Плеханов Георгий Валентинович
"Дневник социал-демократа" No 1

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Два слова о моем "Дневнике"
    Мукден
    "Мужики бунтуют"
    О некоторых наших "нехватках"

Г. В. ПЛЕХАНОВ

СОЧИНЕНИЯ

ТОМ XIII

ПОД РЕДАКЦИЕЙ Д. РЯЗАНОВА

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

МОСКВА * 1926 * ЛЕНИНГРАД

  

"Дневник социал-демократа" No 1.

(Март 1905 г.)

  
   Два слова о моем "Дневнике"
   Мукден
   "Мужики бунтуют"
   О некоторых наших "нехватках"
  

"ДНЕВНИК СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТА" No 1

МАРТ 1905 г.

Два слова о моем "Дневнике"

  
   Характер этого издания достаточно определяется его названием. Это будет дневник человека, стоящего на социал-демократической точке зрения и горячо интересующегося тем, что происходит теперь в России. Но российская социал-демократия есть лишь один из отрядов всемирной армии пролетариата; поэтому в свой дневник я буду заносить также разные впечатления, производимые на меня ходом рабочего движения в других странах. Состояние моего здоровья не позволяет мне теперь же сделать свой "Дневник" периодическим. Я надеюсь все-таки, что мне удастся это в недалеком будущем.
   Живой обмен мыслей с читателем -- большое счастье для писателя. Поэтому я буду очень благодарен тем, которые захотят вступить со мной в переписку по поводу вопросов, затрагиваемых в "Дневнике".

Мукден

Начальник наш рожден был хватом...
Лермонтов, Бородино.

   Итак, новое поражение! До сих пор невозможно с точностью определить его размеры, но во всяком случае они страшно велики: по некоторым известиям мы потеряли под Мукденом 20 знамен, до 500 пушек, огромное количество всяких припасов и, -- это, разумеется, самое главное, -- около 200.000 человек. Это, поистине, ужасно! Даже в битвах с гениальным Наполеоном мы не терпели таких страшных поражений. Был слух о том, что наш главнокомандующий застрелился. Тот, кто пустил этот слух, очень плохо знал ген. Куропаткина. Этот человек, в угоду "Петербургу" соглашавшийся даже на заведомо нелепые движения, не одержавший ни одной, ровно ни одной, победы; всегда, подобно раку, пятившийся назад и после каждой затрещины, полученной им от неприятеля, неизменно повторявший свою архикомическую фразу, достойную генерала из "Герцогини Герольштейнской": "это входило в мой план"; этот человек, который навредил России больше, чем маршал Базэн навредил Франции, не принадлежит к числу тех, которые способны произнести над собой строгий приговор. Он до последней крайности держался на своем месте главнокомандующего, а когда увидел, что "Петербург" слишком уж им недоволен, он попросил об увольнении, ссылаясь на усталость {Статья эта была уже набрана, когда оказалось, что Куропаткин был уволен без прошения.}. Теперь он будет отдыхать на своих лаврах. Особый поезд, обставленный всеми удобствами, какие только возможны на современных железных дорогах, отвезет его в Россию, а ряды его солдат, которых обкрадывали и били "по морде" подчиненные ему офицеры и в которых он сам, по старой, подлой, казарменно-барской привычке, даже в минуту наилучшего к ним отношения, видел, конечно, не больше, как "святую скотину", ряды этих несчастных, нравственно измученных и изнуренных физическими лишениями солдат, -- даже под его неумелой командой удивлявших мир своей стойкостью и своим мужеством, -- будут пополнены новыми пришельцами из России, и под предводительством нового "хвата", терзаемые новыми неслыханными муками, пойдут в новые безнадежные битвы, на новые верные поражения {Газеты сообщают, что Куропаткин, уже двинувшийся было в путь, выразил царю желание быть назначенным начальником первой армии и что пожелание его исполнено. Чем руководился он? Желанием смыть свои ошибки своею кровью? Но тогда ему надо было поступить, хотя бы в ту же первую армию, простым рядовым. Тогда он узнал бы, что значит для солдата плохой начальник.}. В продолжение нескольких дней в заграничной печати упорно держался пущенный корреспондентом "Echo de Paris" слух о том, что на военном совете, происходившем в Царском Селе 1 марта (нов. ст.), решено было поручить главное командование великому князю Николаю Николаевичу. Когда я прочитал это известие, я сказал себе, что генералы, командующие японскими армиями, могут поздравить друг друга с большой радостью. Во-первых, наша военная история с ясностью показывает, что вообще "августейшие" главнокомандующие никогда и ничего, кроме огромного вреда, нашим войскам ее приносили {Напомню хотя бы письма гр. Лорис-Меликова, изображающие поведение великого князя Михаила Николаевича в азиатской Турции во время войны 1877--1878 гг. и напечатанные в брошюре "Конституция графа Лорис-Меликова и его частные письма", Берлин, издание (без обозначения года) Гуго Штейница.}. Во-вторых, что касается в частности Николая Николаевича, то он еще во время своего пребывания в Академии генерального штаба прославился между своими товарищами изумительной глупостью и с тех пор, насколько мне известно, показал себя вполне достойным этой лестной репутации. Это был бы именно тот главнокомандующий, который русскому войску нанес бы больше вреда, чем Ойяма, Куроки, Ноги и Оку вместе взятые. Даже тупая реакционная камарилья, окружающая Николая Малоумного, нашла, что это было бы уже слишком, и на пост, который, очевидно, очень хотелось получить царскому двоюродному дядюшке, поставила генерала Линевича. Это, разумеется, гораздо лучше: Линевич умнее Николая Николаевича, -- что чрезвычайно легко, -- и решительнее Куропаткина, -- что тоже очень нетрудно. Но что и о" далеко не стоит на высоте своей трудной задачи, что и он не победит японцев, при тех условиях, гари которых победить их не удалось бы даже самому Наполеону, это ясно, как день, в этом невозможно сомневаться.
   Выбор Линевича обещает очень немного. Но у русского правительства и нет возможности сделать хороший выбор. У него много лакеев; но вокруг него нет талантливых людей. Да оно и понятно. Как ни специально военное дело, но его организация всегда стоит в теснейшей связи со всей социальной и политической организацией страны. Древняя Спарта была страшна своим врагам до тех пор, пока прочна была ее старая система землевладения, обеспечивавшая относительное благосостояние граждан; и эта же Спарта утратила все свое военное могущество, когда старая система разрушилась, и земля сосредоточилась в немногих руках. Франция, выставившая целый ряд замечательных полководцев и одержавшая столько блестящих побед в лучшую пору царствования Людовика XIV, стала терпеть поражение за поражением уже к концу этого царствования, а в XVIII веке, в тяжелое для нее время агонии абсолютной монархии, она терпела их каждый раз, когда правившая ею придворная клика пускалась в военные авантюры. И та же Франция, обновленная великой революционной бурей, опять сделалась грозной на поле битв. Нынешнее социально-политическое положение России таково, что, совсем не будучи пророком, можно было при самом начале ее войны с Японией с полной уверенностью предсказать, что не ей суждена победа. Наш крестьянин до такой степени изголодался, что военные качества русского солдата непременно должны были понизиться и что заслуживает величайшего удивления та стойкость, которую все-таки обнаружил русский солдат на Дальнем Востоке. Систематическое обкрадывание казны и солдата, правда, представляет собою один из весьма древних "устоев" нашей общественной жизни. Но, во-первых, казнокрады становились и должны были становиться тем беззастенчивее и тем наглее, чем дальше подвигалось вперед гниение нашей абсолютной монархии. Во-вторых, расстройство, вносимое казнокрадством в наше военное дело, естественно, должно было быть тем опаснее для России, чем лучше были организованы силы ее противника, переживающего совсем другую фазу своего социально-политического развития. В-третьих, царские опричники обессиливали, нашу страну еще и тем, что всеми зависящими от них средствами противились распространению в ней образования. Я помню, что когда я рассказал Энгельсу о деляновском циркуляре, затруднявшем доступ в средние учебные заведения "детям кухарок" и прочей бедноте, он, стукнув кулаком по столу, горячо воскликнул: "Русский царь лишает себя возможности иметь достаточное число образованных офицеров; он дорого поплатится за это в первую же войну". Теперь пророчество Энгельса оправдалось: русское правительство, -- и, к сожалению, не оно одно, -- дорого платится за свою борьбу с просвещением.
   Вокруг микадо собрались все живые силы Японии, за исключением пока еще немногочисленных в ней социал-демократов.
   У нас, наоборот, все живые силы давно уже отвернулись от царского правительства и давно ведут с ним ожесточенную, то скрытую, то явную, борьбу. И кто скажет нам, чего стоила России эта продолжительная борьба? Кто сосчитает, сколько всякого рода талантов погибло у нас в зародыше под ударами правительственных преследований, -- в школе, ссылке и в тюрьмах, в ледяных пустынях Сибири и в каменных мешках крепостей, а то и прямо на виселицах? Царское правительство издавна косило у нас, по выражению Некрасова, все живое, все честное, и понятно поэтому, что с ним остались одни тупицы. Наши генералы умеют только низкопоклонничать перед высшими, гнуть в бараний рог низших, грабить солдат и расстреливать безоружных граждан. На все это они неподражаемые мастера; но для борьбы с мало-мальски серьезным неприятелем они совсем не годятся, и, сколько бы ни перемещали их на служебной лестнице, Россия все-таки вынуждена будет сказать им всем словами крыловского соловья:
  
