Победоносцев Константин Петрович
Вера

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:


   К. П. Победоносцев. Сочинения
   С.-Пб., "НАУКА", 1996
   

Вера

I

   Здесь на земле, подлинно мы ходим верою, а не видением, и жестоко ошибается тот, кто думает, что погасил в себе веру, и хочет жить отныне одним видением. Как бы высоко ни поставил себя над миром ум человеческий, он не разделен с душою, а душа все стремится веровать, и веровать безусловно: без веры прожить нельзя человеку. И не жалкий ли это обман, что человек, отвергая веру в действительное, в существующее, в то, что сказывается душе его реальной истиной, делает предметом своей веры теорию и формулу, ее чествует, ей, как идолу, покланяется, ей готов принести в жертву себя самого и целый мир в душе своей, и свободу свою, и всех своих ближних. Теория и формула, какие бы ни были, не могут заключать в себе безусловное, и каждая из них, возникнув в уме человеческом, есть, по необходимости, нечто неполное, сомнительное, условное и лживое. Что выше меня неизмеримо, что от века было и есть, что неизменно и бесконечно, чего не могу я обнять, но что меня объемлет и держит -- вот, во что хочу я верить как в безусловную истину, а не в дело рук своих, не в творение ума своего, не в логическую формулу мысли. Бесконечность вселенной и начало жизни невозможно вместить в логическую формулу. Бедный человек, кто, составив себе такую формулу, хочет с нею пройти через хаос бытия: хаос поглотит его вместе с жалкой его формулой. Сознание своего бессмертного я, вера в единого Бога, ощущение греха, искание совершенства, жертва любви, чувство долга -- вот истины, в которые душа верит, не обманываясь, не идолопоклонствуя перед формулой и теорией.
   

II

   Какое таинство религиозная жизнь народа такого, как наш, оставленного самому себе, неученого! Спрашиваешь себя: откуда вытекает она? и когда пытаешься дойти до источника, ничего не находишь. Наше духовенство мало и редко учит, оно служит в церкви и исполняет требы. Для людей неграмотных Библия не существует; остается служба церковная и несколько молитв, которые, передаваясь от родителей к детям, служат единственным соединительным звеном между отдельным лицом и церковью. И еще оказывается в иных, глухих местностях, что народ не понимает решительно ничего ни в словах службы церковной, ни даже в "Отче наш", повторяемом нередко с пропусками или с прибавками, отнимающими всякий смысл у слов молитвы.
   И, однако, во всех этих невоспитанных умах воздвигнут, как бы в Афинах, неизвестно кем, алтарь неведомому Богу, для всех действительное присутствие воли Провидения во всех событиях жизни есть факт столь бесспорный, так твердо укоренившийся в сознании, что, когда приходит смерть, эти люди, коим никто никогда не говорил о Боге, отверзают Ему дверь свою, как известному и давно ожидаемому Гостю. Они в буквальном смысле отдают Богу душу.
   

III

   "В начале было слово",-- так благовествует Евангелист.59 Великий германский писатель захотел поправить эту мысль богослова своим философским анализом, заставив над нею задуматься Фауста. "Нет",-- говорит Фауст,-- "в начале было дело"60 Когда бы Гёте писал своего Фауста в наше время, Фауст сказал бы вероятно: "В начале был факт". Факт -- это излюбленное понятие новейшей материальной философии, ячейка, из которой она строит вселенную, стали и основание всего того, что она называет истиной.
   Какая неправда! Истина есть нечто абсолютное, и только абсолютное может быть основанием жизни человеческой. Все остальное не твердо, все остальное исчезает в колеблющихся образах и очертаниях, стало быть не может служить основанием. Факт есть нечто существенно реальное, неразрывно связанное с условиями материальной природы, и в ней только мыслимое. Но едва мы пытаемся отделять этот факт от материальной его среды, определить духовное его начало, уловить его истинный разум, как уже теряемся в сети предположений, гипотез, недоумений, возникающих в уме каждого отдельного мыслителя, и чувствуем свое бессилие познать его истину. Вот почему история представляет нам такое смешение представлений о каждом событии, о каждом историческом деятеле, когда мы пытаемся анализировать духовное значение того или другого. Самая высшая добросовестность исторического исследования может стремиться лишь к начертанию верной картины событий и действий в связи с современными им условиями жизни и деятельности, к восстановлению факта в полной по возможности материальной его обстановке, с исследованием причин, последствий и побудительных причин исторической деятельности. Очевидно, что наука здесь не может обойтись без художества, и всякий подлинный историк должен быть художником в труде своем. Для художества необходим идеал; следовательно, историк в оценке событий и действующих лиц непременно имеет в виду идеал, черты коего могут быть не одинаковы у каждого. Каждый склонен увлекаться своим идеалом, т. е. своим представлением о совершенстве в побуждениях, делах и учреждениях человеческих. К событиям во взаимной их связи историк относится критически, и характер критики определяется сложившимся у каждого миросозерцанием. Вот почему так различны и часто противоречивы суждения и приговоры исторической критики о знаменитейших деятелях и важнейших событиях истории. Кого один возвышал вчера, того другой сегодня развенчивает, и наоборот, кого прежде историческая наука выставляла извергом, в том после находит черты нравственного превосходства. Едва ли когда будет конец этим колебаниям исторической критики, ибо самый идеал ее представляет колеблющиеся черты и с каждым поколением ученых и художников изменяется.
   Несравненно раньше прагматической истории из глубины народного сознания и творчества народного возникла легенда и продолжает твориться наряду с историей. Она служит сама источником для истории и предметом исторической критики, но, не взирая ни на какую критику, остается драгоценным достоянием народа, сохраняя в себе всю свежесть непосредственного представления. Народ понимает ее и любит ее и, прибавим, продолжает творить ее, не только потому, что склоняется к чудесному, но потому еще, что чует в ней глубокую истину, абсолютную истину идеи и чувства, истину, которой не может дать ему никакой самый тонкий и художественный критический анализ фактов. Тех героев народной поэмы, которых развенчивает история, народ продолжает чтить; в них драгоценны для него черты идеала -- идеала силы, добродетели, святости, ибо в этих идеалах, а не в людях, не в событиях, не в преходящих образах жизни, народ чует абсолютную истину. Ученые не хотят понять, что народ чует душой, что эту абсолютную истину нельзя уловить материально, выставить обязательно, определить числом и мерою, но в нее можно и должно веровать, и абсолютная истина доступна только вере. Ничего нет совершенного, ничего цельного, ничего единого в делах, чувствах и побуждениях человеческих, ибо всякий человек раздвоен сам в себе и только стремится к объединению, падая и колеблясь на каждом шагу. И так, если подойдем с анализом к каждому подвигу, к каждому событию, к каждому историческому лицу, никто его не выдержит, и героев не будет ни единого. Каждому подвигу предшествует такая цепь нравственных колебаний, его объемлет такая сеть разнохарактерных ощущений, побуждений, случайных событий, направляющих, изменяющих, рассекающих волю человеческую, что для пытливого ума не остается и места подвигу, как цельному свободному проявлению воли, направленной к идеалу. Но в народном представлении подвиг является именно цельным и живым проявлением силы: так верует народ, и без этой веры жить не может, ибо на ней вся жизнь человека держится, посреди рыдания и жалости, и горя, и лжи, коею она материально наполнена.
   Вот почему заблуждаются те, которые хотят разложить эту веру в народе, отнять ее у него под предлогом заботы о мнимой исторической истине. Людям необходима вера в идеал истины и добра; но как сохранить эту веру, как поддержать ее, если она не воплощается в живом образе? Отнять у людей этот образ, значит отнять самую веру, которая в нем выражается, веру в абсолютную истину, в цельное совершенство. Вот почему, между прочим, любимое по преимуществу чтение русского народа -- жития святых, Четья-Минея, вся составленная из живых образов подвига, добродетели, нравственного совершенства. Каждый из этих героев святости был человек, со всеми слабостями человеческой природы, со всяким колебанием мысли, побуждения и воли, со всею низостью падения человеческого, и если бы можно было разложить душу его, мы бы увидели в ней всю тайну первородного греха и все бессилие борьбы человека с самим собою. Но из этой борьбы вышел он победителем, но борьба эта совершалась во имя высших идеалов совершенства, коего мера не на земле, а на небе, в области абсолютного. И этот подвиг его борьбы описала живыми чертами подобная, сочувственная душа благочестивого списателя, которая вложила в описание живую любовь к той же истине, живое стремление к тому же идеалу. Вот в чем народ чует истину и не сомневается, и веруют в то время, когда пытливая философия ученого агностика пытает факты и, думая познать в них материальную истину, в то же время о духовной истине, об истине, которая сама отзывается в верующей душе, насмешливо спрашивает: "Что есть истина?"
   

IV

   В мифе Прометея,61 связанного Зевсом62 и пригвожденного к кавказскому утесу, нельзя не распознать идею новейшего скептицизма, в сопоставлении с идеей Всемогущего Бога, Создателя вселенной. Это протест гордого духа против общего верования в бытие Божие, отрицание невыносимого для гордости чувства стыдения (reverentia) перед Божеством, покорности и поклонения Божеству. Нужды нет, что от Божества взят, у Божества похищен священный огонь, которым живет, согревается, оплодотворяется человечество,-- человек знать этого не хочет, и, владея Божественным огнем, хочет жить в отчуждении от Божества, самовластно.

-----

   Сфинкс древней басни63 сидел на распутьи и предлагал каждому путнику свою загадку. Кто не умел разгадать ее, тот был жертвою сфинкса и повергался в пропасть: одолеть чудовище мог лишь мудрец, находивший разгадку.
   Что такое сфинкс в нашей жизни? Вся наша жизнь -- бесконечная, с виду механическая цепь явлений и событий (фактов). Друг друга сменяя, совокупляясь друг с другом, все они, пролетая мимо, несут на крыльях свои вопросы духу человеческому, и каждая минута в коловращении времени приводит свои современные вопросы. Потребна мудрость духа, чтобы ответить на них, чтоб разрешить их: у кого нет ее, тот становится рабом фактов и явлений, рабом своего времени, хотя бы и величался человек современным. Факты подавляют его со всех сторон, господствуют над ним, и выходит человек пошлых путей, чувственного обычая (рутинер), и до того доходит в слепом повиновении фактам, что исчезнет в нем, наконец, последняя искра света, просвещающего всякое существо, достойное имени и звания человеческого. Но когда человек остается верен лучшим духовным побуждением своей природы, когда умеет различать основные начала духовной жизни и твердо стоит в духе, не повинуясь фактам, но господствуя над ними, тогда все они ровно ложатся около него в жизни, каждый на свое место: не они его одолели, но он одолел их...

-----

   Сфикс древнего Египта не то, что сфинкс древней Греции, хотя и тот и другой выражает таинство души человеческой.
   Египетский сфинкс -- мирное существо получеловеческое, полуживотное. Перед храмом, перед царскою гробницей, проходя длинным рядом сфинксов, человек ощущает близость Божества и таинства смерти. Сфинкс является образом таинственного созерцания, погруженного в себя и в идею Божества: древние египтяне олицетворяли в нем Божество солнечного света.
   Не таков сфинкс нового мира, создание греческой фантазии. Это существо демонического происхождения, порождение чудовищного Тифона64 и Ехидны,65 олицетворение не светлого Божества, но темной силы Тартара,66 существо зверское, хищное, губительное. И в нем выражается таинство, но не таинство погруженного в себя созерцания, а таинство страстной, отрицательной, насильственной и разрушительной мысли.
   И этот сфинкс доныне не перестает задавать человечеству странные, таинственные загадки, загадки неразрешимые. Тысячи умов пытаются найти решение, разгадать загадку жизни и религии, и не могут. Но каждая и безуспешная попытка решения только погружает мысль и чувство в новые бездны, и каждая загадка порождает лишь сотни и тысячи новых неразрешимых загадок, и перед бедным человечеством разверзается в виду чудовища бездна погибели, и оно ринется в бездну, если не остановится на камне простой твердой веры и ясного мышления...
   

V

   Великий вопрос, не престающий смущать ум и совесть во всем человечестве -- вопрос об осуществлении в отношениях человеческих правды и любви, заповеданных Христом, полагаемых христианского Церковью в основание своего учения. Нет разума, который нашел бы ключ к разрешению этого противоречия, нет совести, которая успокоилась бы на нем. Проходя мыслью кровавую историю войн, раздоров, насилия, неправды, невежества и суеверия, длящуюся с начала мира до днешнего дня, и в общественной и в частной жизни всякий с ужасом спрашивает себя: "где же и в чем же исполнение закона Христова посреди того ада, в котором живем мы и движемся?" Где выход из того состояния, в котором самая религия представляется как бы зерцалом лжи и лицемерия, показателем противоречий между делом и сознанием, сетью обрядов и формальностей, служащих покровом прельщаемой совести и мнимым оправданием неправды? Есть избранные, есть люди правды, смиренные сердцем, есть дела любви и разума, на которых мысль отдыхает и временно успокаивается; но, обозревая совокупность жизни, видит начальства и власти, забывающие свое призвание, видит неправедные прибытки в чести и славе, богатство, нажитое хищением, поглотившее самую власть и владеющее миром, видит беззаконие самоуверенное под покровом наружного благочестия, видит тысячи и миллионы, приносимые в жертву богу войны, идолу вражды и насилия, видит, наконец, бесчисленные массы, прозябающие без сознания, раздираемые нуждою, живущие и умирающие в страдании. Где же, спрашивает, царство Христово, царство любви и правды, где же действенная сила религии, где цель и конец бедственной человеческой жизни?
   Сколько раз слышалось и слышится издревле и до наших дней ожидание золотого века в человечестве и оканчивается оно разочарованием, если не безнадежностью, ибо христианин не может, не должен быть безнадежным. Ветхозаветные пророки изображают будущее состояние мира и благоденствия в человечестве. Христос принес на землю заповедь любви и мира, но не исполнение этой заповеди -- исполнение, в котором не оставалось бы места свободе: эта самая заповедь, по Его слову, явилась мечом и должна была зажечь огонь в сердцах человеческих. И когда, по воскресении Его, от сердец, загоревшихся надеждою на обновление мира, послышался робкий вопрос: "Господи, не в это ли лето устрояешь Ты царство Израилево?", ответ Его был: "Не дано вам разуметь времена и лета: их Господь положил во Своей власти".67 Время, размеренное малыми долями у людей, безгранично у Господа Бога: у Него и тысяча лет как день, и день как тысяча лет.
   И юная церковь Христова первых столетий посреди гонений, посреди пороков и бед жила той же надеждой на устроение царства Израилева: эта надежда на победу правды в человечестве была новой силой, которую внесло в безотрадный языческий мир христианство. Настало страшное время, когда эта сила, по-видимому, иссякла, и надежда перешла в отчаяние. Взятие и разрушение Рима Аларихом68 поразило весь христианский мир невыразимым ужасом; и верующие души омрачились сомнением: где же сила христианства, где же спасение? А мир языческий вопиял: все беды эти от новой религии Христовой. Тогда Блаженный Августин68а ободрил смущенную совесть и восстановил надежду христианскую своей одушевленной книгой "О граде Божием", разъясняя людям судьбы Промысла Божественного в истории человечества и непреложность учения о царстве, еже не от мира сего.
   С тех пор и доныне, в эпохи общественных бедствий, в разгаре насилия и разврата общественного, сколько раз поднимается тот же самый вопрос в христианском мире! И мы переживаем такое время, когда начинает, по-видимому, оживать давно прошедшее язычество и, поднимая голову, стремится превозмочь христианство, отрицая и догматы его, и установления, и даже нравственные начала его учения; когда новые проповедники, подобно языческим философам древнего века, с злобной иронией обращают к остатку верующих горькое слово: "Вот к чему привело мир ваше христианство; вот чего стоит ваша вера, исказившая природу человеческую, отнявшая у ней свободу похоти, в которой состоит счастие!" Что же, неужели погибает перед напором древнего язычества "победа, победившая мир, вера наша?"
   Нет, она остается целой в святой Церкви, о коей Создавший ее сказал: "Врата адовы не одолеют ей".69 Она хранит в себе ключи истины, и в наши дни, как и во все времена, всяк, кто от истины слушает гласа ее. В ней под покровами образов и символов содержатся силы, долженствующие собрать отовсюду рассеянное и обновить лицо земли. Когда это будет, ведает Един, времена и лета положивый в Своей власти.
   А между тем, от самого начала церкви, нетерпеливые сердца, гордые умы не перестают искать, помимо церкви и вопреки ей, новые учения, долженствующие обновить человечество, исполнить закон любви и правды, водворить мир и благоденствие на земле. Поражаясь чудовищным противоречиям между учением Христа Спасителя и жизнью христиан, составляющих церковь Христову, они возлагают вину на церковь с ее установлениями и, приходя к отрицанию существующей от начала христианства церкви, думают утвердить вместо нее свое, очищенное, по мнению их, учение Христово, отрешенное от церкви, выводимое по их усмотрению из отдельных текстов Евангелия.
   Странное заблуждение. Люди, подверженные той же похоти и тому же греху, какому подвержено все окружающее их общество, люди одного со всеми естества, раздвоенного в себе, склонного хотеть, чего не делает, и делать, чего не хочет, себя одних представляют едиными в духе и являются непризванными учителями и пророками. Похоже на то, как бы они одни воображали себя стоящими на неподвижной точке, тогда как весь мир и они вместе с миром кругом обращаются. Начиная с разрушения закона, сами они не в силах создать новый закон из тех частей и обрывков цельного учения, которое отвергли. Отрицая церковь, они проходят, однако, к тому, что хотят создать свою церковь со своими проповедниками и служителями, и если успевают в том, повторяется на них то же, что они осуждали и против чего восставали: только с новым умножением лжи и лицемерия, и безумной гордости, возвышающейся над миром. Гордость ума, с презрением к людям той же плоти и крови, возбуждает их разорять старый закон и созидать новый. Они забывают, что Тот же Учитель Божественный, имя Коего призывают они, будучи кроток и смирен сердцем, не хотел изменять ни одной черты в законе, но каждую черту оживотворял духом любви, в ней сокрытым.
   Осуждая догматизм и обрядность, они сами под конец обращаются в узких и властолюбивых догматиков; восставая против фанатизма о нетерпимости, они сами становятся злейшими фанатиками и гонителями; проповедя любовь и правду, сами бессознательно проникаются духом злобы и пристрастия. Гордость, ослепляя их, не допускает их сознать, какой соблазн вносят они в область веры, разрушая простоту ее и цельность в душах простых, которые Церковь не успела еще воспитать и привести в сознание веры.
   Нетрудно, но и как безумно, как бессовестно, соблазнить простую душу, в которой есть только чистое, незанятое поле религиозного чувства, душу невоспитанную, невежественную в истинах веры! Ужасно подумать, что к такой душе приступают с голым отрицанием церкви, и хотят ее уверить, что эта церковь с ее учением и таинствами, с ее символами, обрядами и преданиями, с ее поэзией, одушевлявшей из века в век множество поколений, есть ложное и ненавистное учреждение. Простая душа была душа смиренная: сектанство возводит ее на высоту гордости своею, особливою верой, и веру вмещает в узкую рамку сектантской формулы. Нет души, как бы ни была она невежественна, к коей нельзя было бы привить такую бессмысленную гордость с уверенностью в своей правде -- пред кем? Пред целым народом, составляющим церковь и живущим в смиренном сознании своей греховности перед Богом и в смиренной надежде на прощение грехов и на спасение в молитве церковной. Плоды этой гордости в дальнейшем ее развитии очевидны. Это лицемерие в самодовлеющем сознании праведности; это злобное раздражение противу всех иначе верующих и до страсти доходящее стремление к отвлечению от церковного стада рассеянных овец его, причем всякие средства считаются годными для достижения цели. Церковь подлинно корабль спасения для пытливых умов, мучимых вопросами о том, во что веровать и как веровать. Пуститься с этими вопросами в безбрежное море исследований, сомнений и логических выводов страшно для ограниченного ума человеческого, для прихотливого воображения, для самолюбия, стремящегося искать новых путей. Утвердившись на своей, надуманной вере, ставя себя с нею выше авторитета церковного, человек, в сущности, может кончить тем, что уверует в себя как носителя веры; может дойти до нетерпимости и фанатизма, до странного обольщения мысли принимать веру за самодовлеющий элемент спасения, отрешенный от жизни и деятельности.

-----

   Христос в грозном обличении книжникам и фарисеям своего времени, не им одним высказывает строгое слово предупреждения и осуждения; это слово надлежало бы уразуметь и помнить всем безумным фанатикам нашего времени, непризванным учителям новых вероучений. "Не называйтесь наставниками -- один ваш наставник Христос, и горе вам, преходящим море и сушу сотворить единого пришельца".70 Церковь христианская имеет наставников, поставленных самим Христом, главою церкви. А их, учителей новой веры, кто поставил и послал? Разве дух самолюбия и гордости, дух разделения и вражды, которую они сеют между людьми своею проповедью. Воображают, что, разрушив ограду, содержащую и охраняющую учение Христово, лучше привлекут людей к этому учению, которое одни они будто бы разумеют! Говорят о любви, но отвлекая человека от церковного союза, возбуждают в нем гордость, злобу и ненависть к оставленным собратиям; соблазняя людей тем, что сами от себя изобрели и называют истиной, полагают ее в отрицании того, что признала истиною отвергаемая ими церковь.
   "Истина,-- говорят они,-- есть драгоценнейшее достояние души человеческой. Итак, если я уверен, что обладаю истиной, как мне оставаться в бездействии, как утерпеть, чтобы не сообщить ее своему ближнему, пропадающему оттого, что он не имеет, не знает истины?" Но кто меня удостоверит, непризванный учитель, что эта твоя истина утверждается не на одном личном твоем представлении и свидетельстве? Покажи мне еще авторитетное свидетельство об ней. Или ты можешь утверждать, что на ней лежит печать Божественного откровения? Или ты в праве провозгласить об ней, подобно древним пророкам: так речет Господь? Мнимая твоя достоверность не что иное, как личное, хотя и искреннее, твое убеждение: если для тебя самого это значит все, то для меня, ближнего твоего, ровно ничего не значит. Или получил ты свыше повеление идти в мир с проповедью и учить человечество тому, чему сам научен свыше? Но такого веления ты не можешь мне выставить и явственно удостоверить. Итак всякий проповедник новой веры, сколько бы ни считал непререкаемым свое убеждение, должен же иметь и показывать уважение к убеждениям своих ближних.
   Но именно этого-то уважения фанатик новой веры и признавать не хочет, отвергая его как нечто недостойное. Свою операцию начинает он вести прямо с веры своего ближнего, воздвигая против нее стенобитное орудие для разрушения всей ограды этого верования и целой его системы, дабы поставить свое на его место. Это веками утвержденное вероучение для тех, кто держится его, составляет всю опору жизни; но чем оно глубже и искреннее, чем тверже основание, на коем оно возникло и стоит, тем задорнее ведется против него атака, тем больше разгорается желание разрушить его, и на обломках его построить свое задуманное здание. Цель, по-видимому, созидательная, но вся деятельность, к ней направленная,-- разрушительная. Разрушив, боец этот хочет строить, но и на мысль ему не приходит, как легко разрушить и как трудно строить на месте разрушенного. Разрушенное стояло на фундаменте, вросшем в глубину; но когда оно пало, надобно для нового здания в новой глубине воздвигать новый фундамент, и дерзкою рукою стремиться повторять вековую работу духа человеческого: кто дал на это право и силу непризванному разрушителю? Он овладел своей жертвой и вывел ее -- куда? -- в пустыню, где сотни дорог открыты во все стороны и нет ни одного ясного и широкого пути. Какова бы ни была цель,-- вот где конец фанатического религиозного прозелитизма: в пустыне.
   

VI

   Передовые люди, основатели религий, на высотах созерцания сознавая, в системе вероучения, идею Божества и Его отношения к человеку, создают в применении к ней и формы культа, одухотворенные той же идеей. Но масса народная пребывает в долине, и свет чистого созерцания, озаряющий верхи гор, не скоро до нее доходит. В массе религиозное представление, религиозное чувство выражается во множестве обрядностей и преданий, которые с высшей точки зрения могут казаться суеверием и идолослужением. Строгий ревнитель веры возмущается, негодует и стремится разбить насильственной рукой эту оболочку народной веры, подобно тому как Моисей71 разбил тельца, слитого Аароном72 по просьбе народа, в то время когда пророк пребывал в высоком созерцании на высотах Синайских. Отсюда -- доходящая до фанатизма, пуританская ревность вероучителей.
   Но в этой оболочке, нередко грубой, народного верования таится самое зерно веры, способное к развитию и одухотворению, таится та же вечная истина. В обрядах, в преданиях, в символах и обычаях масса народная видит реальное и действенное воплощение того, что в отвлеченной идее было бы для нее нереально и бездейственно. Что если, разбив оболочку, истребим и самое зерно истины? что если, исторгая плевелы, исторгнем вместе с ними и пшеницу? Что если, стремясь разом очистить народное верование под предлогом суеверия, истребим и самое верование? Если формы, в которых простые люди выражают свою веру в живого Бога, иногда смущают нас, подумаем, не к нам ли относится заповедь Божественного Учителя: "Блюдите, да не презрите единого от малых сих верующих в Мя".
   В одной арабской поэме встречается такое поучительное сказание знаменитого учителя Джелалледина.73 Однажды Моисей, странствуя в пустыне, встретил пастуха, усердно молившегося Богу. И вот какою молитвою молился он: "О, Господи Боже мой, как бы знать мне, где найти Тебя и стать рабом Твоим. Как бы хотелось надевать сандалии Твои и расчесывать Тебе волосы, и мыть платье Твое, и лобызать ноги Твои, и убирать жилище Твое, и подавать Тебе молоко от стада моего: так Тебя желает мое сердце!" Распалился Моисей гневом на такие слова и сказал пастуху: "Ты богохульствуешь: бестелесен Всевышний Бог, не нужно Ему ни платья, ни жилища, ни прислуги. Что ты говоришь, неверный?"
   Тогда омрачилось сердце у пастуха, ибо не мог он представить себе образ без телесной формы и без нужд телесных: он предался отчаянию и отстал служить Господу.
   Но Господь возглаголал к Моисею и так сказал ему: "Для чего отогнал ты от Меня раба Моего? Всякий человек принял от Меня образ бытия своего и склад языка своего. Что у тебя зло, то другому добро: тебе ад, а иному мед сладкий. Слова ничего не значат: Я взираю на сердце человека".
   

VII

   Древний персидский поэт Мухаммед Руми (XIII стол.) -- автор знаменитой поэмы Маснави?73 В ней есть замечательные стихи о молитве, достойные верующей души.
   "Некто, в сладость устам своим возопил в тишине ночной: "О, Алла!" А сатана сказал ему: "Молчи ты, угрюмец, долго ли тебе болтать пустые слова? Не дождешься ты ответа с высоты престольной, сколько не станешь кричать: "Алла!" и делать печальный вид!"
   Смутился человек, горько ему стало и повесил он голову. Тогда явился ему пророк Кизр в видении и сказал: "Затем перестал ты призывать Бога и раскаялся от молитвы своей"? И отвечал человек: "Не слыхал я ответа, не было гласа: "Я здесь, и боюсь я, что отвержен стал от благодатной двери". И сказал ему Кизр: "Вот что повелел мне Бог. Иди к нему и скажи: О, искушенный во многом человек! Не Я ли поставил тебя на служение Свое? Не Я ли заповедал тебе взывать ко Мне? И Мое: "Здесь Я" одно и то же, что и твой вопль: "Алла!" И твоя скорбь и стремление твое и горячность твоя -- все это Мои к тебе вестники; когда ты боролся в себе и взывал о помощи, этой борьбою и воплем Я привлекал тебя к Себе и возбуждал твою молитву. Страх твой и любовь твоя -- покровы Моей милости, и в одном твоем слове "О, Господи!" множество отзывается голосов: "Я здесь с тобою!""
   
   Печатается по кн.: Московский сборник. Издание К. П. Победоносцева, пятое, дополненное. М.: Синодальная типография. 1901. 366 с.
   
   
   59 См.: Гете И. В. Фауст. Часть 1. Сцена 3.
   59а См.: Евангелие от Иоанна. Гл. 1. Ст. 1.
   60 Гете Иоганн Вольфган (1749--1832) -- немецкий поэт, мыслитель и естествоиспытатель.
   61 Прометей -- в древнегреческой мифологии титан, защитник людей от произвола богов. По древнейшей версии мифа, Прометей похитил с Олимпа огонь и передал его людям, за что по приказу Зевса был прикован к скале и обречен на непрекращающиеся мучения.
   62 Зевс -- в древнегреческой мифологии верховный бог; отождествлялся с древнеримским богом Юпитером.
   63 Речь идет о древнегреческом мифе, согласно которому Сфинкс -- это чудовище с лапами льва, туловищем собаки, с головой и грудью женщины и с крыльями.
   64 Тифон -- в древнегреческой мифологии стоглавое огнедышащее чудовище.
   65 Ехидна -- в древнегреческой мифологии чудовищное существо, полуженщина-полузмея.
   66 Тартар -- в древнегреческой мифологии бездна в недрах земли, куда Зевс заключил низвергнутых им титанов; царство мертвых.
   67 См.: Деяния святых апостолов. Гл. 12. Ст. 6--7.
   68 Аларих I (ок. 370--410) -- король вестготов с 395 г. 24 августа 410 г. взял Рим и подверг его трехдневному разгрому. Это первое (после галльского нашествия в Италию в 4 в. до н. э.) взятие Рима варварами произвело огромное впечатление на современников; оно было началом окончательного захвата верварами Западной Римской империи.
   68а Августин Блаженный Аврелий (354--430) -- христианский теолог, виднейший представитель западной патристики.
   69 См.: Евангелие от Матфея. Гл. 16. Ст. 18.
   70 См.: Евангелие от Матфея. Гл. 23. Ст. 10.
   71 Моисей -- в преданиях иудаизма и христианства первый пророк бога Яхве и основатель его религии, законодатель, религиозный наставник и политический вождь еврейских племен в так называемом исходе из Египта в Ханаан (Палестину).
   72 Аарон -- в ветхозаветных преданиях первый в череде первосвященников, родоначальник священнической касты. Когда Моисей поднимается на Синайскую гору для общения с Яхве, он поручает народ Аарону и Ору; по требованию народа Аарон изготовляет золотого кумира в виде тельца, чем нарушает запрет идолопоклонства и навлекает гнев Яхве, от которого оказывается спасенным лишь благодаря заступничеству Моисея.
   73 Джалалиддин (Мухаммед) Руми (1207--1273) -- персидский поэт-мистик.
   73а Речь идет о персидском поэте Руми Джамуддине и его поэме "Месневи", считающейся классическим памятником суфийской поэзии.
   

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru