктринерство должно было внушать Гейне рѣшительное отвращеніе потому, что было противно самой сущности его природы". Замѣтимъ прежде всего, что субсидію въ 1,500 франковъ, которую получалъ Гейне, только развѣ иронія можетъ назвать "озолоченіемъ изгнанія".
   Что касается несовмѣстимости доктринерства съ гейневскою ненавистью ко всякимъ "законченнымъ" школамъ и несродства особенно этой школы съ его личнымъ характеровъ, въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія. Но сомнительно, что онъ сталъ бы писать въ нѣмецкую газету противъ парламентскаго порядка, существовавшаго во Франціи, если бы и не былъ связанъ; это очень сомнительно. Газетныя корреспонденціи и догматическія статьи не то, что поэтическія выходки. Тутъ приходится принимать въ соображеніе не только то, что хочется сказать, но и то, когда и гдѣ чего нельзя говорить. Самъ Рудольфъ Готшалль въ своей статьѣ о Гейне и въ разныхъ другихъ новѣйшихъ своихъ произведеніяхъ, развѣ предается безъ оглядки тому увлеченію, которое вдохновило его "Богиню" и "Карла Зено?" Нѣтъ, онъ занесъ въ свою памятную книгу ту перемѣну, какая произошла въ Германіи и особенно теперь не скажетъ въ холодной, трезвой журнальной бесѣдѣ того, что воспѣвалъ въ стихахъ, въ иную пору.
   Правда, Гейне менѣе чѣмъ кто-либо стѣснялся подобными соображеніями; иначе онъ не написалъ бы книги "о Берне", а пожалуй и поэмы "Атта-Тролль". Но въ корреспонденціяхъ въ политической газетѣ и онъ, конечно, былъ доступенъ приведеннымъ соображеніямъ, хотя отрицалъ ихъ въ книгахъ, имѣвшихъ спеціальное назначеніе. На что бы было похоже, еслибы послѣ всѣхъ своихъ стараній указать нѣмцамъ на примѣръ Франціи и на свободныя учрежденія, какъ на ближайшую цѣль, къ которой слѣдовало стремиться, онъ, изгнанный изъ Германіи старымъ порядкомъ, пріѣхавъ во Францію сталъ смѣяться надъ нею и доказывать нѣмцамъ, въ нѣмецкой политической газетѣ, да еще въ аугсбургской Allgemeine Zeitung, что и новый порядокъ -- ложь? Вѣдь онъ работалъ бы прямо въ руку господину Менделю.
   Итакъ, мы не можемъ допустить мысли, чтобы французское "золото" -- какъ его называетъ Рудольфъ Готшалль, повліяло на характеръ дѣятельности Гейне, даже и въ этомъ отдѣльномъ случаѣ. Мы должны были остановиться на фактѣ этой помощи, которой пользовался Гейне, именно потому, что онъ служитъ теперь для пруссо-восторженныхъ нѣмцевъ однимъ изъ поводовъ къ тому, чтобы смотрѣть свысока на единственнаго великаго ихъ сатирика, умалять значеніе единственнаго собственнаго бича, который нарушилъ ихъ олимпійское самоуслажденіе своею народностью. Гейне самъ говорилъ объ упомянутомъ пособіи просто и съ достоинствомъ: "Помощь, которую я получилъ отъ министерства Гизб, не была платою; она такъ и была просто вспомоществованіемъ, назову вещь по имени -- великою милостынею, которую подавалъ французскій народъ столькимъ тысячамъ тѣхъ иностранцевъ, которые своимъ усердіемъ въ дѣлѣ революціи съ большею или меньшею славою компрометировались въ своихъ странахъ и искали убѣжища у гостепріимнаго очага Франціи".
   Въ первые годы своего пребыванія во Франціи, Гейне исполнилъ отчасти ту задачу посредника между нѣмецкою и французскою литературою, о которой онъ мечталъ во время первой поѣздки въ Люнебургъ. Онъ прочелъ въ Парижѣ популярный курсъ объ умственномъ движеніи въ Германіи и эти лекціи, предназначавшіяся сперва для Revue des deux mondes, напечаталъ въ 1834 году подъ названіемъ: "Zur Geschichte der Religion und Philosophie in Deutschland {Онѣ составляютъ теперь 2-й тонъ "Салона", въ изданія Гоффмана и Кампе 1852 года.}. Въ предисловіи 1852 года, самъ Гейне называетъ это сочиненіе "отрывкомъ". Въ Германіи его называли поверхностнымъ. Но оно хорошо удовлетворяло своей цѣли: ознакомленію массы образованной парижской публики съ развитіемъ германскаго духа. Блестящее изложеніе Гейне, которое не придаетъ, конечно, ученаго значенія этому сочиненію, было огромнымъ достоинствомъ популярныхъ лекцій. Замѣчателенъ, по нынѣшнимъ обстоятельствамъ, тотъ совѣтъ французамъ, которымъ онъ заключалъ этотъ небольшой курсъ: "Во всякомъ случаѣ, совѣтую вамъ, будьте осторожны. Пусть въ Германіи случится что можетъ, пусть господство въ ней захватитъ кронпринцъ прусскій или докторъ Видитъ, вы оставайтесь вооруженными, стойте спокойно на-сторожѣ, съ ружьемъ въ рукахъ. Я желаю вамъ хорошаго и меня весьма испугало, когда я недавно услыхалъ, что ваши министры намѣреваются обезоружить Францію. Такъ какъ вы, не смотря на вашъ романтизмъ -- классики по рожденію, то Олимпъ вамъ знакомъ. Среди голыхъ боговъ и богинь, которые услаждаются тамъ нектаромъ и амброзіею, вы видите одну богиню, которая хотя и окружена подобною радостью и успѣхомъ, однакоже постоянно носитъ на себѣ панцирь и шлемъ на головѣ, и копье въ рукѣ. Она-то и есть богиня мудрости". То, что было сказано нѣмецкимъ поэтомъ французамъ въ эпоху политическаго безсилія и уничиженія Германіи съ цѣлью возвысить ее въ ихъ глазахъ, оказывается нынѣ совсѣмъ вѣрнымъ только въ иномъ смыслѣ.
   