   ...Вы, друзья, как ни садитесь,
   Все в музыканты не годитесь!
  
   Да если бы и были у нас талантливые генералы, то наш "батюшка", воюющий прежде всего со своим собственным народом, не мог бы отправить их в Манчжурию: они нужны были бы ему для того, чтоб командовать его опричниной.
   Но римляне недаром говорили, что кого Юпитер захочет погубить, у того он отнимает разум. Коронованный дурачок в Царском Селе во всеуслышание заявляет, что он хочет продолжать войну до последней крайности. Он не видит, что крайность уже наступила. Он вообразил, что французские мелкие буржуа, сбережения которых прежде с такой легкостью переходили, под видом займа, в русское государственное казначейство, будут питать доверие к нему, несмотря на все полученные им колотушки. Но французские банкиры дали ему понять, что это не так; новый парижский заем, как известно, не удался. Это было бы очень хорошим уроком для царя, если бы царь способен был чему-нибудь научиться. Еще лучшим уроком могло бы послужить для него отрицательное отношение к нынешней войне решительно всей России. Он думает, что он может гнать на войну своих "верноподданных", как гонял некогда свои полчища какой-нибудь Дарий или Артаксеркс. Но русский народ уже вышел из состояния рабской покорности. Он не хочет войны, он громко против нее протестует, и чем воинственнее будет высказываться правительство, тем более станет расти антиправительственное движение в народе.
   Правительство скоро окончательно убедится в этом. И тогда оно пустится на хитрости.
   Когда оно увидит, что ему остается только признать себя побежденным, оно постарается свалить с себя нравственную ответственность за тяжелые условия мира на тот самый народ, сынов которого оно насильно, -- штыками и нагайками, -- гнало в Манчжурию.
   Слух о том, что царь хочет собрать вокруг себя выборных народных представителей, нужен был, конечно, прежде всего с той целью, чтобы сделать более сговорчивыми иностранных банкиров: у нас, мол, скоро совсем восстановится тишь, гладь и божья благодать. Но если окажется, что иностранные капиталисты ни за что не пойдут на эту удочку и денег совсем не дадут, так что воевать будет не на что, то правительство созовет какой-нибудь плохонький Земский Собор и, "уступая его просьбам", пойдет на мир. А если, впоследствии, "крамольники" вздумают упрекать его за печальные для России последствия войны, оно с лицемерным вздохом возразит им: "Виновата в них сама Россия, не обнаружившая достаточной твердости; если бы она не надоела государю своими слезными просьбами о мире, то война закончилась бы торжеством русского оружия, и тогда не России, а Японии пришлось бы вздыхать по поводу тяжелых условий жира".
   Мы во что бы то ни стало должны помешать этой комедии. Нашей стране нужен не кое-как спроворенный собор "государственных холопов" и "сирот", годных только на то, чтобы прикрывать именем народа царские грехи и ошибки. Нет, ей нужно учредительное собрание, созванное на основе всеобщего, прямого и равного избирательного права, властно провозглашающее волю народа и способное требовать строгого отчета у всех тех, которые виновны в наших бедствиях.
   Только такое собрание найдет в себе силы для того, чтобы вывести Россию из ее нынешнего, до последней степени затруднительного, положения. Но царское правительство никогда не согласится на созыв такого собрания. Поэтому необходимо свергнуть царское правительство. Усиленная республиканская агитация должна быть ответом на известие о мукденском поражении.
   Долой царское самодержавие и да здравствует самодержавие народа!

"Мужики бунтуют"

  
   "Если кого держит за шиворот революция, -- писал мне Энгельс незадолго до своей смерти, -- то это вашего маленького Николая". И в самом деле, революция, не только не признающая придворного этикета, но и вообще крайне сурово расправляющаяся подчас с теми, которые становятся ей поперек дороги, не церемонится с "высочайшим" шиворотом ничтожнейшего венценосца. Сегодня грубят земцы, завтра выпрямляется почти во весь огромный рост мужественная фигура пролетариата, послезавтра заговаривает о политической свободе промышленная буржуазия, бывшая до последнего времени верным союзником абсолютизма, которым она пользовалась как удобным орудием своего обогащения, -- одним словом, каждый божий день венценосцу приходится слышать о том, что все новые и новые слои его "верноподданных" начинают увлекаться "бессмысленными мечтаниями". Самой свежей новостью в этом роде является известие о крестьянских волнениях, уже успевших распространиться на несколько губерний. Разумеется, для усмирения "бунтовщиков" послано несколько непобедимых военачальников, которые и восстанавливают "порядок" с тем мужеством и с той находчивостью, которые им так свойственны... в борьбе с безоружным "внутренним врагом". Весьма вероятно, что "враг" будет и на этот раз побежден, что неустрашимые и находчивые военачальники и на этот раз покроют себя неувядаемыми лаврами. Но какую пользу извлечет царизм из этой победы? Упрочит ли она его положение? Как бы не так! Талейран говорил, что с помощью штыков можно много сделать, но невозможно сидеть на них. Николай II скоро убедится в справедливости этого афоризма. Все заставляет думать, что усмиряемые теперь крестьянские "бунты",-- равно как и все те бесчисленные неприятности, которые пережил "обожаемый монарх" благодаря коварству "внутреннего врага", -- служат лишь первыми, пока еще сравнительно слабыми, но чрезвычайно быстро усиливающимися предвестниками приближающейся всенародной грозы. Наш "старый порядок" отжил свой век, а отжившего порядка не спасут ни ружья, ни сабли, ни пушки, ни пехота, ни кавалерия, ни артиллерия.
   Положение, в которое, при господстве этого порядка, был поставлен наш крестьянин, всем известно. Оно характеризуется словами: крепостная зависимость. Даже тогда, когда под влиянием севастопольского погрома правительство увидело, что необходимо предоставить некоторый простор развитию производительных сил страны, и когда оно с шумом и треском приступило к так называемому освобождению крестьян, оно вовсе не собиралось уничтожить крепостное право и отнюдь не уничтожило его. Борьба мнений, происходившая в то время в наших "влиятельных сферах", сводилась к вопросу о том, кому будет отныне закрепощен помещичий крестьянин: своему барину или государству. Государство взяло верх, и с тех пор в крепостной зависимости по отношению к нему одинаково находились как бывшие помещичьи крестьяне, так и крестьяне всех других наименований. Этот взгляд на "эмансипацию", высказывавшийся в наших социал-демократических изданиях с тех самых пор, как существуют такие издания, оспаривается теперь разве только самыми наивными людьми. Уездный Балашовский комитет о нуждах сельскохозяйственной промышленности очень точно выразил его, сказав, что "в крестьянском устройстве сохранились почти все черты крепостной зависимости, какие существовали до освобождения: только вместо прежнего личного подчинения помещику крестьяне стали в обязательные отношения к правительству" {См. книгу: "Нужды деревни по работам комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности". Том. I, С.-Петербург 1904 г., стр. 115.}. Крестьяне, разумеется, прекрасно сознают, как невыгодны для них такие отношения. В только что цитированной мною книге о нуждах деревни приведена, -- в качестве эпиграфа к статье г. В. Розенберга: "Земские начальники",-- очень интересная выписка из крестьянских писем в местные комитеты: "Главная причина и вина наша в том, что мы, крестьяне, стеснены в правах и всегда находимся под опекой других; иными словами сказать, какие мы жители, считаемся хозяевами в своих имениях, а сами собой распорядиться не имеем права". Поэтому революция, которая сметет с лица русской земли наше старое, более или менее видоизмененное ходом времени, государственное крепостничество, нужна крестьянин больше, чем кому-нибудь другому: она впервые разобьет сковывающие его цепи рабства и сделает из него "человека и гражданина". И неудивительно, что крестьянин, мало-помалу пробужденный от своего векового сна быстрым развитием капитализма {Капитализм проникает в самые отдаленные медвежьи углы. ("Нужды деревни", стр. 128.)}, начинает питать сочувствие к этой приближающейся революции. Его здравый смысл довольно явственно подсказывает ему теперь, что только от нее может он ждать улучшения своей участи. Но он не только сочувствует ей. Начинающиеся крестьянские волнения свидетельствуют о том, что он сам готовится выступить одним из важнейших ее факторов. Какие же требования напишет он на своем революционном знамени?
   Чтобы ответить на этот вопрос, не впадая в старые народнические иллюзии, надо помнить, что крестьянство не класс, а сословие, -- униженное, бесправное сословие, к которому принадлежат, однако, весьма различные по своему экономическому положению элементы. Развитие капитализма разрушило старые экономические "устои" народного быта и вызвало появление в нем тех же классов, -- хотя и не так резко разграниченных один от другого, -- какие мы видим в городе: буржуазии и пролетариата. К числу пролетариев здесь приходится отнести всех тех, которые живут главным образом продажей своей рабочей силы; к числу буржуа -- всех тех, доход которых создается преимущественно путем эксплуатации этой силы. Между этими двумя классами, как слой, соединяющий их рядом почти незаметных переходов, стоит средний "хозяйственный мужичок", живущий главным образом "трудами рук своих", но не упускающий случая поживиться г. на счет рук своего ближнего. Это тот самый мужичок, о революционном настроении которого очень сочувственно говорил корреспондент "Революционной России" (No 21, в статье "Что делается в крестьянстве") и который, по снисходительному замечанию того же снисходительного корреспондента, пользуется наемным трудом только изредка, при чем зимой объектом его эксплуатации служат "подростки" {В высшей степени замечательно то, указываемое снисходительным корреспондентом "Революционной России", обстоятельство, что на хозяйственных мужичков, жадно читающих революционные прокламации и брошюры, производят неприятное впечатление "рассыпанные в различных местах брошюр предостережения против кулаков". Они принимают эти предостережения на свой счет. Судите после этого о социалистах-революционерах, которые хотят стоять не только на точке зрения пролетариата, но также и на точке зрения хозяйственных мужичков!
   Разве же это не мелкобуржуазная партия?}.
   Что касается пролетариев, то наибольшая часть между ними продает свои руки не сельскохозяйственным, а промышленным предпринимателям. Связь этих сельских горожан с землею совсем ничтожна, и нет основания думать, что земля подскажет им какие-нибудь особые "крестьянские" требования, кроме того требования, чтобы их уравняли в правах с другими гражданами, т. е. избавили от невыносимого удовольствия быть крестьянами. Их интересы целиком совпадают с интересами рабочих. О них, стало быть, нечего здесь распространяться. Иное дело -- сельский батрак и полубатрак, все-таки кормящийся "вокруг земли" и всегда готовый жадно схватиться за всякий удобный случай в свою очередь стать "хозяйственным мужичком". И уже совсем иное дело сам этот "мужичок", который из-за какого-нибудь осьминника заводит подчас "поножовщину" со своим братом-крестьянином и который давно уже с завистью посматривает на помещичьи земли. В случае массового восстания в деревне, эти два слоя не ограничатся "бессмысленными мечтаниями" либеральных помещиков: они в первую голову поставят такое "мечтание", которое будет объявлено "бессмысленным" даже и в очень либеральных помещичьих салонах: они потребуют земельного "передела".
   И как ни странно покажется это читателю, но я скажу, что это крестьянское "бессмысленное мечтание" будет поддержано значительною частью сельских буржуа. В пояснение и в подтверждение моей мысли я позволю себе сослаться на прекрасного знатока деревни, Энгельгардта.
   "Богачи-кулаки, это -- самые крайние либералы в деревне,-- говорит он, -- самые яростные противники господ, которых они мало того, что ненавидят, но и презирают как людей, по их мнению, ни к чему не способных, никуда не горных. Богачей-кулаков, хотя иногда и. ненавидят в деревне, но, как либералов, всегда слушают, а потому значение их в этом смысле громадное. При всех толках о переделе, о равнении, кулаки-богачи более всех говорят о том, что вот-де у господ земля пустует, а мужикам затеснение, что будь земля в мужицких руках, она не пустовала бы, и хлеб не был бы так дорог" {"Письма из деревни", стр. 563-564.}. И заметьте, что, по наблюдениям Энгельгардта, деревенские богачи совсем не верят в возможность общей экспроприации частных землевладельцев. "Теперь это уже и нельзя,-- продолжает Энгельгардт излагать их взгляды,-- потому что многие земли мужичками и купцами куплены". Они, -- да, как видно, и остальные крестьяне, -- понимают дело так, что земли отберут только у помещиков. В этом различении, способном удивить иного наивного "интеллигента", сказывается инстинктивное сознание того, что помещичье землевладение соответствует уже отжившей системе общественно-политических отношений, между тем как переход земель в руки купцов и "мужичков" знаменует наступление нового порядка вещей, существенно отличного от старого и представляющего собою лишь дальнейшее развитие того самого способа производства, за который обеими руками держится "хозяйственный мужичок" и за который готов, при подходящих условиях, схватиться также и сельский пролетарий-"землероб". Короче, в этом различении оказывается антагонизм старой, добуржуазной Руси с Русью новой, буржуазной.
   В параллель с этим мнением Энгельгардта можно поставить картину, изображающую внутренние отношения во французской деревне и написанную рукой великого мастера Бальзака в его романе: "Les paysans". Там руководителем крестьян в их борьбе с помещиками выступает именно сельский буржуа. Правда, написанная Бальзаком превосходная картина внутренних отношений французской деревни относится уже ко времени Реставрации, но это не изменяет дела: свое влияние на крестьян сельский буржуа приобрел именно во время революции. Скажут, пожалуй, также, что французские крестьяне восставали собственно только против феодальных повинностей и не посягали на помещичьи земли. Но это неверно. Посягали и на земли, как в этом легко убедиться, прочитав Тэна, который в первом томе своего известного сочинения, "Les origines de la France contemporaine", приводит много документально засвидетельствованных примеров захвата восставшими крестьянами помещичьих земель. Замечу мимоходом, что тот же автор сообщает следующий интересный случай: отняв у помещика {Цитирую на память и потому не уверен в том, что мельница была отнята именно у помещика: может быть, она принадлежала сельскому буржуа; но ведь это все равно.} мельницу, крестьяне обратили ее в общественную собственность своей деревни. Сколько радужных выводов насчет "правовых воззрений" французского крестьянства сделано было бы народниками, если бы народники существовали во время французской революции! Но их тогда не было, и подобные случаи не подали повода ни к каким иллюзиям насчет "социализации" и т. д. Нужно, чтобы и в России возможные захваты крестьянами помещичьих земель не вызывали подобных иллюзий. По крайней мере нам, -- социал-демократам, -- не к лицу поддерживать такие иллюзии и распространять их в какой бы то ни было среде. Мы должны смотреть на события трезво, беря их во всей их объективной исторической наготе. Мы должны помнить, что если бы в самом деле совершился тот "черный передел", о котором давно толкуют русские крестьяне и о котором в конце семидесятых годов мечтала также значительная часть русских революционеров, то в этом факте не было бы ровно ничего социалистического. Напротив, он был бы апогеем буржуазной революции и дал бы новый, чрезвычайно сильный толчок давно уже начавшемуся и указанному мною выше расслоению деревни. Тут я опять сошлюсь на Энгельгардта, "а которого мне приятно ссылаться потому, что он работал в одном журнале с покойным Михайловским, г. В. В. и другими защитниками старых деревенских "устоев".
   "Не может быть никакого сомнения, -- замечает он, -- что, будь крестьяне наделены землей в достаточном количестве, производительность громадно увеличится, государство станет очень богато. Но скажу все-таки, что если крестьяне не перейдут к артельному хозяйству и будут хозяйничать каждый двор в одиночку, то и при обилии земли между земледельцами-крестьянами будут и безземельные, и батраки. Скажу более: полагаю, что разница в состояниях крестьян будет еще значительнее, чем теперь. Несмотря на общинное владение землей, рядом с богатыми будет много обезземеленных фактически батраков. Что же мне или моим детям в том, что я имею право на землю, когда у меня нет ни капитала, ни орудий для обработки? Это все равно, что слепому дать землю -- ешь ее" {Ibid., стр. 423.}.
   Энгельгардт верил, что рост неравенства между крестьянами мог быть предупрежден путем развития сельскохозяйственных артелей. Тут сказалось влияние народнических утопий на этого, вообще очень трезвого, писателя. Но ведь мы-то навсегда распростились с этими утопиями, всецело предоставив их социалистам-революционерам. Мы знаем, что сельская кооперация ведет к социализму, лишь проходя через капитализм, и потому мы-то не можем не видеть, что переход помещичьей земли в руки крестьян еще более усилил бы "расслоение" деревни.
   Таким образом "черный передел", которого народники ждали, -- а социалисты-революционеры ждут и по сие время, -- как Мессию, долженствующего избавить нашу страну от "язвы капитализма", на самом деле только усилил бы развитие капиталистических отношений производства. Мысль об этом, естественно, должна очень сильно смущать социалистов-революционеров, разогревающих старые народнические предрассудки на священном огне своего революционного воодушевления, но нас она нисколько не смущает.
   Как это всем известно, мы совсем не боимся развития капитализма. Мы твердо убеждены в том, что чем сильнее развивается капитализм и чем больше обостряются свойственные капиталистическому обществу противоречия, тем ближе торжество социалистической революции.
   Кроме того, "черный передел", -- обострив свойственные деревне общественные противоречия, -- в то же время очень значительно поднял бы ее экономическое благосостояние, что имело бы чрезвычайно важные последствия как для беднейшей части крестьянства, так и для промышленного пролетариата, ряды которого постоянно пополняются выходцами из деревни.
   Поэтому необходимо признать, что мы сделали бы страшную, непоправимую ошибку, если бы остались равнодушны к начинающемуся теперь революционному движению в деревне. Как партия пролетариата, как представители самого революционного класса в нынешней России, мы обязаны поддерживать это движение, как обязаны мы поддерживать всякое прогрессивное движение, направляющееся против существующего у нас порядка вещей.
   Некоторые понимали нашу аграрную программу в том смысле, что нам хотелось бы ублаготворить крестьян знаменитыми "отрезками" и этим помешать им пойти хотя бы на один шаг дальше в борьбе их с крупными землевладельцами: дескать, получи "отрезки" и сиди смирно, не проси никакой "прирезки". Это -- ошибка, вызванная незнакомством с нашей партийной литературой. В доказательство позволю себе привести то, что я сам писал и говорил по этому поводу.
   В статье: "Проект программы Российской Социал-Демократической Рабочей Партии", напечатанной в четвертой книжке "Зари", я говорил, комментируя этот проект, что в революционную эпоху, -- эти слова были тогда же подчеркнуты мною, -- экспроприация крупных землевладельцев может стать у нас необходимым условием победы революционной партии {Об экспроприации мелких землевладельцев смешно теперь и говорить.}. И я прибавлял, что хотя говорить об этом вопросе "теперь", -- т. е. до наступления революционной эпохи, -- преждевременно, но "Теперь же" следует заметить, что при известных обстоятельствах его необходимо будет поставить (и это подчеркнуто мной тогда же).
   Эту же мысль защищал я и на нашем втором съезде. Именно, оспаривая взгляд одного товарища, утверждавшего, что "черный передел" не имел бы никакого революционного значения, я сказал:
   "Нам говорят: выставляя требование возвращения отрезков, вы должны помнить, что крестьяне пойдут дальше этого требования. Нас это нисколько не пугает. В самом деле: выясним себе значение черного передела. Интересно мнение Энгельгардта по этому поводу (следует изложение взгляда Энгельгардта). И действительно, такое движение в пользу передела было бы движением в пользу буржуазии. Мы, конечно, не обязаны выставлять программу для буржуазии {В протоколах съезда (стр. 204) стоит: "активно выставлять". Это -- описка. Слово: активно тут не при чем.}, но если бы в борьбе против остатков крепостных отношений крестьянство пошло по этому пути, то мы не стали бы задерживать это прогрессивное движение. Наша роль состояла бы только в том, что, в отличие от наших противников социалистов-революционеров, которые видят в нем начало "социализации", мы направили бы все силы, чтобы не оставить у пролетариата никаких иллюзий насчет результатов этого движения, разоблачить буржуазный характер его. Признавая возможность такого движения, мы должны себе сказать, что не мы, революционные социал-демократы, будем пытаться задержать этот процесс, крича ему, подобно тому, как некогда крикнул Архимед римскому воину: "Остановись! ты испортишь нашу схему!" {В протоколах стоит: "не мы, революционные социал-демократы, остановим этот процесс, крикнув ему, как некогда крикнул"... и т. д. Мысль совершенно та же, но в ее изложение вкрались там некоторые неправильности, объясняющиеся тем, что мне приходилось составлять для протокола конспект своей речи, одновременно исполняя далеко не легкую обязанность председателя.}.
   Теперь отчасти уже находятся в наличности те обстоятельства, которые моя статья в "Заре" рассматривала как возможные. И именно потому я высказываюсь теперь категорически по тому самому предмету, о котором я тогда мог говорить только условно: деревня становится революционной; мы обязаны поддержать революционную деревню.
   Требование возвращения отрезков, над которым так усердно изощряли свое остроумие многие наши критики, вовсе не так маловажно, как это могло казаться людям, не знакомым с положением нашего помещичьего хозяйства. Еще "Вестник Народной Воли", помнится мне, указывал, что отрезки "железным кольцом" охватывают крестьянские наделы и тем очень сильно способствуют закабалению крестьян помещиками. И нет ничего легче, как подтвердить это его указание целым рядом выписок из сочинений самых серьезных исследователей нашей народной жизни. Но теперь бесполезно было бы плодить споры об этом. Требование вернуть крестьянам отрезки могло бы иметь немаловажный смысл в том случае, если бы падение нашего старого порядка совершалось при менее революционной обстановке. Теперь же революционная волна высоко поднимается даже в деревне. Теперь крестьянин требует экспроприации помещиков: тем лучше для дела революции.
   Но если процесс экспроприации крупных землевладельцев начинается в деревне, то закончиться он может только в городе, и именно в той из наших столиц, в которой соберется наше Учредительное Собрание. Только это Собрание и даст нынешнему нашему земельному вопросу его окончательное разрешение, потому что ведь не может же решать его каждое сельское общество отдельно. В этом Собрании будет, разумеется, много партий, и почти каждая из них предложит свое решение земельного вопроса.
   Спрашивается:
      -- С какой точки зрения станем мы критиковать предложения других партий?
      -- Что предложим мы, от себя?
   На первый из этих вопросов ответить не трудно, ибо ответ на него давно уже найден и составляет одно из основных положений нашей "социальной политики". Состоит он в том, что если мы не хотим изменить интересам того революционного класса, который мы представляем, то мы должны решительно противиться всем без исключения попыткам остановить колесо истории, т. е., в частности, задержать развитие капитализма. Бебель был верен этому положению, когда говорил на Бреславльском съезде германской социал-демократической партии, что при рассмотрении всякой меры, относящейся к области социальной политики, он прежде всего спрашивает себя, не будет ли она препятствовать развитию капитализма, и что он неизменно и решительно отвергает ее, если убедится, что она составила бы препятствие для этого развития. В современном обществе ни один социал-демократ не может отказаться от этого критерия, потому что задерживать развитие капитализма значит поддерживать экономическую и политическую реакцию: золотого века надо искать не по сю сторону капитализма, а по ту сторону его. За этот критерий, конечно, будет крепко держаться и российская социал-демократия. Она должна будет энергично восстать против всех тех прожектеров, -- к какому бы лагерю они ни принадлежали: к "охранительному" или к социально-утопическому,-- которые, под предлогом закрепления земли за крестьянином, захотели бы закрепить крестьянина за государством. Как я уже говорил в цитированной мною выше статье моей "Проект программы" и т. д., наша партия должна будет очень осторожно относиться к требованию национализации земли, потому что и эта мера при наличности известных политических условий, -- т. е. в том случае, если бы наш старый царизм сменился бы чем-нибудь вроде прусского полу-абсолютизма, -- была бы не революционной, а реакционной, потому что она чрезвычайно сильно содействовала бы успехам полуконституционного правительства в его борьбе с революционными партиями. В наши интересы вовсе не входит умножение мелкой крестьянской собственности; но если бы у нас не было другого выбора, как или 1) передать земли, отнятые у крупных землевладельцев, в частную, -- соответствующую буржуазному способу производства, -- собственность "хозяйственных мужичков", или 2) обратить ее в государственную собственность на условиях, ведущих к закрепощению земледельца государством, то мы, не колеблясь, выбрали бы первое. Товарищ Икс, критикуя наш проект аграрной программы, предлагал передачу земель, подлежавших конфискации согласно этому проекту,-- т. е. земель церковных, монастырских и удельных, -- "во владение демократического государства для наиболее удобного пользования ими населения". Но ведь демократическое государство у нас пока еще не существует. Ясно, стало быть, что и проект товарища Икса имеет совершенно условное значение; если наше государство не будет демократическим, то не нужно будет и передавать в его владение конфискованные земли.
   Более определенно можно высказаться по другому проекту товарища Икса. Согласно этому проекту, земли крупных землевладельцев должны перейти во владение крупных органов общественного самоуправления, например, земств. Этот проект позволяет избежать невыгод как "национализации" помещичьих земель, так и передачи их мелким собственникам. В случае принятия этого проекта Учредительным Собранием, "хозяйственный мужичок" стал бы арендатором принадлежащих земству земель, и тогда вопрос свелся бы к определению условий аренды. Наша партия должна была бы позаботиться о том, чтобы эти условия, во-первых, как можно более ограждали интересы наемного труда, -- т. е. сельскохозяйственных пролетариев, -- во-вторых, не служили бы орудием эксплуатации арендаторов и, в-третьих, не поощряли бы одного какого-нибудь класса на счет другого, подобно тому, например, как нынешние земства облегчают при обложении земли помещиков на счет крестьян.
   Вообще поддержка "бунтующих" теперь "мужиков" отнюдь не должна иметь значение того "Bauernschutz", который так горячо рекомендуется германской социал-демократии Давидом и компанией.
   Оставляя в стороне деревенских бедняков, живущих продажей своей рабочей силы и, вследствие этого, принадлежащих, -- по своему Гномическому положению, если не по своим, иногда еще очень отсталым, стремлениям, -- к пролетариату, интересы которого получили такое яркое выражение в нашей программе, -- мы можем сказать, что поддерживать крестьян мы должны:
   Во-первых, как низшее, угнетаемое и оскорбляемое сословие, очень существенно заинтересованное в падении нашего сословного государственного порядка.
   Во-вторых, как новый, стремящийся "снизу вверх" класс мелкобуржуазных производителей, вступающих в смертельную борьбу со старым поместным дворянством, которое совершенно не приспособлено к новым условиям сельскохозяйственного производства и, -- благодаря своим "широким", а главное бездельным "барским" привычкам, -- лишено почти всякой возможности приспособиться к ним.
   Крестьянство выступает теперь как революционная сила, и мы поддерживаем его именно как такую силу.
   В той мере в какой мелкобуржуазный производитель станет, -- при новых общественных условиях, -- утрачивать свое революционное значение в той же самой мере будет падать и наше сочувствие к нему. Поддерживать мелкого штанина земледелия за пределами нынешнего времени, когда он выступает как революционер, есть тьма охотников, даже и между "социалистами"; мы -- не из их числа.

О некоторых наших "нехватках"

  
   Недели полторы тому назад я получил следующее письмо:
   Многоуважаемый товарищ Плеханов!
   Мы, нижеподписавшиеся, приехали в Женеву в надежде услышать от наших политических вождей постановку и разрешение основных вопросов социал-демократии. Вот уже несколько месяцев мы здесь, однако от наших политических вождей до сих пор слышали разбор только организационных вопросов, а не вопросов принципиальных. Это, конечно, имеет свое оправдание в современном положении дел в партии. Но нам от этого не легче. Нам в скором времени предстоит ехать в Россию и таким образом нам никогда не удастся быть свидетелями принципиальной борьбы нашей партии с партиями противников социал-демократии. Недавно г. У. читал реферат на тему "Коллективизм и коммунизм". Мы надеялись, что кто-нибудь из наших вождей будет присутствовать и возражать. Но наши ожидания не оправдались. А между тем, г. У. выступил с тяжкими обвинениями против наших идеалов: социал-демократы против распределения средств по потребностям каждого в будущем государстве; социал-демократы хотят оставить несправедливое разделение труда неквалифицированного в пользу труда квалифицированного, так что, например, директор завода и в государстве будущего будет загребать тысячи; социал-демократы хотят сохранить тюрьмы даже для людей, несогласно с ними мыслящих; приводилась цитата из какого-то не очень известного немецкого социал-демократа, который говорит, что арестантам будет предоставлено право самим выбирать себе тюремное начальство; дальше г. У. утверждает, что истинный виновник реформизма не Бернштейн, а Каутский, который в "Эрфуртской программе" отрицает теорию обнищания; Каутский даже желает выкупить земли и средства производства у богачей. Словом, много несимпатичного указывал г. У. в социал-демократии, при этом в основу своего суждения о коллективизме брал брошюру Гэда о коллективизме.
   Так вот мы, нижеподписавшиеся, и желаем услышать от вас веское слово по тем же основным вопросам. Во имя чего, во имя какого социализма должны мы звать рабочих к революции?
   Если вы не очень слабо себя чувствуете, то мы просили бы вас, прежде чем уехать, назначить открытый реферат, чтобы могли присутствовать и ваши противники.

Члены РСДРП.

   Следует восемь частью неразборчивых, частью неполных подписей. Но дело не в подписях. Кто хоть бегло прочитает письмо, тот ни на минуту не усомнится, что оно в самом деле написано товарищами. Товарищи эти прибавляют: "Мы, в лице восьми партийных членов, выражаем желание огромного большинства женевских товарищей". Я не сомневаюсь и в этом. Но, к величайшему моему сожалению, здоровье не позволяет мне исполнить заключающуюся в письме просьбу. Потому я попрошу кого-нибудь из сотрудников "Искры" прочитать реферат на тему, затронутую г. У. А пока что, мне хочется высказать авторам письма несколько соображений, на которые навели меня их жалобы. Но так как авторы не дали мне адреса для ответа, то я отвечаю печатно, и я тем более считаю себя в праве сделать это, что письмо имеет весьма значительный общепартийный интерес.
   Оспаривать г. У. я здесь не буду: это сделает тот товарищ, который возьмется читать на тему о коллективизме и коммунизме. Я даже не берусь утверждать, что в приведенном мною письме правильно переданы мысли г. У.: недоразумения всегда возможны. Но я предположу, что авторы письма верно изложили главный упрек, делаемый г. У. международной социал-де-мократии, и я позволю себе заметить им, что людей, стоящих на точке зре-ния Маркса, такой упрек не должен был смущать ни на одну минуту.
   В самом деле, в чем упрекает г. У. всемирную социал-демократию? В том, что она хочет установить в социалистическом обществе достойный порицания, несправедливый способ распределения продуктов. Г-н У., очевидно, считает, что хороший или дурной способ распределения продуктов зависит от доброй или злой воли людей. Но марксисты думают иначе. Маркс говорит: "Так называемые отношения распределения соответствуют исторически определенным общественным формам процесса производства и тем взаимным отношениям, в которые входят люди в процессе воспроизведения своей человеческой жизни; они и возникают из этих форм и отношений. Исторический характер отношений распределения выражает собою лишь одну сторону исторического процесса производства и определяется им. Капиталистическое распределение отличается от способов распределения, возникающих из других способов производства, и каждый способ распределения исчезает вместе с тем определенным способом производства, из которого он вытекает и которому он соответствует {"Das Kapital", В. III, Th. 3, p. 420. В русском переводе III тома это место передано не вполне точно.}.
   А чем определяются, по теории Маркса, способы производства, господствующие в данную историческую эпоху? Состоянием производительных сил {Смотри относящееся сюда знаменитое и столько раз цитированное в русской марксистской литературе место из предисловия к "Zur Kritik der politischen Ökonomie".}. Ясно, стало быть, что не добрая или злая воля людей а состояние производительных сил данного времени определяет собою свойственный этому времени способ распределения продуктов. Я не имею возможности входить здесь в рассмотрение вопроса о том, из какого именно состояния производительных сил возник капиталистический способ производства и распределения. Я отмечу только, что если мы хотим выяснить себе, как должны распределяться продукты при социалистическом способе производства, то мы должны прежде всего помнить, что и здесь дело будет зависеть от состояния производительных сил, находящихся в распоряжении общества. Разница только в том, что в других общественных формациях соответствие между способом производства и способом распределения устанавливалось "за спиною производителей" и процесс, устанавливающий это соответствие, нередко очень болезненно давал себя чувствовать, по крайней мере некоторым классам, а в социалистическом обществе соответствие это явится плодом сознательного определения людьми своих собственных взаимных отношений. Но это, как видите, весьма существенная разница.
   Чтобы социалистическое общество в распределении продуктов руководствовалось принципом: каждому по потребности, необходима чрезвычайно высокая степень развития производительных сил. Если такая степень их развития еще не достигнута, то социалистическому обществу волей-неволей придется ввести известные ограничения этого принципа. Ограничения вообще неприятны. Но в занимающем нас случае надо винить не человеческую природу и уж никак не злую волю социальной демократии, а нечто совершенно иное: ограниченность власти человека над природой. Если анархисты и "критики", подобные г. У., не понимают этого, то это происходит единственно по той причине, что они вообще не способны возвыситься до точки зрения научного социализма.
   Коммунистическое общество не может быть организовано "единым духом". Прежде чем капитализм окончательно уступит место коммунизму, цивилизованное человечество должно будет пережить переходный период, в течение которого старое общество будет более или менее быстро заменяться новым. К этому переходному периоду и относятся соображения коллективистов о невозможности распределения по потребностям. Вы можете, если угодно, назвать их соображения слишком абсолютными, вы можете предположить, что уже и в переходное время состояние производительных сил позволит обществу приложить коммунистический принцип к распределению некоторой части продуктов, -- но это будет именно только предположение, правильность которого проверит только опыт и о котором совершенно бесполезно спорить в настоящее время {Об арестантах я уже и не говорю. Это -- просто вздор, кто бы его ни выдумал.}. Если же анархисты, полуанархисты и прочие утописты все-таки спорят об этом, то это объясняется тем, что, как я уже сказал выше, точка зрения научного социализма им совершенно недоступна.
   Итак, то, что я изложил здесь, достаточно показывает, насколько основательны те "тяжкие обвинения", с которыми выступил против социальной демократии г. У. Но то, что я изложил здесь, вы могли найти в нашей литературе. Или, чтобы говорить точнее, вы могли бы найти в этой литературе те основные положения, из которых неотразимо вытекает изложенное мной. И если вас, тем не менее, смутил г. У., то позвольте мне сказать вам прямо, по-товарищески, что вы отчасти виноваты в этом сами. Вы говорите в своем письме: "Вот уже несколько месяцев мы здесь, однако от наших политических вождей мы до сих пор слышим только разбор организационных вопросов, а не вопросов принципиальных". Это, разумеется, очень жаль, и я сам знаю, до какой степени приедаются вошедшие у нас теперь в обычай беспрерывные споры о "меньшинстве" и "большинстве". Эти споры -- настоящая "сказка о белом бычке", и не я стану упрекать вас за то, что вам хотелось бы услышать другие, не столь однообразные, а главное -- более принципиальные речи. Но на нет и суда нет, -- говорит русская пословица, -- и если никто не обращался к вам с такими речами, то вам нужно было самим взяться за разрешение этих, интересовавших вас принципиальных вопросов. И в этом случае вам оказала бы большую помощь та наша принципиальная литература, которая, сколько я могу судить, теперь далеко не в "авантаже обретается". Теперь ограничиваются именно организационными спорами, а кто отличается более значительною любознательностью, тот доходит до вопросов тактики и затем уже останавливается, не позволяя себе тратить время на такую роскошь, как основные положения марксизма, с помощью которых легко разрешаются и тактические, и организационные вопросы. Но наши практики не очень благоволят к теории. И они совсем неправы, потому что в самом деле, товарищи, что такое теория? Что такое практика? Как провести границу между ними? В нашем деле, в деле людей, основывающих все свои практические упования, -- в последнем счете, -- на развитии самосознания пролетариата, найти эту границ) труднее, чем во всяком другом. "Теория, -- говорил Фейербах, -- это то, что остается в одной моей голове; практика -- то, что проникает в головы многих, то, что объединяет многие головы, создает массу, распространяется и завоевывает себе место в мире". И это неоспоримая истина. Но если это истина, то как же можно пренебрегать теорией? Как можно отодвигать ее на задний план ради практики? Ведь от теории зависит качество того, что "создает массу".
   И пусть не говорят мне, что я преувеличиваю, что указываемое мною зло не так велико, что никто у нас не пренебрегает теорией. Я очень рад был бы, если бы мне могли доказать, что я преувеличиваю. Но, к сожалению, это невозможно. Послушайте, что говорят у нас, прочтите, что у нас пишут, когда зайдет речь о развитии русской социал-демократии. Исходным моментом этого развития объявляется обыкновенно возникновение нашей партии как таковой, т. е. момент объединения социал-демократических организаций, разрозненно действовавших до того времени в разных местах России. Но ведь эти кружки не с неба упали, ведь идеи, их одушевлявшие, имели свою историю, и эта история яркими, неизгладимыми буквами занесена в летописи русской литературы. Почему же об этой истории говорится и пишется у нас так мало? Очень просто. Потому, что те, которые мало интересуются самими идеями, естественно не могут сильно интересоваться и их историей. У нас забывают о том, что желуди растут на дубе и что они перестанут расти, если корни дуба будут попорчены. И именно потому у нас чуть не каждые два года является какой-нибудь Колумб, открывающий давно открытую Америку и готовый разорвать партию для поддержки своей, будто бы новой, "идеи". И именно потому у нас завелись теперь чижи, поющие за канареек, т. е. люди, пишущие "по-марксистски", отстаивающие "ортодоксию" и в то же время отрицающие Маркса ради какого-нибудь Маха или Авенариуса. И наши читатели готовы рукоплескать таким чижам. Я сам недавно имел удовольствие беседовать с одним из таких читателей: с лукавой улыбкой на устах он приглашал меня открыть хотя бы самомалейшее отклонение "от Маркса" в публицистических произведениях некоторых наших последователей "эмпириокритицизма". Дальше этого идти некуда: кто допускает, что учение Маркса есть не более, как простая механическая смесь разных теорий: философских, исторических, экономических и т. д., из которых одна составная часть может быть удалена без ущерба для остальных, тот не понимает Маркса и тот всуе приемлет его великое имя. И кому бы ни подражал чиж, он никогда не станет канарейкой. Иное дело марксизм, а иное дело махизм.
   И заметьте, товарищи, что указываемое мною огромное зло не ограничивается пределами российской социал-демократии. Нет, мы страдаем от него больше других, но существует оно едва ли не во всех других странах. Везде теория приносится в жертву мнимым интересам практики. Еще недавно мы видели поразительный пример этому в спорах, поднятых г. Бернштейном и его последователями. Предприятие г. Бернштейна, задумавшего очистить марксизм от его революционной сущности, далеко не вызвало в рядах международных социал-демократов того великого негодования, какого оно заслуживало. Почему же это? Неужели потому, что международная социал-демократия в самом деле, -- как уверяют анархисты, -- перестала быть партией революции? Совсем нет! Просто потому, что г. Бернштейн говорил о теории, а к теории равнодушно было большинство международных практиков. "Критические" выходки г. Бернштейна были строго порицаемы только тогда, когда они затрагивали тактические вопросы, т. е. несколько обобщенные вопросы той же практики. Вот почему г. Бернштейн и мог повредить практике международной социал-демократии несравненно больше, чем он повредил бы ей при менее равнодушном ее отношении к теории. "Бернштейниада" воочию показала, как быстро катилась международная социал-демократия по наклонной плоскости равнодушия к теоретическим основам своей собственной деятельности. Вот яркий пример.
   В статье, написанной в день похорон Энгельса, т. е. 10 августа 1895 г., и озаглавленной: "Универсальность Энгельса", известный вождь австрийской социал-демократии, Виктор Адлер, писал:
   "Социализм, как его понимали Маркс и Энгельс, универсальное, а не только экономическое учение. Движение революционного пролетариата есть только часть умственной революции, характеризующей собою наш век" {Не имея под руками немецкого подлинника этой статьи, я цитирую ее по итальянскому переводу, помещенному в брошюре: Federico Engels, Economica politica -- introduzione etc. Milano 1895.}. Если это правда, -- а это несомненно правда, -- то казалось бы, что Виктор Адлер должен был очень сурово отнестись ко всем попыткам превратить универсальное и строго последовательное учение Маркса и Энгельса в пеструю, эклектическую смесь разных, наполовину идеалистических, наполовину "реалистических", теорий, обязанных своим появлением упадку буржуазии. Но не тут-то было! Виктор Адлер очень сурово отнесся не к этим критическим попыткам, а к тем людям, которые восстали против них во имя марксистской "ортодоксии". Он утверждал, что эти люди затевают совершенно ненужные и потому вредные споры. А ведь критическая кампания г. Бернштейна началась всего два с половиной года после смерти Энгельса, так что Виктор Адлер не успел еще, может быть, износить тот сюртук, в котором он шел за гробом своего универсального учителя! И притом Виктор Адлер не кто-нибудь, это -- человек, одаренный большим умом, образованный и, уж без всякого сомнения, горячо преданный интересам пролетариата. Чего же можно было ждать после этого от людей, менее выдающихся и менее одаренных?
   Международная социал-демократия уж теперь дорого платится за свою беззаботность по части теории. Со временем она поплатится за нее еще того более. Мне становится очень тяжело, когда я подумаю об этом. Но речь идет у меня теперь не о "загранице", а о наших собственных "нехватках". На судьбе нашей партии равнодушие к теории отзовется еще вреднее, потому что она гораздо моложе западноевропейских партий и потому что интеллигенция до сих пор играет в ней гораздо более значительную роль, чем на Западе. Если наша социалистическая интеллигенция заразится буржуазными теориями, то она будет вредить пролетариату даже в том случае, -- и особенно в том случае, -- когда станет в его ряды. А буржуазия наша не теряет времени. Ее идеолога не равнодушны к теории, напротив, они деятельно заготовляют то оружие, которое они направят против нас.
   Помочь беде можно не отдельными теоретическими брошюрами, книгами или хотя бы непериодическими изданиями, а коренной переменой в отношении всех наших товарищей к теоретическим брошюрам, книгам и непериодическим изданиям. На нашем втором съезде осыпали похвалами "Искру", и никто не сказал ни одного, -- буквально ни одного,-- слова о "Заре". Это факт, которого я никогда не забуду. Рядом с ним можно поставить другой факт, тоже весьма знаменательный: многие из наших товарищей очень похваливают теперь, как "талантливые вещи", те произведения, которые г. Надеждин пишет "для рабочих" А эти "талантливые вещи" -- верх вульгарности, и преподносить их пролетариату -- значит не уважать его {Как вульгарны писания г. Надеждина, показывает, например, вот такое место из его новой брошюры "Церковные речи". Г-н Надеждин уверяет, что солдаты не признают японцев язычниками, нуждающимися в христианском воздействии со стороны России. Даже не "мудрящие" солдаты говорят, по уверению г. Надеждина:
   "Да мы сами вроде как язычники... Они больше нас христиане... Справный народ, это не турки... Магомет -- Магомет, а у самого ничего нет, а тут Будда и вся тебе посуда".
   Как вам нравится это остроумие? Манухины, Леухины и прочие издатели лубочных книжек никогда не выпускали ничего более остроумного. И это "социал-демократическое" издание? До каких же пошлостей мы, наконец, дойдем под предлогом социализма... "для рабочих".}.
   Повторяю, помочь указанному огромному злу в состоянии только общественное мнение всей нашей партии в ее целом -- партии, которая должна же понять, наконец, как велика опасность, грозящая с этой стороны, и должна же, наконец, убедиться в том, что пренебрежение к теории всегда и необходимо будет вредить ее практике. Кто из нас не знает теперь, как ослаблены наши силы нашими бесконечными организационными спорами? Но самое существование этих бесконечных споров представляет собой кару, налагаемую на нас практикой за наше пренебрежение к теории. Если бы мы не пренебрегали теорией, то слабые места брошюры Ленина "Что делать" бросились бы всем нам в глаза немедленно по ее выходе, и тогда не было бы у нас той смуты, которая раздирает нас теперь.
   Но до теорий ли теперь? -- воскликнет иной товарищ, -- теперь надо драться, а не учиться.
   - Драться необходимо, -- отвечу я, -- но надо и учиться. Учиться можно везде и всегда. Надо только дорожить своим временем, надо только пользоваться каждой минутой досуга для пополнения своих знаний. Невольного досуга не мало бывает подчас даже у самого делового "практика"; но далеко не всякий "практик" "практично" пользуется своим невольным досугом. Наш практик, а иногда, -- нечего греха таить, -- и теоретик, любит "поговорить", и один Аллах ведает, сколько драгоценного времени пропадает на нескончаемые всероссийские разговоры!
   К тому же учиться можно не только по книгам. Учит, -- и еще как учит! -- сама жизнь, к которой практики подходят вплотную. Но жизнь говорит на своем особом языке, который часто непонятен без помощи теории, и уже по одному этому каждый практик нравственно обязан приобрести теоретическую подготовку.
   Wissen ist Macht, Macht ist Wissen, -- говорил знаменитый Вильгельм Либкнехт, который был хорошим практиком, потому что знал много. "Знание есть сила, сила есть знание"...
   Каждый социал-демократ должен всегда помнить эти золотые слова.
   Вот на какие мысли навело меня письмо товарищей. Я записал эти мысли, надеясь на то, что авторы письма прочтут их с некоторым интересом. Они касаются явления, которое, как видно, и их не раз наводило на печальные размышления. И мне было бы очень приятно встретить сочувствие со стороны молодых товарищей. Недаром говорится, что за кого молодежь, за того сама жизнь, т. е. все та же "практика".
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru