Аннотация: Повѣсть.
Текст издания: "Русское Богатство", NoNo 3--4, 1904.
ОМУТЪ. Повѣсть.
I.
На каланчѣ медленно пробило два удара, когда Пахомъ Саввичъ Бутылинъ подъѣхалъ къ дому и позвонилъ у крыльца. Ночь была темная и бурная. Сильный вѣтеръ поднималъ по дорогѣ снѣжные вихри и больно рѣзалъ лицо. Улица была пустынна, только на перекресткѣ, гдѣ сквозь снѣжную пыль тускло мерцали два фонаря, порою выступала изъ мрака темная фигура ночнаго сторожа.
Когда сани безшумно отъѣхали отъ мраморнаго подъѣзда съ колоннами и скрылись за угломъ, Бутылинъ остался одинъ. Ему вдругъ стало холодно и жутко, и онъ боязливо оглянулся, подозрительно покосившись въ глухой переулокъ, гдѣ вѣтеръ крутилъ сильнѣе. Уткнувъ голову въ воротникъ шубы, съежившись и согнувъ колѣни, онъ еще разъ порывисто позвонилъ. Вѣтеръ кругомъ его ахалъ, стоналъ и вылъ, мчась откуда-то издалека, дулъ въ уши, сыпалъ колючею пылью... Вдругъ снѣжный вихрь, вырвавшись изъ-подъ ногъ Бутылина и поднявшись вверхъ, превратился въ длинную, тонкую, странную фигуру и съ дикимъ смѣхомъ разсыпался посреди улицы. Нервный холодъ пробѣжалъ у Бутылина по спинѣ, отъ страха онъ зажмурилъ глаза.
"Надо бы хоть пріятеля какого пригласить къ себѣ ночевать -- все веселѣе", -- подумалъ онъ, представляя себѣ эти слова и звукъ своего голоса такими, какъ-будто онъ съ безпечнымъ видомъ говорилъ это кому-нибудь изъ своихъ знакомыхъ. Съ закрытыми глазами онъ торопливо нащупалъ кнопку звонка и надавилъ ее изо всѣхъ силъ. Въ отвѣтъ не слышно было изнутри ни малѣйшаго звука. Огромный двухэтажный домъ стоялъ весь погруженный въ темноту.
"Дрыхнутъ всѣ, не слышатъ", -- въ безсильномъ гнѣвѣ думалъ Бутылинъ, -- "швейцара прогоню непремѣнно... Зажирѣлъ... А что, если не услышатъ и не отворятъ?" -- Онъ не смѣлъ открыть глаза и чувствовалъ, что не двинется съ мѣста и простоитъ тутъ до утра. Наконецъ, внутри дома послышались шаги и стукъ отворяемой двери. Бутылинъ раскрылъ глаза, и опять ему показалось, что снѣжный вихрь, вырвавшись изъ-подъ ногъ, скрутился въ такую же длинную, тонкую, лихо изогнувшуюся фигуру и, поднявшись кверху, исчезъ... И опять среди воя вѣтра ему послышался дикій, насмѣшливый хохотъ.
Въ это время отворилась наружная дверь, блеснулъ свѣтъ, и онъ увидалъ заспаннаго швейцара -- босикомъ, въ розовыхъ тиковыхъ штанахъ, въ накинутомъ на плечи ливрейномъ балахонѣ, красный коверъ и стеариновую свѣчу на мраморной лѣстницѣ. Когда онъ входилъ, порывомъ вѣтра свѣчу задуло, и снова все погрузилось въ темноту.
-- Мать честная! -- проворчалъ швейцаръ и ушелъ въсвою каморку за спичками.
Бутылинъ, словно парализованный, остался недвижимъ, какъ застала его темнота, не смѣя пошевелиться. Когда блеснулъ огонь и на площадкѣ лѣстницы показалась горничная, онъ такъ обрадовался свѣту и живымъ людямъ, которыхъ опять увидѣлъ около себя, что позабылъ обругать швейцара и только сказалъ:
-- Однако, ты спишь... Звонилъ, звонилъ...
-- Извините: задремалъ, должно быть.
Бутылинъ, снявъ шубу, тяжело поднялся по лѣстницѣ и въ сопровожденіи горничной прошелъ черезъ огромную, темную залу, гдѣ, при слабомъ мерцаніи свѣчки, странно и мрачно блестѣла на стѣнахъ и на мебели позолота.
-- Ляжете въ кабинетѣ?-- спросила горничная.
-- Да, да, -- отвѣчалъ онъ.
Горничная стала зажигать свѣчи на письменномъ столѣ. "Мнѣ иначе нельзя", -- сказалъ про себя Бутылинъ и почему-то странно покосился на телефонъ.
-- А Пантелеичъ гдѣ?-- спросилъ онъ.
-- Вонъ, Пантелеичъ. Спитъ, не слышитъ.
-- Не тронь, пусть спитъ.
Въ углу, подъ часами, на войлочномъ тюфякѣ, свернувшись калачикомъ, спалъ сѣденькій старичокъ, ночевавшій здѣсь уже третью ночь по приказанію хозяина.
Мелькомъ взглянувъ на него, Бутылинъ сѣлъ въ кресло передъ каминомъ и отпустилъ горничную. Не смотря на страшное утомленіе, онъ зналъ, что не заснетъ до утра. Оставшись одинъ, онъ сгорбился, согнулся, лицо его осунулось, а въ глазахъ показалась дикая тоска, тоска затравленнаго звѣря.
Полчаса тому назадъ, въ клубѣ, онъ былъ другимъ человѣкомъ. Тамъ онъ былъ тѣмъ, чѣмъ всѣ его знали: милліонеромъ, баловнемъ слѣпого счастія, грубымъ, избалованнымъ, зазнавшимся самодуромъ. Онъ, какъ всегда, грубо и цинично шутилъ, разговаривая съ горными генералами, которыхъ презиралъ за продажность, пилъ вино и поилъ другихъ, разсказывалъ грязные анекдоты и хохоталъ, сотрясаясь всѣмъ тѣломъ... Онъ пересидѣлъ всѣхъ, потому что ему было страшно вернуться домой, и, когда уѣхали послѣдніе гости, онъ еще съ полчаса болталъ съ соннымъ, натянуто улыбавшимся буфетчикомъ, чувствуя, какъ надвигается на него тяжелымъ кошмаромъ тоска. У буфетчика слипались глаза. Холодъ и скука заползали во всѣ щели клуба и заполняли собою опустѣвшія комнаты. Оставаться долѣе было безполезно, и онъ уѣхалъ.
"Все мнѣ опротивѣло", -- думалъ онъ:-- "все, все... но пуще всего люди... вся эта дрянь и мелочь... нагайкой бы ихъ всѣхъ или хорошей плетью!.. да"...
Замѣтивъ, что двери кабинета остались непритворенными и черезъ нихъ не столько виднѣлось, сколько угадывалось пространство темной, неосвѣщенной залы, Бутылинъ вздрогнулъ, поспѣшно всталъ и, боясь заглянуть въ темноту, притворилъ ихъ. Кабинетъ показался ему непомѣрно огромнымъ, и онъ уже не въ первый разъ пожалѣлъ, что у него такія хоромы. Ему представлялось, что гдѣ-нибудь въ лачугѣ, въ тѣсной крестьянской избѣ, густо наполненной людьми, онъ былъ бы счастливъ и спокоенъ, потому что тамъ нѣтъ ни страха, ни угрызеній совѣсти, ни смертельной тоски, и онъ могъ бы уснуть.
Сквозь каменныя стѣны и толстыя двойныя оконныя рамы глухо доносился шумъ бури, и что-то бѣлое мелькало и билось за зеркальными стеклами во тьмѣ ночи. Зажмуривъ глаза и вздрагивая отъ нервнаго холода, Бутылинъ ощупью спустилъ шторы на всѣхъ четырехъ окнахъ и сѣлъ въ кресло нѣсколько успокоенный. Въ это время пронзительно затрещалъ звонокъ телефона. Бутылинъ поблѣднѣлъ, глаза его округлились отъ ужаса, приняли дикое, безумное выраженіе; онъ вскочилъ и схватился руками за голову.
"Опять", -- прошепталъ онъ:-- "опять!"...
И какъ-будто не по своей волѣ, а влекомый невѣдомой силой, подошелъ къ телефону и взялъ слуховую трубку. Долго онъ не слышалъ ничего, кромѣ шипѣнія и какъ-будто отдаленнаго хриплаго смѣха, наконецъ, громко и отчетливо страшно знакомый, веселый голосъ проговорилъ:
-- Здравствуй!..
-- Здравствуй, Иванъ Ивановичъ! -- отвѣчалъ Бутылинъ приниженнымъ голосомъ. Блѣдное и страшное лицо его заискивающе улыбалось.
-- Узнаешь?-- спрашивалъ тотъ же голосъ.
-- Узналъ-съ... какъ-же-съ...
-- Ха, ха!.. еще бы!.. старые друзья... Что мое, то твое, такъ что ли? а?.. ха, ха!..
-- Такъ, такъ...
-- То-то... Стало быть, я могу распорядиться вполнѣ... а?.. деньги-то вѣдь мои... а?..
-- Не всѣ, Иванъ Иванычъ... твоихъ-то сто двадцать тысячъ, не болѣ...
-- То-то, -- продолжалъ голосъ, успокоившись:-- ты не можешь спорить, не смѣешь... Построена монастырская стѣна съ башнями, воздвигнутъ монументъ генералу Глинкѣ, отлитъ колоколъ въ тысячу пудовъ, куполъ у Покрова позолоченъ -- и все это пустяки! Пожертвовали мы съ тобой пять тысячъ на Крутогорскій монастырь -- и это пустяки!.. мало, мало... Надо еще, еще... ты ничего не придумалъ? Нѣтъ? А я придумалъ: каменную каланчу въ Красномъ селѣ...
Бутылина уже нѣсколько дней преслѣдовала странная, неотвязная и совершенно нелѣпая мысль о каменной каланчѣ, и теперь это совпаденіе привело его въ ужасъ.
-- Эдакъ тысячъ въ двадцать... въ двадцать пять... понимаешь?..
-- Но къ чему, къ чему?..
-- Не разсуждай. Грѣховъ у насъ много, очень много... вотъ къ чему. И чтобъ съ фонарями... слышишь?
-- И еще тебѣ скажу: Чувашевскаго пріиска не покупай...
-- Неустойкой оговорено, Иванъ Иванычъ...
-- Заплати неустойку... Да смотри, берегись ты этого... этого... этого...
-- Чего? чего, Иванъ Иванычъ?
Но въ отвѣтъ опять послышалось только хриплое шипѣніе и глухой, какъ будто удаляющійся смѣхъ. когда Бутылинъ отошелъ отъ телефона, лицо его было страшно, зубы стучали, онъ весь дрожалъ. Проснувшійся Пантелеичъ смотрѣлъ на него съ тревогой и удивленіемъ.
-- Батюшка, Пахомъ Саввичъ! вамъ опять не здоровится?-- спросилъ онъ, поднимаясь съ полу.
-- А?.. это ты?..-- коснѣющимъ языкомъ отвѣчалъ Бутылинъ съ выраженіемъ застывшаго ужаса на лицѣ, -- Это ничего, ничего... это, видишь ли, такъ... Ты спи, спи, Пантелеичъ... ты ничего не слыхалъ?..
-- Слышалъ, какъ вы по телефону разговаривали...
-- Да, да... разговаривалъ... видишь ли: у меня безсонница... и мнѣ холодно, страшно холодно... Я пить хочу... чего бы испить?.. а?..
Пантелеичъ подалъ графинъ съ клюквеннымъ квасомъ, но Бутылинъ оттолкнулъ его и налилъ себѣ полстакана коньяку изъ бутылки, стоявшей на подоконникѣ, и выпилъ за одинъ духъ. Потомъ онъ отеръ съ лица холодный потъ, глубоко вздохнулъ и сталъ какъ-будто приходить въ себя.
-- Нѣтъ, нѣтъ, я посижу... Ты спи, а я посижу... О, Господи Боже мой!..
Часы мѣрно и внушительно, густымъ мелодическимъ звономъ пробили три удара. Имъ отвѣтили торопливо другіе часы изъ дальнихъ комнатъ, потомъ гдѣ-то внизу. Бутылинъ, опустивъ руки и склонивъ голову, казалось, задремалъ въ креслѣ. Пантелеичъ постоялъ съ минуту надъ нимъ, потомъ на цыпочкахъ пробрался къ своей постели и сталъ укладываться.
-- Ай!!.-- вдругъ дико вскрикнулъ Бутылинъ и, вскочивъ съ кресла, обхватилъ голову руками.
Пантелеичъ подбѣжалъ къ нему.
-- Что вы, батюшка Пахомъ Саввичъ? больно вамъ?..
-- Развѣ ты не слышишь? развѣ ты не слышишь?.. -- хриплымъ голосомъ говорилъ Бутылинъ, страшно округливъ глаза. -- Опять онъ!.. опять звонитъ!.. опять... слышишь? слышишь?
-- Кто звонитъ? Никого нѣтъ. Это вамъ все представляется. Перекреститесь, сотворите молитву... вотъ такъ.
Бутылинъ перекрестился и сѣлъ.
-- О, Господи!..-- простоналъ онъ. -- Неужели ты не слыхалъ?.. Онъ звонилъ опять... У меня уши болятъ отъ этого звона... какъ же ты не слыхалъ?..
Пантелеичъ молча слушалъ этотъ бредъ и жалостно смотрѣлъ на хозяина.
-- Я тебѣ скажу вотъ что, -- шепотомъ продолжалъ Бутылинъ: -- никто этого не знаетъ... въ полгода сто двадцать тысячъ на вѣтеръ... вотъ оно какъ... вѣдь это бѣда!..
-- О комъ вы говорите, Пахомъ Саввичъ?
-- О комъ?.. какъ о комъ?.. развѣ ты не слыхалъ?.. А этотъ... который разговаривалъ... Ванька Сальниковъ...
Пантелеичъ набожно перекрестился, на лицѣ его изобразился испугъ.
-- Онъ хочетъ меня раззорить, я знаю, -- не слушая, продолжалъ Бутылинъ, -- я знаю... Это онъ наслалъ на меня тоску... тоску, да... Тоска у меня здѣсь на сердцѣ, и сна не стало... Я ужъ недѣлю не сплю, Пантелеичъ, цѣлую недѣлю... охъ, спать бы мнѣ, спать... но спать мнѣ нельзя...
-- Стало быть, поминъ души своей требуетъ... видно, на томъ свѣтѣ душа его неспокойна, -- сказалъ Пантелеичъ.
-- Пятнадцать лѣтъ во всѣхъ церквахъ поминаютъ... да... съ тѣхъ самыхъ поръ... Не знаю, чего ему надо... Нагрѣшилъ много, разгульный былъ человѣкъ, не тѣмъ будь помянутъ... Я Сухринскаго старца спрашивалъ: какъ, говорю, отогнать навожденіе? "Послушаніемъ, говоритъ, и молитвою"... Послушаніемъ... вотъ то-то и оно... Нѣтъ, видно, бѣда пришла, Пантелеичъ, бѣда!..
-- А?..-- переспросилъ Бутылинъ, раскрывая глаза:-- Что ты говоришь? на постелю?.. Нѣтъ, нѣтъ... Я тебѣ скажу вотъ что: я боюсь, -- онъ мнѣ во снѣ привидится...
-- Я съ вами посижу. Благословясь да перекрестясь, -- ничего!.. Пожалуйте, я васъ раздѣну.
-- Ну, ладно, -- согласился Бутылинъ, поднимаясь.-- Только ты не отходи отъ меня... ни на одинъ шагъ... потрудись... за твою службу я тебя не оставлю...
-- Ладно, ладно, не бойтесь ничего.
Бутылинъ сталъ въ передній уголъ передъ иконой и началъ молиться.
"Господи! милостивъ буди мнѣ грѣшному", -- шепталъ онъ, кланяясь въ землю, -- "Господи, создавый мя, и помилуй"... "Господи, прости и благослови!" -- заключилъ онъ и сталъ раздѣваться.
Когда онъ раздѣлся и легъ, Пантелеичъ помѣстился подлѣ него на стулѣ.
-- Грѣшимъ много, вотъ отчего, -- заговорилъ Бутылинъ, судорожно зѣвая.-- Постовъ не блюдемъ, не молимся, старые завѣты забыли... роскошь, объяденіе, чревоугодіе, все грѣхъ, все грѣхъ!.. Грѣшенъ я, охъ, какъ грѣшенъ!.. двумъ господамъ служу: и на скиты, и на православные храмы жертвую... Мамыньку свою забросилъ... Можетъ быть, отъ этого все и есть, можетъ, за нее Господь наказуетъ... Ты не уходи, Пантелеичъ...
-- Нѣтъ, нѣтъ, будьте въ спокоѣ.
-- А все гордость, -- продолжалъ Бутылинъ, -- изъ-за гордости вся погибель... Кто одѣнется хорошо, а другому надо лучше того... вотъ отчего... Охъ-хо-хо-о!.. Смиренія не стало, перестали уважать стариковъ... парижскія да нѣмецкія моды завели... театры, балы, танцы, маскарады... бѣса тѣшимъ... и все это тлѣнъ... да!.. тлѣнъ и суета... Старину позабыли, отъ этого и тоска завелась... да, да...
Бутылинъ закрылъ глаза и сталъ засыпать. Повременамъ онъ вздрагивалъ и стоналъ, но вскорѣ глубоко вздохнулъ, дыханіе его сдѣлалось ровнымъ, и онъ погрузился въ крѣпкій и спокойный сонъ.
Пантелеичъ неподвижно сидѣлъ, склонившись надъ нимъ, смотрѣлъ въ его измученное лицо и вспоминалъ старую, почти позабытую исторію.
II.
Двадцать лѣтъ тому назадъ Бутылинъ принадлежалъ къ разряду тѣхъ мелкихъ золотоискателей, которые, не вылѣзая изъ долговъ, годами бьются, какъ рыба объ ледъ, порой до совершенной нищеты, но никогда не теряя надежды на слѣпое счастье, которое вдругъ, въ одну минуту можетъ вывести изъ темныхъ дебрей на широкій просторъ и вознаградить сторицею за годы труда и лишеній.
Дѣла его были совсѣмъ плохи, когда онъ случайно встрѣтился съ другомъ своего дѣтства, такимъ же золотоискателемъ, какъ и самъ, Ваней Сальниковымъ, съ которымъ не видался около десяти лѣтъ. Сальниковъ только-что напалъ на "золотишко" и по этому случаю находился въ восторженно ликующемъ настроеніи. Онъ обрадовался старому пріятелю и съ первыхъ же словъ сталъ звать его въ компаніоны. Пріятели зашли въ трактиръ, гдѣ основательно выпили, вспоминая старину, а вечеромъ отправились въ садъ "Идеалъ" и прокутили тамъ до утра. Сальниковъ хвастался привалившимъ къ нему счастьемъ и все упрашивалъ Бутылина вступить въ компанію. Поломавшись изъ приличія, Бутылинъ согласился и черезъ недѣлю совсѣмъ перебрался на пріискъ Сальникова. Лѣнивый, добродушный и легкомысленный гуляка, Сальниковъ былъ въ восторгѣ отъ своего компаніона, который и въ самомъ дѣлѣ оказался сущей находкой. Предпріимчивый, суровый и энергичный Бутылинъ круто принялся за работу, и на пріискѣ сразу всѣ почувствовали, что дѣло перешло въ умѣлыя и крѣпкія руки. Сальниковъ могъ теперь съ спокойною совѣстью по цѣлымъ недѣлямъ пропадать въ Нижне-Айскомъ заводѣ или разъѣзжать по сосѣднимъ пріискамъ, ни о чемъ не заботясь. Мало по малу онъ совершенно устранился отъ всякихъ дѣлъ, положившись во всемъ на компаніона, и сталъ все больше и больше запивать. Между тѣмъ дѣла пошли шибко въ гору. Черезъ пять лѣтъ они оба были уже богачами, имѣли нѣсколько богатыхъ пріисковъ, десятки служащихъ и тысячи рабочихъ...
И вдругъ разразилась катастрофа: Сальниковъ раззорился и умеръ. Виновникомъ его раззоренія былъ другъ его дѣтства, теперешній компаніонъ Бутылинъ. Катастрофа подготовлялась съ дьявольской настойчивостью и терпѣніемъ. Бутылинъ постепенно и осторожно, шагъ за шагомъ переводилъ имущество и капиталы на себя, заставляя безпечнаго и довѣрчиваго друга подписыватъ какія-то обязательства, бумаги и векселя. Когда разразилась бѣда, Сальниковъ, вопреки очевидности, долго не хотѣлъ признать своего несчастія, долго не хотѣлъ вѣрить предательству друга и съ шутовскимъ видомъ говорилъ о своемъ раззореніи, но, наконецъ, понялъ и испугался. Онъ сталъ просить Бутылина не губить семью, унижался передъ нимъ, плакалъ, валялся у него въ ногахъ, рвалъ на себѣ волосы, грозилъ судомъ, но все было напрасно. "Не будь дуракомъ", -- говорилъ ему въ утѣшеніе другъ дѣтства и остался до конца непреклоненъ. У Сальникова описали и продали съ молотка все имущество, самъ онъ умеръ отъ паралича сердца, семья пошла по міру...
Можно съ увѣренностью сказать, что Бутылинъ ни прежде, ни послѣ не страдалъ угрызеніями совѣсти, а вскорѣ и совсѣмъ позабылъ объ этой исторіи. Со стороны общественнаго мнѣнія онъ также не испытывалъ никакихъ неудобствъ. Исторію его обогащенія знали всѣ, въ свое время о ней много говорили, но никто ни словомъ, ни дѣломъ не выразилъ ему своего осужденія. Напротивъ, съ необыкновенною предупредительностью всѣ спѣшили уничтожить въ немъ даже самую тѣнь предположенія о возможности какого-либо осужденія. За то къ несчастному Сальникову общественное мнѣніе отнеслось весьма строго. "Самъ виноватъ", говорили о немъ: "подписывать ни вѣсть чего -- развѣ это мыслимо въ торговомъ дѣлѣ! Въ коммерціи отцу родному вѣрить нельзя".
Бутылинъ быстро пошелъ въ гору и черезъ семь лѣтъ считался уже въ милліонахъ. Онъ занялъ видное мѣсто въ промышленномъ мірѣ и сталъ крупной общественной силой. Въ семейной жизни онъ, впрочемъ, не былъ счастливъ. Его жена, неграмотная и недалекая женщина, разжирѣвшая отъ хорошаго житья, съ нѣкотораго времени находилась въ состояніи полнаго отупѣнія, близкаго къ идіотизму, много ѣла, почти не двигалась и все ждала какой-то бѣды. Сынъ Петръ, на котораго онъ возлагалъ большія надежды, за какую-то исторію былъ исключенъ изъ Горнаго института, сбился съ пути, сталъ пить и женился на арфисткѣ. Отецъ послалъ ему заочное проклятіе и не велѣлъ показываться на глаза. Черезъ годъ, однако, Петръ пріѣхалъ съ женой, испитой, голодный и нищій. Произошла ужасная семейная сцена, отецъ еще разъ проклялъ сына и выгналъ его изъ дому. Петръ запилъ мертвую, жена отъ него вскорѣ ушла, и онъ какъ-то чрезвычайно быстро превратился въ форменнаго золоторотца. Иногда украдкой, съ чернаго крыльца, онъ приходилъ къ матери, и та, какъ нищаго, принимала его въ кухнѣ; плакала, кормила объѣдками, снабжала старыми вещами и провизіей, но денегъ никогда не давала. Можетъ быть, поэтому сынъ появлялся у матери очень рѣдко, только въ случаяхъ крайней нужды. Отецъ никогда о немъ не справлялся, даже запретилъ говорить о немъ въ своемъ присутствіи.
Дочь, горбатая и кривобокая, съ лицомъ испорченнымъ оспой, была безобразна; Бутылинъ стыдился показывать ее въ люди и вмѣстѣ съ женой держалъ въ заточеніи. Была у него мать, восьмидесятилѣтняя старуха, которая, осудивъ его за "мірское прельщеніе", ушла отъ него и поселилась въ скитахъ, въ лѣсныхъ дебряхъ Корчевской заводской дачи. Она пользовалась большимъ почетомъ со стороны окрестнаго населенія за свою строгую жизнь и, вмѣстѣ съ другими скитскими отшельницами, питалась приношеніями добрыхъ людей.
Подъ утро, склонивъ голову и опершись локтями въ колѣни, онъ задремалъ. Въ восемь часовъ, когда начало свѣтать, онъ съ трудомъ разогнулъ свою старую спину, посмотрѣлъ на спящаго съ открытымъ ртомъ Бутылина и на цыпочкахъ вышелъ изъ комнаты.
III.
Около полудня Бутылинъ, хмурый и пасмурный, спустился въ контору, которая помѣщалась внизу, въ лѣвой половинѣ дома. При его появленіи испуганно вскочили съ мѣстъ щегольски одѣтые, подстриженные, чистенькіе молодые люди, усердно писавшіе и щелкавшіе на счетахъ.
Бутилинъ, не отвѣчая на поклоны и не измѣняя сердитаго выраженія лица, грузнымъ и тяжелымъ шагомъ прошелъ въ кабинетъ управляющаго конторой, Степана Ильича Полѣнова. Управляющій, видный мужчина съ великолѣпными бакенбардами, въ золотыхъ очкахъ, также испуганно поднялся ему на встрѣчу.
-- Милости просимъ! -- съ ненатуральной развязностью воскликнулъ онъ; привѣтливо улыбаясь:-- пожаловали, наконецъ... и, какъ всегда, очень кстати...
Бутылинъ хмуро, не подавая руки и не отвѣчая на привѣтствіе, грузно опустился въ кресло передъ столомъ.
-- Вотъ что, -- сказалъ Бутылинъ, упорно и хмуро глядя въ окно:-- Чувашевскій пріискъ не покупайте, не нужно.
На лицѣ управляющаго выразилось удивленіе и тревога.
-- Почему же, Пахомъ Саввичъ?-- спросилъ онъ, помолчавъ.
-- Такъ... я раздумалъ.
-- Но вѣдь удобно ли теперь...
-- Все равно, я раздумалъ.
-- А неустойка?
-- Неустойку заплатимъ.
-- Но почему же, почему, многоуважаемый Пахомъ Саввичъ?
-- Такъ нужно.
-- Позвольте вамъ доложить, Пахомъ Саввичъ: во-первыхъ, по развѣдкамъ дѣло вполнѣ надежное... во-вторыхъ, Косулинская жила, сами знаете, пошла къ Чушкиной гари... Инженеръ говоритъ, что, если взять вправо и ударить вдоль по долинѣ...
-- Ты поговори у меня!.. ну!..-- вдругъ страшно побагровѣвъ, вскричалъ Бутылинъ и ударилъ кулакомъ по столу.-- Безъ тебя знаю!.. Косулинская жила!.. все знаю... жила... чортъ тутъ, а не жила!.. Молчи, умолкни!.. Всѣ вы только языкомъ болтать...
-- Ну да, и не разсуждать!.. Я говорю: не надо. Понятнымъ языкомъ я говорю или нѣтъ?
-- Какъ вамъ угодно.
Съ минуту длилось тягостное молчаніе. Бутылинъ нахмурился еще больше и, отдуваясь, тяжело дышалъ. Въ немъ, видимо, происходила борьба, лицо постепенно багровѣло, а правая рука выбивала по столу мелкую дробь.
-- Да, -- проговорилъ онъ, наконецъ, -- моя во всемъ воля: что хочу, то и дѣлаю... Дѣло мое, я всему хозяинъ.
-- Совершенно вѣрно, -- подтвердилъ управляющій. Бутылинъ замолчалъ, барабаня пальцами по столу.
Такъ прошло минуты двѣ. Вдругъ онъ густо покраснѣлъ и проговорилъ съ видимымъ усиліемъ:
-- Еще вотъ что: прикажите архитектору составить проектъ и смѣту каменной пожарной каланчи стоимостью тысячъ въ двадцать или двадцать пять... не больше двадцати пяти тысячъ никоимъ образомъ... Строить теперь же, зимой... въ Красномъ селѣ... Въ половинѣ февраля должно быть готово.
-- Осмѣлюсь спросить...-- началъ было удивленный управляющій, но Бутылинъ сталъ красенъ, какъ свекла, и съ чрезвычайнымъ раздраженіемъ перебилъ его:
-- Молчите!.. дайте сказать!.. что у васъ языкъ, какъ у худой бабы!.. Отправляйтесь сегодня же сами или пошлите кого-нибудь въ Красное село, -- продолжалъ онъ болѣе спокойно, -- взять приговоръ у мужиковъ и прочее... словомъ, устройте все, что требуется... Помните: каменная каланча съ фонарями стоимостью до двадцати пяти тысячъ... Если мужики заартачатся, дайте имъ, подлецамъ, или выставьте вина...
Управляющій поспѣшилъ скрыть свое изумленіе и только промолвилъ:
-- Эти канальи, конечно, не преминутъ воспользоваться: сдерутъ дикую пошлину.
-- Ну, и дайте имъ!.. не торгуйтесь, ну ихъ къ шуту... Ассигнуется на все до двадцати пяти тысячъ... Поняли?
-- Совершенно.
Окончивъ съ этимъ дѣломъ, Бутылинъ повеселѣлъ.
-- А ну-те, Степанъ Ильичъ, -- дружески сказалъ онъ управляющему, -- узнайте, готова ли лошадь.
-- Погоди, я еще не поддамся, -- проговорилъ онъ и погрозилъ кому-то кулакомъ, -- пусть и каланча, и Чувашевскій пріискъ -- все это вздоръ, пустяки... не въ томъ дѣло... это мы все наверстаемъ...
-- Лошадь у подъѣзда, -- сказалъ, входя, управляющій и распахнулъ передъ Бутылинымъ двери.-- Дѣла кой-какія есть, но я вижу вамъ некогда...
-- Къ главному начальнику, -- промолвилъ Бутылинъ, садясь въ сани, и тысячный конь, взрывая снѣгъ и разсѣкая широкою грудью воздухъ, могучей рысью помчался по широкимъ, прямымъ улицамъ города. Минутъ черезъ десять сани остановились передъ дворцомъ главнаго начальника. Бутылинъ, выйдя изъ саней, поднялся по ступенькамъ крыльца на площадку, по бокамъ которой лежали большіе чугунные львы, выкрашенные въ желтую краску, и хотѣлъ позвонить; но двери сами собой широко передъ нимъ растворились, и сѣденькій старичокъ съ благодушнымъ, улыбающимся румянымъ лицемъ, одѣтый въ ливрею, закивалъ ему головой съ фамильярной привѣтливостью.
-- Здравствуй, здравствуй, Иванъ Ипполитычъ, -- также улыбаясь, отвѣчалъ Бутылинъ.-- У генерала кто-нибудь есть?
-- Какой-то проситель... такъ, изъ неправскихъ... Да вы пожалуйте сперва къ генеральшѣ. Ждутъ, не дождутся. У нихъ дамы сегодня комитетскія. Вотъ онъ васъ проводитъ.
Бутылинъ въ сопровожденіи молодого лакея сталъ подниматься по лѣстницѣ.
IV.
На половинѣ генеральши происходило засѣданіе комитета дамскаго благотворительнаго общества. Засѣданіе, какъ всегда, было шумное и оживленное. Десятка полтора дамъ, старыхъ и молодыхъ, столпившись въ гостиной передъ сдвинутыми вмѣстѣ столами, на которыхъ въ безпорядкѣ разбросано было что-то яркое и пестрое, горячо спорили звонкими голосами. Сама хозяйка, маленькая миловидная старушка, имѣла усталый, измученный видъ. У ней, какъ у предсѣдательницы, было столько заботъ и хлопотъ, что она приходила въ отчаяніе. Во-первыхъ, черезъ двѣ недѣли имѣлъ быть торжественный актъ въ дѣтскомъ пріютѣ и годичное собраніе членовъ общества, слѣдовательно, надо было приготовить подарки и все необходимое для выставки пріютскихъ издѣлій, украсить залу, поторопить секретаря съ составленіемъ отчета, разослать приглашенія и прочее; во-вторыхъ, около этого же времени устраивался ежегодно костюмированный балъ и благотворительный базаръ въ пользу пріюта, а съ этимъ хлопотъ было еще больше.
Пересмотрѣвъ разбросанныя на столахъ и диванахъ вещи, заглянувъ въ какой-то списокъ, задавши какой-то вопросъ сидѣвшей рядомъ дамѣ и получивъ, повидимому, не совсѣмъ удовлетворительный отвѣтъ, хозяйка подняла глаза, какъ-бы ввѣряя себя провидѣнію, и, безнадежно сложивъ руки, опустилась въ кресло въ полнѣйшемъ изнеможеніи.
-- Ахъ, но ничего, то-есть, рѣшительно ничего не выйдетъ! -- воскликнула она плачевнымъ голосомъ.
-- Но почему же? почему?-- возразила стоявшая рядомъ съ ней дама.-- Выйдетъ и очень хорошо, вотъ увидите. Вы посмотрите: архіерейская подушка уже готова и, по моему, прелесть, прелесть! Я не понимаю, отчего вамъ не нравится. Немного дорого, но за то изъ лучшей мастерской и какой матеріалъ!.. Ахъ, да! -- вдругъ перебивая себя, спохватилась она:-- а рѣчь-то, рѣчь, какъ же рѣчь?.. Владиміръ Ивановичъ, какъ же рѣчь? ни еще не написали?
-- Ахъ, въ самомъ дѣлѣ, эта рѣчь!.. я совсѣмъ о ней позабыла, -- всполошилась генеральша:-- у меня голова кругомъ... Владиміръ Иванычъ, вы, конечно, написали, написали? неужели не написали?
-- Написалъ, -- спокойно улыбаясь, отвѣчалъ высокій молодой человѣкъ, поднимаясь изъ угла, гдѣ онъ сидѣлъ за небольшимъ столикомъ. Его гладко остриженная, словно выточенная голова, тонкіе съ приподнятыми кверху концами усики, тщательно выбритый подбородокъ, преувеличенно модный полужокейскій костюмъ съ какими-то особенными манжетами и воротничками, манеры пшюта и вся вообще неправдоподобная, каррикатурная наружность странно противорѣчили умному и холодному стальному взгляду его сѣрыхъ глазъ..
-- Написать-то написалъ, -- продолжалъ онъ, принимая комически наивное выраженіе, -- только меня смущаетъ одно обстоятельство... Будетъ сказано: наши труды, искусство, преподанное намъ, и прочее... а между тѣмъ подушка-то вѣдь изъ магазина мадамъ Теодоръ... ловко ли?
-- Ну, вотъ!.. что вы!.. ахъ, какой онъ!.. вотъ смѣшной!..-- заговорили дамы.-- Нѣтъ, какъ это вы не понимаете: но если у насъ изящному рукодѣлью не обучаютъ... вѣдь сами же вы говорили, что дѣвушкамъ простого званія оно совсѣмъ не нужно...
-- Тогда и подносить не надо... не надо обманывать публику и преосвященнаго.
-- Ну, перестаньте... что вы говорите!.. Ужъ архіерею непремѣнно надо подушку... это всегда такъ, каждый годъ... ужъ это вы оставьте!.. Читайте, что вы тамъ написали.
-- Да и дѣтей пріучать къ обману... я думаю, тоже не того...
-- Ну, ужъ будетъ, будетъ! Вотъ тоже... проповѣдникъ!.. Какой тутъ обманъ? Просто подарокъ... Все вы вздоръ говорите. Читайте, читайте.
Молодой человѣкъ пожалъ плечами, взялъ изъ портфеля лоскутокъ бумаги и, посадивъ на носъ пенснэ, болтавшееся на широкой черной лентѣ, съ серьезнымъ видомъ сталъ читать сочиненную имъ рѣчь, которую одна изъ воспитанницъ должна была произнести на актѣ, при поднесеніи подушки преосвященному.
-- Не коротка ли? какъ будто коротка?-- озабоченно спрашивала генеральша.
-- Нѣтъ, это ничего, легче выучить... Но у васъ нѣтъ о "благословеніи труда"... это непремѣнно надо. Благословеніе труда... въ прошломъ году это было... Непремѣнно, непремѣнно надо.
-- Да, да, конечно... нужно это, непремѣнно... благословеніе труда... какъ же безъ благословенія труда?.. вы вставьте...-- защебетали дамы.
-- Ну, хорошо, -- согласился молодой человѣкъ, отмѣчая что-то карандашемъ.-- Еще что?
-- А еще... и благодарность за посѣщеніе... вы и это пропустили, какой же вы секретарь?.. "И въ благодарность за посѣщеніе нашего скромнаго празднества"... какъ же, это непремѣнно надо... Это всегда говорятъ...
-- Но вѣдь благодарить будутъ предсѣдательница и попечитель...
-- То другое... то совсѣмъ не то, что вы!.. То отъ взрослыхъ, а это отъ дѣтей... Непремѣнно надо... Mesdames! онъ не хочетъ писать благодарности за посѣщеніе, что жъ это?.. вѣдь надо? непремѣнно надо?
-- Какъ? не хочетъ писать благодарности за посѣщеніе?.. Но это непремѣнно, непремѣнно надо... надо написать...
-- Ну, хорошо, -- опять серьезно согласился молодой человѣкъ и снова отмѣтилъ на листкѣ карандашемъ.
Въ это время, пронзительно вскрикнувъ, одна изъ молоденькихъ дамъ обняла приготовленную для архіерея подушку и, припавъ къ ней лицомъ, залилась неудержимымъ смѣхомъ.
-- Что такое? что такое? -- раздались кругомъ любопытные и недоумѣвающіе возгласы.
-- Ахъ!.. ахъ!.. мадамъ Теодоръ... ахъ!.. ахъ!..-- только и могла та выговорить среди взрывовъ смѣха.
Оказалось, что на подушкѣ гдѣ-то въ углу прикрѣпленъ былъ маленькій изящный шелковый ярлычекъ, на которомъ малиновыми буквами была вышита надпись: "Мастерская m-me Теодоръ".
-- Ахъ, вотъ бы скандалъ!.. вотъ бы!.. И какъ это Анна Павловна разглядѣла?.. Душенька! какъ вы разглядѣли?..
Ярлычекъ былъ отпоротъ, но дамы долго еще ахали и тараторили по этому поводу.
-- А какъ же базаръ? какъ базаръ? вѣдь главное базаръ?-- говорила хозяйка:-- что же мы съ базаромъ?
-- Прежде всего надо въ газетахъ напечатать: пожертвованія вещами и деньгами принимаются съ благодарностью.
-- Я не знаю, надо ли деньгами?.. Какъ въ прошломъ году?
-- Господа, позвольте! а выставка? выставка пріютскихъ работъ? вѣдь ничего еще не готово?..
-- Ахъ, да, да... въ самомъ дѣлѣ...
-- Все надо еще заказывать... но что заказывать? что именно?.. Какъ въ прошломъ году?.. какія у насъ ремесла преподаются?
-- Ну, сапожное.
-- А еще?
-- Чулочное.
-- Еще, кажется, переплетное?..
-- И столярное...
-- Столярнаго нѣту.
-- Какъ нѣту? а какъ же на прошлогодней выставкѣ?.. помните, была рѣзная шкатулка, рабочій столикъ и еще что-то... прелесть, прелесть!.. Я отлично помню.
-- Ну, это ужъ такъ...
-- Ну, хорошо, значитъ, столярнаго не надо. Но что же и кому заказывать?
-- Вотъ Владиміръ Иванычъ... Надо его просить, онъ все устроить...
-- Да, но мнѣ право же совѣстно: мы такъ часто безпокоимъ бѣднаго Владиміра Иваныча, -- ласково и застѣнчиво проговорила генеральша, смотря на молодого человѣка просительными глазами; но тотъ молчалъ и, наклонивъ голову, рисовалъ китайскій домикъ на поляхъ чьего-то прошенія.
-- Ничего, онъ сдѣлаетъ, онъ милый... Владиміръ Иванычъ, къ вамъ не идетъ, когда вы дуетесь...
-- Что же, ужъ будемъ просить Владиміра Иваныча... Владиміръ Иванычъ, не откажите...
-- Хорошо, но что именно я буду заказывать?.. Я ничего не знаю.
-- Неправда, вы все знаете, -- не представляйтесь, пожалуйста, -- все, все!.. вы хитрый... все знаете и можете устроить отлично.
-- Да, въ самомъ дѣлѣ, -- сказала генеральша:-- ужъ вы сами, пожалуйста, все... вы такой способный, талантливый, ивы прекрасно все устроите, я знаю...
-- По крайней мѣрѣ, опредѣлите сумму, которой мнѣ можно располагать.
-- Сумму, да... какую же сумму?. Ну, сколько нужно... смотря по надобности, конечно... ну, хоть двадцать рублей...
-- Если купить пару вышитыхъ туфель, пару башмаковъ и сапоги, да золотообрѣзное евангеліе -- вотъ вамъ и двадцать рублей... Но какая же это выставка?
-- Ну, такъ вы сами тамъ, какъ хотите... Сколько истрачено было въ прошломъ году?
-- Въ прошломъ году на устройство выставки израсходовано 257 рублей 31 копѣйка, -- заглянувъ въ отчетъ, сказалъ Владиміръ Ивановичъ.
-- О-о? такъ мы это?.. Но это слишкомъ много! Это ужасно много... Но ужъ пусть такъ же и нынче... ужъ все равно, когда это нужно!..
V.
-- Ахъ, Пахомъ Саввичъ! вотъ кстати! -- вдругъ радостно воскликнула генеральша, замѣтивъ въ дверяхъ массивную фигуру входившаго Бутылина.-- Здравствуйте, здравствуйте. Вы очень кстати, очень кстати. Вы знакомы? со всѣми знакомы? А это вотъ, позвольте вамъ представитъ, Владиміръ Ивановичъ Сольскій.
-- Знаю, знаю, -- отвѣтилъ Бутылинъ и брезгливо посмотрѣлъ на обточенную голову Сольскаго.-- Онъ у васъ секретаремъ?-- спросилъ онъ, небрежно протягивая Сольскому руку.
-- Да, да, и онъ намъ такъ полезенъ, такъ полезенъ...
-- Человѣкъ полезный вполнѣ, что говорить.
-- И мы ему такъ благодарны...
-- А это что у васъ?-- спросилъ Бутылинъ, усаживаясь въ кресло и указывая глазами на разложенныя по столамъ вещи.
Дамы, боявшіяся грубой безцеремонности Бутылина, притихли. Бутылинъ искалъ кого-то глазами, и лицо его просіяло, когда онъ замѣтилъ въ толпѣдамъ маленькую граціозную Анну Павловну Высоцкую, ту самую, которая открыла на архіерейской подушкѣ предательскій ярлычекъ.
Анна Павловна, подобно увѣренной въ себѣ ученицѣ, краснѣя, подошла къ Бутылину и смѣло подала ему руку, которую тотъ съ нѣжной осторожностью поцѣловалъ. Бутылинъ поздоровался и съ другими дамами и снова обратился къ Аннѣ Павловнѣ.
-- Что же это у васъ, милая барынька, затѣвается?-- спросилъ онъ, опять оглядываясь на пестрыя груды матерій. Онъ говорилъ нѣжно и осторожно, затрудняясь въ словахъ.
-- Гмъ! понимаемъ-съ. Поэтому не угодно ли принять и отъ меня лепту...
И Бутылинъ подалъ Аннѣ Павловнѣ пять радужныхъ ассигнацій.
-- А теперь позвольте получить благодарность... хе, хе, хе!.. ручку пожалуйте.
-- Господь васъ благословитъ, -- съ набожнымъ видомъ промолвила генеральша, когда онъ опять сѣлъ рядомъ съ ней.
Въ это время дамы, которыя были увѣрены, что Бутылинъ влюбленъ въ Анну Павловну, стали что-то шепотомъ говорить ей, смѣяться и подталкивать ее впередъ. Анна Павловна отбивалась, хмурилась, дѣлала гримасы, качала головой, наконецъ, сдалась и смѣло подошла къ Бутылину.
-- Мы къ вамъ съ просьбой, Пахомъ Саввичъ, -- сказала она, опять густо покраснѣвъ.
-- Весь къ услугамъ вашимъ.
-- Вотъ видите, въ чемъ дѣло. На вашемъ заводѣ весьма много уродовъ, калѣкъ... и они обращаются къ намъ...
-- Машинами ихъ и огнемъ, я не знаю, какъ... или вообще...
-- Ну-съ?
-- И этотъ несчастный Ремешковъ тоже... Подумайте, ему раздавило ноги. Полгода лежалъ въ больницѣ, ноги отпилили, теперь онъ выписался. Пятеро ребятъ, малъ мала меньше... Мы были съ Маріей Ивановной -- ужасъ, ужасъ!.. Они получаютъ отъ насъ три рубля въ мѣсяцъ, но этого очень, очень мало. Ноги онъ потерялъ у васъ на фабрикѣ... и говорятъ, что если бы подать прошеніе, то ему присудили бы пенсію, но жаловаться онъ не смѣетъ и не знаетъ какъ... Мы хотѣли вамъ написать бумагу, но ужъ теперь лучше на словахъ... Вы добрый, и навѣрное вамъ неизвѣстно... и чѣмъ судиться, то лучше такъ... Вы назначьте ему пенсію... потому что все равно, вонъ и Владиміръ Ивановичъ говоритъ, что ему присудятъ...
Бутылинъ слушалъ, улыбаясь. Онъ видимо наслаждался богатыми интонаціями свѣжаго молодого голоса, любуясь миловиднымъ измѣнчивымъ лицомъ и наивными голубыми глазами Анны Павловны.
-- Какую же пенсію прикажете назначить этому Ремешкову или какъ его?...
-- Ахъ, я не знаю... Сколько слѣдуетъ по вашему?
-- Да по моему нисколько не слѣдуетъ. Ужъ если этотъ болванъ обломалъ себѣ ноги, то будьте увѣрены, что отъ собственной своей неосторожности, и я тутъ ни при чемъ.
-- Ахъ, да!.. ну, конечно... конечно, вы ни при чемъ... но вѣдь и онъ не виноватъ... развѣ не можетъ быть такого случая, что онъ не виноватъ?
-- Не можетъ быть, милая барынька. И при томъ, если одному лодырю выдать за увѣчье, то другіе нарочно переломаютъ себѣ руки и ноги: оно чѣмъ работать, гораздо пріятнѣе пьянствовать и такъ, дуромъ, деньги получать.
-- Ахъ, но это неправда, неправда!..
Анна Павловна ужасно взволновалась и даже покраснѣла вся. Бутылинъ съ прискорбіемъ покачалъ головой.
-- Эхъ, милая Анна Павловна, къ сожалѣнію, это такъ, я лучше васъ знаю эти дѣла...
-- Но увѣряю васъ, что Ремешковъ не пьетъ... никогда, никогда!..
-- Ну, еще бы! только что изъ больницы выписался да и не на что, вѣроятно... А вы погодите эдакъ съ полгодика, тогда посмотримъ... И вообще я вамъ вотъ что скажу. Вы даете этимъ дармоѣдамъ по 3 рубля въ мѣсяцъ, и отлично: хорошее, доброе дѣло! Даже по пяти рублей давайте, и это невредно, -- все это ваше благотворительное дамское дѣло. Но дальше сего совѣтую вамъ не касаться, потому что дальше матерія пойдетъ уже не по дамской части и не дамскаго ума-разума...
-- Ну, Пахомъ Саввичъ!.. какъ не стыдно!.. какія допотопныя разсужденія!.. Кто же теперь о женщинахъ такъ понимаетъ!.. теперь женскій вопросъ и все... -- запальчиво заговорили дамы, но Бутылинъ, не отвѣчая имъ, продолжалъ:
-- Сами посудите: если я одному дураку пенсію дамъ, такъ они всѣ ко мнѣ полѣзутъ, а ихъ тысячи!.. Да и слово-то какое: пенсія!.. ха, ха!.. что они чиновники, что ли?.. Да ежели бы -- чего Боже сохрани!-- я и послушался васъ, такъ вѣдь меня проклянутъ на всѣхъ семи вселенскихъ соборахъ своя же братія, заводчики и фабриканты... Я вотъ сейчасъ такъ, ни за что, ни про что пожертвовалъ на разныхъ оборванцевъ полтыщи, потому какъ богоугодное дѣло... и всегда готовъ по первому вашему требованію, потому что на алтарь красоты-съ... да-съ, а пенсію не могу... не дамъ ни копѣйки! И не только не дамъ, а даже не посовѣтую разсуждать объ этомъ, потому что смущеніе рабочаго класса и тому подобное-съ... да-съ... ха, ха!..
Генеральша стала показывать Бутылину вещи для базара. Бутылинъ покорно перебиралъ цвѣтную рухлядь, обходя столы, и дѣлалъ видъ, что слушаетъ говорившую безъ умолка хозяйку. Когда ее увлекли зачѣмъ-то въ другой конецъ комнаты, къ Бутылину подошелъ Сольскій и,пристально глядя ему въ лицо холодными стальными глазами, сказалъ вполголоса:
-- Аренда Аксайскаго завода разрѣшена и условія одобрены.
Бутылинъ удивленно приподнялъ брови, и лицо его просіяло.
-- Но совѣтую поторопиться. Возможны задержки, придирки и разныя осложненія. Надо теперь же переговорить съ генераломъ и повидаться съ Иваномъ Абрамовичемъ. Не торгуйтесь, постарайтесь поскорѣе кончить дѣло: можетъ произойти неожиданный поворотъ. Кажется, есть и еще претендентъ. Старикъ по обыкновенію напуталъ и кому-то что-то наобѣщалъ. Мнѣ нужно, Пахомъ Саввичъ, до зарѣзу тысячу рублей.
-- Еще?-- воскликнулъ Бутылинъ:-- не жирно ли будетъ?