Погосский Александр Фомич
Солдатская Беседа, 1860 года. А. Погосского

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Солдатская Бесѣда, 1860 года. А. Погосскаго.
   Издатель и въ то же время авторъ небольшихъ книжечекъ, которыхъ заглавіе здѣсь выписано, предпринялъ весьма полезное дѣло: занимать досугъ русскаго солдата чтеніемъ, способнымъ развивать его умственно и нравственно. Но сколько дѣло это полезно, столько же оно и трудно. Для него необходимы талантъ самостоятельный, подробное знаніе солдатскаго быта, умѣнье понимать духъ читателей и выражаться языкомъ, для нихъ доступнымъ. Всѣ эти качества находимъ мы въ Бесѣдѣ г. Погоскаго. Уже ихъ однихъ было бы достаточно, чтобы дать ему право на почетное мѣсто въ ряду русскихъ писателей. Въ разказахъ даровитаго автора, русскій солдатъ не представляется уже тѣмъ существомъ особаго рода, какимъ нѣкогда старались изображать его наши военные историки и моралисты. Его герои -- не богатыри, выкроенные по сказочнымъ типамъ, не гиганты, созданные фантазіею подъ вліяніемъ фальшиваго патріотизма. Его "Назарычи, Савельичи, Кулики да Калинины -- народъ все больше невзрачный, тихій, не хвастливый"; это все люди, которые "тутъ же, о-бокъ насъ живутъ", люди, большею частію остающіеся незамѣченными съ ихъ внутренней стороны даже тѣми, кто, по своимъ обязанностямъ, находится въ близкихъ, постоянныхъ сношеніяхъ съ ними. Это люди, которые если и обращаютъ на себя внима ніе, то больше какъ Фельдфебели и ефрейторы, какъ портные и сапожники, какъ Фланговые и ординарцы; которые пріобрѣтаютъ свое особенное значеніе только въ итогахъ, вовсе не имѣя его какъ единицы; люди, внутрь души которыхъ дано проникать только тѣмъ, для кого названіе человѣка -- не пустое слово. Г. Погосскому пришла именно счастливая и благая мысль заглянуть въ душу нашего солдата и извлечь изъ нея тѣ свойства, которыя, подъ вліяніемъ всей обстановки солдатской жизни, служатъ причиною поступковъ, темныхъ, проявляющихся въ средѣ весьма тѣсной, но тѣмъ не менѣе связанной съ общею жизнію всего народа. "Пять лѣтъ ино проходишь съ нимъ (съ солдатомъ), объ локоть, пишетъ г. Погосскій: ну, видишь, что хорошій человѣкъ, а больше ничего не замѣчаешь. А придетъ случай -- глядишь: онъ и встанетъ передъ тобой въ такой красотѣ душевной, такую добродѣтель окажетъ, ни передъ какимъ зломъ непреклонную, что подивишься ты невзрачному человѣку этому, и за большое счастье сочтешь называть его ровней, товарищемъ своимъ. И въ отставку уйдешь, и состарѣешься, какъ хрѣнъ подъ снѣгомъ, и не разъ разкажешь любопытнымъ людямъ: "вотъ, молъ, скажу я вамъ, былъ у насъ въ полку, въ тысяча-восемь-сотъ-такомъ-то году, солдатикъ немудренькой, а сдѣлалъ вотъ какое дѣло!... И таково будетъ это дѣло, что и ты помрешь, и кто тебя слушалъ, и тѣ въ землѣ будутъ, и могилы ваши быльемъ поростутъ, а разказанное дѣло твоего товарища немудренькаго будетъ жить-жить, и еще праправнуки твои будутъ слушать о хорошемъ дѣлѣ этомъ. И будетъ это хорошее дѣло на поконъ вѣка наукой и старому и малому." Не пропадаетъ дѣло человѣческое -- вотъ какую простую, но въ то же время плодотворную мысль хочетъ г. Погосскій укоренить въ убѣжденіи своихъ простыхъ читателей, для того чтобы заставить ихъ повѣрить въ необходимость доброй нравственности. И онъ убѣждаетъ ихъ не пустозвонными наставленіями, а разказами, такъ ловко и удачно рисующими жизнь, что они запечатлѣны характеромъ не вымысла, а чистой были. Опираясь на почву правды, талантливый авторъ отбросилъ въ сторону "волшебныхъ князей да героевъ", а беретъ "богатырей" своихъ "изъ мелкихъ чиновъ, изъ людей совсѣмъ неважныхъ", объясняя такое предпочтеніе весьма справедливо тѣмъ, что "въ добрѣ, въ краснѣ, да въ почестяхъ богатырствовать -- дѣло не мудрое: всякій потрафитъ. А вотъ поди-ко попробуй самъ-на-самъ съ бѣдой потягаться, безъ всякой подмоги! Коли голыми руками бѣду одолѣешь, ну такъ прямой ты богатырь! Это вѣрно."
