Lib.ru/Классика: Погодин Александр Львович. Польша перед восстанием 1830 г

Польша передъ возстаніемъ 1830 г.

II.

Александръ еще колебался, куда и какъ направить политику польскаго королевства, но агенты русской власти въ Варшавѣ уже отлично оріентировались относительно того, въ какомъ направленіи развивается міросозерцаніе императора, и соотвѣтственно съ этимъ принялись за работу, на которой ихъ ждали милости и награды. Патріотическое общество, основанное Лукасинскимъ, никогда не достигало значительнаго распространенія. Извѣстія о тысячахъ его членовъ оказались легендами, которыя были пріятны обѣимъ сторонамъ: и тѣмъ, кто раскрылъ и пресѣкъ такое будто бы опасное общество; и тѣмъ, кто послѣ возстанія 1830 года, среди эмигрантовъ, могъ поразсказать о громадныхъ конспираціяхъ въ Польшѣ. На самомъ же дѣлѣ, какъ убѣдительно доказалъ проф. Аскеназы. ("Lukasinski", II, 84), число членовъ Общества было весьма скромное. При всѣхъ усиліяхъ обнаружить всѣхъ его участниковъ не удалось найти ихъ больше 128. Въ 1821 году Общество еще скрывалось отъ бдительнаго взора Новосильцева, но студенческіе союзы уже подверглись его вниманію. Лѣтомъ 1821 года началось слѣдствіе, которое раздуло невинное дѣло въ цѣлую конспирацію. Краковъ и Берлинъ еще подбавили матеріала и пылу, и, наконецъ, въ 1822 году напали на слѣдъ общества "Пантакойна", участники котораго отдѣлались удивительно легко: благодаря вмѣшательству вліятельныхъ польскихъ лицъ, всѣ 16 арестованныхъ, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ предварительнаго заключенія, были освобождены. Но въ это время среди членовъ организаціи Патріотическаго общества нашелся измѣнникъ, можетъ быть, провокаторъ, Шнайдръ, который передалъ уставъ Общества самому цесаревичу Константину.

Этотъ послѣдній не довѣрялъ, однако, Новосильцеву и не хотѣлъ передавать дѣло на разсмотрѣніе его, а потребовалъ объясненій отъ самого Лукасинскаго. Тотъ выбралъ меньшее изъ золъ и описалъ дѣло въ томъ смыслѣ, будто бы Общество являлось лишь отдѣльной ложей Народнаго Масонства, не имѣло въ виду никакихъ дѣйствій и формально прекратило свое существованіе уже годъ тому назадъ. Цесаревичъ имѣлъ даже личное свиданіе съ Лукасинскимъ и велъ себя съ такимъ благородствомъ, что Лукасинскій "хотѣлъ броситься къ его ногамъ и во всемъ признаться", но ограничился тѣмъ, что, по требованію Константина, далъ ему слово, что "больше ни къ чему не будетъ принадлежать". Въ декабрѣ 1821 года поведеніе Лукасинскаго опять возбудило недовѣріе цесаревича, и онъ предписалъ произвести надъ нимъ тайное слѣдствіе. Мало-по-малу дѣло усложнялось и запутывалось. Пошли доносы помимо Константина, жаловался на него императору и Новосильцевъ, вспомнили и о "Пантакойнѣ". Въ концѣ октября 1822 года Лукасинскій и его ближайшіе друзья, Шредеръ и Махницкій, были арестованы. Съ этого момента Лукасинскій уже не вышелъ на свободу. Махницкій, который во всемъ запирался, перенесъ страшныя пытки, пущенныя въ ходъ во время слѣдствія, и разбитымъ полусумасшедшимъ старикомъ доживалъ свой вѣкъ въ деревнѣ. Одна изъ самыхъ трагическихъ страницъ въ исторіи политическихъ преслѣдованій въ Россіи -- исторія этого процесса. Мнѣ приходится въ своемъ краткомъ изложеніи сослаться на книгу Аскеназы и ограничиться весьма немногимъ. Процессъ тянулся весь 1823 годъ. Онъ захватилъ не только Польшу, но и Литву, гдѣ были открыты студенческое общество Филаретовъ въ Вильнѣ и различныя невинно-патріотическія общества среди учениковъ среднихъ школъ Виленскаго округа {См. объ этомъ Н. Moscicki. "Wilno і Warszawa w "Dziadach Mickiewicza". 1908.}.

Изъ пустяковъ сдѣлали серьезное дѣло. Молодежь, которая чувствовала себя только патріотически настроенной, оказалась теперь въ собственныхъ глазахъ носительницей серьезныхъ повстанческихъ намѣреній. Однимъ словомъ, благодаря искусству дѣлателей этого обширнаго процесса, все польское общество было заражено теперь такими идеями и настроеніями, какихъ хотѣли эти дѣлатели, съ наслажденіемъ предвкушавшіе все, что имъ перепадетъ отъ возстанія. Константинъ сначала ужасался при мысли, что извѣстіе о заговорѣ офицеровъ дойдетъ до свѣдѣнія Александра, но, когда это случилось помимо его воли, счелъ необходимымъ предложить на обсужденіе самого монарха дальнѣйшіе шаги. Осенью 1823 г. императоръ Александръ велѣлъ передать дѣло на обсужденіе военнаго суда, а цесаревичу было предоставлено право назначить судей, и, вообще, въ началѣ 1824 г. все дѣло было передано въ его вѣдѣніе. Константинъ, быть можетъ, изъ самолюбія, хотѣлъ по возможности затушить его, "стереть прошлое" (passer l'éponge sur le passé) и, не припутывая множества обвиняемыхъ, ограничиться судомъ надъ шестью арестованными офицерами. Во главѣ суда былъ поставленъ генералъ Гауке, который достаточно обнаружилъ свое отношеніе къ подсудимымъ въ слѣдующихъ словахъ: "Я ихъ знаю. Они были въ гарнизонѣ Замостья подъ моимъ начальствомъ. Все это честные люди и патріоты. Поэтому, они несомнѣнно виновны". Въ началѣ іюня 1824 года начался процессъ, который тянулся почти двѣ недѣли. Приговоръ, не былъ единогласнымъ, такъ какъ полковникъ Скшынецкій обнаружилъ слишкомъ много независимости и мягкости. Константинъ видѣлъ въ этомъ личное для себя оскорбленіе; искупительныя жертвы были необходимы. Изъ шести обвиняемыхъ все-таки трое были оправданы, а остальные, Валеріанъ Лукасинскій, Игнатій Доброгойскій и Николай Добжицкій, были признаны виновными въ намѣреніи совершить въ отдаленномъ будущемъ государственное преступленіе" (winnymi odleglego usilowania zbrodni stanu): Лукасинскій былъ приговоренъ къ девяти годамъ тяжкаго тюремнаго заключенія, другіе двое -- къ шести.

При конфирмаціи приговора сроки тюремнаго заключенія для всѣхъ обвиненныхъ были нѣсколько уменьшены. Но уже тотъ фактъ, что ими. Александръ оказался такъ скупъ на помилованія, поразилъ всѣхъ своей неожиданностью. При тогдашнихъ условіяхъ каторги этотъ приговоръ былъ просто приговоромъ къ медленной смертной казни. И, дѣйствительно, Доброгойскій умеръ уже въ апрѣлѣ 1825 года. Дальнѣйшія трагическія судьбы Лукасинскаго завели бы меня слишкомъ далеко за предѣлы этой работы. Достаточно сказать, что, послѣ долгихъ душевныхъ терзаній, онъ разсказалъ все, что зналъ о Патріотическомъ Обществѣ. Къ счастью, это не повлекло за собой новыхъ жертвъ: цесаревичъ Константинъ вызывалъ нѣкоторыхъ изъ участниковъ Общества, требовалъ отъ нихъ сознанія, негодовалъ и волновался, но, видимо, не хотѣлъ придавать дѣлу большого значенія. Вытекала эта мягкость изъ перемѣны, которая произошла въ отношеніяхъ цесаревича Константина къ Польшѣ со времени отреченія его отъ престола: вѣдь теперь Царство Польское принадлежало ему, какъ своего рода удѣльное княжество. Онъ все болѣе сживался съ нимъ, отстаивалъ своеобразно понятые интересы его, и, конечно, ему вовсе не хотѣлось представить результаты своего управленія краемъ въ теченіе десяти лѣтъ, какъ будто здѣсь все кипѣло заговорами и возстаніями. Только къ Лукасинскому великій князь оказался безпощаденъ. Добржицкій былъ уже освобожденъ послѣ окончанія своего срока, Лукасинскаго же держали въ кандалахъ и въ самомъ суровомъ заключеніи. Въ 1830 г. сеймъ выступилъ передъ новымъ императоромъ съ ходатайствомъ за него, но Николай оказался глухъ на это ходатайство. Когда съ наступленіемъ возстанія русскія войска двинулись за Бугъ, они повели съ собой, по приказанію цесаревича, и Лукасинскаго, а 5 января 1831 года онъ былъ водворенъ въ "секретномъ замкѣ" въ Шлиссельбургѣ. Здѣсь онъ пробылъ 31 годъ въ темной холодной камерѣ. Въ чемъ заключалась его вина, объ этомъ уже давно забыли; большинству неизвѣстна была даже фамилія этого "grand coupable". Наконецъ, Высочайше разрѣшено было освободить Лукасинскаго изъ заключенія и помѣстить его въ одной изъ комнатъ каземата подъ наблюденіемъ смѣняющихся каждый день солдатъ. Наконецъ, 27 февраля 1868 года, послѣ 46-лѣтняго заключенія, этотъ несчастный и великій страдалецъ, выработавшій въ годы своихъ мукъ возвышенную философію гуманности и милосердія, умеръ. "Тѣло его погребено въ Шлиссельбургѣ, духъ почилъ въ Польшѣ": этими словами кончаетъ свой трудъ Аскеназы.