VII.

   Книгу о Берне и поэму "Атта-Тролль" мы должны поставить отдѣльно отъ другихъ сочиненій второго періода Гейне и поставить ихъ именно рядомъ, хотя онѣ писаны въ разное время, именно первая въ 1840, а послѣдняя въ 1841 году, хотя послѣдняя поставлена самимъ авторомъ какъ pendant къ поэмѣ "Германія" {Deutschland, ein WintermJLrchen.-- Atta-Troll, ein Sommernachtstraum.}. Различіе, которое мы проводимъ здѣсь, отказываясь сопоставлять "Германію" и Атта-Тролль", какъ то дѣлаютъ нѣмецкіе критики, очень важно. Нѣмцамъ, которые вообще чувствуютъ себя unbehaglich подъ сатирою Гейне потому именно, что они не сатирическій народъ, неспособный къ самообличенію, очень пріятно видѣть въ безцѣльномъ "Атта-Троллѣ" продолженіе чисто-политической "Германіи". Какъ "Атта-Тролль" есть именно одинъ изъ тѣхъ капризовъ поэта, одинъ изъ протестовъ поэтическаго таланта противъ утилитаризма, -- о чемъ мы говорили выше,-- какъ эта поэма есть возвращеніе къ субъективному романтизму и злая насмѣшка надъ деспотическими вымогательствами политическаго призванія поэта, то для національнаго тщеславія очень удобно видѣть въ "Германіи" только прологъ къ ней, видѣть въ этой чисто-политической эпиграммѣ тотъ же индифферентизмъ, котораго послѣднее слово сказано въ "Атта-Троллѣ". Такое сопоставленіе отнимаетъ у ядовитыхъ насмѣшекъ "Германіи" ихъ истинное значеніе, представляя автора ихъ индифферентомъ.
   Но всѣ эти усилія падаютъ уже передъ тѣмъ фактомъ, что не "Атта-Тролль" написанъ послѣ "Германіи", а наоборотъ, "Германія" написана три года послѣ "Атта-Тролля". Сатира, которую мы находимъ въ "Германіи",-- та самая, цѣлесообразная сатира, которою дышатъ и другія политическія произведенія Гейне. Что общаго между великолѣпнымъ протестомъ противъ мрачной клерикальной силы, по поводу кёльнскаго собора, и между романтическими прыжками "Атта-Тролля", въ которыхъ поэтъ обороняется шпильками отъ преслѣдующаго его "служенія обществу"? Что общаго между "медвѣдемъ тенденціи", "Атта-Троллемъ" и серьезнымъ отношеніемъ въ имперской идеѣ, въ лицѣ Барбароссы, въ "Германіи"? Скажемъ болѣе: нигдѣ такъ ясно, какъ именно въ этомъ послѣднемъ произведеніи, Гейне не обрисовалъ убѣжденія своего въ политическомъ призваніи поэта, въ призваніи его служить человѣчеству. Вспомнимъ о мрачномъ ликторѣ, который сопровождаетъ поэта на улицахъ древняго Кёльна.
   "Я встрѣчаю тебя именно въ тѣ часы, когда въ груди моей возникаютъ міровыя чувства и въ мозгѣ проносятся молніи духа." -- "Скажи, что скрываешь ты здѣсь, подъ плащемъ, что тайно блеститъ? Кто ты, и что тебѣ надо"?-- А тотъ отвѣчалъ сухо, даже флегматично: пожалуйста не заклинай меня, и не пускайся въ напыщенность.