   Въ шести книжкахъ Солдатской Бесѣды на 1860 годъ помѣщены, между прочимъ, два разказа: Господинъ Колодникъ и Пасестра Танька, содержаніе которыхъ мы передадимъ читателямъ, еще не успѣвшимъ познакомиться съ талантомъ почтеннаго автора. Мы увѣрены, что эти разказы могутъ занять не однихъ простыхъ людей, для которыхъ написаны: такъ много общечеловѣческаго въ изображенныхъ авторомъ личностяхъ. Предлагаемыя выписки покажутъ, какъ оригиналенъ бойкій, картинный языкъ Бесѣды, далеко не похожій на поддѣлки подъ говоръ простаго народа, въ которыхъ такъ напрасно хотѣли видѣть русскую народность.
   Содержаніе обѣихъ повѣстей взято изъ солдатскаго быта. Въ Господинѣ Колодникѣ разказывается, какъ съ виду очень не мудреный рядовой солдатъ Аѳанасій Куликъ спасъ отъ конечнаго раззоренія крестьянскую семью, гдѣ долгое время стоялъ онъ на квартирахъ, какъ помогалъ онъ этой семьѣ въ ея нуждахъ, удѣляя свою послѣднюю трудовую копѣйку, какъ, защищая ее отъ злыхъ людей, даже рисковалъ своимъ добрымъ именемъ и честною службой.
   Семь лѣтъ кряду стоялъ карабинеръ Аѳанасій Куликъ въ избѣ у небогатаго крестьянина Симохи Кочерыжки, обремененнаго многочисленнымъ семействомъ. Честный и почтенный былъ человѣкъ этотъ Аѳанасій Куликъ.
   
   "Привыкъ онъ къ семьѣ своего хозяина, и вся семья привыкла къ нему, какъ къ родному. Уйдетъ, бывало, на ученье -- такъ ребятишки ждутъ его, да по часу дрогнутъ, въ конопляхъ притаившися, и какъ зайцы поглядываютъ на тропинку, которая спускалась въ оврагъ и терялась тамъ въ густомъ поростникѣ. И вдругъ, дружно вскрикнувъ: "идетъ, идетъ!" бросаются со всѣхъ ногъ къ оврагу, а изъ-за крутой окраины этого оврага, какъ шило, торчитъ да поколыхивается свѣтлый штыкъ.
   "-- Дядя Фанасъ, дядя Фанасъ идетъ! вопятъ ребятишки, и въ самомъ дѣлѣ, за штыкомъ показывается Фуражка, голова, и весь дядя Фанасъ носатый. Ласковымъ голосомъ встрѣчаетъ онъ маленькую толпу: "здорово, цыплята!" И какъ коршунъ въ стаѣ чиликающихъ кругомъ него ласточекъ, возвращается нашъ Куликъ, въ толпѣ ребятишекъ, къ своей избѣ.
   "Почти каждый день отбывалась все одна и та же встрѣчная церемонія, но ни ему, ни дѣтямъ она не надоѣдала: всегда и всѣ были очень ради. Чему бы тутъ и радоваться, кажется? Но у добрыхъ и дѣтскихъ душъ уже такая привычка: изъ каждыхъ пустяковъ сочинять себѣ радость {No I, стр. 9--10.}."
   
   Деревня, гдѣ жилъ крестьянинъ Симоха, находилась въ Бѣлоруссіи, часто страдающей голодомъ. Не рѣдко случалось, что съ весны большая часть ея населенія, не имѣя возможности прокормиться на родинѣ и не желая умереть голодною смертью, отправлялась съ котомкой на плечахъ по разнымъ странамъ, питаться Христовымъ именемъ. Куликъ былъ тоже Бѣлоруссъ и сильно любилъ свою родину, "свою бѣдную красавицу, свои пески теплые, боры шепчущіе, рѣчки звонкія..." Голодъ, посѣтившій Бѣлоруссію во время стоянки въ ней Гренадерской дивизіи, сильно отозвался въ Симохиномъ семействѣ, въ которомъ настоящимъ рабочимъ былъ только самъ хозяинъ. Куликъ помогалъ ему сколько позволяли его служебныя обязанности и отлучки на ротный дворъ и въ караулы. Но непосильные труды, постоянное голоданье, хлѣбъ изъ мякины и папортника одолѣли бѣднаго труженика Симоху и дали просторъ разгуляться злому недугу. Онъ сталъ западать здоровьемъ.
   
   "Разъ къ ночи, вернувшись съ возомъ дровъ изъ лѣсу, покряхтѣлъ, покряхтѣлъ на печи, да и слегъ съ перетуги. Сосетъ, говоритъ, подъ сердцемъ у меня, да ногъ и спины не слышу! и растянулся какъ пластъ; по ногамъ у него прошла пухлина {No I, стр. 51.}.
   "И вотъ однимъ вечеромъ, только что Куликъ присѣлъ къ лавкѣ,-- сапожонки рекрутскіе давно надо было починить,-- какъ въ избу вошла хозяйка, подошла къ нему, наклонила свое заплаканное лицо и шепнула ему что-то на ухо.
   "Куликъ всталъ и ушелъ въ комору. Тамъ было почти совсѣмъ темно; въ углу на тапчанѣ лежалъ подъ кожухомъ хозяинъ и стоналъ. Куликъ отозвался, но хозяинъ продолжалъ стонать; черезъ нѣсколько минутъ онъ кашлянулъ трудно и спросилъ слабымъ голосомъ:
   "-- Ты, Селиверстычъ?
   "-- Я, братъ Симоха!
   "-- Охъ-ти мнѣ, тяжко! и опять Симоха долго стоналъ, какъ будто собираючись съ силами. Куликъ стоялъ сложа руки и молчалъ; въ темнотѣ нельзя было разглядѣть больнаго.
   Наконецъ хозяинъ повернулся маленько, откашлянулъ, и заговорилъ дрожащимъ голосомъ:
   "-- Часъ мой надходитъ, родный ты нашъ, Афанасъ Селиверстычъ! Почти за каждымъ словомъ онъ стоналъ, но говорилъ внятно.-- Малышей оставляю, жонку болѣзную, и большіе не въ полной силѣ... и опять пріостановился Симоха.
   "-- Никто какъ Богъ, братъ ты мой, промолвилъ Куликъ.
   "-- А только жь и надежи! Господи, Господи! бормоталъ больной:-- а ужь не оставь же ты ихъ, кормилецъ нашъ!..
   "-- Будь спокоенъ, Данилычъ, это ужь извѣстно!..-- Больной въ это время закопошился стоная, и Куликъ замѣтилъ въ темнотѣ протянутую къ нему руку. Онъ взялъ ее и пожалъ слегка: рука была холодна и суха.
   "-- Не тревожься, Семенъ! промолвилъ Куликъ, но хозяинъ еще усиливался привстать и не могъ. Опустившись, опять заговорилъ онъ замирающимъ голосомъ:
   "-- А и помереть мнѣ легче таперы: обнадежилъ ты меня за нихъ-то... Крѣпко сжалъ Куликъ высохшую руку больнаго и сказалъ: -- Вотъ тебѣ слово,-- видитъ Богъ, что могу -- сдѣлаю!
   "За этимъ послышался только слабый, протяжный вздохъ Симохи и тихій шепотъ молитвы. Онъ замолкъ. Прислушался Куликъ -- Семенъ дышалъ протяжно, какъ будто сонный.
   "Перекрестился солдатъ, потихоньку вышелъ за дверь и притворилъ ее.
   "-- А что? шепотомъ спросила хозяйка, встрѣтивъ его въ сѣняхъ.
   "-- Ничего, уснулъ!
   "Куликъ сдѣлалъ шага два по избѣ и остановился. Подперся онъ руками подъ боки, свѣсилъ голову, призадумался съ минуту и обвелъ медленнымъ взоромъ всѣхъ будущихъ сиротъ. Насуплены были брови солдата, наморщилось его черствое лицо,-- но во взглядѣ былъ тотъ привѣтливый свѣтъ, котораго не замѣчаютъ озабоченные люди, но на который дѣти всегда отвѣчаютъ ясною улыбкой.