Вернемся однако назадъ, гдѣ было прервано изложеніе національныхъ движеній въ Польшѣ. Съ 1825 году было закончено слѣдствіе по дѣлу Патріотическаго Общества. Но работа слѣдователямъ вскорѣ опять нашлась. Нужно было приниматься за слѣдствіе объ участіи поляковъ въ возстаніи декабристовъ. Связи между ними дѣйствительно существовали. Онѣ особенно интересовали слѣдственную комиссію, вслѣдствіе чего въ показаніяхъ нѣкоторыхъ декабристахъ получили извѣстное освѣщеніе. Такъ, Пестель показалъ слѣдующее: "Въ Польшѣ существуетъ тайное политическое общество, распространенное, по словамъ сочленовъ его, по всему Царству Польскому, герцогству Познаньскому, Австрійской Ииперіи, Литовскимъ, Польской, Волынской и Кіевской губерніямъ. Я не извѣщенъ о точныхъ мѣе тахъ ихъ отдѣленій, но для трехъ послѣднихъ губерній было ихъ начальство или управа въ Житомирѣ, потому что изъ названныхъ трехъ губерній Волынская преимущественно изобилуетъ членами сего общества. Предсѣдателемъ сего округа былъ ради богатства своего маршалъ дворянства, гр. Мощинскій".

Въ дальнѣйшихъ своихъ показаніяхъ Пестель писалъ, что "Бестужевъ-Рюминъ, познакомившись въ Кіевѣ съ Гродецкимъ, гр. Олизаромъ и гр. Хоткевичемъ, первый открылъ сообщеніе русскаго общества съ польскимъ. Онъ увѣдомилъ о семъ открытіи своемъ директорію южнаго округа и получилъ отъ нея разрѣшеніе продолжать сіи сообщенія и войти въ сношеніе съ Польскимъ обществомъ, совѣщаясь обо всемъ съ Сергѣемъ Муравьевымъ. На 1825 же годъ положено было что я вмѣстѣ съ княземъ Волконскимъ буду продолжать сношенія съ тѣми депутатами Польскаго Общества, которые отъ ихъ директоріи назначены будутъ для сей цѣли во время Кіевскихъ контрактовъ 1825 года. Такъ и было исполнено. Польскіе депутаты были князь Яблоновскій и Гродецкій. Сіи сношенія происходили ночными переговорами, при чемъ никакой переписки не было. Цѣль сношеній съ Польскимъ обществомъ состояла въ томъ, чтобы знать, что у поляковъ дѣлается, и дружескими сношеніями предупредить вредъ, который они Россіи сдѣлать бы могли въ роковое время. Происходили разговоры и переговоры, но условій никакихъ еще заключено не было... Весь разговоръ мой съ польскими депутатами продолжался не болѣе одного часу, и былъ только одинъ разговоръ. Предметы разговоровъ были: 1) Независимость Польши, глухо сказано, но о губерніяхъ Литовскихъ, Бѣлостокской, Подольской и Волынской не было даже ни единымъ словомъ упомянуто. 2) Взаимное содѣйствіе на случай внѣшней войны. 3) Одинаковый образъ правленія. 4) Поступить полякамъ съ цесаревичемъ такъ, какъ нами поступлено будетъ съ прочими великими князьями. 5) Увѣдомлять имъ насъ о всѣхъ своихъ сношеніяхъ съ другими обществами въ Европѣ, а равно и съ Англіею, и никакихъ не заключать имъ обязательствъ ни съ кѣмъ безъ предварительнаго нашего согласія".

Объ этихъ сношеніяхъ польскихъ конспирацій съ иностранными государствами Пестель далъ свѣдѣнія, которыхъ мы не находимъ въ польскихъ источникахъ, но тѣмъ болѣе цѣнныя, что они находятъ себѣ извѣстное подтвержденіе въ сношеніяхъ повстанцевъ 1830 года съ Англіей, куда былъ посланъ съ какимъ-то важнымъ порученіемъ Словацкій. Пестель оговаривался, что было неловко при этомъ единственномъ и краткомъ свиданіи съ кн. Яблоновскимъ предлагать ему слишкомъ много вопросовъ, "тѣмъ болѣе, что со стороны поляковъ все еще видна была нѣкоторая къ русскимъ недовѣрчивость". Однако, отъ Пестеля удалось узнать, что "польское общество находится въ сношеніи съ Англіею, откуда деньги получаетъ, и что имъ также оружіе обѣщаютъ, но до какой степени имъ изъ Англіи содѣйствовали, деньгами поддерживали и въ нихъ участіе принимали, о томъ онъ ничего не объяснялъ. Въ дальнѣйшей части своихъ показаній Пестель, повторяя выше изложенное, прибавлялъ: "не мы въ Польскомъ обществѣ искали, но они въ нашемъ". Изъ членовъ Польскаго общества Пестелю были извѣстны, кромѣ Яблоновскаго и Гродецкаго, генералы Кнешевичъ и Хлопицкій и нѣсколько помѣщиковъ.

О томъ, какъ осторожны были декабристы въ сношеніяхъ съ поляками, видно изъ заявленія Пестеля, что въ 1824 году директорія южнаго края, избѣгая завязать съ поляками какія-либо письменныя сношенія, "прекратила сношенія Бестужева съ поляками и передала таковыя ему (Пестелю) и кн. Волконскому". При переговорахъ съ гр. Мощинскимъ Волконскій узналъ "только то, что Польское общество пріобрѣло нѣсколько членовъ въ Минскомъ полку, изъ числа офицеровъ-поляковъ. Графъ Мощинскій былъ назначенъ отъ Польскаго общества, а полковникъ Шведковскій -- отъ нашего для сношеній о Литовскомъ корпусѣ, дабы взаимно давать знать о пріобрѣтеніи членовъ въ общество изъ офицеровъ Литовскаго корпуса. Симъ единственно ограничивалось ихъ порученіе". Въ переговорахъ все время подчеркивалось, что не русскіе, а поляки нуждаются во взаимодѣйствіи, и эти послѣдніе готовы были принять всѣ требованія русскихъ, только бы они согласились на независимость Польши. Рылѣевъ, какъ бы подтверждая заявленіе Пестеля о невыясненности положенія Литвы въ польскомъ вопросѣ, заявляетъ, однако, что "южными директорами положено (было) признать независимость Польши и возвратить ей отъ Россіи завоеванныя провинціи, Литву, Подолію и Волынь". Но сила этого утвержденія ослабляется тѣмъ возмущеніемъ, какое вызвала въ немъ, какъ, вѣроятно, и во многихъ другихъ декабристахъ, подобная уступка русскихъ областей полякамъ. Едва-ли при глухомъ упоминаніи о независимости Польши (а Пестель выражается постоянно такъ) ясно разрѣшалась судьба Подоліи, Волыни и Литвы. Рылѣевъ передавалъ объ этомъ, какъ о вѣсти, которую онъ слышалъ отъ Трубецкого. Также только по слухамъ -- и при томъ невѣрнымъ -- зналъ о сношеніяхъ съ поляками Л. А. Фонвизинъ, который въ своей статьѣ "Обозрѣніе проявленій политической жизни въ Россіи" разсказываетъ, будто бы въ 1822 году произошло свиданіе польскихъ депутатовъ, Яблоновскаго и Крыжановскаго, съ русскими. И онъ знаетъ, что "эти совѣщанія не имѣли никакого результата по взаимной недовѣрчивости и непріязни русскихъ и поляковъ".

Наконецъ, когда возстаніе декабристовъ уже было подавлено, и въ Петропавловской крѣпости были заключены его главные участники, въ январѣ 1826 года произошло третье свиданіе русскихъ съ поляками: декабристъ Муравьевъ-Апостолъ обѣщалъ поднять бунтъ въ 3-емъ и 4-омъ корпусахъ русской арміи, а взамѣнъ настаивалъ на немедленномъ началѣ возстанія въ Польшѣ. Такимъ образомъ, при самомъ вступленіи новаго царствованія, Польша была сильно скомпрометирована въ глазахъ русскаго правительства. Русскими дѣятелями декабристскаго заговора здѣсь были найдены идеи возстанія, которыя при ими. Александрѣ не могли широко распространиться уже вслѣдствіе той благодарности, какой было окружено имя "возстановителя Польши". Послѣдніе годы этого царствованія достались, однако, очень тяжело польскому обществу. Къ нимъ необходимо вернуться.

Я остановилъ разсказъ о государственномъ развитіи польскаго королевства на 1822 годѣ. Въ этомъ году долженъ былъ состояться сеймъ, но не состоялся. Срокъ слѣдующаго приходился на 1824 годъ. Имя. Александръ, переживая въ эту пору мучительное душевное состояніе, совершенно запутавшійся въ своей сложной душевной жизни, готовъ былъ наложить руку и на дѣтище своихъ лучшихъ дней. Онъ задумалъ измѣнить конституцію, но произвести это измѣненіе такъ, какъ будто бы иниціатива исходитъ отъ самого сейма. Съ этой цѣлью слѣдовало оказать давленіе на выборы, наполнить сеймъ людьми, готовыми на все, и внушить имъ мысль просить ограниченій конституціи. Проектъ ограниченій былъ уже составленъ императоромъ Александромъ. Но потомъ онъ измѣнилъ планъ дѣйствій и рѣшилъ даже этой печальной иниціативы не предоставлять сейму. Конечно, щекотливая задача и на этотъ разъ была возложена на Новосильцева. Такимъ образомъ, въ началѣ 1825 года былъ обнародованъ дополнительный параграфъ конституціи. Гласность дебатовъ въ сеймѣ отмѣнялась. Практика закрытыхъ дверей становилась нормой. Нѣсколько позже былъ выработанъ наказъ по веденію протоколовъ, который, въ сущности, подчинялъ пренія законодательнаго учрежденія строгому контролю правительства. Послѣ такихъ мѣръ можно было, наконецъ, послѣ пятилѣтняго промежутка, созвать очередной сеймъ.

На этотъ разъ Александръ былъ преисполненъ благоволенія. Признаковъ глубокаго недовольства въ странѣ онъ какъ будто не замѣчалъ, а этихъ признаковъ было не мало. Такъ, Немоевскій, вопреки прямому запрещенію правительства, былъ снова выбранъ членомъ сейма. Но такъ какъ въѣздъ въ Варшаву ему былъ запрещенъ, то на границѣ города онъ былъ арестованъ, возвращенъ въ свое имѣніе и здѣсь находился подъ строгимъ надзоромъ правительства. Въ самомъ сеймѣ только находчивость предсѣдателя Пивницкаго, которому постоянно напоминали о лежащей на немъ отвѣтственности, и настойчивость вождя Патріотическаго Общества, графа Солтыка, сумѣли удержать въ предѣлахъ дисциплины оппозицію. И сеймъ подавилъ горечь, не протестовалъ противъ дополненія къ конституціи, принялъ всѣ правительственные проекты. Причина этого послушанія ясно указана въ мемуарахъ Замойскаго: въ обществѣ еще хранилась смутная надежда на то, что императоръ въ концѣ концовъ исполнитъ свое обѣщаніе, соединитъ Литву съ Польшей, а тогда лучше имѣть укороченную конституцію, страдать отъ произвола Константина, но быть вмѣстѣ и вмѣстѣ надѣяться на наступленіе лучшихъ временъ, чѣмъ добиться наилучшей конституціи для себя, но отказаться отъ надеждъ на Литву. А Александръ, этотъ удивительный игрокъ на людскихъ слабостяхъ и несбыточныхъ мечтахъ, продолжалъ дразнить Польшу миражемъ объединенія. То въ бесѣдахъ съ цесаревичемъ Константиномъ и его женой, полькой, то въ намекахъ, бросаемыхъ разнымъ лицамъ, онъ подчеркивалъ, что вовсе не отказался отъ своихъ старыхъ намѣреній относительно Польши. Въ Литовскомъ корпусѣ, который находился подъ начальствомъ цесаревича, онъ ввелъ вмѣсто пунцоваго цвѣта на мундирахъ національно-польскій, амарантовый. И, наконецъ, закрывая сеймъ, императоръ возобновилъ свои обѣщанія. "Вы выполнили надежды вашей родины и оправдали мое довѣріе. Моимъ желаніемъ будетъ убѣдить васъ въ томъ, какое вліяніе окажетъ ваше поведеніе на ваше будущее".

Съ этими обѣщаніями Александръ покинулъ Варшаву. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя его уже не было. Смерть государя, которому Польша была обязана столь многимъ, имѣла роковое значеніе для нея: съ преемникомъ его, императоромъ Николаемъ, у нея ничего не было связано. Завоевать самыя пламенныя симпатіи польскаго народа или оттолкнуть-его отъ себя, зависѣло только отъ него. Но Николай несъ съ собой на престолъ иныя стремленія, чѣмъ его братъ. Даже Константинъ былъ ближе но духу Александру, чѣмъ новый императоръ. Онъ не пережилъ ни тѣхъ либеральныхъ увлеченій, какимъ отдавались когда-то воспитанники Лагарпа, ни того мучительнаго раскаянія реакціи, которое терзало душу Александра. И въ своей внѣшней политикѣ онъ былъ представителемъ не тѣхъ традицій, которыя унаслѣдовалъ отъ своей бабки Александръ: вмѣсто глубокаго недовѣрія къ Пруссіи онъ, связанный родственными узами съ Гогенцоллернами, готовъ былъ подчинить свое поведеніе стремленіямъ прусской политики. Ничѣмъ не связанный съ вѣнскимъ конгрессомъ, онъ возмущался, наравнѣ съ русскими націоналистами, притязаніями поляковъ на Литву и составлялъ въ этомъ и въ нѣкоторыхъ другихъ отношеніяхъ оппозицію своему брату, какую часто представляютъ престолонаслѣдники. Такимъ образомъ все раскрывало передъ Польшей новыя перспективы. Къ тому же вступленіе на престолъ императора Николая I было связано съ однимъ изъ самыхъ трагическихъ событій русской исторіи -- неудачей декабристовъ. Въ Россіи новое царствованіе началось съ судовъ и казней. Не могло быть иначе и въ Польшѣ, гдѣ опять предстояло поднять уже сданныя въ архивъ дѣла. Но теперь польскія стремленія получили неожиданнаго союзника въ лицѣ цесаревича Константина, который, добровольно уступая брату престолъ, тѣмъ крѣпче соединялъ свое будущее съ Польшей, тѣмъ убѣжденнѣе отстаивалъ ея сепаративныя стремленія. Прежде возмущавшійся при одной мысли о соединеніи Польши съ Литвой, теперь онъ привыкъ распространять свою власть и на литовскія губерніи и чувствовалъ себя какъ будто наслѣдникомъ идей "дней александровыхъ прекраснаго начала". Такъ становился неизбѣженъ конфликтъ между двумя государственными націонализмами, хотя этотъ конфликтъ и теперь могъ бы выродиться въ "худой миръ", безъ всякой вспышки и взрыва. Но когда взрывъ произошелъ, пламя не хотѣли погасить сразу. "Нѣсколько уступокъ удовлетворило бы большинство народа",-- говоритъ справедливо Замойскій.

Взглядъ имп. Николая на польскій вопросъ обнаруживался съ достаточной ясностью и полнотой по тѣмъ даннымъ, которыя опубликованы въ послѣднее время. Переписка его съ цесаревичемъ по этому вопросу производитъ такое впечатлѣніе, какъ-будто императоръ, воспитанный въ извѣстной духовной атмосферѣ создающагося казеннаго націонализма, спѣшилъ раскрыть своему брату все различіе во взглядахъ между ними. Какъ извѣстно, братья не ладили, и приторный тонъ ихъ письменныхъ обращеній другъ къ другу иногда прикрываетъ далеко не дружелюбныя взаимныя чувства. Такъ, когда имп. Николай упрашивалъ Константина пріѣхать въ Петербургъ, чтобы своимъ присутствіемъ прекратить волненія въ столицѣ,-- а это было незадолго до знаменитыхъ декабрьскихъ дней,-- Константинъ отвѣтилъ категорическимъ отказомъ и пригрозилъ, что удалится еще дальше, если все не устроится согласно волѣ покойнаго императора. Цесаревичъ былъ чрезвычайно доволенъ, что среди декабристовъ не оказалось поляковъ. Но въ началѣ января онъ имѣлъ уже полный списокъ лицъ, сносившихся съ декабристами. Однако, Константинъ готовъ былъ предположить ложный доносъ, навѣтъ отъ зависти и интригъ; и даже впослѣдствіи, когда участіе князя Яблоновскаго стало несомнѣннымъ, онъ все еще противился намѣренію императора заново поднять все дѣло о Патріотическомъ Обществѣ и ссылался на амнистію Александра.

Только настойчивое требованіе императора заставило его учредить особый слѣдственный комитетъ въ Варшавѣ. Въ февралѣ 1826 года онъ писалъ Николаю I: "Что же вы хотите, чтобы послѣ столь положительныхъ обѣщаній, на которыхъ они основывали свои надежды, имъ говорили въ опроверженіе ихъ поступковъ и намѣреній?". Такъ дѣло дошло до обмѣна мнѣніями по кардинальному вопросу русско-польскихъ отношеній, по вопросу о соединеніи Литвы съ Польшей. Въ мартѣ 1827 года ими. Николай счелъ нужнымъ категорически высказаться по этому поводу: "Я остаюсь при глубокомъ убѣжденіи, что продолжать питать и поддерживать идеи, которыя завѣдомо невозможно осуществить вслѣдствіе неудобствъ, крайне важныхъ и влекущихъ серьезныя послѣдствія, значило бы совершенно не выполнить нашъ долгъ, какъ русскихъ... Я долженъ былъ бы перестать быть русскимъ въ своихъ собственныхъ глазахъ, если бы я вздумалъ вѣрить, что возможно отдѣлить Литву отъ Россіи въ чистомъ смыслѣ этого слова". Цесаревичъ Константинъ отстаивалъ совершенно иную точку зрѣнія, которая показываетъ, до какой степени онъ уже проникся въ эту пору польскими настроеніями. "Нѣтъ поляка, къ какой бы партіи онъ ни принадлежалъ, который не былъ бы убѣжденъ въ истинѣ, что его отечество было захвачено, а не завоевано въ продолженіе трехъ произошедшихъ раздѣловъ Екатериною, которая поступила такъ въ мирное время и безъ объявленія войны, прибѣгнувъ при томъ ко всѣмъ наиболѣе постыднымъ средствамъ, которыми побрезговалъ бы каждый честный человѣкъ. Одно лишь царство Польское было завоевано, и это было освящено договорами послѣ войны и явилось слѣдствіемъ заключенія мира; это чувствуется всѣми и цѣлымъ свѣтомъ; завоеваніе есть плодъ побѣды, тогда какъ захватъ -- постыдный грабежъ, который рано или поздно падетъ на голову грабителя". Рѣчь шла, конечно, о Литвѣ, которая была именно захвачена, а не завоевана. Въ. концѣ октября 1827 года императоръ опять возражаетъ своему брату: "Мой долгъ, какъ честнаго человѣка, ослаблять эту надежду, насколько только я могу, во всякомъ случаѣ не поощрять ея явно". И прибавлялъ: "Всякій честный человѣкъ, даже среди поляковъ, отдастъ мнѣ справедливость и скажетъ: я ненавижу его, потому что онъ не исполняетъ нашихъ желаній, но я уважаю его, потому что онъ насъ не обманываетъ".

Это не мѣшало въ ту пору императору Николаю смотрѣть на Польшу, какъ на дѣйствительно отдѣльное государство; онъ считалъ нужнымъ учить цесаревича Александра Николаевича съ дѣтства польскому языку и самъ называлъ себя въ письмахъ и русскимъ, и полякомъ. Конечно, придворнымъ кругамъ это не могло быть пріятно. Но едва ли справедливо предполагать въ обѣщаніяхъ Николая I (въ дек. 1825 г.) хранить свято конституціонный актъ только извѣстный тактическій пріемъ, направленный на успокоеніе Польши въ бурные декабрьскіе дни. Повидимому, Николай, по крайней мѣрѣ, въ эту пору, искренно хотѣлъ сохранить конституціонный режимъ Польши, какъ онъ хранилъ и конституцію Финляндіи, но только на польскую армію онъ смотрѣлъ иными глазами, чѣмъ его предшественникъ и Константинъ Павловичъ, и не колебался пустить ее въ ходъ для выполненія общегосударственныхъ задачъ. Совсѣмъ иначе смотрѣлъ на это цесаревичъ, и императоръ вступилъ съ нимъ въ конфликтъ, который могъ и самъ по себѣ пріобрѣсти роковое для Польши значеніе, если бы позднѣйшія событія не измѣнили кореннымъ образомъ всѣхъ русско-польскихъ отношеній. Но, оказавшись въ неожиданной для себя роли защитника польскихъ политическихъ стремленій, великій князь не измѣнилъ своего отношенія къ людямъ, которое дѣлало его почти невыносимымъ. Къ возмущенію, которое сквозитъ въ мемуарахъ Замойскаго, не трудно присоединить много другихъ отрывковъ современниковъ о нестерпимомъ "московскомъ деспотизмѣ", представителемъ котораго онъ былъ. Старый Нѣмцевичъ въ своихъ запискахъ о 1830 годѣ поражается странностями и какой-то ненормальной подозрительностью и жестокостью этого человѣка. Такъ, не встрѣчая ни въ комъ поддержки, ненавидимая правительственной партіей въ Петербургѣ, Польша переживала тяжелые дни.

Замойскій, адъютантъ цесаревича Константина, сынъ предсѣдателя сената и президента сеймового суда надъ польскими декабристами, передаетъ о настроеніяхъ, господствовавшихъ въ Польшѣ во время слѣдствія. Его разсказъ гораздо лучше вводитъ насъ въ эпоху, нежели пересказы позднѣйшихъ историковъ, и здѣсь я воспользуюсь имъ. "Я былъ свидѣтелемъ всеобщаго траура но Александрѣ, долгой неизвѣстности относительно престолонаслѣдія, извѣстій о военныхъ бунтахъ, возникшихъ будто бы во всемъ государствѣ, и объявленія царемъ Николая, наконецъ, равнодушнаго принесенія ему нашимъ войскомъ и властями присяги на вѣрность. Вскорѣ пріѣхали въ Варшаву зловѣщія фигуры (moskiewskie figury), распространилось извѣстіе, что въ московскіе заговоры входили и поляки, хотя, въ сущности, заговора между поляками не было, а были только сношенія съ русскими заговорщиками, затѣянныя на кіевскихъ контрактахъ изъ любопытства" {Это мнѣніе лица, близко стоявшаго къ Чарторыйскому и впослѣдствіи, въ эпоху парижской эмиграціи, и теперь передъ возстаніемъ, настолько характерно, какъ выраженіе извѣстнаго партійнаго отношенія къ движенію, что я счелъ умѣстнымъ привести его здѣсь, хотя оно по существу невѣрно.}.

Была назначена слѣдственная комиссія, которая являлась по существу своему нарушеніемъ конституціи, такъ какъ слѣдствіе и судъ о политическихъ преступленіяхъ входили въ права сената. "Трудно передать, какая паника, горечь и испугъ господствовали въ странѣ во все время продолженія слѣдствія. Аресты были безчисленны. Обвиняемыхъ возили въ Петербургъ въ тамошнюю комиссію для очной ставки съ русскими обвиняемыми". Петербургскіе дѣятели, которые спѣшили развязаться со слѣдствіемъ и казнями, чтобы не задерживать поѣздки императора въ Москву, не могли надивиться, почему такъ тянутъ варшавскіе судьи. А тѣ вели дѣло съ большой тщательностью и безъ излишней предупредительности. Слѣдствіе тянулось почти годъ, и только въ январѣ 1827 г. комиссія постановила предать суду 8 человѣкъ. Въ апрѣлѣ 1827 года былъ назначенъ судъ. Этотъ послѣдній призналъ дѣйствія слѣдственной комиссіи несогласными съ правомъ и, выдѣливъ изъ своего состава 5 сенаторовъ, началъ новое слѣдствіе, которое, однако, было прервано пріѣздомъ депутатовъ русскаго Правительствующаго Сената. Лишь въ январѣ 1828 года, черезъ два года послѣ событій, когда политическія страсти уже начали укладываться, снова собрался сеймовый судъ. Но прошло еще нѣсколько мѣсяцевъ раньше, чѣмъ приступили къ настоящему судебному процессу, который велся публично, въ присутствіи публики (до 100 человѣкъ), съ напечатаніемъ рѣчи прокурора (въ 1000 экземплярахъ) и адвокатовъ (въ 80).

Въ іюнѣ былъ произнесенъ приговоръ. По мысли кн. Адама Чарторыйскаго, который въ опасную минуту опять появился въ Варшавѣ и, стоя въ сторонѣ, въ сущности, руководилъ всѣмъ ходомъ дѣлъ, слѣдовало произнести приговоръ, который обвинялъ подсудимыхъ, но фактически освобождалъ ихъ, такъ какъ почти всѣ они уже три года находились въ предварительномъ заключеніи. Большинство суда стало однако на иную точку зрѣнія: главнаго Виновника, Крыжановскаго, приговорили къ тремъ годамъ заключенія, остальныхъ -- на меньшіе сроки или совсѣмъ оправдали. Императоръ и цесаревичъ были такъ возмущены столь мягкимъ приговоромъ, что публичное оглашеніе его было воспрещено. По отношенію къ судьямъ были примѣнены репрессіи: всѣ 40 человѣкъ, составлявшіе сеймовый судъ, получили приказъ не выѣзжать изъ Варшавы до подтвержденія ихъ приговора императоромъ. Заключенные въ тюрьмахъ, освобожденные по суду, продолжали находиться въ тюремномъ заключеніи; Крыжановскій и капитанъ Маевскій были высланы въ Петербургъ. (Дальнѣйшія судьбы перваго напоминаютъ участь Лукасинскаго: вопреки всякимъ судебнымъ приговорамъ, его перебрасывали изъ тюрьмы въ тюрьму, изъ Березова въ Тобольскъ, и изъ Тобольска въ Ишимъ. Въ 1839 году онъ сошелъ съ ума и умеръ). Послѣ приговора оказывалось, что теперь самъ сеймовый судъ подлежалъ суду, и императоръ Николай приказалъ произвести слѣдствіе, не проявилъ ли судъ "склонности къ поощренію преступныхъ намѣреній".

Благодаря заступничеству Гос. Совѣта и Административнаго Совѣта Царства Польскаго, для остальныхъ дѣло кончилось довольно благополучно: въ мартѣ 1829 г. суду былъ объявленъ строгій выговоръ, но приговоръ его все-таки былъ конфирмованъ. Однако, многіе изъ обвиняемыхъ уже такъ пострадали, что оправдательный приговоръ послѣ четырехлѣтняго тюремнаго заключенія былъ скорѣе всего ироніей, обвиненные же находились въ Петропавловской крѣпости или въ ссылкѣ. Такъ мало считались еще до возстанія 1830 года съ конституціей королевства.

Какое впечатлѣніе вся эта печальная исторія должна была оказать на польское общественное мнѣніе? Когда Николай въ 1828 году пріостановилъ приговоръ суда и сталъ преслѣдовать самихъ судей, тогда, по свидѣтельству Влад. Замойскаго, "въ Варшавѣ закипѣло, какъ въ вулканѣ. Возмущеніе было велико, даже больше, чѣмъ печаль. И, по истинѣ, печально было смотрѣть на такое беззаконіе, на пренебреженіе къ мѣстнымъ законамъ, насиліе надъ справедливостью, участь заключенныхъ и увезенныхъ соотечественниковъ, на разбитыя семьи, на всеобщую тревогу". Часть вины авторъ слагаетъ на отсутствіе вождей въ польскомъ сеймѣ. "Къ несчастью, не хватило полякамъ ума, который спасъ португальцевъ и голландцевъ въ борьбѣ съ Испаніей". Это отсутствіе вождей явилось для польскаго народа великимъ несчастіемъ и позже, въ 1830 году, когда вспыхнуло возстаніе. А у противной стороны была ненависть къ тому, что конституція, еще не отнятая у страны, все-таки связывала до извѣстной степени свободу дѣйствій. Крыжановскій и Маевскій были русскими подданными, и съ ними не церемонятся: не считаясь съ приговоромъ, который учитывалъ предварительное заключеніе и освобождалъ ихъ, такимъ образомъ, отъ несенія дальнѣйшаго наказанія, ихъ высылаютъ и держатъ въ тюрьмахъ. Поляки, родившіеся на конституціонной почвѣ, оказались въ привилегированномъ положеніи, какъ ни было гнѣвно на нихъ петербургское правительство. Деспотизму ставилась преграда, но эта преграда не защищалась сильными и могучими средствами. Она представляла только листъ бумаги. Теперь и предстояло разорвать его. Нужно было только найти подходящій поводъ.

Что касается культурнаго развитія края, то въ этой области можно отмѣтить въ эти тревожные годы извѣстный прогрессъ. Министръ финансовъ Любецкій ставилъ себѣ двѣ задачи, къ осуществленію которыхъ онъ и шелъ упорно, минуя нерѣдко то, что должно было возмущать его польское сердце, иногда слишкомъ во многомъ уступая Новосильцеву. Любецкій стремился поставить жизнь Царства Польскаго на собственныя ноги, а для этого нужно было, во-первыхъ, обезпечить Царству сбытъ продуктовъ помимо прусскихъ портовъ, т. е. черезъ русскія балтійскія гавани, а, во вторыхъ, создать самостоятельныя польскія кредитныя учрежденія. Направивъ польскую торговлю черезъ Либаву и Ригу, можно было завязать непосредственныя торговыя отношенія съ Англіей и избавиться отъ нѣмецкой экономической зависимости. Естественно, что въ Берлинѣ слѣдили съ величайшимъ безпокойствомъ за усиліями польскаго министра. Среди торговыхъ домовъ Данцига началась настоящая паника. Лѣтомъ 1824 года начались работы для непосредственнаго соединенія Вислы съ Нѣманомъ и Двиной. Этими работами живо интересовался и самъ императоръ Александръ, и его приближенные. Пруссофильства въ Петербургѣ въ эту пору еще не было.

Постройка Августовскаго канала повліяла на Пруссію при заключеніи новаго торговаго договора осенью 1824 года и весною слѣдующаго, и какъ Польша, такъ и Литва пріобрѣли новыя болѣе благопріятныя условія, для вывоза своего хлѣба. Суконное производство въ Польшѣ было новой конвенціей совершенно защищено отъ нѣмецкой конкуренціи, а это была одна изъ важнѣйшихъ отраслей обрабатывающей промышленности въ тогдашней Польшѣ. "Безъ всякаго самообольщенія,-- писалъ въ это время Любецкій,-- мы можемъ надѣяться, что современемъ завоюемъ еще не одну отрасль мѣстной промышленности, а пока не будемъ щадить усилій, чтобы даже нашъ ввозъ содѣйствовалъ умноженію нашихъ народныхъ средствъ, которыми мы обладаемъ уже теперь". Когда въ 1834 г. истекъ срокъ конвенціи, Польша уже не распоряжалась своей судьбой. Пруссія могла быть довольна: талантливый Любецкій не стоялъ на пути ея экономическаго завоеванія Царства Польскаго.

Послѣ конвенціи 1825 г. Любецкому предстояло провести другое дѣло.

Частная земельная собственность въ Польшѣ была сильно задолжена; сумма долговъ составляла свыше 63 процентовъ стоимости имущества. И выпутаться изъ этой цѣпи долговъ земельная собственность не могла. Напротивъ, она отягощалась все больше, и хозяйства помѣщиковъ приходили все въ большій упадокъ. Это было послѣдствіе тѣхъ роковыхъ годовъ въ исторіи Польши, когда она принадлежала послѣ третьяго раздѣла Пруссіи. Система разоренія землевладѣльцевъ съ помощью легко предлагавшагося кредита привела къ тому, что къ 1807 году на многихъ имѣніяхъ лежалъ огромный прусскій долгъ, а другія просто уже перешли въ прусскія руки и были раздѣлены между нѣмецкими колонистами. Искусственными мѣрами, съ помощью различныхъ отсрочекъ и разсрочекъ, частное землевладѣніе еще поддерживалось, но полный крахъ его грозилъ съ каждымъ годомъ все больше. Даже продажа этихъ земель не могла быть выгодна, такъ какъ долги нерѣдко эоставляли почти всю стоимость имѣнія. Тогда выступилъ Любецкій со своимъ проектомъ Кредитнаго Общества,-- "ассоціаціи банкрутовъ", какъ его называли въ ту пору злые языки. Черезъ два года, когда сеймъ 1825 г. принялъ проектъ Любецкаго, всѣ видѣли уже въ основанномъ имъ и донынѣ существующемъ Кредитномъ Обществѣ якорь спасенія. Надо отдать справедливость императору Николаю I, что въ трудную минуту, когда искусственная агитація прусскаго консула Шмидта уронила акціи съ 100 до 68, онъ поддержалъ Общество, открывъ ему кредитъ въ мильонъ польскихъ злотыхъ, который поднялъ акціи до 84. Черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ этого курсъ акцій достигъ номинальной стоимости. Общество спасло земельную собственность. "Кто могъ сдѣлать въ немъ заемъ", говоритъ проф. Смолька (I 374), "тотъ сбрасывалъ съ себя путы частныхъ долговъ и пріобрѣталъ средство совершенно очистить имущество въ продолженіе 28 лѣтъ, тотъ имѣлъ увѣренность, что удержится у этого очага общественной работы, если будетъ уплачивать полугодичные взносы. Эта увѣренность укрѣпляла силы, поощряла бережливость, содѣйствовала возможнымъ, а не безразсуднымъ улучшеніямъ въ хозяйствѣ". Трудная борьба предстояла Любецкому въ области охраненія развивающейся польской промышленности отъ запретительныхъ пошлинъ при ввозѣ въ Россію. Канкринъ настаивалъ на охранѣ русской промышленности отъ польской конкуренціи, и только личнымъ усиліямъ Любецкаго удалось въ 1826 году отстоять прежнее положеніе вещей. Два года спустя ему удалось создать еще одно могущественное средство для поддержки польской экономической жизни,-- Польскій банкъ, въ которомъ чувствовалась сильная потребность. Частные банкиры не могли удовлетворить запросовъ денежнаго рынка, созданныхъ ростомъ промышленности и торговли. Банкъ былъ открытъ въ маѣ 1828 года, въ концѣ года общій оборотъ его достигъ 185 мил. зл. п., а въ 1829 году онъ равнялся уже 635 мил. Новыя требованія вызывали и новыя предпріятія: Польскій Банкъ приступилъ къ сооруженію шоссе; началась работа надъ осуществленіемъ цѣлой водной сѣти; развивалась горная промышленность; былъ задуманъ планъ ассенизаціи города Варшавы. Въ этой области жизни все шло благополучно. Возстаніе убило возникавшую промышленную и экономическую жизнь.

Но положеніе крестьянъ оставалось по прежнему неудовлетворительнымъ. Единственный законъ въ области аграрнаго законодательства, прошедшій черезъ сеймъ въ 1825 году, еще болѣе отяготилъ крестьянство. Именно, онъ отмѣнилъ статью 530 гражданскаго кодекса, которая разрѣшала крестьянамъ выкупать чиншъ, установленный при продажѣ извѣстнаго недвижимаго имущества или въ видѣ условія пользованія этимъ послѣднимъ. Законъ прошелъ въ сеймѣ по настоянію правительства, прикрѣпивъ крестьянство еще больше къ землѣ. За все время существованія мѣстнаго законодательнаго органа (съ 1808 по 1830 г.) для улучшенія положенія крестьянъ ничего не было сдѣлано. Хотя, по мнѣнію В. Козловскаго (Autonomia Królestwa Polskiego. 1907, стр. 276), это объясняется вѣяніями, исходившими изъ Петербурга, однако, не подлежитъ сомнѣнію, что и польскій сеймъ не проявилъ въ этомъ дѣлѣ достаточной энергіи, даже такой, какъ сеймикъ Виленскій въ 1817 году (см. работу Г. Моспицкаго "Sprawa wloscianska na Litwie w pierwszej cwierci XIX stul.". Warszawa. 1908, оттискъ изъ Bibi. Warsz."). Стремленія польскаго общества были направлены, прежде всего, на созданіе національнаго конституціоннаго государства, а не на соціальную политику, причемъ, его стремленія скрещивались съ явной недоброжелательностью правительства. Естественно, поэтому, что съ укрѣпленіемъ государственныхъ отношеній въ странѣ росла и самоувѣренность польскаго общества.

Вѣдь это была эпоха романтизма, совершавшаго побѣдоносное шествіе по Европѣ, проповѣдывавшаго господство личности, восхвалявшаго такія "преступныя дѣянія", какъ народныя возстанія. Поэзія Мура, воспѣвая мстительный патріотизмъ "огнепоклонниковъ", обращалась къ сердцамъ ирландцевъ; греческому возстанію посвятилъ свою поэзію Байронъ. Въ началѣ 1828 г. вышелъ "Конрадъ Валленродъ" Мицкевича, который вызвалъ громадное воодушевленіе и немедленно обратилъ на себя бдительный взоръ Новосильцева. Тотъ увидѣлъ въ успѣхѣ поэмы, прославлявшей національную борьбу съ угнетателями, весьма яркій симптомъ и подалъ объ этомъ соотвѣтствующее заявленіе въ Петербургъ. Вліятельнымъ друзьямъ польскаго поэта удалось замять дѣло и представить его императору Николаю I въ такомъ видѣ, что онъ оставилъ безъ послѣдствій доносъ Новосильцева {Подробнѣе объ этомъ въ трудѣ моемъ "Адамъ Мицкевичъ" (1912). Богатый матеріалъ по исторіи польской литературы въ эту эпоху представляетъ великолѣпное изданіе "Wiek XIX. St, о lat mysli polskiej", которое охватываетъ уже всю эпоху романтизма. Объ "Insurretcyi litterackiej" см. въ названной выше книгѣ А. Сливинскаго о Мохнацкомъ.}. Не подлежитъ сомнѣнію, однако, что среди взрывчатыхъ веществъ, накопившихся передъ возстаніемъ, поэма Мицкевича представляла одно изъ самыхъ могучихъ средствъ подготовки движенія. "Wnet ciebie dusza narodu odgadla" (сейчасъ же угадала тебя душа народа), -- писалъ одинъ изъ ложноклассиковъ, Фр. Венжыкъ, обращаясь къ автору "Конрада Валленрода". О романтическихъ поэтахъ нечего и говорить: всѣ они шли вслѣдъ за Мицкевичемъ и, какъ умѣли, будили въ своихъ читателяхъ чувства пламеннаго патріотизма. Во множествѣ, списковъ ходили по рукамъ стихотворенія Рощинскаго, который въ продолженіе многихъ лѣтъ долженъ былъ вести жизнь по ночамъ, въ скитаніяхъ, скрываясь отъ преслѣдованій полиціи. Въ 1824 году появились его революціонныя стихотворенія: "Молитва свободнаго", "Пиръ мести", "Маска рабства", "Родина гонимому сыну", "Корабль свободы" и т. д. Самыя названія этихъ стихотвореній указываютъ на ихъ содержаніе. "Пѣсня вулкана", написанная въ 1825 году, представляетъ въ яркихъ и вѣрныхъ символахъ настроеніе польскаго народа въ эту эпоху.

"Пока не начнется буря, которая перевернетъ весь міръ, вулканъ поетъ свою пѣсенку, поетъ про себя и тихо: Горе мнѣ, великое горе! Такъ гнетутъ меня, что я и пошевелиться не могу. Жалобы ни къ чему не служатъ. Такъ что же мнѣ дѣлать? Остается молчать. Долженъ я быть смиреннымъ слугой своихъ господъ,-- Богъ знаетъ, какъ долго, можетъ быть, и недолго. Иногда заходятъ сюда странники и напоминаютъ дѣтямъ земли, что тлѣютъ скрытымъ пламенемъ обманчивые вулканы. Не слушайте ихъ! Это пустые страхи. Чувствуйте себя здѣсь, какъ дома. Селитесь, стройте дома. Что я могу кому сдѣлать? Земля меня давитъ всей своей тяжестью; стройтесь же смѣло, живите спокойно. Но вотъ! Неожиданно пробилъ часъ, святой для меня. Загрохотала внутренность земли, міръ погруженъ въ океанъ пламени, а дымъ затемняетъ небеса. Отъ пятъ вулкана стремится рѣка лавы; подъ периною золы скрыта вся земля. Гдѣ же вы теперь? Гдѣ всѣ ваши дѣла? Вѣдь это не я натворилъ столько ужасовъ; я такъ себѣ, запѣлъ только пѣсню. На угрозы не смотрите, не опасайтесь никакой измѣны; насаждайте себѣ райскіе сады, основывайте новые города! О свобода! О свобода, смотри, какіе это мудрецы! Какъ они счастливы, что имъ удаются ихъ планы. Э, пусть себѣ удивляется міръ, а мы, между тѣмъ, распѣвая между дѣломъ, совьемъ себѣ вѣнецъ побѣды"!

Между тѣмъ литературные вожди стараго поколѣнія еще слагали свои классическія трагедіи и оды, или пѣли сантиментальныя пѣсенки. Въ 1824 году, когда молодежь была охвачена самыми "неблагонадежными" стремленіями, какой-нибудь Кропинскій могъ восхвалять "Необычайную любовь двухъ влюбленныхъ на берегахъ Днѣстра" или Козьминъ препираться съ романтиками, но, разумѣется, все это было morituri. Они продолжали задавать хорошій литературный тонъ въ Обществѣ любителей наукъ; они проявляли признаки существованія въ старческой воркотнѣ на Мицкевича или въ извѣстныхъ "литературныхъ" обѣдахъ у генерала Красинскаго. Но вмѣстѣ съ ними сходило въ могилу и то поколѣніе, которое пережило третій раздѣлъ, сумѣло объединить лучшіе элементы общества около наполеоновской идеи, создало герцогство Варшавское. Съ новыми лозунгами это поколѣніе уже не могло помириться, и со страхомъ оно смотрѣло на бурныя теченія молодежи. Оно привыкло дѣйствовать лояльнымъ путемъ, и его представители, старикъ Замойскій, Адамъ Чарторыйскій и др., вѣрили только въ постепенное развитіе того, что основано на правѣ и порядкѣ. Эта вѣра осталась непоколеблена даже событіями возстанія: въ Парижѣ, среди толпы эмигрантовъ, Чарторыйскій продолжалъ надѣяться на Вѣнскій трактатъ, на конституцію, имъ гарантированную. Разумѣется, между нимъ и его партіей, съ одной стороны, и партіей демократической молодежи, съ другой, образовалась непроходимая пропасть. Ожесточенная вражда кипѣла между этими группами, представлявшими двѣ эпохи, и потому въ минуту борьбы польскій народъ остался безъ общепризнанныхъ вождей, бозъ объединяющей политической программы.

Около 1825 года въ Варшавѣ начали складываться литературные и политическіе кружки среди молодежи. Они собирались въ кофейнѣ, получившей прозвище Дыра, въ домѣ Брониковскаго или у Мохнацкихъ. "Въ долгихъ оживленныхъ диспутахъ на самыя разнообразныя темы начали кристаллизоваться сначала неясныя стремленія, все яснѣе рисовались цѣль и путь, къ ней ведущія. Душой этихъ собраній былъ Маврикій Мохнацкій, очень начитанный и образованный, одаренный множествомъ талантовъ и горячимъ воображеніемъ, всесторонній и мѣткій въ своихъ сужденіяхъ, разсуждающій съ одинаковой легкостью о философіи, литературѣ, музыкѣ, архитектурѣ и о естественныхъ наукахъ и медицинѣ или политикѣ и общественныхъ вопросахъ. Говорилъ онъ горячо, живо, страстно, увлекалъ слушателей какъ краснорѣчіемъ, такъ и необыкновенной игрой на фортепьяно, или импровизаціей, или игрой въ четыре руки съ Шопеномъ". Этому чело вѣку и предстояло начать "литературное возстаніе" противъ классиковъ, поднятое въ 1825 году въ журналѣ "Dziennik Warszawski" Здѣсь онъ напечаталъ статью "О духѣ и источникахъ поэзіи въ Польшѣ", которая проводила мысль о всемогуществѣ генія. "Безспорная истина является чаще всего только отдыхомъ или лѣностью мысли. Настоящая стихія души -- вдохновеніе, идеальный міръ, страна чудесъ и очарованій"... Люди, которые выставили такой лозунгъ, были, конечно, плохими политиками, а между тѣмъ они именно и рвались къ политической борьбѣ.

Любимцемъ молодежи былъ молодой профессоръ, историкъ Польши, Іоахимъ Лелевель, который неизмѣнно стоялъ на сторонѣ демократическихъ движеній. Будучи профессоромъ Виленскаго университета, онъ былъ привлеченъ къ процессу филаретовъ и за свое "вредное вліяніе" уволенъ отъ службы. Въ 1824 году Лелевель вернулся въ Варшаву и здѣсь принялся за серьезный ученый трудъ, за исторію польскаго права, археологію и т. п. Но теперь молодежь уже смотрѣла на него, какъ на одного изъ своихъ вождей. Вопреки всѣмъ помѣхамъ онъ будилъ въ молодыхъ сердцахъ не только знаніе, но и любовь къ прошлому, училъ ее цѣнить выше всего свободу, какъ величайшее изъ благъ, а прогрессъ считалъ единственнымъ выраженіемъ дѣятельной жизни коллективнаго человѣчества; притомъ онъ возвращался домой, какъ политическая жертва. И хотя въ Варшавскомъ университетѣ, получавшемъ отъ ими. Николая почетный титулъ Александровскаго, исторія была поставлена такъ плохо, что не полагалось даже спеціальной кафедры по исторіи Польши, однако, въ рукахъ Лелевеля библіографія превращалась въ исторію литературы, археологія въ цѣлую систему пониманія исторіи Польши, въ которой онъ видѣлъ осуществленіе демократическаго идеала демократической шляхты. Вліяніе Лелевеля на молодость было громадно. Естественно, что онъ сразу привлекъ къ себѣ и подозрительность властей, и довѣріе патріотовъ, и сталъ для общественнаго мнѣнія выдающимся человѣкомъ {Статья о Лелевелѣ въ томѣ 4 изд. "Wiek XIX". О политическихъ взглядахъ Мохнацкаго въ 1826 году, см. въ книгѣ А. Краусхара "Obrazy wizerunki historyczne". 1906.}. Лелевель вошелъ и въ Патріотическое Общество; былъ привлеченъ къ слѣдствію объ участіи поляковъ въ возстаніи декабристовъ, но слѣдствіе очистило его отъ подозрѣнія, и уже въ 1828 году онъ былъ избранъ депутатомъ въ сеймъ. Такъ намѣчались уже въ эту пору руководители умственныхъ и политическихъ теченій въ Польшѣ: консервативное и лоялистическое во главѣ съ Чарторыйскимъ, романтизмъ въ литературѣ и политикѣ кружка Мохнацкаго, демократическій реализмъ Лелевеля. Сеймовая оппозиція составляла своеобразную партію, которая группировалась около запрещеннаго калишскаго депутата Немоевскаго. Но идея возстанія еще не созрѣла. Самъ Мохнацкій въ 1826 году былъ горячимъ сторонникомъ правового развитія и противникомъ демагогіи. Пока еще было распространено только политическое недовольство, броженіе, которое разумная власть легко могла остановить нѣкоторыми уступками въ духѣ признанной конституціи. Какъ же относилась эта власть къ самой конституціи Ц. Польскаго?

Передъ имп. Николаемъ стоялъ вопросъ о коронаціи. Согласно § 45 конституціи, всѣ наслѣдники Александра были обязаны короноваться Царями Польскими въ столицѣ и при этомъ приносить присягу на соблюденіе и охраненіе Конституціонной Хартіи. Послѣднее, конечно, и явилось камнемъ преткновенія. Прежде всего, неясно былъ формулированъ пунктъ о столицѣ. Что подразумѣвалось подъ столицей: Варшава или Петербургъ или Москва? Въ воспоминаніяхъ Любецкаго, который держалъ себя очень прямо и независимо, сохранился любопытный разсказъ объ его бесѣдѣ по этому поводу съ ими. Николаемъ. Когда тотъ указалъ на неясность этого пункта и сказалъ, что короноваться польскимъ королемъ можно и въ Москвѣ, Любецкій согласился съ императоромъ, но сказалъ, что въ такомъ случаѣ ему придется распространить конституціонную хартію и на всю имперію {См. названную книгу проф. Смольки, а также статью А. А. Кизеветтера "Императоръ Николай I, какъ конституціонный монархъ" (Историческіе очерки. Москва 1912).}. Николаю очень не хотѣлось короноваться въ Варшавѣ, и 23 іюня 1826 г. онъ писалъ: "Повторяю, чѣмъ меньше будетъ фарсовъ, тѣмъ болѣе я буду доволенъ". На нѣсколько лѣтъ вопросъ заглохъ. Въ 1829 году онъ возобновился, но въ такой формѣ, что кромѣ фарсовъ, по его выраженію, въ этомъ обрядѣ ничего не осталось. "Послѣ того, какъ я уже включилъ формулу присяги въ манифестъ о восшествіи на престолъ, я считаю безполезнымъ и неподходящимъ повторять ее еще разъ, тѣмъ болѣе, что молитва при коронаціи великолѣпна и представляетъ собою родъ клятвы, приносимой монархомъ Богу, а не людямъ". И другой вопросъ волновалъ ими. Николая I, вопросъ о коронѣ. Одна-ли должна быть корона для Ц. Польскаго и имперіи или двѣ? Въ знакъ вѣчнаго соединенія Польши съ Россіей, по его убѣжденію, корона должна быть одна. Въ перепискѣ по этимъ вопросамъ между цесаревичемъ и императоромъ обнаруживается любопытный фактъ, о которомъ догадывались и современники: цесаревичъ становится все болѣе горячимъ и неуступчивымъ защитникомъ польской конституціи и той самостоятельности, которая была установлена Александромъ. Николай ждалъ отъ сейма только "глупостей", Константинъ твердилъ свое: "ни подъ какимъ видомъ не слѣдуетъ откладывать сессію сейма". Въ маѣ 1829 г. состоялась коронація. Николай старался быть пріятнымъ и любезнымъ. Но настроеніе въ Варшавѣ становилось все болѣе раздраженнымъ. Начались уже уличныя демонстраціи. Такъ, черезъ нѣсколько дней послѣ конфирмаціи приговора сеймоваго суда умеръ предсѣдатель этого послѣдняго, уважаемый и стойкій старикъ Бѣлинскій. По словамъ В. Замойскаго, его похороны представили варшавскому обществу случай показать приподнятое настроеніе уже всего населенія. У костела Св. Креста ивъ прилегающихъ улицахъ собралась огромная толпа; присутствовали всѣ корпораціи и цехи. Въ значительномъ числѣ была также школьная молодежь и студенчество. Когда вынесли гробъ, одинъ изъ полицейскихъ чиновъ, раздраживъ толпу грубостью, былъ поваленъ и побитъ.

Но ни полиція, ни плацъ-комендантъ не хотѣли дѣлать изъ этого столкновенія событія. "Всѣ уже начинали соображать, что не время дразнить великаго князя, что лучше даже кое о чемъ промолчать передъ нимъ". Нѣсколько времени спустя въ Варшаву прибылъ спеціальный посолъ царя, гр. Строгановъ. Онъ плѣнилъ польское общество любезностью, "появлялся во всѣхъ польскихъ домахъ, что не было въ обычаѣ у русскихъ офицеровъ. Строгановъ льстилъ чувствамъ поляковъ, относительно царя увѣрялъ, будто онъ самымъ лучшимъ образомъ расположенъ къ полякамъ, и прибавлялъ, что царь не можетъ такъ, какъ хотѣлъ бы, сдерживать старшаго брата, но знаетъ обо всемъ и держится весьма плохого мнѣнія относительно Новосильцева". Конечно, всѣ эти рѣчи служили одной цѣли, подготовкѣ почвы для коронаціи. И вотъ 18 мая 1829 г. молодой Замойскій пишетъ Адаму Чарторыйскому: "Объ Его Величествѣ доходятъ добрыя извѣстія. Кажется, что при немъ будетъ стоить взяться за работу на пользу края. У него сильная воля, и онъ умѣетъ быстро и хорошо оріентироваться въ дѣлахъ. Повидимому, онъ искренно уважаетъ нашу конституцію и смотритъ на нее не какъ на пустякъ (zarty), но какъ на законъ и фактъ, съ которымъ надо считаться". Вскорѣ, однако, наступило новое разочарованіе. И тотъ же Замойскій въ своихъ позднѣйшихъ мемуарахъ представляетъ дѣло иначе: шла русско-турецкая война, которая тяжело доставалась русскому оружію. "Въ виду угрожающаго поведенія Австріи, при сомнительныхъ успѣхахъ въ Турціи, при все возрастающей зависти Европы, царь призналъ, что до крайности доводить положеніе вещей въ Польшѣ не слѣдуетъ. Очевидно, онѣ хотѣлъ совершенно примириться со своимъ польскимъ королевствомъ, потому что, можно сказать, онъ обидѣлъ все королевство. И вотъ начались приготовленія къ коронаціи, которая была совершена въ маѣ 1829 года".

Во время пребыванія въ Варшавѣ ими. Николай часто говорилъ о томъ, что его предшественникъ, Александръ, суля соединеніе Польши съ Литвой, "переходитъ черезъ границу того, что можно царю, нарушая этимъ интересы русскаго государства". "Навѣрное, Николай не зналъ,-- прибавляетъ Замойскій,-- что поляки сдѣлаютъ изъ его словъ такой выводъ, что и самое созданіе Королевства является въ его глазахъ нарушеніемъ обязанностей царя. Вѣдь каждый въ Польшѣ чувствовалъ, что въ первоначальныхъ своихъ границахъ, при 4 милл. населенія, Королевство не можетъ сохраниться, и что или оно охватитъ всѣ владѣнія прежней Польши, находящіяся подъ властью царя, и этимъ способомъ пріобрѣтетъ нужную самостоятельность и освободится отъ постоянной угрозы злоупотребленій со стороны петербургской власти, или же развалится въ извѣстную минуту подъ напоромъ Москвы, попавъ раньше или позже въ опалу и не имѣя средствъ защититься отъ произвола". Поэтому, пребываніе императора не вызвало радостнаго подъема въ странѣ. На балу императрица жаловалась Замойскому, что на лицахъ поляковъ она видитъ только недовѣріе и непріязнь, хотя намѣренія государя такъ добры, и онъ такъ расположенъ къ полякамъ. Слова расходились съ дѣломъ: Николай не назначалъ намѣстника послѣ смерти ген. Зайончка, и въ Варшавѣ все шло попрежнему. "Еще чаще, чѣмъ прежде, происходили взрывы дикой неудержимой натуры вел. князя". Какъ бы смѣясь надъ конституціей, императоръ совершилъ нѣсколько новыхъ назначеній сенаторовъ и, уѣзжая изъ Варшавы, оставилъ по себѣ самое "неблагопріятное" воспоминаніе. Уже начинали подумывать о возстаніи. Въ военномъ училищѣ (Szkola podchorazych) составился заговоръ. Цѣлью его было возстаніе, и уже въ мартѣ

1829 года хотѣли начать его. Обратились къ Нѣмцевичу, старому соратнику Костюшки. Онъ сказалъ, что время дѣйствовать еще не наступило. Депутаты, члены сейма, которымъ сталъ извѣстенъ заговоръ, просили обождать до мая. "Мы обратимся съ петиціей къ трону, будемъ требовать публичныхъ засѣданій палаты, свободы печати, устраненія слѣдственныхъ комитетовъ и т. д., и если получимъ отрицательный отвѣтъ, особенно если арестуютъ депутатовъ, тогда возьмитесь за оружіе, чтобы поддержать наши требованія и жалобы". Возникло даже намѣреніе совершить покушеніе на императора во время коронаціи, но вожди конституціи не допустили до этого и продолжали собирать силы и расширять свою организацію {О "Коронаціонномъ заговорѣ" см. книгу В. Сливинскаго о Мохнацкомъ и спеціальную работу А. Краусхара, который отрицаетъ его существованіе.}. Интеллигентная молодежь начинала входить въ сношенія съ революціонно настроеннымъ офицерствомъ. На этотъ разъ, однако, возстаніе не вспыхнуло, и ими. Николай покинулъ Варшаву, обѣщая въ скоромъ времени собрать сеймъ. Въ январѣ 1830 г. манифестъ объявилъ созывъ сейма въ маѣ того же года. Настроеніе страны было уже настолько озлобленное, что и этотъ манифестъ только раздражилъ ее.

Въ манифестѣ говорилось о томъ, что три сейма, уже прошедшіе, дали полякамъ возможность узнать достаточно и цѣль, которая должна быть предметомъ ихъ стремленій, и то, чего имъ слѣдуетъ избѣгать. "Опытъ обнаружилъ выгоды спокойныхъ совѣщаній и гибельныя послѣдствія несогласія". Какъ видно изъ мемуаровъ Нѣмцевича, эти выраженія только подлили масла въ огонь. Три сейма... когда ихъ должно было быть семь. Несогласіе... "Развѣ можно называть несогласіемъ, если кто имѣетъ свое мнѣніе, несогласіе съ монархомъ? Если кто жалуется на гнетъ, который терпѣлъ столько лѣтъ? Для чего и созывать сеймъ, если не для того, чтобы узнать отъ представителей, что они находятъ полезнымъ, что вреднымъ для себя? Если все это не позволяется, то не для чего и обманывать, лучше уничтожить конституцію, а оставить только одни указы". Такъ разсуждали, конечно, многіе. Репрессіи сыпались, какъ изъ рога изобилія. Въ годовщину конституціи 3 мая скопленіе толпы разгонялось такъ усердно, что не позволяли собираться даже вдвоемъ. Вел. князь оскорблялъ людей безъ всякаго повода, не считаясь съ ихъ возрастомъ и положеніемъ; кричалъ, что онъ хочетъ, чтобы его ненавидѣли, какъ ненавидятъ Новосильцева, который обличаетъ революціонные замыслы поляковъ. Какъ это могло мириться съ его упорной защитой въ то же самое время польской автономіи? Очевидно, онъ хотѣлъ быть хозяиномъ въ странѣ, сдѣлавъ ее почти независимой отъ имперіи, но понималъ это хозяйничаніе только въ смыслѣ самаго грубаго и жестокаго произвола.

Атмосфера сгущалась. И сеймъ 1830 года не удовлетворилъ императора: нѣкоторые изъ законопроектовъ провалились, въ комиссіяхъ раздавались жалобы на нарушеніе конституціи, палата ассигновала большую сумму на постановку памятника Александру, какъ воскресителю Польши. И это было опять-таки понято всѣми какъ проявленіе непріязни къ его преемнику. Но по внѣшности все было благополучно: императоръ сдержалъ свой гнѣвъ и приготовленную уже тронную рѣчь измѣнилъ въ тонахъ, такъ что она звучала спокойно и индифферентно. Едва ли это спокойствіе вытекало не изъ того, что судьба Польскаго королевства уже была рѣшена въ умѣ государя, который не могъ перенести помѣху своему самодержавію даже въ видѣ такой ограниченной конституціи, даже съ такимъ смиреннымъ сеймомъ. И потому Польшѣ было предоставлено идти своимъ путемъ. Старикъ Замойскій заклиналъ государя и его приближенныхъ принять мѣры противъ роста революціоннаго настроенія. "Интересами трона я заклинаю васъ,-- говорилъ онъ, я обращаюсь къ вамъ, какъ къ самымъ близкимъ и вѣрнымъ совѣтникамъ императора, ваша страна становится вулканомъ, нужно предупредить зло; оно не терпитъ промедленія, еще немного и будетъ поздно"... На это гр. Несельроде отвѣчалъ равнодушно: "Развѣ вы не видите, графъ, что и такъ уже поздно"... И въ высшихъ кругахъ польскаго общества крѣпло убѣжденіе, что русская власть давно уже ждетъ случая уничтожить польскую "самобытность" (odrebnosc) и будетъ рада возстанію.

Съ отъѣздомъ Николая изъ Варшавы дѣло революціи пошло еще скорѣе. Революціонная молодежь сгруппировалась около двухъ органовъ, которые имѣли много подписчиковъ. Это были "Knryer Polski" и "Dzоennik Powzsecliny". Сдерживать печать становилось трудно, цензоры растерялись. Іюльская революція въ Парижѣ и породила новыя надежды и вѣрованія въ польскомъ обществѣ, и вызвала вмѣстѣ съ тѣмъ тревожные слухи. Говорили, что государь хочетъ послать польскія войска въ Парижъ для борьбы съ революціей, но что цесаревичъ Константинъ "съ бѣшенствомъ" отказывается отъ этого: "я не пошелъ бы,-- твердилъ онъ,-- а войско и не можетъ, и не должно идти безъ меня". И дѣйствительно, восхищаясь маршировкой польскаго войска, цесаревичъ восклицалъ: "Одного не хватаетъ польскому войску... вождя... потому что, что касается меня, я не созданъ для войны. Votre serviteur, ce n'est pas mon affaire". Разумѣется, иначе разсуждали польскіе офицеры: идти сражаться противъ свободы, съ французами съ которыми у нихъ было связано столько лучшихъ воспоминаній?.. Это былъ бы несомнѣнный поводъ для возстанія. Однако, послѣ трехмѣсячной переписки Николай оставилъ своего брата въ покоѣ, а тотъ восхищался кротостью польскаго народа. Вездѣ кипѣла революція: "одинъ только край, которымъ я управляю, спокоенъ", говорилъ онъ и называлъ поляковъ баранами (une nation moutonne), но все же принималъ мѣры для своей личной охраны, такъ какъ былъ большой трусъ.

Между тѣмъ обстоятельства складывались такъ, точно сама судьба содѣйствовала возстанію. Лѣтомъ 1830 года войска, расположенныя въ провинціи, были собраны подъ Варшавой, и это облегчило пропаганду среди нихъ. Лелевель утверждалъ, что возстаніе 40-тысячной арміи повлечетъ за собою и весь народъ. Былъ назначенъ и срокъ возстанія 15 октября, годовщина смерти Костюшки, но полиція напала на кое-какіе слѣды, и начались аресты. Спасло заговорщиковъ взаимное недовѣріе между властями. Окруженныя провокаторами и матеріально заинтересованныя въ созданіи всякихъ процессовъ, онѣ не вѣрили въ то, что угрожаетъ дѣйствительная опасность. Близкій къ цесаревичу полковникъ Сассъ винилъ начальника полиціи Рожнецкаго въ корыстныхъ цѣляхъ и утверждалъ, что возстанія не можетъ быть. И самъ Константинъ повторялъ то же. Однако, въ ноябрѣ ни провокація, ни тайная полиція не оказались въ силахъ справиться съ народной бурей. Чѣмъ большая опасность грозила заговорщикамъ, тѣмъ настоятельнѣе становилась необходимость начать возстаніе. И 30 ноября 1830 г. оно вспыхнуло и, медленно разгораясь, постепенно охватило Польшу. Цесаревичъ не боролся съ нимъ, но отпустилъ войска, оставшіяся ему вѣрными, и уѣхалъ изъ Варшавы. Вскорѣ онъ умеръ, а Польша была задавлена. Вѣнскій трактатъ потерялъ свою силу.

А. Погодинъ.

"Русское Богатство", No 9, 1912

Оставить комментарий Погодин Александр Львович (bmn@lib.ru) Год: 1912 Обновлено: 24/01/2022. 66k. Статистика. Статья: История Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Часть вторая. Текст издания: журнал "Русское Богатство", No 9, 1912.

Погодин Александр Львович Польша перед восстанием 1830 г

Польша передъ возстаніемъ 1830 г.

Погодин Александр Львович
Польша перед восстанием 1830 г