-- "Я не привидѣніе прошлаго, не призракъ вышедшій изъ гроба, я не люблю реторики, да и философствовать не охотникъ. Моя натура практическая, я всегда молчаливъ и спокоенъ. Но знай, то, что ты создалъ въ духѣ, то я исполняю, то я дѣлаю. И хоть года пройдутъ я не отдохну пока не обращу въ дѣйствительность то, что ты думалъ; ты мыслишь, а я, я дѣйствую. Ты судья, я приставъ, и съ послушаніемъ холопа я исполняю приговоръ, тотъ, что ты произнесъ, хотя бы онъ былъ и несправедливъ. Въ Римѣ, во дни древности, консулу предносили топоръ, и у тебя есть ликторъ, но топоръ несетъ онъ вслѣдъ за тобою. Я твой ликторъ и иду постоянно съ блестящимъ топоромъ суда за тобою; и дѣло твоей мысли".
   Замѣтимъ: при этомъ самъ поэтъ говоритъ въ началѣ, что духъ этотъ не являлся къ нему въ послѣдніе года, то есть во время, непосредственно предшествовавшее сочиненію "Германіи", стало быть именно во время, когда поэтъ спрятался отъ общественной борьбы за романтическій, усаженный острыми кольями заборъ "Атта-Тролля". Все это доказываетъ до очевидности, что духовной связи между двумя этими поэмами нѣтъ; онѣ, напротивъ,-- крайніе пункты противоположныхъ направленій, и грѣхъ "Атта-Тролля" нисколько не ослабляетъ намѣренной, сознательной сатиры "Германіи" на все, что было въ Германіи мрачнаго, деспотичнаго, фальшиваго и смѣшного: на генгстенберговъ клерикализмъ, на прусскую солдатчину, на умственную ограниченность нѣмецкихъ "почвенниковъ"-тевтономановъ, на либеральничанье съ черно-красно-золотымъ знаменемъ, само не сознававшее практической цѣли и проявлявшееся болѣе рѣчами, чѣмъ дѣлами и т. д. Серьезная критика не позволитъ нѣмецкому тщеславію смывать шутками "Атта-Тролля" ту чисто-политическую каррикатуру, которую Гейне нарисовалъ въ поэмѣ "Германія" острымъ карандашемъ истиннаго сатирика-прогрессиста.
   "Атта-Тролль" -- это минутное возмущеніе противъ пропаганды, какъ и книга о Бёрне; обоимъ этимъ произведеніямъ не слѣдовало бы быть, еслибы поэтъ былъ строго обязанъ ко всей сдержанности публициста, если бы можно было требовать ея отъ него, еслибы, выражаясь классически, можно было кастрировать пегаса, запрягаемаго подъ колесницу человѣческаго культа. Мы согласны, что "Атта-Тролль"какъ насмѣшка надъ серьезными вещами, была шалость, незаслуживающая похвалы; что касается книги о Бёрне, то она была даже положительно-дурнымъ поступкомъ, такъ какъ въ ней Гейне доводилъ протестъ своей поэтической индивидуальности, своей субъективности, антитезу между "талантомъ" и политическимъ "характеромъ", до оскорбленія честныхъ дѣятелей, движимый соперничествомъ къ Бёрне, однимъ словомъ уступая нехорошему чувству. Но "Германія", это -- пропаганда, блестящая пропаганда, могущественная настолько, насколько дѣйствительны самыя острыя стрѣлы еатиры на человѣчество, управляемое, послѣ интереса, болѣе всего тщеславіемъ.