   "Самый меньшой мальчишка весело подбѣжалъ къ Кулику съ поднятыми ручонками: солдатъ полой: илъ ему на голову свою жилистую руку.
   "Поздно вечеромъ приходила сестра хозяина, хотѣла попрощаться съ братомъ. Больной не просыпался. Приходилъ еще сродникъ, погоревалъ и о немъ и о своей больной женѣ
   "Передъ ночью, всѣхъ дѣтей водила хозяйка въ комору; Симоха былъ въ памяти, благословилъ ихъ. А передъ самымъ свѣтомъ, плачущая хозяйка разбудила Кулика:
   "-- Хрипота подходитъ, ужь приди, рбдный! Куликъ накинулъ шинель, пришелъ въ комору и засталъ только послѣдній вздохъ умирающаго. Хозяйка голосила глухимъ голосомъ, припавъ лицомъ къ груди мужа. Оринка и Степка плакали горько тутъ же. Ребятишки спали.
   "Въ трудную годину оставилъ Симоха сиротъ; чувствовалъ онъ это хорошо передъ смертью: какъ ястребъ пьетъ горячую кровь и рветъ трепещущаго голубя, такъ эта думка клевала ему мозгъ, терзала сердце {No I, стр. S3--57.}."
   
   Жить вдовѣ стало еще тяжелѣе, когда, вскорѣ послѣ смерти Симохи, рота Куликова вышла изъ деревни въ полковой штабъ для занятія карауловъ и для смотра. Горю и страданіямъ не было разсвѣта... Несчастье слѣдовало за несчастьемъ: Оришу, семнадцати лѣтнюю пригожую дочь покойнаго Симохи, задумалъ обезчестить сынъ цѣловальника сосѣдняго кабака, разгульный и бойкій дѣтина, обезславившій на селѣ не одну дѣвицу и молодуху. Дѣло съ Оришей однакоже не удавалось ему, несмотря на всѣ его происки и хитрости. Вдова черезъ пріятеля Кулика, рядоваго Михеича, стоявшаго въ семействѣ отца Сеньки, молодаго парня, милаго Оринки, знала о намѣреніяхъ цѣловальникова сына. Несмотря на то, что Хлыстиха, правая рука цѣловальника и его сына, баба гадкая, готовая на всевозможныя мерзосѣи, постоянно подъѣзжала къ матери Ориши, съ тѣмъ чтобъ она отпустила дочь свою съ ней погулять и повеселиться вмѣстѣ съ дѣвчонками изъ Замошья, послѣдняя не соглашалась на это. Тогда Хлыстиха научила сына Куклы (такъ звали цѣловальника) прибѣгнуть къ другимъ средствамъ. Съ помощію дряннаго мужичонка, пьянчужки Тараса Сыча, крестьянина той же деревни, гдѣ жила и вдова Симохи, подкинули цѣловальниковы вещи брату Ориши, Степкѣ, и обвинили его въ воровствѣ. Бѣдная вдова, и безъ того убитая горемъ, впала въ совершенное разстройство и потеряла окончательно свои послѣднія нравственныя силы, когда узнала, что сынъ ея воръ, и что его подъ карауломъ повели къ допросу, а скоро засадятъ и въ тюрьму. Разобрать дѣло въ настоящемъ его видѣ было некому: Куликъ, какъ извѣстно, находился въ полковомъ штабѣ и ничего не зналъ объ этомъ происшествіи. А Хлыстиха, пользуясь суматохой и разстройствомъ бѣдной женщины, обезпамятѣвшей отъ такой неожиданности, подступила къ ней съ ласковыми, утѣшительными рѣчами, и просила отпустить съ собой Оринку, для того чтобы вмѣстѣ съ ней пасть въ ноги Куклѣ и просить его помилованія Степкѣ. Вдова согласилась. Злое намѣреніе подходило къ концу. Но Куликъ, отпросившись у фельдфебеля на день по очень-нужному дѣлу, явился въ квартиру становаго и, объявивъ себя укравшимъ цѣловальниковы вещи, требовалъ освобожденія Степки. Кулику набили на ноги колодки, и въ этомъ видѣ отправили какъ арестанта, съ позоромъ... Дѣло однакоже разъяснилось скоро, и Куликъ за свой поступокъ пріобрѣлъ у товарищей и у крестьянъ деревни, гдѣ жила вдова, еще большее къ себѣ уваженіе и большій почетъ.
   Содержаніе втораго разказа составляетъ жизнь пасестры Таньки, которая красоту и молодость, горячее сердце и добрую душу принесла въ жертву разгулу и разврату, и сдѣлалась неизмѣнною спутницей солдатскихъ попоекъ и ночлеговъ.
   Въ этомъ разказѣ проведена самая христіянская мысль о тепломъ участіи къ людямъ, о помощи и состраданіи къ падшимъ,-- мысль, что какъ бы, на первый взглядъ, ни былъ развратенъ и грязенъ человѣкъ, все-таки презирать его не слѣдуетъ, потому что жизнь слагается подъ вліяніемъ неумолимыхъ обстоятельствъ, не такъ, какъ бы хотѣлось иногда самому человѣку.
   Прижитая вдовою съ постояльцемъ-солдатомъ, бравымъ Калинычемъ, выростала Танька подъ гнетомъ бѣдности; домишко вдовы валился, подчасъ не водилось въ немъ даже корки хлѣба, а къ этому прибавлялись еще презрѣніе и насмѣшки сосѣдей надъ солдатскимъ племенемъ, какъ называли они Таньку, пересуды злыхъ языковъ, не дававшихъ житья бѣдной вдовѣ, которая напрасно стала бы просить у зажиточныхъ крестьянъ помощи и заступничества въ своемъ одинокомъ положеніи. Между тѣмъ Танька съ каждымъ годомъ расцвѣтала и хорошѣла больше и больше. "И не замѣтно, изъ тоненькой, стройной, какъхворостинка лѣсная, дѣвчонки, она стала выростать и складываться въ такую красоту, что ужь начали зариться люди; округлились и пополнились ея тонкія плечи; шире и раструбистѣе падали изъ-подъ пояска складки сарафанишка худаго, и повыше вздувалась на груди сорочка складочками, а коса -- и куда ушла ниже пояса {No IV, стр. 253.}." Пришла и пора любви. Но гордый отецъ милаго Таньки силою женилъ сына на другой, а сама она стала подвергаться не заслуженному позору и безчестью: то тысяцкій, дядя ея любезнаго, грубо, съ бранью выталкиваетъ ее съ церковной паперти, гдѣ она, скрываясь за толпой во время вѣнчанія своего желаннаго, хотѣла взглянуть на него въ послѣдній разъ; то самъ отецъ его, уже послѣ свадьбы сына, пьяный, отправляется къ избушкѣ Таньки и срамитъ ее на все село.
   Со смертію матери жизнь сироты стала еще хуже. Кривая и злая тетка продала ее на безчестье, съ помощію какой-то деревенской бабуси. Усатый господинъ, въ бухарскомъ халатѣ и въ ермолкѣ съ кисточкой, насильно и обманомъ напоивъ Таню до безпамятства, первый открылъ ей дорогу къ разврату. Четыре дня держалъ у себя Таньку усачъ. Наконецъ вернулась она домой.
   
   "Прямо къ постели своей подошла она, уткнулась лицомъ въ подушку -- и полились рѣкой безполезныя слезы!.. Облила она, смочила ими пухъ своей подушки дѣвичей; стоны, рыданья спирались у нея въ горлѣ, отбивались горечью жолчною; больно горѣли глаза, словно они кровью плакали; надрывалась грудь, точно камень холодный всталъ поперекъ тамъ и не давалъ дохнуть. И примнилось ей, что надъ самою головой ея рѣетъ и колышется самъ стыдъ грозный, безпощадный, и молвитъ беззвучныя рѣчи:
   
   "Я ль не лелѣялъ въ чистотѣ красоту твою дѣвичью; я ль не берегъ тебя отъ глазу чернаго, отъ лихаго изуроченья!
   "Румянцемъ, алѣе зари небесной, окрывалъ я дѣтскій ликъ твой; темнѣе ночи темной рѣсницами заслонялъ отъ соблазна невинный взглядъ твой!
   "И былъ насторожѣ, вѣрный, ни на шагъ неотступный, всегда и вездѣ съ тобой!...
   "Трепетала дѣвка, свою же лютую думу слушая, и каждое слово этой думы такъ и впивалось въ ея памяти:
   "Продала, пропила, прогнала ты меня, безстыжая; прощай же! Все будетъ у тебя безъ меня: и деньги, и радости, и забавы веселыя, только не будетъ стыда женскаго, нести дѣвичьей, и имя тебѣ -- дрянь!.. {No IV, стр. 299-300.}"
   
   Годъ еще крѣпилась послѣ этого Танька, отгоняя отъ себя разныхъ деревенскихъ бабусь, снова подъѣзжавшихъ къ ней съ предложеніями прогуляться и повеселиться гдѣ-нибудь на праздникѣ. Но нужда, сиротское, беззащитное положеніе доѣли таки ее въ-конецъ и заставили еще глубже опуститься въ тотъ омутъ, въ которомъ толпа, не размышляя ни о чемъ, не допуская никакихъ облегчительныхъ обстоятельствъ, клеймитъ падшую одними позорными именами. Въ повѣсти, напротивъ, мы встрѣчаемъ сожалѣніе, состраданіе къ виновной, но въ то же время несчастной дѣвушкѣ; вездѣ выдается мысль, что не слѣдуетъ обвинять человѣка безусловно, не доискавшись до его отдаленнаго прошлаго и не узнавъ причинъ, подъ вліяніемъ которыхъ онъ росъ и дѣйствовалъ.
   
   "... Никому нельзя было слишкомъ строго осудить свихнувшуюся сироту. Не эти ли сами богатѣй осуждающіе проходили мимо убожества, мимо висѣвшей, какъ капля на листкѣ, лачуги нищей вдовы, только дивясь, какъ это она держится да въ обрывъ не падаетъ? Не они ли, сытые и безбѣдные, глядѣли и какъ будто не понимали, что тутъ живутъ люди голодные и холодные, что кромѣ Бога да слабыхъ рукъ голыхъ никого и ничего у нихъ нѣтъ? Да не они ли же, наконецъ, позорно оттолкнули ничего не просящую дѣвушку за то только, что она пригожа, какъ цвѣтокъ полевой, какъ свѣжая ягодка?
   "Грѣхъ пасестрѣ Танькѣ, большой грѣхъ! слова нѣтъ; ну да и никому же этотъ грѣхъ не во спасенье.
   "Не на то тебѣ, богачъ гордый, Богъ добро даетъ, чтобы забылъ ты всѣ потребы бѣдности. Не на то тебя люди уважаютъ, чтобы ты ахалъ да головой качалъ надъ безпутствомъ чужимъ, тобой на путь не постановленнымъ, а иногда тобою же и съ пути сбитымъ. Не пришлось бы тебѣ, богатѣй, каждый грѣхъ бѣдняка ближняго пополамъ съ нимъ на себя дѣлить!..
   "Много васъ, люди заможные! Безъ висла насъ, братцы, люди сытые -- а и нѣтъ-какъ-нѣтъ промежъ насъ сиротѣ горькой проходу безобиднаго. Что жь тутъ толковать о честной помощи? ужь куда намъ людей спасать -- хоть бы не топили-то тонущихъ!
   "Была бы человѣкомъ Танька, и можетъ-быть въ любую семью принесла бы покой и счастіе: имѣла она добрую, дружественную душу. Даже и теперь, при всемъ безпутствѣ ея, многіе честные люди ею не брезгали, любили ее, и почемъ знать, сколько добра не замѣтнаго дѣлала бѣднымъ людямъ не хвастливая и добродушная грѣшница?
   "Разъ, напримѣръ, было вотъ что: полки стояли въ лагеряхъ; изъ села Высокаго летѣла Танька туда на лихой тройкѣ мшагскаго ямщика Данилыча, лихача, который безъ золотого и дуги не поднималъ. Махалъ колѣнцо за колѣнцемъ ямщикъ, видно спѣшить было велѣно; въ придорожной деревушкѣ привернулъ онъ тройку прямо къ желобу, къ колодцу -- напоить коней надо было. А Танька тѣмъ часомъ встала, захотѣлось ей пройдтись пѣшкомъ.
   "Старые гренадеры помнятъ чай деревушку Заполяны; почти на пол-пути отъ Новгорода къ лагерямъ стоитъ на самой дорогѣ дворовъ съ десятокъ; избы не важныя, прислѣповатыя, въ одну улицу. Въ концѣ улицы -- ворота, и при нихъ, лѣтъ двадцать тому назадъ, всегда бывало сиживалъ, поджавши подъ себя ноги, Ѳ ея я-дурачокъ, такъ всѣ и звали его: заполянской Ѳедя-дурачокъ. Былъ онъ лѣтъ двадцати пяти, глухо-нѣмой и совсѣмъ какой-то безсмысленный; даже лицо его мало походило на человѣческое. Безъ шапки, босой, въ одной рубахѣ посконной и всегда безъ пояса, сидѣлъ онъ у воротъ, отворялъ и затворялъ ихъ для каждаго проѣзжаго и прохожаго, и питался людскимъ подаяніемъ.
   "Завидя идущую Таньку, Ѳедя всталъ, отворилъ передъ ней ворота и загоготалъ своимъ нечеловѣческимъ, жалобнымъ голосомъ. Остановилась и изумилась Танька: глядѣла она на дурака, слушала его странное гоготанье, увидѣла его потрескавшіяся ноги босыя, грудь его черную, заскорузлую на немъ рубаху изъ пачесей -- и всплеснула руками: "Родный же ты мой!" вскрикнула она, "это жь заѣстъ тебя бѣда твоя!" И сдернула дѣвка съ себя платокъ, повязала дурачку черную шею его, стала ласкать его, гладить по головѣ косматой, по лицу жосткому, словно корой порослому, и притиснула къ теплой груди своей его безобразную голову.
   "И другимъ голосомъ загоготалъ дуракъ, хватаючи ея бѣлыя руки, загорѣлись радостью глупою его тусклые глаза; не какъ человѣкъ, а какъ преданный песъ вглядывался онъ безумнымъ взоромъ своимъ въ лицо ласкающей его женщины; весь извивался, то обнималъ ея шею, то ползалъ въ ногахъ ея, и засмѣялся громкимъ, порывистымъ и непривычнымъ хохотомъ.
   "Добрая женщина прослезилась, не отнимая у него рукъ своихъ, и глядѣла жалостно, милостиво, съ любовію, на бѣднаго урода.
   "Видно, проняло насквозь онѣмѣлую душу его этимъ взглядомъ свѣтлымъ: встрепенулась, ожила она, заглохшая, и можетъ-быть въ первый разъ въ жизни стало ему такъ хорошо и тепло на сердцѣ; въ первый разъ почувствовалъ онъ человѣческое счастье -- жить.
   "Подъѣхалъ ямщикъ; поглядѣлъ на нихъ черезъ плечо:-- Брось, Калиновна, ѣхать надо! сказалъ онъ дѣвкѣ. Таня вывязала изъ узелка всю мелочь, какая была при ней, положила въ руку Ѳеди, стала прощаться съ нимъ: онъ порывался устами къ ея лицу -- Таня поцѣловала его въ уста, сѣла въ телѣжку -- кони помчались.
   "И громко заплакалъ дуракъ; высоко поднялъ онъ свои шерсткія брови, удивленно глядѣлъ на уносящуюся тройку, растопырилъ вслѣдъ за ней черныя свои руки -- серебро высыпалось изъ горсти. Еще разъ оглянулась Танька и кивнула ему головой; кони мчались какъ вѣтеръ: побѣжалъ за ними и дурачокъ, оглашая воздухъ неутѣшнымъ рыданьемъ и воемъ.
   "Разумѣется, не важно все это; но кто же знаетъ, какъ у Бога-то считается такое, по нашему ничтожное, доброе дѣло милостивой души? А можетъ-быть эта добродушная ласка, кинутая какъ подачка, всѣми оставленному уроду -- выкупила предъ Богомъ хоть тотъ грѣхъ, на который, очертя голову, летѣла распутная дѣвка!
   "Вѣдь не такъ же какъ камень живетъ и уродъ на свѣтѣ; слышитъ онъ сердцемъ, надо быть, все, и хорошее и худое. И вотъ теперь въ его головѣ темной, и во снѣ и наяву, будетъ бродить этотъ свѣтокъ, эта минуточка счастья,-- и ужь навсегда украситъ безотрадную, безумную жизнь. А ни единой минуты счастья такого не можетъ дать никому и никто въ мірѣ, кромѣ истинно-добраго человѣка.
   "Что же бы это было за сокровище, сколько бы слезъ осушила на свѣтѣ Танька, сколько бы добра натворила кругомъ себя такая душа, еслибы не толкнули ее въ омутъ распутства? Но летѣла на ослѣпъ бѣдовою дорогой разгульная жизнь Таньки; зря проживалась безвозвратная молодость; дни за днями уходили въ шумѣ безобразной потѣхи, какъ будто справлялся для нея безконечный пьяный праздникъ.
   "И не видать было конца разгулу. Изрѣдка, натолкнувшись на тихое горе людское, пробуждалась на минутку добрая душа ея; и тогда вспомнитъ она свое горе прошлое, сиротство свое беззащитное -- всплакнетъ надъ чужою недолей. А не разъ пробуждалась душа эта и надъ чужимъ тихимъ счастіемъ: вчастую видѣла она, какъ въ чистой избѣ хлопочетъ около печи своей молодица румяная, на веселыхъ дѣтокъ своихъ ласково покрикиваетъ, сама обряжается и въ окошечко поглядываетъ: "сустрѣчаите, дѣтки, батюшка ѣдетъ!" И бѣжитъ изъ избы шумящая орда; а молодица, улыбаючись, ставитъ на столъ горячую миску.. Глядитъ на все это и задумывается нарядная Таня: утекаютъ деньки ея красные, безъ пути прогулянные, далеко улетаютъ, какъ на крыльяхъ, и мерещется что-то недоброе, а неминучее, впереди... Отвернется дѣвка, вздохнетъ и проклянетъ словомъ худымъ свою нечестную долю {No 5, стр. 356-364.}."
   
   Этотъ взглядъ на явленія жизни, кроткій, милующій, съ братскимъ участіемъ останавливающійся на личностяхъ мелкихъ и незамѣтныхъ, составляетъ лучшую сторону въ разказахъ Солдатской Бесѣды.
   Кутила и веселилась Танька до тѣхъ поръ, пока не ушли гренадеры въ походъ, и не сгорѣла ея вновь выстроенная избушка. Оставшись безъ пристанища, она стала ходить на богомолье по монастырямъ и церквамъ, питаясь подаяніемъ добрыхъ людей.
   Между тѣмъ, солдатъ Калининъ, на попеченіи котораго оставалась покойная мать Таньки, по уходѣ на родину ея постояльца и сожителя Захарыча, возвратился изъ-подъ Севастополя израненный, безъ ноги. Танька встрѣтилась съ нимъ въ одномъ селѣ на церковной паперти, гдѣ она стояла въ толпѣ съ нищими. Калининъ, несмотря на образъ жизни, который вела Танька, любилъ ее искренно и не забылъ во время разлуки... Послѣ встрѣчи онъ объявилъ ей о своемъ желаніи быть ея мужемъ. Затѣмъ слѣдуетъ вѣнчаніе, и чета заживаетъ припѣваючи.
   Оставляя въ сторонѣ нѣсколько похожую на идиллію развязку разказа, поспѣшимъ извинить ее нравственною цѣлью изданія и желаніемъ упрочить въ читателяхъ-солдатахъ добрыя чувства къ ближнему, вдохнуть въ нихъ честные и благородные помыслы объ исполненіи долга и обязанностей, какъ бы подчасъ ни приходилась человѣку жизнь тяжелою и утомительною. Мы не хотимъ упрекать автора въ нѣкоторой наклонности къ идеализированію изображаемыхъ имъ людей, да и не знаемъ, слѣдуетъ ли еще за это упрекать. Во всякомъ случаѣ это происходитъ отъ живой любви къ образу человѣка въ лицѣ солдата и крестьянина, и вполнѣ вознаграждается другими достоинствами автора: мастерствомъ изложенія, вѣрностью основной идеи разказовъ и теплотою проникающаго ихъ чувства.
   Въ заключеніе, мы не можемъ не пожалѣть, что въ нѣкоторыхъ полкахъ выписывается слишкомъ ограниченное число экземпляровъ Бесѣды: по два и по три, какъ видно изъ приложеннаго къ ней списка подпищиковъ. Позволительно усомниться, что это происходитъ отъ недостатка полковыхъ средствъ: цѣна Бесѣды такъ мала, что полки могли бы получать сотни экземпляровъ, и конечно, этотъ расходъ вознаградился бы пользою, которую чтеніе разказовъ г. Погосскаго можетъ принести нравственности солдатъ.

N.

"Русскій Вѣстник", No 3, 1861

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru