Аннотация: Текст издания: "Русское Богатство", NoNo 4, 8--12, 1899.
ПЕРЕДЪ ГРОЗОЙ.
Часть первая.
I.
Было часовъ одиннадцать утра. Солнце стояло высоко. Становилось жарко. Николай Ивановичъ Толмачевъ, раскинувшись въ постели, сладко спалъ. Мухи облѣпили его лицо и тучей кружились надъ нимъ, когда онъ во снѣ дѣлалъ какое-нибудь движеніе. Въ саду за окномъ звонко чирикали воробьи. Оттого ли, что одна изъ мухъ заползла къ нему въ носъ, или по другой причинѣ, Николай Ивановичъ вдругъ сморщился, причемъ лицо его приняло жалобное выраженіе, чихнулъ и проснулся. Пробудившись, онъ приподнялся на локтѣ и съ минуту пристально смотрѣлъ въ уголъ, какъ бы соображая что-то, затѣмъ съ рѣшительнымъ видомъ уткнулся въ подушку, перевернулся на другой бокъ и закрылъ глаза съ явнымъ намѣреніемъ снова заснуть. Однако этому не суждено было исполниться. Въ комнату вошла кухарка съ засучеными рукавами и остановилась въ дверяхъ.
-- Ахъ, ты, Господи,-- сказала она, глядя на него съ невыразимымъ презрѣніемъ:-- и во что человѣкъ спитъ!.. Баринъ! баринъ!..
Николай Ивановичъ, самъ не зная для чего, притворился крѣпко спящимъ.
-- Баринъ! Миколай Иванычъ!-- уже возвышая голосъ, позвала его кухарка.-- Дрыхнетъ... Ахъ, ты, Господи... Миколай Иванычъ!..
-- Чего тебѣ?-- сердито отозвался тотъ, потягиваясь и изображая изъ себя внезапно разбуженнаго человѣка: для большей натуральности онъ даже нарочно сдѣлалъ дикіе и безсмысленные глаза.
-- Изъ управы разсыльный пришелъ.
Николай Ивановичъ быстро вскочилъ съ постели.
-- Какой разсыльный? зачѣмъ?-- спросилъ онъ тревожно.
-- Что такое? зачѣмъ?-- спрашивалъ Николай Ивановичъ, торопливо надѣвая сапоги.
-- Пакетъ изъ управы,-- промолвилъ старикъ и переступилъ, съ ноги на ногу.
Николай Ивановичъ поспѣшно взялъ изъ его рукъ разносную книгу, долго метался по комнатѣ, разыскивая перо и. чернила, наконецъ, разыскавъ ихъ гдѣ-то за цвѣточными банками и росписавшись въ книгѣ, торопливо сунулъ старику двугривенный, хотя тутъ же подумалъ, что дѣлать этого вовсе не слѣдовало, и съ чувствомъ смутной тревоги разорвалъ конвертъ. На конвертѣ было написано: "Г. земскому агроному, No 5467". Развернувъ бумагу, Николай Ивановичъ сталъ читать: "Вслѣдствіе донесенія Покровскаго волостного правленія о появленіи на поляхъ означенной волости бѣлаго червя, истребляющаго озимые посѣвы, Обуховская уѣздная земская управа покорнѣйше проситъ Васъ, Милостивый Государь, по полученіи сего, немедленно изслѣдовавъ природу означеннаго червя, принять противъ онаго надлежащія мѣры и о послѣдующемъ управу увѣдомить".
Прочитавъ бумагу, Николай Ивановичъ сморщился и почувствовалъ, что внутри его что-то непріятно заныло. Это было старое и уже привычное ощущеніе, появлявшееся въ немъ всегда, когда что нибудь напоминало ему о службѣ и о дѣлѣ, за которое онъ получалъ жалованье и котораго, въ сущности, не дѣлалъ и даже не зналъ, что, собственно, дѣлать. Онъ съ досадою швырнулъ бумагу на столъ и проворчалъ вслухъ:
-- Принять мѣры!.. какія мѣры?..
Бумага казалась ему въ высшей степени нелѣпою, лишенною всякаго смысла.
Сильно разстроенный, подошелъ онъ къ умывальнику, стараясь позабыть глупую бумагу, не думать ни о бѣломъ червѣ, ни о мѣрахъ противъ него и перевести свои мысли на другія, болѣе веселыя темы. Онъ сталъ думать о недавней веселой прогулкѣ за городъ, о Лидочкѣ Половодовой, припоминалъ, какое у нея милое и привлекательное лицо,-- однако, все время не переставалъ чувствовать въ груди все ту же сосущую боль, которая настоятельно напоминала ему, что не все въ его жизни благополучно и что совѣсть его чѣмъ-то встревожена.
Когда подали самоваръ, онъ, однако, въ значительной степени успокоился и сталъ насвистывать веселый маршъ. Чай пилъ онъ всегда съ прохладой, не торопясь, и въ то же время читалъ книгу или газету. На этотъ разъ онъ держалъ передъ глазами переводный французскій романъ и, улыбаясь, по временамъ говорилъ: "эдакая чепуха!" но читалъ съ видимымъ удовольствіемъ.
Пробило часъ. Николай Ивановичъ всталъ, потянулся, заглянулъ въ окно и крикнулъ:
Пока Анисья мыла и убирала посуду, Николай Ивановичъ облачился въ бѣлую пару, изъ шелковой чесунчи, тщательно причесалъ волосы, надѣлъ сѣрую пуховую шляпу съ широкими полями и долго разсматривалъ себя передъ зеркаломъ; потомъ, захвативъ маленькій щегольскій саквояжъ, вышелъ изъ дому. Пройдя по улицѣ нѣсколько саженъ, онъ свернулъ въ узкій, кривой переулокъ и вскорѣ очутился на высокомъ берегу рѣчки Обуховки.
За рѣкой зеленѣли луга, и сквозь сизую знойную мглу синѣлъ лѣсъ на краю горизонта. Снизу отъ рѣки доносились крики, неясный говоръ, гиканье, брань и хохотъ купающихся въ рѣкѣ людей. На поверхности воды, нестерпимо блестѣвшей на солнцѣ, виднѣлись десятки барахтавшихся въ рѣкѣ человѣческихъ тѣлъ, а на песчаной отмели и на плотахъ съ дровами сверкало разбросанное кучками разноцвѣтное платье. Спустившись по узкой тропинкѣ среди высокихъ порослей темнозеленой крапивы, Николай Ивановичъ вошелъ въ покачнувшуюся на бокъ досчатую купальню, которая тотчасъ же дрогнула и заходила подъ его ногами, накренившись на другой бокъ.
Раздѣвшись и вздрогнувъ отъ сырости, онъ долго сидѣлъ, не рѣшаясь войти въ воду, и машинально прислушивался къ звукамъ, раздававшимся кругомъ. Въ отверстіе истлѣвшей полотняной крыши глядѣло синее небо, сквозь щели досчатыхъ стѣнъ зеленѣли кусты противоположнаго берега и виднѣлась сверкающая рябь рѣки. Двое какихъ-то людей подошли къ купальнѣ, и слышно было, какъ они сѣли на голый песокъ и стали снимать сапоги. Заглянувъ въ щель, Николай Ивановичъ въ одномъ изъ нихъ узналъ знакомаго сапожника по фамиліи Чубаровъ: наклонившись и пристально разсматривая пальцы на своихъ корявыхъ ногахъ, онъ разсказывалъ что-то рыжему мужику, который, обнявъ руками колѣни, голый сидѣлъ на лескѣ и внимательно слушалъ. Чубаровъ говорилъ плавнымъ теноромъ, рыжій мужикъ отвѣчалъ хриплымъ басомъ. Услышавъ въ разговорѣ знакомую фамилію Чагина, Николай Ивановичъ сталъ прислушиваться.
-- Смотрю я, братецъ ты мой, поятъ всѣхъ безъ разбору: какъ пришелъ кто-нибудь, и сейчасъ это ему цѣльный стаканъ. Выпилъ, скажемъ, и еще пей,-- говорилъ Чубаровъ.
-- Вѣрное слово. Сперва все ничего, а потомъ что дальше, то народу все больше, и набралось мѣщанишекъ цѣлая тьма... Одолѣли Бочкарева, зачали къ нему приставать, скандалъ подняли... Тотъ испугался, сейчасъ лавку на запоръ... Шумъ, братецъ ты мой, драка... Извѣстно, пьяные... Которыхъ въ чижевку увели...
-- И ты пилъ?
-- Я два стакана выпилъ. Да коли даромъ поятъ, мнѣ что? Которы не давали было: "ты, говорятъ, на одномъ дворѣ съ нимъ живешь". Я говорю: ахъ, будьте вы прокляты! развѣ я виноватъ, что на одномъ дворѣ? Вотъ болваны-то! говорю.
-- Эка, не зналъ я, за рѣку ѣздилъ.
-- А на сходку я не пошелъ, ну ихъ къ шуту!
-- Оштрафуютъ, смотри.
-- Не оштрафуютъ.
-- Не записывали, кто пилъ?
-- Нѣтъ, не записывали.
-- Если не записывали,-- не оштрафуютъ.
-- Нѣтъ, не записывали.
-- Значитъ, Чагину теперича капутъ?
-- Должно быть.
Чубаровъ поднялся и одной ногой ступилъ въ воду.
-- Холодная?-- спросилъ рыжій мужикъ.
-- Щелокъ.
-- Врешь?
-- Смотри.
Чубаровъ съ разбѣгу бросился въ воду, окунулся съ головой и заржалъ отъ восторга. Рыжій мужикъ тоже разбѣжался, окунулся и тоже заржалъ.
Николай Ивановичъ посидѣлъ-посидѣлъ, стараясь уяснить себѣ смылъ подслушаннаго разговора, и тоже полѣзъ въ воду. Онъ понялъ только одно, что Чагину угрожаетъ какая-то новая непріятность, и рѣшилъ, не откладывала, теперь же предупредить. его. Но солнце немилосердно палило, а Чагинъ жилъ далеко, на краю города, поэтому Николай Ивановичъ, выкупавшись и поднявшись на крутой берегъ, отложилъ свое намѣреніе до вечера. Вернувшись домой, онъ растянулся на диванѣ все съ тѣмъ же французскимъ романомъ въ рукахъ; впрочемъ, читалъ онъ вяло, позѣвывая: послѣ купанья его тянуло ко сну. Такъ прошло часа два. Николай Ивановичъ начиналъ ощущать настоятельные приступы аппетита и нетерпѣливо посматривалъ на часы.
Ровно въ четыре пришла горничная сказать, что подано кушать. Николай Ивановичъ радостно вздохнулъ, бросилъ книгу, вскочилъ съ дивана и потянулся, загнувъ руки кверху.
-- А Захаръ Ивановичъ?-- спросилъ онъ.
-- У себя-съ.
-- А-а! великолѣпно!
II.
Захаръ Ивановичъ Салминъ, у котораго Николай Ивановичъ жилъ на хлѣбахъ, плотный и красивый мужчина лѣтъ пятидесяти, съ веселыми, живыми глазами и бойкими манерами, стоялъ посреди столовой и, прищуривъ одинъ глазъ, разсматривалъ на свѣтъ какую-то бутылку.
-- Конечно, конечно,-- согласился Николай Ивановичъ.
-- Незамѣнимая вещь во благовременіи!-- говорилъ Захаръ Ивановичъ, наполняя рюмки.-- Милости прошу. За ваше здоровье.
И они, дружелюбно улыбнувшись другъ другу, чокнулись и разомъ проглотили по большой рюмкѣ водки, послѣ чего усердно принялись за ѣду.
-- Когда я былъ еще управителемъ Ипатовскаго завода его сіятельства графа Ошуркова, какой однажды случай вышелъ,-- разсказывалъ Захаръ Ивановичъ, когда убрали со стола первое блюдо.-- Этихъ ученыхъ инженеровъ тогда еще не было, дѣло велось по просту, по старинѣ и, ей-богу же, не хуже нынѣшняго... Я самъ не получилъ образованія, но заводское дѣло знаю, какъ свои пять пальцевъ... Вы на подумайте, что я противъ науки -- избави Богъ! -- я говорю только, что наука наукой, а практика практикой.
-- Съ этимъ, однако, я не согласенъ.
-- Почему же?
-- А потому, что практикой должна руководить все та же наука.
-- Ну да, конечно. Но, вѣдь, и я то же самое говорю. Конечно, наука она того... должна тамъ руководить, что ли... Ну, хорошо. Такъ ѣотъ какой случай-то вышелъ. Пріѣзжаетъ къ намъ на заводъ инженеръ, Миллеръ по фамиліи, человѣкъ ученый... Послалъ его самъ графъ для какихъ-то тамъ опытовъ или изслѣдованій, чортъ его знаетъ!.. Завелъ перво на перво, чортъ его знаетъ, какую-то лабораторію, сталъ опыты дѣлать, и все ни къ чему. По теоріи оно можетъ быть и хорошо, да -- вижу я -- на практикѣ непригодно... А ведетъ себя гордо. Шибко у насъ не взлюбили его, а какъ поприглядѣлись маленько, то и вздумали проучить... Ужъ чего-чего ни дѣлали, какихъ штукъ съ нимъ ни выкидывали. Одинъ разъ въ канаву онъ провалился -- чуть не утонулъ, другой разъ рожу ему тамъ такъ опалило, что въ больницу свезли. Новомодную муфту устроилъ онъ въ прокатномъ цехѣ, такъ ее взяли да подпилили, ну и разорвало ее всю къ чорту на мелкіе куски!.. Настасья!-- вдругъ, оглядываясь и дѣлая свирѣпое лицо, прервалъ свою рѣчь Захаръ Ивановичъ:-- а горчица гдѣ же?..
-- Разумѣется, поостерегались маленько... Такъ вотъ однажды какъ-то праздновалъ онъ свои имянины. Ну, разумѣется, гостей полонъ домъ. Только, какъ сейчасъ это помню, сидимъ мы всѣ за столомъ, и беретъ, это онъ бутылку съ бѣлымъ виномъ. Взялъ эдакъ и даже, помнится, подержалъ ее въ рукахъ -- видно тяжела показалась, а потомъ налилъ себѣ стаканъ да другой стаканъ бухгалтеру Колпашникову. чокнулся и хотѣлъ выпить-только тутъ и случилась исторія. Колпашниковъ-то прежде его поднесъ стаканъ ко рту. Смотримъ, что это? поперхнулся онъ какъ-то эдакъ нехорошо, ротъ раскрылъ, и вдругъ губы у него побѣлѣли, какъ вата, слюна потекла, а глаза стали дикіе... Потомъ схватился эдакъ руками да бѣжать... Поднялась суматоха: что такое? что случилось?.. Что же оказывается? Оказалось, что въ бутылкѣ-то сѣрная кислота была, купоросное масло... Чортъ ее знаетъ, откуда взялась. Калашниковъ въ больницѣ мѣсяца полтора пролежалъ, а инженеръ-то,что вы думаете? вѣдь съ ума сошелъ. И на чемъ помѣшался? на томъ, что его хотятъ отравить... Вотъ какой случай!
-- Да, случай ужасный,-- сказалъ Николай Ивановичъ и, помолчавъ, спросилъ: -- А вотъ не знаете ли вы, какую каверзу опять устраиваютъ съ Чагинымъ?
-- Съ Чагинымъ?.. что такое?.. Нѣтъ, не знаю,-- отвѣтилъ Захаръ Ивановичъ, и на одно мгновеніе глаза его стали какъ-будто косыми.
Николай Ивановичъ разсказалъ подслушанный имъ сегодня разговоръ.
-- Не знаю, не знаю, ничего не слыхалъ,-- повторилъ Захаръ Ивановичъ торопливо, и опять Николаю Ивановичу показалось, что въ глазахъ его что-то мелькнуло.
Послѣ обѣда прошли въ кабинетъ и закурили папиросы...
Захаръ Ивановичъ, почитая Николая Ивановича за человѣка образованнаго, любилъ поговорить съ нимъ на ученыя темы: спрашивалъ, чему учатъ въ университетахъ, правда ли, что человѣкъ произошелъ отъ обезьяны, что на небѣ не одно солнце, а многое множество, и тому подобное.
-- Чортъ его знаетъ, а вотъ не вѣрится какъ-то, что земля шаръ и виситъ эдакъ въ воздухѣ,-- говорилъ онъ,-- право, на чемъ же она держится?.. ха, ха, ха!.. смѣшно даже...
Николай Ивановичъ снисходительно улыбался.
-- Что ни говори, великое дѣло наука, наука это, можно сказать, свѣтъ,-- продолжалъ Захаръ Ивановичъ.-- Наука, наука... а я вотъ все хочу съ вами объ этомъ дѣльцѣ переговоритъ, попросить вашего совѣта.
-- Что такое?-- Николай Ивановичъ посмотрѣлъ на него вопросительно.
-- Видите ли, дѣло какого рода... Вдовѣю я уже восьмой годъ, и остался у меня сынъ Яковъ... Вотъ о немъ-то я и хотѣлъ съ вами поговорить...
-- Гдѣ же вашъ сынъ?
-- Какъ гдѣ? При мнѣ: развѣ вы не знаете?
-- Нѣтъ, не знаю.
-- Яшку не знаете? Что вы! видали сколько, разъ.
-- Да это... позвольте... что на кухнѣ живетъ?
Захаръ Ивановичъ переконфузился.
-- Именно, именно... Что прикажете дѣлать! сущая правда, именно, на кухнѣ... Но вы выслушайте сперва... тутъ, можно сказать, цѣлая исторія...
-- Что же, онъ негодный мальчикъ?
-- То-то вотъ я не знаю. Такъ онъ, конечно, негодяй, но вовсе ли дуракъ или только придуриваетъ -- Богъ его знаетъ! Но окончательно мальчишка отъ рукъ отбился. Вы человѣкъ, ученый... вотъ я и хотѣлъ посовѣтоваться: какъ тутъ? что?...
-- Но вѣдь я его совсѣмъ не знаю, почти не видалъ...
Захаръ Ивановичъ покраснѣлъ и закричалъ звенящимъ голосомъ:
-- Позови! Скажи, что я ему всю шкуру спущу!
-- Дураку-то хоть колъ на головѣ теши,-- проворчала Анисья, выходя изъ комнаты.
-- Дуракъ, именно дуракъ,-- согласился Захаръ Ивановичъ, точно успокоенный этимъ соображеніемъ -- Нейдетъ?!-- крикнулъ онъ страннымъ голосомъ, увидѣвъ вернувшуюся безъ Яшки кухарку, и скорыми шагами, тяжело дыша, вышелъ изъ кабинета.
III.
Яшка между тѣмъ сидѣлъ въ кухнѣ и съ великимъ усердіемъ чистилъ отцовскіе сапоги. Заслышавъ тяжелые шаги отца, онъ бросилъ щетку, пролилъ ваксу и съ быстротою молніи выскочилъ во дворъ. Захаръ Ивановичъ слѣдомъ за нимъ выбѣжалъ на крыльцо и, обезумѣвъ отъ гнѣва, разразился ругательствами. Онъ долго не могъ успокоиться и, схватившись за грудь, тяжело дышалъ.
Даже Николаю Ивановичу, глядя на него, стало жутко, и онъ сидѣлъ, какъ пришибленный.
-- Вотъ онъ Яшка-то! а?... видите?-- продолжалъ, задыхаясь, Захаръ Ивановичъ и вдругъ опять закричалъ страшнымъ голосомъ:
-- Анисья!
-- Чего опять?
-- Кучеръ гдѣ?
-- Я почемъ знаю!
-- Позови его.
-- Вотъ! да гдѣ жъ я его возьму?
-- Не разсуждать!-- рявкнулъ Захаръ Ивановичъ, и Анисья поспѣшно скрылась.
-- Мнѣ кажется, что вы ужъ слишкомъ строго...-- началъ было Николай Ивановичъ, но Захаръ Ивановичъ перебилъ его:
-- Слишкомъ строго? Помилуйте! да я, кажется, убилъ бы его, анаѳему!.. Вамъ легко говорить, а вы войдите въ мое положеніе: я отецъ. Что мнѣ прикажете дѣлать? Если бъ я зналъ навѣрное, что идіотъ, я бы, можетъ быть, успокоился, но вѣдь въ томъ-то и дѣло, что я не увѣренъ въ этомъ. Его не поймешь, чортъ его возьми. Иногда онъ даже того... какъ вамъ сказать?.. да вотъ вы сами увидите...
Вошелъ кучеръ.
-- Гдѣ Яшка?-- обратился къ нему Захаръ Ивановичъ.
-- Яковъ Захарычъ въ огородѣ-съ.
-- Позови его. Только ты, смотри, осторожнѣй: подойди эдакъ сзади, сцапай за шиворотъ и волоки безъ разсужденія... да чтобъ не убѣжалъ
-- Слушаю-съ.
Минутъ десять спустя въ сѣняхъ послышался шумъ, что-то упало и стукнуло; слышно было, какъ говорилъ кучеръ задыхающимся шопотомъ: "Папенька требуютъ... нельзя... пожалуйте-съ"... Потомъ раздался жалобный, точно овечій, голосъ; наконецъ, отворилась дверь, и въ ней показался кучеръ, весь красный, въ поту, и рядомъ съ нимъ Яшка. Яшка весело и привѣтливо улыбался, хотя глаза его бѣгали по сторонамъ, какъ мыши. Кучеръ крѣпко держалъ его за шиворотъ.
-- Ну, чего ты, балбесъ?-- обратился къ нему Захаръ Ивановичъ почти ласково. Яшка молчалъ.
-- Вѣдь тебя не бьютъ, чего жъ ты, дубина? Сядь-.
Яшка сѣлъ.
-- Ну, вотъ полюбуйтесь. Ну, чего ты смѣешься? чему ты радъ, образина?
-- Отчего вы не хотѣли придти?-- съ необыкновенной учтивостью и искусственной лаской въ голосѣ обратился Николай Ивановичъ къ Яшкѣ, точно Яшка былъ маленькій принцъ. На это послѣдній не обратилъ никакого вниманія и продолжалъ улыбаться, болтая ногами.
-- Вы читать умѣете? -- продолжалъ Николай Ивановичъ также ласково, но уже нѣсколько натянуто улыбаясь.
-- Я пойду,-- быстро проговорилъ Яшка и бросился на утекъ, но кучеръ, поймавъ его за загривокъ, опять усадилъ на мѣсто и затѣмъ прибавилъ:
-- Они, дѣйствительно, отлично читаютъ.
Захаръ Ивановичъ пристально, во всѣ глаза посмотрѣлъ на кучера.
-- Такъ точно,-- продолжалъ кучеръ:-- весьма великолѣпно читаютъ. И книжки у нихъ есть такія забавныя -- утерпѣть нельзя!
И кучеръ, въ самомъ дѣлѣ, слегка прыснулъ въ кулакъ..
-- Какія же у васъ книжки?-- спрашивалъ Николай Ивановичъ, обращаясь къ Яшкѣ, но Яшка молчалъ и за него отвѣчалъ кучеръ:
-- Объ Конькѣ-Горбункѣ, объ Ершѣ Ершовичѣ... да еще... Сычъ старый хрычъ (кучеръ опять засмѣялся и засунулъ въ ротъ конецъ рукава)... Извините, просто утерпѣть невозможно: очень забавныя книжки...
Когда кучера сразилъ новый припадокъ смѣха, и онъ, чтобъ не расхохотаться при господахъ, принужденъ былъ зажать руками носъ и ротъ, Яшка мигомъ сообразилъ, что болѣе удобнаго момента ему не дождаться, и стрѣлою вылетѣлъ изъ комнаты; въ сѣняхъ онъ растянулся во всю длину, заревѣлъ было овечьимъ голосомъ, но затѣмъ быстро вскочилъ и скрылся. Отъ неожиданности никто не вымолвилъ слова. Взглянувъ на комическую фигуру растерявшагося Захара Ивановича и на кучера, стоявшаго съ разинутымъ ртомъ, Николай Ивановичъ захлебнулся отъ смѣха и отвернулся къ окну. Захаръ Ивановичъ посмотрѣлъ на него съ тупымъ недоумѣніемъ и обратился къ кучеру:
-- Ты не врешь? онъ точно читать умѣетъ?
-- Вотъ, ей-богу, вполнѣ по печатному читаютъ, какъ есть, провалиться на семъ мѣстѣ,-- отвѣчалъ кучеръ, крестясь.
-- Удивительно!... Что онъ святымъ духомъ, что ли?... Непостижимъ!.. Ну Яшка!.. Удивилъ онъ меня, удивилъ!.. Ха! ха! ха!..
Захаръ Ивановичъ весело засмѣялся.
-- Такъ, говоришь, читать умѣетъ? а?-- обратился онъ снова къ кучеру.
-- Помилуйте! Сейчасъ провалиться.
-- Чудеса! ну чудеса!.. Ты, однако, ступай... или погоди, на тебѣ двугривенный... выпей тамъ, что ли...
Отпустивъ кучера, Захаръ Ивановичъ сѣлъ противъ Николая Ивановича, и, глядя ему въ глаза, опять засмѣялся.
-- Ну, такъ какъ? а? что вы объ этомъ думаете?
Николай Ивановичъ затянулся папироской и сдѣлалъ серьезное лицо. Яшка, по его мнѣнію, мальчикъ необыкновенный. Если дать ему образованіе, изъ него можетъ выйти человѣкъ большихъ дарованій. Во всякомъ случаѣ твердость характера, сила воли у него необычайныя... Слѣдуетъ отдать его въ гимназію, потомъ въ университетъ. Онъ можетъ сдѣлаться ученымъ, профессоромъ, литераторомъ... И совершенно неожиданно для себя Николай Ивановичъ изъявилъ желаніе самолично приготовить Яшку въ гимназію.
-- Ну? въ самомъ дѣлѣ?-- радостно воскликнулъ. Захаръ Ивановичъ.-- Но вѣдь это было бы великолѣпно!.. Только, право, мнѣ совѣстно безпокоить... И притомъ онъ такой оболтусъ, такой болванъ... Выйдетъ ли толкъ? а? какъ вы думаете, выйдетъ ли толкъ?
-- Еще бы! конечно, безъ сомнѣнія!-- увѣрялъ Николай Ивановичъ и, заразившись восторженнымъ настроеніемъ Захара Ивановича и чувствуй потребность сказать что-нибудь задушевное, сталъ говорить о себѣ.
-- Я вамъ скажу откровенно,-- говорилъ онъ:-- по натурѣ я педагогъ и только по недоразумѣнію сдѣлался агрономомъ. У насъ вѣдь вообще не рѣдкость, что врачъ по призванію сапоги шьетъ, а педагогъ сидитъ за прилавкомъ.
-- Да, да. Вы человѣкъ ученый, вы человѣкъ геніальный,-- вторилъ ему Захаръ Ивановичъ. Онъ почти не слушалъ, какъ Николай. Ивановичъ распространялся о своихъ педагогическихъ способностяхъ, а въ восторгѣ носился по комнатѣ, смѣялся, говорилъ: "прекрасно! великолѣпно! чудесно!", жалъ Николаю Ивановичу руку и, наконецъ, нѣсколько успокоившись, сказалъ:
-- Но что же теперь?.. Вѣдь, это такая, можно сказать, необыкновенная исторія... Знаете что: пойдемте въ судьѣ, а?
-- Къ судьѣ? зачѣмъ?-- съ удивленіемъ спросилъ Николай Ивановичъ!
-- Ну, просто такъ. Надо съ нимъ повидаться. Старинный пріятель, можно сказать, другъ, а тутъ такое до нѣкоторой степени событіе... а?
Николай Ивановичъ согласился, и они, надѣвъ шляпы, вышли на улицу.
IV.
Судья, только-что проснувшійся отъ послѣобѣденнаго сна, въ халатѣ и туфляхъ сидѣлъ передъ раскрытымъ окномъ. Щурясь и протирая заспанные глаза, онъ. лѣниво потягивался, пыхтѣлъ и, зевая, страшно раскрывалъ свой беззубый ротъ. Это былъ старый холостякъ лѣтъ шестидесяти, толстый, рыхлый, расплывшійся, совершенно лысый, съ гладко выбритымъ обрюзгшимъ лицомъ и оттопыренными ушами. Вся его неряшливая отяжелѣвшая фигура заявляла о непомѣрной лѣни, безконечномъ добродушіи и непоколебимомъ спокойствіи духа. Завидѣвъ гостей, онъ привѣтливо закивалъ головой, и по лицу его расползлась широчайшая улыбка.
-- Здорово, здорово!-- говорилъ судья, не вставая съ мѣста.-- Это хорошо, это отлично, что вы зашли, это великолѣпно, милѣйшій.
-- Ну, и погода! благораствореніе,-- сказалъ Захаръ Ивановичъ.
Судья задумчиво посмотрѣлъ вдаль, гдѣ медленно двигалось по дорогѣ стадо коровъ, окутанное золотымъ облакомъ пыли, и почему-то сталъ разсказывать о томъ, какъ сорокъ лѣтъ тому назадъ онъ въ такую же погоду ѣхалъ домой на каникулы и встрѣтилъ въ пути партію кантонистовъ.
-- Жестокое тогда было время,-- заключилъ судья съ меланхолическимъ видомъ,-- и хорошо, конечно, что оно прошло, а все-таки мы, старшіе, вспоминаемъ о немъ съ удовольствіемъ... Для насъ существуетъ еще и другое утѣшеніе: намъ виднѣе, что какъ ни какъ, съ грѣхомъ пополамъ, а все-таки мы двигаемся впередъ, милѣйшій...
-- Впередъ, именно впередъ!-- подтвердилъ Захаръ Ивановичъ, который держалъ себя крайне замысловато: безпокойно двигался по комнатѣ, повертывался на каблукахъ, лукаво подмигивалъ Николаю Ивановичу, трепалъ судью по спинѣ, смѣялся безъ всякой видимой причины и, наконецъ, сказалъ:
-- Ну, Ѳедоръ Николаичъ, я сегодня тебя удивлю!.. Необыкновенное происшествіе, можно сказать, событіе...
-- Ну, ну!-- сказалъ судья, который не отличался любопытствомъ: онъ терпѣливо, съ. неизмѣннымъ равнодушіемъ слушалъ все, что ему ни разсказывали, но никогда ни о чемъ не разспрашивалъ и только въ видѣ поощренія повторялъ: -- "ого!.. вотъ-вотъ... ну, ну... вотъ и отлично...".
-- Непостижимая вещь! преудивительная вещь!-- продолжалъ Захаръ Ивановичъ.-- Представь себѣ... я до сихъ поръ, не могу придти въ себя...
-- Ого!-- сказалъ судья.
-- Такая новость, такой неожиданный сюрпризъ...
-- Вотъ-вотъ... это хорошо.
-- Хорошо-то хорошо, да вотъ ты отгадай... Ну-ка, отгадай, въ самомъ дѣлѣ...
И Захаръ Ивановичъ вдругъ разразился такимъ заразительно веселымъ смѣхомъ, что судья тоже засмѣялся.
-- Ну-ну, будетъ тебѣ!-- пробормоталъ онъ.
-- Ну, такъ и быть: вообрази, Яшка-то... а?.. какъ ты думаешь?
-- Какой Яшка?
-- Фу ты! какой Яшка! какъ какой Яшка? Да сынъ мой, Яковъ Захарычъ Салминъ.
-- Вонъ что! а я вѣдь, дружище, и не зналъ, что у тебя сынъ есть. Ну, ну!
Захаръ Ивановичъ сразу превратился въ восклицательный знакъ, потомъ разсердился не на шутку.
-- Да ты чего, совсѣмъ, что ли, рехнулся?-- закричалъ онъ: -- какъ это не зналъ?.. Вотъ человѣкъ, ей-богу! весь заплылъ жиромъ, сидитъ, пыхтитъ -- чортъ знаетъ что!.. какъ это не зналъ?..
-- Да ты не сердись, дружище... Можетъ быть, и зналъ, да запамятовалъ. Знаешь, какая у меня память... Помнится мнѣ,-- самъ же ты говорилъ, что дѣтей у тебя никогда не бывало.
Захаръ Ивановичъ почти съ ненавистью смотрѣлъ на судью.
-- Вотъ глядите вы на него... ну, на что ты похожъ? Заплылъ жиромъ, точно боровъ какой, смотрѣть противно...
Захаръ Ивановичъ сердито отвернулся и сталъ нервно закуривать папиросу.
-- Да полно тебѣ, дружище,-- упрашивалъ судья:-- вѣдь, это я такъ, съ дуру сболтнулъ, будто не зналъ... какъ не знать! разумѣется, знаю. Еще ты говорилъ, что, молъ, прекрасно учится, а я его по головкѣ погладилъ... да, да, именно, по головкѣ...
Захаръ Ивановичъ вышелъ изъ себя и топнулъ ногой.
-- Замолчи, замолчи ты, ради Христа!-- закричалъ онъ съ ожесточеніемъ: -- не мели! не разстраивай меня въ конецъ!.. Мелетъ, мелетъ, какъ жерновъ... тьфу!.. Просто ты чурбанъ какой-то безчувственный!..
-- Ну, извини... не обращай вниманія... Вотъ онъ всегда такъ: ни съ того, ни съ этого, Богъ знаетъ съ чего, распѣтушится, раскричится, а вѣдь, въ сущности, комара не обидитъ: умнѣйшій и добрѣйшей души человѣкъ,-- говорилъ судья, обращаясь къ Николаю Ивановичу.
Молодая, красивая горничная внесла самоваръ. Захаръ Ивановичъ, насупившись, смотрѣлъ въ окно, Николай Ивановичъ перелистывалъ какую-то книгу. Судья помолчалъ-помолчалъ, потомъ крякнулъ и сталъ разсказывать какой-то анекдотъ. Не добравшись, повидимому, еще и до середины, онъ вдругъ оглушительно захохоталъ. Захаръ Ивановичъ, круто обернувшись, протянулъ судьѣ руку и, не глядя на него, промолвилъ:
-- Прощай!
-- Что ты, Господь съ тобой? а чаю?
-- До свиданія.
-- Нѣтъ, я тебя не пущу,-- говорилъ судья, не принимая протянутой руки.
-- Прощай!
-- Чего ты сердишься, дружище? въ чемъ дѣло? Сдѣлай мило стъ -- скажи.
-- До свиданія. Не даешь руки, чортъ съ тобой, и не надо. Прощай. До свиданія, Николай Иванычъ.
Захаръ Ивановичъ быстро и рѣшительно вышелъ изъ комнаты. Судья только руками развелъ.
-- Что съ нимъ такое?-- обратился онъ къ Николаю Ивановичу.
Николай Ивановичъ разсказалъ исторію съ Яшкой.
-- Ну, ну... вотъ, вотъ... именно я велъ себя, какъ оселъ,-- сказалъ судья,-- именно, какъ оселъ... Но я рѣшительно не помню этого Яшки... Ахъ, чудакъ, чудакъ... А жаль, жаль... Выпейте чайку, милѣйшій.
Нѣкоторое время оба молча пили чай.
-- Ну, какъ вы поживаете, милѣйшій?-- спросилъ судья.
-- Ничего, живу помаленьку.
-- Это хорошо. Выпейте еще чайку, дружище.
-- Благодарю васъ, я больше не хочу.
-- Да отчего же?
-- Право, не хочется.
Судья долго придумывалъ; о чемъ бы еще поговорить, но ничего не придумалъ и тяжело вздохнулъ. Николай Ивановичъ молчалъ по той же причинѣ и, подавляя зѣвоту, собирался раскланяться и уйти.
Къ дому подъѣхала щегольская пролетка, изъ которой почти на ходу выскочилъ румяный господинъ высокаго роста съ рыжей огненной бородой и рыжими же курчавыми волосами. Увидѣвъ судью, онъ подбѣжалъ къ окну и тотчасъ же заговорилъ съ необыкновеннымъ азартомъ:
-- Слышали? Чагинъ-то? а? Живъ курилка! какже, цѣлъ и невредимъ... Словно казенное имущество, въ водѣ не тонетъ и въ огнѣ не горитъ... Ну и осрамились же, Господи! сущій скандалъ!.. Да и по дѣломъ: я говорилъ, я предупреждалъ Петра Петровича, что это никуда не годится... Помилуйте! да когда нѣтъ единодушія когда нѣтъ общественнаго мнѣнія, нѣтъ, наконецъ, простого человѣческаго смысла!.. Но, въ концѣ концовъ, это чортъ знаетъ что!-- съ мальчишкой не могутъ всѣмъ кагаломъ управиться! Это позоръ!.. Азія, однимъ словомъ, Азія!.. Помилуйте! вѣдь противно смотрѣть: притихли, какъ подсудимые, глазами хлопаютъ... Охъ, ужъ эти мнѣ россійскіе обыватели!.. ужъ именно: уставя брады своя... Понятно, что Чагинъ раскаталъ ихъ, какъ я не знаю что, и все пошло къ чорту!..
-- Заходи въ избу,-- сказалъ судья.
-- Сейчасъ, сейчасъ. Развѣ на одну только минуту. Съ утра ѣзжу. Чортъ его знаетъ, лѣсничій опять захворалъ. Да тутъ съ ума сойдешь!.. Но что удивительно: мѣщанишки... "онъ, галдятъ, ничего намъ худого не сдѣлалъ, за что намъ его ссылать?.." Ахъ, бестіи! тоже разсуждаютъ...
-- Самоваръ на столѣ. Промочи глотку.
-- Сейчасъ, сейчасъ.
Докторъ стремительно взбѣжалъ на крыльцо и вошелъ въ комнату. Увидѣвъ Николая Ивановича, онъ вдругъ страшно смутился и нѣкоторое время стоялъ съ растеряннымъ видомъ.
-- Развѣ вы незнакомы, господа?-- спросилъ судья.-- Докторъ Андрей Степанычъ Красногорскій, Николай Иванычъ Толмачевъ.
-- Знакомы, знакомы,-- быстро заговорилъ докторъ, съ силою потрясая руку Николая Ивановича.-- Конечно, знакомы,-- продолжалъ онъ, усиливаясь побороть овладѣвшее (имъ смущеніе:-- еще бы!.. какже-съ... Такъ вотъ-съ... Вы, конечно, слышали,-- обратился онъ къ Николаю Ивановичу.
-- О чемъ?-- спросилъ тотъ, также взволнованный.
-- Ну, о Чагинѣ и объ этой гнусной исторіи... Какъ же! чуть было не закатали человѣка... Без-зобразіе! въ Сибирь на поселеніе по приговору мѣщанскаго общества -- можете себѣ представить! Я прямо въ глаза сказалъ Смолину, что это подлость. Я вамъ откровенно скажу, Николай Ивановичъ: я не люблю Чагина, ну, просто, не люблю... Но въ данномъ случаѣ рѣчь идетъ о принципахъ, понимаете? Поэтому я изъ принципа, понимаете, изъ принципа на его сторонѣ... Что? не вѣрите? Между тѣмъ это просто и ясно, какъ день. Личности господина Чагина я не касаюсь: можетъ быть, онъ, въ самомъ дѣлѣ, рыцарь безъ страха и упрека, какъ полагаютъ нѣкоторые, можетъ быть, просто, задорный хвастунъ, какъ я думаю -- вы меня извините, я говорю откровенно,-- но дѣло не въ этомъ. Съ формальной стороны онъ правъ... но даже и это не важно... Важно то, что противъ него дѣйствуютъ, не разбирая средствъ... Вотъ почему каждый порядочный человѣкъ...
-- Можетъ быть,-- перебилъ его Николай Ивановичъ, заикаясь и краснѣя,-- но минуту назадъ вы говорили не то...
-- Какъ не то?-- жестко переспросилъ докторъ, и глаза его сдѣлались злыми.-- То самое-съ...
-- Вы стояли сейчасъ за окномъ и говорили...
-- Позвольте!.. да, я говорилъ!.. Но что я говорилъ? Я говорилъ, что такой системы не одобряю -- вотъ, что я говорилъ!.. Эхъ, господа, господа! ей-богу, даже досадно, какъ легко вы судите о людяхъ!.. Неужели вы можете думать, что я одобряю всѣ тѣ подлыя средства, какія пускаются въ ходъ противъ Чагина?.. Доносы, клевета, тайные подвохи, спаиваніе мѣщанскихъ горлопановъ... вѣдь это грязь! И вы меня нь эту грязь топчете? какъ вамъ не стыдно? Эхъ, Николай Ивановичъ!.. Боже мой! да вѣдь это не только грязно, это глупо до послѣдней степени... Сначала побѣжать по начальству: такъ и такъ, насъ обличили, вывели на свѣжую воду -- защитите... ну, не глупо ли? Имъ отвѣчаютъ совершенно резонно: "дѣло ваше, насъ не касается, раздѣлывайтесь сами, какъ, знаете", хотя въ то же время очень тонко даютъ понять, что и мѣшать не будутъ... Замѣтьте: очень тонко. А они что же? Обрадовались! полѣзли съ дубиной... Нѣтъ-съ, почтеннѣйшій. Николай Ивановичъ, такъ нельзя-съ... Меня прошу не смѣшивать-съ... Я знаю, что вы съ Чагинымъ друзья, но будьте-же и къ намъ справедливы.
Николай Ивановичъ пробормоталъ въ отвѣтъ что-то неопредѣленное и больше не возражалъ.
-- Я человѣкъ прямой,-- продолжалъ докторъ,-- что думаю, то и говорю. Вы полагаете, что я Смолина одобряю? Господи Боже мой! да мнѣ извѣстны о немъ такія вещи, о которыхъ даже и не подозрѣваютъ... Это, я вамъ скажуу крупный мерзавецъ!..
-- У тебя чай простылъ,-- сказалъ судья.
-- Это, я вамъ доложу, высокаго полета мошенникъ, а не Чагину его съѣсть!.. Тутъ нахрапомъ ничего не подѣлаешь, тутъ нужна дипломатія, съ умомъ, дипломатически, постепенно, исподтишка... А уже потомъ сразу -- трахъ!.. А это что? это мальчишество и только. Этимъ Смолина не убьешь, только надѣлаешь непріятностей... Напротивъ, я вамъ доложу, что Чагинъ только все дѣло испортилъ, да-съ...
-- Почему это?
-- А потому, что Петръ Петровичъ будетъ теперь осторожнѣе... Онъ дѣйствовалъ прежде очертя голову, а теперь, пойдетъ съ оглядкой, теперь у него комаръ носу не подточитъ... Больше того: я вамъ скажу по совѣсти, что Смолинъ неуязвимъ, онъ сидитъ крѣпко, его не сшибешь щелчкомъ по носу, а только разсердишь... А почему? Потому что за нимъ стоитъ легіонъ, потому что подвиги его связаны съ интересами такихъ лицъ, которыхъ и рукой не достанешь... А съ этимъ, батенька мой, надо считаться... Только такой хвастунъ, какъ вотъ вашъ пріятель Чагинъ, можетъ воображать, что онъ ведетъ какую-то тамъ борьбу... О, Господи! мнѣ ей-богу смѣшно, что изъ этого выскочки сдѣлали чуть не героя... Я вотъ возьму выйду на площадь да и заору во всю глотку что нибудь эдакое... какую нибудь околесицу,-- такъ, по вашему, это геройство? А, по моему, глупость. Посадятъ меня въ каталажку, и больше ничего. И здѣсь то же самое: Смолинъ останется цѣлъ и невредимъ, а, ужъ вашего пріятеля упрячутъ куда нибудь рано или поздно, будьте увѣрены... Смолинъ не такой человѣкъ, чтобы уступить, нѣтъ! онъ ни передъ чѣмъ не остановится, пойдетъ до конца... Я бы на вашемъ мѣстѣ по пріятельству посовѣтовалъ Чагину бросить всю эту ерунду. Вотъ и судья вамъ то же самое скажетъ. Не такъ ли, судья?
-- Что это?
-- Да вотъ я говорю Николаю Иванычу, что я на его мѣстѣ посовѣтовалъ бы Чагину, ради собственной его безопасности, бросить всю эту канитель.
-- Бросить, конечно, бросить, дружище!-- сказалъ судья.-- Чагинъ человѣкъ молодой и, право же, такой симпатичный... Было бы очень жаль, если что нибудь... Рисковать изъ-за пустяковъ, право же, не стоитъ, дружище, право, не стоитъ.
Николай Ивановичъ молчалъ.
-- Чагинъ успѣлъ вооружить противъ себя все общество,-- продолжалъ докторъ:-- такъ или иначе задѣлъ всѣхъ... а вѣдь это что же? вѣдь нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, такъ огульно!.. Нѣтъ, это собака какая-то... Однако, я заболтался. Восемь часовъ, а мнѣ надо еще въ четырехъ домахъ побывать.
Докторъ торопливо простился, поспѣшно вышелъ изъ дома, вскочилъ въ пролетку и уѣхалъ.