   Только мелочность могла принимать за посягательство на идею тѣ нападки на искаженія ея, которыя встрѣчаются какъ въ "Германіи", такъ и во многихъ другихъ сочиненіяхъ Гейне, за исключеніемъ книги о Бёрне и "Атта-Тролля", гдѣ нападки на нѣкоторую деспотичность искреннихъ служителей этой идеѣ -- преднамѣренны. Такая же мелочность нужна была, чтобы принять сатиру на враговъ и нелѣпыхъ друзей Германіи, и на бездѣйствіе ея народа за проявленіе нелюбви поэта къ своему отечеству. Въ эту ошибку впалъ одинъ изъ нашихъ критиковъ, А. А. Григорьевъ, который, въ своей характеристикѣ Гейне {Предисловіе бъ сочиненіямъ Гейне, въ русскомъ переводѣ.}, приписываетъ сатиру Гейне его космополитизму по происхожденію, т. е. иными словами утверждаетъ, что Гейне не любилъ Германіи потому, что былъ еврей. "Космополитизмъ такой, какъ у Гейне -- говоритъ нашъ критикъ -- былъ бы противенъ во всякой другой натурѣ (?), и напиши поэму "Deutschland" всякій другой, кромѣ Гейне, ее было бы омерзительно читать (!). Но здѣсь, въ его поэмѣ, вы чувствуете на каждомъ шагу, что не сынъ ругается тутъ нидъ родной матерью, а вѣчный пришлецъ и вѣчный скиталецъ надъ страною, когда-то бывшею его мѣстопребываніемъ". Мнѣніе это понятно со стороны изобрѣтателя одного изъ старыхъ нашихъ литературныхъ девизовъ: "почвы". А. Григорьевъ только въ "оторванномъ отъ почвы", въ странникѣ допускалъ сатиру; стой Гейне на нѣмецкой почвѣ ногами не еврейскими, а нѣмецкими, и его сатиру было бы омерзительно читать! Сатиру онъ принимаетъ за ругательство! Почему? Потому что въ сатирѣ нѣтъ "любви", а намъ "всего нужнѣе любовь", проповѣдовалъ нѣкогда органъ, въ которомъ писалъ Григорьевъ. Замѣчательно: и Гёте сказалъ О Гейне именно, что "ему недостаетъ любви". У Гейне мало любви! Да Гейне весь былъ любовь, какъ онъ справедливо самъ сказалъ: весь любовь, правда и весь ненависть! И въ самомъ дѣлѣ, какую цѣну можетъ имѣть у писателя любовь, безъ соотвѣтствующей ненависти къ тому, что будетъ оскорблять эту любовь? Такая любовь годится развѣ на надписи въ конфектамъ.
   По крайней мѣрѣ, не такою любовью любили Россію Гоголь и Грибоѣдовъ. Не такою любовью любилъ Германію Гейне, у котораго однако вездѣ просвѣчиваетъ горячая привязанность въ родинѣ, а во многихъ стихотвореніяхъ его доходитъ до увлекательнаго лиризма. Нѣтъ любви у Гейне! И кто же сказалъ это? веймарскій индифферентистъ, классическій грекъ въ Германіи -- Гёте!
   Относительно упрека въ космополитизмѣ Гейне самъ высказался въ предисловіи въ "Германіи": "Что я предвижу съ наибольшимъ соболѣзнованіемъ -- говоритъ онъ иронически -- это вопль тѣхъ фарисеевъ народности, которые идутъ теперь рука объ руку съ антипатіями правительствъ, равно пользуются любовью и почтеніемъ цензуры и могутъ давать тонъ въ журналистикѣ, тамъ, гдѣ дѣло въ томъ, чтобы нападать на тѣхъ противниковъ, которые въ то же время противники господъ этихъ людей. Впрочемъ сердце наше покрыто бронею противъ неудовольствія этихъ лакеевъ въ черно-красно-голубой ливреѣ. Я уже слышу ихъ пивные голоса: ты кощунствуешь даже надъ нашими цвѣтами, святотатецъ отечества, другъ французовъ, которымъ ты хочешь уступить свободный Рейнъ! Успокойтесь. Я стану уважать ваши цвѣта, когда они это заслужатъ, когда они перестанутъ быть праздною или холопскою забавою. Водрузите черно-красно-золотое знамя на высоту германской мысли, сдѣлайте изъ нея хоругвь свободнаго человѣчества, и я отдамъ за нее лучшую кровь сердца. Успокойтесь, я люблю отечество не менѣе, чѣмъ вы. Изъ-за этой-то любви я прожилъ тринадцать лѣтъ въ изгнаніи, и ради ея же возвращаюсь опять въ изгнаніе". Затѣмъ онъ объясняетъ нѣмцамъ, что только сильнѣйшимъ содѣйствіемъ во всемірномъ человѣческомъ дѣлѣ, самымъ ревностнымъ участіемъ въ борьбѣ, примѣромъ свободы они могутъ возвысить свою національность надъ другими, и что тогда не только Эльзасъ и Лотарингія, но и весь свѣтъ сдѣлаются нѣмецкими. Для этого-то онъ призываетъ нѣмцевъ "довершить то, что французы начали, превзойти французовъ въ дѣлѣ, какъ нѣмцы уже превзошли ихъ въ мышленіи", и предсказывая Германіи на этомъ пути славную будущность, говоритъ: "Объ этомъ-то призваніи и всемірномъ господствѣ Германіи часто я мечтаю, когда хожу въ тѣни дубовъ. Таковъ мой патріотизмъ". Подумайте, чему принадлежитъ будущность -- этому ли возвышенному, раціональному, единственному патріотизму, свободному отъ посягательствъ нетерпимости; или той Franzosenfresserei, которую преслѣдовалъ Гейне; или тому взаимному отчужденію народовъ, самовосхваленію національностей, и неизбѣжной, вѣчной борьбѣ, наконецъ предпочтенію роднаго прыщика, родной гнили, силѣ и свѣту, когда ихъ являетъ чужой примѣръ Затѣмъ рѣшите: значитъ-ли сатира Гейне ругательство и глумленіе, или она значитъ прижиганіе родного прыщика и родной язвы.
   "Salon" написанъ между 1831 Ш838 годами. Впрочемъ, въ это собраніе вошелъ и отрывокъ "Бахарахскій раввинъ", писанный еще въ Гёттингенѣ. Книга о Бёрне написана въ 1840 году. Съ этой книгой сопряжены были для Гейне два событія: дуэль и женитьба. Его вызвалъ мужъ одной оскорбленной имъ пріятельницы Бёрне, г-жи Штрауссъ, о которой онъ сказалъ, что она "похожа на медицейскую Венеру, тѣмъ, что также CTapà, также лишена зубовъ, и подбородокъ ея, когда она выбрѣется, также гладокъ, какъ у мраморной богини." Дуэль произошла въ сентябрѣ 1841 года въ Сенъ-Жерменѣ, и Гейне былъ раненъ пулею въ ляжку. Передъ дуэлью, онъ придалъ законность своему сожительству съ искренно любившею его, и любимою имъ француженкою, Матильдою.
   "Атта-Тролль", какъ мы уже сказали, писанъ въ 1841 году, но изданъ онъ былъ въ 1846. "Германія" -- повторяемъ для общаго перечня -- писана въ 1844 году "послѣ путешествія, которое Гейне предпринялъ въ Германію зимою". Въ этомъ же году явились "Neue Gedichte", но въ этотъ сборникъ вошли многія стихотворенія, писанныя гораздо раньше, въ тридцатыхъ и даже двадцатыхъ годахъ. Такъ, въ 1839 году относится исполненное трогательной любовью къ родинѣ, не смотря на неизбѣжную иронію, которая всегда аккомпанируетъ своимъ диссонансомъ тѣ поэтическія увлеченія Гейне, въ которыхъ онъ самъ видѣлъ одну мечтательность:
   
   О Deutschland, meine ferne Liebe,
   Gedenk' ich deiner, wein' ich fast!
   Das muntre Frankreich wird mir trübe,
   Das leichte Volk wird mir zur Last.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Dem Dieter war so wolh daheime,
   In Schilda's theurem Fichenhein;
   Dort wob ich meine zarten Reime
   Aus Veilchenduft und Mondenschein.
   
   Сборникъ "Neue Gedichte" явился послѣ кратковременнаго и неудачнаго политическаго движенія въ Германіи 1840 года. Въ немъ есть откликъ на это событіе, и откликъ этотъ заключается въ ѣдкихъ насмѣшкахъ надъ риторствомъ вождей, незрѣлостью мысли движенія, и бездѣйствіемъ народа, его лѣностью и его разочарованіемъ при встрѣчѣ съ первымъ препятствіемъ. Такъ, въ стихотвореніяхъ, обращенныхъ въ поэтамъ Дингельштедту и Гервегу, и въ стихотвореніи "Tendenz" Гейне издѣвался надъ самообольщеніемъ литературы, которая считала народъ зрѣлымъ къ движенію и самое движеніе 1840 года серьезнымъ. Гервегу онъ говоритъ:
   
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Doch als der holde Rausch entwich,
   Mein theurer Freund, du warst betroffen --
   Das Volk die katzenjämmerlich,
   Das eben noch so schön besoffen!
   
   Когда возникло въ Германіи движеніе болѣе серьезное, хотя все-таки еще далеко не Народное, именно въ 1848 году, Гейне уже былъ надломленъ и болѣзнью, и разочарованіемъ. Въ это время онъ уже не могъ быть практическимъ участникомъ движенія, уже по той причинѣ, что съ 1848 года не вставалъ съ постели, да сверхъ того, въ это время, въ его развитіи наступила новая пора: ему стало понятно, что однѣ политическія реформы не искоренятъ зла и неправды; и что онѣ будутъ даже непрочны и безсильны передъ произволомъ, если съ ними не будетъ связана ближайшими интересами народная масса. Но пойти самъ по этому новому пути, углубиться въ самый фундаментъ общественныхъ отношеній, на которомъ приходится строить такую или иную, всякую политическую форму, -- онъ уже не чувствовалъ въ себѣ силъ. Онъ сознавалъ, что настаетъ для этой новой борьбы новое поколѣніе, и не безъ нѣкотораго ужаса, но съ покорностью признавалъ его призваніе. Въ запискахъ Фарнгагена находится трогательное мнѣніе, высказанное Генрихомъ Гейне о Фердинандѣ Лассаллѣ. Больной и разочарованный боецъ сознавалъ, что это -- одинъ изъ новыхъ людей, людей здоровыхъ и нѣсколько крутыхъ, свободныхъ отъ разрозненности переходнаго времени; сознавалъ, что они поведутъ общество далѣе, чѣмъ предполагали либералы, въ томъ числѣ и самъ Гейне, и открыто покорялся этому, признавая свою роль сыгранною, свой невольный страхъ тщетнымъ. Онъ сравнивалъ себя и своихъ современниковъ съ курицей, которая сама высидѣла утиныя яйца и потомъ съ ужасомъ видитъ, какъ вылупившіяся малютки поплыли по водѣ.
   Въ "Romanzero", изданномъ въ 1851 году, уже во время продолжительной агоніи поэта, встрѣчаются еще великолѣпные проблески поэтическаго генія, но постепенно чувствуешь, что человѣкъ уже сломленъ. Всего лучше характеризовалъ онъ самъ свое положеніе въ одномъ изъ стихотвореній этого сборника, Enfant perdu:
   
   Verlogner Posten in dem Freiheitskriege,
   Hielt ich seit dreissig Jahren treulich aus.
   Ich kämpfte ohne Hoffnung, das ich siege,
   Ich wusste, nie komm' ich gesund nach Haus.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Ein Posten ist vacant!-- Die Wunden klaffen --
   Der eine fällt, die andern rücken nach --
   Doch fall' ich unbesiegt, und meine Waffen
   Sind nicht gebrochen -- Nur mein Herze brach.
   
   Приведемъ еще одно стихотвореніе изъ Romanzero:
   
   Конецъ! Опущена завѣса!
   Къ разъѣзду публика спѣшитъ....
   Ну что-жъ, успѣхъ имѣла пьеса?
   О да! въ ушахъ моихъ звучитъ
   Еще доселѣ страстный шопотъ
   И крикъ, и вызовы, и топотъ....
   Ушли.... и зала ужъ темна,
   Потухли свѣчи.... тишина....
   Чу! что-то глухо прозвенѣло,
   Во тьмѣ, близъ сцены опустѣлой....
   Иль это лопнула струна
   На старой скрипкѣ... Тамъ что? Крысы
   Грызутъ ненужныя кулисы....
   И лампы гаснутъ, и чадитъ
   Отъ нихъ дымящееся масло....
   Одна осталась.... вотъ -- шипитъ,
   Шипитъ.... чуть тлѣетъ.... и угасла...
   Ахъ, эта лампа.... то друзья
   Была, увы, душа моя 1).
   1) Въ переводѣ А. Григорьева.
   
   Считаемъ излишнимъ какъ продолжать эти выписки, такъ и приводить тѣ признанія въ прозѣ, приложенныя къ "Romanzero", изъ которыхъ видно, что поэтъ возвратился къ мысли религіозной, хотя и вовсе не согласной ни съ какою церковью.
   Юморъ, легко переходившій въ сарказмъ, не оставлялъ Гейне и въ послѣдніе года, среди страшныхъ страданій спинного мозга. Съ 1848 года онъ не вставалъ съ постели, наконецъ почти ослѣпъ, и когда хотѣлъ посмотрѣть на кого-нибудь, то поднималъ рукою вѣку на одномъ глазу. Такъ онъ посмотрѣлъ на маленькую жену брата своего Густава и сравнивъ ее со своею Матильдою, особою высокаго роста, сказалъ: "братъ, ты умнѣе, ты изъ золъ выбралъ меньшее". Ему же Гейне, при прощаніи (въ 1851 году) говорилъ: "Пріѣзжай еще разъ повидаться; не безпокойся, я теперь еще не умру, потому что мнѣ некогда. Надо привесть въ порядокъ полное собраніе моихъ сочиненій; я обѣщалъ это Кампе; ты его знаешь, прежде онъ не позволитъ умереть". И въ самомъ дѣлѣ, Гейне прожилъ еще шесть съ половиною лѣтъ послѣ посѣщенія его братомъ, и успѣлъ привесть въ порядокъ изданіе, предпринятое Кампе, и продиктовать предисловія и примѣчанія къ главнымъ своимъ произведеніямъ. Онъ умеръ 17 февраля 1856 года.
   За четырнадцать дней до смерти онъ написалъ фантастическое стихотвореніе на свою смерть, въ которомъ представляетъ себя лежащимъ въ гробу.
   Такой траурной фантазіею кончилъ поэтъ, который началъ свое поприще пѣснью любви. Любовь его долго переживетъ его самого, воспѣтая въ образцовыхъ созданіяхъ^ Но не одну ее онъ завѣщалъ міру. Вспомнимъ его стихи:
   
   Der eine füllt -- die andern rücken nach --
   Doch fall' ich unbesiegt, und meine
   Waffen Sind nicht gebrochen...

Л. Полонскій.

"Вѣстникъ Европы", No 9, 1868

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru