Погорелов Алексей
Впотьмах

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: "Русское Богатство", No 11, 1902.

  

ВЪ ПОТЬМАХЪ.

  

I.

   Прохоръ Кузьмичъ тревожно всматривался въ мутную темноту ночи. Вѣтеръ свистѣлъ, шумѣлъ и вылъ, трепля дрожавшій, какъ въ лихорадкѣ, холщевый фартукъ повозки. Скрипѣли полозья, прерывисто звенѣлъ колокольчикъ, и, то усиливаясь, то замолкая, стучало и охало что-то назади. Казалось, кто-то, спотыкаясь и тяжело дыша, торопливо бѣжалъ за повозкой.
   Впереди разстилалась сѣрая снѣжная равнина, по которой безпрерывно бѣжали все въ одну сторону тонкія, словно придавленныя, струйки мелкаго колючаго снѣга. Края дороги и острые выступы сугробовъ дымились. Темная полоса лѣса то исчезала въ снѣжномъ хаосѣ, то колеблющимися пятнами выступала изъ сѣраго мрака.
   Всматриваясь въ причудливые переливы гонимаго вѣтромъ снѣга, въ которыхъ чудилось что-то одушевленное, прислушиваясь къ равномѣрному постукиванію и пыхтѣнью позади себя, Прохоръ Кузьмичъ почти не сомнѣвался, что за нимъ гонится умершій двадцать лѣтъ тому назадъ мастеровой Алешка Безматерныхъ и что появленіе его не предвѣщаетъ ничего хорошаго.
   Вѣтеръ дулъ то сзади, то справа; колючая снѣжная пыль рѣзала Прохору Кузьмичу лицо, забивалась въ рукава и за шею. Ямщикъ, поднявъ воротникъ, сидѣлъ, не шевелясь, точно изваяніе; изрѣдка будто изъ-подъ земли доносились его покрикиванья на лошадей, заглушаемыя вѣтромъ. Повозка то вязла въ сугробахъ, то скользила по гладко укатанному полотну дороги, то накренялась на бокъ, тормозя отводами.
   Когда въѣхали въ лѣсъ, мятель вдругъ стихла, ревъ бури умолкъ, и только гулкій и мелодическій шумъ лѣса торжественно несся навстрѣчу. Справа и слѣва потянулись стройные ряды елей и сосенъ, поднимавшихъ свои вершины подъ самое небо, казавшееся теперь не чернымъ, какъ минуту назадъ, когда ѣхали степью, а мутно бѣлесоватымъ. Въ наступившей тишинѣ ярче зазвенѣлъ колокольчикъ, веселѣе заскрипѣли полозья, и отчетливѣе стали слышны странные удары въ задокъ повозки и чье-то захлебывающееся дыханіе. Прохоромъ Кузьмичемъ овладѣлъ ужасъ. Закрывъ глаза, онъ сталъ торопливо шептать заклинанія и молитвы. Иногда казалось, что кто-то уже совсѣмъ догоняетъ повозку, хватается за отвода, бѣжитъ рядомъ... Прохоръ Кузьмичъ холодѣлъ отъ страха и ждалъ, что еще мгновеніе -- и произойдетъ нѣчто безсмысленно ужасное. Иногда бѣжавшій назади отставалъ, спотыкающіеся шаги его замолкали, но равномѣрный стукъ не прекращался ни на минуту.
   "Отломилось что-нибудь и стучитъ",-- думалъ Прохоръ Кузьмичъ, но это здравое разсужденіе нисколько не успокоивало его.
   Когда выѣхали изъ лѣса и стали осторожно спускаться подъ-гору, странный стукъ вдругъ замолкъ, и только слышно было, какъ могучимъ аккордомъ гудѣлъ оставшійся позади лѣсъ. Прохоръ Кузьмичъ облегченно вздохнулъ и перекрестился. Ямщикъ перекрестился тоже, заерзалъ на мѣстѣ и веселѣе крикнулъ на лошадей.
   "Слава Богу, отвязалась нечистая сила",-- прошепталъ Прохоръ Кузьмичъ. "Видно и на томъ свѣтѣ не ладно Алешкѣ живется, ежели столько годовъ не можетъ забыть... А всегда былъ злопамятный мужиченко... Положимъ, не вовсе правильно поступили съ нимъ тогда... поколотили порядочно... но вѣдь ужъ двадцать лѣтъ прошло, пора и забыть... А главное, не надо было въ лѣсу бросать... Конечно, думали -- отлежится, а онъ застылъ... Охъ, и не одинъ вѣдь Алешка Безматерныхъ... у-у! много ихъ, лѣсныхъ то воровъ, перекалѣчено, перебито... Служба такая -- ничего не подѣлаешь!.. А все-таки никто окромѣ этого варнака не чудился никогда, только онъ... такой былъ всегда, не тѣмъ будь помянутъ, самый сутяжный мужиченко... какъ раньше былъ вредный, такъ и теперь... да... Ну, слава Богу, Митькину Гарь проѣхали, самое нехорошее мѣсто"...
   Когда спустились подъ-гору и потомъ снова поднялись на открытый бугоръ, рѣзкій вѣтеръ, бѣшено мчавшійся черезъ степь, подхватилъ повозку и, казалось, приподнялъ ее на воздухъ, накренилъ на бокъ, оборвалъ съ крючковъ фартукъ, затѣмъ, успокоившись, сталъ равномѣрно дуть, осыпая Прохора Кузьмича колючею пылью и унося за собою стелющуюся по землѣ мутную пелену снѣга. И опять въ этой движущейся массѣ Прохоръ Кузьмичъ сталъ видѣть что-то сверхъестественное и страшное. Что-то живое, казалось ему, дрожало, металось, прыгало съ бугра на бугоръ, скользило по гладкой поверхности снѣга, дико и яростно выло и жалобно стонало..
   "Ишь, ишь, какъ метнулось... Господи Исусе!.. ишь по полю чешетъ... вонъ, вонъ прыгаетъ... ахъ, чтобъ тебя... ишь, между лошадинныхъ ногъ проскочилъ, сукинъ сынъ"!-- шепталъ про себя Прохоръ Кузьмичъ, дрожа, какъ въ лихорадкѣ.
  

II.

  
   Было далеко за полночь, когда показались первые признаки жилья, убогія лачуги, едва виднѣвшіяся изъ-подъ снѣга. Огромное селеніе Нижне-Каргинскаго завода, казалось, вымерло. Не видно было ни огней, ни другихъ признаковъ жизни, только вѣтеръ бѣшено крутилъ на перекресткахъ улицъ, наметая сугробы.
   Проѣхавъ селеніемъ версты двѣ, мѣстами переправляясь черезъ снѣжныя горы выше домовъ, тройка остановилась у воротъ двухъ-этажнаго каменнаго дома. Темная фигура отдѣлилась отъ забора, растворились ворота, и повозка въѣхала въ обширный дворъ. Откуда-то появился фонарь, залаяли собаки, въ окнахъ забѣгали огни, хлопнула дверь, послышался говоръ, и нѣсколько дюжихъ рукъ стали вытаскивать Прохора Кузьмича изъ повозки. Высокій мужикъ съ красной разбойничьей рожей и черной бородой свѣтилъ, поднявъ фонарь высоко надъ головой.
   -- А ужъ мы думали, благополучно-ли, сударь,-- говорилъ онъ низкимъ пріятнымъ басомъ.-- Вишь она пурга-то... батюшки-свѣты!.. Ну, слава Богу!.. Должно быть, поздненько изволили выѣхать?
   Прохоръ Кузьмичъ ничего не отвѣтилъ и тяжело сталъ подниматься по лѣстницѣ. Въ передней съ него сняли шапку и рукавицы, размотали огромный зеленый шарфъ, стащили шубу и полушубокъ, и изъ массивной фигуры онъ превратился въ сухопараго старичка съ пріятно худощавымъ лицомъ, сѣдой козлиной бородкой, жидкими волосиками, которые на вискахъ и на затылкѣ вились въ кольца, съ выцвѣтшими глазами и острымъ носомъ. Мелкими стариковскими шагами, потирая озябшія руки, прошелъ онъ въ комнату, помолился на иконы и въ изнеможеніи опустился на диванъ. Высокій черный мужикъ почтительно сталъ у дверей.
   -- Здорово, Демидычъ,-- послѣ минутнаго молчанія промолвилъ собравшійся съ духомъ Прохоръ Кузьмичъ.
   -- Здравствуйте, сударь,-- отвѣчалъ-тотъ и низко, по старинному, поклонился.
   Огромнаго роста, широкоплечій, съ черною какъ смоль бородою, онъ казался богатыремъ. Трудно было повѣрить, что Прохоръ Кузьмичъ и онъ были ровесники и когда-то вмѣстѣ учились въ заводской школѣ: Прохоръ Кузьмичъ казался, по крайней мѣрѣ, на пятнадцать лѣтъ старше.
   -- Управляющій задержалъ... выѣхали поздно,-- сказалъ Прохоръ Кузьмичъ, съ усиліемъ откидываясь на спинку дивана, и затѣмъ прибавилъ, понизивъ голосъ:-- Алешка Безматерныхъ за нами всю дорогу гнался.
   -- Oй, что вы! -- воскликнулъ Демидычъ.
   -- Всю дорогу... такъ и чешетъ, такъ чешетъ за повозкой-то... ни сколь не отстаетъ...
   -- Не ладно,-- сказалъ Демидычъ.-- А видѣли его?
   -- Нѣтъ, въ лицо не видалъ, а слышать слышалъ.
   -- Можетъ, не онъ?
   -- По голосу онъ... Все еще въ себя не приду... охъ, Господи!..
   -- Не ладно, не къ добру.
   Помолчавъ, Демидычъ заговорилъ, также понизивъ голосъ;
   -- Капраловъ Вьюна видѣлъ.
   -- А-а!.. гдѣ?..
   -- На Песчищахъ... сидитъ, говоритъ, на пенькѣ, плачетъ, слезами уливается.
   -- Ахъ, Господи!..
   -- Я ровно, говоритъ, не въ себѣ сдѣлался. Мнѣ бы бѣжать, говоритъ, а я стою, смотрю на ево и ровно бы остолбенѣлъ. А онъ плакалъ -- плакалъ да какъ обернется ко мнѣ, да какъ захохочетъ! Такъ у меня, говоритъ, не то-ли что, а руки -- ноги отнялись, волосы дыбомъ встали...
   -- Гмъ!.. нехорошо, нехорошо.
   -- Послѣ того, говоритъ, вдругъ не стало его: ровно, говоритъ, сквозь землю провалился... Ужъ и не знаю, что это ныньче... сказываютъ вонъ, Емелина пещера загудѣла...
   -- Какая Емелина пещера?
   -- Развѣ вы не знаете? Емелина пещера. Вверхъ по рѣчкѣ Каргѣ, верстахъ въ десяти отъ кордона...
   -- Ну?
   -- Ну, стало быть, пещера эта самая... просто сказать, дыра книзу... и туда, слѣдовательно, ходъ, и тамъ, говорятъ, горница, а дальше опять колидоръ, и будто-бы калидоръ этотъ на Мельковку верстъ за пять выходитъ. Зимой изъ этой ямы паръ идетъ -- самъ я видалъ... эдакъ въ родѣ какъ дымъ, особливо къ морозу... Ну, такъ про эту пещеру все говорили, что она гудитъ, но, однако, никто не слыхалъ до этого... Сказывали старики, что передъ большимъ пожаромъ гудѣла, да какъ плотину прорвать -- два дня, говорятъ, гудѣла... И нынче гудитъ... сказываютъ, ужъ третій день...
   -- Кто слышалъ?
   -- Многіе слышали. Нашъ Петрованъ слышалъ. Ѣду, говоритъ, по дорогѣ -- въ курень ѣздилъ -- и слышу гудитъ: у-у! у-у! -- жалобно таково...
   -- Да, да... неладно, неладно...
   Старичекъ съ бабьимъ безбородымъ лицомъ внесъ и поставилъ на столъ кипящій самоваръ.
   -- Здравствуй, здравствуй, Зотеичъ,-- сказалъ Прохоръ Кузьмичъ, разсѣянно отвѣчая на его низкій поклонъ, и опять обратился къ Демидычу:
   -- Но какъ же она гудитъ?.. то-есть, какъ это?.. отчего?..
   -- А неизвѣстно. Гудитъ и все. По всему заводу теперь разговоры объ этомъ идутъ. Сказываютъ старики, что которые смѣлые прежде вовсе близко подходили, и чѣмъ ближе, говорятъ, тѣмъ пуще гудитъ... Подъ самымъ ухомъ реветъ, а гдѣ -- неизвѣстно, стало быть, невидимо... И въ пещеру которые лазали, и тамъ, говорятъ, ничего... а звукъ, слѣдовательно, надъ самой дырой...
   -- Да, да... Сними-ка съ меня валенки, дай оленьи сапоги... Охъ, ноги тоскуютъ... Вотъ такъ... спасибо... Теперича налей чайку покрѣпче... и себѣ наливай...
   Демидычъ присѣлъ къ столу и огромными неуклюжими руками сталъ разливать чай. Со двора смутно доносился шумъ бури. За стѣнами что-то жалобно выло, и весь домъ, казалось, дрожалъ мелкой дрожью.
   -- А ко мнѣ покойница вчера приходила,-- прошепталъ Прохоръ Кузьмичъ.
   -- Катерина Павловна? -- переспросилъ Демидычъ и оглянулся на темную дверь.
   -- Она... Пришелъ я изъ управленія разстроенный... управляющій ни за что облаялъ... ну, обидно мнѣ показалось... Пришелъ, сѣлъ на кровать, думаю себѣ: Господи! оглянулся, смотрю, а она стоитъ за занавѣской... лицо прячетъ, отворачивается, а вижу, что она... Обрадовался я... Катенька, говорю, милушка моя... бросился къ ней, а она повернулась да и ушла въ стѣну...
   Прохоръ Кузьмичъ помолчалъ съ минуту и продолжалъ низкимъ, безцвѣтнымъ голосомъ:
   -- Не стало ее... а была вотъ-вотъ, какъ живая... Какъ такъ, думаю? что такое? почему?.. Напала на меня тоска... скучно стало, руки на себя наложилъ бы... Зачѣмъ, думаю, она приходила? можетъ быть, надо ей что-нибудь?.. Я сдѣлался я какъ не въ своемъ умѣ... сталъ искать ее... подъ стульями, подъ диваномъ, подъ кроватью... Искалъ, искалъ, не нашелъ и зачалъ головой биться объ стѣну... ровно бы мнѣ легче отъ этого... такая дурость нашла...
   -- Сказать она что-нибудь хотѣла, да помѣшали,-- проговорилъ Демидычъ:-- не надо бы подходить къ ней..
   -- Да, да... я понимаю... ну, не вытерпѣлъ!.. Ахъ, Боже мой, Боже мой!..
   Прохоръ Кузьмичъ долго сидѣлъ въ оцѣпенѣніи и молчалъ, затѣмъ тряхнулъ головой и, перемѣнивъ тонъ, спросилъ:
   -- Судебный приставъ пріѣхалъ?
   -- Такъ точно, пріѣхали сегодня,-- оправляясь, отвѣчалъ Демидычъ.
   -- Завтра Митрохина да Настюковыхъ выдворять, помнишь?
   -- Такъ точно.
   -- Все готово?
   -- Все, сударь. Не въ первой.
   Прохоръ Кузьмичъ помолчалъ, пожевалъ губами и уже опять прежнимъ простымъ тономъ спросилъ:
   -- Лѣсъ рубятъ у мужиковъ?
   -- Рубятъ-съ.
   Прохоръ Кузьмичъ вздохнулъ и покачалъ головой.
   -- Не одобряю я этого, охъ, не одобряю.
   -- Бабы ревутъ шибко да и мужики которые ровно ошалѣлые... потому что лѣсъ береженый, холеный... конечно, жаль своего добра...
   -- Нехорошо, нехорошо,-- повторилъ Прохоръ Кузьмичъ.
   -- Извините, сударь, а и я скажу: жалости подобно смотрѣть!.. Вѣдь, окромя того, сколько покосовъ испортили... Теперича вонъ Марьину рощу срубили... жалость какая...
   -- Какъ Марьину рощу срубили? что ты врешь? -- переспросилъ Прохоръ Кузьмичъ, выпрямляясь и блѣднѣя.
   -- Такъ точно, вчера всю закончили... на дрова-съ... Нагнали татаръ изъ Рудянки сотъ пять, въ три дня очистили... По телефону управляющій распорядился. Нашъ-то не повѣрилъ сначала, нарочнаго посылалъ, чтобы гумагу дали... Ну, перетурка ему была за это большая.
   -- Господи!.. да ты не врешь?
   -- Помилуйте, сударь.
   -- Господи Исусе!.. что-жъ это такое?..
   Прохоръ Кузьмичъ не слыхалъ больше ничего, что еще говорилъ ему Демидычъ,-- онъ старался и не могъ понять, что Марьина роща, съ ея глубокимъ протяжнымъ шумомъ, съ пахучей влажной прохладой, съ таинственнымъ полумракомъ, со всей поэзіей его дѣтскихъ и юношескихъ лѣтъ, навсегда перестала существовать, превращена въ голое мѣсто, въ пустыню.
   -- Зачали было у Караваева кедровую рощу рубить,-- продолжалъ разсказывать Демидычъ: не далъ... Оно и точно: роща-то ему двѣсти цѣлковыхъ на орѣхахъ даетъ. Дѣлать нечего, сошелся съ Густавомъ Карлычемъ на двухъ сотенныхъ да намъ ведро вина выставилъ...
   Демидычъ разсказывалъ затѣмъ о ходокахъ, которые собрались ѣхать въ Петербургъ, но были перехвачены въ дорогѣ, о томъ, какъ они путали слѣды, переѣзжая съ мѣста на мѣсто, и какъ, тѣмъ не менѣе, были выслѣжены, настигнуты у Пихтовскаго полустанка въ тотъ самый моментъ, когда уже садились на поѣздъ, схвачены и посажены въ чижовку, о сумасшедшемъ солдатѣ, который сбивалъ народъ въ итальянское подданство и за это былъ высѣченъ становымъ, о таксаторѣ, у котораго сбѣжала жена... Прохоръ Кузьмичъ не слушалъ. Когда часы въ сосѣдней комнатѣ пробили три, онъ вздрогнулъ и испуганно оглянулся.
   -- Да, да... -- пробормоталъ онъ, очевидно, отвѣчая на собственныя свои мысли.-- Охъ-хо-хо!.. Иди-ка спать, Демидычъ.
   -- Слушаю-съ,-- отвѣчалъ тотъ и пошелъ укладываться въ дальнюю комнату на войлокѣ около печки.
   Прохоръ Кузьмичъ, разсѣянно помолившись на иконы, сѣлъ на кровать ц, по обыкновенію, охая и кряхтя отъ старческихъ недуговъ, раздѣлся. Марьина роща не выходила у него изъ головы. Богъ вѣсть почему съ необыкновенною ясностью припомнилось ему одно солнечное утро, когда онъ школьникомъ забѣжалъ въ рощу и былъ пораженъ ея таинственнымъ полумракомъ, тишиной и прохладой. И свѣжесть утра, и запахъ хвои, и дорожка въ лѣсу, и замираніе дѣтскаго сердца отъ смѣшаннаго чувства удивленія, любопытства и восторга,-- все съ такою небывалою живостью воскресло въ памяти, что у него занялся духъ и слезы выступили на глаза. Еще вспомнилась та же роща вечеромъ, багрянецъ заката, горящія золотомъ вершины сосенъ и его первая любовь, Маша Полѣнова, которую онъ, казалось, позабылъ совершенно и о которой не думалъ десятки лѣтъ. "Ишь ты"! съ удивленіемъ сказалъ онъ себѣ. Черноволосая, черноглазая, босая, тоненькая, съ лукавой и радостной улыбкой, она стояла передъ нимъ, какъ живая. А когда вслѣдъ за тѣмъ припомнился ему и ея голосъ, также давно позабытый и потому такъ странно знакомый теперь, волнующій кровь и разрывающій ту страшную преграду промчавшихся лѣтъ, которая отдѣляла его отъ юности,-- онъ задохнулся отъ болѣзненно радостнаго чувства, и воспоминанія одно ярче другого хлынули на него такимъ бурнымъ потокомъ, что онъ вскочилъ съ кровати и побѣжалъ босикомъ по холодному полу.
   -- Господи, о, Господи! -- застоналъ онъ.
   Демидычъ проснулся и подумалъ сквозь сонъ, что со старикомъ творится что-то неладное.
   Опомнившись, Прохоръ Кузьмичъ подошелъ къ окну: тамъ за замерзшими стеклами безпокойно билось что-то смутное и жуткое. Прохоръ Кузьмичъ перекрестился, легъ въ постель и потушилъ лампу. И вмѣстѣ съ потухшимъ свѣтомъ исчезли въ одно мгновеніе всѣ воспоминанія, точно провалились. въ бездну, надъ которой сомкнулась пустая жуткая темнота. За стѣнами шумѣлъ вѣтеръ, слышно было, какъ, вздрагивая, стучали ставни внизу и что-то жалобно стонало на дворѣ.
   Прохоръ Кузьмичъ вспомнилъ о безсмысленномъ и жестокомъ дѣлѣ, въ которомъ ему предстояло участвовать завтра, и тяжело вздохнулъ. Ему стало скучно, тоскливо и жутко, онъ почувствовалъ, что у него болитъ спина, ноютъ ноги...
  

III.

  
   Когда на слѣдующее утро Прохоръ Кузьмичъ проснулся, старинные часы, висѣвшіе въ простѣнкѣ, показывали уже четверть десятаго. Желтые солнечные лучи несмѣло и печально пробивались сквозь замерзшія, занесенныя снѣгомъ стекла. Слышно было, какъ хрустѣлъ снѣгъ на улицѣ подъ чьими-то шагами, и чувствовалось, что на дворѣ морозъ.
   Прохоръ Кузьмичъ, спустивъ ноги, кряхтя и охая, надѣлъ валенки и постучалъ въ стѣну кулакомъ. Вошелъ Демидычъ съ кипяшимъ самоваромъ и сказалъ, что уже два раза приходили отъ пристава узнать, скоро ли ѣхать. На лицѣ аккуратнаго Прохора Кузьмича выразился испугъ, онъ заторопился. Наскоро поплескавъ себѣ въ лицо холодной водой, причесавъ передъ зеркаломъ жидкіе мокрые волосы и помолившись передъ иконами, онъ торопливо проглотилъ стаканъ чаю и сталъ одѣваться.
   -- Проспалъ... подь оно... чтобъ васъ...-- бормоталъ онъ, съ просонья не попадая въ рукава шубы, которую подавалъ ему Демидычъ.
   Уже сидя въ саняхъ, онъ тревожно и суетливо разспрашивалъ Демидыча, достаточно ли подводъ и хватитъ ли народу, чтобы все кончить сегодня же къ вечеру, извѣщенъ ли Иванъ Мамаевъ, есть ли у возчиковъ веревки и топоры, заряжены ли у лѣсниковъ револьверы и можно ли послѣ вчерашней мятели проѣхать лѣсными дорогами. Демидычъ давалъ на все краткіе успокоительные отвѣты. Наконецъ, гремя бубенцами и звеня колокольчиками, подъ конвоемъ конныхъ лѣсныхъ сторожей, сани выѣхали изъ воротъ и, миновавъ нѣсколько улицъ, остановились передъ домомъ, на которомъ бѣлыми буквами по черному фону было написано: "квартира для гг. чиновниковъ". Демидычъ, бойко соскочивъ съ сѣдла, пошелъ съ докладомъ къ приставу, но тотъ уже выходилъ на крыльцо въ сопровожденіи какого-то неизвѣстнаго, не по заводски щеголевато одѣтаго человѣка. Несмотря на ранній часъ дня, приставъ былъ уже замѣтно навеселѣ. Остановившись на площадкѣ крыльца и удерживая собесѣдника за рукавъ, онъ говорилъ ему что-то съ необыкновеннымъ одушевленіемъ.
   -- Тебя ждутъ,-- видимо тяготясь разговоромъ, вполголоса промолвилъ господинъ.
   -- Сейчасъ, сейчасъ... Заламывай цифру солидную, понимаешь?.. Однимъ словомъ, не стѣсняйся.
   -- Хорошо, хорошо, но ты заставляешь ждать...
   -- И подождутъ, что за важность!.. Потому что, понимаешь, ужъ если продавать чорту душу, то, по крайней мѣрѣ, не даромъ. Однимъ словомъ, до свиданія и желаю успѣха.
   Господинъ, освободившись, поспѣшно пошелъ вдоль улицы, шагая черезъ сугробы.
   -- Почтеннѣйшему, благообразному старцу почтеніе! -- привѣтствовалъ приставъ Прохора Кузьмича.
   -- Здравствуйте, сударь,-- съ холодной учтивостью отвѣчалъ тотъ.-- Извините, кажется, задержалъ васъ.
   -- Это ничего. До свиданія, до свиданія, желаю успѣха!-- еще разъ крикнулъ приставъ вслѣдъ уходившему господину и, усѣвшись въ сани, сказалъ: -- айда!
   Проѣхавъ версты двѣ по заводу, миновавъ фабричный дворъ и дровянную площадь, сани выѣхали на широкую плотину.
   -- Прудомъ поѣдемъ или горами? -- спросилъ ямщикъ, сдерживая лошадей.
   -- Прудомъ, прудомъ,-- отвѣчалъ Прохоръ Кузьмичъ, которому не хотѣлось проѣзжать мимо Марьиной рощи.
   -- Вчера пурга была. Подводы горами ушли.
   -- Ничего, поѣзжай, благословясь.
   Лошади, почуявъ просторъ, дружно подхватили и понесли по гладкой равнинѣ замерзшаго пруда, которая разстилалась на много верстъ, сливаясь съ голубою далью, манившей къ себѣ и сулившею что-то прекрасное. Справа и слѣва поднимались высокіе лѣсистые берега. Кони мчались съ захватывавшей духъ быстротой. Снѣгъ милліонами искръ блестѣлъ на солнцѣ. Было весело ѣхать и смотрѣть кругомъ. Впечатлительный приставъ крикомъ и гиканьемъ выражалъ свой восторгъ.
   Проѣхавъ прудомъ верстъ шесть, сани круто свернули въ сторону и стали подниматься въ гору по узкой, едва замѣтной, занесенной снѣгомъ дорожкѣ. Лѣсъ сразу обступилъ ихъ со всѣхъ сторонъ, точно принялъ въ свои объятія. Чѣмъ дальше, тѣмъ онъ становился выше и глуше. Стали попадаться кедры и огромныя лиственницы съ голыми сучьями. Вверху надъ головой въ нѣсколько ярусовъ висѣли отягченныя снѣгомъ вѣтви елей и пихтъ. Такой же бѣлый, мягкій снѣгъ лежалъ на землѣ. Утопая въ немъ, сани двигались, какъ въ волнахъ бѣлаго пуха. Колокольчики лѣниво позванивали. Отъ лошадей шелъ паръ. Дорога становилась все тѣснѣе. Иногда казалось, что впереди лѣсъ смыкался сплошной стѣной, но кажущаяся преграда раздвигалась, открывая впереди новыя преграды, также раздвигавшіяся, и сани безшумно продолжали путь. Вверху надъ лѣсомъ свѣтило солнце, а внизу подъ деревьями былъ ровный, мягкій полумракъ. Иногда въ просвѣтахъ вѣтвей виднѣлись въ вышинѣ яркія пятна освѣщенныхъ вершинъ, и на темно-голубомъ небѣ красиво вырѣзывалась серебряная корона лѣсного великана.
   -- И все это вырубятъ, всю эту красоту,-- сказалъ приставъ,-- не свинство ли, а?
   -- Чего изволите? -- переспросилъ Прохоръ Кузьмичъ, пробуждаясь отъ своихъ думъ.
   -- Лѣсъ жалѣю. Истребляете лѣса безпощадно. Вонъ Марьину рощу вырубили... вѣдь за это надо бы, по настоящему, я не знаю что...
   -- Это не мы... развѣ мы?..-- глухо отозвался Прохоръ Кузьмичъ.
   -- А то кто же?.. И свой, и мужицкій лѣсъ истребляете безъ пути, безъ нужды. Я собственными ушами слышалъ, какъ управляющій вашъ говорилъ нашему предсѣдателю: я, говоритъ, это потому, что у мастеровыхъ не должно быть лѣсу. И свой, и мужицкій, говоритъ, я на пятнадцать верстъ кругомъ вырублю, чтобы была пустыня. Тогда я, говоритъ, на однихъ дровахъ сочиню крѣпостное право. Ей-Богу, это я собственными ушами слышалъ.
   -- Не знаю-съ... не наше это дѣло-съ... наше дѣло маленькое...
   -- Въ сущности весьма возмутительно. Вотъ и теперь, чортъ его знаетъ! вѣдь мы людей зорить ѣдемъ... Ежели разсудить, оно не особенно того...
   -- Не намъ судить... намъ, сударь, что прикажутъ...
   -- А если бъ приказали человѣка убить? тогда какъ?.. А вѣдь, пожалуй, оно и похоже...
   Прохоръ Кузьмичъ въ сильномъ волненіи закашлялъ и надвигалъ плечами.
   -- Позвольте-съ,-- заговорилъ онъ, заикаясь,-- меня даже вовсе и не было здѣсь, когда Марьину рощу рубили... позвольте... я уѣзжалъ въ главную контору...
   -- Это все равно, я не объ этомъ, а вообще...
   -- Нѣтъ, позвольте, сударь, какъ не объ этомъ? -- все больше и больше волнуясь, продолжалъ Прохоръ Кузьмичъ.-- Вы говорите, человѣка убить... Нѣтъ, позвольте... я служу графу, его сіятельству, сорокъ пять лѣтъ вѣрой и правдой... безоблыжно... такъ, по вашему, что же?.. я честно служилъ... такъ по вашему, слѣдовательно, я подлецъ послѣ этого?.. или какъ?.. ежели я честно и безоблыжно?.. Позвольте!..
   -- Полноте! да вы кому служите? вы полагаете, графу служите? -- также внезапно возбуждаясь, возразилъ приставъ.-- Ну, едва ли? дьяволу, самому сатанѣ, но никакъ не графу... Графъ-то гдѣ онъ? видали вы его, графа-то? да и есть ли еще онъ, графъ-то? Можетъ быть, его и нѣту вовсе, а? тогда какъ?.. Ха, ха, ха!.. то-то и есть... Графъ!.. честно, преподобно!.. какъ-бы не такъ!.. Графъ!.. нѣтъ, не графъ тутъ, а разные проходимцы, а графъ не болѣе, какъ фантазія.
   Прохоръ Кузьмичъ былъ такъ ошеломленъ этой выходкой пристава, что въ первый моментъ не нашелся ничего отвѣтить и только минуту спустя сказалъ:
   -- Графъ бумаги подписываетъ. Я самъ видѣлъ его подпись.
   -- Поддѣлка -- больше ничего,-- не смущаясь, отвѣчалъ приставъ.
  

IV

  
   Лѣсъ, раздвинувшись на обѣ стороны, обнаружилъ впереди торную дорогу съ широкой просѣкой, небольшую поляну и новый деревянный домъ съ высокимъ заплотомъ и растворенными настежъ воротами. По свѣже утоптанному снѣгу во дворѣ и у воротъ толпилось человѣкъ тридцать мужиковъ въ полушубкахъ и бѣлыхъ понявахъ съ топорами за поясомъ. Вдоль забора, уткнувшись въ сугробы, понуро стояли десятка три лошадей, запряженныхъ въ дровни.
   Красныя лица, маслянистые глаза, размашистыя движенія и развязное галдѣнье свидѣтельствовали, что толпа подъ хмѣлькомъ. Подрядчикъ Мамаевъ, бравый черноволосый мужикъ, въ городской шубѣ и бобровой шапкѣ, сидѣлъ на корточкахъ у заплота и изъ полуведерной бутыли цѣдилъ водку въ чайную чашку съ отломанной ручкой, поднося мужикамъ, которые стояли кругомъ съ благочестивыми лицами.
   Заслышавъ звонъ колокольчика, Мамаевъ заткнулъ бутыль пробкой, стукнувъ по ней ладонью, сунулъ въ снѣгъ вмѣстѣ съ чашкой и накрылъ полушубкомъ.
   -- Послѣ, пущай проѣдутъ,-- сказалъ онъ, отряхиваясь отъ свѣта.
   Выйдя изъ воротъ, онъ сталъ махать навстрѣчу ѣдущимъ шапкой. Толпа притихла, и человѣкъ двадцать одинъ за другимъ лѣниво поснимали шапки. Изъ толпы отдѣлился староста съ знакомъ на груди и, утопая въ снѣгу, побрелъ къ санямъ, за нимъ четверо полицейскихъ десятскихъ и человѣкъ пять лѣсныхъ сторожей. Мамаевъ, держа шапку на отлетѣ, суетился около саней.
   -- Прохору Кузьмичу наше нижайшее,-- тарантилъ онъ, радостно ухмыляясь,-- его высокородію, господину судебному приставу совершеннѣйшее уваженіе... десять персиковъ -- одна малина!..
   -- Сколько подводъ? -- спросилъ его Прохоръ Кузьмичъ,
   -- Аккуратъ тридцать четыре.
   -- Не мало?
   -- Нѣтъ. Еще съ Суханки будетъ около шестнадцати. Хватитъ.
   -- Вамъ-то что? для себя старается,-- вмѣшался приставъ,-- сдѣлайте одолженіе, своего не упуститъ.
   -- Совершенно справедливо-съ! -- восторженно подхватилъ Мамаевъ,-- потому что понимаемъ свой интересъ вполнѣ... Эхъ, ваше благородіе! не удостоили вы прокатиться, а посмотрите -- лошадка-то, а? Обратите ваше вниманіе, побезпокойтесь взглянуть... вонъ туда... вонъ, вонъ... поверните головку направо... вотъ, вотъ... а?.. каковъ-съ?.. Живописная картина, ась?.. Олеографія въ полномъ смыслѣ, десять персиковъ -- одна малина...
   Приставъ, разсѣянно посмотрѣвъ на ковровыя щегольскія сани и великолѣпнаго вороного жеребца въ наборной сбруѣ, ничего не сказалъ. Мамаевъ лукаво подмигнулъ и прищелкнулъ языкомъ.
   -- Не угодно ли? а? прокатиться? а?
   Приставъ покачалъ головой и отвернулся.
   -- Хе, хе, хе!.. еще все сердитесь, ваше благородіе?.. Совершенно напрасно-съ. Потому что не въ ту линію попадаете, право, ей-Богу-съ... Понятія у васъ неправильныя, то-есть, собственно, по этому предмету.
   Приставъ презрительно пожалъ плечами и сказалъ:
   -- Подлецъ ты -- больше ничего.
   -- Это какъ вамъ будетъ угодно,-- обидчиво возразилъ Мамаевъ.-- Потому что вы какъ человѣкъ нужный, для васъ я завсегда готовъ... но ежели въ такомъ разѣ, что возможности никакой и притомъ Безъ разсчету, то сдѣлайте ваше одолженіе-съ...
   -- Да ужъ молчи, молчи.
   -- Можемъ и помолчать.
   -- Ну, и молчи.
   -- Какъ угодно, мы можемъ.
   -- Копѣечная твоя душа.
   -- Очень можетъ быть-съ, мы не споримъ. Ваше дѣло большое, наше маленькое.
   -- У тебя голикъ вмѣсто сердца.
   -- Ну, и голикъ... намъ ладно... Не знаю, какъ вамъ, а намъ превосходно.
   По другую сторону саней въ то же время шелъ иной разговоръ.
   -- Почему старшина не пріѣхалъ? -- спрашивалъ старосту Прохоръ Кузьмичъ.
   Староста, потупившись, стоялъ по колѣна въ снѣгу и отвѣчалъ съ большой неохотой.
   -- Не могу, сударь, знать.
   -- Все мудритъ! Смотря, кабы не домудрился до чего-нибудь.
   -- Некогда, говоритъ, своихъ дѣловъ много.
   -- Вамъ, чуть что до господскаго интересу, все некогда. Какія такія дѣла?
   -- Не могу знать.
   -- Ну, конечно!.. А тебя, я слышалъ, таки поучили маленько, а?.. Это ничего, впередъ будешь умнѣе.
   Староста, который только-что вышелъ изъ-подъ ареста, потянулъ носомъ воздухъ, переступилъ съ ноги на ногу, но ничего не отвѣтилъ.
   -- Да, неправильно ты поступилъ, неправильно.
   Староста и самъ зналъ, что неправильно, хотя не смѣлъ въ этомъ сознаться даже самому себѣ. Неправильность же, которую онъ допустилъ, состояла въ томъ, что онъ согласился приложить должностную печать къ протоколу о самовольной порубкѣ, учиненной конторскими рабочими на усадьбѣ мастерового Ивана Бастрыгова, и далъ ему формальное разрѣшеніе перевезти срубленныя деревья къ себѣ во дворъ. Это было сдѣлано по совѣту одного законника и являлось одной изъ многочисленныхъ попытокъ со стороны населенія защитить свои права. Дальнѣйшій планъ состоялъ въ томъ, чтобы дѣло провести черезъ всѣ судебныя инстанціи до сената включительно и по примѣру перваго иска предъявить къ заводоуправленію другіе такіе же на десятки, а можетъ быть, и на сотни тысячъ рублей. На это предпріятіе возлагались большія надежды, но онѣ были разрушены очень скоро. Въ тотъ же день по распоряженію лѣсничаго секвестрованный старостой лѣсъ былъ увезенъ со двора Бастрыгова на заводскій дворъ, самого старосту посадили въ темную и продержали подъ арестомъ восемнадцать сутокъ, Бастрыгова же привлекли къ отвѣтственности за кражу лѣса.
   -- Тебѣ ли, дураку,-- продолжалъ Прохоръ Кузьмичъ,-- судить графскія дѣла? Для того ли ты присягу принималъ, чтобы народу потачку давать, а? Ты начальникъ и долженъ внушать благоговѣніе, а не развратъ, да! У графа, другъ, вездѣ заручка: и сверху, и снизу, и спереди, и сзади, и со всѣхъ боковъ, такъ ты объ этомъ помни.
   -- Мы понимаемъ,-- неопредѣленно бормоталъ староста.
   -- Не больно вы понимаете... Сколько съ тобой десятскихъ?
   -- Четверо.
   -- Почему мало?
   -- Народу нѣту, Прохоръ Кузьмичъ, всѣ въ расходѣ; туды-сюды...
   -- Туды-сюды... все фокусы, все фокусы...
   Изъ-за лѣсу показался урядникъ на гнѣдомъ конѣ. Взмахнувъ нагайкой, онъ лихо подскакалъ къ санямъ и по солдатски отрапортовалъ, приложивъ правую руку ко лбу:
   -- Ихъ благородіе приказали сказать, что по случаю несчастнаго происшествія на рудникѣ они быть не могутъ... такъ что даже мертвыя тѣла-съ...
   -- У этого станового всегда какая-нибудь отговорка,-- съ неудовольствіемъ проворчалъ приставъ.
   -- Никакъ нѣтъ-съ, въ шахтѣ несчастіе сдѣлалось, такъ что семерыхъ на смерть, да двоихъ въ больницу свезли.
   -- Ну вотъ! всегда такъ!.. и надо же непремѣнно въ это самое время... Ну, однако, ѣхать такъ ѣхать.
   Тронулись дальше. Впереди гарцовалъ урядникъ, позади гуськомъ трусила лѣсная стража. Возчики, пурхаясь въ снѣгу, съ трудомъ выводили лошадей на дорогу и, вскакивая на дровни, съ гиканьемъ и свистомъ неслись вдогонку, растянувшись на полверсты. Шумъ этого поѣзда всполошилъ мертвую лѣсную тишь и разбудилъ притаившееся эхо. Нѣсколько мужиковъ, окруживъ Мамаева, остались во дворѣ около бутыли съ водкой. Минутъ двадцать спустя Мамаевъ мчался на своемъ жеребцѣ, какъ бѣшеный, обгоняя обозъ. Его разноцвѣтныя сани, судорожно ныряя въ снѣгу, бились о стволы деревьевъ, вздрагивали, какъ въ истерикѣ, ложились то на правый, то на лѣвый бокъ, то, выпрямляясь, скрывались въ ухабѣ. Вороной конь минутами совершенно исчезалъ въ снѣжномъ вихрѣ. Самъ Мамаевъ съ вдохновеннымъ видомъ стоялъ на ногахъ, натянувъ возжи, и каждую минуту казалось, что онъ разможжитъ себѣ голову. Мелькнувъ, какъ метеоръ, онъ скрылся впереди за поворотомъ дороги
   -- Сущій дьяволъ,-- съ восхищеніемъ произнесъ приставъ.
  

V.

  
   Проѣхавъ версты двѣ, опять свернули на маленькую дорожку. Ѣхать стало труднѣе. Лѣсъ порѣдѣлъ, мелькнула бѣлая поляна съ торчащею изъ снѣжныхъ сугробовъ изгородью, показались тесовыя ворота и высокій заплотъ, изъ-за котораго выглядывали занесенныя снѣгомъ крыши, кирпичная труба и скворешникъ съ пучкомъ соломы. У воротъ весь въ мылѣ стоялъ жеребецъ Мамаева. Во дворѣ заливались собаки. Мамаева не было, только его шуба, небрежно брошенная на край саней, да темно-малиновый шарфъ свидѣтельствовали о его присутствіи гдѣ-то неподалеку.
   Приставъ, выйдя изъ саней, потрогалъ калитку: она была заперта. Лицо пристава стало озабоченнымъ и сердитымъ.
   -- Исторія! -- сказалъ онъ.-- Еще того и гляди, что укокошатъ тебя, какъ собаку.
   Кучеръ, будто исполняя положенную по штату формальность, стукнулъ два раза въ ворота, крикнувъ: -- Эй, вы, черти! -- и полѣзъ въ карманъ за табакомъ, прибавивъ вполголоса,-- отопрутъ они, дожидайся!
   Между тѣмъ, изъ-за сугроба, наметеннаго вдоль изгороди, показался Мамаевъ въ поддевкѣ, по поясъ въ снѣгу.
   -- Чуть не утонулъ,-- сказалъ онъ, выбираясь на дорогу и отряхиваясь отъ снѣга,-- намело выше крышъ. -- И прибавилъ, понижая голосъ: все гнѣздо дома,-- старуха въ молельнѣ, самъ въ теплушкѣ, прочіе въ избѣ. Стало быть учуяли -- все кругомъ на запорѣ.
   -- А ты какъ узналъ?
   -- Я во дворѣ былъ, у оконъ подслушивалъ.
   -- А собаки?
   -- Собаки на цѣпи. Охъ, берегитесь, братцы, чтобъ съ цѣпи ихъ не спустили: собаки большущія!
   Подъѣхавшія подводы запрудили все видимое пространство дороги и небольшой площадки передъ воротами, наполнивъ воздухъ бодрымъ и веселымъ говоромъ.
   Приставъ, урядникъ, Прохоръ Кузьмичъ и Мамаевъ стали совѣщаться.
   -- Сопротивленія не окажутъ, будьте въ спокоѣ,-- сказалъ урядникъ.
   -- Почему ты думаешь?
   -- Вѣры не такой... хозяинъ-то... не нашей вѣры, не христіанской... такъ что всякія слова говори и ругайся, а драться не велѣно.
   -- Ну, это, положимъ, ерунда... Эй, ломай ворота!
   Когда подъ пѣніе дубинушки разломали заплотъ и ворота, открылся чисто прибранный, очищенный отъ снѣгу дворъ съ амбаромъ, завозней и сараемъ. По веревкѣ, протянутой поперекъ двора, оскаливъ зубы, метались и лаяли обезумѣвшія отъ ярости собаки. Мамаевъ одну за другой пристрѣлилъ изъ револьвера и постучался въ запертыя двери крыльца. Никто не отозвался, домъ казался вымершимъ.
   -- Ломай! -- закричалъ приставъ.
   Выломали двери и вошли въ сѣни. Тамъ также было пусто. У окна лежала опрокинутая, недодѣланная деревянная кадка, валялись черемуховые прутья, доски, топоръ и пила. Направо и налѣво шли двери. Приставъ осторожно потянулъ къ себѣ правую, она подалась и съ жалобнымъ визгомъ отворилась. Заглянувъ внутрь, приставъ отшатнулся. На первый взглядъ тамъ было совершенно темно, однако, вглядываясь, онъ замѣтилъ едва мерцавшій желтый свѣтъ восковой свѣчки передъ темнымъ иконостасомъ, нѣсколько иконъ, таинственно выступавшихъ изъ мрака, и склонившуюся на колѣняхъ передъ образами старуху. Она крестилась, кладя земные поклоны.
   -- Эй, гдѣ тутъ хозяинъ? -- громко спросилъ приставъ,-- Парамонъ Алексѣевъ Митрохинъ?
   Старуха, не оборачиваясь и не отвѣчая, продолжала молиться.
   -- Ты, старая! слышишь, тебѣ говорю! гдѣ хозяинъ?-- развязно и неестественно громко продолжалъ приставъ.
   Старуха быстрѣе зашевелила губами и еще истовѣе стала креститься.
   -- Гдѣ хозяинъ, я спрашиваю?
   Приставъ взялъ ее за худое костлявое плечо, прикрытое грубой холстиной. Старуха вся содрогнулась, у нея затряслась голова, задрожали руки, но она продолжала шептать и креститься, не отзываясь ни однимъ звукомъ. Приставъ постоялъ въ нерѣшительности нѣсколько секундъ и вдругъ разразился ругательствами.
   -- Тьфу! будьте вы прокляты, кержаки окаянные! -- кричалъ онъ и, хлопнувъ дверью, въ сильномъ гнѣвѣ вышелъ изъ молельной.
   Другая дверь оказалась запертой изнутри.
   -- Ломай! -- возопилъ приставъ.
   Дверь высадили съ петель просунутымъ снизу ломомъ и, когда стали срывать съ крючка, на которомъ тяжелая дверь еще держалась, она вырвалась изъ рукъ и оглушительно грохнулась на полъ. Черезъ образовавшуюся брешь представилась очень мирная картина: обыкновенная, весьма опрятная изба съ крашеными лавками и полатями, съ мѣдными складными иконами на божницѣ. На голубцѣ сидѣлъ самъ хозяинъ въ безмятежной позѣ погруженнаго въ работу человѣка. Въ рукахъ у него былъ лапоть и коточигъ, а на колѣняхъ и на полу лежали лыки. Онъ былъ блѣденъ, какъ надѣтая на немъ рубаха, лапоть и лыки прыгали въ его рукахъ. Онъ не оглянулся на шумъ и продолжалъ свою работу, безцѣльно тыкая коточигомъ.
   Пожилая баба, его жена, сидѣла у залавка, закрывъ руками лицо, и голосила: -- "мамонька-а!.. мамонька-а!.." Другая баба, молодая и красивая, странно изогнувшись и опираясь одной рукой о стѣну, а другой судорожно хватаясь за Горло, выкрикивала истерически: "О-ой!.. о-ой!.." Огромные черные глаза ея съ выраженіемъ безумнаго ужаса устремлены были на входившихъ въ избу людей, которые представлялись ей чудовищами, изрыгающими пламя и скверну нечестія. Съ полатей слышался пронзительный дѣтскій плачъ.
   Приставъ вошелъ въ избу первый, сбросилъ съ плечъ шубу, которую подхватилъ стражникъ, и кинулъ на столъ портфель съ бумагами. За нимъ вошли Прохоръ Кузьмичъ, Мамаевъ, урядникъ и нѣсколько человѣкъ лѣсниковъ.
   -- Парамонъ Митрохинъ! -- громко и отчетливо, стараясь перекричать причитанье бабъ и плачъ ребенка, обратился приставъ къ хозяину.-- Встать долженъ, когда съ тобой говорятъ,-- прибавилъ онъ, понижая голосъ,-- встань!
   -- Пошто? -- не измѣняя позы, отвѣчалъ Митрохинъ.
   -- А по то, что я съ тобой говорю!
   -- Разбойничать пріѣхалъ, меня грабить, а я тебѣ кланяйся! Нѣтъ, не будетъ этого никогда! Разбойничай! Правь свое дѣло! На что тебѣ мои поклоны?
   -- Ахъ, ты...-- Приставъ, весь красный отъ гнѣва, загнулъ трехъ-этажное ругательство. -- Эй! поднимите его, поставьте на ноги!.. Такъ!.. Я научу тебя, сукина сына, какъ съ чиновниками разговаривать!..
   Митрохина взяли подъ мышки и приподняли.
   -- Такъ,-- продолжалъ приставъ,-- теперь слушай...
   -- Не желаю слушать.
   -- Все равно, молчи. Судъ приговорилъ всѣ твои постройки къ сносу -- ты это знаешь.
   -- Нѣтъ, не знаю и тебя съ антихристомъ не признаю.
   -- Затѣмъ присуждено съ тебя за пользованіе покосами и усадьбой 624 рубля 70 копѣекъ и судебныхъ издержекъ 60 рублей, а всего 684 рубля 70 копѣекъ. Тебѣ это также извѣстно.
   -- Я судовъ вашихъ не признаю.
   -- Это все равно. Денегъ ты не уплатилъ, поэтому у тебя были описаны и проданы съ торговъ постройки твой какъ строительный матеріалъ. Понимаешь?
   -- Грабители вы -- это я понимаю.
   -- На торгахъ онѣ были пріобрѣтены крестьяниномъ Новоскольской волости Иваномъ Петровымъ Мамаевымъ за 7 рублей 45 копѣекъ, каковыя деньги поступили въ погашеніе слѣдуемыхъ съ тебя взысканій. Объ этомъ я тебѣ объявляю. Мамаевъ!
   -- Здѣсь.
   -- Вы Иванъ Петровъ Мамаевъ?
   -- Такъ точно.
   -- Крестьянинъ Новоскольской волости?
   -- Такъ точно.
   -- Вами пріобрѣтены на торгахъ 14 ноября сего года строительные матеріалы, заключающіеся въ домѣ, амбарѣ и другихъ постройкахъ, принадлежащихъ бывшему мастеровому Верхъ-Каргинскаго завода Парамону Митрохину...
   -- Такъ точно, и какъ, слѣдовательно, онѣ...
   -- Молчи!
   -- Слушаю-съ.
   -- И находящихся на землѣ, принадлежащей управленію Каргинскихъ заводовъ.
   -- Такъ точно.
   -- Объявляю, что домъ, службы и всѣ постройки Митрохина, какъ проданныя съ торговъ, принадлежатъ вамъ, вв можете получить ихъ, онѣ ваши.
   -- Слушаю-съ.
   -- Но такъ какъ онѣ куплены на сносъ, то вы обязаны очиститъ ихъ немедленно.
   -- Слушаю-съ,-- съ чрезвычайной почтительностью отвѣчалъ Мамаевъ.
   Окончивъ эту комедію, приставъ прибавилъ:
   -- Теперь можете приступить.
   Вдругъ Митрохинъ, на котораго перестали обращать вниманіе, тряхнувъ плечами, сбросилъ съ себя руки державшихъ его лѣсниковъ и рванулся впередъ.
   -- Не дамъ! -- закричалъ онъ, какъ безумный, вращая налившимся кровью глазами.-- Я суда вашего не признаю!.. чортовы слуги!..
   -- За эдакія слова, смотри, братъ...
   -- Дьяволъ! это мое мѣсто, моя земля! дѣдовская она, вотъ что! дѣдъ владѣлъ, отецъ владѣлъ, я владѣю тридцать лѣтъ... наше вѣковое владѣніе... По всѣмъ законамъ мое... мое оно, мое... Отнять захотѣли, ограбить?.. анафемы!.. Нѣ-етъ!.. не тронь!.. не дамъ!.. пусть пропадаетъ все!.. не достанется вамъ... А-а!..
   Въ изступленіи онъ схватилъ лежавшій на лавкѣ топоръ и съ необычайной силой сталъ рубить голубецъ, подпорный брусъ полатей и косяки оконъ. Топоръ на цѣлый вершокъ впивался въ дерево, полетѣли щепки... Толпа отпрянула назадъ, давя другъ друга. Одинъ приставъ остался на мѣстѣ, скованный ужасомъ, каждую секунду ожидая смерти.
   -- Возьмите его, сумасшедшаго! -- закричалъ, наконецъ, Прохоръ Кузьмичъ.
   Нѣсколько человѣкъ бросились на Митрохина. Началась свалка. Минуту спустя Митрохинъ, окровавленный, съ связанными руками, смирно сидѣлъ на лавкѣ, опустивъ голову, и тяжело дышалъ. Приставъ былъ смертельно блѣденъ.
   -- Онъ хотѣлъ меня убить,-- бормоталъ онъ, выходя изъ оцѣпенѣнія и грузно опускаясь на скамью.
   Черезъ четверть часа, онъ писалъ протоколъ о вооруженномъ сопротивленіи. Рядомъ съ нимъ староста коптилъ печать надъ сальнымъ огаркомъ.
  

VI.

  
   На дворѣ дѣло разрушенія уже началось. Съ уханьемъ и пѣснями ломали крыши, тащили доски и бревна, клали на дровни и увозили со двора. Мамаевъ распорядился выносить имущество изъ избы, у которой уже начали ломать крышу. Сундуки, подушки, полушубки, холсты, женскіе сарафаны, кадки, горшки, самоваръ, посуду, иконы -- все валили въ одну кучу.
   Когда было вынесено имущество, приступили къ выдворенію хозяевъ. На Митрохина насильно надѣли полушубокъ и валенки, нахлобучили шапку и вывели на дворъ. Затѣмъ одѣли и поволокли упиравшуюся старуху. Молодая баба съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ и пожилая съ мальчикомъ лѣтъ десяти и дѣвочкой лѣтъ двѣнадцати вышли сами. Онѣ теперь уже не выли и, казалось, смотрѣли на все съ тупымъ равнодушіемъ.
   -- Куда запропастилась Анисья? -- спрашивала пожилая баба.
   -- А Богъ знаетъ,-- отвѣчала молодая.
   Усѣвшись на опрокинутую колоду, урядникъ и Мамаевъ курили папиросы и разговаривали.
   -- За семь съ полтиной купилъ, говоришь? -- спрашивалъ урядникъ.
   -- За эту самую цыфру, господинъ офицеръ... окромя того, вывозка конторская...
   -- Какая дешевись!..
   -- По моему, не очень. Прошлый разъ Никольскій выселокъ продавали, такъ я по рублю съ гривной за дворъ купилъ.
   -- Чудеса!
   -- Потому что здѣшніе боятся покупать, кабы голову, напримѣръ, не оторвали и тому подобное.
   -- Совершенно вѣрно.
   -- А контора не корыстуется: ей лишь бы разорить гнѣздо, а барышевъ ей не надо. Поэтому собственно и оцѣнка рупь или полтинникъ. Накинулъ пятачекъ и получай въ потомственное владѣніе. Разумѣется, будь у меня настоящій капиталъ, не сталъ бы и я соваться въ такія дѣла: безпокойства большое.
   -- Само собой.
   -- Надо мнѣ по первому разу въ силу войти, чтобы было съ чѣмъ взяться. А дѣла здѣсь -- золотое дно, самородная жила!.. Во-первыхъ, необразованность... Во-вторыхъ, контора въ пустяки не вникаетъ, да и ей что? Загребаетъ она милліоны, стало быть, ей разсчету нѣтъ безпокоить себя... Вонъ старичина пристава куда-то поволокъ... куда это?.. Пожалуй, проклажаться здѣсь больше нечего, надо ѣхать къ Настюковымъ... А бабеночка ничего... смотри-кась, а?.. вдова что-ль?
   -- Нѣтъ, солдатка. Говорятъ, припадочная. Какъ мужа взяли въ солдаты, такъ съ этихъ поръ.
   -- А это чья? Откуда взялась? Какъ мы ее не видали?
   -- Дочь, дѣвица. Нездоровая она, поэтому и замужъ не вышла.
   -- А красавица, только худа больно.
   -- Провинка за ней была... въ прошломъ году съ учителемъ убѣгала.
   -- Ну?
   -- Да, да. Черезъ мѣсяцъ обратно пришла: учитель то бросилъ ее въ городѣ Оренбургѣ, самъ скрылся.
   -- Значитъ, прошелъ полный курсъ и довольно. Молодецъ!
   Приставъ закуривалъ папиросу, когда Прохоръ Кузьмичъ, сѣрый съ лица, нетвердыми шагами подошелъ къ нему сзади и потащилъ за рукавъ, говоря заплетающимся языкомъ:
   -- Пойдемте-ка-сь... пожалуйста... туды...
   -- Куда? что такое?
   -- Пожалуйста... пойдемте... сдѣлайте милость... вонь туды-съ... пожалуйста...
   Они пошли и въ сѣняхъ встрѣтились съ молодой дѣвушкой, которая посторонилась, чтобъ дать имъ дорогу. Она была въ короткой шубейкѣ и бѣломъ платочкѣ, блѣдная и печальная. Красивое лицо ея было прозрачно, какъ воскъ, тонкія губы блѣдны, огромные черные глаза съ длинными рѣсницами ощущены внизъ.
   -- Она... вонъ... глядите... видите...-- въ ужасѣ бормоталъ Прохоръ Кузьмичъ, пятясь и прижимаясь къ стѣнѣ.
   -- Кто она?.. что такое? что съ вами? -- спрашивалъ удивленный приставъ.-- По всей вѣроятности, это дочь хозяина, чего вы боитесь?
   Но Прохоръ Кузьмичъ уже опомнился и приходилъ въ себя.
   -- Ничего, такъ, извините,-- бормоталъ онъ,-- показалось мнѣ... о, Господи!.. двѣ капли воды покойница жена... охъ, сердце зашлось... испугался...
   -- Эта дѣвушка? Похожа на вашу жену?
   -- Да, да... двѣ капли воды...
   -- Странно... ваша жена умерла молодая?
   -- Да, да, молоденькая, двадцати лѣтъ... Пятнадцатый годъ вдовѣю... двухъ лѣтъ не жилъ съ женой... Ахъ, батюшки! Все еще сердце дрожитъ.
   -- Странное совпаденіе,-- говорилъ приставъ, снова выходя на дворъ и закуривая папиросу.
   Прохоромъ Кузьмичемъ овладѣла непонятная суетливость. Протискиваясь въ обшей суматохѣ между народомъ, загромождавшими дворъ санями и грудами бревенъ, онъ кричалъ, чтобы не ломали зауголковъ, считалъ нагруженные возы и соображалъ, сколько еще остается свободныхъ подводъ, подсоблялъ провести лошадь или подтащить сани. Въ одну изъ такихъ суетливыхъ минутъ, когда онъ кричалъ что-то ползающимъ по крышѣ рабочимъ, къ нему подошла дѣвушка, похожая на его жену, и упала ему въ ноги.
   -- Что такое, Боже мой! -- испуганно воскликнулъ онъ, пятясь назадъ.
   -- Прохоръ Кузьмичъ, родимый! -- сказала дѣвушка,-- не погубите, велите тятеньку отпустить...
   -- Что ты, милая? встань, пожалуйста... какъ господинъ приставъ... я не знаю...
   -- Похлопочите, заступитесь...
   -- Хорошо, хорошо... вонъ приставъ, пойдемте къ нему.
   Приставъ сидѣлъ съ урядникомъ на колодѣ. Дѣвушка бухнулась ему въ ноги.
   -- Простите тятеньку, прикажите отпустить.
   На лицѣ пристава показалось жесткое и какое-то скаредно тупое выраженіе.
   -- Нѣтъ, милая,-- отвѣчалъ онъ язвительно и черство, точно его хотѣли подвести, но онъ раскрылъ всѣ козни,-- меня топоромъ, а я прощай... покорно благодарю... у меня мы двѣ головы.
   -- Простите ради Христа... онъ и такъ кругомъ наказанъ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ.
   Дѣвушка обернулась къ Прохору Кузьмичу, но тотъ съ озабоченнымъ видомъ смотрѣлъ, какъ спускали бренно по веревкѣ.
   -- Нѣтъ-съ, красавица, не могу-съ,-- продолжалъ приставъ,-- а вы встаньте-съ, нечего-съ... Строго говоря, я даже не имѣю права... да-съ, не имѣю права прекратить дѣло... Ну-съ, Прохоръ Кузьмичъ, а вѣдь надо спѣшить, а? какъ вы полагаете? пора ѣхать къ Настюковымъ.
   -- Да, да... конечно-съ...
   -- А кто здѣсь остается?
   -- Демидычъ, десятскихъ человѣка два.
   -- Стало быть, ѣдемъ.
   Выселокъ Настюковыхъ, состоящій изъ пяти дворовъ, разбросанныхъ въ лѣсу, былъ совсѣмъ близко, верстъ около четырехъ. Оказалось, что обитатели его благоразумно удалились, и здѣсь уже хозяйничали рабочіе съ Суханки.
   -- Вотъ и чудесно,-- говорилъ Мамаевъ,-- что хорошо, то хорошо... по крайности, безъ грѣха... Дѣйствуй, сударики, дѣйствуй! -- прибавилъ онъ, обращаясь къ рабочимъ,-- по окончаніи полуведерная на поздравку.
   -- Ваше благородіе, что съ бабами дѣлать? -- спрашивалъ пристава урядникъ.
   -- Съ какими бабами?
   -- Съ Митрохинскими.
   -- Ну?
   -- Самого, понятно, въ чижовку, а бабъ куда?
   -- Вотъ! а мнѣ-то что? Это меня не касается. Вези въ заводъ, сдай старшинѣ, какъ онъ хочетъ.
   -- А движимое имущество?
   -- И движимое имущество тоже.
   Когда вернулись къ Митрохинскому двору, тамъ уже все было разрушено до основанія. На истоптанномъ снѣгу валялись клочья соломы, осколки бревенъ, отвалившіеся углы, жерди, гнилыя балки, стойки, половицы, домашній скарбъ. Посреди четырехугольной сѣрой ямы, которою означалось мѣсто, гдѣ была изба, возвышалась огромная глинобитная печь съ кирпичной трубой.
   Хозяинъ разореннаго гнѣзда, все еще связанный, согнувшись и опустивъ голову, сидѣлъ на опрокинутой вверхъ дномъ кадкѣ и тупо смотрѣлъ на свое разореніе. Повидимому, онъ ни о чемъ не думалъ. У него зябли ноги, болѣзненно ныли отекшія руки, одеревенѣла спина, но онъ какъ-будто не замѣчалъ этого, весь погруженный въ созерцаніе своей бѣды. Онъ ни разу не взглянулъ на своихъ семейныхъ и не отвѣчалъ, когда съ нимъ заговаривали.
   Жена его, по привычкѣ, не отдавая себѣ отчета, для чего это она дѣлаетъ, переставляла горшки и собирала разсыпанный на снѣгу овесъ. У молодухи, не переставая, плакалъ грудной ребенокъ. Она кутала его въ полушубокъ, совала въ ротъ пустую грудь, укачивала его, кланяясь всѣмъ корпусомъ, какъ очепъ, а онъ все плакалъ какимъ-то безсильнымъ затихшимъ плачемъ. Старуха, потупившись, шептала молитвы. Мальчикъ и дѣвочка, уже освоившись вполнѣ съ новой обстановкой, беззаботно играли "въ стельки", пиная другъ въ друга замерзшими глыбами навоза.
   По дорогѣ, пока хваталъ глазъ, двигались нагруженныя бревнами сани съ бредущими подлѣ нихъ возчиками. Въ морозномъ воздухѣ ясно и гулко доносился протяжный скрипъ полозьевъ. На вершинѣ голой лиственницы, одиноко торчавшей надъ зелеными соснами, медленно угасалъ послѣдній лучъ заката. По небу съ запада расплывался янтарно-оранжевый свѣтъ. Воздухъ медленно застывалъ въ своей неподвижности. Становилось морозно. Дыханіе людей и животныхъ вылетало клубами бѣлаго тумана. Шерсть на лошадяхъ покрывалась куржавиной.
   Около десятка мужиковъ, просунувъ въ жерло печи конецъ бревна, налегли на него животами.
   -- И-е-ой раз-зикъ...-- затянулъ высокій теноръ.
   -- Еще да разъ,-- подхватили остальные, налегая тяжестью своихъ тѣлъ и упираясь въ землю ногами.-- У-ухъ!.. и-о-о-о... еще... еще...
   Печь долго не поддавалась усиліямъ, но, наконецъ, медленно и солидно повернулась въ основаніи. Отъ нея отдѣлилась и сползла большая глиняная глыба. Труба дрогнула, покачнулась, остановилась на одно мгновеніе въ нерѣшительности и вдругъ съ шумомъ грохнулась на землю, поднявъ облако коричневой пыли. Въ лѣсу что-то ахнуло и покатилось. Черезъ минуту на мѣстѣ печи лежала сѣрая груда мусора.
  

VII.

  
   Свѣтло оранжевая заря быстро угасала, ночь спускалась на землю, кой-гдѣ въ глубинѣ неба слабо замигали рѣдкія звѣзды. Каждый звукъ звонко и отчетливо раздавался въ воздухѣ.
   Митрохина посадили на дровни и стали привязывать веревками къ передку. Бабы завыли. Подростки, схватившись за мать, начали кричать: "тятьку куда везутъ?.. тя-атьку!.." Бабъ и ребятъ, не смотря на сопротивленіе, размѣстили на другія дровни и повезли.
   -- Тьфу, будь онѣ прокляты, какую музыку завели... бабы бабы и есть... Какъ гора съ плечъ,-- говорилъ приставъ.
   -- Нѣтъ хуже сословія -- бабъ,-- замѣтилъ урядникъ.
   -- Ужъ это такой сортъ, съ тѣмъ возьмите,-- сказалъ Мамаевъ, добывая изъ саквояжа бутылку съ коньякомъ и какую-то закуску.-- А ну-те, господа, съ окончаніемъ, а? послѣ трудовъ праведныхъ замѣсто поздравки, съ устатку; для сугрѣву... а?.. ну-те-ка!..
   -- Ты что-жъ раньше не сказалъ, что у тебя коньякъ есть? жила! цѣлый день морилъ, дьяволъ!..-- сердито говорилъ приставъ, съ жадностью проглатывая рюмку коньяку и набрасываясь на закуску.
   Выпивъ и закусивъ мерзлой закуской, стали усаживаться въ сани.
   -- Вы чего жъ? -- крикнулъ приставъ на Прохора Кузьмича, видя, что онъ медлитъ.
   Прохоръ Кузьмичъ, не отвѣчая, безпокойно оглядывался на сгущавшійся сумракъ.
   -- А гдѣ же она, эта дѣвушка? -- спросилъ онъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, гдѣ жъ она? Вѣроятно, впередъ ушла. Кто видѣлъ?
   Оказалось, что никто ее не видалъ: точно она сквозь землю провалилась. Стали кричать, но въ отвѣтъ доносилось изъ лѣсу только многоголосное звонкое эхо. Темнѣющій лѣсъ и холодный отблескъ потухавшей зари, чуть видный на поверхности снѣжной поляны, пугали Прохора Кузьмича, и мучительная тоска заползала ему въ сердце.
   -- Ну, чортъ съ ней! вотъ очень нужно! не маленькая. Ѣдемъ! -- рѣшилъ приставъ. Но Прохоръ Кузьмичъ, не взирая на обидныя издѣвательства пристава, пересѣлъ въ розвальни и съ Демидычемъ и двумя лѣсниками отправился на поиски. Приставъ съ Мамаевымъ уѣхали въ заводъ.
   -- Либо у Хохлачевыхъ, либо на Собачьемъ пріискѣ -- больше ей негдѣ быть, тутъ дорога одна,-- говорилъ Демидычъ. Въ лѣсу быстро темнѣло, но пока еще можно было различать слѣды на снѣгу. Чувствовалось, какъ стынетъ неподвижный воздухъ и усиливающійся морозъ сковываетъ и леденитъ все.
   "Испугалась, ушла, можетъ быть, уже замерзла... на ней только коротенькая шубейка"... мучительно думалъ Прохоръ Кузьмичъ. Снѣгъ пестрѣлъ множествомъ мелкихъ слѣдовъ, пересѣкавшихъ дорогу по всѣмъ направленіямъ.
   -- Не видно? -- то и дѣло спрашивалъ Прохоръ Кузьмичъ ѣхавшаго впереди Демидыча.
   -- Не видать,-- неизмѣнно отвѣчалъ тотъ.
   Впереди смутно зачернѣли какія-то постройки. Это была Хохлачевская заимка, приговоренная судомъ къ разоренію и поэтому покинутая жителями, пустая. Прохоръ Кузьмичъ и Демидычъ только теперь вспомнили объ этомъ.
   Поѣхали дальше, къ Собачьему пріиску. Теперь уже было совершенно темно. Снѣгъ казался чернымъ, какъ чернила. Въ просвѣтѣ узкой дорожной просѣки торжественно горѣли яркія звѣзды. Ихъ холодный таинственный блескъ пугалъ Прохора Кузьмича. Вдругъ назади рослышался какой-то крикъ, Прохоръ Кузьмичъ весь содрогнулся отъ жуткаго чувства.
   -- Стой!.. стой!..-- отчаянно кричалъ кто-то.
   -- Пашкинъ голосъ,-- сказалъ Демидычъ, выравниваясь съ дровнями.
   Дровни остановились, ихъ нагналъ верховой.
   -- Кто? что такое?
   -- Нашлась, пожалуйте обратно.
   -- Слава тебѣ Господи! гдѣ?
   -- По дорогѣ нагнали, идетъ себѣ пѣшечкомъ.
   -- Ну, слава Богу!
   -- Пошла, говоритъ, просить управителя, чтобы тятеньку отпустили.
   Прохоръ Кузьмичъ перекрестился, поднялъ воротникъ, зарылся въ солому и велѣлъ ѣхать какъ можно скорѣе. Въ сердцѣ его вдругъ разлилась пріятная теплота, хотя зубы стучали отъ холода. Лежа на спинѣ, онъ смотрѣлъ, какъ звѣзды, вспыхивая, горѣли въ вышинѣ надъ его головой и казались живыми, и чувствовалъ, что въ душу его проникаетъ что-то необъятно большое, строгое и торжественное.
  

VIII.

  
   Судебный приставъ, только-что отобѣдавшій, съ посоловѣвшими глазами отъ выпитой водки, развалясь на диванѣ, бесѣдовалъ съ пріятелемъ, тѣмъ самымъ, съ которымъ сегодня по утру выходилъ изъ дома. Пріятеля звали Петромъ Степанычемъ Луневымъ. Онъ былъ секретаремъ уѣзднаго съѣзда, пріѣхалъ вмѣстѣ съ приставомъ для переговоровъ съ управителемъ завода по поводу обѣщаннаго ему мѣста помощника повѣреннаго конторы для веденія разныхъ судебныхъ дѣлъ. Передъ ними на столѣ выстроилась батарея пивныхъ бутылокъ.
   -- Слѣдовательно, порѣшили? -- уже въ третій разъ спрашивалъ приставъ.
   -- Да.
   -- Окончательно?
   -- Окончательно.
   -- Полтораста въ мѣсяцъ, суточныя и разъѣзды... такъ?
   -- Такъ.
   -- Ну, поздравляю, дай Богъ... всего лучшаго... Тебѣ чего? -- вдругъ испуганно произнесъ приставъ, увидѣвъ заглядывавшаго въ двери мужика,-- чего тебѣ надо?
   Мужикъ вышелъ на свѣтъ, оглянулся на кого-то въ прихожей, помолился на иконы, отвѣсилъ поклонъ и сказалъ:
   -- Ишшо здорово, ваше благородіе.
   -- Здравствуй, куда лѣзешь?
   -- До твоей милости.
   -- Чего до моей милости?
   -- На счетъ покосу... неужели на вовсе отобьютъ у меня ево?.. Покосъ дѣдовскій.
   -- На счетъ какого покосу?
   -- Отобрали отъ меня покосъ, а онъ дѣдовскій, покосъ-отъ.
   -- Кто отобралъ?
   -- Контора.
   -- Зачѣмъ?
   -- Кто ее знаетъ... отобрали пошто-то... Покосъ нашъ собственный...
   -- Почему жъ его отобрали?
   -- Продали на торгахъ -- больше ничего.
   -- Кто продалъ?
   -- Контора.
   -- Значитъ, покосъ конторскій?
   -- Пошто? нашъ собственный, дѣдовскій.
   -- Тогда какъ же его продали?
   -- Кто ихъ знаетъ!.. продали, не у одного меня... вовсе неправильно...
   -- Въ судѣ дѣло не разбиралось?
   -- Разбиралось... какъ не разбиралось? разбиралось у земскаго начальника и въ съѣздѣ разбиралось.
   -- Ну, и что же?
   -- Отказали намъ. Вотъ у меня и гумаги всѣ.
   -- Отказали, стало быть, и разговаривать не о чемъ.
   -- Неужели же, молъ...
   -- Отъ меня-то тебѣ чего надобно?
   -- А это самое... неужто же, молъ, всему попуститься?.. коли эдакъ неправильно...
   -- Да я-то тутъ при чемъ?
   -- Ты-то?
   -- Да, я-то? Дѣло меня не касается.
   -- А можетъ быть... въ случаѣ... опись или что...
   -- Ступай съ Богомъ.
   -- Не посмотришь гумаги-те?
   -- Чего ихъ смотрѣть!
   -- Смотрѣлъ тутъ одинъ баринъ, удивлялся.
   -- Уходи, уходи.
   -- Покажи мнѣ,-- потупился Луневъ.
   Мужикъ обрадовался.
   -- Ой? посмотришь? Посмотри-ка-сь въ самомъ дѣлѣ.
   -- Вотъ охота! -- лѣниво сказалъ приставъ.
   -- Можетъ пригодиться,-- отвѣчалъ Луневъ,-- для практики, мало ли...
   Мужикъ исчезъ въ темной прихожей и вернулся съ пачкой документовъ, завернутыхъ въ синюю сахарную бумагу. Слѣдомъ за нимъ показался изъ прихожей благообразнаго вида старикъ съ ласковыми глазами, одѣтый весьма опрятно. Въ рукахъ у него была толстая книга въ переплетѣ съ бумажными закладками.
   -- Ты зачѣмъ? -- окрикнулъ его приставъ.
   Старикъ, приложивъ правую руку къ сердцу, выступилъ впередъ и сказалъ учтиво:
   -- Не къ вамъ-съ, ваше высокородіе, а къ нимъ-съ.
   -- Зачѣмъ?
   -- У меня дѣла одни-съ... сами знаете, ваше высокородіе.
   -- Это на счетъ правды-то?.. Ха, ха! чудакъ... все еще, видно, не нашелъ ее, правду-то? а?..
   -- Такъ точно, нѣтъ еще, не нашелъ-съ.
   -- То-то. И не найти никогда.
   -- Почему же?
   -- А не найти и все тутъ. Потому что нѣтъ ее правды-то, вотъ почему.
   -- Почто-же? Не можетъ быть. Мы ищемъ правду, которая по закону, а не которая по писанію. Ужъ объ томъ, что по писанію-то, мы молчимъ.
   -- Все равно. Кому нужна ваша правда?
   -- Все-таки желательно обсказать. Можетъ быть, вотъ они подадутъ намъ совѣтъ.
   -- Кто? это вотъ онъ-то? Ха, ха! Попалъ пальцемъ въ небо! Ты знаешь ли, кто это?
   -- Сказывали, изъ судейскихъ.
   -- Ха, ха! Погоди! онъ вамъ покажетъ кузькину мать! слыхали про эдакую даму? а? Такъ вотъ онъ покажетъ.
   -- Я поговорю только, а они какъ хотятъ... донесется же когда-нибудь до настоящаго... узнаютъ люди...
   -- Кому-то нужно ваши дѣла разбирать!.. Чудакъ ты, право... всякому до себя...
   Луневъ прочелъ документы и, возвращая ихъ мужику, сказалъ:
   -- Ловко придумано!
   -- А что? -- спросилъ приставъ.
   -- Очень ловко придумано!
   -- Да въ чемъ дѣло-то?
   -- А вотъ видишь. У этого джентльмэна покосъ, который по закону 1893 года долженъ поступить ему въ надѣлъ. Контора объявляетъ торги и на торгахъ отдаетъ этотъ самый покосъ въ аренду на годъ нѣкоему Якову Малькову.
   -- Не нашей вовсе и волости-то,-- пояснилъ мужикъ.
   -- Когда Мальковъ пріѣхалъ на покосъ косить сѣно, то этотъ джентльмэнъ -- зовутъ его Михайло Пантюхинъ, такъ вѣдь?..
   -- Такъ, такъ, вѣрно, Пантюхинымъ меня зовутъ.
   -- То онъ его въ шею.
   -- Потому что, ваше благородіе, ежели онъ не на своемъ мѣстѣ...
   -- На слѣдующій годъ контора опять отдаетъ покосъ уже нѣкоему Мамаеву.
   -- Вотъ который, ваше благородіе, съ вами ѣздилъ заимки зорить,-- опять пояснилъ Пантюхинъ.
   -- И опять та же исторія, т. е. этотъ джентльмэнъ и Maмаева въ шею. Тотъ въ судъ. Волостной судъ отказываетъ, рекомендуя за убытками обратиться въ контору. Тогда сама контора вчиняетъ искъ о возстановленіи нарушеннаго владѣнія и въ доказательство, что владѣлецъ покоса -- она, представляетъ за нѣсколько лѣтъ документы о торгахъ. Дѣло разбирается у земскаго начальника, потомъ въ уѣздномъ съѣздѣ, и покосъ у мужика отбираютъ.
   -- Положимъ, чепуха,-- возразилъ приставъ,-- ему слѣдовало просить окружный судъ о признаніи правъ собственности.
   -- Вотъ эдакъ же говорилъ облакатъ одинъ, а послѣ какъ раскумекалъ дѣло-то, не то забаялъ. Потому что собственность-то у насъ только съ 1908 года.
   -- Позвольте мнѣ сказать, ваше высокородіе,-- съ изысканной учтивостью вступился старикъ.
   -- Говори.
   -- По закону 19 мая 1893 года намъ, мастеровымъ и сельскимъ работникамъ поссессіонныхъ горныхъ заводовъ, поступаютъ въ надѣлъ всѣ угодья, какими мы на самомъ дѣлѣ владѣемъ. Поэтому-то они и оспариваютъ наше владѣніе, придумываютъ разныя штуки... И всегда было такъ... Дѣла эти, прямо сказать, мошенническія...
  

IX.

  
   Старикъ все тѣмъ же ровнымъ, пріятнымъ, ласковымъ голосомъ, видимо щеголяя книжностью оборотовъ рѣчи и знаніемъ крестьянскихъ узаконеній, сталъ разсказывать объ ухищреніяхъ, какія употреблялись съ перваго момента воли, чтобы обезземелить мастеровыхъ и лишить тѣхъ преимуществъ, какія имъ предоставлялись закономъ.
   -- Законы у насъ не исполняются -- вотъ что! -- говорилъ старикъ.-- Вонъ лѣсъ теперича рубятъ. На нашей землѣ онъ растетъ, лѣсъ-отъ, мы его выростили, нашъ онъ по всѣмъ правамъ, по всѣмъ законамъ, а они знать ничего не хотятъ, грозятся весь лѣсъ вырубить. И негдѣ искать защиты. Вотъ какое наше положеніе.
   -- Положеніе ваше печальное,-- сказалъ приставъ, раскупоривая новую бутылку.
   -- Зачалъ управляющій желѣзную дорогу строить,-- продолжалъ старикъ,-- повелъ линіи по нашимъ покосамъ, ни у кого не спросился. У кого полдесятины, у кого четверть, у кого и весь покосъ отхватили, зачалъ народъ говорить: что такое? какъ такъ? "А мы, говорятъ, вамъ въ другомъ мѣстѣ дадимъ, а то деньги получите". Однако, то да ее, время прошло, ничего не получили: ни денегъ, ни земли. Послѣ того повели дорогу черезъ заводъ поперекъ всего селенія: по улицамъ, по площадямъ, по жилымъ мѣстамъ. У кого огородъ, у кого домъ, у кого полдвора на смарку. Обрѣзали, какъ имъ надо, землю отняли, дома сломали, линію повели, изладили дорогу -- вотъ тебѣ и все, больше ничего! Зачалъ было купецъ одинъ судиться -- не высудилъ ничего. Послѣ на повѣрку оказалось, что и дорога-то неправильная, построена безъ согласу начальства. Былъ одинъ земскій начальникъ, зачалъ было по закону судить, такъ не успѣлъ опамятоваться, какъ его, голубчика, сократили и даже изъ губерніи выслали.
   Приставъ, зѣвая, что-то неодобрительно мычалъ. Луневъ же слушалъ довольно внимательно. Онъ даже весь оживился и глаза его заблистали, когда старикъ сталъ разсказывать о повальномъ воровствѣ, искони процвѣтающемъ на заводахъ. Крали всѣ служащіе отъ мала до велика. Воровство было установленное, традиціонное, организованное. Инженеры, воровавшіе милліоны, были, однако, очень щепетильны въ отношеніи нравственности мастеровыхъ, и рабочій за грошовую кражу какого-нибудь желѣзнаго обрѣзка изгонялся безъ всякой пощады, записывался въ кондуитъ и навсегда лишался работы.
   За спиной старика мелькнула сѣрая шинель со свѣтлыми пуговицами, и кто-то дернулъ его за рукавъ. Старикъ поморщился и, не оглядываясь, досадливо двинулъ плечемъ.
   -- Кто тамъ? -- прищурившись, крикнулъ приставъ. -- Эй, кто ты?
   Изъ темноты вышелъ стражникъ въ ветхой шинели, которая, казалось, каждую минуту готова была свалиться съ плечъ. Онъ вытянулся по военному.
   -- Тебѣ чего?
   -- Такъ что съ нимъ-съ, ваше высокоблагородіе, вотъ съ нимъ-съ...
   -- Съ кѣмъ? а? что ты говоришь?
   -- Съ нимъ-съ... такъ точно... съ этимъ человѣкомъ.
   -- Со мной онъ, ваше высокородіе,-- пояснилъ старикъ.
   -- Съ тобой? зачѣмъ?
   -- Для надзору полиціи.
   -- Что такое? для какого надзору полиціи?
   -- Для надзору, ваше высокородіе,-- опять вытягиваясь, отвѣчалъ солдатъ,-- некасаемо какихъ полетическихъ словъ, какія, напримѣръ, слова али что...
   -- Позвольте объяснить... едва ли вы его разговоръ поймете,-- улыбаясь, сказалъ старикъ. -- Видите ли, подводили подъ меня эвонъ какую махину, вродѣ, напримѣръ, темной повозки или тѣхъ мѣстовъ, куда Макаръ телятъ не гоняетъ, воронъ костей не заноситъ. Эвонъ какъ они хотѣли меня ошарашить!
   -- То-есть, кто же собственно?
   -- А контора... кому больше?.. Чуть было не упечатали меня, да Богъ не выдалъ, оправился я въ лучшемъ видѣ. На этомъ самомъ мѣстѣ, вотъ какъ вы теперь, сидѣлъ господинъ полковникъ и допрашивалъ меня при всей своей формѣ... ласковый такой, пріятный старичокъ... И насчетъ законовъ экзаментъ мнѣ сдѣлалъ. Я отвѣтилъ на все, ни въ чемъ не ошибся. Только вижу, что въ законахъ онъ ничего-то какъ есть не понимаетъ, и такъ выходитъ по его словамъ, что никакихъ законовъ не надо. Удивился я, но спорить не сталъ, потому что обробѣлъ. Послѣ того посадили меня въ чижовку, мѣсяцъ въ чижовкѣ отсидѣлъ... потомъ выпустили, но для вѣрности отдали подъ надзоръ полиціи. Законы, какіе были, отобрали... библія была... новый завѣтъ -- тоже... Я, не будь дуракъ, новые выписалъ... выслали по почтѣ безъ замедленія... Писарь доносилъ объ этомъ, но оставили безъ послѣдствій... Вотъ по этому-то, собственно, случаю и стражникъ. Слушаетъ, начальству доноситъ... Ну, да слова мои правильныя -- хоть слушай, хоть нѣтъ. У меня и живетъ, поставили ко мнѣ на фатеру, того -- другого припрашиваетъ, въ праздникъ вина ему давай... Надоѣлъ хуже не знаю чего... Вотъ сейчасъ, зачѣмъ вы думаете, онъ меня безпокоитъ? Въ баню ему надо, такъ домой меня зоветъ. Иди! -- вдругъ сердито закричалъ старикъ на стражника:-- иди! не убѣгу вѣдь... Тебѣ въ баню, а мнѣ вотъ съ господами поговорить...
   -- Простынетъ баня-то,-- трагическимъ шопотомъ говорилъ стражникъ.
   -- Ну, и чудеса въ рѣшетѣ! -- удивлялся приставъ,-- чортъ знаетъ, тутъ только копни!..
   -- Да, но съ другой стороны,-- замѣтилъ Луневъ,-- надо и то имѣть въ виду, что эдакій джентльмэнъ въ самомъ дѣлѣ можетъ надѣлать хлопотъ, можетъ чортъ знаетъ чего нагородить мужикамъ... нельзя же въ самомъ дѣлѣ всякому полуграмотному грамотѣю позволять трактовать серьезныя вещи...
   -- Это само собой.
   Слова Лунева сильно взволновали старика.
   -- Законы для всѣхъ писаны, ваше высокородіе,-- неспокойно заговорилъ онъ, краснѣя отъ волненія,-- для грамотныхъ и для неграмотныхъ. Они не въ тайности содержатся, а публикуются во всеобщее свѣдѣніе. Поэтому объ законахъ каждый имѣетъ право говорить и разсуждать, и толковать ихъ по своему разумѣнію.
   -- Такъ-то такъ, но вѣдь иной Богъ знаетъ чего наплететъ.
   -- И плети -- это ничего не значитъ, какъ же иначе? Дуракъ всегда по дурацки будетъ судить, а умный по умному. А который ясный законъ, то какъ его ни толкуй, все на одно выходитъ... Они это нарочно запутываютъ, туману напускаютъ... потому что чиновники, конторѣ подвержены, на нее упѣваютъ... А народъ въ темнотѣ, безъ понятія...
   -- Ну, однако, за эдакія слова... -- началъ приставъ и остановился, всматриваясь въ темноту.-- Это кто еще?.. Прохоръ Кузьмичъ, вы?.. Вотъ сюрпризъ! какими судьбами?.. но что вы? что съ вами? вы блѣдны, какъ смерть?...
   -- Здравствуйте,-- глухо проговорилъ Прохоръ Кузьмичъ, садясь на первый попавшійся стулъ и растерянно глядя кругомъ. Онъ былъ блѣденъ, его волосы были взъерошены, руки дрожали, было видно, что съ нимъ случилось что-то необыкновенное. Минуты двѣ длилось гробовое молчаніе.
   -- Я къ вамъ,-- съ блѣдной улыбкой началъ Прохоръ Кузьммичъ,-- покойница послала... жена...-- онъ перевелъ духъ.-- Велѣла просить за Митрохина... чтобы его отпустить... Простите его, ваше благородіе, ради Христа,-- договорилъ онъ съ усиліемъ и неожиданно повалился приставу въ ноги,-- простите ради Христа!
   Приставъ испуганно попятился назадъ и уронилъ стулъ.
   -- Отпустите... простите, будьте милосердны; ваше благородіе,-- сложивъ молитвенно руки, съ необычайнымъ волненіемъ продолжалъ Прохоръ Кузьмичъ,-- изорвите протоколъ, ради Христа.
   -- Встаньте... что вы... какъ можно такъ?.. Извольте, извольте, я готовъ... что вамъ угодно готовъ... пожалуйста, встаньте...-- бормоталъ приставъ, поднимая Прохора Кузьмича.
   Тотъ съ трудомъ поднялся и тяжело дышалъ.
   -- Изорвите протоколъ, уничтожьте,-- повторилъ онъ какъ то странно, какъ автоматъ,-- ради Господа... видите-ли... она просила... Спасибо, спасибо, дай вамъ Богъ...
   Держа въ рукахъ переданный ему разорванный протоколъ, Прохоръ Кузьмичъ долго смотрѣлъ на него и, казалось, усиливался что-то понять.
   -- Да, вотъ... вотъ... спасибо...-- бормоталъ онъ,-- да, да... а я-то что же?.. я-то?.. О, Господи, Господи!.. Спасибо, спасибо... Ну, я пойду, до свиданія... А-а! это ты, Пантелеичъ? -- останавливаясь, спросилъ онъ, увидѣвъ старика -- законника,-- все правду ищешь? хе, хе! эхъ, ты, горюнъ!.. Нѣту ее, правды-то, нѣту...
   Онъ пошутилъ надъ старикомъ по привычкѣ, какъ всѣ шутили надъ нимъ, но вдругъ всхлипнулъ и сказалъ:
   -- Прости меня, Пантелеичъ... прости, праведная душа... Когда-то пріятелями были... помнишь, вмѣстѣ на охоту ѣздили...
   Пантелеичъ, не отвѣчая, съ холодною почтительностью посторонился.
   -- Ну, все равно... все равно,-- пробормоталъ Прохоръ Кузьмичъ и вышелъ.
   Часъ спустя Луневъ и приставъ, оба красные отъ выпитаго пива, чокаясь стаканами, потѣшались надъ старикомъ, который, стоя передъ ними, возбужденно говорилъ:
   -- Теперича мы по всѣмъ законамъ прошлись и по всѣмъ законамъ выходитъ, что земля наша.
   -- Ну, ваша.
   -- Вѣрно это?
   -- Ужъ на что вѣрнѣе? -- забавляясь, соглашался приставъ.
   -- Въ такомъ разѣ почему жъ ее отъ насъ отнимаютъ? а? ежели она наша?
   -- И отнимутъ.
   -- Но почему? на какомъ законномъ основаніи?
   -- А вотъ на такомъ... чортъ его знаетъ на какомъ... Отнимутъ и все.
   -- Теперича лѣсъ на нашей землѣ нами выращенъ, почему его вырубаютъ? за что насъ штрафуютъ, садятъ въ тюрьму, за что? когда лѣсъ-то нашъ собственный? а?..
   -- А вотъ и садятъ, и штрафуютъ -- больше ничего, и ничего не подѣлаешь.
   -- За что же? позвольте васъ спросить.
   -- А вотъ за то за самое, что правды-то нѣтъ... я вѣдь говорилъ тебѣ... ха, ха!.. поэтому самому...
   -- Но почему, за что?
   -- Однако, довольно, старикъ, ступай, надоѣлъ ужъ...
   -- Но за что? и гдѣ теперича правду искать?
   -- А гдѣ хочешь, намъ-то что?.. иди-ка, или въ самомъ дѣлѣ.
   -- Стало быть, никакого совѣта не ждать отъ васъ?-- угрюмо спрашивалъ старикъ.
   -- Какого совѣта? съ какой стати?.. Ступай, ступай...
   Старикъ вздохнулъ и, не поклонившись, медленно вышелъ. Въ прихожей онъ разбудилъ спавшихъ на ларѣ стражника и мужика, и они втроемъ, спустившись по темной лѣстницѣ, очутились на улицѣ среди непрогляднаго мрака.
  

X.

  
   Въ слѣдующіе два дня разорили еще четыре заимки. Дѣло обошлось безъ всякихъ приключеній, потому что хозяева заранѣе побросали свои гнѣзда. На третій день Прохоръ Кузьмичъ послалъ съ приставомъ одного Демидыча, а самъ не поѣхалъ. Онъ чувствовалъ себя не хорошо, ему нездоровилось, онъ весь былъ разбитъ, изломанъ и утромъ едва могъ заставить себя подняться съ постели.
   Проводивъ Демидыча, онъ легъ на диванъ и пролежалъ до полудня. Вздорныя и мелочныя мысли одолѣвали его.
   "На все нуженъ свой глазъ",-- думалъ онъ, повторяя привычныя, тысячу разъ слышанныя и говоренныя имъ фразы,-- "только не досмотри, только отвернись -- все врозь пойдетъ... Вотъ поѣхали, и ужъ навѣрное черезъ Большую Яму, а дороги тамъ зимой нѣту... Охъ-хо-хо!.. Демидычъ хоть и заботливъ, да несообразителенъ... А старшина опять уклонился, не пріѣхалъ... все хитритъ, все хитритъ... хочетъ передъ народомъ выслужиться... Служи, служи народу-то, кромѣ вора и подлеца, ничего не выслужишь... Народу служить, что волка кормить: онъ же тебя съѣстъ... Надо будетъ земскому написать, докуда, въ самомъ дѣлѣ?.. А все переписка да письмо... много письма... Недѣльный рапортъ еще не посланъ... на бумагу о минеральныхъ водахъ не отвѣтили... а вѣдь и всего-то два слова, что, молъ, никакихъ минеральныхъ источниковъ не имѣлось и не имѣется... Положимъ, пустяки, но могутъ счесть за неаккуратность... Иванъ Мухинъ пьетъ вторую недѣлю... придется уволить, а у него семья... И вездѣ-то все не такъ, вездѣ упущенія... Захворай я -- вѣдь это бѣда!.."
   Но за этими мыслями, безпорядочными и скучными, какъ гонимые вѣтромъ осенніе листья, скрывалось что-то смутное и тяжелое, какъ-будто въ глубинѣ души происходила какая-то темная разрушительная работа, и эти мелочныя мысли казались теперь ненужными, не имѣющими смысла. Чтобы заглушить въ себѣ тягостное чувство тоски, онъ крестился и вздыхалъ, пытаясь привести себя въ состояніе привычнаго, отчасти искренняго, отчасти притворно набожнаго сокрушенія о своихъ грѣхахъ, думалъ о будущей жизни, о второмъ пришествіи, о томъ, что за суетой ему рѣдко доводится посѣщать церковь, что онъ давно не говѣлъ, что однажды, по забывчивости, въ великій постъ наѣлся скоромнаго... Но все это мало соотвѣтствовало той смутѣ, какая происходила въ глубинѣ его души, и насильственно-набожное настроеніе не приносило обычнаго успокоенія. Что-то другое, болѣе значительное, чѣмъ привычное воздыханіе о грѣхахъ, овладѣвало имъ, и это была начинавшаяся тоска отъ смутнаго сознанія своей вины передъ кѣмъ-то и закравшагося сомнѣнія въ правотѣ и благообразіи прожитой жизни.
   "Напрасно я не поѣхалъ",-- между тѣмъ продолжалъ думать онъ,-- "размялся бы и ничего, все прошло бы... на морозѣ-то и ноги не такъ болятъ, и голова свѣжѣе... Эхъ-хе-хе!.. расхлябался я -- вотъ что!.."
   Снизу, черезъ корридоръ, доносилось щелканье счетъ и тяжелый, глухой кашель чахоточнаго конторщика. Иногда Прохоръ Кузьмичъ слышалъ, какъ старый Зотеичъ, безпокоясь за его здоровье, поднимался по лѣстницѣ и подходилъ къ дверямъ, потомъ также тихо и осторожно спускался внизъ, въ свою темную каморку, похожую на каменный гробъ. Прохоръ Кузьмичъ, слыша шорохъ его шаговъ, совершенно ясно представлялъ себѣ его жалкую фигуру, которая и тридцать лѣтъ назадъ была такъ же костлява и согнута, какъ теперь, его высохшее безбородое лицо съ ласковыми, старчески-добрыми и ребячески-наивными глазами. "Вотъ живетъ человѣкъ",-- подумалъ Прохоръ Кузьмичъ, и въ первый разъ за всѣ сорокъ лѣтъ совмѣстной ихъ службы вниманіе его остановилось на интимной сторонѣ жизни этого образцоваго слуги. Прохоръ Кузьмичъ съ изумленіемъ соображалъ, что у старика должны быть свои мысли, свои желанія, свои симпатіи и надежды, что для него такъ же, какъ и для самого Прохора Кузьмича, ничего нѣтъ и не можетъ быть дороже собственной его жизни; теперь ему казалось почему-то удивительнымъ, что человѣкъ полстолѣтія живетъ изо дня въ день въ каменномъ мѣшкѣ, только для того, чтобы мести полы, топить печи, бѣгать на звонки, вытягиваться передъ начальствомъ, выслушивать окрики и брань, дѣлать ненужное ему самому дѣло...
   "Однако все это надо, и у всякаго своя часть" -- возражалъ онъ самъ себѣ: "одни работаютъ, другіе распоряжаются, одни начальники, другіе подчиненные -- вездѣ такъ. Вонъ въ рудникахъ какъ тяжело, а робятъ, потому что безъ этого нельзя... А жизнь-то, жизнь-то! только по праздникамъ и видятъ свѣтъ Божій, а то все подъ землей, какъ въ аду... Одичали, въ родѣ звѣрей, на людей не похожи... Работа да пьянство -- вотъ и вся жизнь... Въ праздникъ лба не перекрестятъ, а ужъ въ кабакѣ, пьютъ до озвѣрѣнія... къ утру пробыгается -- на работу!.. А вѣдь живутъ же... да... И будто бы все это для графа, будто-бы ему нужно, чтобы люди гноили себя въ подземельяхъ, жарились на огнѣ, спивались, теряли человѣческій образъ... А грѣха-то, грѣха-то -- Боже мой!.. А онъ, можетъ быть, и не знаетъ... да и гдѣ ему знать?.. да и кто онъ такой, этотъ графъ? гдѣ онъ?.. можетъ быть, его и въ самомъ дѣлѣ нѣту вовсе, а есть только одни мошенники?.. Нѣтъ, лучше не думать... Не нами заведено, не нами кончится, не намъ и судить... Господи! прости меня многогрѣшнаго"!..
   Послѣ полудня вошелъ Зотеичъ и испуганнымъ шопотомъ доложилъ, что Прохора Кузьмича зовутъ къ управителю. Прохоръ Кузьмичъ, лежавшій съ закрытыми глазами, вскочилъ и суетливо сталъ одѣваться.
   -- Зачѣмъ? не знаешь? что такое? кто приходилъ? -- тревожно спрашивалъ онъ.
   -- Лакей ихній. Говоритъ, сейчасъ же чтобъ шелъ.
   -- Ты говорилъ, что я нездоровъ?
   -- Говорилъ.
   -- Что жъ онъ?
   -- Да ничего, сударь. Доложу, говоритъ. Онъ здѣсь, отвѣта дожидается.
   -- Сейчасъ, сейчасъ... скажи, что сейчасъ иду... Теперь я оклемился немного, только голову обноситъ...
   Какъ всегда, при внезапномъ вызовѣ къ начальству, Проxopa Кузьмича охватило смутное предчувствіе какой-то бѣды. Трясущимися руками онъ кое-какъ, при помощи Зотеича, одѣлся и, спотыкаясь, вышелъ на улицу. Здѣсь "отъ воздуху", какъ онъ объяснилъ себѣ, у него закружилась голова, и онъ прислонился къ периламъ крыльца.
   Пока щеголеватая горничная ходила съ докладомъ, Прохоръ Кузьмичъ, дожидаясь въ передней управительскаго дома, тщетно старался успокоиться и принять приличный видъ.
   -- Пожалуйте,-- сказала вернувшаяся горничная и провела его въ кабинетъ.
   Прохоръ Кузьмичъ вошелъ и почтительно остановился у двери. Высокій сѣдой старикъ, какъ маятникъ, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, изъ угла въ уголъ.
   -- Здравствуй, садись,-- отрывисто промолвилъ онъ, не останавливаясь и не отвѣчая на поклонъ.
   Прохоръ Кузьмичъ продолжалъ стоять.
   -- Садись, садись.
   Прохоръ Кузьмичъ сѣлъ у стѣны на край стула. Минуты двѣ прошло въ совершенномъ молчаніи. Управитель шагалъ по кабинету, заложивъ за спину руки.
   -- Что у тебя съ главнымъ управляющимъ вышло?-- спросилъ онъ, внезапно останавливаясь передъ Прохоромъ Кузьмичемъ,
   -- Какъ-съ?..-- испуганно переспросилъ тотъ, поднимаясь со стула.-- Ничего-съ... помилуйте... я не знаю-съ...
   -- Не можетъ быть, что-нибудь вышло...
   И управитель опять началъ ходить.
   -- Управляющій тобой недоволенъ,-- помолчавъ, продолжалъ онъ, не останавливаясь, на ходу,-- недоволенъ, да...
   Прохоръ Кузьмичъ откашлялся и сказалъ:
   -- На той недѣлѣ они изволили меня ругать безо всякой причины... и даже ногами топали... будто-бы за Микулинскіе курени... но вы знаете, что это не мой участокъ...
   -- Но ты это объяснилъ ему?
   -- Такъ точно, объяснилъ-съ.
   -- И что-же?
   -- Не взяли во вниманіе, а въ это самое время и затопали ногами... Обидно это, Степанъ Емельянычъ, на старости лѣтъ... за мою службу... но я смолчалъ...
   -- Нда... все оно такъ, все такъ... Управитель еще прошелся нѣсколько разъ.-- Видишь-ли,-- началъ онъ снова,-- надо тебя предупредить... то-есть, вообще... что положеніе твое непрочно... да... вообще... Однимъ словомъ, управляющій настаиваетъ на увольненіи...
   Прохоръ Кузьмичъ стоялъ блѣдный, вытянувшись, и молчалъ. Управитель боялся на него взглянуть.
   -- Да-съ, настаиваетъ,-- повторилъ онъ.
   -- За что же-съ? -- прошепталъ Прохоръ Кузьмичъ помертвѣвшими губами.
   -- За что? за что? -- вдругъ сердито закричалъ управитель.-- Въ томъ-то и дѣло-то, за что? Я тебя объ этомъ спрашиваю... Говоритъ: старъ и прочее... однимъ словомъ, разную ерунду!.. Но мы это еще посмотримъ... Во всякомъ случаѣ я посовѣтую тебѣ... Но что съ тобой? Ты боленъ?.. Неужели это такъ на тебя подѣйствовало?
   -- Мнѣ не здоровится ужъ третій день,-- пробормоталъ Прохоръ Кузьмичъ, которому казалось, что все это происходитъ во снѣ.
   -- Не здоровится?.. Что-жъ, это, можетъ быть, кстати... Бери отпускъ на мѣсяцъ, на два, а тамъ все уляжется, сгладится, позабудется... Ты -- мѣстный житель -- вотъ въ чемъ вся бѣда!.. Впрочемъ, я подозрѣваю здѣсь оговоръ... Онъ намекалъ на что-то... какая-то старуха... твоя родственница... что-то въ родѣ Оксиньи или Лукерьи Остолоповой или Осининой... что-то въ этомъ родѣ... Кажется, у ней описывали имущество.... не припомнишь?..
   -- У меня есть тетка Арина Ослякова,-- отвѣчалъ Прохоръ Кузьмичъ,-- у ней за сына хотѣли продать избенку...
   -- Ну вотъ, вотъ! -- радостно вскричалъ управитель,-- я такъ и думалъ... вотъ это самое... видишь... и ты допустилъ поблажку, да...
   -- Какую?.. это неправда...
   -- Конечно, конечно... Ее научили сказать, что имущество ея собственность... понимаешь, не сына, а ея собственность... и ты будто-бы подтвердилъ это.
   -- Подтвердилъ, потому что это сущая правда.
   -- Такъ, такъ, но тебѣ слѣдовало въ видахъ безпристрастія... не забывай, что она твоя тетка... чтобъ не подавать повода къ нареканіямъ... слѣдовало быть осторожнымъ... ты знаешь, что онъ... подозрѣваетъ всѣхъ насъ, мѣстныхъ старыхъ служакъ, чуть не въ стачкѣ съ мастеровыми. Поэтому надо быть на чеку-съ... Однимъ словомъ, я совѣтую тебѣ вотъ что: поѣзжай къ управляющему и хорошенько съ нимъ объяснись, и на счетъ тетки, и на счетъ куреней...
   -- Нѣтъ, что ужъ... все равно... пусть...-- печально проговорилъ Прохоръ Кузьмичъ,-- послужилъ, будетъ...
   -- Твое дѣло, почтеннѣйшій, твое дѣло...
   -- Все равно... пусть...-- бормоталъ Прохоръ Кузьмичъ уже на улицѣ.
  

XI.

  
   Когда, придя домой, Прохоръ Кузьмичъ посмотрѣлъ на голыя стѣны своего одинокаго жилища и подумалъ о томъ, что онъ теперь свободенъ отъ всякихъ заботъ и хлопотъ; его охватилъ такой холодный ужасъ, что, не смотря на усилившуюся слабость, онъ рѣшилъ сегодня же ѣхать въ Больше Каргинскій заводъ, гдѣ находилось главное управленіе. "Надо объясниться, надо объясниться", шепталъ онъ высохшими губами.
   Уже стемнѣло, когда онъ подъѣзжалъ къ Больше-Каргинскому заводу. Съ чернаго неба рѣдкими хлопьями падалъ снѣгъ. Все на улицахъ было погружено въ сумракъ, только говоръ невидимыхъ прохожихъ да узкія полоски свѣта, кой-гдѣ пробивавшагося сквозь щели оконныхъ ставней, указывали, что заводскіе обыватели еще не спятъ.
   "Восьмой часъ, еще не поздно... сегодня же пойду, объяснюсь... ужъ все равно... можетъ быть, приметъ", думалъ Прохоръ Кузьмичъ, вылѣзая изъ саней. На скоро переодѣвшись, онъ пошелъ къ управляющему. Можетъ быть, его привлекло яркое освѣщеніе,-- дворецъ управляющаго горѣлъ огнями,-- можетъ быть, по другой причинѣ, но только сверхъ обыкновенія онъ пошелъ не съ задняго крыльца, а прямо къ ярко освѣщенному парадному подъѣзду. Впрочемъ, онъ не отдавалъ себѣ отчета и дѣйствовалъ какъ во снѣ. Подходя къ дому, онъ остановился и посмотрѣлъ кругомъ, точно не вполнѣ понимая, гдѣ онъ. Изъ всѣхъ тридцати трехъ оконъ главнаго фасада лился яркій свѣтъ на расчищенный передъ домомъ тротуаръ и снѣжные сугробы. Нависшее надъ нимъ небо было черно, какъ чернила, и изъ него, какъ серебряныя бабочки изъ мрака, летѣли на свѣтъ бѣлыя пушинки снѣга.
   Прохоръ Кузьмичъ, который всегда подходилъ къ этому дому съ душевнымъ трепетомъ, теперь безучастно поднялся по чугуннымъ ступенямъ подъѣзда.
   -- Зачѣмъ? куда? -- грубо остановилъ его швейцаръ.
   Прохоръ Кузьмичъ, очнувшись, съ удивленіемъ осмотрѣлся. Прежде всего ему бросилось въ глаза его собственное блѣдное лицо съ тоскующимъ взглядомъ, глядѣвшее изъ большого зеркала, потомъ темная бронзовая статуя женщины, держащей свѣтильникъ, шитый позументами балахонъ швейцара и перистыя зеленыя лапы неизвѣстныхъ ему тропическихъ растеній. Въ растворенныя двери виднѣлась большая ярко освѣщенная комната съ позолоченными стульями. Откуда-то слышался молодой женскій смѣхъ. Изъ дальнихъ комнатъ доносились звуки рояля.
   -- Мнѣ очень нужно Петра Игнатьича,-- сказалъ Прохоръ Кузьмичъ.
   -- Теперь не время.
   -- Доложите, голубчикъ, авось приметъ.
   -- Хорошо, только едва ли... онъ теперь музыкой занятъ, а тамъ зачнутъ гости собираться, вечеръ сегодня у насъ... Сядьте вонъ тутъ въ уголокъ.
   Прохоръ Кузьмичъ, раздѣвшись, сѣлъ на низкую скамью между двумя цвѣточными кадками и, опершись локтями въ колѣни, опустилъ сѣдую голову. Кто-то продолжалъ играть такъ хорошо и трогательно, что у него изъ глазъ полились слезы. Онъ вспомнилъ о своей старости, о томъ, что жизнь его кончена и впереди ничего не осталось, что онъ несправедливо обиженъ, что за сорокъ пять лѣтъ онъ не выслужилъ ничего и теперь изгоняется, какъ старая негодная кляча, что его ненавидитъ населеніе, что ему нечѣмъ помянуть прошедшее, что теперь все кончено и вернуть ничего невозможно... Звуки рояля внезапно смолкли, и все кругомъ стало опять безцвѣтно и пусто.
   "Но зачѣмъ я здѣсь"?-- съ испугомъ спросилъ себя Прохоръ Кузьмичъ, вдругъ понявъ, что уже вечеръ, что къ управляющему собираются гости, что онъ пришелъ не вовремя и что если и будетъ принятъ, то изъ этого не выйдетъ ничего хорошаго. Онъ испугался и заторопился, ища глазами свою шубу.
   "Надо домой, какъ можно скорѣе домой",-- шепталъ онъ, силясь натянуть на себя шубу. Но было уже поздно. Изъ дверей, откуда только-что слышалась музыка, выходилъ управляющій. Этотъ маленькій черноватый человѣчекъ, съ закрученными кверху усиками, стриженой головой, съ длиннымъ и острымъ носомъ и надменно прищуренными глазами, вѣчно былъ озабоченъ тѣмъ, чтобъ не уронить своего достоинства. Онъ топорщился и поднимался на цыпочки, чтобы придать себѣ внушительный видъ. Прохору Кузьмичу онъ казался сильнымъ и грознымъ.
   -- Вамъ что?-- спросилъ управляющій не громко, но такъ, что Прохоръ Кузьмичъ почувствовалъ всю силу обиднаго къ себѣ пренебреженія.
   -- Мнѣ сказали...-- началъ Прохоръ Кузьмичъ, но отъ волненія не могъ продолжать. Управляющій посадилъ себѣ на носъ пенснэ и сталъ черезъ него смотрѣть снизу вверхъ на Прохора Кузьмича прищуреннымъ взглядомъ.
   -- Ну-съ? -- произнесъ онъ.
   -- Что я увольняюсь отъ службы...
   -- Такъ-съ, ну-съ?
   -- По вашему распоряженію...
   -- Ну-съ?
   Лицо Прохора Кузьмича приняло жалкое и заискивающее выраженіе.
   -- За что же, сударь?..
   Управляющій снялъ пенснэ и надѣлъ его на лацканъ пиджака.
   -- Вы только за этимъ и изволили пожаловать? -- спросилъ онъ.
   -- За этимъ... -- съ недоумѣніемъ отвѣчалъ Прохоръ Кузьмичъ.
   -- Больше ничего сообщить не имѣете?
   -- Ничего-съ.
   -- Я думалъ, что-нибудь еще... О причинѣ вашего увольненія можете узнать завтра въ управленіи. Тамъ же вы представите свои объясненія и оправдаетесь, если это для васъ возможно, а здѣсь не время и не мѣсто для разговоровъ. До свиданія. Швейцаръ, проводи.
   Управляющій, очень довольный собой, молодцомъ повернулся на каблучкѣ и хотѣлъ идти, но Прохоръ Кузьмичъ подвинулся на шагъ и заговорилъ плачущимъ голосомъ:
   -- Петръ Игнатьичъ, позвольте мнѣ...
   -- Что такое? -- нахмурившись, перебилъ его управляющій и опять набросилъ на носъ пенснэ.
   -- Петръ Игнатьичъ...
   -- Я сказалъ вамъ, вы меня слышали, ну? Чего-жъ вамъ еще? извольте идти...
   -- Петръ Игнатьичъ...
   -- Я говорю, извольте идти... извольте идти вонъ!..
   Прохоръ Кузьмичъ вышелъ. У подъѣзда онъ прислонился къ колоннѣ и перевелъ духъ. На освѣщенное передъ домомъ пространство падалъ густой пушистый снѣгъ, онъ покрывалъ пухлымъ мягкимъ слоемъ нижнія ступени крыльца, чугунныя тумбы, тротуаръ, дорогу... Прохоръ Кузьмичъ подивился его необычайной бѣлизнѣ, и какое-то далекое воспоминаніе шевельнулось въ немъ, смутное и неуловимое, но такое молодое, свѣтлое и радостное, что въ немъ заиграло сердце, и слезы подступили къ горлу. "Боже мой, все прошло, все миновало", прошепталъ онъ и сталъ смотрѣть во тьму разстилающейся передъ нимъ ночи. Тамъ-была бездна, въ ней мелькали какіе-то призраки, и это была смерть. Онъ содрогнулся отъ холоднаго ужаса и закрылъ глаза, ему показалось, что она тутъ, близко и касается его краемъ своихъ одеждъ.
   Опомнившись, онъ, спотыкаясь, пошелъ черезъ площадь по дорогѣ и, чтобы отвлечь свои мысли отъ-того таинственнаго и ужаснаго, что нависло надъ нимъ, какъ кошмаръ, старался думать о чемъ-нибудь привычномъ, обыденномъ... "Да, да",-- шепталъ онъ,-- "завтра иду въ управленіе, завтра въ управленіе"...
   Въ другое время, проходя мимо фабричнаго двора, онъ замѣтилъ бы нѣсколько странностей, но теперь ему было недо того. Главныя ворота, вообще рѣдко отпиравшіяся, были растворены настежь, и черезъ нихъ свободно ходили взадъ и впередъ толпы рабочихъ. Сторожа отсутствовали. Со двора неслось могучее гудѣнье волнующейся толпы. Прохоръ Кузьмичъ безсознательно отмѣтилъ это въ умѣ, но ему было всѣ равно, и онъ прошелъ мимо, не давъ себѣ труда подумать о томъ, что это могло значить.
   Придя на квартиру, онъ тотчасъ же раздѣлся и легъ, но не могъ заснуть. Что-то пустое и мертвое надвигалось на него, и единственно живая мысль была о томъ, что завтра онъ пойдетъ въ контору и все устроится: казалось, она одна привязывала его къ жизни. "Оправдаюсь и все пойдетъ по старому", думалъ онъ, тщетно стараясь отстранить отъ себя тотъ ужасъ, который надвигался на него со всѣхъ сторонъ, смотрѣлъ на него изо всѣхъ угловъ.
   Въ семь часовъ утра онъ, одѣтый, сидѣлъ за потухшимъ самоваромъ, не сомкнувъ глазъ во всю ночь. Ему было то жарко, то холодно. Красные отъ безсонницы глаза его лихорадочно горѣли безпокойнымъ огнемъ. Голова была налита свинцомъ, стучало въ вискахъ, передъ глазами ходили зеленые и красные круги. Онъ смотрѣлъ на часы, и ему казалось, что время не движется. Минувшая ночь представлялась ему далекимъ и смутнымъ кошмаромъ, а со вчерашняго вечера, казалось, прошла уже цѣлая вѣчность. Онъ высчитывалъ минуты, оставшіяся до девяти, когда можно было идти въ контору, но путался, головная боль мѣшала ему, временами находили на него полосы затмѣнія, и тогда ему казалось, что боль въ ногахъ и контора это одно и то же и что надо перевернуть диванъ, чтобы не болѣла спина. Свѣтъ лампы двоился, вытягивался въ длинныя колючія иглы и рѣзалъ глаза. Прохоръ Кузьмичъ то закрывалъ глаза, то въ испугѣ открывалъ ихъ, боясь задремать. Въ одинъ изъ такихъ моментовъ онъ удивился, замѣтивъ, что свѣтъ лампы куда-то исчезъ, что въ комнатѣ совершенно свѣтло и въ окнахъ играетъ солнце. Часы показывали ровно девять. Онъ встревожился и хотѣлъ вскочить, но боль въ головѣ и тяжесть во всемъ тѣлѣ удержали его на мѣстѣ. Все въ комнатѣ завертѣлось и поплыло въ одну сторону.
   "Надо скорѣе вытащить поясницу изъ-подъ дивана",-- думалъ онъ, собираясь съ мыслями. "Но что такое и зачѣмъ диванъ?.. Да, помню, это контора... надо идти въ контору"...
   Онъ съ большимъ усиліемъ всталъ. Его покачнуло, и опять все, что было въ комнате, медленно поплыло куда. то мимо него. Не смотря на невыносимую головную боль, онъ надѣлъ шубу и вышелъ. Холодный воздухъ ободрилъ его, и онъ довольно твердо зашагалъ по улицѣ.
   Фабрики, мимо которыхъ онъ опять проходилъ, должны были поразить его своимъ безмолвіемъ, но онъ на обратилъ на это никакого вниманія. Онъ не замѣтилъ также и шума тысячной толпы, собравшейся на площади передъ волостнымъ правленіемъ, которую онъ могъ видѣть черезъ узкій переулокъ, проходя мимо.
   На крыльцѣ передъ домомъ управляющаго сидѣли на ступеняхъ человѣкъ десять рабочихъ. Они были въ шапкахъ, громко разговаривали и смѣялись. Это было также странно и необычно, потому что передъ господскимъ домомъ рабочіе всегда стояли безъ шапокъ и не смѣли громко говорить. Удивительно было и то, что ни одинъ изъ нихъ не всталъ и не поздоровался съ проходившимъ мимо Прохоромъ Кузьмичемъ.
   -- Эй, ты, ворона, куда?..-- очевидно обращаясь къ нему при хохотѣ остальныхъ, сказалъ молодой парень.
   "Видно, узнали, что мнѣ отставка",-- подумалъ Прохоръ Кузьмичъ и молча прошелъ въ контору. Въ конторѣ были безлюдно и пусто. Единственный сторожъ встрѣтился ему въ корридорѣ и сталъ торопливо говорить что-то непонятное.
   -- Никого нѣту... никого... -- бормоталъ онъ, какъ пьяный:-- всѣ разбѣжались... кто куда... оставили меня одного... испугались... кто по домамъ, кто къ управляющему... прошли корридоромъ и двери заперли... улицей не посмѣли... Видно, настало времячко... охъ-хо-хо!..
   "Пойду къ управляющему",-- сказалъ себѣ Прохоръ Кузьмичъ, выходя изъ конторы.
   Рабочіе, посторонившись, что-то говорили ему, когда онъ пдоднимался на крыльцо, но онъ не могъ понять. Задыхаясь, и чуть не падая отъ усталости, онъ потянулъ къ себѣ массивную дверь, но она оказалась запертой изнутри. Онъ позвонилъ...
   Что было дальше, Прохоръ Кузьмичъ помнилъ отрывочно и смутно, воспоминанія мѣшались съ бредомъ, который вскорѣ совершенно овладѣлъ имъ...
   Послѣднимъ воспоминаніемъ этого дня былъ для Прохора Кузьмича клочекъ прояснившагося синяго неба надъ освѣщенной солнцемъ колокольней, мелькнувшій передъ нимъ на мгновеніе, когда его клали на дровни въ почти безчувственномъ состояніи.
   Ему памятны также напрасныя усилія, какія онъ употреблялъ, чтобы оторваться отъ бреда и вернуться къ дѣйствительности, страшная жажда, мучившая его. Очнулся Прохоръ Кузьмичъ полтора мѣсяца спустя въ больницѣ, перенеся тяжкую и опасную болѣзнь.
   На дворѣ была весна, свѣтило яркое солнце, по улицамъ бѣжали ручьи, звонко чирикали воробьи. Съ ближайшей колокольни весело доносился праздничный звонъ. Но когда Прохоръ Кузьмичъ, приподнявшись на своей койкѣ, заглянулъ въ окно, онъ удивился, не замѣтивъ обычнаго праздничнаго оживленія на улицѣ: не было ни разряженныхъ въ разноцвѣтныя платья женщинъ, ни парней съ гармониками, ни стариковъ съ крючковатыми батогами на заваленкахъ, улица была безмолвна и пуста...

А. Погорѣловъ.

"Русское Богатство", No 11, 1902.

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru